Мы все уселись и тронулись в путь.
      Когда выехали за село, папа дал мне вожжи и сказал:
      - Правь, ты ведь теперь уж не маленький, а я пока покурю.
      Я с радостью взял в руки вожжи. Но править лошадью, собственно, и не нужно было. Дорога никуда не сворачивала, а шла ровная, прямая, среди ржаных полей.
      Рожь уже выколосилась, и по ней плыли лёгкие тени от облаков.
      Наша лошадь весело бежала по гладкой дороге. То и дело впереди с дороги взлетали жаворонки и, отлетев немного, снова садились на землю.
      Мы проехали берёзовый лесок и выехали прямо к речке.
      На самом берегу её находилась водяная мельница. В этом месте речка была запружена плотиной и разливалась в широкий пруд.
      Мы оставили лошадь во дворе на мельнице, взяли из повозки удочки, ведёрки для рыбы и пошли удить.
      Ниже плотины находился глубокий мельничный омут.
      Мы спустились к омуту и уселись на берегу, в прогалинке между зелёными ивовыми кустами.
      Справа от нас возвышалась плотина, которая сдерживала всю массу воды. Вода прорывалась в щели плотины, била оттуда сильными фонтанами и с шумом падала вниз, прямо в омут.
      А на другом берегу омута стояла старая водяная мельница. Это был небольшой деревянный домик. Одна его стена подходила к самой воде, и к ней были приделаны два огромных, тоже деревянных, колеса с широкими лопастями, как у парохода. Нижние их края погружались в воду.
      Стена и толстые, как деревья, столбы, поддерживавшие колёса, - всё было покрыто зелёными водорослями. Они свисали вниз, к самой воде, как длинные бороды.
      Вдруг огромные колёса дрогнули и заворочались. Сначала медленно, потом быстрее, быстрее, и с них с шумом и плеском начали стекать целые потоки воды.
      Вода под колёсами запенилась, словно закипела, и побежала через омут и дальше, по речке вниз, бурлящим, кипучим потоком.
      Я всё это видел первый раз в жизни и не мог оторвать глаз от чудесного зрелища.
      От мощных поворотов колёс вздрагивала вся мельница, и мне казалось, что вот-вот она тронется с места и поплывёт по реке, как пароход.
      - Хорошо, что мельница начала работать, - сказал папа, - вода из-под колёс пошла: в это время и рыба веселее ходит и на удочку лучше берёт. Надевай скорей червяка, начинай ловить.
      Мы размотали удочки и закинули.
      Возле нашего берега в заливчике вода, загороженная кустами ивняка, стояла спокойная.
      Я сидел рядом с папой и внимательно смотрел на поплавки. А они тихо лежали на поверхности воды. Какие-то комарики, мошки весело толпились в воздухе над поплавками, постоянно присаживаясь на них и вновь взлетая.
      Но вот поплавок моей удочки будто ожил. Он слегка шевельнулся, пуская вокруг себя по воде круги; шевельнулся ещё и ещё раз, потом стал медленно погружаться в воду.
      - Клюёт! Тащи! - взволнованно шепнул папа.
      Я потащил. Ух как тяжело! Удилище согнулось в дугу, а леска, натянувшись как струна, так и резала воду.
      - Не торопись, а то оборвёт! - волновался папа. - Дай я помогу упустишь, крупная попалась.
      Но я вцепился обеими руками в удилище и не отдавал его.
      Сильная рыба, туго натянув леску, бросалась то в одну, то в другую сторону. Я никак не мог подтащить её к берегу. Наконец рыба показалась из глубины.
      Я изо всех сил рванул удилище - раздался лёгкий треск, и в руках у меня остался обломанный конец. Другой конец вместе с поплавком и леской быстро понёсся по воде прочь от берега.
      - Ушла, ушла! - завопил я и, забыв всё на свете, бросился за убегающим концом прямо в воду.
      Папа едва успел схватить меня сзади за курточку:
      - Утонешь! Глубина здесь!
      Но я ничего не видел, кроме жёлтого бамбукового кончика удочки, который, разрезая воду, уходил всё дальше и дальше.
      - Ушла, совсем ушла! - с отчаянием повторял я.
