Глава III

Элспет Мак-Тевиш долго еще стояла, пытливо вглядываясь в монеты, словно их чекан мог поведать, каким путем они были приобретены.

«Не лежит у меня душа к этому Мак-Федрайку, — думала она. — Он из тех, о ком бард сказал: „Бойся их не тогда, когда речь их шумит, словно зимний ветер, а тогда, когда она льется, словно песенка дрозда“. И, однако, к этой загадке есть один только ключ: мой сын взялся за оружие, чтобы силою, как пристало мужчине, завладеть тем, от чего трусы хотели бы его отвадить речами, годными только детей стращать». Это предположение, внезапно у нее возникшее, показалось ей весьма вероятным, тем более что Мак-Федрайк, как ей доподлинно было известно, при всей своей осторожности настолько поощрял образ действия ее мужа, что иногда покупал у Мак-Тевиша скот, хотя отлично знал, каким путем этот скот ему доставался; правда, Мак-Федрайк всегда обставлял эти сделки так, что, получая от них большой барыш, в то же время обеспечивал себе полную безопасность. Кто лучше Мак-Федрайка сумел бы указать юному удальцу потаенное ущелье, в котором тот мог бы взяться за этот опасный промысел и быть уверенным, что добьется успеха? Кто легче всего мог обратить в деньги его добычу? Чувства, которым женщина другой страны предалась бы, узнав, что ее единственный сын без оглядки ринулся на путь, погубивший его отца, едва ли в те дни были знакомы матерям горцев. В Мак-Тевише Мхоре Элспет видела павшего в неравном бою на своем воинском посту героя, смерть которого будет отомщена. Она боялась не столько за жизнь сына, сколько за его честь. Ее страшила мысль, что он покорится чужеземным пришельцам и что вслед за этим, как ей представлялось, порабощением душа его погрузится в непробудный сон.

Нравственные правила, столь естественно зарождающиеся и развивающиеся в умах людей, воспитанных под властью прочно установленных законов, которые защищают собственность слабого от покушений на нее сильного, были для бедняжки Элспет книгой за семью печатями и родником, под землею сокрытым. Ее приучили смотреть на тех, кого в горах называют саксами, как на вражеское племя, с которым гэлы испокон веков непрестанно воюют, и она была убеждена, что любое их селение, для горцев находящееся в пределах досягаемости, вполне дозволено сделать предметом вторжения и грабежа. Упрочению таких взглядов способствовало не только ее желание отомстить за смерть мужа, но и всеобщее негодование, не без причин возникшее в Горной Шотландия из-за варварски жестоких действий победителей после сражения при Каллодене. Но и в некоторых кланах горцев она, памятуя вековые обиды и смертельные распри, видела врагов, чьим достоянием при случае отнюдь не грех поживиться.

Благоразумие могло бы заставить ее понять, сколь ничтожны при новом порядке вещей возможности противостоять крутым мерам объединенного правительства, которое прежде, когда его власть была не столь сильна и сосредоточенна, не могло справиться с такими лихими разбойниками, как Мак-Тевиш Мхор. Но благоразумие было чуждо этой одинокой женщине, жившей представлениями времен своей молодости. Она воображала, что ее сыну достаточно будет объявить себя преемником своего отца по части удали и предприимчивости — и толпы людей, столь же храбрых, как те, что выступали под знаменем его отца, тотчас стекутся под это самое знамя, как только оно будет развернуто снова. Для нее Хэмиш был орлом, которому надлежало лишь воспарить и занять место, природой ему определенное в поднебесье; она не способна была постичь, как много враждебных глаз будет следить за его полетом, как много пуль выпустят, целясь ему в грудь. Словом, Элспет принадлежала к числу тех, кто смотрит на общество настоящего времени с теми же чувствами, какие оно внушало им в прошлом. С тех пор как ее муж утратил свое могущество и его перестали бояться, она жила в бедности, угнетаемая и презираемая, и ей казалось, что, как только сын решится взять на себя ту роль, которая принадлежала отцу, она вновь обретет былое свое влияние. Когда она позволяла своему взору проницать более отдаленное будущее, ей неизменно представлялось, что она много лет уже будет лежать в могиле, что давно отзвучат погребальные песни, над ней пропетые ее кланом, прежде чем Хэмиш Светловолосый испустит дух, сжимая эфес своего окровавленного палаша. Ведь отец его успел поседеть, прежде чем, множество раз преодолев грозившие ему опасности, он пал с оружием в руках. То, что ей пришлось быть очевидицей его гибели и остаться после этого в живых, было в те времена в порядке вещей. И лучше было, — так она с гордостью думала, — что муж ее умер у нее на глазах такой смертью, чем если бы ей довелось видеть, как он угасает в дымной хижине, на одре из полусгнившей соломы, словно изнуренный пес или пораженный тяжкой хворью вол. Но ее отважному юному Хэмишу до смерти еще далеко. Он должен преуспеть, должен побеждать, как его отец. А когда он наконец падет в бою — бескровной смерти Элспет для него не чаяла, — она давным-давно уже будет покоиться в земле и ей не придется ни видеть его предсмертные страдания, ни причитать на его могильном холме.

