Охотник за шпионом вооружится всем этим. И поинтересуется в непринужденной обстановке, за пивом: "Ну, как там дело было, старина?" А затем, после импровизаций и очной ставки с портретом, скажем, тоже нескромной, но другой девушки, которую шпион, конечно же, опознает, в официальной обстановке тот же человек задаст вопросы иного, формального характера. Затем - заслуженная оценка профессионального мастерства в закрытом судебном заседании и соответствующее повышение на завершающем этапе разведывательной карьеры: на одну или пару ступень на подиум к электрическому стулу. Или, если угодно, выдвижение: к стенке перед расстрельным взводом. В рассуждении пенсии для вдовы шпион провозглашает здравицу в честь нанимателя, то бишь вождя, правого дела или Родины, наконец, и кричит либо - "Включай ток, палач! Да здравствует бессмертное дело Ильича-Рамиреса! Ура!", либо, если пенсия не волнует, - "Целься в сердце, ребята! Прощай, Гваделупа и лоснящиеся мулатки! Огонь!"
      Дело вкуса...
      Случается, конечно, назначают и пожизненный, а то и многократно пожизненный отдых за решеткой, а потом, глядишь, обменивают. Но обменивают исключительных. А большинство людей шпионского ремесла - серые мыши, чья порода выведена для размножения и жизни исключительно в затхлых подпольях.
      Столь весело скорее проповедовал, чем преподавал, в шестидесятых годах на Алексеевских информационных курсах имени профессора А.В. Карташева под Брюсселем Николас Боткин, бывший специальный агент ФБР, эксперт по личностной идентификации.
      Подноготная всех людей засыпана под щебнем их собственных историй, говорил он. А всякий шпион - враль. Так что разгребайте его из-под историй и обрящете, если с тщанием и без брезгливости обсасывать всякую мелочевку по выгребным ямам прошлого. И разгребать есть кого. Шпионы всюду. Даже среди ваших друзей сыщется непременно один, а то и два.
      Человек, как биологически индивидуальное существо, от рождения обладает отличительными чертами. Быстрее всего стареет и меняется его облик между эмбрионом и шестнадцатью годами. Попробуйте с уверенностью опознать в подростке дитя, с которым вы играли в солдатики, когда ему было, скажем, восемь лет... Затем до сорока, сорока пяти лет личность переходит в состояние собственной мумии, которая в последующем может толстеть или высыхать, но вполне узнаваема вплоть до эксгумации. Так где же взять шпиону-резиденту, если мы берем за основу данное наблюдение, искусственную, выдаваемую не природой, а обществом, идентификацию для себя? Другими словами: легенду-биографию, новые документы, вообще липовое прошлое, да и будущее?
      Ответ: в детстве, а именно до шестнадцати лет другого биологически индивидуального от рождения человеческого существа.
      И Николас Боткин принимался прокручивать фильмоскопом на киноэкране, поскольку компьютеры и широкоэкранные мониторы ещё только изобретались, собранную им картотеку якобы-шпионов. "Якобы", поскольку не были изобличены. Опыт изобличенных Николаса не интересовал. Он не хотел сеять среди слушателей Алесеевских курсов плевелы...
      Примером высшего пилотажа подмены идентификации Боткин считал "подвиг" пекинского резидента в Париже. Китаец, формально считавшийся оперным певцом, завербовал сотрудника французского министерства иностранных дел, выдавая себя за женщину. Француз, тщеславный и болтливый, не сомневался, что имеет потрясающую любовную связь с молодой яванкой.
