Глава 26. ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА

«Берусь снова за перо, Гарри, чтобы сообщить тебе, не скрывая, какое я испытал изумление, когда Фрэнсис, вынужденный к тому обстоятельствами, посвятил меня в свою любовную интригу. Мой степенный кузен влюбился! Он уже на краю пропасти — тайного брака! Он, который по любому поводу (что отнюдь не улучшало наших взаимоотношений) читал мне наставления насчет сыновнего долга, готов и сам сбросить докучливую узду! Никогда в жизни не сумел бы я сказать, какое чувство во мне тогда преобладало — изумление или злорадство. Я попытался говорить с ним так же, как он говорил со мной, но либо моим речам не хватало убедительности, либо он не способен был внимать голосу рассудка. Он настаивал на том, что положение у нас с ним не одинаковое, что злополучные обстоятельства его рождения (как он выразился), во всяком случае, делают его хотя бы до некоторой степени независимым от воли отца, что один из родственников по матери завещал ему небольшое состояние, которое мисс Моубрей согласилась с ним разделить, и, наконец, что он нуждается не в советах моих, а в помощи. Поразмыслив с минуту, я пришел к убеждению, что поступил бы неблаговидно не только по отношению к нему, но и к самому себе, если бы отказался всеми силами содействовать его планам, столь соответствующим сыновнему долгу. Мне вспомнились все слышанные от высокородного нашего батюшки обличения шотландских и вообще всяческих тайных браков — обличения тем более пылкие, что, может быть, по этой части он сам был не совсем безупречен. Я вспомнил, что мой степенный братец всегда ходил в любимчиках, вспомнил также — да как можно было их забыть? — зловещие намеки на возможность передачи наследственного имущества и ранга старшему сыну вместо младшего. Не надо было быть кудесником, чтобы предвидеть, что, буде Фрэнсис совершил бы неискупимое преступление — вступил в тайный брак с шотландской красавицей, наш родитель потерял бы всякое желание совершить подобную передачу. Все достоинства моего брата были бы заслонены его непростительным неповиновением, в то время как мои, не затененные более отцовским предубеждением и пристрастностью, засияли бы природным своим блеском. Эти соображения, с быстротой молнии промелькнувшие в моем уме, побудили меня согласиться помогать Фрэнку в затеянной им опасной игре. Мне следовало только остерегаться, чтобы мое участие в этом деле было не слишком явным и не привлекло к себе внимания отца. Впрочем, этого я не слишком опасался: бурные и яростные вспышки его гнева поражали, подобно молнии, всегда что-нибудь одно, но зато с неукротимой силой.

Вскоре я убедился, что влюбленные нуждаются в моей помощи больше, чем я мог предположить, ибо являлись полнейшими новичками в ведении каких бы то ни было интриг, которые для меня было таким же легким и естественным делом, как ложь. Какой-то болтливый соглядатай обнаружил, что Фрэнсис прогуливается с Кларой, новость эта дошла до старого Моубрея, который ужасно разгневался на дочь, хотя и не знал, что ее преступление состоит не только в таком пустяке, как личное знакомство с безвестным английским студентом. Он запретил ей общаться с Фрэнсисом и решил, выражаясь языком мирового судьи, избавить округу от нашего присутствия. Предусмотрительно не упоминая о вине своей дочери, он подал жалобу на Фрэнсиса, якобы для того, чтобы наказать его за браконьерство в своих владениях, на самом же деле с целью выжить его из округи. Его приметы были подробно указаны всем лесничим и сторожам в окрестностях Шоуз-касла, и какие бы то ни было встречи с Кларой стали для него невозможны, разве что с очень большим риском. Влюбленные до того встревожились, что мастер Фрэнсис счел за благо ради мисс Моубрей тайно удалиться в соседний городок Марчторн и незаметно жить там, общаясь с Кларой только посредством переписки.