      На мои вопли прибежала испуганная мама. Она тут же невдалеке собирала хворост для костра.
      - Что, что случилось? - ещё издали спрашивала она.
      - Не плачь, - успокаивал меня папа, - может, мы её ещё и поймаем.
      Но я не верил. Слёзы так и текли из глаз, и мне казалось, что в целом свете нет человека несчастнее меня.
      Наконец я немного успокоился.
      Папа стоял на берегу и пристально вглядывался в противоположный конец омута.
      - К кустам потащила. Только бы поближе к берегу подошла, - говорил он.
      Я понял, что не всё ещё потеряно. И робкая надежда шевельнулась в душе.
      Я тоже нашёл глазами тоненькую белую палочку, которая едва виднелась на воде ближе к другому берегу. Она всё удалялась.
      - К кустам, к кустам идёт! - радостно повторял папа. - Не горюй, Юра: мы её ещё подцепим!
      Мама тоже следила за удочкой.
      - Ах, только бы к берегу подошла!
      Наконец рыба подтащила удочку к кустам.
      Тут мы все трое - папа, мама и я - со всех ног бросились через плотину на другой конец омута.
      Вот и кусты. На воде возле них слегка покачивается сломанный конец удочки. И поплавок тоже спокойно покачивается на воде.
      Может, удочка уже пустая? Может, рыба давно уже сорвалась?
      Папа крадучись подошёл к берегу, вошёл по колено в воду и протянул руку к удилищу... и вдруг оно подпрыгнуло, как живое, и бросилось прочь. Папа за ним бултых прямо в воду. Весь мокрый выскочил на берег.
      О радость, о счастье! В руках у него была обломанная удочка. Она сгибалась в дугу, и леска опять, как тугая струна, так и резала воду.
      Напуганная рыба тянула вглубь и никак не шла к берегу.
      Но папа и не пытался пересилить её. Он то отпускал леску, то вновь слегка подтягивал.
      Папа старался утомить рыбу. А мы с мамой затаив дыхание следили за этой борьбой.
      Наконец утомлённая рыба показалась на поверхности и даже немного повернулась на бок, блестя серебряной чешуёй.
      Тогда папа осторожно передал мне обломок удилища:
      - Тащи, только потихоньку, не торопись.
      Я схватил в руки удочку и, забыв всё на свете, изо всех сил потащил на берег.
      - Тише, тише, оборвёт! - закричал папа.
      Рыба бросилась в глубину. Я потянул к себе.
      У берега в густой траве что-то сильно зашлёпало, завозилось.
      Папа и мама кинулись туда. И тут я вновь почувствовал в руках какую-то лёгкость. "Оборвалась, ушла!"
      Но в тот же миг папа выкинул далеко на берег сверкающую чешуёй рыбу.
      Она тяжело шлёпнулась в траву и забилась, запрыгала в ней.
      Мы подбежали к добыче. Подминая зелёные стебли, в траве лежал крупный голавль. Я схватил его обеими руками и начал с восторгом разглядывать.
      Спина у него была тёмно-зелёная, почти чёрная, бока серебряные, а голова большая, широкая. Потому, наверное, эту рыбу и назвали голавль.
      - Ну, поздравляю тебя: теперь ты - настоящий рыболов! - радостно говорила мама.
      - Да, да, рыболов! - добродушно смеялся папа. - Опять чуть не упустил. Он уж с крючка сорвался, я его еле успел в траве схватить.
      - А что же ты от него хочешь, ведь это его первая настоящая добыча, защищала меня мама. - И всё-таки он её сам вытащил.
      - Конечно, конечно, - согласился папа. - Идёмте скорее к удочкам может, там без нас ещё что попалось.
      Тут мы с мамой взглянули на папу, да так и ахнули. Он был мокрый и весь в грязи. Хорошо ещё, что погода стояла жаркая.
      Папа отжал немного одежду и весело махнул рукой:
      - Ничего, до вечера всё высохнет!
      Мы вернулись к нашим удочкам. Действительно, на одной из них у папы сидел большой окунь.
      Папа дал мне из своих ещё одну удочку, вместо моей сломанной, и мы продолжали ловить. Но я уже не столько ловил, сколько всё бегал к соседним кустам, под которыми в густой траве, прикрытый от солнца лопухами, лежал мой голавль. И каким же он мне казался огромным и красивым!
