Не знаю, что уж там подумал Ефим.
      Догадливый Прока, подъезжая к лестнице, распахнул дверь "Фольксвагена Пассата", и именно ту, которую нужно, - заднюю.
      Когда мы, едва протиснувшись через несколько пробок, продавились, наконец, к "Паласу", мышиного цвета шестисотый "Мерседес" стоял у главного подъезда, там, где стоять не разрешалось. Двое кавказцев из свиты Чико, в просторных кремовых пальто, без головных уборов, курили возле машины, посверкивая массивными перстнями.
      Только в таком месте и мог завтракать Чико. Я сориентировался верно, и, слава богу, не опоздал. Правда, на случай непредвиденной задержки имелся вариант: подкараулить Тургенева у городского музея, куда он по моему плану его покушения направится после завтрака в "Паласе". Однако, случись заминка, первый пункт плана пришлось бы перепрыгивать и сходу переходить ко второму, а я впадал в расстройство, если ритм начинавшейся операции сбивался даже слегка. Накладок и позже набирается предостаточно.
      На коленях я держал зачехленный штатив для фотокамеры. Дечибал Прока вообразил, что это снайперская винтовка. Косился на чехол через зеркало заднего вида.
      - Прока, - спросил я, - видишь шестисотый "мерс" с двумя кавказцами?
      - Позавчерашние?
      - Они знают тебя в лицо?
      - Нет, не думаю.
      - А твою машину?
      - Нет, не думаю.
      - Молодец... Проедешь до угла и высадишь меня так, чтобы кавказцы меня не приметили. Там постоишь, не выключая мотора, и уже один засветишься. Знаешь, что такое засветиться? Знаешь... Потом появится их босс. Как двинутся, садись им на хвост. Нагло и бездумно.
      - Шестисотому-то на хвост с "Пассатом"? Хэ!
      - Шестисотому - и на хвост с "Пассатом", вот именно. Они протащат тебя по старому городу, там преимущество в мощности ничего не дает, потом выскочат на бульвары и сбросят тебя рывком. Не давай им сделать это быстро. Насилуй мотор! Заставь их подумать, что нервничаешь, злишься, дай им, первое, запомнить твою машину и, второе, порадоваться победе над тобой. Стукни в отчаянии по рулю руками так, чтобы приметили. Шевели губами, будто материшься. Но впритык не клейся. Ты брюнет и заросший, я сивый и бритый. Не давай себя разглядеть!
      - Что скажет на это Толстый Рэй?
      - С ним согласовано, - соврал я.
      Мы подъехали к месту высадки.
      - А потом?
      - Потом вернешься на стоянку, пересядешь в "Форд" и, перед тем как на нем укатишь, ключи от "Пассата" оставишь бармену в "Каролине". Патлатый, в очках, цвиркает зубом, на пальце перстень, как у рокера, стальной, с черепом. Скажи, для Бэзила Шемякина. Он догадливый. Зовут Тармо... И дальше жди приказов от Толстого Рэя. С Богом!
      - И вам с Богом! - сказал воспитанный Прока.
      Пусть это будет в последний раз, сказал я себе. В сто первый и последний раз я выхожу на огневой рубеж. По крайней мере, с такой тяжестью на душе.
      В реальной практике перехват киллеров на завершающем этапе операции вырождается в охоту на загнанного одиночку, преданного подельщиками, или подловатое выжидание в засаде. Метод - охота с преследованием или засада с расстановкой ловушек - навязывают обстоятельства. Отчеты, в особенности в расходной части, этого, конечно, не отражают. Не отражают они и того, что многое складывается в зависимости от темперамента, технической вооруженности, связей, денежных средств и профессиональных навыков обеих сторон. Факторов субъективных.
      Девяносто процентов денег клиента и больше половины собственных усилий и времени, даже когда рискуешь, растрачиваются не так, как предполагалось, - в сущности, впустую. Удача приходит не там и тогда, где и когда её планировали. А неудача в плане вообще не предусматривается. Ее субститутом, выражаясь научно, является тот пункт контракта, в котором определяется страховочное вознаграждение семье после потери кормильца.