      В отдельную группу Боткин выделял "сумевших" родиться в бывших колониях, например, во французском Индокитае или британской Африке. Поди проверь в наши дни тогдашние да ещё тамошние метрики... Особенно урожайными на искусственные идентификации считаются 50-е и 60-е годы, когда новые государства объявлялись десятками. Боткин не мог, конечно, предвидеть совсем уж безграничных возможностей, которые откроются в этом плане после развала горбачевского имперского хозяйства. Но, слушая его в шестьдесят втором году, я тихо радовался, что обрел второе "железное" имя в Легионе именно в Индокитае. Сыпучая масса мелочей, которой бы меня могли засыпать, просто-напросто не существовала. Мои французские и последние российские документы - подлинны, то есть, пользуясь боткинской терминологией, моя общественная идентификация безупречна. А следы к Николаю Шемякину, моему отцу, утонули в трясине вместе с исчезнувшим под аэродромной бетонкой кладбищем возле Манилы, и я один знаю, где находится церковная книга, в которую православный батюшка из австралийских аборигенов занес дату отпевания.
      Тогда же, на Алексеевских курсах, я принял решение сделать вторую ходку в войско для иностранцев, согласных умирать за Францию. Ради второго искусственного имени.
      Которое, как и первое, называл мне теперь в своем рабочем кабинете подполковник Ибраев, к которому меня отконвоировали прямиком с прогулочного психодрома.
      - Под каким же будем умирать, Фима? - спросил он. - Судить вас будут, я думаю, в городе Усть-Каменогорске, судей там подберем из "колобков", из русских, как их тут злые языки величают, коллаборационистов. Это, знаете ли, сознательные приверженцы межнационального согласия, являющегося основой государственного строя их новой независимой и любимой родины... Это придаст приговору о пожизненном заключении за преступления, в которых вы чистосердечно признались, плюс шпионаж, оттенок... как бы поточнее сказать... ну, интернациональной беспристрастности и даже некоторой естественности. Вы ведь своими преступлениями бросаете тень на этих... э-э-э... русскоговорящих. Так под каким же именем, Фима, желаете идти под суд и, стало быть, умереть?
      Господи, подумал я, кто меня предал? Кто меня предает и предает в Москве?
      Ибраев потянулся через стол и протянул компьютерную распечатку. Я пробежал глазами перечисление своих азиатских похождений, включая работу в Бангкоке, вплоть до переезда в Россию.
      Последующего в моем авантюрном куррикулум-вите, однако, не значилось. Ни участия в сингапурской операции по вызволению миллионов московского холдинга "Евразия", ни эстонских приключений вокруг отделения петербургской компании "Балтпродинвест" и таллинского "Экзобанка", да и остального всего, чем приходилось заниматься потом в Смоленске или Махачкале, слава Богу...
      Объективка, как называет такие бумажки Шлайн, фокусировала мое азиатское, прежде всего, бангкокское прошлое, о котором в России детально мог знать один Ефим. Другого источника у Ибраева не могло быть!
      - Пораскиньте умом, время у нас в избытке, подумайте над вариантами вашего... э-э-э... судьбоносного решения, - поощрил раздумья Ибраев. Смерть в тюрьме приходит рано. Она и в обычных-то условиях невеста несовершеннолетняя, и лучше подождать, как говорится, с таким браком. А? Согласитесь?
      - Соглашаюсь, - сказал я.
      - Итак, Василий Николаевич Шемякин, он же капрал Базиль Моску, он же Риан д'Этурно, он же Ефим Шлайн, он же...
      - Пожалуйста, подполковник, - попросил я. - Переходите к делу.
      Морщины в уголках ибраевских глаз свидетельствовали, что он улыбнулся.
      - Не знаю достоверно, за какими-такими сведениями или по каким-таким делам вы пожаловали к нам, но, определенно, с ними не помогу. Не имею права, да и не захочу. Даже помешаю. И не стоит торговаться на этот счет. А вот вернуть свободу - да, этому я смогу посодействовать.
      Два предложения за один день в тюрьме, подумал я. Вот где жизнь поистине несется вперед! Заключенный набивается помочь в деле. Тюремщик обрести свободу. Ну, а им-то какая выгода? И я спросил, сожалея, что не успел задать такой же вопрос Олигарху:
      - Что взамен, подполковник?
