Зверь уходил от погони достойно — не срываясь в трусливый бег. Необычайно чуткий, теперь он ничего не слышал из-за звуков собственного движения.

Вот он прошел совсем рядом — мелькнули загнутые вверх бивни; терпко пахнуло разгоряченным телом, укрытым космами шерсти, — у брюха они свисали свалявшимися, грязными сосульками. Иосифу показалось даже, будто он разглядел скошенные глаза, выражавшие обиду и презрение.

Мамонт свернул возле скал и стал спускаться к реке, двигаясь наискось так, чтобы не поскользнуться, — сдвинутые камни и разворошенная глина обозначили его путь.

«Зверь уйдет, если переберется через реку. Он отлично плавает, хотя и остерегается зимней воды…»

Выждав еще немного, Иосиф направился в ту сторону, где должны были быть охотники. Он не боялся встречи с ними: обычай всех племен строго запрещал причинять вред чужаку, если он никого не обидел; напротив, люди обязаны были накормить и обогреть пришлеца, а если это малый ребенок, то и сыскать ему кормилицу. Это невесть когда и кем установленное правило торжествовало на всем обитаемом пространстве, и, кажется, не было еще случая, чтобы его нарушили.

Временами Иосиф замирал на месте и вслушивался, но не различал иных звуков, кроме ветра, шороха снежинок да гомона ворон, доносившегося из леса за рекой.

«Э-ге-гей!» — призывно закричал Иосиф. Раз, другой, и охотники, правильно истолковав крик, изменили направление движения. А вскоре разом обступили Иосифа.

Эти люди имели жалкий вид, но Иосиф ничем не выдал своих чувств, — высокомерие и насмешка считались самым грубым оскорблением.

Охотники были смуглы, у каждого на шее — амулет, на бедрах — понёва из шкуры мелкого зверя мехом наружу, скорее всего кошачья или заячья.

— Эй, человече, — сказал, почтительно поклонившись и опустив свое копье, старший из охотников. — Ты не видел, куда побежал мохнатый зверь?

— Туда, — показал рукою Иосиф. — Зверь выбился из сил. Если его преследовать, к полудню добыча станет вашей.

Охотники посовещались. Никто не навязывал своего мнения, каждый только ответил на вопрос старшего.

— Мохнатый зверь силен и опытен, — сказал старший охотник. — Удача миновала нас, мы не подготовили второй ловушки, а копьем взять этого великана невозможно. Мы возвращаемся домой. Если хочешь, ступай с нами.

Иосиф поклонился и молча пошел за людьми, так же молча потянувшимися вслед за старшим охотником.

Никто не озирался на Иосифа, никто ни о чем не расспрашивал. Разговаривать на охотничьих тропах не полагалось, расспрашивать же незнакомца считалось нарушением воли богов.

Примерно через час пути, когда Иосиф уже совершенно выбился из сил, подошли к обрывистому холму, у подножия которого темнела пещера. Неподалеку молодые женщины палками выбивали из расстеленной на земле шкуры мамонта грязь и пыль, вычесывали шерсть деревянными гребнями, похожими на грабли.

Следуя приглашению старшего охотника, Иосиф, нагнувшись до пояса, ступил в пещеру. На миг ослеп от темноты. В нос ударил смрад скученного жилья.

Приглядевшись, увидел сбоку от входа небольшой костер. В глубине вместительной пещеры угадывались люди, слышался приглушенный скулеж грудных детей.

— Слава богам и хранителям рода! — старший охотник поклонился огню и тронул рукой старейшину, шевелившего угли. — Сегодня мы упустили добычу: злые духи повернули мохнатого зверя на тропу, где не было ловушки. После трапезы возобновим загон… А это — встреченный человек из чужого племени.

Старейшина, бородатый мужчина лет сорока, худой, болезненного вида, указал Иосифу место подле себя.

