- Что вам угодно, джентльмены? - спросил Милнвуд, униженно обращаясь к представителям власти.
      - Мы прибыли сюда именем короля, - ответил Босуэл. - Какого же черта вы заставили нас так долго торчать у ворот?
      - Мы обедали, и дверь была на запоре, как это принято у здешних домохозяев. Когда бы я знал, что у ворот - верные слуги нашего доброго короля... Но не угодно ли отведать немного элю или, быть может, бренди, или чарку Канарского, или кларета? - спросил он, делая паузу после каждого предложения не менее продолжительную, чем скаредный покупщик на торгах, опасающийся переплатить за облюбованную им вещь.
      - Мне кларета, - сказал один из солдат.
      - А я предпочел бы элю, - сказал второй, - разумеется, если этот напиток и впрямь в близком родстве с Джоном Ячменное Зерно.
      - Лучшего не бывает, - ответил Милнвуд, - вот о кларете я не могу, к несчастью, сказать то же самое. Он жидковат и к тому же слишком холодный.
      - Дело легко поправимое, - вмешался третий солдат, - стакан бренди на три стакана вина начисто предупреждает урчание в животе.
      - Бренди, эль, канарское или кларет? А мы отведаем всего понемногу, изрек Босуэл, - и присосемся к тому, что окажется лучшим. Это не лишено смысла, хоть и сказано каким-то распроклятым шотландским вигом.
      Наглый вояка насильно заставляет всех выпить за здоровье короля; это было одним из разнообразных косвенных методов проверки политических убеждений собеседников.
      - Ну, - сказал Босуэл, - все выпили? Что там за старуха? Дайте и ей стакан бренди, пусть и она выпьет за здоровье его величества.
      - С позволения вашей чести, - произнес Кадди, устремив на Босуэла тупой и непроницаемый взгляд, - то моя матушка, сударь; она такая же глухая, как Кора-Линн, и, как ни бейся, ей все равно ничего не втолкуешь. С позволения вашей чести, я охотно выпью вместо нее за здоровье нашего короля и пропущу столько стаканчиков бренди, сколько вам будет угодно.
      - Готов поклясться, парень говорит сущую правду! - воскликнул Босуэл. Ты и впрямь похож на любителя пососать бренди. Вот и отлично, не теряйся, приятель! Где я, там всего вволю. Том, налей-ка девчонке добрую чарочку, хотя она, как мне сдается, неряха и недотрога. Ну что ж, выпьем еще и эту чарку - за нашего командира, полковника Грэма Клеверхауза! Какого черта ворчит эта старая? По виду она из самых отъявленных вигов, какие когда-либо жили в горах. Ну как, матушка, отрекаетесь ли вы от своего ковенанта?
      - Какой ковенант изволит ваша честь разуметь? Существует ковенант труда, существует и ковенант искупления, - поторопился вмешаться Кадди.
      - Любой ковенант, все ковенанты, какие только ни затевались, - ответил сержант.
      - Матушка! - закричал Кадди в самое ухо Моз, изображая, будто имеет дело с глухою. - Матушка, джентльмен хочет узнать, отрекаетесь ли вы от ковенанта труда?
      - Всей душой, Кадди, - ответила Моз, - и молю господа бога, чтобы он уберег меня от сокрытой в нем западни.
      - Вот тебе на, - заметил Босуэл, - не ожидал, что старуха так здорово вывернется. Ну... выпьем еще разок вкруговую, а потом к делу. Вы уже слышали, полагаю, об ужасном и зверском убийстве архиепископа Сент-Эндрю? Его убили десять или одиннадцать вооруженных фанатиков.
      Он настойчиво возвращается к этому вопросу и в результате обнаруживает, что накануне вечером Мортон тайно ввел Белфура, одного из убийц, в дом своего дяди. Но хотя Босуэл и намерен взять юношу под стражу, однако выясняется, что высокородный сержант не прочь закрыть глаза на его проступок при условии, если все домочадцы дадут присягу, а его дядя уплатит штраф в двадцать фунтов в пользу солдат.