      Глава шестая
      Корова и лошадь
      1
      Мои часы мне все-таки вернули. "Раймон Вэйл" показывали десять восемнадцать вечера и дату 31 января 2000 года, понедельник, когда я спускался с крыльца приемной КНБ на свободу под сухим снегом, сыпавшимся сверху. Но метели не было. Искрящиеся под лампионами кристаллики сдувало с крыши шквалистым ветром. Он обжигал лицо и я, развернувшись к непогоде спиной, выбрал подветренное направление.
      Ах, какое, оказывается, удовольствие неторопливо переставлять ноги в войлочных пенсионерских ботинках-ботах по жесткому и хрустящему, словно толченый камень, снегу, не чувствуя между лопаток кончик резиновой дубинки, да ещё брести куда глаза глядят в ночном незнакомом городе! С документами и деньгами в кармане, предвкушая стакан коньяка, кусок хорошего мяса и свежую теплую постель в просторной комнате, ключ от которой торчит с внутренней стороны двери...
      Ветер вынес меня к театральному зданию в стиле российской провинции колонны, портик и все остальное. Я поглазел на анонс спектаклей, половина которых оказалась казахскими, а половина - французскими - Ануй, Камю и ещё кто-то в переводе на русский. Я не собирался в театр, просто смаковал одну из возможностей полученной свободы. Затем набрел на двух гранитных красноармейцев с винтовками, взятыми на ремень. Праздно подумал: граненые штыки тоже вытесывали из монолита? За сотню шагов дальше по черному небу бежали веселые огоньки длиннющих световых гирлянд, наверное, над крышей мощнейшего увеселительного заведения, переоборудованного из дворца целинников.
      Я прибавил шагу. Вот что мне необходимо на данный момент! Какой-нибудь "Лас-Вегас", или "Эдельвейс", или "Монте-Карло", или нечто подобное. Перевести дух в цивилизованном амбьянсе, совсем уж свободном, в том числе и от добродетелей, на полпути к гостинице "Турист" на проспекте Республики, где Ибраев предписал мне постой до утра.
      Кто бы мог подумать! Цветовыми атрибутами дворца-комбината для игровых автоматов и стриптизных "ночных коробок" украсили, оказывается, знакомый "Доллар", здание министерства экономики. Неизвестно по какой причине на фронтоне горела гигантская неоновая цифра "2033". А я-то предвидел, что это название ресторана. В Сайгоне, помнится, варили дрянное пивцо марки "33"...
      Ветер с особенным остервенением свирепствовал вокруг "Доллара".
      По его внутренним коридорам мне предстояло прогуляться послезавтра. Согласно рекомендации, назовем это так, подполковника Ибраева.
      И вспомнив про это, я утратил благодушие.
      Первого же попавшегося прохожего я остановил, повинуясь скорее инстинкту, чем расчету. Попахивавший водочкой гражданин на вопрос о гостинице "Турист" вызвался составить кампанию, я не возражал и, когда направление в нашем движении обозначилось, сказал ему, что передумал допивать и пойду домой. Пока гражданин преодолевал деланное недоумение, я обошел переулком место нашего безвременного расставания и прибавил ходу к предписанной ночлежке. Видимо, мне подложили "бревно", чтобы я, как говорится, споткнувшись об него, сообразил, что выгребаю не совсем туда, куда приказано.
      Мороз прохватывал не на шутку. Он и гнал меня. Носа я почти не чувствовал, щеки щипало, хотя тесемки паршивой ушаночки я завязал под подбородком ещё у театра.
      Мне либо казалось, что я оборвал хвост, либо, заледенев в промороженной Астане, я утратил навык отрыва.
      Из двенадцати стандартных способов "ускользания от контроля", то есть обрыва хвоста, типа "петляние в многолюдных местах" или "изменение внешнего облика в периоды обоснованного отсутствия (например, в туалете)", мне бы сейчас подошел уже испытанный в Алматы. Называется он, если и дальше пользоваться шершавым языком инструкций, "явной агрессией по отношению к выявленному наблюдателю с перспективой разжигания скандала". Побыть трамвайным хамом - тоже психотерапия. Этот город-пустыня, полярный холод, наждачный ветер, вернувшаяся усталость, зудящая боль в ребрах, дурацкие деревья с поющими на морозе лампочками расцвечивания вдоль проспекта без людей и машин - раздражало все. Удовольствие от свободы сменила тревога из-за цены, по которой взял её напрокат.
