Я вдавил рычажок отбоя и набрал номер Марины в Пирита.
      - Алло, алло! Я вас слушаю, - ответил почему-то по-русски Рауль Бургер.
      - Рауль, как дела? - бодро спросил я.
      - Вот пропащая душа! - сказал он, повышая голос так, будто плоховато слышал меня.
      - Ты извини, - стараясь звучать не слишком заискивающе и лицемерно, сказал я. - Звоню из автомата. Попроси к телефону Марину на пару слов, пожалуйста.
      - Ее нет. И не будет, наверное, до завтра.
      Он сделал паузу, прокашлялся и добавил:
      - Откровенно говоря, я полагал, что вы... э-э-э... предпринимаете какие-то совместные шаги. Разве нет?
      Мне показалось, что он действительно волнуется.
      Я провел ногтем по мембране, симулируя помехи, затем, стараясь придать голосу оттенок раздражения, крикнул пару раз "алло!" и разъединился.
      Оглядев улицу в оба конца, я юркнул за дверь полуразрушенного дома. Тяжелую, резного дерева створку со множеством заклепок на тронутых ржавчиной петлях я оставлял с отодвинутым засовом.
      На лестничной площадке бывшего третьего этажа трехцветная скотинка муркнула и изогнула в истоме белое брюшко, в которое тыкались лоснящиеся тушки котят. Воду из крышки от объектива она выпила. Я поставил рядом прихваченное из "Каролины" блюдечко из-под чашки с кофе, нацедил из пакета молоко и подсунул под розоватый носик. В крышку от объектива насыпал кошачьего корма, купленного в лавке возле "Каролины".
      - А где же сама гадишь? - спросил я роженицу, которая закусила молоко каплей какашки из-под слепыша.
      Она выгнула спинку и рухнула к котятам снова.
      - Что, ведьма, нарожала чертей? - проворчал я. - Разводишь безотцовщину? Потаскушка! И не стыдно? Ай-яй-яй...
      Мне не хватало того, что называется бытом. Который бы меня немного заел. Полторы недели мотания по городам и весям, в самолетах и на машине, бездомность, питание кое-как, да ещё передряги, связанные с личной безопасностью, - все это не лучшее времяпрепровождение. И ещё меня беспокоил желудок. Проблема надвигалась неумолимо, как судьба.
      Минут через двадцать я увидел в оконный пролом, как Тармо, выйдя из музея, медлит и озирается, хотя было приказано сразу же идти к машине. Осматривался он долго. И потащился на автостоянку походкой человека, готового в любой момент повернуть куда-нибудь еще. Так он и сделал. Потоптался у таксофона и вдруг переместился под его пластиковый козырек.
      Я схватил бинокль. Набор цифр, который делал Тармо, повторял телефонный номер, по которому несколько минут назад звонил и я. Бармен получил, очевидно, тот же ответ от Рауля.
      Нарушение инструкции требовало воспитательного воздействия.
      Я нагнал Тармо почти у "Форда".
      Он протянул клочок туалетной бумаги, на котором значились дикие, на мой взгляд, цифры. Чико заложил под сливным бачком едва ли не меньше ста граммов тротила. Принимая во внимание толщину стен старинного дома, взрыв мог поразить только того, кто находился бы в туалете. А как можно заранее предполагать, что генерал Бахметьев изъявит желание воспользоваться им? Они что, специально накормят его накануне простоквашей с картошкой? Четыреста граммов тротила, ещё лучше пятьсот, наверняка достали бы заказанную фигуру - хотя бы тем, что её придавят рухнувшие стропила или стены. Сто граммов! Всего сто! Потрясающая расчетливость...
      - Ты верно списал показания прибора?
      - Фирма веников не вяжет, а если вяжет, то фирменные, - сказал Тармо развязно. - Я свободен?
      - Ты звонил сейчас? - спросил я.
      - Звонил, - сказал он. - Знакомой.