      Побуждаемый жестокой необходимостью, старый Милнвуд окинул горестным взглядом свою советчицу и пошел, как фигурка в голландских часах, выпускать на свободу своих заключенных в темнице ангелов. Между тем сержант Босуэл принялся приводить к присяге остальных обитателей усадьбы Милнвуд, проделывая это, само собой, с почти такой же торжественностью, как это происходит и посейчас в таможнях его величества.
      - Ваше имя, женщина?
      - Элисон Уилсон, сударь.
      - Вы, Элисон Уилсон, торжественно клянетесь, подтверждаете и заявляете, что считаете противозаконным для верноподданного вступать под предлогом церковной реформы или под каким-либо иным в какие бы то ни было лиги и ковенанты...
      В это мгновение церемонию присяги нарушил спор между Кадди и его матерью, которые долго шептались и вдруг стали изъясняться во всеуслышание.
      - Помолчите вы, матушка, помолчите! Они не прочь кончить миром. Помолчите же наконец, и они отлично поладят друг с другом.
      - Не стану молчать, Кадди, - ответила Моз. - Я подыму свой голос и не буду таить его; я изобличу человека, погрязшего во грехе, даже если он облачен в одежду алого цвета, и мистер Генри будет вырван словом моим из тенет птицелова.
      - Ну, теперь понеслась, - сказал Кадди, - пусть удержит ее кто сможет, я уже вижу, как она трясется за спиною драгуна по дороге в Толбутскую тюрьму; и я уже чувствую, как связаны мои ноги под брюхом у лошади. Горе мне с нею! Ей только приоткрыть рот, а там - дело конченое! Все мы - пропащие люди, и конница и пехота!
      - Неужто вы думаете, что сюда можно явиться... - заторопилась Моз; ее высохшая рука тряслась в такт с подбородком, ее морщинистое лицо пылало отвагой религиозного исступления; упоминание о присяге освободило ее от сдержанности, навязанной ей собственным благоразумием и увещеваниями Кадди. - Неужто вы думаете, что сюда можно явиться с вашими убивающими душу живую, святотатственными, растлевающими совесть проклятиями, и клятвами, и присягами, и уловками, со своими тенетами, и ловушками, и силками? Но воистину всуе расставлены сети на глазах птицы.
      - Так вот оно что, моя милая! - сказал сержант. - Поглядите-ка, вот где, оказывается, всем вигам виг! Старуха обрела и слух и язык, и теперь мы, в свою очередь, оглохнем от ее крика. Эй ты, успокойся! Не забывай, старая дура, с кем говоришь.
      - С кем говорю! Увы, милостивые государи, вся скорбная наша страна слишком хорошо знает, кто вы такие. Злобные приверженцы прелатов, гнилые опоры безнадежного и безбожного дела, кровожадные хищные звери, бремя, тяготящее землю...
      - Клянусь спасением души! - воскликнул Босуэл, охваченный столь же искренним изумлением, как какой-нибудь дворовый барбос, когда на него наскакивает куропатка, защищающая своих птенцов. - Ей-богу, никогда еще я не слыхивал таких красочных выражений! Не могли бы вы добавить еще чтонибудь в этом роде?
      - Добавить еще что-нибудь в этом роде? - подхватила Моз и, откашлявшись, продолжала: - О, я буду ратовать против вас еще и еще. Филистимляне вы и идумеи, леопарды вы и лисицы, ночные волки, что не гложут костей до утра, нечестивые псы, что умышляют на избранных, бешеные коровы и яростные быки из страны, что зовется Васан, коварные змеи, и сродни вы по имени и по природе своей большому красному дракону. (Откровение святого Иоанна, глава двенадцатая, стих третий и четвертый.)
      Тут старая женщина остановилась - не потому, разумеется, что ей нечего было добавить, но чтобы перевести дух.
      - К черту старую ведьму! - воскликнул один из драгунов. - Заткни ей рот кляпом и прихвати ее с собой в штаб-квартиру.