      Но об этом не хотелось думать.
      Я нуждался в отдыхе. Заслуженном, мне казалось. Начинался одиннадцатый день этой усложнявшейся и усложнявшейся командировки при отсутствии связи с центром, в данном случае - Ефимом Шлайном.
      Ефим постоянно меня предает, подумал я. В Эстонии, в Смоленске, в Сингапуре, в Махачкале, теперь в этом жутком зимнем Казахстане, всюду. Предает и, ехидствуя, наблюдает, как я выбираюсь из дерьма, в которое он меня зашвырнул по неизвестным мне собственным расчетам. Будь я на правительственной службе, он не позволил бы себе, да и ему не позволили бы обращаться подобным образом с агентом, которого он курирует.
      Злопыхательствуя подобным образом, я вбежал по крутой лестнице к дверям гостиницы "Турист". Вполнакала освещенные окна здания истаивали в сером пару, поднимавшемся от асфальта, под которым, скорее всего, прорвало тепловодную трубу. И, уже толкая тяжелую створку литого стекла, увидел своих опекунов. Они медленно выезжали в вазовской "шестерке", приникнув лицами к ветровому стеклу и озираясь в парной завесе, на освещенную площадку перед гостиницей. Тащились за мной с выключенными фарами. Сидели в тепле и держали дистанцию. В пустом городе на улицах, спрямленных по линейке, работа для ребенка... Парочку составляли казах, сидевший за рулем, и русачок, косивший в роли "бревна" под общительного корефана. Это вернуло самоуважение.
      Черт с ним, со Шлайном, приказал я себе. Считай, что уже подал жалобу по команде, и забудь.
      Номер выдали на восьмом этаже и, как уважительно оповестила наивная администраторша, из резерва министерства внутренних дел.
      Не поднимаясь в комнату, я отправился в ресторан. Путь к общепитовской точке, к полуночи расшумевшейся так, что и гостиничный вестибюль казался дискотекой, лежал через бар. Закрыв за собой железную дверь, я оказался на холодном лестничном пролете, изломом переходившим в следующий марш. На площадке излома дребезжали, резонируя от ухающей сверху музыки, витражи в алюминиевой раме. Раму в бетонной стене держали зажимы на барашках. За витражами просматривался паркинг для клиентов ресторана. В силу профессионального кретинизма явилась мыслишка: "А что если..."
      Действительно, пасущая меня парочка, приметив направление моей тяги, наверняка поднимается в ресторан со стороны главного входа, с улицы. Навстречу мне. А я тем временем выворачиваю легко поддающиеся под пальцами барашки и... Можно будет и "шестерочку" их попользовать. Разучились, наверное, дверцы-то машины запирать, а соединить контактики запуска без ключа зажигания - задачка для решения на пальцах. И покатит Бэзил Шемякин, или как там его, по казахстанским просторам бывшей родины чудесной до любой границы одну тысячу километров за другой. Сибирь-матушка, тоже, кажется, неподалеку...
      Подарок судьбы, как говорится.
      В конце второго марша нашелся у неё и второй не менее щедрый.
      Перед ресторанной дверью со стены выпирал распределительный электроящик с полуоткрытой дверцей. Без замка. За ней оказались два десятка тумблеров над плашками, на которых значилось: "Боковая люстра", "Центральный вентилятор", "Основная люстра", "Подсветка сцены" и так далее до самого интересного - "Все люстры". Скажем, я их тушу, что будет в зале?
      Я легонько тронул самый интересный тумблер. Только тронул. И прикрыл дверцу поплотнее, до хруста защелки.
      Официант разговаривал со мной так, будто я обратился к нему на улице. Выяснилось, что он первый день на службе. Телился он неимоверно, но оливье, второй за день стейк, коньяк марки "Казахстан", лавашная лепешка, да и кофе, даже налитый в стакан с подстаканником, оказались на уровне. Чаевых я не пожалел, и малый не знал, что сказать.
