Какова же сейчас та милая игрушка, та забава, которой рано или поздно предстоит стать самым серьезным вопросом из всех существующих? Конечно, Техника! Овеществленный мир идей. Наша новая Любовь, которую с такой радостью пестует человек. Новый первородный Грех. За техникой, как за дитем, надо ухаживать, лелеять ее, протирать, ремонтировать, иначе заржавеет - и хлам. Металлолом! От нее, похоже, не откажешься.
      Но при чем тут Льноволосый с его тягой к жертвоприношениям? Так он тоже из мира идей и его идеи дорого нам стоят. Выходит, любое действо без любви плохо? И если в идее нет любви, то она смертельно опасна.
      И еще!
      Бог-дух создал самого себя как Бога-тело. Каждая особь этого тела смертна, но заменяема. И тело получается бессмертным. И желание Бога-духа управлять Богом-телом не есть ли попытка властвовать над другим Богом, равным ему? И произошел бунт. Сбой! Тело не подчинилось и зажило собственной жизнью. Не в этом ли кроется проблема Льноволосого? Нечаянно мы стали полем боя двух ипостасей. То, что несет Бог-дух, смертельно опасно для нас, а то, что требует Бог-тело, - жизненно важно! Первый есть мысль. Второй - любовь. Что скажет на это мое подсознание, мой погреб, знание, которого так добивается ангел? "Ничего не пропадет. Рано или поздно все будут съедены. Голым пришел, голым и уйдешь. Природа - рачительный хозяин", - раздалось откуда-то снизу моего существа. Счастье духа - бессонница, твое - сон! "Спи моя радость, усни, глазки скорее сомкни", - ласково пропел мягкий мамин голос. И я уснул.
      А как же благородная нищета, о чем я собирался написать в этой главе? А никак. Есть нищие телом, есть нищие духом, есть благородство. Благой род! Род, приносящий благо. Если не хочешь терять лица, не имея материальных благ, - становись аскетом. Если имеешь материальные блага и не хочешь прослыть куском мяса, становись меценатом. В одном случае это будет благородная нищета тела, в другом - благородная нищета духа. И та и другая благо. Сам же творящий ни к тому, ни к другому виду благородства не имеет никакого отношения. Его дело - кукарекать, а там хоть трава не расти. Понятие нищеты относится не к творящему. Глядя на него, люди осознают свою неодаренность. А зря!
      Когда кто-то говорит: "Придите ко мне, нищие духом, и вы попадете в Царствие Небесное!" - вы не думайте, что зовут меценатов. Зовут кротких, всё терпящих, всё прощающих, а на поверку - любящих. В любви нет ни благородства, ни нищеты. Только кроткие наследуют мир. Они единственный благой род, соединивший в себе аскетизм и полнокровие. Высшая форма творчества - деторождение, а с ним последующее сохранение и воспитание потомства. Творчество, растянувшееся на всю жизнь. Вспомните, те, кто был родителем, когда к вам бесстрашно тянут свои нежные ручки дети? Когда вы кроткие! Кроткие в любви. А это и есть высшее благородство.
      Бок
      "А-а-а-а", - слышу я за пологом. Это Эль-Тинга качает Тоя, своего маленького сына. Ему около четырех месяцев. Черноглазый малыш гулко гукает, воркует: "Вур-вур". Голубь!
      - Сколько она может их родить? Табун! - Старейшина Бок льет в пиалу кипящий взвар, густую смесь молока, жира и степных трав. Смесь недовольно пузырится, парит. Чай! - Боги любят первенцев, - ворчит старик. - Боги жестоки, думаем мы. А кто добр?
      Я устраиваюсь поудобнее на кошме и беру в руки раскаленную посудину. Старик долго пьет степной эликсир, причмокивая и постанывая от наслаждения. Старый пень распаривается на глазах, молодеет, вот-вот появятся зеленые листочки.
