— Не уверен, что смогу это себе позволить, — пробормотал Майлс. — Может быть, мне придется пересмотреть свое решение.

— Идите и пересматривайте, — ответил Харден, устало поднимаясь на ноги. — А я пойду ремонтировать яхту.

«Лебедь» был поднят из воды палубным краном и водружен на шлюпбалку на палубе судна, после чего корабль немедленно отправился в путь. Доннер договорился, что его заберет лоцманский бот. Он стоял рядом с Харденом и вместе с ним смотрел, как корабль выходит из дока Дункан, мимо «Левиафана». Танкер, корпус которого до сих пор находился в наклонном положении, больше походил на скалистый мыс, чем на корабль.

Губы Хардена сардонически искривились, а взгляд был прикован к изувеченному танкеру, пока они не оказались за волноломом. Затем, когда к борту подошел лоцманский бот, он официальным тоном поблагодарил Доннера и пообещал поддерживать с ним связь по радио. У Доннера появилось тревожное чувство, что Харден смеется над ним.

— Удачи, доктор, — пожелал израильтянин, пожимая ему руку, и почувствовал, что в ней спрятано что-то твердое.

— Вы все время забываете, что я инженер-электрик, — беззаботно улыбнулся Харден, что с ним редко бывало, и раскрыл ладонь.

Доннер увидел в его руке маленький металлический предмет — электронное выслеживающее устройство, которое он прикрепил к мачте, чтобы знать, куда плывет Харден.

— Не извиняйтесь, — продолжил Харден. — Все равно я бы вам не поверил.

Грузовой корабль, на борту которого оказалась яхта, принадлежал компании «Польские океанские линии». Харден все свободное время спал и заставлял себя усиленно питаться. Он не вполне оправился после пережитых испытаний и все еще быстро уставал. Почти никто из команды не говорил по-английски, и ему было легко оставаться наедине с самим собой.

Майлс вручил ему пару писем от Ажарату. На третий день после выхода он открыл одно из них и прочел его несколько раз.

"Дорогой Питер,

Я, надеюсь, что твой разум восторжествует над чувствами, но вряд ли мои надежды оправдаются. Я боюсь, что ты позволишь чувствам вести себя навстречу ужасной гибели. Ты одержим прошлым, ты — человек, влюбленный и лишенный предмета своей любви, и моя трагедия в том же.

Прости мне этот унылый тон. Я хотела только убедить тебя не добавлять себе мучений, но я ужасно тоскую по тебе, а ведь прошла всего неделя".

Здесь чернила менялись с синих на черные — она написала продолжение на следующий день. За это время ее настроение переменилось.

"Спасибо тебе за часы и спасибо твоему другу Майлсу, который с потрясающей изобретательностью вырвал меня из лап южноафриканских расистов. Когда-нибудь я все расскажу тебе. Но хочу предупредить: я не хотела бы иметь его среди своих врагов.

Ну вот, я снова затосковала. Питер, пожалуйста, еще раз подумай о том, что ты делаешь с собой. Бывают моменты, когда я ненавижу себя за то, что не оглушила тебя и не привела яхту в Лагос. Именно поэтому ты никогда не учил меня навигации? Или все-таки учил? Ты обучил меня стольким вещам, что я не могу их все вспомнить.

Я люблю тебя. Береги себя.

Ажарату".

В постскриптуме она добавляла:

"Я хочу закончить письмо на радостной ноте. Вот она: ты — человек и страстный, и нежный. Я люблю тебя и того и другого. Возвращайся ко мне, когда сможешь".

Харден аккуратно сложил прочитанное письмо и вместе со вторым, оставшимся невскрытым, заложил между покоробившимися страницами судового журнала «Лебедя»... И перестал о них думать. Через четыре дня, за которые он хорошо отдохнул, после выхода из Кейптауна, несмотря на тяжелый переход вокруг мыса Доброй Надежды, его яхта была спущена на воду в гавани Дурбана. Он поставил парус и направился в Индийский океан.

Он ушел далеко в открытое море, чтобы избежать сильного течения Агульяс. Затем, оказавшись в двухстах милях к восток-северо-востоку от Дурбана, он обнаружил, что яхта протекает. Многие деревянные яхты в этих бурных морях протекали бы гораздо сильнее, но Харден все равно был встревожен. Он никогда еще не видел в трюме «Лебедя» столько воды. Ручная помпа легко откачала ее, но, когда Харден через несколько часов снова проверил трюм, там опять появилась вода.