      А если так, то предпочтительнее выбирать стиль и методы, к которым, как говорится, лежит сердце. Жизнь, во всяком случае в её земной ипостаси, и в бою, если до боя дошло, интереснее прожить всласть. При прочих равных условиях раскованность дает преимущество над противником.
      Охотничий стиль, конечно, более агрессивен. Собственные навыки, физическая и психическая устойчивость, выживаемость, ловкость и многое остальное, включая настроение партнерши в постели, в жесткой игре становятся картами, которые поистине сдает только судьба. Ставкой на кон пусть не сразу, но неизбежно - ложится личная безопасность. А это особый азарт. И когда выиграешь, вкус риска и вкус победы вместе дают гремучую смесь, которой отравляешься до конца жизни. Это действительно отрава оправдавшийся риск и первая, да и последующие победы.
      Подумать только! Ты переиграл невидимку, у которого была мощная фора продуманный план, тщательно выбранные рубеж и время атаки, внезапность. И никакой морали. Термину "киллер" соответствует русское слово "мочила". Такой не предлагает дуэль. Подставившийся под его пулю или усевшийся на триста граммов тротила ничего уже не узнает - ни кто и из чего стрелял, ни как устроена бомба. Угроза обнаруживается, если обнаруживается, всегда случайно. Деморализованный, переполненный страхом клиент является с догадками и предположениями. Начинаешь с этого.
      Действия же из засады более безопасны, а по началу вообще похожи на расстановку капканов. Академическая, поддающаяся планированию работа, в которой сосредотачиваешься на выявлении слабых сторон киллера или террориста. Они тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Скажем, Чико Тургенев желает и в сортире выглядеть стильно. Он обеспокоен тем, как смотрится со стороны, потому что считает себя штучным героем, он псих, неуправляемый даже обстоятельствами, он ненормален, и его судьба - его характер. Он инстинктивно окружает себя телохранителями и помощниками, как избалованный чемпион массажистами, ассистентами и прихлебателями.
      Выслеживание Чико я и повел с расчетом на слабости, на стиль его поступков и настроений, неизменный и постоянный в поведении Тургенева. Имей мы достаточно времени, единственной заботой Ефима было бы, образно говоря, поставить капканы в местах, где Тургенев, прорываясь к цели, неминуемо даст пижонскую слабину. Там, где я теперь поджидал Тургенева, и было такое место.
      Правительственные конторы, официально занятые обеспечением безопасности, вынуждены придерживаться второго варианта. Варианта засады. Не от святости, конечно. Чиновники, осознавая свою неприкосновенность, спокойно бы охотились на уничтожение, поскольку "нет человека - нет проблемы". Да какое правительство, какой министр или другое должностное даст заранее санкцию на уничтожение и потом подтвердит это? Дают, конечно. Но не подтверждают.
      Охотник, упреждающий киллера, готовится отнять жизнь ещё у невиновного. Конечно, мочила уже заработал свою репутацию, и все же никто, помимо суда, не вправе вынести приговор, да ещё без свидетелей. Трупа нет, нет и убийства. Отказаться от этой божьей истины - значит оправдывать самосуд, расстрел на месте, чрезвычайные тройки и гестапо. Кто имеет право распоряжаться жизнью любого человека до того, как закон приговорил его?
      Имелся и другой существенный момент, заставивший меня минувшей ночью поворочаться под верблюжьим одеялом в доме на тихой улочке Вяйке-Карья в Синди.
      По поведению Шлайна и Дубровина, по другим, едва уловимым, но явным признакам, я ощущал, что стоящие за ними люди разных настроений и полномочий одновременно и хотят остановить покушение, и надеются, что оно удастся, и ещё высчитывают, что выгоднее.