      - Кто добр? - повторяет старик, но я молчу. Ему это не нравится. Но я молчу уже две недели. Молюсь и молчу. Они встревожены. К тому же я перестал спускать под воду покойников, и теперь их отправляют в степь. А это уже не нравится всем. Я, поводырь мертвых, хранитель лунной дорожки, жрец Водяной Луны, жду беды. Какой? Этого не знаю даже я. Но я молчу. Все, что я могу, это идти наперекор всем и вся, что уже беда. Но настоящая беда впереди. Я ее чувствую всеми ремнями моей продубленной шкуры. Я не оговорился - ремнями. Разъяренная степь из кого хочешь нарежет ремней, а я все делаю, чтоб вывести ее из себя. А степь горит. За лето солнце дожгло последнюю травинку в последнем логу. Скот не вошел в тело, но народ блаженствует, упиваясь чаем и ленью. Это путь к беде.
      - Не тот, так другой, - зорко взглянув на меня, возвышает голос Бок. Стан выпрямлен, гордая голова блестит. Чай делает свое дело. - Добр глупый, добр ничего не имеющий, добр отдающий. А как кормить семью, род, если все отдать? Умереть? - Два старых пальца опускаются в кипяток, вылавливают обрезки травы и стряхивают на пол. Они уже никогда не распарятся, эти жалкие закорючки старого дуба.
      - Твои боги слишком многого хотят от людей.
      Он мягким жестом останавливает меня, пытающегося подняться.
      - Слушай! - приказывает старик. - Полюбить врага своего? - Он крутит круглой, как репа, головой, восковая спелость которой выдает ее возраст. Нет, нет и нет. Всё приходит издалека и всё рядом. Враг не живет в соседней юрте. Он или далеко, или мертв. Как любить то, отчего плохо тебе? - Пиала замирает у его губ, маленький корабль между двумя узкими берегами. - Вот ты любишь детей, жрец. Ближе их нет никого у человека. Но даже их надо держать на расстоянии. Кто жил без кнута в детстве, тот будет жить без узды в зрелости. А народ?.. - Он подливает в пиалу чая и долго всматривается в бледно-желтый дымящийся круг, будто там ответ на вопросы о судьбе его народа. - Луна. И здесь Луна. - Он долго качает головой, как будто рассказывает мудрую и печальную сказку. Потом покачивание прекращается, и он грустно говорит: - А народ, он хуже малого дитяти.
      И мы долго молчим. Старик мелкими глотками пьет вторую порцию и, выпив, откидывается на подушки. "Пф, пф", - попыхивает он. Старый, мятый самовар, потускневший, но еще жаркий.
      - Степь огромна, а скрыться негде. Стол. Всё на виду, - пыхтит он. Зачем мне любить других? Я знаю их беды, а они мои. Что с того? Страшна общая беда. Великая Черная Мать объединяет людей в беде, дает надежду, праздник, защиту, а ты хочешь поссорить нас с ней, отнять ее любовь.
      Я молчу. Молчит и старик, прикрыв сухой кожей коричневые глаза степного зверя. Его паровой котел, отработав, остывает тихонько, стравливая пар, но огонь не потушен.
      - Жизнь исчезает, как облако, - продолжает старый шатун из паровой машины мира. - Всё сон. Остается только озноб. - Он зябко передергивает плечами. - Нет ни ума, ни цели. Ветер и пыль. Всё на ощупь. Умный все равно останется в дураках, жадный надорвется, злой сам себя сожрет, ну а дурак? Наклонившись, он внимательно смотрит на меня. - Ты очень умен, жрец. Очень! Но этого мало. Всё решает огонь, большой огонь в сердце. - Старик хитро щурится. - Ну а дурак? - Бок с удовольствием растягивает паузу. - Дурак не решает ничего, хотя он очень и очень опасен. Дурак непредсказуем. Все умные умны одинаково, не выше ума, а дурак думает желудком и удовольствиями. Слепорожденный. - Он блаженно откидывается на подушки. - Желудок и удовольствия. Это неплохо. А, жрец? Это неплохо - быть немного дураком? - И смеется. Так смеяться может только старый чайник в старом буфете. Слышно, как дребезжит проржавевшая посуда в его сухих внутренностях, но желтые зубы барса еще весело мелькают в пышной спелости его седой бороды.
      - А как же дети? - не выдерживаю я.
      Бок подпрыгивает и расцветает: наконец-то я заговорил.