      Мама тоже то и дело подходила к голавлю, трогала его рукой, качала головой и улыбалась. Наверное, она радовалась моей удаче не меньше меня.
      И папа всё поглядывал на меня и говорил:
      - Что, брат, доволен, а?
      Весь этот день я чувствовал себя самым счастливым человеком.
      Я поймал ещё двух ершей. А папа наловил много разной рыбы и даже поймал щуку. Вообще день вышел на славу.
      Мама развела на берегу костёр, приготовила обед и чай.
      Потом мы опять ловили рыбу. Мама тоже ловила с нами и вытащила окуня.
      Наконец, когда уже начало темнеть, папа с мамой собрались ехать домой. А мне ужасно не хотелось уезжать. Кажется, так всё лето и просидел бы здесь, у реки, под старыми вётлами, глядя на поплавок. Но делать было нечего.
      Уложили в тележку удочки, рыбу и все пожитки, запрягли лошадь и поехали домой.
      Вечер был прохладный, ясный. На западе уже догорала заря. В полях громко кричали перепела, словно выговаривали: "Спать пора, спать пора!"
      Слушая их, я и вправду немножко задремал. А перед глазами всё рябила вода и поплавки на ней...
      Вдруг мама тронула меня за плечо:
      - Смотри, Юра, смотри скорей!
      Я очнулся. Мы проезжали через берёзовый лесок. В воздухе пахло свежей берёзовой горечью. Я поглядел в глубь леса, куда указывала мама.
      "Что это? Будто крохотный голубой огонёк светится в тёмной ночной траве... А вон, немного подальше, ещё и ещё. Или это в каплях росы отражаются звёзды? Нет, не может быть..."
      - Видишь, светлячки, - сказал папа. - Хочешь - набери их в коробочку, а дома выпустим в сад. Пусть у нас живут.
      Папа остановил лошадь, и мы с мамой принялись собирать этих светящихся жучков, которых в народе так хорошо прозвали Ивановым червячком.
      Мы с мамой долго ходили по густой влажной траве, отыскивая крошечные живые звёздочки. А над головой сплетались тёмные ветви деревьев, и в их просветах тоже, как светлячки, сверкали далёкие голубые звёзды.
      И может быть, именно в этот счастливый день - день моего рождения - я вдруг всем сердцем почувствовал, как хороша наша родная природа, лучше которой нет на всём свете.
      ВОРИШКА
      Однажды нам подарили молодую белку. Она очень скоро стала совсем ручная, бегала по всем комнатам, лазила на шкафы, этажерки, да так ловко никогда ничего не уронит, не разобьёт.
      В кабинете у отца над диваном были прибиты огромные оленьи рога. Белка часто по ним лазила: заберётся, бывало, на рог и сидит на нём, как на сучке дерева.
      Нас, ребят, она хорошо знала. Только войдёшь в комнату, белка прыг откуда-нибудь со шкафа прямо на плечо. Это значит - она просит сахару или конфетку. Очень любила сладкое. Конфеты и сахар у нас в столовой, в буфете лежали. Их никогда не запирали, потому что мы, дети, без спросу ничего не брали.
      Но вот как-то зовёт мама нас всех в столовую и показывает пустую вазочку:
      - Кто же это конфеты отсюда взял?
      Мы глядим друг на друга и молчим - не знаем, кто из нас это сделал. Мама покачала головой и ничего не сказала. А на следующий день сахар из буфета пропал и опять никто не сознался, что взял. Тут уж и отец рассердился, сказал, что теперь всё будет запирать, а нам всю неделю сладкого не даст.
      И белка заодно с нами без сладкого осталась.
      Вспрыгнет, бывало, на плечо, мордочкой о щёку трётся, за ухо зубами дёргает - просит сахару. А где его взять?
      Один раз после обеда сидел я тихонько на диване в столовой и читал. Вдруг вижу: белка вскочила на стол, схватила в зубы корочку хлеба - и на пол, а оттуда на шкаф. Через минуту, смотрю, опять на стол забралась, схватила вторую корочку - и опять на шкаф.