      Византийские аппаратные игры неизвестных авторитетов тормозили принятие даже рутинных полицейских мер. Старики, вроде Дубровина, верны лени и сибаритству, а молодые, вроде Воиновой, из-за отсутствия навыков и достойных учителей, из-за провинциальной жажды карьеры - суетны в мыслях, усердствуют без умения, иногда аморальны и уподобляются зайцам, у которых задние ноги бегут впереди передних.
      Кто же я среди всего этого?
      Гаргантюа Пантагрюэлевич, контрабандист, затраханный, в сущности, всеми - Дубровиным, береговой стражей, полицией, таможней, Шлайном, мафией, возможно, террористами в лице физика Вайсиддинова и юриста Махмадова и кем там еще, включая меня самого, - и тот посмотрел на дело просто и ясно. Готовится преступление. Убийство. Человека, мужа, отца, сына стареющих беспомощных родителей, такого же, как все мы...
      Что значит - мы?
      ...Где и поразмышлять, как не в засаде?
      Мои швейцарские "Раймон Вэйл" показывали тринадцать ноль-ноль. Музей, вход в который, как на ладони, просматривался в этот солнечный день с третьего этажа поставленного на ремонт дома, через час закрывался на обеденный перерыв. А Тургенев не появлялся.
      Я пощекотал Мурку, успевшую родить в устроенном мною тайнике четырех черных котят. Она исхудала. Слепыши высасывали её. Она даже не мурлыкнула.
      - Потерпи, киска, - сказал я роженице. - Все у тебя будет. Скоро.
      Семейка возлежала на моем шарфе, на котором я и перенес котят подальше от пролома, чтобы не затоптать во время фотосъемки и подготовки к выстрелу.
      "Яшиха" удобно и плотно стояла на треноге. Я сделал контрольные снимки музейных створчатых дверей, квадратного окошка туалетной комнаты и пластикового козырька над таксофоном напротив музея.
      Пластмасса козырька в видоискателе зеркальной камеры показалась мне замутненной, хотя через мощный телеобъектив различались цифры на кнопках набора номера. Можно было, конечно, спуститься и протереть козырек, но появления Чико со свитой я ожидал в любую минуту, да и не стоило привлекать внимание хождением взад-вперед из пустующего дома.
      Я подумал, что следует зайти в магазин спецодежды и экипироваться под строителя.
      Затвор камеры работал мягко и бесшумно. Беспокоило, что механизм подачи пленки слегка жужжал. Муркины ушки топорщились. Однако, вряд ли выносило звук на улицу.
      Бинокль я повесил на груди под пальто.
      Великолепная "Галил" покоилась на сошках.
      "ЗИГ-Зауэр" привычно упирался рукоятью в спину, стволом в левую ягодицу. Однажды подобрав, я не менял манеры носить оружие. И спросонья правая рука инстинктивно бросалась за спину, за брючный ремень.
      Несколько гангстерский стиль, городской, что ли, но родился он в джунглях. Я так и не привык к кобуре, любой. А запасную обойму держал в нагрудном кармане сорочки. Хотя уверен: не понадобится. Исход моих боев наступал до того, как я растрачивал первую. Иначе я бы не знал, как эти бои закончились.
      Мурка насторожилась первой. Она лакала воду, которую я налил для неё из фляжки в крышку от объектива за неимением другой посуды. Трехцветная исхудавшая мордочка поднялась, ворсистые ушки развернулись к затылку.
      - Умница, - похвалил я мамашу, пробуя бинокль на машине, которая появилась на улице, обычно закрытой для автомобильного движения.
      Прохожие без особой готовности сторонились, уступая мышиного цвета шестисотому "мерсу" с затемненными стеклами, который шуршал шинами по антикварной Таллиннской брусчатке. Машина остановилась против входа в музей, прикрыв от меня пластмассовый козырек таксофона. Задняя дверь мягко хлопнула, кто-то вышел к телефону. Я занервничал, но, приметив отражение на лакированном корпусе "мерса" кремового пальто кого-то из свитских, успокоился. Человек набирал номер на таксофоне.