      - А что дети, - изумляется великая морщина. Старик дурит. Уже много времени мы ведем с ним разговоры на эту тему, но он непробиваем. Стена! Нерушимая!
      - Первый даже горшок плохой, - отводит в сторону ясные очи старый лис.
      - Ты боишься, - перебиваю я. - Тебе страшно что-то менять.
      Он, довольный, кивает.
      - Да, да, очень страшно. Боги жестоки. Что человек? Перышко осенней утки. А род? Вода в ладони. Раздвинул пальцы - и ушла вода, - устало шепчет старый осторожный человек. - У моих богов плохие уши, они не слышат слов, только вопли. Да и их плохо слышат, - тяжело вздыхает Бок. - Жизнь правится твердой рукой. Тверже не бывает. Смерть не шутит. А какой рукой править людьми, если и мною правит смерть? Все над чем-то властвуют. Люди над скотиной, а боги над людьми. Таков мир.
      - Но скотина не приносит жертв, - возражаю я.
      - Все едино, - машет рукой старик. - Все жертвы!
      - Ты же не можешь вырезать весь свой скот. Умрешь.
      - Не могу, я не безумен, - удивлен Бок.
      - А боги?
      - Боги все могут. - Он разводит сухие руки.
      - Значит, боги бывают безумны, - подытоживаю я, радуясь такому повороту разговора, но Бок уже опомнился.
      - Степь - ладони, а чьи - я не знаю. Люди не ведают дел богов. Они знают лишь их любовь или ненависть.
      - Но при чем тут дети? - опять начинаю я.
      - Хватит! - каменеет Бок. Сейчас, даже если обрушатся небеса, они его на раздавят.- Я не хуже тебя знаю, что такое дети. Но есть еще взрослые, народ, степь. Будет беда - тогда жрецы спросят у богов, что делать и нужны ли такие жертвоприношения. А пока всё пойдет без перемен.
      - Беда на подходе. Без перемен нельзя! - рублю я.- Все обнажилось, вождь. Игра окончилась. Скоро каждый узнает, кто он - зверь или человек.
      Я жду возражений, но хитрый старик молчит и светло улыбается мне. Майская роза.
      - Игра кончилась, - кивает он, - но началась другая. - Его взгляд лучится навстречу моему. "Что с ним?" - не понимаю я. - Боги не любят жирных, - шелестит Бок. - Они убьют худших. Самое страшное - это зажиревший народ.
      Я цепенею. Это то, чего я боялся.
      - Нет! - вырывается у меня.
      - Да! - вколачивает старик. - Мы звери и должны вспомнить об этом! - Он трет рукой подростка слезящиеся глаза. Потом долго рассматривает желтые блюдца иссохших ладоней, слегка покачивая ими. Я в ужасе вглядываюсь в эти столетние мощи. Сейчас это весы судьбы. - Умрут многие, - шепчет взвешивающий. - Но выход есть!
      Искрящиеся звезды гаснут, тускнеет их свет, жидкая тьма вползает в сухой череп, красит лицо, заполняет глаза. Бумажное веко, шурша, опускается на едкую черноту безумного взгляда. Тело костенеет. Не дышит. Мумия! Низкое, гортанное бульканье вырывается из горла владыки степи. Это песнь орла. Священная песня воинов. Ссохшийся желтый болванчик, ритмично покачиваясь, клокочет. Я шагаю за дверь.
      Зной лежит на земле, как раскаленный пятак на ладони. Пыткой! Толстый слой саманной шкуры не пропускает жару в убогие жилища города, и они остаются единственным оазисом прохлады в этом адском пекле.
      - Боги безумны! - смеется кто-то за моей спиной. - Вон ты куда клонишь!
      Я оборачиваюсь. Это Льноволосый.
      - А ведь старичок прав, - ехидничает он, - все мы немного того, незрелые да неспелые, оттого и мысли такие. - Я молчу. Что сказать? Льноволосый с усмешкой смотрит на сухие пузыри глинобитных хижин. - А ведь им конец. Будет падеж скота, и в зиму все вымрут.
      Я холодею. И этот туда же! Неужели все предопределено? Или это опять штучки этого сивого мерина?