      - И она подтвердила обещание отдаться со скидкой двадцать процентов?
      - Тридцать... Вам-то что?
      Я влепил ему затрещину. И, предвидя, что он бросится бежать, одновременно сделал подсечку. Смотритель стоянки решительно, убыстряя шаг, направился ко мне.
      Я приподнял Тармо за воротник, резко и незаметно боднул в нос так, чтобы пустить кровь, и положил на асфальт.
      - Что тут происходит? - спросил смотритель. В узко поставленных глазах светилось извечное желание дурака видеть во всем и везде порядок.
      - Приятель подвыпил, дома не ночевал, перенапрягся, пошла кровь из носа... Думаю, давление не в норме. Его жена просила найти и доставить домой. Всегда так. Извините, я сейчас его увезу.
      - Как не стыдно, молодой человек!
      Тармо захлебывался кровью. От боли он почти потерял сознание.
      - Вот видите, - сказал я смотрителю. - Сейчас увезу. Не надо историй, пожалуйста.
      Я не хотел, чтобы бармена увидели в моей машине. В мой новый личный план входило намерение оставаться в ближайшее время в полном одиночестве. По крайней мере, внешне. И потому место Тармо - в багажнике "Форда".
      Смотритель, не удивившись просьбе, помог перевалить обмякшего парня в багажник. Я сунул блюстителю порядка десятку.
      - Вот что, сукин сын, - сказал я, наклонившись над Тармо. - Лежи тихо. Бока останутся целыми, если примешь позу зародыша в материнской утробе...
      Обивку багажника жаль, конечно. Помимо крови, на серый ворс стекала грязь с корейских кроссовок Тармо.
      Он пришел в себя.
      - Что вы хотите? Ну, что вы теперь хотите?
      - Тармо, кому ты звонил из таксофона?
      Я хотел, чтобы он назвал Марину. Ответ превратит его в предателя. Если не полностью, то хотя бы наполовину этот компромат подчинит его мне. Кроме того, Тармо считался неплохим фотографом в маринином "Le Milieu". Он выставлял в галереях и печатал в журналах полупорнографические сюжеты. С моделями расплачивался наркотиками. Отсюда, наверное, и новаторство в его композициях, о которых столько болтали. Для меня же это значило только одно: для работы с моделями на наркоподогреве Тармо должен располагать где-то в Таллинне скрытым помещением, то есть собственной подпольной студией и фотолабораторией. Лучшей берлоги с лучшим оборудованием, нужными мне, трудно представить.
      Тармо не хотел разговаривать. Скрючился, отвернувшись, спиной ко мне.
      - Где твоя студия? - спросил я его.
      Он назвал адрес, который невозможно было ни повторить, ни, тем более, запомнить. В восточной части кольцевой магистрали. Как я понял, в районе пересечения Тартуского и Нарвского шоссе.
      - Заруби на носу, Тармо, друг! - сказал я. - Шаг в сторону и даже прыжок вверх от восторга будут наказываться физическим воздействием. Оплеуху ты получил за несанкционированный телефонный звонок. Следующая зарубка на носу, если понадобится, окажется намного серьезней. Вник?
      - Вы законченная свинья, - сказал он, вызывая невольное уважение верностью принципиальным представлениям о человеческой порядочности. - Вы свинья, вы должны это знать. Вы меня бьете. Без видимых причин. Я уступаю животной скотской силе. Ну, что же вам нужно от меня? Ну что? Удовлетворить инстинкт к избиениям? Вы законченная свинья навсегда...
      - Аппаратура твоя на ходу? Проявители разлиты по ванночкам?
      - Ну?
      - Ну - да или ну - нет?
      - Да.
      - Вот бумажка, напиши адресок печатными буквами, мне тяжело давалось учение... Ты совершенно прав, я не интеллигентный человек. И потом полежи, наберись сил в багажнике, пока я буду рулить. Предстоит работенка. И я тебе за неё заплачу.