      Я протер вспотевшие ладони бумажной салфеткой. Сходилось! Чико не воспользовался радиотелефоном в "мерсе". Они пробовали именно ту связь с бомбой, которую я и предназначал для этой цели в своем плане. Это значило, что меры предосторожности приняты самые жесткие. Вряд ли эстонцы перехватывали беседы тургеневской оравы по мобильникам. В конце концов, для таких разговоров можно заказывать спутниковое кодирование. Но само по себе это кодирование - тревожный сигнал.
      Двери музея открывала старушка-смотрительница. Сразу две створки. Не отрываясь от видоискателя, я вдавливал головку тросика, ввинченного в затворное устройство "Яшихи". О господи, механизм подачи пленки жужжал... Теперь на крыльце появился приличный господин со шкиперской бородкой и в горчичном блейзере. К старушке, вставшей за спиной приличного господина, присоединился заспанный тип, по виду - истопник или что-то в этом роде. Силы общественной поддержки. Получилась комиссия по встрече важного гостя.
      Важным гостем оказался, однако, не Чико.
      Внешне, конечно, это был Чико. Пальто черное, а не кремовое, то есть особая одежка босса. Подзаросшие щеки. Усы. Рост его. Но только не жест, которым он, вытянув руку, принял красиво упакованный сверток, протянутый из машины. И не походка, которой пересек улицу и поднимался по ступеням. И не торжественный кивок на приглашающий жест.
      Заспанный тип, выслушав что-то от приличного господина, ввинтился перед квази-Чико в двери и исчез в них впереди гостя.
      Гость, прежде чем войти в распахнутые двери, полуобернулся и едва приметно кивнул кому-то в машине. Отражение в кремовом пальто повесило трубку таксофона и вернулось в "мерс". Сигнал приняли: телефон, номер которого набрал кремовый, прозвонил, директор приказал заспанному снять трубку, квази-Чико кивком подтвердил, что связь таксофон - телефонный аппарат в холле музея опробована, трубку таксофона следует повесить.
      Из машины не могли меня видеть. Я поднял "Галил" с навинченным английским глушителем "Эл-Е-один", прозванным "гробовая тишина", и, стараясь не отдавить хвост Мурке, отиравшейся о мои брюки, сменил угол прицела. Слегка выдвинувшись к оконному пролому, я вполне доставал человека, появись он снова под пластмассовым козырьком таксофона.
      Я надул щеки и сделал губами "паф".
      Минут пятнадцать спустя я отснял вторую серию о важном визитере трогательное прощание квази-Чико с дирекцией музея.
      Я особо сделал снимок приличного господина. Потом - квази-Тургенева, когда он развернулся, откланявшись на крыльце, как говорят фотографы, в фас. Я взял крупно лицо, а в рост только до пояса. Квази-Тургенев сдвинулся к машине, и её блестевшая крыша отрезала ему в объективе ноги. Но со спины и в профиль он остался в полный рост и в одном кадре с директором музея. Разумеется, большого значения, есть ноги или нет, не имело, однако мне нравились стопроцентные попадания. Я всегда считал, что успешный результат - свидетельство качественной подготовки.
      И здесь начались накладки...
      С крыши шестиэтажки, возвышавшейся над островерхими черепичными кровлями в ста - ста двадцати метрах от моего логова, на меня наводили либо оптический прицел, либо телеобъектив. Кто-то работал против солнца, и оптику выдал блик.
      Я наклонился, будто поднимал что-то с пола, встал на колени, потом лег и отполз, насколько позволяла замусоренная лестничная площадка над провалом внутри дома. Я дотянулся до треноги и подтянул к себе. Несколько раз, словно отстреливался, вдавил тросик затвора. Великолепный видоискатель зеркальной "Яшихи" показал мне через телеобъектив, словно сунул изображение прямо под нос, припавшую к оптическому прицелу, смятую о приклад заросшую щеку.
      Господи, помолился я, сделай так, чтобы он не узнал, что я заметил его.
      Внизу прошуршали шины отъезжающего шестисотого "мерса".