— Можешь подремать, человече, — сказал он. — Здесь тепло, а блохи перед трапезой кусают не так сильно, как после…

Иосиф только у очага почувствовал, как перемерз. Наслаждаясь теплом, он старался разглядеть обитателей пещеры, отметив про себя, что жизнь их далеко не проста и не радостна, — впрочем, в нем говорили предрассудки, навязанные цивилизацией, поклоняющейся вещам и личным удобствам.

С удивлением он установил, что больным и слабым людям отведен самый низкий и холодный угол пещеры. Было очевидно, что те члены общины, от которых уже нельзя ожидать прибыли для общего дела, не пользуются большой заботой и вниманием. Иосифу показалось это несправедливым — забыть о добре, которое принесли люди в пору своей молодости и силы. Но в племени господствовала другая, освященная веками мудрость: все преимущества — тем, кто поддерживает крепость и славу рода, хранит предания, умеет врачевать и добывать пищу…

Немощных стариков в пещере было немного — трое или четверо. Столько же и матерей с младенцами. Всем остальным оставаться в пещере не полагалось, они выполняли какую-либо работу: готовили дрова, чистили шкуры, шили одежду, обрабатывали куски кремня, чтобы получить скребки или наконечники для копий и стрел…

Неожиданно Иосиф почувствовал прикосновение: старейшина с интересом пощупал его вельветовую куртку.

— Человече, — тихо сказал он, — за твое одеяние, сделанное, верно, из очень мягкой кожи, я готов дать целую корзину яиц куропатки. Это большое лакомство.

Иосиф поразился предложению. Обычай разрешал торги только в особых случаях. Кажется, старейшина вообще не смел заводить разговор на эту тему.

Чтобы выиграть время, Иосиф спросил:

— Где ты держишь яйца куропатки?

— Покрытые пчелиным воском, они сложены в корзину, а корзина опущена на дно ручья. Так поступали предки.

«Предки никогда не понуждали к обмену», — подумал Иосиф и, закрыв глаза, сделал вид, что погрузился в дрему.

Но старейшина, видимо, крепко пленился мягким вельветом, потому что вновь ощупал его пальцами:

— Я добавлю тебе то, что мы жертвуем для духов земли и неба, — орехи и толченые целебные корни с янтарным медом.

Иосиф и ухом не повел, зная, что племя обычно жестоким образом карает старейшину, изобличенного в непочтении к обычаям, а заодно казнит и всякого из причастных.

— Отвечай же, пришлец!

— Я вижу, в твоем племени не принято укрывать от холода тело. Ни боги, ни люди не простят уклонения от обычая.

— Чепуха, — возразил старейшина, озираясь, однако. — Мне больше по нраву обычай твоего племени: зачем изнурять тело непогодой, если можно укрыть его шкурой, не стесняющей движений?.. Нам досталось от старины много обычаев, которые следовало бы искоренить. И прежде всего возмутительный предрассудок, будто большинство собрания знает толк во всяком деле.

Иосиф промолчал: определять мудрость решения по большинству голосов — древний обычай, в справедливости которого нельзя было усомниться. Считалось, что обычай даровали людям сами боги. Разве не от них пошла притча о Мардуре, самонадеянном предводителе племени гоакинов?.. Однажды злой дух вселился в Мардура и внушил, что его племя, потесненное со своих угодий, получит покой и счастье, если утонет в водах священного озера Танан. Мардур велел построить огромную лодку, вывез всех своих людей на середину озера и ночью прорубил днище лодки. Когда кто-то из соплеменников в ужасе спросил, как можно было принять такое роковое решение, не посоветовавшись с собранием, Мардур ответил, что собрание не утвердило бы решения, потому что оно кажется безумным. «Но оно действительно безумно! — воскликнул тот человек. — Даже если большинство ошибается, на его стороне боги!» — «Я выше всех богов!» — воскликнул Мардур. Услышав кощунственные слова, человек столкнул Мардура в воду, и тот пошел на дно…

— Что скажешь о сделке? — старейшина дернул Иосифа за рукав. — Не хочешь меняться, подари!