      - Я не работаю дешево.
      Он вывел печатными буквами адрес, испачкав кровью блокнот и сделав липким мой шариковый "Паркер".
      - Представь, другие тоже, - сказал я и захлопнул багажник, чувствуя, как поднимается в моих глазах рейтинг бармена после обмена мнениями относительно исключительно рыночного подхода к стоимости наших услуг.
      Устраиваясь за рулем, я опробовал рычажок пуска дымовой завесы. До кольцевой перехвата можно ждать где угодно, а где точно, я представления не имел.
      Добрались мы, однако, без приключений. Я проверялся каждые два-три километра, меняя направления, останавливаясь и заезжая во дворы.
      Логово Тармо располагалось в полуподвале школы, в которой, судя по вывеске, преподавание велось на русском и уходило теперь само по себе в небытие. Спрос на великий и могучий пропал, и верхние этажи отошли в наем частным конторам, а нижнее помещение Тармо прибрал под студию.
      В двух просторных залах с узкими окошками под низким потолком тянулись бельевые веревки. Сотни фотопленок, подвешенных на прищепках, раскачивал сквозняк. Залы были смежными, и в конце второго имелись ещё две комнаты: светлая - съемочная и кабинет одновременно, и темная - лаборатория для проявки и печати. В съемочной-кабинете громоздились светильники и треноги с камерами, вдоль стены впритык стояли четыре разнокалиберных дивана. В беспорядке валялись разноцветные подушки, валики и комки постельного белья вперемежку с пучками пластмассовых цветов, пестрыми телефонными аппаратами без проводов и мягкими игрушками. Детский велосипед вверх колесами был приклеен скотчем к накаченному из его насоса, стоявшего здесь же, бутафорскому презервативу с надписью "Скажи СПИДу "нет" ради будущего ".
      В конторе имелась галерея образцов предлагаемой продукции.
      На огромной фотографии престарелая римская матрона со скучным лицом отдавалась в позе "опрометчивой собачки" черному рабу, чей лоб и подбородок бороздили морщины, схожие со свисающими складками живота партнерши. Название, выведенное фломастером, оповещало: "Когда Цезарь за Дунаем Момент Истины". Далее заросший седым волосом орангутан давил тушей побледневшую нимфетку. Ее разбросанные в стороны ножонки и ручонки казались лепестками растерзанного цветка. Название: "Возвращение Европе невинности" И тому подобное. И так далее.
      - Роскошное искусство, верно? - спросил я парня. - Высокое... Матисс, то есть Ренуар, Ле Корбюзье, Кьеркегор, Лосский и стиль вампир... Новое искусство на службе нового народа! Ван Гог и Мопассан кануна третьего тысячелетия и заката христианской этики... Фальшивых банкнот, случаем, не выпускаете? Я бы приобрел мешочек...
      Глаза Тармо округлились и зажмурились, будто я замахнулся.
      - Что вы городите? Что вы городите? Какие фальшивые банкноты!
      - Тебя задело, а? Да не бойся...
      - Давайте материал, - сказал он, от злости ещё больше гнусавя в распухший нос. - Мопассан - это классик литературы, а не живописи!
      - Тармо, дружок, ты злишься и ненавидишь меня. Это нехорошо, потому что может сказаться на качестве твоей услуги, а если ты испортишь полкадра, последствия трудно представить. Тебе ведь не хочется лишиться всего того, что есть в этой студии, а? Вдруг сгорит по причине замыкания в электросистеме софитов? Обгорелый скелет не позволит экспертизе определить, насколько ты был пьян, сотворив аварию, да и вообще - принадлежат ли обуглившиеся кости тебе, твоей собачке или твоей модели... А?
      - Пятьсот крон, - сказал он.
      Я протянул ему пленку.
      - Двести пятьдесят. Ты только проявляешь ролик. Печатать я буду сам. Расчет после работы. Предоплаты не делаю.