      - Постыдись, Эндрю, - отозвался Босуэл, - ты забываешь, что наша старушка принадлежит к прекрасному полу и всего-навсего дала волю своему язычку. Но погодите, дорогая моя, ни один васанский бык и ни один красный дракон не будет столь терпелив, как я, и не сетуйте, если вас передадут в руки констебля, а он вас усадит в подобающее вам кресло. А пока что я должен препроводить молодого человека к нам в штаб-квартиру. Я не могу доложить моему офицеру, что оставил его в доме, где мне пришлось столкнуться лишь с изменой и фанатизмом.
      - Смотрите, матушка, что вы наделали, - зашептал Кадди, - филистимляне, как вы их окрестили, собираются взять с собой мистера Генри, и все ваша дурацкая болтовня, черт бы ее побрал.
      - Придержи язык, трус, - огрызнулась Моз, - и не суйся со своими упреками! Если ты и эти ленивые объедалы, что расселись здесь, пуча глаза, как корова, раздувшаяся от клевера, приметесь ратовать руками за то, за что я ратовала моим языком, им не утащить в тюрьму этого драгоценного юношу.
      Взрыв красноречия Моз свел на нет тайную сделку между старым Милнвудом и сержантом, однако последний без всякого зазрения совести присваивает себе субсидию в двадцать фунтов, на которую он уже успел наложить лапу; затем, захватив своего пленника, он отправляется вместе со всем отрядом в замок Тиллитудлем, где остается на ночь по гостеприимному приглашению леди Маргарет Белленден, которая не скупится на знаки внимания солдатам его священнейшего величества, тем более что ими предводительствует человек столь высокого происхождения, как Босуэл. Рисуя вышеприведенную сценку, автор уделил большое внимание изображению нравов. Но она не вполне оригинальна, и читатель, по всей вероятности, обнаружит зародыш ее в следующем диалоге, который Даниель Дефо ввел в свою "Историю шотландской церкви". Напомним, что Дефо посетил Шотландию с политической миссией в период унии; вполне естественно, что анекдоты об этой злополучной эпохе, еще у многих свежие в памяти, не могли не заинтересовать человека с таким живым воображением, который не знал себе равных в умении драматизовать рассказ, как бы разыгрывая его перед читателем.
      Нам рассказали еще одну историю о солдате, которому человеколюбие было не так чуждо, как большинству из его товарищей; встретив мужчину на дороге, он заподозрил в нем одного из несчастных объявленных вне закона, каким тот и был в действительности; крестьянин испугался и хотел пройти мимо, но увидел, что ему это не удастся; однако солдат вскоре дал ему понять, что не слишком стремится причинить ему какой-либо вред, а тем более его убить; после чего между ними произошел следующий диалог.
      - Солдат, видя, что прохожий хочет потихоньку улизнуть от него, начал так:
      Стойте, сэр, не удирайте, у меня к вам есть дело.
      Крестьянин. А чего вы от меня хотите?
      Солдат. Мне сдается, что вы - один из молодчиков с Босуэл-бриджа. Что вы на это скажете?
      Крестьянин. Право, нет, сэр.
      Солдат. Пусть так, но я должен задать вам несколько вопросов; если вы ответите правильно, мы с вами снова станем Друзьями.
      Крестьянин. А какие вопросы вы мне зададите?
      Солдат. Во-первых, сэр, согласны ли вы молиться за короля?
      Крестьянин. Право, сэр, я готов молиться за всех хороших людей. Я надеюсь, вы считаете короля хорошим человеком, иначе вы не стали бы ему служить.
      Солдат. Да, сэр, я считаю его хорошим человеком, а все, кто не хочет за него молиться, дурные люди. {К этому времени бедняга успел смекнуть, что солдат не собирается его обижать; он понял намек, приободрился и стал отвечать нужным образом. (Прим. автора.)} Но что вы скажете о деле при Босуэл-бридже? Разве это не был мятеж?