      Остались, я думаю, довольны мною и "хвостики". Рассиживался я больше часа, и, изображая клиентов, они отъелись за казенный счет дня на три впрок. А основание для утверждения Ибраевым их расходов я готовился обеспечить.
      В Москве, принимая трехчасовую разницу во времени, Шлайн уже спал дома. Пора было ему звонить.
      Телефонный аппарат стоял на стойке, под рукой кассира, пересчитывавшего пачку купюр по пятьсот тенге. Я вальяжно подошел и положил поверх пачки ещё четыре таких же. До этого малый, конечно, доложил, что невзрачный пиджачишко и штанцы с люстриновой ниткой прикрывают почти олигархическую плоть, и кассир без колебания дал добро на набор московского номера. В своем углу зала "хвостики" встрепенулись удовлетворенно. Будет о чем доносить. Не зря высиживали. Я видел, как они велели официанту принести ещё и пачку "Мальборо".
      Аппарат Ефима стоял на автоответчике. Шлайн попросил "после сигнала оставить послание". Он уехал из Москвы. Если бы нет, говорилось - "оставить сообщение".
      - Все прекрасно в этом прекраснейшем из миров, - сказал я кассиру. Спасибо, ваше денежное степенство... Дома телефон молчит. Даже ночью. Жена ушла к другому. Или с другим и не снимает трубку.
      - Обзаведетесь новой, невест навалом, - утешил вежливый философ и спросил вдогон: - А ваши деньги?
      Я помахал рукой. Мол, жизнь и так практически не сложилась, незачем опошлять её закат беспокойством о презренном металле.
      Спускаясь в вестибюль гостиницы я опять соблазнился, опробовал на витражной рамке, сквозь которую нещадно дуло, угловой барашек. Скручивался легко. И боком в проем витража я бы прошел. Вниз лететь метра два, при этом в снежную кучу, собранную как раз внизу.
      Вызванный лифт привез растерзанного здоровяка с невероятной пестроты бутылкой итальянского шампанского. Галстук с резиновой удавкой торчал из кармана сорочки.
      - Вы её не видели? Где она? Разве не с вами? - спросил он.
      - Нет, - сказал я. - Это уже первый этаж. Я никого не видел...
      - А моих ботинок?
      Обувки на нем действительно не имелось.
      - И пиджака тоже, - сказал я.
      - Блин и твою мать, блин и твою мать... Тогда пусть отдаст кошелек и документы! Скажи ей, чтобы отдала... тут же! Так и передай, понял! Дрянь какая... Путается со всяким дерьмом... Позорит при всех! Передай мой приказ: немедленно ко мне... А твою поганую рожу я видеть не могу!
      Я сделал шажок в сторону, и вслед за кулачищем, нацеленным мне в челюсть, ревнивец вылетел в вестибюль из кабины. Падая, он не порезался об осколки своей бутылки, и я с чистой совестью вдавил кнопку "8". Лифт оказался немецким, шел бесшумно и плавно. Оставалось предвкушать неторопливый душ и глубокий сон.
      - Вам ничего не нужно в номер? - спросила дежурная, в столик которой я уперся, выйдя из лифта. - Если понадобится, скажите. Я не сплю долго. Так что пожалуйста...
      - Нет, спасибо... Знаете, один... переутомившийся человек гоняет лифт в поисках документов, денег и жены, своей, конечно. Он не в себе, мне кажется, - продал я бродячего скандалиста от обиды за незаслуженное покушение. - С ним ничего не случится?
      Дежурная встала из-за столика и подергала висячий замок на финском холодильнике со стеклянной дверцей, за которой стояли бутылки с водкой, коньяком и пивом.
      - С пьяницами ничего не случается, - объявила она назидательно. - И никогда! Вчера степняки с элеватора свадьбу играли в ресторане... никак не угомонятся, бродят по номерам друг к дружке... Допивают. А вы не из этих, хлеботорговцев? Какой-то и к вам пришел, с бутылкой, сидит, ждет, глаза, наверное, уже налил... Вы уж извините. Они ведь слов не понимают... Я и не останавливала.