— Чужеземец не вправе навязывать своего мнения о дозволенном и недозволенном. Я боюсь нарушить обычай, он священ повсюду.

— Это только так говорится, — проворчал старейшина, подкладывая в огонь смолистый комель. — Умные люди не признают глупые обычаи. Надоело насилие мертвецов. По какому праву они командуют живыми? У них был свой опыт жизни. У нас свой.

— Нет, — сказал Иосиф. — Опыт, за который заплачено слезами и кровью, — общий опыт.

Старейшина долго молчал. Было заметно, что он крепко раздосадован.

— Власти, настоящей власти недостает, чтобы покончить с пустыми баснями старины, — наконец сказал он, шумно вбирая ноздрями воздух. — Я избран старейшиной, но велика ли моя власть? Я распределяю работы, поддерживаю очаг и стараюсь помнить, кто куда ушел… Я не имею права даже раздать пищу, наградить того, кто лучше других понимает меня и помогает мне!

Он покачал головой. А Иосиф подумал про себя, что разум одного человека, как бы ни был могуч, все же таит в себе много противоречий, поддается влияниям и может быть использован во вред остальным людям…

Женщины закричали снаружи, извещая, что вернулись охотники.

Иосиф вышел из пещеры вместе со старейшиной. В ярком свете дня гомонили добытчики. Они оказались более удачливы — принесли на шестах убитого оленя.

Отрубленную голову с рогами тут же возложили на жертвенный камень, и все запели молитву, восхваляющую мужество охотников и благосклонность божества, охраняющего род. Пение подхватывали даже маленькие дети и старики, поднявшиеся со своих лежанок.

Иосиф с восторгом внимал общей молитве. Возможно, ее пели и тысячу лет назад.

После молитвы принялись за разделку туши. Старейшина суетился среди мужчин, указывая, какая часть мяса пойдет на обед, какая будет оставлена про запас.

Задымил приготовленный очаг. Однако куски мяса распределял уже не старейшина, а старший группы удачливых охотников.

Иосиф нашел это весьма справедливым и разумным. «Конечно, — подумал он, — реальная власть должна быть сопряжена с конкретным трудовым вкладом, только тогда она моральна…»

Было видно, что старейшине не нравится, как идет дележ. Он надулся, встревал со своими замечаниями, ревниво следил за старшим охотником, который самый первый кусок положил себе, так что все воочию видели, как он оценивает своих сотоварищей и остальных сородичей, не участвовавших в охоте.

Это был прилюдный экзамен на объективность и мудрость, и тот, кто не выдерживал его, завтра уже не мог рассчитывать на избрание старшим охотником.

Отменные порции получили все охотники, даже те, которых в тот день удача обошла стороной. Большие куски мяса достались гончару, оружейнику, женщинам-кормилицам, несколько меньшие — остальным женщинам и детям и еще меньшие — больным и старикам, не привлекавшимся уже к трудным общим работам и имевшим почетное право съесть половину того, что они собирали на поле или в лесу: это были, как правило, большие знатоки трав и кореньев, пищи грубой, но целебной.

Последними получили свою долю старик-хранитель огня, он же колдун рода, и старейшина.

Все принялись за еду. В мигающем свете костра бородатые лица казались страшными и свирепыми. И тем более поражала сила обычая, которому беспрекословно подчинялись люди.

Мужчина, раньше всех закончивший трапезу, стал обсуждать историю какого-то Клобла, как выяснилось, удачливого охотника из соседнего рода, — он покинул сородичей, назвав их дармоедами. Ослабленные мором, они не смогли наказать строптивца.

Этот Клобл подговорил людей другого племени бросить занятия рыбной ловлей, водил их куда-то за Фиолетовые Горы, и каждый привел оттуда по молодой жене и по пленнику. Пленников заставили взрыхлять поле и ухаживать за посевами, дающими съедобные клубни.