      Крестьянин. Не знаю, что сказать про Босуэл-бридж но если там подняли оружие против хорошего короля без важной причины, значит это мятеж, тут я с вами согласен.
      Солдат. Ну, тогда, надеюсь, мы с тобой поладим: сдается Ц мне, ты малый честный. Но они убили епископа Сент-Эндрю, честного человека. То было злое дело, что ты на это скажешь, разве это не убийство?
      Крестьянин. Увы, бедняга, если они убили его и если он взаправду был честный человек, а они убили его без причины, тогда я согласен, это, должно быть, убийство; другого слова тут, пожалуй, и не подберешь.
      Солдат. Правильно ты сказал, парень, а теперь у меня к тебе еще один только вопрос, и тогда мы с тобой вместе выпьем. Ты отрекаешься от ковенанта?
      Крестьянин. Вы уж не взыщите, но теперь я вас должен спросить. Есть два ковенанта, какой из них вы имеете в виду?
      Солдат. Два ковенанта? Да где же они?
      Крестьянин. Есть ковенанг труда, приятель, и ковенант искупления.
      Солдат. Черт меня побери, если я в этом разбираюсь, парень; отрекись хотя бы от одного из них, и с меня хватит.
      Крестьянин. От всей души, сэр. Право, я от всей души - отрекаюсь от ковенанта труда.
      По окончании диалога солдат отпустил беднягу, если верить этой истории. Но правдива она или нет, она дает читателю правильное представление о тех ужасных условиях, в которых существовал в то время каждый честный человек, ибо жизнь его была в руках первого попавшегося солдата; нетрудно себе представить, к каким это приводило последствиям. (Дефо, История шотландской церкви.)
      Эта история наводит на мысль, что солдаты далеко не всегда были столь бесчеловечны, как того требовали суровые инструкции. Говорят, что даже приходские священники иногда потворствовали своим строптивым прихожанам и признавали достаточной уступкой приказам Тайного совета согласие просто посетить церковь, то есть войти в одну дверь и выйти в другую, не присутствуя на богослужении. Но вернемcя к нашему рассказу.
      Мортона навещает в каморке, где он заключен, мисс Белленден со своей горничной Дженни Деннисон, подружкой изгнанника Кадди. Результатом их беседы является попытка молодой леди спасти своего возлюбленного через посредничество дяди, майора Беллендена, старого воина, который знал и ценил Мортона. На другое же утро ей представился случай пустить в ход свое влияние, так как в замке появился знаменитый Грэм Клеверхауз, впоследствии виконт Данди, прибывший на поиски мятежных ковенантеров, которые засели в ближних вересковых зарослях. Приведем как образец удачного описания портрет этого прославленного полководца, которого одни возвеличивали как героя, а другие поносили как дьявола.
      Грэм Клеверхзуз был во цвете лет, невысок ростом и худощав, однако изящен; его жесты, речь и манеры были такими, каковы они обычно у тех, кто живет в аристократическом и веселом обществе. Черты его отличались присущей только женщинам правильностью. Овальное лицо, прямой, красиво очерченный нос, темные газельи глаза, смуглая кожа, сглаживавшая некоторую женственность черт, короткая верхняя губа со слегка приподнятыми, как у греческих статуй, уголками, оттененная едва заметной линией светло-каштановых усиков, и густые, крупно вьющиеся локоны такого же цвета, обрамлявшие с обеих сторон его выразительное лицо, - это была наружность, какую любят рисовать художники-портретисты и какою любуются женщины.