      Зазвонил телефон.
      - Ты здесь не один, говорить долго не можешь! - приказал я.
      Он вдруг всхлипнул.
      - Прекрати разводить сырость! - прикрикнул я. - Ты что, голубой, что ли?
      Тармо всхлипнул вторично. Кивнул.
      - Но это не имеет отношения... Звонок этот иное, не личное. Это контрольный звонок. Я не явился на свидание, - сказал он. - Деловое.
      - К Марине Бургер?
      - К Марине Бургер.
      Ну вот, слава богу, слова сказаны.
      - Не бойся, я не выдам даме... что ты голубой. Ха! Сними трубку и скажи, что у тебя случился понос. Пошлый понос. Давай!
      - Нас могли видеть... как я садился в машину.
      - Никто нас не видел... И прекрати шептать! Подслушивать некому... А если и видели, объяснишь, что возникла скупая мужская любовь и нам приспичило удалиться под сень твоей студии.
      Телефон звонил.
      - Сними же трубку, любимый!
      - Алло, - сказал убитым голосом Тармо. Марина на другом конце провода, наверное, подумала, что её агент разговаривает под дулом пистолета. - Я был в туалете... Желудок. Внезапно... Нет, он не заходил, я не видел этого господина... И этот не появлялся в баре... Пожалуйста, извините. Я хотел бы перенести встречу... Спасибо.
      Он повесил трубку и посмотрел на меня в упор.
      Я подмигнул ему:
      - Спрашивала обо мне, так?
      - И ещё о другом. Поменьше ростом, чернявый, в картузе "под Жириновского". Мне, кажется, она подозревает... Что будет, если правда выйдет наружу? Что со мной будет? Она убьет меня!
      - Что будет? Останешься в живых и будешь получать ежемесячно триста, а может, и четыреста крон, когда я уеду. Фактически ни за что. Нужны всего лишь копии всего того, что передаешь мадам Бургер. Возможно, к тебе за ними вообще никто не явится. Всех и дел-то! Двойная игра. Не ты первый, не ты последний.
      - А как же я буду получать деньги?
      - Это деловой подход... Сообщат номер счета. Кроме того, я разрешаю тебе рассказать мадам Бургер про новую сердечную привязанность и попросить за откровенность прибавку. Она непременно заплатит... Вот твой второй выигрыш... Мы помирились, а? Пошли работать!
      Пленку после проявки я просушивал сам. Попросил наладить увеличитель, сделать свежие растворы, приготовить бумагу большого формата и, выпроводив Тармо из лаборатории, велев ему сидеть у двери на случай техпомощи, остался один. Начал с завершающих кадров.
      Хорошо, размышлял я, пока срабатывал проявитель, хорошо, что они - кто бы они ни были - все ещё собираются меня убить. Хорошо, что не предпринимают попытку перекупить. Это означает две вещи: первое - что я по-прежнему главное препятствие на их пути к цели и второе - что они продолжают следовать своему изначальному плану.
      Сквозь темно-янтарный раствор со дна белой ванночки на меня смотрел мой будущий убийца.
      Я промыл фотографию и прикрепил её зажимом к бельевой веревке. Определенность повышает настроение. Было приятно, что в красноватом сумраке, пока я печатаю остальные снимки, меня рассматривает через оптический прицел лицо кавказской национальности. Складка на щеке, прижатой к прикладу снайперки, напоминала складки на телах героев в творении Тармо о задунайском отсутствии Цезаря.
      Я усмехнулся. Надо же придумать - "Момент Истины"!
      На отдельном столике в темной комнате стоял параллельный телефонный аппарат. Я вытер руки полотенцем и набрал номер лавочки Велле.
      - Слушаю, - сказал Ефим. - Ну, что?
      - То, что хотели. Можешь приезжать. Меняем, однако, место встречи...