Тогда-то я и стал для влюбленных единственным якорем надежды тогда-то моя изобретательность и ловкость подверглись настоящей проверке. Слишком долго было бы рассказывать, в каких обличьях и к каким только выдумкам ни прибегал я, орудуя в качестве агента, почтальона, передатчика и поддерживая связь между двумя разлученными голубками. У меня в подобных делах тоже бывало немало беспокойства, но я никогда и вполовину столько не трудился, сколько ради этой парочки. Я лазил через заборы, перепрыгивал речки, сбивал собак со следа, не раз рисковал попасть под удар дубинкой или ружейный выстрел. И при всем том за все свои труды я не стяжал себе ни славы, ни пользы, если не считать в отдаленном будущем упомянутой мною выгоды. Должен признаться, Клара Моубрей была так прекрасна, так безгранично доверяла другу своего возлюбленного, так часто дружески встречалась со мною наедине, что, думалось мне порою, она, по совести говоря, могла бы, не проявляя излишней строгости, хоть чем-нибудь вознаградить столь беззаветного труженика. Но всем обликом своим она была сама чистота, а я в то время был настолько неискушен, что не знал, как я смогу выпутаться и пойти на попятный, если начну действовать слишком смело. Словом, я решил, что лучше уж буду по-прежнему расчищать русло для беспрепятственного течения счастливой любви, в надежде что течение это и мне в конце концов принесет графский титул и состояние.

Поэтому я не предпринял ничего, что могло бы породить какие бы то ни было подозрения, и в качестве самого доверенного друга влюбленных подготовил все для их тайного брака. Приходский священник согласился совершить церемонию, но мне пришлось, дабы убедить его, привести довод, за который Клара не поблагодарила бы меня, знай она, что я к нему прибег. Я уверил этого доброго человека, что если он откажется выполнить в данном случае свои обязанности, то тем самым воспрепятствует слишком удачливому любовнику честно поступить с соблазненной девушкой. И пастор, у которого, как я убедился, была в характере известная склонность к романтизму, решился, приняв во внимание, что дело не терпит отлагательств, любезно оказать им помощь и соединить их вечным» узами, хотя его самого могли впоследствии обвинить в нарушении своего долга. Старик Моубрей большую часть времени проводил у себя в комнате, за дочерью его с тех пор, как Фрэнк перебрался в другое место, наблюдали менее тщательно, брат ее (об этом мне следовало упомянуть раньше) отсутствовал, и нами было решено, что влюбленные встретятся в старой сент-ронанской церкви, когда сумерки совсем сгустятся, и, как только церемония совершится, отправятся в почтовой карете в Англию.

Невозможно представить себе радость и благодарность моего примерного братца, когда все приготовления были закончены и оставалось только назначить день. Он считал, что воспарил на седьмое небо, а между тем терял всякую надежду на положение и состояние и в девятнадцатилетием возрасте обременял себя при весьма скромных средствах женой и, по всей вероятности, детьми. Будучи сам еще моложе, я тем не менее все время изумлялся его полнейшему непониманию жизни, и мне было просто стыдно, что я позволял ему порою разговаривать со мной тоном наставника. И это сознание моего превосходства притупляло чувство ревности, охватывавшее меня при мысли о том, что он получает прекрасную добычу, которая без моей помощи никогда бы ему не досталась.