      - Черт! - взрываюсь я. - Черт ты, а не ангел. От тебя смертью несет за версту. Хоть бы раз подсказал, что делать. Сейчас!
      - Набег, - ухмыляется он.
      - Что? - не понимаю я.
      - Идти в набег, - с удовольствием поясняет сын Луны.- Уходить за горы, там богатый народ. Повезет - выживут.
      - Господи, - шепчу я, - это что, единственный их выбор?- Мне становится ясно, о каком выходе говорил Бок.
      - Отчего же? - смеется беспечный небожитель. - Можно молиться Большой Черной Матери - этой навозной куче или большой белой тарелке на небе, моей протеже. Не желают? Тогда пусть молятся своим чумазым божкам, стоящим у их очагов.
      - Хватит! - резко обрываю я. - Что ты знаешь об этом, дух? Люди сами разберутся, как им умереть. Набег для тебя - это продолжение жертвоприношений, но только там, за горами.
      Он выпрямляется.
      - Ты, кажется, открыл против меня боевые действия. А ведь я тебя предупреждал.
      - Я тебя тоже! - неожиданно для себя выпаливаю я. - Я тебя тоже предупреждаю!
      Он ошарашен. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.
      - Стой! - рычит железо. - Если ты поднимешь руку на закон, я тебя уничтожу.
      - Это твой закон, - нагло заявляю я. - А у меня свой! - И отстраняю большую черную вещь, стоящую на моем пути, и иду к своей лошади. Я его не боюсь. Кое-что я уже придумал.
      План
      Степь преобразилась. Люди из наивных, робких созданий превратились в захваченные половодьем верткие льдины. Все шумело и неслось. Жизнь приобрела нервность и яркость. Из юрт вышли вооруженные мужчины. В глазах у них горел огонь достоинства. Пахло кровью, серой, приключением. Мир превращался в большую игру. Охоту человека на человека! В трагедию! Столетняя мумия точно выразила давнишнюю муку земли, запев священную песню воинов. Сон кончился. Начинался позор. Впереди был поход. Исход! Истечение! Тлен! Люди вылежали свои тела, допили до дна страх и робость вопросов. Вопросы кончились. Ответы были за горизонтом. Покой менялся на пространство. Жизнь на приключение. Все обесценилось. Ценой становилось движение - неумолимая поступь беды, которую пытались отсрочить чужой смертью. Смерть не страшила - линялый, вытертый узор на пыльном половике. Универсальная философия беды: "Ты умри сегодня, а я завтра" - становилась вершиной испаряющихся душ.
      Этой ночью невесть откуда упали обильные росы. Иссохшаяся земля жадно приняла редкие капли влаги, но не насытилась. И лишь выжженные до хрупкой арматуры серые травы равнодушно держали драгоценный дар на узких лезвиях своих ножей, предоставляя гневному солнцу право медленной мести. Пересохшая земля жаждала отдыха и бубном звенела под копытами моей бойкой лошадки, каждый шаг которой был пульсом ее пустоты.
      И все же я вымок по пояс, пока добирался до покоев Эль-Тинги. Она уже покормила Тоя и играла с ним на пестрой кошме возле дома. Эль водила сухой метелкой ковыля по румяным пяткам малыша, и он заливисто хохотал, отдергивая ножки и втягивая тугой, как кошелек, животик.
      - Здравствуйте. - Я спешился .
      - Здравствуй, Мэн, - улыбнулась она. - Рано ты сегодня. И вымок весь. Если б так промокла земля!
      - Землю сейчас за месяц не прольешь. Нужно хорошее лето с дождями.
      - Ты прав.
      - Ты знаешь, что старый Бок запел песню орла?
      - Слышала. У него нет другого выбора.
      - Разве его кто-то искал?
      - Искали. Его нет.
      - Хорошо. Об этом после.
      - Праздник будет?
      - Будет! Воины уйдут после него. - Я присел и погладил смуглую ножку ребенка. - Я кое-что придумал, Эль.
      - Разве это возможно, Мэн? Сколько уже думано и передумано - и ничего стоящего. - Эль отвернулась, рукавом вытирая глаза. - Ты здесь больше года. Успел родиться Той, а мы так ничего и не сумели сделать, чтоб его спасти.
