Любопытно, что раньше, вернувшись с задания, мы, бывало, возбужденно рассказывали о полете.
      А сейчас? На второй день после нашего с Филипповым боя встречаю побывавшего со своей шестеркой над передним краем Митю Кравцова.
      – Ну, что там? – спрашиваю.
      – Да ничего особенного, – спокойно ответил он.
      А чуть позже узнаю, что наша шестерка встретила сорок «фоккеров», разогнала их, заставила повернуть вспять. А на земле догорали три вражеские машины.
      «К любому делу привыкнуть надо» – вспоминали мы слова старого мадьяра-кузнеца. За этими словами – многолетний опыт труженика-мастера.
      …А напряжение боев растет.
      Если совсем недавно мы вели бой с двадцатью шестью стервятниками, шестерка Кравцова – с сорока, то 24 декабря восьмерке Петра Якубовского пришлось иметь дело с пятьюдесятью ФВ-190. Финал был тот же: три «фок-кера» уничтожены, остальные ушли, не выполнив своей задачи.
      Наши действия вызвали, естественно, одобрение со стороны вышестоящего начальства. И не только одобрение. Некоторые летчики управления дивизии захотели принять участие в воздушных схватках. Был в их числе и майор Ковалев. Он обладал отличной техникой пилотирования, но в боях участвовал редко, опыт растерял.
      Попросился Ковалев в нашу эскадрилью.
      Мы не особенно радовались, когда у нас появлялся человек, летающий от случая к случаю. А Ковалев – инспектор-летчик. Он, конечно, считает, что больше нашего все знает и все умеет, претендует на самостоятельность в действиях. А мы вынуждены посылать на его прикрытие своих лучших бойцов.
      Помнится, как однажды командир дивизии полковник Селиверстов тоже решил испытать себя в бою. До этого он длительное время не летал. И вот, несмотря на то что раньше комдив был превосходным летчиком-истребителем, его поразили несколько раз. Потом он захотел действовать в нашей эскадрилье охотников. Мы прямо ахнули: этого чудесного человека надо было сберечь любой ценой. Мы выделили для комдива лучшего ведомого – Василия Калашонка и еще пару для прикрытия и тем самым ослабили боеспособность эскадрильи.
      Теперь Ковалев…
      Я без энтузиазма отнесся к его желанию. Чувствовал, что со мной согласны и мой заместитель Виктор Кирилюк, и командиры звеньев Василий Калашонок, Борис Горьков. Мы не были уверены, захочет ли он в дальнейшем летать с нами. Это не то что Маслов, Козлов, Кисляков, Филиппов, Гриценюк, еще в Югославии вернувшийся в строй после ранения… Для них эскадрилья – дом родной. В ней они выросли, закалились, возмужали.
      Вот даже Чебаков заметно подтянулся. Он постепенно приобретал необходимые бойцовские качества. Правда, с ним пришлось крепко поработать. Мы с Кирилюком всем уделяли много внимания, работая с каждым летчиком отдельно. В этом нам помогали партийная и комсомольская организации, заботившиеся о том, чтобы в эскадрилье все стали мастерами маневра и огня. Но особенно много пришлось заниматься с Чебаковым. В авиацию он пришел в двадцать семь лет – человеком со сложившимся характером, устойчивыми привычками. Воздушная круговерть поначалу была ему просто не по нутру. Пришлось терпеливо внушать ему то, что нами было основательно усвоено в девятнадцать-двадцать лет. Мы знали, что начинающий истребитель остро переживает первые боевые вылеты. Тут выручает только собственный опыт.
      Много раз мне, Кирилюку, Горькову, Калашонку приходилось беседовать с Чебаковым, разбирать его боевые вылеты. Летали с ним вместе и на задания, где, обеспечив надежное прикрытие, давали ему возможность полностью проявить себя. В конце концов он, как говорится, втянулся в наше дело, в нем пробудились активность, инициатива; развивая их, мы помогали ему стать настоящим летчиком-истребителем.
      Не хотелось нам брать в эскадрилью Ковалева – и неспроста.
      Назначили к нему ведомым Калашонка. Это был наш самый надежный щит. Если прикрывает Калаш – можно ничего не бояться, смело вступать в бой.
      Но такому ведомому нужен был и ведущий под стать. А вот этого обстоятельства мы не учли, о чем потом горько сожалели.