      - Смотрите-ка, - сказал я вяло. - И давно дожидается?
      Она пожала плечами. Что же, не знает, что номер выдан администрацией полтора часа назад?
      Засада?
      Поддержка? Ну, если и так, не от Шлайна, конечно.
      А он-то и валялся на моей кровати, не сняв кожаного пальто, перчаток и картуза "а-ля Жириновский", примяв его затылком. Сапоги Ефим тоже не сбросил, да к тому же как был, так и натянул на свои доспехи одеяло вместе с пододеяльником. Снял он только очки, которые и покоились на его груди. Бесцветные, словно у замороженного судака, глаза моргали от света потолочного плафона, который я включил.
      Внезапные появления гнездились в глубине профессионального инстинкта самосохранения Ефима Шлайна. За десяток лет работы с ним я не помнил ни одной слепой явки, то есть встречи в том месте или в то время, которое назначено агентом. В данном случае мною. Ефим обычно, как говорится, сваливался с потолка.
      - Свинство это, Ефим, - сказал я.
      - Промерз, знаешь ли, страшно, сначала в аэропорту, потом в такси, да и в номере... хы!
      Он выдохнул, чтобы пустить пар, пара не получилось.
      - Черт с ней, с постелью! Свинство втоптать меня в здешнее дерьмо без предупреждения! Вот что я хочу сказать!
      Господи, воздев очки и вылезая из-под одеяла, Ефим ещё и запутался грязными сапожищами в простыне.
      - Булку с сосиской будешь? - спросил он. - Сосиска венская... И коньяк я принес. Фляжку взял в аэропорту. Четыреста граммов! Я заботливый, ты ведь коньяк предпочитаешь водочке... Сильно били?
      Я пожал плечами. Видит, что на ногах, чего еще? И знал ведь, что со мной вытворяли, выходит, да не вмешивался.
      - Согласился? - спросил Ефим.
      - А ты как думаешь?
      - Молодец, Бэзил.
      Господи, я радовался появлению этого подонка.
      - Поганец ты, Ефим!
      - Не шебуршись, знаешь ли... Я ведь тебе плачу, не ты мне... На меня не за что обижаться. Я подсунул Ибраеву твое прошлое строго дозированно.
      - Только не ври, что вчера или позавчера или третьего дня! Ты сдал меня Ибраеву до моего появления в Алматы. Сдал заранее! Зачем?
      Ефим осматривал приданные графину, наполненному мутной водой, стаканы на китайском подносе, который стоял на письменном столике у кровати. Чистоплюй...
      Я вырвал стаканы, слил в них из фляжки, хрустнув винтовой пробкой, немного коньяку, прополоскал и выплеснул жижу с взвешенными в ней соринками на ковер. Снова наполнил под кромку. Пустую фляжку зашвырнул в корзинку для мусора.
      Ефим потянулся за своим дешевым атташе-кейсом. В стародавние времена он и слова не мог сказать в гостиничном номере, не включив радиоточки или не отвернув на полную струю краны в умывальнике. Французским приборчиком VL-34, размером с портсигар, он обзавелся, наверное, после курсов по повышению квалификации. Коробочка, если в помещении имелся "жучок", реагировала на какие-то его излучения и начинала ненавязчиво верещать.
      Она и заверещала.
      - Номер предоставлен из резерва эм-вэ-дэ, - сказал я.
      - Влиятельными друзьями, - добавил Ефим.
      Он вжал фиолетовую кнопку. С этого момента, если нас слушали через микрофон или записывали на пленку, звук пропадал, запись прекращалась, а оператору "жучка" приходил сигнал "слабая батарейка". Пусть придет и поменяет на свежую...
      Я перечислил Ефиму предстоящие мне контакты, но только время и места. Пароли, личности и их опознавательные признаки будут сообщаться по мере выполнения графика. Другими словами, мне предстояли абсолютно слепые явки, на которых будущий контакт зависел от доброй воли назначившего свидание: захочет - выйдет на меня, захочет - не объявится, а придет блажь пристрелить, что ж, и такое извольте кушать...