      Я продиктовал с бумажки, вытащенной из кармана, адрес Тармо.
      - Гениальный ход, - сказал я себе негромко, повесив трубку.
      И вдруг почувствовал страшную усталость. Глаза смыкались.
      Я подумал, что как только отпечатаю последнюю фотографию, завалюсь на один из четырех секс-диванов Тармо вздремнуть.
      Развесив влажные снимки и включив сушильную установку, я запер темную комнату на ключ, отобранный у Тармо. Бармену я велел погулять часа два. Он ушел с удовольствием, сунув в задний карман узких джинсов двести пятьдесят крон наличными из бюджета Ефима Шлайна. Появления самого донора следовало ожидать не ранее, чем через полчаса, и я ухнул, не снимая ботинок, в мягкие валики и подушки на диван.
      Дремалось плохо, грезился филиппинский госпиталь, сестры, делавшие отцу обезболивающие уколы и склонявшиеся над ним словно бы только для того, чтобы продемонстрировать горчичные ляжки. Как и все мои сны, этот был очередным повторением, и, очнувшись от стука во входную дверь студии, я бы мог в деталях рассказать его продолжение...
      ...Отец сел в постели, подтянувшись на ручке вроде трамвайной, свисавшей со штанги над кроватью, и, обратившись ко мне в последний раз в этой жизни, четко произнес: "Не хочу!"
      Так было в моем сне, и во сне же я представил собственную смерть, такую же, в общем, приличную, в госпитале, в окружении сестер милосердия с горчичными ляжками, выглядывающими из-под мини-юбок, часов в пять утра, посреди огромного загазованного тропического города...
      На самом-то деле отец кончил счеты с жизнью неудачным выстрелом в сердце. После него, как сказал врач на вскрытии, он ещё дышал двое суток... Один, в своем номере.
      Маме он оставил достаточно на пять-шесть лет жизни на её счете в новозеландском банке. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке: "Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь".
      Болезнь угнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, в Манилу? Позже я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив бумаги, не дрогнуть. А во-вторых, чтобы поближе ко мне оказалась поддержка Владимира Владимировича Делла, бывшего харбинского балалаечника и последнего белого плантатора, торговца каучуком, друга отца...
      В Маниле стояла сорокоградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании "Пепси-Лусон" о поставке одной тонны льда. Партиями каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую - со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.
      Старый деревянный гест-хаус "Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн" возле аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником. Мотель тоже умирал.
      В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, совершенно один, если не считать появлений служащих "Пепси-Лусон". Позже пришли Делл и священник, оказавшийся австралийским аборигеном, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану "столичной", бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял потом, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный храм.
      Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сровняли и покрыли армоцементными плитами на зло бунтовщикам, а поверху разместили вертолетное "крыло" военно-морских сил.
      Спустя несколько лет, выполняя задание шефа частной детективной конторы бывшего майора таиландской королевской полиции Випола, я прилетел из Бангкока в Манилу и получил возможность помолиться перед колючей проволокой военной базы, за которой сопрели останки отца. Таксист, который вез меня в аэропорт, находившийся по пути, тоже вышел из "Форда" и встал на колени поодаль. Думаю, это был единственный случай, когда я плакал при посторонних. Может, из-за отсутствия навыка скорбеть не в одиночку.
      ...Я очнулся - ото сна или воспоминаний?
      В двери топтался Ефим Шлайн в картузе "под Жириновского" и распахнутом пальто свиной кожи. Одной рукой Ефим поправлял очки, а в другой держал оранжевый школьный портфель. За пояс его пальто цеплялся малец лет восьми в ученической шапочке с лакированным козырьком.
      - Все, мальчик, - сказал ему Ефим по-русски, - расстаемся. Вот тебе две кроны, как договаривались. На мороженое...