      Суровость его характера, равно как и более возвышенное качество безграничная и деятельная отвага, которую вынуждены были признавать в нем даже враги, таилась где-то под его внешнею оболочкою, подходившей, казалось, скорее ко двору или к салонам, чем к полю сражения. Благожелательность и веселость, которым дышали черты его привлекательного лица, одушевляли также любое его движение и любой жест; в целом, на первый взгляд, Клеверхауз мог показаться скорее жрецом наслаждений, чем честолюбия. Но за этой мягкой наружностью скрывалась душа, безудержная в дерзаниях и замыслах и, вместе с тем, осторожная и расчетливая, как у самого Маккьявелли. Глубокий политик, полный, само собой разумеется, того презрения к правам личности, которое порождается привычкой к интригам, этот полководец был холоден и бесстрастен в опасностях, самонадеян и пылок в использовании успеха, беззаботен перед лицом смерти и беспощаден к врагам. Таковы люди, сложившиеся во время гражданских раздоров, люди, чьи лучшие качества, извращенные политическою враждой и стремлением подавить обычное в таких случаях сопротивление, весьма часто сочетаются с пороками и страстями, сводящими на нет их достоинства и таланты.
      Заступничество майора Беллендена в пользу Мортона оказывается безуспешным. Клеверхауз, сохраняя внешнюю воинскую учтивость, проявляет безжалостную суровость, характерную для человека, столь отличившегося своим рвением в подавлении мятежей. Он вызывает отряд драгунов для исполнения смертного приговора Мортону, но в эту критическую минуту Эдит бросается за помощью к молодому дворянину, который занимает в полку Клеверхауза подчиненное положение, но пользуется большим влиянием на него благодаря своей знатности и политическому весу. Лорд Эвендел, тоже поклонник Эдит, подозревает о ее склонности к сопернику, который находится на краю гибели; однако он благородно выполняет ее просьбу и просит у Клеверхауза, как личного одолжения, отменить казнь Мортона. Ответная речь начальника свидетельствует о его крутом и решительном нраве и упорстве в выполнении того, что он почитает своим долгом.
      - Пусть будет по-вашему, - сказал Клеверхауз, - но, молодой человек, если вы хотите достигнуть когда-нибудь высокого положения, служа своему королю и отечеству, пусть первейшей вашей обязанностью будет безоговорочное подчинение ваших страстей, привязанностей и чувств общественным интересам и служебному долгу. Теперь не время отказываться ради бредней выживших из ума стариков и слез неразумных женщин от спасительных мер, прибегать к которым нас вынуждают грозящие отовсюду опасности. И помните, что, если на этот раз, поддавшись вашей настойчивости, я сдался, то эта уступка должна раз и навсегда избавить меня от ваших ходатайств такого же рода.
      Сказав это, он вышел из ниши и бросил на Мортона испытующий взгляд, желая, видимо, выяснить, какое впечатление произвела на того эта жуткая пауза между жизнью и смертью, оледенившая ужасом всех окружающих. Мортон сохранял ту твердость духа, на которую способны лишь те, кто, покидая землю, не оставляет на ней ни любви, ни надежд.
      - Взгляните, - прошептал Клеверхауз лорду Звенделу, - он стоит у самого края бездны, отделяющей сроки человеческие от вечности, в неведении более мучительном, чем самая страшная неотвратимость, и все же его щек не покрыла бледность, его взгляд спокоен, его сердце бьется в обычном ритме, его нервы не сдали. Посмотрите на него хорошенько, Эвендел. Если этот человек станет когда-нибудь во главе войска мятежников, вам придется отвечать за содеянное вами нынешним утром.
      Итак, Мортона уводят в тыл войска, которое направляется теперь к месту под названием Лоудонхилл. С ним три товарища по несчастью: Тимпан, пресвитерианский проповедник, которого схватили, когда он обращался с пламенным увещеванием к собранию молящихся, и Моз с ее злополучным сынком Кадди, арестованные на этом собрании.
      Клеверхауз застает повстанцев в полной боевой готовности. Им предлагают сдаться, но они стреляют в парламентера (племянника Клеверхауза, согласно рассказу) и убивают его на месте. Тогда солдаты бросаются в атаку. Подробности и перипетии схватки описаны ясно и четко. Самый захватывающий эпизод - это единоборство Босуэла и Белфура, или Берли, в котором первый гибнет.