      - Это другое.
      И я рассказал ей свой план, созревший у меня во время встречи с Льноволосым.
      - Нас убьют, - спокойно и почти равнодушно молвила Эль.
      - Да, если узнают. Но так они убьют Тоя.
      - Нельзя идти против всех!
      - Можно!
      - Человек один жить не сможет!
      - Сможет! - как можно тверже перебил ее я. - Многие пробовали - и ничего.
      - Уж лучше этого не испытывать, - вздохнула Эль.
      - У нас нет выбора, - настойчиво повторил я ее слова. - Надо сломать закон. Ты и Той - начало его, а я - конец. Надо совместить эти точки, и тогда план Льноволосого...
      Эль удивленно посмотрела на меня.
      - Сына Луны, - поправился я. - Этот план провалится.
      - Ты его так ненавидишь, - устало покачала головой она. - За что?
      - Эль, - взмолился я, - он враг. Это он придумал эти чертовы жертвоприношения. Его не интересуют люди, он презирает жизнь. Ему нужен только порядок, и он любой кровью этот порядок поддерживает.
      - Я знаю, - кивнула Эль. - Если б на меня не пал выбор и Той не был предназначен для исполнения ритуала, - она запнулась, - сожжения, я спокойно приняла бы процедуру обряда. Потому что она не касалась бы меня лично.
      - Так не должно быть, - оборвал я ее. - Надо обдумать, как действовать на празднике.
      - Праздник... - Эль задумалась. - Он будет особенный.
      - Почему?
      - Многие не вернутся из похода. Все понимают, что это их последняя возможность напрямую обратиться к богам через Большую Черную Мать. Праздник будет невиданный, - повторила она.
      - Ты права, Эль, но кое-что ты не учла.
      Она приподняла брови.
      - Если поход будет удачен, тогда всем будет наплевать, какая была жертва, а если воины не вернутся, тогда некому будет вспоминать об этом.
      По тому, как сверкнули ее глаза, я понял - убедил!
      - Хорошо, - улыбнулась Эль, - я согласна.
      "Господи! - обрадовался я. - Наконец все сдвинулось с мертвой точки". Я подбросил Тоя высоко вверх, и малыш, взвизгнув, тяжелой теплой грушей упал мне в ладони.
      - Живи, малыш, - шепнул я. - Живи долго.
      - Тише! - Эль-Тинга дернула меня за полу. - Охрана насторожилась.
      Дремавшая охрана действительно поднялась и неодобрительно поглядывала в нашу сторону. Пора было прощаться.
      - Все будет в порядке, Эль, не беспокойся ни о чем.
      - Иди, Мэн. Я хочу, чтоб это произошло. - Она махнула мне рукой.
      - Это произойдет, Азия!
      Она недоуменно вскинула глаза, но я уже бойко несся на своем коньке-горбунке.
      "Азия! Азия! Азия! - пело все во мне. - Юная богиня, смуглая, жаркая степь, все у тебя будет хорошо. Очень, очень хорошо. И по мыслям, и по делам воздастся тебе". Делам? Вот их-то было невпроворот.
      Время начало спрессовываться под множеством событий в тяжелую глыбу, и с ней становилось все сложнее справляться. Я поскакал к тому месту реки, где находилась нора, в которой я коротал грозу перед появлением на свет Божий. Ее вход был завален камнями и замазан глиной. Еще зимой я набил ее колотым льдом, и сейчас меня интересовало: что с ним? Пробив небольшое отверстие, я выгреб мусор и просунулся в проход. Там было царство ночи. Дыбом стоял холод. Лед немного сплавился, но не стек. Это было хорошо. Первая часть моего плана удавалась, но оставались еще две, и они были смертельно опасны. План же был прост и дик. Я должен был подменить на жертвенном костре живого мальчика мертвым. Другим, похожим на него. В этом-то и была вся сложность операции. Люди не мухи, и я, жрец мертвых, перехоронив их сотни, хоронил и детей. Их умирало много, но не настолько, чтоб можно было легко заменить Тоя. Однако я надеялся, что за полтора месяца до праздника смогу решить эту проблему. Мертвый должен спасти живого. Мне нужен был помощник, мужественный и надежный. Из всех известных мне претендентов пришлось сразу отбросить отца Тоя - юношу-Солнце. Он предназначался для другого. И претендентов не осталось. Бабушка Ойяяк, которую я по настроению звал то тетушка Ой, то бабушка Як, была предана мне, и я надеялся, что именно она поможет в осуществлении моих замыслов. Замуровав вход, я направился в стойбище. Ойяяк колдовала у очага. Мы пообедали.