      - На фик твое мороженое, - сказал малец, пряча деньги в карман куртки и забирая портфель. Русский натурализовавшийся эстончик показал нам серый язык, извлек пластмассовый пистолетик из кармана и, сделав "пх-пх" сначала в Ефима, а потом в меня, затопал по лестнице, растопыривая ноги в резиновых сапожках. Подвальная лестница была слишком крутой для него.
      - Ай-яй-яй, - сказал я лицемерно. - Являетесь, господин оператор, с прикрытием из ребенка! Опасаетесь засады?
      - Ох, и нора! - воскликнул Ефим Шлайн, передергивая плечами.
      Я тоже вдруг почувствовал: сыро и промозгло было у Тармо.
      - Твой голос по телефону мне показался странным. И ещё перемена места встречи. Мог я предположить, что ты под кайфом, вколотым под лопатку или в задницу? - добавил Ефим.
      - И бросился вызволять, рискуя не столько своей, сколько жизнью подрастающего бандитского дарования. Ах ты, паршивый преданный друг!
      - Дети, в особенности с пистолетиками и в этой стране, наша достойная смена! - сказал он.
      Сквозняк из открытой двери раскачал сотни змеек-пленок, пока я впускал Ефима.
      - Откуда у тебя этот дворец культуры? - спросил он.
      - Реквизировал у фотопедика за двести пятьдесят крон вместе с лабораторией, материалами, оборудованием и диванами... Не угодно взглянуть на мир искусств? Вот галереечка! Не желаете послужить моделью? Ась, не слышу, ваше степенство?
      Балагуря, я подвел его к письменному столу, где лежала пачка фотографий, и первой сверху была увеличенная до крупной зернистости, - со щекой, примятой прикладом, и бровью, хмурившейся за оптическим прицелом. Марка оружия не различалась.
      Ефим схватил пачку и побежал по комнате, тасуя снимки.
      - Откуда? - спросил он.
      - Дом напротив музея поставлен на ремонт. Снимок сделан с третьего этажа. Где я сначала назначил тебе встречу.
      - Это пятый этаж, не меньше.
      - Это третий этаж, средневековый.
      - Что ж, что ж, что ж... А это откуда?
      Ефим вернулся к первому снимку.
      - Дистанция от меня метров сто - сто двадцать. Этаж шестой. Здание это новое. Там есть лифт, я проверил. Занято учреждениями. Внизу магазины. По вечерам никого. Закрывается, остается ночная охрана.
      - В кого он целил или кого он высматривал?
      - Меня, я думаю...
      Ефим опять побежал по комнате. Я уселся на диван.
      - Опиши теперь на словах, - попросил он, подвешивая снимок на веревке прищепкой, подобранной с письменного стола Тармо. Покосился на лежавшую под стеклом фотографию, на которой дистрофическая брюнетка и толстенный блондин составляли композицию - хилая девичья грудь и мощное главное достоинство молодца отбрасывали общую тень так, что получался сосок с торчащим из него подобием водопроводного крана. Конец водопроводного крана, назовем это так, был удлинен красным фломастером. Видимо, по мнению Тармо, требовалась пересъемка. Ефим поднял и опустил брови.
      Мы начали с первого снимка и двигались последовательно до тридцать шестого. Каждый я сопровождал объяснением: кто - что - когда. Последние кадры делались в обстановке суеты и паники. После блика от оптики снайперки. Так я и сказал.
      - Давай сядем туда, - предложил Ефим, подталкивая меня на один из порочных диванов напротив главного снимка.
      Я лениво пересел.
      - Займи положение под тем же углом по отношению к этой фотографии, под каким ты целил на азиата объектив. Можешь вспомнить?
      - Да... Вот так, или почти вот так.
      Ефим отодвинул меня и сел на то же место.
      - Он видел не тебя, - сказал он. - Он смотрел куда-то ниже, приблизительно на два, два с половиной средневековых этажа. Обрати внимание на угол, под которым идет по отношению к тебе, фотографу, осевая линия прицела. Видишь? Теперь вспомни расстояние от него до тебя!