      Бармен Тармо разливал коктейли в дневные часы. Утром он изучал философию в университете, а ночью дудел в саксофон в джазовом кафе для интеллигентов у яхт-клуба на Пирита. Во всех трех местах он служил Марине передвижным почтовым ящиком, в который её осведомители, кучка никудышников, выламывающихся под франкофилов и называвших себя "Le Milieu", то бишь кругом избранных, сбрасывала сообщения. Заказы и приказы к отребью поступали, как и полагается в приличном подполье, по другим каналам.
      - Привет, Тармо, - сказал я ему.
      Бесцветные бровки философа и джазмена полезли наверх. Много лет назад Марина познакомила нас, он помнил меня, я чувствовал это, если в "Каролине" обслуживал Тармо, но поздоровался я с ним в баре первый раз в жизни. Из этого следовало только одно: на рассвете Эстония стала французским департаментом, и его, Тармо, рассекретили.
      - Я вас не припоминаю.
      - Ну, значит, - сказал я, - ты это не ты.
      - Что значит, не я?
      - Не ты отпускаешь из-под прилавка марихуану. Не ты держишь сумку с экстази на паях в женском туалете дискотеки "Мэрилин". Не ты сдаешь гараж с ямой на Ломоносова для перебивки номеров калининградских тачек. Не ты...
      - Ну, хватит, - сказал он, сглотнув. Кадык на его шее покатился вверх, а потом вниз. - Вы старая паршивая свинья. Свинья! Свинья! Что вы себе позволяете? А? Что вы себе позволяете? Я вышвырну вас сейчас!
      Он довольно лживо изобразил поиск по карманам газового баллончика.
      - Ладно, - сказал я и, потянувшись через стойку, сдавил грязными пальцами, немытыми после отхода из засады, его щеки. - Ну, все, все. Квиты, квиты... Успокойся.
      Тармо заплакал. Слезы ползли вдоль набухавшего носа, мутнели и, оставляя борозды, скапливались в уголках рта, полуоткрытого между сдавленными щеками. Он, наверное, употреблял косметику. Которую слизал вместе со слезами, едва я отпустил его.
      - Вы не имеете права называться интеллигентным человеком, - сказал он. Это звучало, как смертельное оскорбление.
      - Наверное, ты прав, - сказал я, вытирая пальцы бумажной салфеткой, взятой из пластикового стакана на стойке. - Успокойся. Ну же, Тармо!
      - Вас надо вышибить из бара и из этого города!
      - Наверное, опять ты прав, парень...
      Он предупреждающе округлил вдруг высохшие глаза. Кто-то входил за моей спиной в "Каролину".
      - Глинтвейн и кофе, - сказал я.
      И не смог подавить накатившее ожидание, что вот-вот всадят в затылок пулю. Во второй раз в этом баре я расклеивался до такой степени.
      Не всадили, конечно. Что это со мной?
      Если быть честным с собой: я сбежал в панике с репетиции завтрашней дуэли.
      Когда одолевал страх, я наглел со слабыми. Подонок Тармо, может, не такой уж и подонок, во всяком случае, не хуже остальных подобных, да и меня самого, наверное. Может, следовало подходить к нему аккуратнее? Я был на взводе, а в таком состоянии - во всяком случае, человеку моего положения лучше на время запереться в туалете, сославшись на диарею.
      Тармо подошел к моему столику стереть полотенцем несуществующие крошки.
      - Вам не стыдно? - прошипел он. - Не стыдно? Свинья эдакая!
      Тармо успокаивался, и теперь его мучило любопытство: что мне нужно?
      В этом просматривалась возможность достойного примирения без излишних объяснений. Держал он себя, как равный, то есть полагал, наверное, что я один из таких же прихлебателей при фонде Марины.
      Мне же нужно было на время, самое короткое время, закопаться, скажем так, в зыбучий песок. Стать песчинкой. Мне нужно было затеряться среди шпаны, среди сотен, а ещё лучше - тысяч таких, как Тармо, на которых не охотятся с дорогой оптической техникой. Мне нужно было, как речному угрю, нырнуть поглубже в грязь, куда чистоплюи из больших контор, властители жизней с престижными снайперскими винтовками, брезгуют опускаться. Раствориться среди тварей, подобных Тармо, в клоповниках городского дна, где хотя бы в ближайшие десять часов я смог бы остаться в живых.