      "Постой, - думаю, - куда это она хлеб всё носит?" Поставил я стул, заглянул в шкаф. Вижу - старая мамина шляпа лежит. Приподнял я её - вот тебе раз! Чего-чего только под нею нет: и сахар, и конфеты, и хлеб, и разные косточки...
      Я - прямо к отцу, показываю: "Вот кто у нас воришка!"
      А отец рассмеялся и говорит:
      - Как же это я раньше не догадался! Ведь это наша белка на зиму себе запасы делает. Теперь осень, на воле все белки корм запасают, ну и наша не отстаёт, тоже запасается.
      После такого случая перестали от нас запирать сладкое, только к буфету крючок приделали, чтобы белка туда залезть не могла. Но белка на этом не успокоилась, всё продолжала запасы на зиму готовить. Найдёт корочку хлеба, орех или косточку - сейчас схватит, убежит и запрячет куда-нибудь.
      А то ходили мы как-то в лес за грибами. Пришли поздно вечером, усталые, поели - и скорее спать. Кошёлку с грибами на окне оставили: прохладно там, не испортятся до утра.
      Утром встаём - вся корзина пустая. Куда же грибы делись? Вдруг отец из кабинета кричит, нас зовёт. Прибежали к нему, глядим - все оленьи рога над диваном грибами увешаны. И на крючке для полотенца, и за зеркалом, и за картиной - всюду грибы. Это белка ранёхонько утром постаралась: развесила грибы себе на зиму посушить.
      В лесу белки всегда осенью грибы на сучьях сушат. Вот и наша поспешила. Видно, почуяла зиму.
      Скоро и вправду наступили холода. Белка всё старалась забраться куда-нибудь в уголок, где бы потеплее, а как-то раз она и вовсе пропала. Искали, искали её - нигде нет. Наверное, убежала в сад, а оттуда в лес.
      Жалко нам стало белочки, да ничего не поделаешь.
      Собрались топить печку, закрыли отдушник, наложили дров, подожгли. Вдруг в печке как завозится что-то, зашуршит! Мы отдушник поскорее открыли, а оттуда белка пулей выскочила - и прямо на шкаф.
      А дым из печки в комнату так и валит, в трубу никак не идёт. Что такое? Брат сделал из толстой проволоки крючок и просунул его через отдушину в трубу, чтобы узнать, нет ли там чего.
      Глядим - тащит из трубы галстук, мамину перчатку, даже бабушкину праздничную косынку там разыскал.
      Всё это наша белка себе для гнезда в трубу затащила. Вот ведь какая! Хоть и в доме живёт, а лесные повадки не оставляет. Такова уж, видно, их беличья натура.
      ДРУЖБА
      Сидели мы как-то с братом зимой в комнате и глядели на двор в окно. А на дворе, у забора, вороны и галки копались в мусоре.
      Вдруг видим - прилетела к ним какая-то птица, совсем черная, с синевой, а нос большой, белый. Что за диво: ведь это грач! Откуда он зимой взялся? Глядим, ходит грач по помойке среди ворон и прихрамывает немножко - наверное, больной какой-нибудь или старый; улететь на юг не смог с другими грачами, вот и остался у нас зимовать.
      Потом каждое утро повадился грач к нам на помойку летать. Мы нарочно хлебца ему покрошим, каши, творожку от обеда. Только мало ему доставалось: всё, бывало, вороны поедят - это уж такие нахальные птицы. А грач тихий какой-то попался. В сторонке держится, всё один да один. Да и то верно: своя братия улетела на юг, он один остался; вороны - ему компания плохая. Видим мы, обижают серые разбойницы нашего грача, а как ему помочь, не знаем. Как его покормить, чтоб вороны не мешали?
      День ото дня грач становился всё грустнее. Бывало, прилетит и сядет на забор, а спуститься на помойку к воронам боится: совсем ослаб.
      Один раз посмотрели мы утром в окно, а грач под забором лежит. Побежали мы, принесли его в дом; он уж еле дышит.
      Посадили мы его в ящик, к печке, попонкой закрыли и дали всякой еды.
      Недели две он так у нас просидел, отогрелся, отъелся немножко. Думаем, как же с ним дальше быть? Не держать же его в ящике всю зиму! Решили опять на волю выпустить: может, он теперь покрепче будет, перезимует как-нибудь.