После переделки «Лебедь» стал другой яхтой. На нем стояла деревянная мачта, потому что за такое короткое время хорошую алюминиевую мачту найти было невозможно, и хотя Харден любил дерево, он знал, что теперь яхту нельзя подвергать таким испытаниям, как в Южной Атлантике.

Конечно, откачивать воду каждые четыре часа было несложно, но в промежутках, если не надо было возиться с парусами, Харден все равно искал течь. Он заделал подозрительное место в форпике, где палуба соединялась с корпусом, но вода прибывала, хотя волны больше не заливали бак.

Он решил, что яхта, перевернувшись два или три раза — он не знал, какой из них оказался решающим, — лишилась былой прочности в тех местах, к которым не было доступа. В результате «Лебедь» оказался на равных с обычными яхтами, подверженными усталости материала. Но Харден, привыкший обращаться с двадцатилетней «Сиреной» и с несколькими деревянными яхтами до нее, был не слишком встревожен.

Кроме того, яхта по-прежнему была дьявольски быстроходной.

Через пять дней после выхода из Дурбана он оказался к востоку от Бассас-да-Индиа, островка на полпути между Мозамбиком и Мадагаскаром. Ветер был попутным, и Харден миновал Мозамбикский пролив, покрыв четыреста миль от Бассас-да-Индиа до острова Жуан-де-Нова за два с половиной дня.

Он проплыл в пяти милях к востоку от южной оконечности острова Анжуан из группы Коморских островов — голубого вулкана с голыми склонами — и, покинув зеленые воды Мозамбикского пролива, направился к северо-востоку, вдоль побережья Восточной Африки.

На пути ему часто попадались танкеры, и Харден нередко видел несколько супертанкеров одновременно. Наконец, ради безопасности и сохранения тайны, он изменил курс на несколько градусов к востоку. Удаляясь все дальше и дальше от побережья, он вернулся из мягкой южноафриканской зимы в экваториальную жару и начал 2500-мильное плавание навстречу аравийскому лету.

Метеорологические станции сообщали, что этим летом юго-западный муссон продержался дольше, чем обычно, но был уже конец августа. Сентябрь — переходный месяц, когда мощные муссонные ветры утихают, затем меняют направление и дуют по Аравийскому морю на юг. Харден все еще находился в тысяче миль южнее экватора. Он надеялся застать конец муссона, идущего на север, и гнал яхту вовсю, опасаясь, что ветер изменит направление слишком рано.

Но то, что случилось, было гораздо хуже. После полутора недель плавания при попутном ветре Харден внезапно попал в штилевую полосу, оказавшись в сотне миль к северу от экватора и далеко к востоку от судоходных линий. Ветер внезапно стих. Море успокоилось, и горячее солнце окутало все вокруг ослепительным сиянием.

Наступила мертвая тишина. Затих даже скрип автопилота, и не слышно было позвякивания фалов о мачту. На поверхности воды не было ни волн, ни зыби, ни даже ряби. «Лебедь» стоял неподвижно, как блюдо на стеклянном столе.

Когда стало ясно, что штиль продержится как минимум несколько часов, Харден занялся текущими делами. Он откачал воду из трюма, убрался в камбузе и форпике, навел порядок в каютё, проветрив постель, но его взгляд то и дело обращался в сторону моря. Он с нетерпением ожидал перемены.

Становилось все более жарко и душно. Харден приладил навес над кокпитом и сбросил рубашку, а затем и шорты, сменив их на набедренную повязку, сделанную из легкого белого полотенца.

Ночь он провел на палубе, где было прохладнее. На следующее утро он увидел, что мыльная пена и помои, вылитые из камбуза накануне, по-прежнему плавают около яхты.

Харден ползал по душному трюму, в очередной раз пытаясь найти течь. Штиль был подходящим моментом, чтобы проверить подводную часть корпуса, но, несмотря на жару, Харден не решался спускаться за борт, опасаясь акул.

Перед его глазами постоянно возникала одна и та же ужасная картина: он работает под водой, сосредоточив все внимание на корпусе яхты, из глубин возникает темный, вытянутый силуэт, длиннее и толще, чем его тело, и хватает его прежде, чем он успевает пошевелиться.