В разгар этих событий я получил от отца письмо, по ряду причин довольно долго пролежавшее на нашей эдинбургской квартире, затем попавшее на прежнее наше местожительство в горах, снова вернувшееся в Эдинбург и наконец добравшееся до меня в Марчторн в самый критический момент. Это был ответ на одно мое письмо, где — между прочими вещами, которые всегда пишутся примерными мальчиками своим папашам, то есть описаниями местности, сведениями об учении, об охоте и так далее — я, чтобы заполнить должным образом страницу, сообщил отцу и кое-что о семье владетелей Сент-Ронана, неподалеку от которого писал данное письмо. Я и представления не имел, какое впечатление произведет это имя на моего высокородного батюшку, но в письме его все было выражено до конца. Он предлагал мне как можно теснее и ближе познакомиться с мистером Моубреем и, если понадобится, сообщить ему как бы невзначай, кто мы на самом деле такие и какое занимаем положение. Мудро памятуя при этом, что мы можем пренебречь отеческим наставлением, если он пе подкрепит его каким-либо веским доводом, его милость чистосердечно посвятил меня в тайну завещания, выражавшего последнюю волю моего двоюродного деда по матери, мистера С.Моубрея из Нетглвуда ознакомившись с ней, я к своему величайшему изумлению и смятению убедился, что старшему сыну и наследнику графа Этерингтона завещано обширное и прекрасное поместье при условии, что он заключит брачный союз с девушкой из семейства сент-ронанских Моубреев.

Праведное небо! От изумления глаза у меня полезли на лоб. А я-то тут делал все, чтобы поскорее женить Фрэнсиса на девушке, чья рука должна была обеспечить мне богатство и независимость! Притом, как ни значителен был первый проигрыш, он еще не был последним. О женитьбе отец мой говорил как землемер, но о неттлвудском поместье — как страстный влюбленный. Он пламенел вожделением к каждому его акру и распространялся о том, что оно примыкает к его собственному имению, как об обстоятельстве, не только делавшем их объединение весьма желанным, но как бы предопределявшем его по указанию самой природы. Он, правда, присовокупил, что, ввиду молодости обеих сторон, о брачном союзе разговаривать сейчас еще рано, но ясно было, что в глубине души он одобрил бы любой смелый поступок, укорачивающий тот промежуток времени, который должен был истечь до слияния Окендейла и Неттлвуда в одно поместье.

Тут-то и наступило крушение всех моих надежд. Было ясно как день, что тайный брак, проступок, в сущности, непростительный, становился пустячным и даже похвальным в глазах моего отца, ежели он сочетал его наследника с Кларой Моубрей. И если, как я того опасался, отец наш имел возможность установить законность рождения моего брата, ничто не побудило бы его к этому так властно, как уверенность в том, что при этом условии совершится объединение Неттлвуда и Окендейла. Катастрофа, которую я подготовлял в убеждении, что тем самым мой соперник окажется в немилости у родителя, если бы ее оказалось невозможным предотвратить, превратилась бы для моего отца в сильнейшую побудительную причину, в основной повод для того, чтобы отдать преимущество правам брата перед моими.

Я ушел к себе в комнату, запер дверь, стал читать и перечитывать письмо отца, но, вместо того чтобы предаться бесплодному отчаянию (никогда не надо этого делать, Гарри, даже в самом безнадежном положении), принялся старательнейшим образом обдумывать, нельзя ли чем-нибудь помочь делу. Помешать совершению брачного обряда было легче легкого: для этого было бы более чем достаточно коротенькой записки, потихоньку доставленной мистеру Моубрею. Тогда предложение можно было возобновить уже при покровительстве и содействии моего отца, однако при любых обстоятельствах роль, сыгранная мною в интриге между Кларой и моим братом, исключала для меня возможность домогаться ее руки. Среди этого смятения чувств в моем изобретательном уме и дерзновенном сердце возникла мысль — а что, если жениха изображу я? Не забудь, что эта необычайная идея родилась в очень юном мозгу, сперва я отогнал ее, она возвратилась, затем возвратилась еще и еще раз, подверглась всестороннему рассмотрению, потом я свыкся с ней и наконец принял ее. Уговориться с Кларой и священником о времени и месте встречи было нетрудно, ибо вся связь между влюбленными шла через меня, а сходство мое с Фрэнсисом в фигуре и росте, то обстоятельство, что мы должны были сойтись переодетыми до неузнаваемости, полумрак в церкви, спешка, в которой должен был совершиться обряд, — все это, полагал я, помешало бы Кларе узнать меня. Священнику мне достаточно было сказать, что, хотя речь у нас шла о моем друге, в действительности счастливцем являюсь я сам. Первое имя мое было, как и у него, Фрэнсис. А ко мне Клара была всегда так ласкова, доверчива, проявляла такую лестную для меня сердечность, и я со своим тщеславием d'u amoureux de eize a и самоуверенностью вполне убедил себя, что, когда она окажется в полной моей власти и стыд да еще тысяча других противоречивых чувств помешают ей пойти на попятный, я смогу примирить ее с заменой одного супруга другим.