      - Он целил в "Мерседес" Тургенева?
      - Или в человека, который покинул "Мерседес" и возвращался из музея. Или в человека, который подходил к таксофону и звонил из него, а потом снова сел, как ты рассказываешь, в "Мерседес".
      - Вне сомнения, целили не в тебя, - сказал Ефим. - Ты по чистой случайности снял всю... как бы сказать... панораму тренировочной прикидки на месте будущего покушения. Всю генеральную репетицию, проведенную Тургеневым. Поздравляю, Бэзил Шемякин!
      - Стало быть, Чико Тургенев не имеет никакого отношения к охоте на меня?
      - Стало быть. Он и в плен-то тебя взял случайно, только потому, что этого хотел Толстый Рэй. Толстый легко развел бы тебя и Чико, когда ты заявился на виллу, где уже торчал Тургенев. Толстый хотел показать свой нейтралитет Тургеневу и, воспользовавшись твоим появлением, сделал вид, что зацапал тебя, чтобы преподнести ему. И нам тоже показал свой нейтралитет, когда отпустил тебя потом без всякого сопротивления, даже помогал... Всех и дел-то...
      - Тогда кто же охотится за мной?
      - А сейчас увидим, - сказал шепотом Ефим Шлайн.
      В открытую дверь съемочной-кабинета, где мы сидели, было видно, как завивавшиеся концы пленок в зале разом встрепенулись, опали и теперь раскачивались, путаясь и шелестя.
      Сбрасывая ботинки, я сделал Ефиму знак "продолжай шуметь", а потом ещё один - "прикрывай".
      - Тут не найдется что-нибудь выпить? - спросил он тоном матерого алкаша, доставая нелепый "Стечкин" и снимая его с предохранителя.
      - Кто его знает, - сказал я погромче и пополз с "ЗИГ-Зауэром" на четвереньках в большую комнату.
      - Пожалуй, я поищу, - сказал Ефим. - Здесь нет, здесь ничего... ничего опять... ничего опять...
      Он прошелся за моей спиной, шаркая по цементному полу.
      Рысцой на носочках я пересек ближайшую и подбегал к следующей зале, когда почувствовал деликатный захват за локоть.
      За гирляндами пленок, прижимая палец к губам, стояла Марина. Она покачала головой и объяснила на пальцах, чтобы я хлопнул входной дверью в полуподвал и вернулся к Ефиму.
      Меня не устраивало, чтобы она осталась подслушивать. Я тоже помотал головой, взял её за руку и отвел к выходу из полуподвала. Она показала на мои часы - "через полчаса". Я пожал плечами - как получится - и притиснул её к себе.
      - Ерунда, Ефим! - крикнул я весело. - Дверь не плотно закрылась, сквозняк растворил... Закрываю! Только вот справлюсь с задвижками и защелками!
      Марина сымитировала удар коленом снизу, когда я поцеловал её в губы.
      Злости моей не было предела. Этот сукин сын притащил хвост. Марина потеряла меня с того времени, как я переехал в Синди. И не находила. Принялась тогда пасти Ефима. И этот так называемый профессионал притащил её за собой. Сошлись две школы. Как говорится, группа отрыва одной оказалась слабее группы захвата другой. А ключ от студии у Марины имелся. Тармо её человек. Она оплачивает и его, и его помещение.
      Вырядилась она, словно на прием. Темно-синее трикотажное платье с глубоким вырезом на спине, янтарные клипсы, бусы и браслет. Замшевая сумочка отягощена какой-то аппаратурой, потому что плоский немецкий "Перфекта" она носила на перевязи с внутренней стороны бедра. Возле трусиков.
      - Ты проверялся по пути, за тобой чисто? - спросил я Ефима, вернувшись в съемочную-кабинет.
      - Сто процентов!
      - Тогда сквозняк, действительно...