Акула, как будто призванная его воображением, выплыла к поверхности вечером. Корпус яхты был всего в три раза длиннее ее. Акула высунула голову из-под воды, и их глаза встретились. Огромная рыбина изогнула свое тело, отчего «Лебедь» покачнулся в первый раз с начала штиля. Затем она ушла на глубоководье и не вернулась. Харден жадно глядел ей вслед, с нетерпением ожидая ветра.

Чтобы заполнить томительные часы, Харден сделал десяток полезных, но необязательных дел. Когда он затягивал крепления кожуха двигателя, его посетила мысль, что рукоятка отвертки, в сущности, есть набор бесконечного числа рычагов, прикрепленных к жалу отвертки и разделенных бесконечным числом бесконечно малых углов.

Он подумал, не может ли каждый инструмент быть сведен к простому принципу рычага и точки опоры? Гаечный ключ? Очевидный рычаг, точка опоры — головка винта, которую он вращает. Плоскогубцы? Два рычага. Поршни в двигателе? Кажется, идея оказалась неверной. Может быть, посредством рычагов они распределяют мощность. Харден не мог сосредоточиться.

Он дремал в душной жаре, пока сон и солнце не опьянили его. Потом решил запустить мотор. Вопрос был в том, на сколько хватит топлива. Несколько последующих дней Харден то включал мотор, то выключал, пытаясь найти муссон, пока не кончилось топливо.

Харден не знал, когда к нему пришла эта мысль, но однажды он заметил, что его яхта полностью состоит из треугольников. Его глаз находил треугольники в комбинации штагов и мачты. Штаг шел от носа яхты к верхушке мачты, образуя треугольник, нижней стороной которого была мачта. Ахтерштаг служил гипотенузой другого треугольника. Ванты образовывали треугольники над краспицами.

Самым большим треугольником был обвисший грот.

Были и другие треугольники — на палубе яхты и ниже: небольшой треугольник бака, форпик, трап, вал винта, крыша рубки и многие другие.

Стежки в швах парусов содержали тысячи треугольников. Случайно ли парусные мастера открыли треугольники или они знали секрет всегда? Ответ на вопрос мог скрываться в плетении ткани.

Харден тщательно осмотрел парусину, но, под каким бы углом он ни поворачивал ткань, треугольников видно не было. Парусные мастера хранили секреты при себе. Но он знал, что где-то в глубине плетения треугольники должны были существовать.

Он бросился к парусным мешкам. Ну конечно!

Треугольники прятались в более тяжелых парусах. Харден вытащил штормовой стаксель из чехла, но тут же отбросил с отвращением. Хитрые мастера слишком умны, чтобы прятать свои треугольники в этом парусе.

Тяжелый спинакер. Вот это настоящий парус, полный секретов — вспомнить хотя бы, как он надувается, как шар, наполняясь ветром, и становится круглым, предавая свою истинную, треугольную форму.

Харден вытащил спинакер на палубу, расстелил его по палубе от мачты до штурвала и опустился на четвереньки, склонив лицо к мятому нейлону. Когда спустилась ночь, он упал на ткань и застонал от отчаяния. Парусные мастера спрятали свои треугольники с дьявольской хитростью. Ему никогда не найти их.

Он так и уснул, лежа на парусе. На следующий день — он потерял им счет — удушающая жара навалилась уже на рассвете. Харден с трудом проснулся и плеснул в лицо пригоршню теплой морской воды. Он хотел выпить кофе, но его ждало неотложное дело.

Харден вытащил из окуляра бинокля линзу и, используя ее как увеличительное стекло, стал рассматривать плетение ткани. К полудню, невзирая на адскую жару, он пришел к важному решению. Спинакер — фальшивка.

И он был так глуп, что попался на обман, хотя ответ все время находился у него перед глазами, на мачте. Трот. Конечно, грот! Там он найдет треугольники. Харден выкинул фальшивый спинакер в воду, подумав, как ему повезло, что он обнаружил его фальшь сейчас, а не в тот момент, когда спинакер понадобится. Затем, с сердцем, бьющимся от возбуждения, он поднес свою импровизированную лупу к гроту.

Он оказался прав. Ткань паруса была настоящим складом треугольников. Харден громко засмеялся. Он раскрыл секрет парусных мастеров. От радости он чувствовал головокружение. Только сейчас он понял, каким могуществом обладает. Затем ему пришло в голову, что человек, имеющий достаточно ясный ум, чтобы постигнуть секреты, которые парусные мастера изобретали в своих потайных убежищах, может легко справиться со штилем.