— Клобл обидел людей своего рода, — сказал молодой, с отечным лицом мужчина. — Однако же никто не оспорит, что он и те, кто пошел за ним, живут ныне богато и весело. Они построили себе семейные дома из прутьев, все щели обмазали глиной, а пленников загоняют на ночь в пещеру, пещеру закрывают кольями и сторожат. Хлопотно, зато днем сторожа спят сколько хотят и едят сладкие клубни.

— Клоблу помогают добрые духи, — вздыхая, говорили другие. — Если бы нам помогали, разве мы оставались бы в этой смрадной пещере? До самых холодов мы жили бы в деревянных хижинах, где больше света, воздуха и места.

Однако большинство людей гневно осуждало Клобла.

— Чем восхищаетесь, братья? Презрение древних обычаев принесет всем нескончаемое горе. Прадеды, давшие нам законы, знали о жизни такое, чего не могут знать нынешние гордецы, призывающие плевать на стариков и забывающие, что сами идут к старости… Кто наймет раба, сам уподобится рабу, кто захочет свободы и радости только для себя одного, всех ввергнет в рабство и печаль. Потомки Клобла станут рабами — таков непреложный закон.

— Чепуха, — оспаривал мужчина с отечным лицом, переглянувшись со старейшиной. — Кто же из сильных и опытных людей будет стараться, видя, что его долю раздают другим, слабым и ленивым? Если бы старательный человек работал на самого себя, он имел бы пищи и всего другого гораздо больше, чем теперь.

— Ложь это, ложь и слепота сердца! Позорят нас такие речи! Мы остаемся братьями, пока помогаем друг другу, пока храним бескорыстие, доброту и честность. Кичась своей случайною силой и удачей, безумец забывает, что без поддержки сородичей он лишь пылинка, гонимая ветром. Сегодня здоров и доволен, завтра болен и полон отчаяния — кто утешит его, кто обогреет у очага, кто защитит?.. Злой дух может совратить нечестивца, но к чему это приведет? К крови, к нужде, к опустошениям! Предки повторяли, что легко сбить спесь с гордеца и ленивца и вернуть их в лоно служения родным святыням, но трудно остановить нищету и насилие, которые вспыхнут среди людей, едва они разойдутся в стороны и отдадут сильнейшему долю слабейших… Все это уже было на земле — необузданное самолюбие, обособление, пресыщение и слава одних, голод и униженность других, но окончилось печально… Человек сохранит радость, пока будет трудиться ровно столько, чтобы прокормиться и поддержать предания и обычай. Если труда будет меньше, человек растворится среди зверей, если больше, погибнет от тщеславия и страстей, от ненависти и соперничества…

— Старики пугают своими выдумками, — вмешался старейшина, с явным удовольствием слушавший весь спор. — Установления ветхой старины хороши до тех пор, пока не мешают почину и поиску. Кто хочет приостановить жизнь — прав ли он?

— Странные речи молвишь, старейшина, — заметил пожилой охотник. — Отныне я не верю тебе: ты не выполняешь долга — не бережешь заветов, которые охраняют нас от напастей… Да, человек может сотворить необычайное, но необычайное похитит обычное. Нет ничего на земле, что не имело бы изнанки… Гордыня и лишняя собственность обрывают связи человека с богами и землей. Нет для духа равновесия там, где нет пределов для жажды обладания и власти. Или ты забыл старую поговорку: «Зачем делать сосуд из глины, если он замутит сосуд ручья?..»

Наконец все завершили трапезу. Маленьких детей напоили из горшка, а все остальные отправились на водопой к мелкой, спускавшейся с гор речке, видимо, притоку той большой реки, к которой ушел мамонт, спасаясь от погони.

Иосиф с любопытством глядел, как люди, смеясь и подталкивая друг друга, спустились по камням к берегу и, рассредоточившись, стали ломать тонкий лед и пить, зачерпывая воду руками.