      - Ты гнусный убийца, Берли, - сказал Босуэл, крепко сжимая палаш и стиснув зубы, - однажды тебе удалось от меня ускользнуть, но твоя голова (он выпалил такое ужасающее проклятие, что мы не решаемся его повторить)... стоит того, во что ее оценили, и она будет болтаться у луки моего седла, или мой конь возвратится к своим с опустевшим седлом.
      - Да, - отозвался Берли с видом суровой и мрачной решимости, - да, я тот самый Берли, который обещал тебе, что уложит твою голову на землю, и притом так, чтобы ты не смог ее больше поднять. И да сотворит со мной господь то же самое и еще худшее, если я не сдержу своего слова.
      - Значит, или ложе из вереска, или тысяча мерков! - воскликнул Босуэл, обрушиваясь изо всей силы на Берли.
      - Меч господа и меч Гедеона! - прокричал Белфур, отбивая удар Босуэла и нанося ему ответный удар.
      Едва ли часто случалось, чтобы оба участника поединка были столь же равны в физической силе, в искусстве владеть оружием и конем, в безграничной храбрости и в непримиримой взаимной вражде. Обменявшись многочисленными ударами, нанеся и получив по несколько легких ран, они в бешенстве набросились друг на друга, подгоняемые слепым нетерпением смертельной ненависти: Босуэл схватил Берли за портупею, Белфур вцепился в воротник его куртки, и оба свалились наземь. Товарищи Берли поспешили ему на выручку, но им помешали драгуны, и борьба опять стала общей. Но ничто не могло оторвать Берли и Босуэла друг от друга, и они продолжали кататься по земле, борясь, беснуясь, с пеной у рта, напоминая упорством чистокровных бульдогов.
      Несколько лошадей промчалось над ними, но они не разжали объятий, пока удар копытом не сломал правую руку Босуэла. Подавляя глубокий стон, он отпустил врага, и они оба вскочили на ноги. Сломанная рука Босуэла беспомощно повисла у него на боку, но левой рукой он пытался нащупать место, где Должен был находиться кинжал, который, однако, выпал из ножен во время борьбы. Устремив на противника взгляд, в котором сочетались бешенство и отчаяние, он стоял теперь безоружный и беззащитный; и Белфур, с диким торжествующим хохотом взмахнув палашом, обрушил его на противника. Тот устоял на ногах, так как палаш лишь слегка задел ему ребра. Босуэл больше не защищался, но, взглянув на Берли с усмешкой, в которой выразил всю свою беспредельную ненависть, он презрительно бросил ему:
      - Грязный мужик, ты пролил королевскую кровь!
      - Умри, жалкая тварь! - закричал Белфур, нанося новый удар, и на этот раз с большим успехом. И, наступив ногой на тело упавшего Босуэла, он в третий раз пронзил его своим палашом: - Умри, кровожадный пес! Умри, как ты жил; умри, как подыхают животные, ни на что не уповая, ни во что не веря.
      - И ничего не страшась, - прохрипел Босуэл, собрав последние силы, чтобы произнести эти гордые, полные непримиримости слова, и тотчас же испустил дух.
      В конце концов Клеверхауз и его войско разбиты наголову и бегут с поля сражения.
      Автор дает живой, но несколько преувеличенный отчет об этой примечательной схватке, в которой Клеверхауз потерпел поражение. Отношения менаду ним и убитым корнетом Грэмом полностью вымышлены. По свидетельству Критона и Гилда (автора поэмы на латинском языке под названием "Bellum Bothuellianum" {"Босуэлская война" (лат.).}), тело этого офицера после смерти было зверски изуродовано победителями, которые решили, что это труп самого Клеверхауза. Если бы нам позволяло место, мы бы охотно привели здесь любопытный отрывок из рукописи очевидца, Джеймса Рассела, одного из убийц архиепископа Шарпа; он объясняет надругательство над телом корнета Грэма неосторожными речами, которые тот будто бы произносил в утро перед битвой. Обе стороны, разумеется, настаивали на своей версии рассказа; в таких случаях это всегда вопрос совести.