И затем пришло ошеломляющее решение. Великое откровение. Окончательное знание. По иронии судьбы, оно не имело никакого отношения ни к треугольникам, ни к детским секретам парусных мастеров. Нет. Это было знание богов. Знание «Левиафана».

Конечно, он знал все это и раньше, но просто не было случая этим воспользоваться. Эти знания были даны ему от рождения, им нельзя было обучиться.

Харден собрал все керосиновые лампы в салоне и навалил подушки диванов на обеденный стол. Не торопясь, он снял с ламп стекла, завернул их в полотенца и аккуратно сложил в буфете под раковиной камбуза. Затем отвернул держатели фитилей и насухо вытер каждый фитиль, вынув его из поддона. Стараясь не пролить керосин, он сложил фитили в раковине, потому что понял, что у него не остается времени разложить их по отдельности. Сила была готова прийти.

Затем он перевернул лампы и опрокинул поддоны на подушки. В каюте завоняло керосином, но так и было предусмотрено планом. Ветер за несколько секунд проветрит каюту, а затем наполнит треугольные паруса и погонит яхту на север.

Харден достал спичку из водонепроницаемого флакона, положил ее рядом со свернутой полоской бумаги и вышел на палубу, чтобы осмотреть небо. Оно было того же самого тускло-голубого цвета, как и прежде. Ни единого признака того, что рядом покоится огромная сила, ожидающая, когда ее освободят.

Он спустился по трапу, улыбаясь про себя. Как и остальное в жизни, все оказалось так просто! Надо только знать, как подать силе сигнал — и сила будет в твоем распоряжении. Харден зажег спичку и поднес ее к столу, усмехаясь. Он-то знал, как подать сигнал.

Седрик Огилви поднял медаль за привязанную к ней ленту и подбросил в воздух. Медаль с негромким стуком приземлилась среди бумаг на его столе. Лондонский «Ллойд» наградил его за «выдающиеся заслуги». Президент компании даже прилетел в Кейптаун, чтобы лично вручить медаль.

Выдающиеся заслуги? Огилви был гордым человеком, любившим символы, которыми Англия награждала своих граждан за исключительные подвиги, — на войне он получил много таких наград, — но на этот раз он не испытывал ничего, кроме цинизма. Собственно говоря, он спас страховым брокерам миллионы фунтов стерлингов, и именно за это «Ллойд» провозгласил его героем, хотя южноафриканские газеты по-прежнему нападали на него после того, как он привел «Левиафан» в Столовую бухту, несмотря на противодействие местных властей.

Медаль упала на письмо с поздравлениями от руководства компании. Огилви им не верил. У него возникло отчетливое подозрение, что компания разочарована спасением «Левиафана». Поскольку мировой рынок нефти был насыщен, да и танкеров более чем хватало, «Левиафан» приносил меньше прибыли, чем надеялись его владельцы.

«В условиях, когда другой капитан покинул бы свое судно, — гласило послание „Ллойда“, — капитан Огилви остался на своем посту и привел вверенное ему судно в гавань».

Огилви угрюмо подумал, что это походило на прорыв блокады. Были мгновения, когда он уже не ожидал снова увидеть мостик. В тот день, когда небо закрыли тучи, принесенные южным ветром, и начался шторм, второй офицер попросил его прийти на мостик.

«Левиафан» поднимался на гребни волн, рассекая водяные валы. Второй офицер хотел, чтобы капитан взглянул на индикаторы носового давления. Стальные пластины на носу танкера испытывали сильное давление. Огилви приказал уменьшить скорость на треть.

Он некоторое время смотрел на приборы, сравнивая их показания с тем, как его разум и чувства реагировали на движение корабля. Несмотря на сильный грохот, раздававшийся каждый раз, когда танкер таранил волну, он пока не беспокоился. После множества аварий конструкторы танкеров кое-чему научились, и широкий нос «Левиафана» был гораздо крепче, чем у менее крупных кораблей.

Тем не менее, когда волнение усилилось, Огилви решил, вспомнив военное время, пообедать на мостике. Стюард устроил нечто вроде пикника, поставив серебряный поднос с блюдами под окном мостика, снабженным дворниками, так что Огилви мог, обедая, следить за волнами.