      - Когда ты сменяешься на боевом посту, дружище? - спросил я.
      - Я вам не дружище... Через двадцать минут, - сказал он, успокаиваясь.
      - Вот и отлично, дружище. Уедешь со мной... Один чернявый орелик должен был оставить ключи зажигания от машины для Шемякина, Бэзила Шемякина. Они ведь у тебя? И знаешь ли, этот Шемякин оказывается я и есть.
      - И надолго?
      - Что надолго?
      - Я хотел сказать, уедем...
      - Прогуляемся по музеям. Ты выйдешь на площадь, справа от входа на автостоянку, шагов сорок, стоит черный "Форд Эскорт". Сядешь в него.
      - А если не приду и не сяду?
      Ефим, конечно, прав. Мне не хватает вспомогательной агентуры. Вот и приходится брать на себя ещё и роль заградительного отряда, чтобы гнать, так сказать, на пулеметы этого духарика.
      Я завернул руку под полу пиджака, достал "ЗИГ-Зауэр" и упер ствол парню в пах.
      - Все-таки вы свинья навсегда, - сказал бармен. - Вы свинья навсегда. Я приду. По принуждению... Вы - свинья навсегда!
      Наверное, это была какая-то переводная цитата, модная в "Le Milieu".
      Глава десятая
      "Момент Истины"
      Усаживаясь в "Форд" на стоянке против "Каролины", я с беспричинным удовольствием опробовал, вдавившись спиной, жесткость алюминиевого щита, произведенного евросантехником Линьком Рэем.
      Я почти не сомневался, что нападение совершат, скорее всего, из машины или с мотоцикла. Стоило бы, наверное, разжиться жилетом инкассаторского или дипломатического покроя. В Москве я видел один в продаже - марки "ИЖ-Тори-Р". Завод обещал защиту от девятимиллиметрового "Макарова". Но, вероятнее всего, охотники за моим скальпом просчитали и этот вариант. А про алюминиевый лист им могло быть известно от евросантехника. Стоило ли перегружаться боевыми веригами?
      Но, в общем, я преодолевал страх. Страусиный синдром выпаривался. Способность вытянуть голову из песка, оглядеться и принять трезвое решение восстанавливалась. Я перетрусил от затянувшейся неопределенности. Невидимый противник вел наблюдение, заранее зная, судя по всему, где я могу оказаться. С первого дня, в вечер моего появления в лохусальском пансионате, и до последнего, когда час с небольшим назад я приметил блик оптики на крыше шестиэтажки.
      На душе кислило. И основательно. Выходило, что я не предусмотрел какой-то неизвестный в моей практике вариант противоохоты, развернутой Чико или кем-то, кто обеспечивал, если это так, прикрытие его операции. Обещанной Шлайну стопроцентной страховки от непредвиденных вводных не получалось.
      Списывать обозначившийся неуспех на отсутствие прикрытия тоже не приходилось. Из плена, в который я попал в сосновом бору на вилле Гаргантюа Пантагрюэлича, меня выручали, по сути, две команды. Первая - по неволе, в силу обстоятельств - самого Ге-Пе, то есть Прока и евросантехник Линьк Рэй. Вторая - по своей инициативе - ребята с белесыми бакенбардами, которые то появлялись, то исчезали. Я допускал, что они присматривали за мной не только по поручению Марины Бургер.
      В сущности, происходил провал.
      Отчего Ефим Шлайн затеял ни с того, ни с сего посещение варьете? Получил информацию о готовящемся нападении и под благовидным предлогом встал, если говорить выспренно, плечом к плечу рядом?