      Мортон, освобожденный победившими ковенантерами, вынужден примкнуть к ним и принять пост командира в их войске; к этому его склоняют уговоры Берли и глубокое сознание несправедливости правительства к повстанцам, равно как естественное чувство протеста против недостойного и жестокого обращения, которое ему самому пришлось испытать. Но, делая этот решительный шаг, он все же отнюдь не разделяет узколобого фанатизма и горького озлобления, с каким большинство членов преследуемой партии смотрит на прелатистов, и ставит одно непременное условие: поскольку дело, к которому он примкнул, отстаивается мужчинами в открытой войне, то ее надо вести согласно законам цивилизованных народов. Если мы познакомимся с историей тех времен, то убедимся, что ковенантеры, пройдя школу гонений, не научились милосердию. Этого, пожалуй, и нельзя было ожидать от лишенного прав и преследуемого племени, озлобленного тягчайшими страданиями. Так или иначе, у победителей при Драмклоге был жестокий и кровожадный нрав, и это явствует из рассказа их историка, мистера Хови из Лохгойна, личности не менее интересной и своеобразной, чем Кладбищенский Старик; несколько лет тому назад он с большим усердием собрал все, что можно было извлечь из рукописей и из устных преданий относительно поборников ковенанта. В своей истории битвы при Босуэл-бридже и предшествующей схватки при Драмклоге он ссылается на мнение мистера Роберта Гамильтона, командовавшего вигами в этом последнем сражении, о том, насколько допустимо и законно щадить побежденного врага.
      Мистер Гамильтон проявил большое мужество и доблесть как во время сражения, так и в преследовании неприятеля; но тогда как он и некоторые другие устремились вслед за врагом, нашлись и такие, которые жадно бросались на добычу, какой бы скудной она ни была, вместо того чтобы упрочить победу; а некоторые без ведома мистер? Гамильтона и вопреки его прямому приказу _пощадили пятерых из этих окаянных врагов и отпустили их на волю; мистер Гамильтон сильно огорчился, увидев, что этому вавилонскому отродью удалось спастись, после того как господь предал его в их руки, чтобы они разбили его о камни_ (псал. CXXXVII, 9). В своем отчете об этом случае он высказал мнение, что оказание пощады врагам и освобождение их были одним из первых уклонений с пути истинного; и он опасался, что господь больше не удостоит их чести совершить что-нибудь для него; и он был против того, чтобы оказывать милости врагам господним или принимать таковые от них ("Битва при Босуэл-бридже", стр. 9). {Тот же честный, но фанатичный и предубежденный историк, автор "Знаменитых людей Шотландии", еще подробнее остановился на этом щекотливом вопросе в "Жизни Джона Несбита из Хардхила" - биографии другого поборника ковенанта. По его словам, Несбит перед казнью высказался против проявленного к пяти пленным драгунам мягкосердечия, считая его одной из ступеней отхода от истинной веры и одной из причин, навлекших гнев господень.
      "Некоторые считали слишком суровым его намерение казнить пленных, взятых при Драмклоге. Но его нельзя слишком осуждать за это, ибо лозунг неприятеля был: "Никакой пощады!" - и пленные подвергались той же участи; и мы видим, что мистер Гамильтон был очень огорчен, когда обнаружил, что его солдаты пощадили нескольких врагов, которых господь предал в их руки. "Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам" (псал. CXXXVII, 8). Да и сам Несбит считал, по-видимому, что у него есть веские причины и основания говорить об одной из ступеней отхода от истинной веры. На этом мы и закончим наше повествование".