— Словно стадо диких животных, — скривившись, презрительно заметил старейшина. — Все эти порядки страшно надоели. В племенах, где ценят ум и понимают толк в жизни, они почти разрушены… В прошлый солнцекруг я был за теми горами. — Он махнул в сторону гор. — Там почитают старейшину как избранника, которому во всякое время понятен голос духов рода. Ему первому дают долю добычи. А летом ставят из шкур отдельный шалаш. Вождь должен думать, а не нюхать отделения кишок. Почет старейшины — почет рода. Сила власти старейшины — сила рода…

Иосиф неопределенно кивнул, подумав про себя, что мудрые древние заповеди вряд ли устоят перед алчностью таких властолюбцев и ловких болтунов, как старейшина, готовый осмеивать и оплевывать все обычаи только потому, что они не позволяют ему лично обрести желанные преимущества…

На ночь Иосифу предложили место в пещере. Место было весьма удобным, но впечатления дня требовали не сна, а уединенного размышления. Он решил прогуляться.

— Куда? — спросил сторож у выхода из пещеры, седоволосый, но крепкий еще старик.

— По нужде.

— Смотри же, не отдаляйся. Днем больше добрых духов, ночью преобладают злые.

— Звери боятся человека.

— Вот это и плохо. Во времена моей молодости не позволялось без надобности пугать зверя. Если человек слишком возвысится над тварями, которые его окружают, он пожелает возвыситься и над людьми, с которыми живет. Что это принесет, кроме вражды и страданий?..

Иосиф наслаждался тишиной. Надвинувшаяся ночь поражала умиротворенностью. Пахло мокрой глиной, снегом и черноталом, — там, где речка разливалась, поднимались его густые заросли.

Иосиф отошел от пещеры и присел на камень.

Вдруг порыв ветра донес до него голоса. Шлепали босые ноги — приближались люди.

«А если враги?» Опасение не было безосновательным: хотя обычай осуждал нападение в ночное время, без объявления войны и выставления обиды, всякое случалось.

Иосиф поднялся с камня, скользнул в тень у подножия холма.

И вот отчетливо прозвучал хриплый и злой голос — это был голос старейшины:

— Убивать их надо, иноплеменников, — чего шныряют, чего ищут, что вынюхивают?.. И этого, молодого, который приплелся неизвестно откуда… Ты, Хок, пристукни его дубиной, как договорились, за ночь труп растащат волки — никто нас не обвинит. Духи на нашей стороне, я слышу их голоса отчетливей, чем глупый колдун Порей.

— Напрасно оговариваешь колдуна, старейшина, — возразил, видимо, тот, кого назвали Хоком. — Он отлично предсказывает события по бегу жуков, по полету птиц, по внутренностям белок и зайцев. Разве не он предупредил в позапрошлый солнцекруг, что будет долгая и затяжная зима? Мы бы передохли от холода и голода, если бы не он.

— Все это очень просто, братья, — высокомерно перебил старейшина. — К затяжной зиме печень у белки покрывается салом. Да и у куропаток отрастают чулки на лапках… Я толкую о другом: я хорошо понимаю духов, потому меня надо избрать также и колдуном. Если вы выкликнете и настоите, вы будете пользоваться моей благосклонностью… Вообще пора сделать так, чтобы не удачливый охотник, а старейшина делил добычу. Если старейшина будет молить духов об успехе, значит, это его успех, не так ли?

— Может, и так… Только ведь обычай. Предки тоже что-то понимали…

— Что-то, может, и понимали… Только спали на голой земле. Даже хмельное хлёбово не умели готовить из сладких корней. А дело-то простое и приятное…

— Слыхал я, что умели и квасить, и сбраживать, да запрещалось. Хмельной человек теряет голову, не признает ни роду, ни племени, ни закона, ни обычая…

— Так ты хмеля в рот не бери, коли не умеешь владеть собой! — зло оборвал старейшина. — Разболтались не к месту! Где иноплеменник?