Поглощенная этими бессвязными мыслями, Элспет впала в обычное для нее возбуждение или, вернее, в еще большее, чем обычно. Говоря высоким языком писания, который на этом наречии не намного отличался от языка повседневного, она поднялась, умылась, сменила одеяние свое, и вкусила хлеба, и воспрянула духом.

С великим нетерпением ждала она возвращения сына, но теперь к этому чувству не примешивалось ни горечи, ни тревоги, ни страха. Она говорила себе, что ему многое еще нужно совершить, прежде чем он теперь, в эти времена, сможет стать вождем, которого все будут уважать и бояться, и все же, когда она в мыслях своих видела его возвращение, ей начинало казаться, что он явится под звуки волынок, с развернутыми знаменами, во главе отряда храбрецов, одетых в развевающиеся по ветру живописные тартаны, наперекор законам, которые под угрозой тяжкой кары возбраняли ношение национальной одежды и всех тех знаков отличия, столь дорогих для причислявших себя к рыцарям знатных горцев. На все это ее пылкое воображение давало ему лишь несколько дней.

С той минуты как Элспет прониклась глубокой, несокрушимой уверенностью, что так оно и будет, все ее мысли сосредоточились на том, чтобы достойным образом принять сына и его приверженцев и украсить свою хижину так же пышно, как, бывало, она это делала к возвращению его отца.

Заготовить по части съестных припасов что-либо существенное ей было не на что, да это ее и не заботило: удачливые разбойники пригонят стада крупного и мелкого скота. Но в самой хижине все было готово к их приему; асквибо она наварила столько, что диву можно было даться, как женщина без чьей-либо помощи справилась с этой работой. Свою хижину она убрала так тщательно, что та приняла, можно сказать, парадный вид. Элспет тщательно подмела ее и украсила ветками всевозможных деревьев, как это делают еврейские женщины в канун того дня, который называют праздником кущей note 31 . Все молоко, полученное в эти дни от ее маленького стада, пошло на изготовление сыров и других изделий; она изощрялась, как только могла, чтобы на славу угостить сына и его соратников, которых рассчитывала принять у себя вместе с ним.

Но главным украшением хижины, на розыски которого она положила больше всего трудов, были веточки морошки — ярко-красной ягоды, растущей только на высоких холмах, да и то очень помалу. Ее муж, а возможно, даже кто-либо из его предков, избрал эмблемой рода Мак-Тевишей эту ягоду, как бы символизировавшую малочисленность их клана и высоту их честолюбивых стремлений.

Все то время, что длились эти несложные хлопоты, Элспет чувствовала себя взволнованно-счастливой. Тревожило ее лишь одно — успеет ли она закончить все приготовления к достойному приему Хэмиша и его новых друзей — тех, кто, как она полагала, сплотился вокруг него, прежде чем они явятся, не случится ли так, что они застанут ее врасплох.