      "Пункт пятнадцатый. Правосудие над врагами бога и церкви совершалось подчас необдуманно, завистливо и алчно, но были и случаи, которые побуждали господа отвергнуть, изгнать свой народ и вырвать власть из его рук за жалость к врагам, вопреки тому, что он повелел свершить над ними мщение, которое им назначено, согласно псалму CXLIX, 9. Ибо правосудие должно совершиться таким способом, как сказано выше, и оно должно совершиться полностью, без пощады, как явствует из Иисуса Навина (VII, 24) и т. д. За то, что Саул пощадил жизнь врага и бросился на добычу (Самуил, I, XV, 18), он подвергся суровой укоризне, и хотя он оправдывался перед богом, однако за это самое дело господь отторг царство израильское от него. Вспомним же и оплачем случай при Драмклоге. Если бы люди не столь глубоко погрязли в невежестве, их мог наставить разум, ибо какой хозяин, имеющий слуг и дающий им работу, стерпел бы такое оскорбление от своего слуги, если бы он сделал только часть работы и пришел бы и сказал хозяину, что нет нужды делать остальное, а невыполнение это наносило бы урон чести хозяина и вред всей его семье? Поэтому ярость гнева господня поднялась против его народа, так что он возненавидел наследие свое, и скрыл лицо от народа своего, и заставил его пугаться дрожащего листа и бежать, когда никто не преследует, чтобы стал он посмешищем и поруганием у врагов своих и вселял страх в тех, кто желал бы помочь ему. О, скорбите в сердце своем и оплакивайте содеянное; вы навлекли на себя гнев его тем, что не стремились совершать истинное правосудие, и этого он не простил. "Вот! Вы проданы за грехи ваши, и за преступления ваши отпущена мать ваша" (Исайя, L, 1 и т. д.)" ("Знаменитые люди Шотландии", стр. 430). (Прим. автора.)}
      Поэтому автор поступил в строгом соответствии с исторической истиной (было ли это разумно, мы разберем после), изобразив ковенантеров, или, вернее, ультраковенантеров (ибо большинство победителей при Драмклоге подходило под это определение), в виде кучки свирепых и кровожадных людей, в ком фанатизм и озлобление, вызванное долгими преследованиями, разрушили те чувства и принципы морали, которые должны сопровождать и облагораживать любой акт возмездия. Большинство пресвитериан, духовенство и народ далеко не сочувствовали этим крайностям; и когда они брали в руки оружие и присоединялись к повстанцам, им приходилось сталкиваться с явным недружелюбием и подозрительностью со стороны изуверов, о которых мы говорили выше. Священнослужителей, которые удовлетворялись разрешением правительства на отправление службы по так называемой индульгенции, антагонисты клеймили за эрастианство и самовольное служение богу, а те, в свою очередь и с большим основанием, обвиняли своих противников в том, что они под предлогом установления свободы и независимости пресвитерианской церкви намерены отказаться от всякого подчинения государственной власти. Автор "Пуритан" нарисовал картину их сумбурных совещаний и растущих разногласий и вывел несколько представителей их духовенства; в каждом из них религиозный пыл выражается по-разному, в зависимости от природных свойств их ума и характера. Энтузиазм Паундтекста искренний, но формальный; это принявший индульгенцию пресвитерианский священник, честный, благонамеренный и преданный, но немного боязливый и любящий свои удобства и покой. Рвение Тимпана более бурное. Это человек смелый, шумный и несговорчивый. У юноши по имени Мак-Брайер, обладающего более возвышенным и пылким воображением, энтузиазм неистовый, экзальтированный, красноречивый и увлекающий, а у Аввакума Многогневного он доходит до полного безумия.
      Нам пришлось потратить немало усилий, дабы удостовериться, что разногласия, указанные в романе, действительно существовали, и мы считаем своим Долгом привести подлинные слова современников. Свидетельство Джеймса Рассела по этому вопросу недвусмысленно:
      В субботу армия со всеми священниками собралась у Ратерглена, и они стали обсуждать вопрос о проповеди, ибо офицеры, которым господь ниспослал честь довести дело до такого славного конца, выступали против всех, кто не желал защищать истинную веру и разоблачать всякое отступничество, но священники решили войти в соглашение и проповедовали в трех разных местах; одни проповедовали против всякого отступничества и посягательства на права Иисуса Христа, а мистер Уэлч и его сторонники проповедовали подчинение подданных государственным властям.