      А грач, видно, смекнул, что мы ему добро сделали, значит, нечего людей и бояться. С тех пор целые дни так вместе с курами во дворе и проводил.
      В это время жила у нас ручная сорока Сиротка. Мы её ещё птенцом взяли и выкормили. Сиротка свободно летала по двору, по саду, а ночевать возвращалась на балкон. Вот видим мы - подружился наш грач с Сироткой: куда она летит, туда и он за ней.
      Однажды глядим - Сиротка на балкон прилетела, и грач тоже вместе с ней заявился. Важно так по столу разгуливает.
      А сорока, будто хозяйка, суетится, вокруг него скачет.
      Мы потихоньку высунули из-под двери чашку с мочёным хлебом. Сорока прямо к чашке, и грач за ней.
      Позавтракали оба и улетели. Так они каждый день начали на балкон вдвоём прилетать - кормиться.
      ...Прошла зима, вернулись с юга грачи, загалдели в старой берёзовой роще. По вечерам усядутся парочками возле гнёзд, сидят и переговариваются, будто дела свои обсуждают. Только наш грач не нашёл себе пары, по-прежнему всюду летал за Сироткой. А под вечер сядут они возле дома на берёзку и сидят рядышком, близко так, бок о бок.
      Посмотришь на них и невольно подумаешь: значит, и у птиц тоже дружба бывает.
      ЧИР ЧИРЫЧ
      Журчат ручьи, настал апрель,
      Кричат грачи, звенит капель.
      Им вторит громко, во весь дух,
      На кол забравшийся петух.
      Кругом царит и шум и гам.
      Все рады светлым вешним дням.
      Вечером папа принёс из сарая доску, распилил её и сколотил домик. Вместо окон и дверей в одной из стенок выпилил круглую дырочку, а вместо крыльца внизу, у входа, палочку прибил.
      - Готово, - сказал папа. - Ну-ка, теперь отгадай загадку: на колу дворец, во дворце певец - кто это?
      - Скворец! - закричал я.
      - Правильно. Вот мы для него квартиру и смастерили. Завтра утром скворечник в саду пристроим. Добро пожаловать, дорогие гости!
      Проснулся я утром - в окно солнце светит, капель с крыши льёт и воробьи на весь двор расчирикались.
      В саду везде ещё был снег. Мы с папой еле пробрались к старой яблоне. Папа прибил скворечник к длинному шесту и прикрутил шест проволокой к стволу яблони. Скворечник оказался очень высоко - со всех сторон видно.
      Прошло пять дней. В саду зачернели проталины, а кругом них разлились огромные лужи. В лужах, как в зеркале, отражаются небо, облака, а когда выглянет солнце - даже больно глядеть, так вода и сверкает.
      Один раз зовёт меня папа в сад:
      - Погляди, какие гости к нам заявились.
      Прибежал я, смотрю - на крыше скворечника сидит скворец и распевает. Потом другой скворец к нему подлетел и прямо в домик юркнул.
      Поселились в домике скворцы, только почему-то всё один скворец летает. По вечерам сядет на веточку и поёт, а скворчихи и не видать.
      Как-то раз стояли мы с папой под яблоней. Смотрим - скворец к домику подлетел, в клюве у него что-то белеется, наверное, какая-то большая, толстая личинка. Сел он на жёрдочку, вдруг видим - из домика высовывается головка скворчихи. Открыла она клюв, скворец сунул ей в рот личинку, а сам засвистел, затрещал и опять улетел.
      - Видишь, - говорит папа, - как скворец о своей скворчихе заботится! Даже кормит её, чтобы она с гнезда не улетала. Ведь она теперь яйца насиживает.
      Скоро у скворцов вывелись птенцы. Тут уж оба - и отец и мать - начали детям корм носить. Ходят, бывало, по грядкам и высматривают добычу. Заметит скворец гусеницу, схватит её и тащит детям. Так это здорово получалось! Скворчатам еда - и нам с папой помощь. За день, бывало, всех гусениц с огорода соберут.
      Папа глядит да радуется:
      - Хорошая у нас капуста будет! Червяк её уже не тронет. Вон наши длинноносые сторожа как на грядках стараются!