      Ушли мы на прикрытие наших войск. Патрулировали тремя ярусами: внизу Кирилюк с четверкой, над ним – моя пара, надо мной – Ковалев с Калашонком.
      Вначале все шло спокойно. Но вот пронеслась парочка «мессеров», вслед за ними – четверка. Я дал очередь, четверка ушла вниз, где был Кирилюк и его ведомые, тот сразу же устремился за ней.
      – Керим, отставить! Это приманка! – передал я по радио, увидев вдали многочисленные точки – сюда шла армада «фоккеров».
      И тут взволнованно закричал Ковалев:
      – «Мессеры», «мессеры»!
      Я ничего не успел ему ответить, смотрю – он уже ввязался в бой, стал пристраиваться в хвост «мессершмитту», тянуться за ним. Калашонок видит: все выходит неладно, их пару враг уводит в сторону, а сделать ничего не может – командир есть командир.
      Ковалев, еще не догнав «мессер», кричит:
      – Атакую, прикрой!
      Где Ковалев – неизвестно, ушел куда-то в сторону, клюнул на приманку.
      Наша шестерка вынуждена встретить грудью в несколько раз превосходящую нас группу «фоккеров» и «мессеров». Ребята дерутся смело. Кирилюк поджигает «мессер», от чьей-то меткой очереди задымил «фоккер», а у меня не выходят из головы Ковалев и Калашонок. Где они, что с ними?
      А попали они в ловушку. Пока гнались за одним фашистом, их атаковали сзади два других. Калашонок стал отбиваться, а на Ковалева в это время набросилась еще одна пара. Ее увидел ведомый, крикнул:
      – Коваль, сзади «мессер»!
      А тот и ухом не ведет – стреляет по «своему» фашисту, который, поняв, видимо, с кем имеет дело, просто-напросто играет с ним в кошки-мышки.
      Стреляет Ковалев, а сзади к нему тихо, без огня, подкрадывается коварный фашист. Еще мгновение – и сразит командира. Верный Калашонок молнией устремляется к ведущему и, не имея возможности атаковать врага, становится между ним и машиной Ковалева, весь заряд «мессершмитта» принимает на себя. Его «ястребок» заштопорил, пошел к земле. Ковалев, не разобравшись в чем дело, закричал:
      – Сбил, сби-и-ил!
      А раненый Калашонок с большим трудом поставил машину «в горизонт», как говорят летчики, и поковылял домой.
      Ковалев осмотрелся – нет ведомого. Бросился его искать, нашел, пристроился. Они пошли на свой аэродром. С пулей в правом бедре, истекая кровью, Калаш кое-как приземлился. Когда мы вернулись, его уже увозила санитарная машина. Вечером навестили Василия, узнали все подробности их злополучного боя, вызвавшего у нас много раздумий.
      : Все, что случилось с Ковалевым, даже отдаленно не напоминало мне действия наших ребят в Адлере. Они были зелеными, неопытными, легко увлекающимися. Но и тогда уже больше всего боялись допустить, чтобы кто-то из-за них пострадал. Они всегда думали о тех, кто был рядом.
      Как же мог такой бывалый летчик-инспектор забыть об этом? Объяснение найти было трудно.
      Зато в действиях Калашонка узнавалась хватка наших лучших летчиков. Вот уж молодчина – не думал о себе, бросился на выручку ведущему. Не впервые он так поступает. Он много раз был ранен, когда прикрывал еще майора Краснова. Но тогда было совсем иное дело: оба мастера воздушного боя стоили друг друга.
      Слава летчику-истребителю дается не легко. Видимо, Николай Ковалев сразу и окончательно убедился в этом. Он ушел от нас, и больше мы его не видели. Человек признал свою слабость, это, как известно, тоже требует мужества. Мы надолго лишились Калашонка. Но не испытывали зла к Ковалеву. Так уж несуразно все получилось у него…
      К нам в Кишкунлапхазу прибыл новый заместитель командира дивизии – бывший командир 866-го полка подполковник Степан Никифорович Кузин.
      Мы сразу– заметили в нем много общего с Онуфриенко: такой же простой, доступный, человечный, любит побалагурить, но умеет и делу научить.
      Во время беседы со мной о том о сем подполковник Кузин вдруг спохватился:
      – Да, чуть не забыл, тебе привет передавал Саша Колдунов. Кстати, на его счету уже двадцать девять сбитых. А у тебя сколько?