      Действительно, спортсмен на роликовой доске стрелял в меня, а не в нас со Шлайном. Автомат, даже "Уивер", бьет вразброс, а огонь пришлось вести с неустойчивой платформы, прыгающей по средневековой брусчатке. Стрелок осторожничал, опасаясь задеть Ефима, поэтому плохо попал и в меня. Если бы заказывалось иное, скосить двоих из "Уивера" ничего не стоило даже из положения "стоя на голове".
      Стрельба по кафе на Ратушной площади показала, что уничтожение стрелявшего в меня и Шлайна составляло следующий пункт плана оперативных действий противника. Приезжавшие в "Вольво" типы в цигейковых куртках заранее проинструктировали группу констеблей-ликвидаторов и в кафе лишь проверяли их готовность.
      Сойди у охотников за моим трупом все по плану, Ефиму Шлайну только и оставалось бы три-четыре дня поизображать приезжего из Москвы эксперта в области общественных отношений. А труп с "ЗИГ-Зауэром" постигла бы та же участь, если, конечно, она у трупов бывает, что и труп с "Уивером". Наемники не существуют, если выходят наружу. Они становятся неопознанными трупами или лицами, пропавшими без вести.
      Лично я не собирался пропадать даже с вестями.
      И первый вопрос: кто? Кто отдал приказ обстрелять меня из "Уивера"?
      Второй вопрос тоже: кто? Кто посадил в ста метрах от моей засады наблюдателя-кукушку, обеспечив ему точную наводку по месту и времени, а поскольку это был стрелок-кукушка, то и указал мишень на поражение?
      Предположение, что все это были меры предосторожности, предпринятые Чико Тургеневым ради свободы рук в финальный момент всего дела, казалось пока поспешным.
      Вероятно, Ге-Пе, начальник парочки с белесыми бакенбардами, Дубровин да, возможно, и Ефим Шлайн владели на этот счет каждый собственной информацией. Ефим, возможно, играл одновременно с нашей общей какую-то и свою серьезную параллельную игру, которую я упустил из виду.
      Я проворонил все и всех.
      В конце концов, снова и снова убеждаешься в простой до идиотизма истине: за шпионами и террористами гоняются шпионы же и террористы. И, соответственно, наоборот. За антикиллером - киллер. Пусть все эти люди называются детективами, сыщиками, следователями, специалистами по профилактике правонарушений, с одной стороны, киллерами, бандитами, шпионами, наемниками, с другой. Методы и приемы, грубая сила и предательская изворотливость у всех одинаковы. В этом сражении всех против всякого и всякого против всех нет правых и неправых, "наших" и "ваших". Мораль во взаимоотношениях такого рода, назовем их взаимопожиранием в гадюшнике, изначально ущербна. Склонность доверять атрофируется, её лучше вообще заранее ампутировать в собственной душе самому, вроде того, как поступают с изувеченной загнивающей конечностью - во избежание гангрены бойцовского духа в целом. Успех и личная безопасность напрямую зависят от скрытности и непредсказуемости намерений. Обычно гнуснейших.
      Чико не далась скрытность. Не далась и мне. Здесь пока мы расходились, как говорится, по нулям.
      Третий вопрос: когда "они" начали меня пасти?
      И ещё тревожней - четвертый: а если Чико демонстративно выставлялся, чтобы вытащить меня из скорлупы? Да и Чико ли? Куклу под Чико я ведь уже видел возле исторического музея...
      Я проигрывал партию. Неведомо кому. Мне оставалась круговая оборона. Защищаться же всюду - значит не защитить ничего.
      В конце концов, снова убеждаешься и в другой простой до идиотизма истине: продуманный с академической скрупулезностью расчет рано или поздно взламывается нарушением секретности. Ясно, что мой план в определенной части, если не полностью, противнику известен. Во всяком случае, намерения выявлены.
      Такое, впрочем, случается во всякой операции. Движение от контакта к контакту - пересечение минного поля. Предатель или ловушка всюду. Только затаились и ждут. От них не спасешься, и, обнаружив их, расчет уже делаешь на то, чтобы противник не успел поменять расстановку и баланс сил в свою пользу.
      Кто же он и когда сел мне на плечи?