      - Как живут женщины после того, как мужчины уходят в поход? - спросил я, принимая пиалу с чаем.
      - Плохо, Мэн. Всё на их плечах. Большее горе - только голод.
      - Сколько на твоем веку, тетушка, было походов?
      - Три. Два удачных.
      - Что это значит?
      - Многие вернулись и пригнали много скота.
      - Большие были праздники?
      - Очень.
      - А жертвоприношения?
      - И их было много.
      - Детей сжигали?
      - Было и это.
      - Но почему? Ведь богиню выбирают всей степью, а походы длятся годами. За это время ребенок успевает вырасти?
      - Да, это так, но в жертву приносили умерших новорожденных, Мэн.
      - И боги приняли жертву?
      - Вроде приняли. По крайней мере ничего такого, что творится сейчас, не происходило.
      Мы молча допили чай.
      - Я был у Эль, тетушка, - ставя чашку, продолжил разговор я. - Мы решили принести в жертву мертвого ребенка.
      Пиала застыла в сухих коричневых руках. Глаза опущены.
      - Вы убьете Тоя? - выдохнула старушка.
      - Нет! Мы заменим его другим, мертвым мальчиком.
      - Как? - Она глядела на меня глазами, полными слез.
      - Еще не знаю, но будем искать замену.
      И я задумался. Все подвешено и висит на волоске. Выходило, что я мечтал о смерти неизвестного мне мальчишки. Было от чего свихнуться.
      - Мэн, - бабуля тронула меня за руку, - я могла бы помочь вам, но это вряд ли удастся. Понимаешь, у моей племянницы умер сынишка, и он одного возраста с Тоем. Когда была великая Ночь зачатия, все молодые пары так же старались сделать детишек. Считалось, что это к счастью. И вот такое горе. Конечно, можно было принести его в жертву вместо Тоя, но тело не сохранится до праздника. Такая жара, пропадет.
      - Не пропадет. - Я не верил своим ушам. - Я знаю, как сохранить тело на какой угодно срок.
      Она закрыла заплаканные глаза руками.
      - Ты мудрый, Мэн. Бери его, да спасут нас боги.
      - Мне мало богов, тетушка Ой, - перебил я ее. - Сшей мне большой кожаный мешок для воды, и чтоб в него мог легко поместиться такой малыш, как твой правнук, и столько же льда.
      - Льда? - изумилась старушка.
      - Да! У меня есть много льда. Я положу тело ребенка в лед, и когда придет время, тебе придется отвезти его к Эль в жертвенную юрту, и в этом же мешке привезешь обратно Тоя.
      Праматерь молча кивнула.
      - Кстати, ты не знаешь снадобья, которое можно дать Тою примерно за сутки до жертвоприношения, чтобы он спал мертвым сном до самой процедуры ритуала? Тогда подмена не вызовет особых подозрений. Спит и спит. Ему же лучше.
      - Знаю, Мэн. Я все сделаю, как ты скажешь. - Старая женщина наклонилась и поцеловала мне руку. - Спасибо, сынок, - прошептала она, - скоро умрет много народу. Может, хоть Той выживет.
      Подготовка к празднику
      Слетались вороны. До праздника оставалось еще три недели, но жрецы уже прибыли. Со слугами, скотом они образовали небольшой молчаливый поселок, став на берегу реки прямо у изголовья идола. И сразу воздвигли жертвенную юрту. Большой черный холм войлока. Мрачную метафору среди нарядных и веселых построек селения. В ней будет жить Эль с сыном перед жертвоприношением.