Наверно, ни у одного умалишенного никогда еще не зарождался в мозгу столь безумный план. Еще более удивительно, — но это тебе хорошо известно, — он так удался, что бракосочетание наше было беспрепятственно совершено священником в присутствии одного из моих слуг и сговорчивой Клариной приятельницы. Мы сели в экипаж и были уже на расстоянии мили от церкви, когда мой злосчастный или счастливый брат силой остановил карету каким образом он разузнал о моей маленькой проделке, я так никогда и не выяснил: Солмз проявил себя верным слугой в столь многих случаях, что в этом я не мог его подозревать. Я выскочил из кареты, послал к черту братские чувства и, охваченный яростью, но в то же время стыдясь своего поступка, бросился на Фрэнсиса с охотничьим ножом, который взял с собой на всякий случай. Но тщетно — я был опрокинут, испуганные лошади понесли, и я попал под колеса кареты.

На этом заканчивается мой рассказ. Больше я ничего не видел и не слышал вплоть до дня, когда очнулся, совсем больной, за много миль от места, где произошло столкновение. Ухаживал за мною Солмз. В ответ на мои лихорадочные расспросы он коротко сообщил, что мастер Фрэнсис отправил юную леди в дом ее отца и она, видимо, тяжело заболела из-за всего, что ей пришлось перенести. Врачи, сказал он, считают мое положение еще опасным и добавил, что Тиррел, находящийся тут же в доме, очень обеспокоен моим состоянием. Одно упоминание о нем ухудшило мое состояние и раны мои раскрылись. Как ни странно, лечивший меня врач, степенный джентльмен в парике, нашел, что это пошло мне на пользу. Должен сказать, что меня все это порядком напугало, но зато подготовило к посещению мастера Фрэнка, перенесенному мною с кротостью, на которую он не мог бы рассчитывать, если бы в жилах моих струилось столько же крови, сколько обычно. Но плохое самочувствие и ланцет врача заставляют терпеливо переносить увещания. В конце концов ради того, чтобы избавиться от его окаянного присутствия и не слышать больше его дьявольски спокойного голоса, я далеко не сразу и весьма неохотно согласился на предложенный им выход: мы оба должны навеки распроститься друг с другом и с Кларой Моубрей. Выслушав это последнее условие, я заколебался.

— Она стала моей женой, — сказал я, — и я имею право считать ее таковой.

Слова эти вызвали целый град высоконравственных упреков, причем Фрэнсис заявил, что Клара отказывается от супружества со мною, оно ей отвратительно, и, кроме того, раз один из брачащихся обманным путем заменил настоящего жениха, весь обряд по законам любой христианской страны является недействительным. Странно, что мне самому это не пришло в голову. Но мои представления о браке основывались в значительной мере на пьесах и романах, где такие проделки, как моя, часто применяются для развязки, причем незаконность их совершенно не принимается во внимание. К тому же я, как уже говорилось, может быть слишком поспешно положился на свою способность убедить столь юную невесту, как Клара, чтобы она удовлетворилась заменой одного красивого юнца другим.

Когда Фрэнсис, выйдя из комнаты, избавил меня от своего присутствия, за дело принялся Солмз. Он говорил о гневе моего отца, буде вся эта история до него дойдет о мщении со стороны сент-ронанского Моубрея, человека очень гордого и в то же время сурового о риске, которому я подвергаюсь, бросив вызов законам, и бог знает еще о каких пугалах, над которыми я просто посмеялся бы, если бы был немного постарше. Ну, словом, я подписал капитуляцию, поклялся исчезнуть навеки и, как здесь говорят, изгнал себя из пределов Шотландии.