      Выросли скворчата, начали уже из домика наружу выглядывать. Целый день пищат - есть просят. Родители им только успевают корм приносить. А наступит вечер, усядутся старики на веточку возле домика, сидят и переговариваются, будто дела свои обсуждают.
      Вот как-то под вечер сидели скворец со скворчихой на яблоне. Вдруг из-за веток - ястреб! Схватил скворца и потащил.
      Мы с папой в саду были. Закричали, вдогонку бросились. Я во весь дух бегу, кричу:
      - Брось, брось, брось!
      Ястреб испугался, бросил добычу и улетел.
      Подбежал я: лежит скворушка на земле, клюв открыт, дышит тяжело; наверно, ястреб его здорово помял.
      Принёс я его домой, настелил в клетку свежей травы и положил скворца. Наутро он немного оправился - не лежал, а сидел в уголке. Дал я ему гусениц, червей. Одного червяка он съел, а больше не стал.
      Папа сказал:
      - Ничего, поправится. Только уж он теперь в семье не работник - ему самому сил набираться нужно. Придётся тебе помогать скворчихе детей растить. Ей одной такую семью не прокормить.
      Взяли мы с папой фанерный ящичек, поставили его в саду на дорожку, недалеко от старой яблони, и каждый день я в него стал разных личинок и гусениц приносить. Скворчиха это живо приметила. Только, бывало, я принесу еду, отойду в сторону, а она уж тут как тут, подлетит, сядет на край ящика, схватит гусеницу - и прямо в скворечник. В один миг всё детям перетаскает.
      Скворец мой тоже поправляться начал. Аппетит у него после болезни отличный стал. Я прямо с ног сбился, не успеваю еду носить.
      Наконец скворчата подросли и начали из гнезда вылетать, а потом и совсем улетели из сада. Тут уж я посвободнее вздохнул - один у меня только иждивенец остался.
      Скворец скоро совсем поправился. Стал я его понемногу из клетки выпускать. Летает он по комнате, а как проголодается, спешит назад в клетку. Ручной, ничего не боится, на плечо сядет, на голову. Как только соберёмся обедать, загремят тарелки, он прямо на стол летит, крошки со скатерти собирает. Видно, не на шутку, бедняжка, проголодался!
      Очень любил он мясо. Подадут котлеты - скворец так и норовит со сковородки клюнуть. Мама, бывало, смеётся, гонит его: "Обожжёшься ведь!" А он на маму сердится: что, мол, не даёшь! Пёрышки топорщит, кричит: "Чир-чиррр!" Мы его Чир Чирычем и прозвали.
      Накрошат ему котлету на тарелку, остудят и дадут. Он в один миг всё подберёт.
      Как-то дали мясца старому коту Иванычу. Только он уселся поесть, вдруг видим - скворец бочком-бочком - и к тарелке. Мы глядим, что дальше будет. Подбежал скворец, изловчился и прямо из-под носа Иваныча кусочек мяса выхватил. Тут даже добродушный Иваныч возмутился, замахнулся на обидчика лапой; а скворец не боится - так на него и наскакивает: "Чир-чиррр!" И вдруг тюк Иваныча клювом в нос! Фыркнул тот, затряс головой, а потом повернулся и пошёл прочь от тарелки.
      С тех пор коту от скворца житья не стало: только разляжется толстый Иваныч на солнышке погреться, скворец уж тут как тут, старается за хвост или за ухо клювом схватить. Мама его полотенцем прочь гонит:
      - Ну что ты к Иванычу пристаёшь?
      А скворушка норовит маму за полотенце дёрнуть: "Чир-чиррр!" Потом прыг - и на голову ей сядет. Разбойник, да и только!
      Зато с Джеком, папиной охотничьей собакой, скворушка очень подружился. Джек овсянку из миски ест - и скворец на краешек сядет, тоже поклёвывает. Уляжется Джек у себя на коврике, скворец ему на спину взлетит, выбирает что-то из шерсти, да так осторожно - никогда больно не сделает. Джек даже глаза зажмурит - видно, приятно ему.