Но, выполнив все, что было в ее силах, она опять осталась без дела, если не считать отнимавшей немного времени заботы о козах; обиходив их, она вновь и вновь проверяла, все ли приготовления закончены, и опять бралась за те из них, которые необходимо было обновлять, — заменяла иссохшие ветки и увядшие цветы свежими; после этого она садилась у двери хижины и, не отрывая глаз, смотрела на дорогу, в одну сторону подымавшуюся вверх от берега Оу, в другую — извивавшуюся по склонам горы, приноравливаясь к подъемам и спускам в той мере, в какой это позволял план, которому следовал строивший ее военный инженер. А тем временем ее воображению, из воспоминаний о прошлом творившему будущее, в предрассветном тумане или закатных облаках виделись колеблющиеся очертания быстро приближающегося отряда тех, кого в те времена именовали сидьер дху — темными солдатами, — воинов, одетых в свои национальные тартаны и называвшихся так в отличие от носивших ярко-красные мундиры английских солдат. За этим занятием она проводила по многу часов утром и вечером каждого дня.

Глава IV

Тщетно Элспет при первых лучах утренней зари и при последних проблесках вечернего света вперяла взор в видневшуюся вдали дорогу. Нигде не клубилась пыль, предвещая появление развевающихся перьев и блистающего на солнце оружия. Медленно брел одинокий путник в своем темно-коричневом плаще, какие носят жители равнин, и в тартане, окрашенном в черный или алый цвет, таким способом выполняя или обходя правило, безоговорочно запретившее пестрые тартаны. Во всей его унылой повадке, в том, как он шел, понуря голову, выражалось умонастроение гэлов, в ту пору униженных и подавленных суровыми, хотя, быть может, и необходимыми законами, упразднившими то, что они считали прирожденным своим правом: невозбранное ношение национальной одежды и оружия. Несмелую походку таких вот смиренных странников Элспет никак не могла принять за легкую, гордую поступь своего сына, теперь, так она считала, освободившегося от всех примет сакского порабощения и вступившего в новую жизнь. Изо дня в день, вечерами, как только темнело, она покидала свое место у двери и, не заперев ее, бросалась на соломенную подстилку, но не спала, а только напряженно вслушивалась в тишину. Храбрые и грозные, говорила она, ходят ночью. Шаги их слышны во мраке, когда молчит все, кроме бури и водопада. Робкая лань выходит из своего убежища, только когда солнце поднимется над вершиной горы, а не знающий страха волк — тот разгуливает в багровом свете сентябрьского месяца. Напрасно она себя этим утешала; столь желанный звук голоса Хэмиша не подымал ее с убогого ложа, где она грезила о его возвращении. Хэмиш не появлялся.

Тщетно было бы пытаться передать словами первые излияния материнской любви. Благословениями, чередовавшимися с самыми ласковыми прозваниями, какие только нашлись в ее обычно суровой речи, старалась Элспет выразить свой исступленный восторг. Стол вмиг был уставлен всем, что у нее было припасено, и когда она увидела, как юный воин уписывает приготовленное для него угощение, на нее нахлынули чувства, весьма сходные с теми, какие владели ею, когда она впервые приложила его к груди, и в то же время сколь отличные от них!

Когда бурный порыв радости улегся, Элспет захотела поскорее узнать, что приключилось с ее сыном после того дня, как они расстались; не умея сдерживать себя, она тут же принялась журить его за дерзость, с которою он среди бела дня прошел по холмам в одежде горца, хотя отлично знал, что за это установлено тяжкое наказание и что Горная Шотландия кишит «красными мундирами».

—Не бойтесь за меня, матушка, — ответил Хэмиш тоном, рассчитанным на то, чтобы рассеять ее беспокойство, и, однако, выдававшим некоторое смущение. — Я могу носить пестрый тартан у самых ворот форта Огастеса note 34 , коли захочу.

—Ах, не будь слишком смел, родной мой Хэмиш! Хоть эта черта больше всех других под стать сыну твоего отца, все же не будь слишком смел! Увы! Сейчас бьются не так, как в старину, честным оружием и в равном числе, а стараются воспользоваться превосходством в людях и вооружении; вот и выходит, что слабого и сильного — обоих одинаково может пристрелить мальчишка. И не сочти меня недостойной зваться вдовой твоего отца и твоей матерью из-за того, что я так говорю; видит бог, один на один я не устрашилась бы для тебя самого что ни на есть сильного противника из Бредалбейна с самим Лорном в придачу!