— Ушел вперед по этой дороге. Лучше всего его покараулить здесь, — сказал голос. — Хотя я не уверен, что мы поступим по воле богов, если убьем его… Зря думаешь, старейшина, что тонкие шкуры, которые он носит, достанутся тебе. Собрание решит, кому отдать… Скорее всего их наденет охотник Кун или колдун Порей.

— Вот вся наша справедливость, — сказал старейшина. — Один рискует, а достается другому… Когда дойдет до дележа, кричите громче, что надо отдать старейшине, тогда я отплачу вам добром, а если еще выкликнете меня на раздачу добычи и это пройдет, вам будут доставаться самые лакомые куски. И работа — полегче. И почетные пояса с талисманами… Делить между всеми — это уравниловка! У кого заслуг больше, у того и прав должно быть поболее… Придет время, обещаю вам, братья, когда мы будем заставлять работать на себя других людей, или из чужого племени, или глупых и нерадивых из своего, а сами будем только командовать и вкушать радости… Кто умен, тот и силен. Кто силен, за того и боги…

Как ни волновался Иосиф, все же он подумал, что старейшине, пожалуй, удастся разрушить вековые обычаи. Подкупленные и соблазненные им негодяи поддержат его на общей сходке, и если люди, не подозревая о заговоре, отступят от древних установлений, жизнь покатится к неравенству, расслоению и разброду, не станет единства, одни взберутся на шею другим, а если те возмутятся, их убьют, посадят на цепь, в яму, в тюрьму, боги уйдут в храмы, и встанет между людьми и богами каста жрецов, люди будут нести и нести этой касте — в надежде вернуть счастливые времена вольности, но все будет напрасно…

— Мне пора, — сказал старейшина. — Как бы не вызвать подозрения долгим отсутствием!.. Сородичи наши темны и дики, не уважают, как подобает, своих избранников: подозревают и говорят в лицо всякую оскорбительную чушь. И ничего до поры не возразишь. Я слыхал, в каком-то племени старейшину объявили божьим сыном. Он получил право бить палкой всякого, кто ему перечил или докучал, — разумно!..

Старейшина ушел, а его сообщники, вооруженные дубинами, остались на камнях и сидели молча, пока звуки шагов не растворились в тишине.

— Пошел снег, — зевнув, сказал один. — Густые хлопья, как и предсказал колдун Порей. Мороз к утру возьмется крепкий… Не кажется ли тебе, что мы не должны так усердствовать ради старейшины? Растянуться бы сейчас на мягкой шкуре да задать храпака…

— Что сговорено, то сговорено, — возразил другой. — Если мы не исполним его желания, он найдет способ погубить нас… Отправит охотиться в долину тигров и не произнесет нужного заклинания. Или заставит отнести послание в племя кудлатых. Они и слушать тебя не станут, шарахнут по башке и сожрут без соли…

— Потому и не надо поддерживать старейшину, — стоял на своем первый. — Нарушение обычая, если кто-то получает слишком большие права. Тогда не обходится без любимчиков и выслужливых… Если хочешь знать, он негодяй, наш старейшина, его надо бы судить и до смерти забить камнями: поставленный следить за установлениями предков, он подрывает установления. Я собственными ушами слыхал, как он говорил Симху, этому пьянице и лентяю: «Подговори десяток надежных людей, и мы станем независимы от собрания. В случае чего стрекалами образумим строптивых». Посуди сам, разве это не предательство?

— Пожалуй, — согласился второй. — Почему-то теперь все больше раздолья предателям. Рушат порядки отчич и дедич… Разве прежде дрались за жезл старейшины? Нет, не дрались, наоборот, люди упрашивали самых достойных. Старейшина так же охотился и ловил рыбу, так же вымачивал шкуры, чистил пещеру и таскал дрова. А теперь! Теперь за этот жезл тягаются по нескольку бездельников и задавак, пуская в ход пустые обещания и даже подкупы. А почему? Потому что придумали какой-то почет для самого жезла, старейшина теперь только распределяет работы и следит за соблюдением обычаев, не отвечая за их нарушение.