      Как-то напились мы чаю. Мама налила в полоскательницу тёплой воды, чашки помыть. Только отвернулась, откуда ни возьмись, скворец - и прямо в полоскательницу. Как начнёт в ней плескаться! Весь стол водой залил.
      Мама засмеялась:
      - Ах ты негодный!
      А скворец уж на двери сидит, отряхивается, пёрышки чистит.
      До того осмелел - всюду лезет, всё тащит, беда с ним, да и только!
      Мама терпела-терпела и наконец не выдержала.
      - Заприте, - говорит, - этого разбойника в клетку. Или выпустите его.
      Очень не хотелось мне со скворушкой расставаться, да ничего не поделаешь - не запирать же его, на самом деле, в клетку!
      Наутро открыл я окно и снял с него сетку. Скворец мигом из клетки выскочил, слетел на подоконник и не знает, куда же дальше лететь - в комнату или в сад. А тут солнце выглянуло. Отряхнулся скворец, расправил крылья и полетел на волю. Уселся в саду на дерево, начал пёрышки чистить, охорашиваться, довольный такой.
      Весело мне на него смотреть, как он радуется, и грустно немножко - не будет у меня больше ручного скворца!
      Посидел он на дереве, потом вспорхнул и полетел куда-то. А я совсем загрустил, весь день места себе найти не мог.
      Наконец позвали меня обедать. Все сели за стол. Только застучали тарелками, вдруг слышим за окном: "Чир-чиррр!" Летит мой скворец прямо в окно - и на стол. Тут уж и мама не выдержала, говорит:
      - Умница ты моя! Назад прилетел, соскучился.
      А скворец будто понимает - лезет к ней, прямо из тарелки варёное мясо тащит. Наелся и на шкаф взлетел.
      С этого дня Чир Чирыч получил полное право разгуливать всюду, где ему только заблагорассудится: хочет - по саду летает, хочет - по комнате. Но как только, бывало, завечереет, так уж он обязательно к себе в клетку спешит.
      Наступила осень. Пожелтел сад, в полях убрали хлеб, а на лугах у речки, как огромные зелёные кочки, выросли стога сена. Скворцы собрались в стаи; целые дни летали по полям и лугам или сидели на стогах.
      Скворушка мой тоже стал пропадать по целым дням, иногда и ночевать домой не возвращался. То ночь, то две, а потом и совсем не вернулся. Может, ястреб его поймал, а может, улетел с другими скворцами в тёплые страны.
      Пришла зима. Часто вспоминали мы о скворушке, особенно вечерами, когда топили печку и у огонька собирались все мои приятели: Джек, Иваныч и ручной заяц Ушан. Где-то теперь наш скворушка? Жив ли он?..
      Наконец и зима кончилась. В саду появились огромные синие лужи. В полдень солнышко припекало совсем по-летнему, и тогда в столовой даже отворяли окно.
      Как-то возился я у себя в комнате со своими удочками. Вдруг слышу за дверью: "Чир-чиррр!" Я даже вздрогнул: что такое? Выскочил в столовую и глазам не верю: сидит на подоконнике мой скворушка, так и заливается, так и поёт.
      - Скворушка! Скворушка! Откуда же ты прилетел?
      Хотел я к нему подойти, а он - назад в окно и уселся в саду на яблоню. Отвык, значит, за зиму от нас.
      Опять поселился мой скворец в своём старом скворечнике. И скворчиха с ним, только не знаю, старая или новая.
      Часто бывало - прилетит скворушка к нам на подоконник, сядет и поёт. Я ему еду поставлю, полоскательницу с водой - он всё съест, воды напьётся и выкупается в полоскательнице. А в комнату залетать так и не захотел. Наверное, ему скворчиха не разрешила.
      ДЖЕК
      Мы с братом Серёжей ложились спать. Вдруг дверь растворилась, и вошёл папа, а следом за ним - большая красивая собака, белая с тёмно-коричневыми пятнами на боках. Морда у неё тоже была коричневая; огромные уши свисали вниз.
      - Папа, откуда? Это наша будет? Как её звать? - закричали мы, вскакивая с постелей и бросаясь к собаке.
      Пёс, немного смущённый такой бурной встречей, всё же дружелюбно завилял хвостом и позволил себя погладить. Он даже обнюхал мою руку и лизнул её мягким розовым языком.