      – Двадцать семь…
      – Вот видишь, отстаешь… Подтягивайся, к следующему моему приезду должен обогнать Александра…
      Разговор закончился, но в душе моей вспыхнула искра соперничества. Мне захотелось к новому приезду Кузина иметь больший счет, чем у Колдунова.
      Через неделю подполковник Кузин снова появляется у нас:
      – Как дела, Скоморох?
      – Двадцать девять сбил-догнал Колдунова.
      – Эге, у него уже тридцать три…
      Такие разговоры вел он и с Колдуновым, как бы вызывая нас на соревнование. И постепенно так «завел» нас, что мы стали ревностно следить за боевыми успехами друг друга, что невольно подтягивало, мобилизовывало.
      Может быть, этим и объясняется тот любопытный факт, что к концу войны на счету каждого из нас будет ровно по 46 лично сбитых фашистских самолетов.
      В конце декабря развернулись ожесточенные бои за Эстергом. На этом направлении действовал и 4-й механизированный корпус генерала В. И. Жданова. В районе Бички продвижение корпуса затормозилось. Меня с Филипповым послали на разведку. Погода пасмурная. Местность под нами разнородная – лощины, овраги, лесистые взгорья.
      Мы подошли к переднему краю, связались с КП корпуса. В ответ слышим:
      – Скоморох, Скоморох, я – Жданов, пройдись в глубину немецкой обороны, посмотри, что там.
      А мы с Филипповым тем временем обнаружили в лощинах немецкие танки.
      – Я – Скоморох, впереди вас, километрах в трех,– вражеские танки.
      – Много их?
      – Более двадцати в одном месте, столько же в другом да около пятидесяти пушек.
      – Вас понял. – Но в голосе нет прежней твердости: неужели сомневается в достоверности донесения?
      Решили с Филипповым пройтись на бреющем. По нас дали дружный залп вражеские зенитчики. Ну какие могут быть тут сомнения?
      В это время слышу по радио голос генерала Толстикова:
      – Скоморох, следуйте на аэродром, заправьте баки и повторите все сначала.
      Через некоторое время мы снова были над тем же местом. Уже наступило утро, и стали видны как на ладони танки, орудия и другая боевая техника. Все – в боевой готовности.
      Доложил Толстикову.
      – Штурмуйте артиллерию! – последовал приказ.
      Мы устремились вниз, но гитлеровцы успели дать мощный залп по нашим войскам. Это разозлило меня и Филиппова, мы один за другим произвели три захода, обрушив на головы врага весь наш боезапас.
      Снова слышим голос Толстикова:
      – Скоморох, сможете навести штурмовиков?
      Скосил глаз на топливомер – стрелка приближается к нулю.
      – Я – Скоморох, горючего маловато.
      – Постарайтесь помочь штурмовикам.
      И тут слышу голос Георгия Ковалева:
      – Я – «Лев-3», скоро будем.
      Мы встретили их, навели на цели и кое-как успели добраться домой. В баках моего истребителя бензин закончился на выравнивании.
      Штурмовики прекрасно справились со своим делом, помогли механизированному корпусу обойти вражескую группировку с флангов и разгромить ее.
      Когда мы с Филипповым вылетели в третий раз и прошлись над теми же лощинами – увидели настоящее кладбище разбитой боевой техники.
      Генерал В. И. Жданов, знавший меня еще с той поры, когда на выручку мне пришел Онуфриенко, поблагодарил нас с Филипповым. После войны мы встречались с ним много раз. И всегда генерал Жданов, обращаясь ко мне, говорил «Скоморох», это напоминало ему, да и мне, дни нашего боевого взаимодействия в годину грозных испытаний.
      …С напряженными боями войска 3-го Украинского фронта вышли к Дунаю севернее и северо-западнее Будапешта, это привело к окружению 188-тысячной группировки фашистских войск. Венгерское правительство во главе с Ф. Салаши, прячась от своего народа, перебралось в Австрию.
      Советское командование, стремясь избежать кровопролития и предотвратить разрушение Будапешта, 29 декабря направило в расположение окруженных вражеских войск парламентеров – капитанов И. А. Остапенко и Миклоша Штейнмеца.
      Гитлеровские изверги совершили гнусный акт – расстреляли обоих парламентеров. Еще ничего не зная об атом преступлении, летчики нашего корпуса старшие лейтенанты Н. Шмелев и П. Орлов пять раз прошли на бреющем над городом, сбросив около полутора миллионов листовок, в которых были изложены условия капитуляции.