Настоящий шторм разыгрался в девять вечера. Огилви приказал уменьшить скорость с двух третей до половины и, используя радар, чтобы находить случайные волны, поднимающиеся над гигантскими валами, решил выполнить маневр, который никогда раньше не использовал на «Левиафане». Он направил «Левиафан» в обход волн, огибая их, как будто плыл на грузовом судне водоизмещением в десять тысяч тонн.

Если бы танкер был обычным кораблем, он бы не уцелел. За все свои годы, проведенные на море, Огилви никогда не видел шторма такой силы. Буря прошла по океану уже четыре тысячи миль, с каждой милей наращивая силу.

В полночь, когда Огилви думал, что хуже уже быть не может, рев ветра, обтекающего рубку, внезапно резко усилился. Корабль накренился под очередным ударом волны, и во второй раз за ночь Огилви отдал приказ, который никто никогда не слышал на «Левиафане». Капитан приказал уходить от шторма.

На рассвете, когда судно оказалось в опасной близости от суши и Огилви был вынужден повернуть к югу, огромная волна нанесла первое повреждение. «Левиафан» содрогнулся — капитан не верил, что такая огромная масса может содрогнуться, — стрелки индикаторов носового давления зашкалили и больше не двигались — индикаторы вышли из строя.

Огилви не имел возможности оценить повреждения. Передние две трети корабля были недоступны до окончания шторма. Внутреннего прохода на нос не было, а любой человек, вышедший на палубу или хотя бы поднявшийся на трап пожарной станции, был бы немедленно смыт в море.

Корабль снова содрогнулся; от удара задрожала палуба, и на этот раз Огилви понял, что нос смят. Он приказал пустить машину на задний ход, чтобы уберечь тонкие переборки передних резервуаров, но прежде чем инерция «Левиафана» была погашена, по носу ударила третья волна, причинив, как он узнал позже, самые сильные повреждения.

Как барон в осажденном замке, отрезанный от своих армий, он ждал продолжения, не имея вестей и предполагая самое худшее. Корабль начал погружаться в воду. «Левиафан» уходил от шторма, включив все помпы на полную мощность, кормой к волнам, как муравей, который тащит искалеченную жертву себе в гнездо.

Строгая дисциплина и мореходное искусство спасли корабль. Матросы вкалывали, как негры, спасая котельную от воды. Если бы ее затопило, то «Левиафан», лишившись энергии, пошел бы ко дну. Когда шторм ослабел, Огилви направил судно в Столовую бухту.

По радио не умолкали протесты из Южной Африки: «„Левиафан“, слишком велик»; «„Левиафан“ угрожает Кейптауну»; «Кораблям с водоизмещением больше трехсот тысяч тонн запрещено входить в гавань»; «Сухие доки слишком малы. Они не смогут отремонтировать танкер»; «Если танкер затонет в бухте, то он заблокирует вход в гавань».

Огилви был в бешенстве. Отказать в помощи, бросить корабль и людей на произвол стихии — такое даже для сухопутных крыс чересчур! По иронии судьбы, люди, обладающие наибольшими возможностями для оказания помощи, менее всего склонны к милосердию. Огилви проигнорировал протесты и продолжал вести танкер к Столовой бухте, хотя нос погружался все глубже и глубже. В бухте по-прежнему бушевали штормовые волны, и танкеру пришлось совершить рискованный переход через гавань, прежде чем он бросил якорь около дока Дункан.

Огилви остановил корабль именно там по двум причинам. Во-первых, судно с глубокой осадкой не могло подойти ближе к докам, но, что более важно, «Левиафан» оказался в самой оживленной гавани, так что южноафриканцам ничего не оставалось, как побыстрее отремонтировать его и освободить проход.

Огилви снова взял медаль и слегка улыбнулся. Комендант порта угрожал арестовать его. Поздно. Корабль был спасен.

Офицеры до окончания ремонта вернулись в Англию, но Огилви оставался на борту «Левиафана». День за днем капитан сидел в одиночестве в своем высоком кожаном кресле на мостике, наблюдая за работами, производящимися на далеком носу. Как говорят китайцы, спаси человеку жизнь — и ты будешь отвечать за него всегда. То же самое, решил Огилви, касается и кораблей.

Спичка погасла.