      Дедуктивные методы выявления исключались в силу временного фактора. Генерал Бахметьев въехал в Эстонию. Уже полчаса, как я должен бы звонить Шлайну, чтобы узнать расписание переговоров и встреч. Моя собственная драгоценная жизнь могла завершиться до начала переговоров. А я транжирил минуты на колебания.
      И тут в окно постучал пальцем Тармо. Когда он сел, в машине потянуло сладковато-приторным ароматом какого-то лекарства. Ну да, бармен двигался на валидоловом подсосе.
      - И что? - спросил он. - Куда?
      - Прогуляешься по музею истории родного города.
      В отличие от Чико с компанией нам пришлось метров триста идти пешком ко входу в музей, оставив "Форд" на парковке. У крыльца старинного особняка я сунул в руку Тармо карманный вариант прибора, именуемого в некоторых конторах "Си-Си-Икс-тысяча".
      - Зайди в туалет музея, запрись и открой эту чертежную готовальню. Потом плавненько поворачивай ручку визира по часовой стрелке. Если стрелка дрогнет, продолжай, пока она не займет крайнее правое положение насколько возможно. Запомнил? Крайнее правое положение насколько возможно!
      - Крайнее правое положение насколько возможно, - повторил Тармо.
      - Молодец, - сказал я. - Запомни цифру на шкале, которую стрелка покажет в момент наибольшего отклонения вправо. Запиши эту цифру на клочке бумаги. Не запоминай, именно запиши. После этого закрой прибор, спрячь в карман поглубже, пошумнее спусти воду, не забудь помыть руки, пожурчи из крана и, выйдя из музея, пройдись один до машины. Понял меня?
      "Си-Си-Икс-тысяча" реагировал электронными датчиками-снифферами на испарение, испускаемое взрывчаткой.
      Тармо кивнул.
      - Давайте деньги, - сказал он.
      - Какие деньги? - рявкнул я.
      - На входной билет. А что, я должен из своих платить?
      - Ты настоящий европеоид, - сказал я. - Не забудь потом для моей бухгалтерии корешок входного билета. Отчетность прежде всего!
      - Именно, - сказал он и поплелся к старинной створчатой двери.
      Я отошел под пластмассовый козырек таксофона, по которому часа полтора назад звонила кремовая тень, выдавившаяся из одной двери "Мерседеса", пока из другой вылезал квази-Чико, живая кукла Барби под Чико, с неизвестным подношением музею.
      Когда Ефим Шлайн снял трубку телефона у Велле, я инстинктивно почувствовал, что он уже знает - со мной не все ладно. Ефим ответил, едва отзвенел первый сигнал вызова. И заорал:
      - Где ты болтаешься?! Ты опаздываешь со звонком на сорок минут! Известный тебе гость, обрати внимание, пробыл в городе два часа и уже минут двадцать как выехал из Таллинна. Мне следует быть где-то поближе к нему, а не поджидать, когда ты соизволишь объявиться.
      - Куда он поехал?
      - В Пярну. На двух машинах. Предварительные консультации днем и вечером на уровне помощников или секретарей в скромной гостинице "Каякас". Немецкие гости остановятся там. По крайней мере, переночуют. Завтра утром консультации помощников продолжатся, а генерал...
      - Осмотрит исторический музей и пройдется с ознакомительной экскурсией по городу, - сказал я. - Верно?
      - Да, действительно так.
      - Ну, кто был прав? Я был прав. Минут через пятнадцать у меня появится инструментальное подтверждение того, что мы предусматривали в плане-проекте в отношении будущего твоего известного гостя. Все случится в музее. Именно там.
      - Ладно, доктринер, пока по-твоему. Но ведь у тебя проблемы сейчас?
      - Почему так решил?
      - Сорок минут опоздания со связью.
      - Ефим, встречаемся через три с половиной часа в доме, законсервированном на ремонт, напротив исторического музея. Такой там один. Дверь будет открыта. Входи и - все. Поднимешься на третий этаж. Осторожней, это развалины.