—Уверяю вас, милая матушка, мне ничто не угрожает, — заявил Хэмиш. — А Мак-Федрайк у вас был? Что же он вам рассказал обо мне?

—Серебра он мне оставил вдосталь, Хэмиш. Но самой большой отрадой для меня была весть, что ты здоров и скоро меня проведаешь. Однако берегись Мак-Федрайка, сын мой: когда он называл себя другом твоего отца, он самым никудышным бычком своего стада дорожил больше, чем жизнью и кровью Мак-Тевиша Мхора. Поэтому пользуйся его услугами и плати ему за них, ибо так надобно обходиться с людьми недостойными; но последуй моему совету и не доверяйся этому человеку.

Хэмиш не мог удержаться от вздоха, и Элспет решила, что с предостережением своим она опоздала.

—Какие у вас могли быть общие дела? — продолжала она тревожно и раздраженно. — Я от него получила деньги, а он их даром не дает; он не из тех, кто меняет ячмень на мякину. Ах! Если ты сожалеешь о сделке, которую ты с ним заключил, и если ее можно расторгнуть, не запятнав ни твоей чести, ни твоего достоинства, отнеси ему его серебряные монеты и не верь его ласковым словам.

—Это невозможно, матушка, — ответил Хэмиш. — Я нисколько не раскаиваюсь в том, что сделал; я только сожалею о том, что мне придется в скором времени расстаться с вами.

—Расстаться со мной? Как так? Глупыш, неужели ты воображаешь, будто я не знаю, в чем долг жены или матери храбреца? Ты ведь совсем еще мальчик; а твой отец, который двадцать лет подряд был грозою Горной Шотландии, не гнушался ни моим обществом, ни моей помощью и часто говорил, что она стоит подмоги двух дюжих слуг.

—Не в этом дело, матушка… Но раз уж мне придется оставить родные места…

—Оставить родные места! — воскликнула мать, перебивая его. — А что я, по-твоему, куст, который пустил корни глубоко в землю и погибнет, если его пересадить в другую почву? Я знавала не такие еще ветры, как те, что веют вокруг Бен-Крухана. Я следовала за твоим отцом в пустоши Росса, в непроходимые заросли И Мак И Мхора. Стыдись, сын мой! Ноги у меня старые, но они понесут меня в любую даль вослед за твоими молодыми ногами.

—О горе мне, матушка! — с дрожью в голосе проговорил юноша. — Плыть по морю…

—По морю! Разве я такая, что убоюсь моря? Никогда в жизни, что ли, я не сидела в лодке? Не видела Мельского пролива, Трешорнишских островов, крутых скал Хэрриса?

—О горе мне, матушка! Я уеду далеко-далеко от всех этих мест. Я завербовался в один из новых полков, и нас отправляют воевать с французами в Америку.

—Завербовался? — удивленно переспросила мать. — Против моей воли, без моего согласия? Ты не мог так поступить! Ты бы так не сделал! — Она встала, выпрямилась, приняла гордую, повелительную позу. — Хэмиш, ты не посмел бы!

—Отчаяние, матушка, придает смелость идти на все, — ответил Хэмиш грустно и вместе с тем решительно. — Что мне делать здесь, где я едва могу заработать на хлеб себе и вам и где жизнь с каждым днем становится труднее? Если только вы согласитесь сесть и выслушать меня, я берусь убедить вас, что поступил правильно.

Элспет села с горькой усмешкой, и все то же суровое, язвительное выражение не сходило с ее лица, пока она, плотно сжав губы, слушала все доводы, которые сын приводил в свое оправдание. А Хэмиш, не смущаясь тем, что, как он и ожидал, мать разгневана, продолжал:

—Когда я в тот раз ушел из дому, дорогая матушка, у меня давно уже было решено наведаться к Мак-Федрайку; хоть он хитер и тщеславен, словно сакс, однако он человек умный, и я думал, что, раз это ему ничего не будет стоить, он научит меня, как мне улучшить наше положение.