Харден отошел к камбузу, достал вторую спичку из флакона, закрыл флакон и зажег спичку. Пламя поднялось высоко вверх. Он медленно пересек каюту, прикрывая пламя рукой, чтобы оно не погасло, и поднял спичку над подушками. Огонек замигал и погас. Тонкая струйка дыма понималась над приготовленным погребальным костром.

Харден торопливо вернулся в камбуз за очередной спичкой. Порыв холодного воздуха ворвался в главный люк и освежил его лицо. Он неуверенно остановился. Он еще не дал сигнал силе! Затем над головой заскрипел гик, и слова, звучащие у него в мозгу, показались мучительно-непонятными.

Сильно нервничая, он поднялся на палубу и увидел, что парус лежит в воде, его шкотовый угол зацепился за леерную стойку. Харден машинально поднял парус на борт, вылив из него воду.

За кормой тихонько булькал кильватер. Вода была покрыта рябью. Перед носом «Лебедя» бурлила небольшая носовая волна.

Включив радио, Харден узнал время и число, послушал прогноз погоды. Оказалось, он попал в полосу мощного антициклона. Харден вспомнил, что топливные баки пусты, и выключил радио. Если мотор не работает, то тока не будет и перезарядить батареи нельзя. Последняя запись в журнале была сделана четыре дня назад и кончалась бессмысленной мешаниной слов и знаков.

На следующий день Харден неожиданно оказался в горячем и сыром муссоне. Сильный ветер гнал судно по огромным волнам, которые двигались так же равномерно и предсказуемо, как и воздушный поток, обеспечивая большую скорость при небольшом риске.

От брызг и сырости все промокло, и только постоянный ветер, раздувающий двойные стаксели, спасал от непереносимой влажной жары. Вода скапливалась повсюду — на палубах и деталях оснастки, изнутри и снаружи. Она капала с потолка, намочила постель, растеклась по полу каюту, пропитала карты, размочила галеты и разрядила батареи.

Они отправлялись в путь. У борта ждут буксиры, команда вернулась из баров и борделей Кейптауна, офицеры прилетели из Англии и Бахрейна, топливные бункеры наполнены, продовольствие запасено.

Кресло Огилви стояло почти точно посреди мостика, прямо перед окнами, справа от рулевого. Сидя в кресле, капитан, казалось, ничуть не уменьшился в росте. Широкий деревянный подоконник служил ему столом.

— Слушаю вас, второй.

— Лоцманы на борту, сэр. Мы готовы к отплытию.

— Пришлите их ко мне.

«Левиафан» стоял носом на север, вдоль берега широкой бухты. Черти бы взяли эту гавань — сколько ночей Огилви провел в своей каюте, пока «Левиафан», стреноженный якорями, качался на волнах, которые врывались в гавань с северо-запада, как толпа футбольных болельщиков, нарушающих покой мирных жителей.

Лоцман с широкой фальшивой улыбкой на лице подошел к нему, протянув руку. За его спиной ухмылялся помощник, такой же круглолицый блондин.

— Не беспокойтесь, капитан. Мы выведем наш корабль из гавани в два счета!

Огилви продолжал сидеть сложив руки на коленях. Он никогда не был в восторге от образа мыслей южноафриканцев, считающих себя гарнизоном осажденной крепости, и ремонт «Левиафана» подтвердил его предубеждения. Они все время беспокоились о своих драгоценных берегах и ненавидели танкеры почти в той же степени, как чернокожих, собиравшихся спихнуть их в море.

Он бросил на лоцманов враждебный взгляд, затем заговорил властным голосом.

— Вы, сэр, — обратился он к старшему лоцману, — будете стоять здесь и отвечать на мои вопросы, если таковые возникнут. Я хорошо знаком с вашей гаванью, зашел в нее в ураган, не пользуясь услугами лоцмана, и провел здесь достаточно времени, чтобы познакомиться с фарватерами.

У лоцмана отвисла челюсть.

— Второй! — закричал Огилви. — Приготовьтесь к отплытию!

Он вошел в правое крыло, чтобы проследить за подъемом якоря. Около борта танкера суетились буксиры, а с внешнего волнолома дока Дункан и с маленьких лодок, вертевшихся вокруг «Левиафана», как мухи, глазели сотни зрителей.

Корабль возвратился к жизни. Его винты вспенили воду, поднимая на поверхность серый ил, скопившийся на дне гавани. Танкер величественно повернулся, отцепился от буксиров и направился в открытое море.