Но тут… Гарри, оцени мой ум и проникнись к нему уважением. Во время этих переговоров против меня было решительно все: в войне между мною и Фрэнсисом я был нападающей стороной, получил ранение и, можно сказать, находился в плену у противника. И все же я сумел так хорошо использовать большее, чем у меня, стремление господина Мартиньи к миру, что мне удалось добавить к договору один пункт, весьма выгодный для меня и в той же мере ущемляющий его. Упомянутый господин Мартиньи обязался принять на себя все бремя гнева моего высокочтимого родителя, и наша разлука, которая, несомненно, должна была вывести его из себя, изображалась как дело его рук, а не моих. Будучи любящим, почтительным сыном, я упорно стоял на том, что не соглашусь ни на какие условия, могущие навлечь на меня папашину немилость. Таково было ie qua o наших переговоров.

Voila ce que c'et d'avoir de talet!

Мосье Фрэнсис, кажется, готов был все грехи взвалить себе на плечи, лишь бы навеки разлучить свою невинную горлинку и коршуна, который на нее так дерзко напал. Мне неизвестно, что именно он написал отцу. Что до меня, то в своем письме болезнь мою я изобразил как последствие несчастного случая и добавил, что, поскольку мой брат и сотоварищ внезапно покинул меня без объяснения причины, я считал бы необходимым возвратиться в Лондон за новыми указаниями и жду только разрешения его милости, чтобы вернуться в отчий дом. Разрешение я вскоре получил и, согласно своим ожиданиям, обнаружил, что отец мой взбешен непослушанием брата. Спустя немного времени я даже получил полное основание думать (да и как могло быть иначе, Гарри?), что, получше узнав достоинства и любезный нрав своего законного наследника, отец утратил всякое желание, если только оно у него возникало ранее, изменить мое положение в обществе. Возможно, престарелый пэр немного стыдился своего собственного поведения и не осмеливался сознаться перед собранием праведных (ибо на старости лет он ударился в благочестие) в тех мелких шалостях, которым, видимо, предавался в дни своей юности. Возможно, что помогла мне и кончина моей глубокочтимой матушки, ибо при жизни ее шансы мои были исключительно низки — чего только не сделает муж, чтобы насолить жене? Впрочем, ладно: отец умер, почил рядом со своими высокочтимыми праотцами, и я беспрепятственно стал именоваться вместо родителя его милостью.

Как поддерживал я выпавшую мне на долю честь, ты, Гарри, да и все наши веселые ребята хорошо знаете. Остальное могут досказать Ньюмаркет и Тэттерсол. Полагаю, что в местах, где так ценится везение, мне везло ни больше, ни меньше, чем всем другим, поэтому распространяться об этом не стоит.

Теперь, Гарри, предположим, что ты сейчас в настроении морализировать, то есть предположим, что в игре тебе не повезло, что твое охотничье ружье дало осечку, что некая особа посмотрела на тебя косо, словом, что произошло нечто, нагнавшее на тебя степенность, и ты желаешь, чтобы твое серьезное расположение духа принесло пользу и мне. «Любезный Этерингтон, — скажешь ты с состраданием в голосе, — ты редчайший безумец! Начинаешь заново ворошить дело и без того скандальное, которое к тому же может доставить бездну неприятностей всем его участникам. Дело это могло бы навеки заглохнуть, если бы ты сидел тихо, но оно наверняка разгорится, как уголь, когда его начнут ворошить кочергой. Я хотел бы задать вашей милости только два вопроса, — скажешь ты, делая свой обычный изящный жест — поправляя ворот рубашки и прилаживая узел галстука, жест, заслуживающий особого места в „Тиетании“, — только два вопроса, а именно: не раскаиваешься ли ты в прошлом и не опасаешься ли будущего?» Эти твои вопросы, Гарри, способны завести нас очень далеко, ибо они касаются и минувших времен и грядущих, одним словом — всей человеческой жизни. Тем не менее попытаюсь ответить на них, как смогу.