      В сущности, эта информация, полученная от Ибраева, ничего нам не говорила. Завтра я ужинал в ресторане казахской кухни "Кара-Агткель", откуда затем предстояло пешком, отчего-то именно пешком, тащиться по морозу и глядя на ночь в гостиницу "Палас". Выпивать в баре, ломаться в дискотеке или трепать нервы "крэпсом" в казино - мне, видимо, ещё сообщат. Следующие сутки интенсивнее: утром в десять министерство экономики, в этом дурацком "Долларе", потом обед в два в кафе "Ностальгия" и после ужина, где мне заблагорассудится, явиться ближе к десяти вечера в ночной бар "Шале".
      - Тебе предстоят смотрины, я думаю, - сказал Ефим. - Будут футболить для перепроверки на глаз и зубок от одного босса к другому, все выше и дальше. Зачем бы это?
      К коньяку мы ещё не притрагивались. Я взял стакан и, разглядывая пойло, выдвинул другой вариант:
      - Или по цепочке мне будут демонстрировать какую-то публику. Зачем бы?
      - Почему ты у меня спрашиваешь? - ответил он.
      - Ефим, давай выпьем, а пока ты будешь тянуть коньяк, подумай над ответом на мой очень серьезный вопрос. И не виляй, вопрошая, зачем я его тебе задаю... Мой вопрос следующий: почему ты не просто сдал меня Ибраеву, а сдал в рабство? У вас сговор?
      - За твое успешное рабство, - ответил Ефим и заглотнул коньяк.
      Шлайна обманули, частник в аэропорту подсунул водку или спирт с подслащенным растворимым кофе. Я приметил гнусноватый оттенок напитка, когда полоскал им посуду, а теперь на свет было видно наверняка.
      Ефим и бровью не повел.
      Я не пригубил и поставил стакан на стол.
      - Отвечаю, - сказал Ефим. - Так надо. Понятно? Так надо.
      - Что именно надо?
      - Катиться по наклонной плоскости. До конца. Выполнять все... э-э-э... просьбы Ибраева.
      - Но катиться-то предстоит не за документами, которые тебе нужны, Ефим! И неизвестно к тому же, когда кончится мое рабство, да и выпустят ли меня отсюда, даже если я сдам ясак проклятущему ордынцу полностью!
      - Не твоя забота. Так надо, я сказал. Назад у тебя пути нет, Бэзил. Если бы я с самого начала рассуждал вместе с тобой, как все предположительно может сложиться здесь, ты работу не взял бы. Не взял бы? Верно?
      - Сам себя спросил и сам себе ответил, - прокомментировал я и, Бог ему, частнику, судья, отхлебнул то ли водку, то ли спирт с кофе. Бедное мое сердце!
      Стакан пришлось ставить на край столика, чтобы мокрое донышко не пришлось на конверт с купюрами и белорусский паспорт, выложенные Ефимом. Шлайн постоянно заставлял меня работать именно с таким документом в так называемом ближнем зарубежье. Наверное, только белорусские бумаги, которые он доставал по своим каналам, и были подлинными. Мне, таким образом, возвращалась, говоря выспренными терминами Николаса Боткина, общественная идентификация. Я снова становился "Василием Н. Шемякиным". Вполне белорусское имя.
      Я развел руками и спросил:
      - Надолго?
      - Гонорар твой удваивается. Это - первое. Работа действительно надолго. Это - второе. Наташу придется отправлять в Веллингтон в твое отсутствие. Третье. При Колюне нянька оказалась вполне толковой. Четвертое. И последнее, пятое. Твоей главной заботой остаются документы, - сказал Шлайн с нажимом. - Любой ценой, любой, я подчеркиваю, заполучишь копии с подлинников, только с подлинников, в чем удостоверишься лично. А затем непременно выявишь, кто убрал Усмана и связную-танцовщицу... С танцовщицей, впрочем, можно и не возиться. И так будет ясно... Понадобится время, я дам.