      Родные бабушки Ойяяк привезли умершего ребенка, и я втайне от них, вместо того чтобы отправить малыша в светлые лунные поля, спрятал его в береговой пещере. "Прости, малыш, судьбой тебе уготовано спасать живых", растроганно думал я, закладывая скользким льдом маленькое тельце.
      С Эль-Тингой я виделся только раз, и этого было достаточно. Я передал ей, что замена Тою приготовлена. Она вздрогнула, жалко улыбнулась и заплакала. По моей просьбе она взяла в услужение бабушку Ой, которая должна была за сутки до обряда усыпить Тоя. Это будет грубым нарушением ритуала, но жрецов поставят перед фактом. "Пусть умрет во сне", - вот что должна твердо заявить Эль. И им придется уступить ей. Мне же обездвиженного и спящего Тоя будет легче заменить мертвым ребенком.
      За мной теперь день и ночь зорко наблюдали два угрюмых ворона. Охрана. И только при совершении обряда похорон они оставались на берегу, а я вольно плыл по реке туда, куда вела меня лунная дорожка.
      Жрецы черной саранчой облепили жертвенный холм и догола обглодали его, не оставив ни одной травинки на теле идола. Они проделали колоссальную работу, взрыхлив почву, тщательно перетерев в пыль куски земли. Все это делалось для того, чтоб виден был любой след. Своеобразная контрольно-следовая полоса. К тому же считалось, что от такой обработки Большая Черная Мать молодела, приобретала новое тело, а с ним и невинность и была полностью готова к великому акту воссоединения с Небом. Сами жрецы передвигались по узкой тропинке, по которой слуги таскали дрова на лоно богини, сооружая из них огромную деревянную луну. Вокруг идола готовили места для жертвенных костров, строили коновязи, загоны.
      Окраина степи уже снялась с места и не торопясь двинулась к черной богине. Она шла со скарбом, детьми, скотом. Все понимали, что после праздника мужчины уйдут и многие навсегда. Праздник выливался в великое прощание и великую мольбу о возвращении.
      С Льноволосым я старался не встречаться, но он сам нашел меня. Однажды я отдыхал на берегу , обсыхая под теплым вечерним ветерком. Соглядатаи дремали поодаль. В последнее время я завел себе невинное развлечение: каждый вечер выезжал макнуться в теплой реке. На самом деле меня интересовал вход в ледяную кладовую. Тайник не давал мне покоя. Он был главным звеном плана, и я не мог позволить случайности сорвать задуманное. Послышался топот. Ко мне приближались двое конных. Жрецы!
      - Сын Луны ждет тебя, - вежливо склонились они.
      Я оделся, и мы, поднимая тяжелую пыль, порысили в сторону города.
      Льноволосый ждал в зале зачатия. Умирающий закат выбрасывал знамена, мял их, горел последним бунтом, и лишь наш небожитель, прозрачный для света, холодным куском сажи высился посреди зала. Бледное светящееся лицо, вдохновенные, горящие глаза. Чистый призрак. Не хватало Гамлета. Он явился.
      - Всю неделю до обряда ты должен находиться в своем жилище, возвестило мне эфирное диво. - Ослушание - смерть! Ты все понял, жрец?! каменно громыхнул командор.
      - Всё, - мирным голубком вылетело из меня.
      - Повинуйся!
      - Повинуюсь. - Я склонился перед ним. Он ожидал всего, но только не этого арабского смирения и от неожиданности отступил на шаг. Дунуло ветерком, и монумент оказался тряпкой. Подозрительно глядя на меня, грозный дух повернулся к страже:
      - Не спускать с него глаз ни днем, ни ночью! Отвечаете головой. Уходите!
      Стража испарилась. Он стоял напротив меня, величественно скрестив руки на груди. Голова приподнята, взор блистает. Лев! Гневный гений! Бетховен, в котором вдруг затомилось и ожило сладкое и величественное пение новой симфонии. "Па-па-па-па-а-а-а-а!" - висело в воздухе и грозило разрушить идиллию.
      - Значит, праздник покажет, кто прав, - криво усмехнулся он.
      - Конечно! Ты уже проиграл.
      - Проиграл?
      - Вчистую!
      Он гулко расхохотался:
      - Глупец! Маленький упрямый глупец!
      "Деревянный, как Буратино", - понял я.