      Шлайн устраивал "Стечкина" в кобуре под мышкой минуты три.
      - Ефим, - сказал я, - давай возвратимся к генералу. Сегодня переговоры в пярнуской гостинице "Каякас". Тихо, пустынно, безопасно... Таким образом, день спокойный. Завтра утром продолжение встреч на уровне помощников, генерал едет в Таллинн. Время?
      - Выезд в десять утра. Затем ознакомительная прогулка по городу, обед, отдых и - музей. Музей в пятнадцать. Отдых в представительстве "Балтпродинвеста". Не думаю, что возможны поправки. Принимая во внимание обстоятельность местных, нежелание немцев высовываться, то есть покидать Пярну, и характер самого генерала, выполнение расписания - стопроцентное.
      На сто процентов он был уверен и в отсутствии хвоста, подумал я, и спросил:
      - А Чико Тургенев знает его?
      - Думаю, что да, и думаю, что его постоянно держат в курсе. Утечка информации о визите - постоянная. Это следует принимать как данность.
      - Ты хочешь сказать, что твоя контора допускает это с расчетом?
      - Организовывает.
      Ефим перестал бегать по съемочной-кабинету и уселся рядом со мной на диване. Мне показалось, он чем-то надломлен. Приблизительно я догадывался, чем. Дубровин не был предателем, как и Воинова. Они разыгрывают иные в отличие от шлайновского варианты. И Ефиму Шлайну это очевидно. Отсюда и сравнение его отношений с конторой, как с неверной женой. Начальство выжидает выгодной для себя раскладки сил и обстоятельств. Не более. Ничтожная игра. А Ефим-то полагал, что делается серьезная политика. Как говорится, за измельчавшую державу обидно, потому что завершение дела при такой раскладке не сулило ни повышения в должности, ни нового, может быть, генеральского звания.
      Хотелось пить, но я не знал, где Тармо держит холодильник или шкаф с напитками, если они вообще у него имеются.
      Ефим забрал пленку, как оправдательный документ на будущее. Грея руки над костерком из фотоснимков в раковине темной комнаты, мы прикидывали варианты завтрашних действий Чико Тургенева.
      Первый. Изначальный. Когда генерал войдет в здание, помощник Чико звонком из таксофона, расположенного напротив входа в музей, приведет в действие взрывное устройство. Тургенев, изготовившийся в шестиэтажке, из снайперской винтовки покончит со звонившим. В пользу этого варианта говорило то, что подношение музею делал двойник Чико. Сам Тургенев сидел в это время с винтовкой - примеривался - и оказался на моей пленке.
      Второй. Исправленный в связи с новыми открывшимися обстоятельствами. Принимая во внимание незначительность заряда, установленного в туалетной комнате музея, взрыв производится опять-таки по звонку, но лишь тогда, когда генерал покинет музей и направится к машине. Это отвлечет внимание всех, блокировка Бахметьева телохранителями на мгновение расстроится, он станет более открытой целью и Чико стреляет в него с шестого этажа. Второй пулей устраняет звонившего. Или нет, это уже неважно.
      Мои действия. Скрытно изготавливаюсь в оконном проломе с "Галил". Чико - в моем прицеле. Едва срабатывает взрывное устройство, за долю секунды до тургеневского выстрела спускаю курок. Оставляю оборудование на месте, покидаю заброшенное здание.
      Действия Ефима Шлайна. Первым прибывает на шестой этаж здания для обнаружения трупа киллера, то есть Чико. Обеспечивает захват в качестве живого свидетеля подготовки покушения или ликвидацию на месте - по обстоятельствам - человека, подавшего сигнал из телефона-автомата на взрывное устройство. Приписывает уничтожение Чико Тургенева заказчику, который, заказав Бахметьева, заказал и Тургенева для разрыва цепочки, ведущей к нему. В подтверждение этого - камера и винтовка, которые я брошу и которые найдет эстонская полиция.