      - Ты не допускаешь, что обоих ликвидировали твои казахстанские коллеги-соперники, чтобы меня заблокировать? - спросил я.
      - Не допускаю, - сказал Ефим. - такой шаг в отношении человека с моим именем равносилен объявлению войны на уровне служб. Ты в своем уме?
      - Тогда - кто? Попробуй хотя бы пофантазировать, Ефим... Ведь третьим трупом, если следовать логике убийцы, быть мне!
      - Ибраев умен, учти, - сказал Шлайн. - И проницателен. Он сообразил, от кого ты явился, едва получил донесение о появлении Ефима Шлайна... Думаю, что эти два убийства и для него неожиданность... В его расчеты входило, конечно, присмотреть за тобой. Это механическая реакция в подобных случаях. Я на это, как ты и сам понял, рассчитывал. Твоя, мягко говоря, неадекватная реакция на ибраевский присмотр, обострила обстановку, но не больше. И вдруг - бац! Сразу несколько трупов... Два соотносятся с твоей персоной. Тебе не приходило на умишко, что Ибраев немедленно сцапал тебя, чтобы прикрыть своим крылышком? Твоя героическая гибель поставила бы его в совсем уж сложное положение... Ну, помял немного, задавая вопросы. Других методов в этих краях не знают. Издержки развития... У них, учти, отчасти и китайская школа разведки, а она, эта разведка, единственная в мире имеет академический учебник... академический, учти ещё раз... по теории и практике пыток.
      Ефим перевел дух и призадумался. Завидовал опыту пекинских собратьев?
      Он встал с кровати в расчете пройтись, но помещение не позволяло. Вздохнул печально, снова угнездился в комканном постельном белье на кровати и сказал:
      - Эти две смерти совершенно неожиданные вводные. Ситуация осложняется и для нас, и для казахов. Для нас в особенности. Мы на старте спотыкнулись. Кто подставил ножку? Зачем? Из-за этого я и прилетел. Выслушать тебя и переговорить с Ибраевым на этот счет. Ибраев даже упредил меня. Позвонил в Москву и обрисовал картину, не скрывая... э-э-э... деталей ваших взаимоотношений, и без комментариев.
      - Интересовался, почему я оказался в Алматы?
      Шлайн усмехнулся. Все-таки не усидел, его подбросило, он подбежал к окну, раздвинул шторы, с минуту, припадая к стеклу и ворочая головой, смотрел в темноту. Спросил:
      - У них тут, что же, и свой новый год теперь? Что значит эта цифра "2033" на здании напротив?
      - Не знаю, - сказал я. - Может, марка пива... Или сорт нефти. Что тут ещё может быть?
      Теперь Ефим побежал в туалет. Слышно было, как зашумела вода в сливном бачке, потом хлопнула крышка унитаза.
      Взял тайм-аут, поразмышлять, как ловчее дурить и меня, и Ибраева дальше.
      - Не злись, - сказал он, вернувшись. - Отвечу. Интересовался.
      - И?
      - Что - и? Ну, что - и? Я не обязан тебе отвечать. Делай свое дело!
      Ефим сел на кровать, похлопал по коленям длинными волосатыми кистями рук, высунувшихся из рукавов пальто, клубного блейзера и сорочки много дальше запястий.
      - Ефим, мне нравится удвоенный гонорар. Я хочу сделать работу. Но мне не нравится перспектива получения гонорара наследниками. Что ты ответил Ибраеву?
      - Отвечу ещё только, - сказал Ефим. - Отвечу через...
      Он посмотрел на часы. Ужасающая китайская штамповка. Конечно же, "Ролекс" на облупившемся браслете. За пятнадцать долларов. Ефим не изменял только родине и своему вкусу.
      - Через сорок пять минут... Однако, я жду ещё кое-что от тебя, Бэзил. Как с человеком, которого я тебе показывал возле казахского посольства на Чистопрудном? Что-нибудь проклюнуться сможет?