      Враг не внял разумным предложениям нашего командования. Он не терял надежды вырваться из окружения. Гитлер планировал контрудары, чтобы спасти попавшую в западню группировку.
      Всем было ясно: Будапешт придется брать штурмом.
      Приближающийся новый, 1945 год предвещал нам жестокие и упорные бои.
      В связи со злодейским убийством фашистами советских парламентеров во всех частях, в том числе и авиационных, состоялись митинги. У нас митинг открыл замполит майор А. Резников. Говорил он страстно и убежденно, каждое его слово глубоко западало в наши сердца. Авраам Иосифович пользовался большим авторитетом, к нему все охотно шли для решения различных вопросов и выслушивали советы, которые высоко ценили. Наш замполит был воплощением честности, скромности и душевности.
      Под стать ему был и секретарь комсомольской организации полка младший лейтенант Виктор Соколов, умевший и личным примером, и словом зажигать сердца не только молодежи, но и всех авиаторов.
      – Земля Венгрии станет могилой для многих фашистских стервятников, – сказал на митинге Виктор Кирилюк.
      Через день – Новый год. На фронте наступило затишье. Почему-то меня снова потянуло к старому кузнецу-мадьяру. Мы здесь все еще мало общались с местным населением, а очень хотелось почувствовать, как оно настроено, чем дышит. Кузнец как-никак уже мой знакомый. А знакомых, как известно, поздравляют с Новым годом. С этим я и отправился в кузницу, из которой по-прежнему доносились звонкие удары молота.
      Когда я вошел в мрачноватое, черное от сажи помещение, пожилой мадьяр ритмично расклепывал прут, который держал клещами черноволосый мальчуган.
      – С Новым годом, с новым счастьем! – сказал я громко, переступив порог.
      Увидев меня, оба заулыбались, прекратили работу, вытерли о фартуки руки, пошли навстречу. Стало ясно, что о нашем предыдущем визите был в семье разговор, моему появлению рады.
      – Спасибо. Будем знакомы, – протянул руку кузнец. – Шандор Далаши, а это, – он показал на мальчишку, – мой внук Ласло.
      Шандор предложил мне присесть на скамеечку. Мы закурили.
      – Скоро конец Гитлеру? – спросил он.
      – Думаем, все кончится в наступающем году…
      – И больше это не вернется?
      – Как же оно может вернуться?
      – Да вот вы разобьете Гитлера, а потом домой уйдете, а фашизм снова голову поднимет. Вы – далеко, а нам что делать? Наш народ напуган. Выжидает. Я вот тоже был в свое время среди поднявших революцию чепельских рабочих. Маркса и Ленина читал. Тогда и русскому немного научился – нужной литературы на нашем языке почти не было. А вот потом нас всех в такие тиски зажали, что мы и жизни рады не были. Особенно хортисты лютовали. Вот с тех пор и живем с оглядкой.
      Я понял: это исповедь. Долго и терпеливо ждал старый мадьяр этой минуты, чтобы наконец высказать то, что тревожило, терзало его душу.
      Почувствовав в нем товарища по духу, по настроению, я крепко сжал его руку:
      – Друг мой Шандор, можете ходить с высоко поднятой головой – фашизм не вернется.
      Старик сделал глубокую затяжку, задумался. Я заглянул в угол, где примостился мальчишка, заметил, что он читает какую-то книгу. Меня очень заинтересовало: какую? Поднялся, пошел к нему, потрепал за волосы, взял в руки книгу. И прямо-таки обомлел: Николай Островский! Не поверил своим глазам, открыл титульный Лист. «Как закалялась сталь»? Неужели?! Лихорадочно листаю страницы, нахожу в тексте дорогое, родное имя: Павка Корчагин.
      У меня, видимо, был такой взволнованный вид, что мальчик испугался: он-то еще не все понимал. Подошел Шандор, заулыбался:
      – Это очень редкая книга. Она еще до войны у нас появилась. Издана в СССР на венгерском языке. Появилась тайно – хортисты любого могли расстрелять за нее. Мне удалось раздобыть. Прочел и спрятал. И только недавно вот извлек ее на свет – пусть внук читает.