— Верно рассуждаешь, брат… Знай, я того же мнения. Давай изобличим старейшину перед миром.

— Эка куда хватил! Это опасно. А тебя, пожалуй, я изобличу, не обижайся. Уже ясно, что пришлеца ты убивать не станешь, как же мне оправдаться?

— Позволь-позволь, что ты мелешь? Выходит, ты сам бесстыжий человек! Ради выгоды готов поступиться интересами сородичей, так?

— Забери их всех злой дух, надоели! Разве плохо — получить отдельную пещеру? Чтоб всегда сухо, чтоб огонь и чтоб похлебка из вареных хлебных зерен. Как подумаю, душа тает.

— Ну, брат, теперь я вижу, что ты продажная шкура… Можешь идти доносить старейшине, но и я расскажу, что знаю и слышал. Пусть рассудят люди! В конце концов, боги благоволят к нам, пока мы творим добро для сородичей!

Возмущенный общинник пошел прочь. Но не ступил он и шага, как второй бросился за ним — в темноте завязалась драка.

«Мерзавец убьет честного человека…»

— Остановитесь, заклинаю вас! — вскричал Иосиф, выбегая на дорогу.

Сильный удар камнем в грудь опрокинул его на мокрую от снега землю. Вероятно, негодяй целил в голову, но промахнулся.

Упав, Иосиф откатился подальше и вскочил, готовый к обороне.

Страшный, предсмертный вопль раздался между тем в глухом пространстве.

Не думая о себе, Иосиф кинулся к раненому.

— Держись, человече!.. Что, что с тобою?..

Раненый не отвечал. Его голова была залита кровью, — Иосиф ощупал ее пальцами.

Подняв с земли не подававшего признаков жизни человека, Иосиф потащил его к пещере.

Человек был очень тяжел. Иосиф задыхался, но не останавливался, боясь только, что собьется с дороги и упадет, причинив раненому новые страдания: он помнил, что тропинка возле пещеры обрывалась круто к ручью.

До цели было еще далеко, когда впереди внезапно вспыхнули десятки огней. Через мгновение его окружила возбужденная толпа — с факелами, копьями и боевыми топорами.

Иосиф увидел, что стоит у самого обрыва. С благодарностью глядя на людей и еще не понимая смысла происходящего, он опустил раненого на снег, — тот слабо застонал.

— Смотрите, у него руки в крови! — завопил кто-то (Иосиф узнал голос негодяя, затеявшего драку). — Он собирался скрыть преступление, сбросив убитого в овраг!..

«Вот кто поднял по тревоге людей, вот отчего они тотчас схватились за оружие…»

— Выслушайте меня, — растерянно воскликнул Иосиф. — Ваш соплеменник был ранен, я нес его в пещеру, чтобы при свете огня оказать помощь!

Вперед вышел старейшина. Он наклонился над раненым, тронул его за нос и, выпрямившись, сказал:

— Мертв!

Крики проклятья пронеслись по толпе. В искаженных от прыгавшего света лицах Иосиф увидел ярость.

«Что же они не хотят выслушать меня? Старейшина лжет, что человек мертв!..»

Старейшина поднял руку — толпа затихла.

Иосиф воспользовался этим.

— Выслушайте меня! Я скажу правду!..

— Он убил нашего соплеменника, — грозно перебил старейшина.

«Смерть ему, смерть!..»

Старейшина вновь жестом потребовал тишины.

— Голос духа, покровителя нашего рода, только что сказал: «Я давно подозревал этого чужака. Он лазутчик и намерен привести своих, чтобы затеять войну. Не слушайте его, свяжите и отправляйтесь спать. А в полдень свершите волю большинства, которое требует смерти!»

Раздался дружный вопль согласия. Иосиф похолодел: «Неужто возобладает обман?» Он хорошо знал, что повсюду среди людей существует нерушимое правило — выслушивать обвиняемого. «Как же так?..»