—Улучшить наше положение! — вскричала Элспет, выйдя из терпения при последних словах сына. — И ты пошел к негодяю, у которого душа не лучше, чем у последнего труса, пошел просить у него совета, что тебе делать? Твой отец — тот испрашивал совета только у своей доблести и у своего палаша.

—Неправда! — гневно воскликнула Элспет. — Ты и подобные тебе трусы страшитесь собственного малодушия, а вовсе не мощи неприятеля; вы похожи на пугливую болотную курочку, которой самое маленькое облачко в небесах кажется тенью парящего над ней орла.

—Матушка, — гордо заявил Хэмиш, — не обвиняйте меня в малодушии. Я иду туда, где нужны люди с сильными руками и смелой душой. Я покидаю пустыню ради страны, где могу достичь славы.

—И ты покидаешь мать, обрекаешь ее в старости на нищету и одиночество! — воскликнула Элспет, испытывая один за другим все способы поколебать решение, коренившееся, как она теперь поняла, намного глубже, чем ей казалось вначале.

—Отнюдь нет, — снова возразил он, — я обеспечу вам достаток и спокойствие, каких вы в жизни своей не знали. Сына Баркалдайна назначили командиром роты, к нему-то я и поступил. Мак-Федрайк работает для него, вербует ему людей и в накладе не остается.

—Вот единственные правдивые слова во всем, что ты рассказал, будь даже все остальное сплошной ложью, адом порожденной, — с горечью молвила старуха.

—Но и мы на этом не прогадаем, — продолжал Хэмиш, — ведь Баркалдайн даст вам славный домик в своем лесу Леттер-Финдрейт, с выгоном для ваших коз, да и корову, если вы пожелаете ее завести и пасти на общинных лугах. А моего собственного жалованья, хоть я и буду далеко от вас, милая, дорогая матушка, вам с избытком хватит, чтобы покупать муку и все прочее, что только вам понадобится. За меня не тревожьтесь. Я поступаю рядовым; но если я сумею отличиться в боях и буду исправно нести свою службу, я вернусь офицером и буду получать полдоллара в день.

—Бедное дитя, — молвила Элспет голосом, в котором наравне со скорбью звучало презрение, — ты и впрямь доверяешь Мак-Федрайку?

—Я могу ему доверять, матушка, — сказал в ответ Хэмиш, — потому что, — при этих словах лоб и щеки юноши зарделись темным румянцем, таким, какой бывает только у людей его племени, — Мак-Федрайку известно, чья кровь течет в моих жилах; он знает, что, стоит ему пренебречь вашим благом, и ему останется только вычислить, сколько дней потребно Хэмишу, чтобы вернуться в Бредалбейн, да прибавить к ним еще три восхода и три захода солнца — и он точно сможет сказать, сколько ему еще положено жить. Я убил бы вероломного у его собственного очага, вздумай он нарушить данное мне слово, — да, убил бы, клянусь богом, сотворившим нас обоих.

Взгляд и вся повадка юного солдата на минуту-другую ошеломили Элспет; для нее было ново, что сын выражал глубоко сокрытые, суровые чувства, сразу же напомнившие ей отца Хэмиша; но она продолжала говорить с ним тем же оскорбительным тоном, каким обратилась к нему вначале.

—Матушка, — мрачно, но твердо ответил Хэмиш, — все это я уже передумал. К благородной руке Баркалдайна не пристало ни капли той крови, что пролилась в Гленко. Это проклятие лежит на злосчастной семье Гленлионов, и господь покарал их за то, что они содеяли.

—Ты уже сейчас говоришь словно сакский проповедник, — сказала мать. — Не лучше ли тебе остаться и выпросить у Мак-Каллума Мхора церковь, где ты мог бы призывать своих прихожан простить род Дермида?

—Что было — то было, — ответил Хэмиш, — а сейчас все по-иному. Сегодня, когда кланы сокрушены и лишены своих прав, необходимо и разумно покончить с извечной ненавистью, со старыми распрями; не след им продолжаться, раз кланы получили независимость и могущество. Кто не может отомстить как подобает мужчине, не должен, словно трус, носить в сердце своем бесполезную ненависть. Матушка, молодой Баркалдайн правдив и отважен. Я знаю, Мак-Федрайк советовал ему не отпускать меня к вам, потому что вы, мол, отговорите меня поступить на военную службу. А Баркалдайн на это сказал ему: «Хэмиш Мак-Тевиш — сын честного человека, он своему слову не изменит». Матушка, Баркалдайн предводительствует сотней самых храбрых сынов гэлов, они носят свою национальную одежду и оружие своих отцов, сердца их едины, они идут плечом к плечу. Я поклялся пойти с ним. Он доверился мне, и я доверюсь ему.