      Мы с Шандором пристально посмотрели друг другу в глаза и прочли одно и то же: фашизму не бывать на венгерской земле!
      А я порадовался поразительной судьбе книги Николая Островского. Второй раз встречаюсь с этим удивительным советским писателем и второй раз вижу, как становится властителем дум Павка Корчагин и влияет на ход различных событий. Мне вспомнился Адлер, и вот теперь – внук мадьяра-кузнеца… А сколько тысяч и тысяч таких же других, о которых мне ничего не известно. Невозможно переоценить то, что сделал для людей Николай Островский своей жизнью, своей книгой.
      Долго-долго находился я под впечатлением нахлынувший чувств в дымной кузнице старого революционера-мадьяра. А после войны, посетив Дом-музей Николай Островского в Сочи, узнал, что Мате Залка был первым венгром, с которым еще в 1934 году познакомился автор волнующих книг «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей». А за два года до этого оба «встретились» на страницах журнала «Молодая гвардия», в котором публиковались первая часть «Как закалялась сталь» и роман Мате Залки «Кометы возвращаются». Точно так же, как в образе Павки Корчагина узнавался сам Островский, в образе командира кавалерийского полка интернационалистов Виктора Гара угадывался Мате Залка – участник испанских событий, под именем генерала Лукача командовавший Двенадцатой интернациональной бригадой. В то время, когда Мате Залка сражался в Испании, в хортистскую Венгрию начал тайно проникать Павка Корчагин, с которым так неожиданно свела меня судьба в кузнице Шандора. Я очень жалел, что не попросил тогда у Шандора книгу – она стала бы уникальным экспонатом в Доме-музее любимого всеми советского писателя.
      Вот какое необычное событие сопутствовало мне в предпоследний день уходящего 1944 года. Событие волнующее, незабываемое, по-своему знаменательное.
      …Еще один год войны уходил. Встретил я его на Днепре Славутиче, а расстаюсь с ним на Дунае. Еще двенадцать невероятно трудных фронтовых месяцев остались позади. На моем счету более тридцати сбитых фашистских самолетов. Я стал старше еще на год, но повзрослел на много лет. Окончательно ушли в прошлое переживания и все страхи перед опасностью. На смену им пришли точный расчет, выдержка, хладнокровие. Все повадки врага хорошо изучены, приемы и методы воздушного боя до тонкостей отработаны и освоены. Правда, каждая новая схватка по-прежнему оставалась для нас непрочитанной книгой, но тем не менее, имея за плечами большой фронтовой опыт летчика-истребителя, можно было рассчитывать на исход поединка в свою пользу.
      Подобное можно было сказать о большинстве летчиков полка. В ночь под новый, 1945 год мы собрались в летной столовой, и я впервые за долгое время смог в спокойной обстановке посмотреть на наших ребят. И тут только заметил: у одного преждевременно поседели виски, у другого упрямая складка на лбу появилась, у третьего на лице не свойственное ему ранее жестокое выражение…
      А в глазах у всех – огоньки сознания своей силы, решимость сокрушить любого врага.
      Вот только жаль, не было за общим столом Василия Калашонка и Бориса Кислякова. Первый только что попал в госпиталь, второй уже вышел из него, но находился в доме отдыха для выздоравливающих. Фашисты не дадут ему пробыть там положенное время, придется Борису досрочно явиться в полк и с еще не совсем зажившей раной приступить к боевой работе.
      Новогодний вечер открыл Григорий Онуфриенко.
      Статный, подтянутый, тщательно выбритый, весь праздничный, сияющий, наш командир предложил первый тост за наших отцов и матерей, за жен и детей, за любимых невест, которые ждут нашего возвращения с победой.
      Вслушиваясь в эти слова, я мысленно побывал на Волге, заглянул в Астрахань, Саратов, в родное село Лапоть, увидел родителей, сестру, Машу. Как давно мы расстались с Машей! В моей памяти даже стали стираться черты ее лица, И только в душе сохранялся, жил, все больше разгорался зажженный ею огонь любви и надежды.
      Полковой вечер был недолгим. Вспоминали свою довоенную жизнь, все этапы пройденного нами пути, помянули погибших друзей и товарищей.
      Вася Гриценюк, как всегда, пел о Волге и Днепре, о землянке и дивчине-красе… Мы слушали его затаив дыхание, и каждый думал о своем – самом дорогом и сокровенном…

Глава XII
Над Будапештом