Раскаиваюсь ли я в прошлом? — спрашиваешь ты. Да, Гарри, думаю, что раскаиваюсь, но это не то раскаяние, которое проповедуют пасторы и которое подобно твоему, когда у тебя с похмелья головная боль. Я раскаиваюсь так, как раскаиваются, сделав неверный ход в игре. Мне следовало бы с самого начала повести атаку на молодую особу, воспользоваться отсутствием господина Мартиньи и моим частым общением с нею и добиться, если бы это оказалось возможным, чтобы любовь свою она перенесла с него на меня. План же, принятый мною, хотя сам по себе достаточно ловкий и смелый, являлся созданием новичка, чей скороспелый ум не мог правильно рассчитать все шансы. Вот как обстоит дело с моим раскаянием. Опасаюсь ли я будущего? Я не перережу тебе глотку, Гарри, за этот вопрос, — я ведь сам предположил, что ты мне его задаешь, — но спокойно скажу тебе, что никогда в жизни не испытывал страха. Наверно, этого чувства у меня нет от рождения во всяком случае, оно мне незнакомо. Когда это распроклятое колесо прошло по моей груди, когда пистолетная пуля засела у меня в плече, я ощутил не больше волнения, чем если бы рядом хлопнула пробка от шампанского. Но я не хотел бы, чтобы ты считал меня болваном, способным идти на всевозможные неприятности, беды, опасности (грозящие мне сейчас, не говоря уже о значительных денежных затратах) без вполне уважительной причины. Вот все насчет страха.

С самых разных сторон доходят до меня слухи, разговоры, намеки, что на мой ранг и положение в обществе подготовляется нападение, а оно может исходить только от этого Мартиньи (не хочу называть его Тиррелом — именем, которое он украл). Покушение это я рассматриваю как нарушение договора между нами, согласно коему — если правильно, как это делаю я, понимать истинный смысл и значение его, — Фрэнсис должен был, не вмешиваясь ни во что, предоставить моему высокочтимому батюшке и мне уладить наши дела, то есть фактически мерзавец должен был отказаться от своих прав, буде таковые у него имелись. Уж не рассчитывает ли он, что я откажусь от своей жены и — что еще важнее — от неттлвудского имения старого Скроджи Моубрея, чтобы доставить удовольствие субъекту, желающему лишить меня титула и всего достояния? Нет, черт бы меня побрал! Раз он нападает на меня в таком существенном пункте, я отвечу контратакой по месту не менее для него чувствительному. В этом он может быть уверен. А теперь ты, наверно, обрушишься на меня со вторым изданием своих увещаний по поводу вражды между родичами, противных законам природы поединков, насильственных действий, вызывающих возмущение у всех, и так далее и тому подобное, и к увещаниям этим с удовольствием добавишь старый припев насчет того, как хорошо, когда братья живут в мире и дружбе. Я не стану терять времени на выяснение того, вызваны ли все эти щепетильные соображения заботой о графе Этерингтоне, его безопасности и доброй славе, и не беспокоится ли друг Гарри Джекил гораздо более о том, как посмотрят па его вмешательство в это щекотливое дело военные власти. Не останавливаясь на этом вопросе, я коротко и ясно скажу, что еще лучше тебя понимаю, какое безумие доводить дело до такой крайности, что вовсе не имею подобного намерения и приглашаю тебя сюда отнюдь не с этой целью. Даже если бы я послал вызов Мартиньи, он отказался бы встретиться со мной, а все менее церемонные способы улаживания такого рода дел совершенно вышли из моды.