Между тем двое дюжих мужчин больно заломили Иосифу руки, связали их кожаной веревкой. В рот сунули смердящий клок волчьей шкуры.

Задыхаясь, Иосиф уступил. В отчаянии он уже не соображал, что выкрикивали в толпе, следовавшей по пятам. Заметил только, что снегопад кончился и небо начало прочищаться, — замигали в бездонной выси голубые звезды.

Иосифа втолкнули в узкую яму, вырытую у стены пещеры, накрыли решеткой из тяжелых кольев, и вскоре люди — как по команде — угомонились, продолжив прерванный сон.

Иосифу было не до сна. Он кусал губы, с тоской думая, как неодолимы чаще всего коварство и подлость.

В пещеру задувал ледяной ветер: как и предрекал колдун, брался крепкий мороз.

«Как же так? Как же люди позволяют топтать обычаи, которые ограждают их интересы? Не воля героя защищает справедливость, а незыблемые, обязательные для всех установления, порядки, которые поощряют добро и препятствуют злу… Как же не понимают люди, что их подталкивают к кабале и несчастьям, выкорчевывая крупицы правды, с трудом и муками добытыми для них дальновиднейшими из предков?..»

Еще до зари ушли за добычей охотники, с рассветом женщины и дети отправились пополнять запасы хвороста и сучьев, потому что ударивший мороз грозил продержаться довольно долго.

Оставшиеся в пещере подходили к яме, глядели сквозь решетку на свернувшегося калачиком Иосифа и проклинали его.

В полдень ученик колдуна, мужчина щуплый и мелкий, поднял решетку и, достав кляп, подал Иосифу воды.

Напившись, измученный Иосиф благодарно кивнул. Надежда все еще не оставляла его.

— Почему никто не хочет знать правду? — спросил он, видя, что поблизости нет других людей.

— Правда нужна людям, когда они осознают общие интересы, — ответил мужчина. — Если большинство думает только о себе, место правды заступают расчет и выгода. Подлый старейшина подкупил многих сородичей. Они забыли о своем долге — служить общине, а не человеку, закону, а не власти.

— Как самочувствие бедняги, которого один из ваших ударил камнем, чтобы предотвратить разоблачение старейшины?

— Он умер еще ночью, — тихо сказал ученик колдуна. — Его задушили.

— Значит, тебе известна правда?

— Мне — да. Но эта правда не нужна другим. Они не хотят ни ссор, ни выяснений. Они слишком устали от всей своей жизни, потому что еда и питье милее им чести и мужества.

— Старейшина хотел убить меня, чтобы завладеть моей одеждой. Подговоренные им люди должны были исполнить его волю, но один воспротивился…

— Жадные, себялюбивые типы заведут всех в бездну нескончаемых страданий, — сказал ученик колдуна. — Если не поставить предел жадности человека, пользующейся изворотливым умом, погибнут все. Не будет ни мира, ни счастья. Ни в душе человека, ни вне ее… Негодяи повсюду внушают, что повторение заповедей предков не изменяет жизни к лучшему. И люди соблазняются, если в них пробудилась жажда выгод. Ничтожные не знают, что желание лучшего отрицает хорошее… Совершенное — не значит «приятное для одного», это «полезное для всех»… Повторяются день и ночь, повторяются зима и лето — что здесь плохого? Если бы не было повторений, жизнь прекратила бы свое течение. И разве сами мы не повторяемся, требуя питья и пищи, сна и размышления о прекрасном?..

«Удивительный человек…»

— Ты все понимаешь, — сказал Иосиф, — помоги мне освободиться.

Человек пожал плечами.

— Не могу. Тут я бессилен.

— Вопиющее беззаконие — на глазах у всех?

— Вопиющие беззакония только и творятся на глазах у всех. Люди не подозревают, как они глупы, когда помышляют лишь о себе, и этим пользуются растлители обычаев.