Этот ответ, произнесенный необычайно твердо и решительно, как громом поразил Элспет. Ее обуяло отчаяние. Доводы, представлявшиеся ей неопровержимыми, разбились об упорство сына, как волна разбивается об утес. Помолчав довольно долго, она наполнила чашу сына и подала ему с видом смиренно-почтительным и покорным.

—Выпей, — сказала она, — выпей за отчий дом, прежде чем ты навсегда его покинешь; и скажи мне — раз уж, презрев, что ты сын своего отца, ты наложил на себя цепи, выкованные новым королем и новым предводителем — их обоих твои предки знали только как смертельных своих врагов, — скажи мне, сколько на этих цепях звеньев?

Хэмиш принял из ее рук чашу, но взглянул на мать с недоумением, видимо не поняв скрытого смысла ее слов. Она продолжала, повысив голос:

—Скажи мне, ведь я вправе это знать, сколько дней милостью тех, кого ты признал своими господами, мне дозволено будет на тебя глядеть? Другими словами — сколько дней мне осталось жить? Ведь, когда ты меня покинешь, на земле для меня не останется ничего, что бы привязывало меня к жизни.

—Матушка, — ответил Хэмиш Мак-Тевиш, — мне дозволено пробыть у вас шесть дней; и если вы согласны в пятый день уйти отсюда вместе со мной, я с миром доведу вас до вашего нового жилища. Если же вы останетесь здесь, я уйду на рассвете седьмого дня — это для меня крайний срок, чтобы поспеть в Дамбартон; потому что, если я не окажусь на месте утром восьмого дня, меня сочтут дезертиром, подвергнут наказанию; я буду опозорен как солдат и как человек благородного звания.

—Поступь твоего отца, — возразила Элспет, — была свободна как ветер, что колышет вереск; спросить его: «Куда держишь путь? » было бы так же нелепо, как спросить того, кто гонит по небу облака: «Зачем ты веешь? » Скажи мне, раз уж ты должен уйти и хочешь уйти, — под страхом какого наказания ты должен точно в назначенный срок вернуться в рабство, тебе уготованное?

—Не называйте это рабством, матушка; это служба, честная солдатская служба, единственная, которая сейчас предоставляется сыну Мак-Тевиша Мхора.

—Скажи все-таки, какое наказание тебе грозит, коли ты не вернешься?

—То, которому по военным законам подлежат дезертиры, — ответил Хэмиш спокойно, но изменясь в лице под влиянием каких-то сокрытых чувств; пытливый глаз матери тотчас уловил его смущение, и она решила непременно дознаться, где правда.

—Это, — продолжала она с напускным спокойствием, которому противоречил ее сверкающий взгляд, — это ведь то самое наказание, которому подвергают провинившуюся собаку?

—Не расспрашивайте меня больше, матушка, — сказал Хэмиш, — наказание не имеет никакого значения для того, кто никогда не навлечет его на себя.

—Для меня оно имеет значение, — возразила Элспет, — ведь я лучше тебя знаю, что там, где людям дана власть карать, часто возникает желание проявить эту власть без всякой к тому причины. Я хотела бы помолиться за тебя, Хэмиш, и мне нужно знать, о чем мне надлежит просить того, кто на всех простирает свое попечение, от каких бед он должен охранить твою юность и твою чистую душу.

—Матушка, — молвил Хэмиш, — для того, кто твердо решил никогда не совершать преступления, нет разницы, какому наказанию подвергают преступников. Вожди наших нагорий нередко тоже карали своих вассалов и, как я слыхал, карали сурово. Разве Лахлану Мак-Иану, который нам всем памятен, не отрубили голову по приказу его господина за то, что он посмел выстрелить первый, охотясь на оленя?