      - Что ты можешь?
      - А ты? - прервал я нового папу Карло.
      Это было слишком. Он обомлел от удивления. "Давай, синеглазый, - молил я про себя, - делай глупости, уходи от темы, покажи, какой ты сильный да крутой! А там посмотрим".
      - Ты всего лишь посланец! Ноль! Сам по себе ничего не стоишь, а пытаешься учить других, - давил я.
      - Ноль, говоришь? Сейчас ноль тебе кое-что покажет. Смотри! - И он широко раскинул руки.
      "Сработало! - обрадовался я. - Сейчас начнет пугать пугливых и изумлять изумленных. Простоват небесный дух, простоват", - с удовлетворением отметил я.
      Льноволосый глубоко вздохнул и, выпучив глаза, стал стремительно расширяться, превращаясь в огромный кожаный мешок, из которого нелепо торчали белые руки да покрасневшая от натуги рыжая мочалка ангельской головы. Колобок! "Доигрался", - понял я. Колобок тужился, превращаясь в черный блестящий шар, забавно раскачивающийся из стороны в сторону. "Легче воздуха, - определил я. - Сейчас взлетит!" Но шар не взлетел. Льноволосый как всегда чуть-чуть не рассчитал. Он забыл о сквозняке. Ползучий ветерок мягко ткнулся носом в тугое брюхо новоявленного Кио и, наминая ему бока, потащил к выходу. Ангел понял ошибку и, изловчившись, оттолкнулся от пола, ударился о потолок и, резко развернувшись, поскакал по залу, хохоча и распадаясь на множество мелких блестящих черных шариков.
      - Проиграл, - визжало ангельское множество, все более дробясь и расползаясь. - Мокрому месту, глине! - заливалось смехом оно.
      Я с изумлением наблюдал за стремительным размножением лягушачьей популяции небожителя. "Однако, - с невольным уважением подумал я о слуге системы, - в чем, в чем, а в умении подурить они мастаки!" Популяция пузырилась, раздувалась, росла, как на дрожжах, заполняя помещение визжащей пеной. "Что с ним? - недоумевал я. - Плодоношение? Особая форма юмора? Радость?" Как бы там ни было, парень явно метал икру. Все более и более дробясь, превращался в туман, черную завесу, облако мрачного вида, висящее в углу. Еще миг - и мелкий теплый дождик, шурша, пролился в зал. Даже сверкнула небольшая молния. "Только не потоп! - испугался я. - Хватит одного с избытком!" Но дождь благополучно кончился, а на полу образовалась огромная голубая лужа. Око государево!
      "Мелиоратор драный! - негодовал я. - Поливал бы степь, все толку было бы больше!" Но лужа, волнуясь мелкой рябью, собралась с силами, выгнулась гигантским блюдом, качнулась, приподнимая острые края, и... с чмоком оторвалась от пола. Повисела, и, ходя ходуном, всплыла на уровень моих глаз. Я видел внутри нее искрящиеся огоньки, бегущие голубые звездочки. "Собирает молнию, - насторожился я. - Сейчас саданет". Но лужа, исходя из собственных представлений, вытянулась, пошла переливами, повернулась и превратилась в огромный голубой глаз, висящий посреди помещения. Око! Но только не государево. Глаз немигающе вглядывался в меня. Микроскоп. "Хоть бы подмигнул! - с тоской подумал я. - Как надоела эта небесная серьезность! Везде ее переизбыток. Никакой игры. Только пугать".
      Глаз действительно мигнул и, неожиданно выпустив еще одну трескучую молнию, урча, слился в невесть откуда взявшийся мрачный объем Льноволосого. Как в унитаз.
      - Браво! - похлопал я в ладоши. - Это все твои метаморфозы или только излюбленные?
      - Ты - вошь! - вздрогнул объем, вновь принимая эффектную позу призрака.
      - Мне об этом уже говорили, - нагло глядя в налившиеся мрачной синевой глаза, парировал я.
      - Кто?
      - Он! - и я ткнул пальцем в небо.
      Ангел вытаращился на меня.
      - Ты встречался с ним?
      - Каждый день, - гордо выпрямило спину мое достоинство.