      - Вот и мы завели собаку, - сказал папа. - А теперь марш по кроватям! А то придёт мама, увидит, что вы в одних рубашках бегаете, и задаст нам.
      Мы залезли обратно в кровати, а папа уселся на стул.
      - Джек, сядь, сядь здесь, - сказал он собаке, указывая на пол.
      Джек сея рядом с папой и подал ему лапу.
      - Здравствуй, - сказал папа, потряс лапу и снял её с колен, но Джек сейчас же подал её опять.
      Так он "здоровался", наверное, раз десять подряд. Папа делал вид, что сердится, - снимал лапу, Джек подавал снова, а мы смеялись.
      - Довольно, - сказал наконец папа. - Ложись.
      Джек послушно улёгся у его ног и только искоса поглядывал на папу да слегка постукивал по полу хвостом.
      Шерсть у Джека была короткая, блестящая, гладкая, а из-под неё проступали сильные мускулы. Папа сказал, что это - охотничья собака, легавая. С легавыми собаками можно охотиться только за дичью - за разными птицами, а на зайцев или лисиц нельзя.
      - Вот придёт август, наступит время охоты, мы и пойдём с ним уток стрелять. Ну, пора спать, а то уже поздно.
      Папа окликнул пса и вышел с ним из комнаты.
      На следующее утро мы встали рано, напились поскорее чаю и отправились гулять с Джеком.
      Он весело бегал по высокой, густой траве, между кустами, вилял хвостом, ласкался к нам и вообще чувствовал себя на новом месте как дома.
      Набегавшись вдоволь, мы решили идти играть в "охотников".
      Джек тоже последовал за нами. Мы сделали из обруча от бочки два лука, выстругали стрелы и пошли на "охоту".
      Посреди сада из травы виднелся небольшой пенёк. Издали он был очень похож на зайца. По бокам у него торчали два сучка, будто уши.
      Первым стрельнул в него Серёжа. Стрела ударилась о пенёк, отскочила и упала в траву. В тот же миг Джек бросился к стреле, схватил её в зубы и, виляя хвостом, принёс и подал нам. Мы были этим очень довольны. Пустили стрелу опять, и Джек снова принёс её.
      С тех пор пёс каждый день принимал участие в нашей стрельбе и подавал нам стрелы.
      Очень скоро мы узнали, что Джек подаёт не только стрелы, но и любую вещь, которую ему бросишь: палку, шапку, мячик... А иногда он притаскивал и такие вещи, о которых его вовсе никто не просил. Например, побежит в дом и принесёт из передней калошу.
      - Зачем ты её принёс - ведь сухо совсем! Неси, неси назад! - смеялись мы.
      Джек скачет вокруг, суёт в руки калошу и, видимо, вовсе не собирается нести её на место. Приходилось относить самим.
      Джек очень любил с нами ходить купаться. Бывало, только начнём собираться, а он уж тут как тут - прыгает, вертится, будто торопит нас.
      Речка в том месте, где мы купались, была у берега мелкая. Мы с хохотом и визгом барахтались в воде, брызгались, гонялись друг за другом! И Джек тоже залезал в воду, носился вместе с нами; если же ему кидали в речку палку - бросался за нею, плыл, потом брал в зубы и возвращался на берег. Часто в порыве веселья он хватал что-нибудь из нашей одежды и пускался бежать, мы же гонялись за ним по лугу, стараясь отнять кепку или рубашку. А один раз вот что случилось.
      Купались мы на речке вместе с папой. Папа плавал очень хорошо. Он переплыл на другую сторону и стал звать к себе Джека. Пёс в это время играл с нами. Но, как только он услыхал папин голос, сразу насторожился, бросился в воду, потом неожиданно вернулся, схватил в зубы папину одежду, и не успели мы опомниться, как он уже плыл на ту сторону. Следом за ним, раздуваясь, как большой белый пузырь, тащилась по воде рубашка, а брюки уже совсем намокли, скрылись под водой, и Джек едва их придерживал зубами за самый кончик. Мы просто замерли на месте, боясь, что он упустит одежду и она утонет. Однако Джек ничего не растерял и благополучно переплыл на другую сторону.