Правда, когда мы в первый раз сошлись лицом к лицу, я, как ты уже знаешь, поддался горячности. И с тобой может случиться, что ты с подходящей дистанции и в порыве увлечения подстрелишь (или, вернее, попытаешься подстрелить — ты ведь не всегда попадаешь в цель) фазанью самку, даже не подумав о чудовищности своего поступка. Верно, что людьми из нашего рода движет какой-то igi fatuu , — он струился в жилах моего отца, затем с той же силой перешел в мои, и по временам власть его становится непреоборимой. Передо мной враг, в руках у меня пистолет — вот единственное, о чем я тогда подумал. Нo в дальнейшем я буду начеку, тем более что с его стороны вызова не последует. Напротив, должен признать истину, хотя и старался несколько затушевать ее в первом своем рассказе об этом деле (как «Гэзегт», когда она сообщает о поражении), — я уверен, что он никогда по доброй воле не стал бы в меня стрелять и что пистолет его выстрелил сам собой, когда он падал. Ты меня достаточно хорошо знаешь и можешь быть вполне уверен, что больше меня никогда не угораздит стрелять в несопротивляющегося противника, будь он хоть десять раз моим братом.

Что же касается твоей длинной тирады насчет ненависти к родному брату, Гарри, то знай, что я ненавижу его не больше, чем всех египетских первенцев ненавидят те, кого они лишают родового наследия, и так далее. Из двадцати наших землевладельцев нет ни одного, который бы не был ненавистен своему младшему брату как гнуснейший камень преткновения на его жизненном пути. Лишь в такой мере я и ненавижу мосье Мартиньи. В остальном он мне даже скорее симпатичен. И если бы он только умер, я с радостью дал бы согласие на его канонизацию. А пока он жив, я вовсе не хочу, чтобы он подвергался таким искушениям, как титул и богатство — главные препятствия для жизни, полной самоотречения, ведущего к святости.

Здесь ты снова прерываешь меня своими нескромными вопросами: если у меня нет намерения вызвать ссору с Мартиньи, зачем вообще я с ним сталкиваюсь? Почему не поступать согласно Марчторнскому договору и не жить в Англии, не приближаясь к Сент-Ронану и не домогаясь своей супруги-девственницы?

Разве я не говорил тебе, что хочу положить конец его постоянным покушениям на мое достояние и положение в обществе? Разве я не говорил, что хочу соединиться с моей женой Кларой Моубрей и получить неттлвудское имение, по праву принадлежащее мне благодаря браку с нею? А чтобы ты полностью был посвящен в мою тайну, знай, что хотя Клара и очень привлекательная женщина, но так мало значит для меня, не слишком страстного супруга, что я как раз надеюсь, пожертвовав кое-какими супружескими правами на нее, добиться уступок в области гораздо более для меня важной.

Не буду отрицать, что именно нежелание поднимать шум и навлекать на себя нарекания заставило меня настолько пренебречь своими интересами, что скоро уже истечет срок, в течение которого я должен был по завещанию старого Скроджи Моубрея получить права на его наследство, если стану перед лицом всего света супругом Клары Моубрей из сент-ронанских Моубреев. Время идет, время пришло, я должен схватить его за хохол, иначе оно пройдет мимо! Неттлвуд будет для меня потерян, а если к тому же мне вчинят иск с целью оттягать у меня титул Окендейл, дело мое совсем дрянь. Поэтому я должен сейчас действовать, рискуя всем, действовать решительно и быстро, и вот мой план кампании, который, разумеется, может быть изменен в зависимости от обстоятельств. Я получил, вернее сказать — купил, у Моубрея разрешение ухаживать за его сестрой. У меня есть то преимущество, что, если она согласится на брак со мною, это навсегда положит конец каким бы то ни было неприятным слухам и воспоминаниям, основанным на прежнем ее поведении. В таком случае я наверняка получаю неттлвудское поместье и могу вести борьбу за отцовское наследие. Я даже уверен в том, что в случае столь счастливого для меня исхода сердце мосье Мартиньи будет так основательно разбито, что он оставит помыслы о дальнейшей борьбе, на все махнет рукой и, как настоящий влюбленный, укроется в каких-нибудь заморских дебрях.