Сан-Паулу. 25 сентября 1960 – 15 июня 1968

В Сан-Паулу я решил действовать не спеша, осмотрительно. Наследства хватило бы на обустройство фирмы и на то, чтобы безбедно жить довольно долгое время, но хотелось быть готовым к любым неожиданностям, а потому не стоило зря сорить деньгами.

Я купил отличный дом, маленький, но уютный, недалеко от Ибирапуэмы. (О квартире с крутыми лестницами и любознательными соседями мне и слышать было тошно.) Машину я тоже купил, «симку». Курсы вождения, пройденные в Порту-Алегри, теперь пригодились: надо было много разъезжать, встречаться с людьми.

Тита взялась обставить дом и сделала это, как ни странно, с необыкновенным вкусом, а ведь она ни разу в жизни не выезжала за пределы поместья. Мы вместе обошли мебельные магазины и художественные салоны, она все выбрала сама.

– Хочу, чтобы дом был таким красивым, как на картинке в журнале, – говорила она, – ведь это наш дом, Гедали.

Она была счастлива, заражала меня своим весельем. Мы очень много времени проводили с ней в постели. Пожалуй, больше, чем обычные люди. Почему? Горячая кровь? Огромный пенис, глубокая вагина? Возможно. Соитие обессиливало нас, как будто наслаждение оказывалось слишком мощным для наших теперь уже почти человеческих тел. Но как же было хорошо! Так хорошо, что мне стоило огромного труда оторваться от нее. В первое время в Сан-Паулу я мало выходил из дому; конечно, приходилось выезжать в город по делам – регистрировать фирму и искать помещение для конторы – но я тут же возвращался к Тите. Мы лежали на пушистом ковре в гостиной просто обнявшись, просто наслаждаясь тем, что мы здесь. Когда темнело, она шла готовить ужин, я просматривал газету, выкуривал трубку. После ужина – настоящего пиршества, ведь она готовила очень хорошо – мы смотрели телевизор, а потом отправлялись спать. Хорошая была жизнь, спокойная, особенно для тех, кто привык скакать ночи напролет галопом. Казалось, покоя нашего ничто не нарушит.

Как-то ночью дом ограбили.

По своей обычной рассеянности Тита забыла запереть заднюю дверь. Проснувшись, мы обнаружили, что воры унесли часы, радиоприемник, проигрыватель, фотоаппарат. И нашу одежду.

Я решил пойти в полицию. Надел рубаху и единственную оставшуюся пару брюк, но сапог нигде не было. Где сапоги, спросил я Титу. Она не знала. Мы перевернули всю спальню вверх дном, обшарили весь дом, передвигаясь еле-еле, чаще на четвереньках, и в конце концов вынуждены были признать очевидное: воры унесли наши сапоги.

– Но зачем? – кричала Тита в отчаянии. – Зачем им наши сапоги, если носить их можем только мы? У них ведь нет копыт, Гедали! Ни у кого кроме нас их нет, Гедали!

Она бросилась на кровать и зарыдала. Я взял ее на руки, попытался утешить. За что нам эти мучения, Гедали? – стонала она. – Почему, Господь нас не жалеет?

Успокойся, Тита, повторял я, мы что-нибудь придумаем, ведь безвыходных положений не бывает. Однако положение и вправду казалось безвыходным – из-за копыт. Без сапог мы были беспомощны и уязвимы, как младенцы. Тита рыдала, я в отчаянии искал хоть какое-то решение. Не может же все рухнуть, твердил я, именно сейчас, когда жизнь начала налаживаться.

Вдруг меня осенило.

Я схватил телефонную трубку и попросил соединить меня с Марокко, с клиникой. Мне повезло: к телефону подошел сам врач. Я рассказал ему о случившемся и умолял прислать как можно скорее новые сапоги. Постараюсь, сказал он, и напомнил, что срочная посылка стоит гораздо дороже обыкновенной. Ничего, это не важно, кричал я, мы заплатим. О'кей, сказал он, как только будут готовы, вышлю первым же самолетом.

Три дня мы провели дома взаперти, почти все время сидя или лежа: ходить мы могли только держась за мебель и за стены. Еду я заказывал по телефону в ресторане, который обслуживал клиентов на дому, получал заказ через щель в двери – не хотел, чтобы посыльный видел нас.

На третий день Тита вдруг почувствовала себя плохо, она жаловалась на невыносимую, отупляющую головную боль. Сделай что-нибудь, стонала она, вызови врача.

Врача? Нет. И думать нечего. По крайней мере до тех пор, пока я не найду надежного доктора, которому смогу доверить нашу тайну. Нет. Только не врача.

Я нашел другой выход. Разобрал каркас кровати и из двух досок сделал пару костылей, грубых, но прочных. Завернул копыта в несколько слоев марли, стараясь придать повязкам форму ступней, маленьких, но все же ступней.

Около десяти вечера я вышел из дому и, добравшись до ближайшей аптеки, рассказал фармацевту, что с Титой. Не волнуйтесь, успокоил он меня, есть прекрасное средство как раз для таких случаев.

– А что у вас с ногами? – спросил он с любопытством, заворачивая лекарство.

Да вот, не повезло, ответил я. Хотел ноги попарить и обжегся. Ноги, сказал он, уже давно никто не парит. И правильно делают, как выяснилось, сказал я, и мы оба засмеялись. Как же мы хохотали! Ноги хотел попарить, говорил аптекарь, указывая на меня, и чуть не падал со смеху. Попарить ноги, повторял я, и смеялся, смеялся. В конце концов, вытирая слезы, я распрощался с ним и пошел домой. Тита, приняв лекарство, почувствовала себя лучше и заснула.

На следующий день рано утром нам постучали в дверь. Я догадался, что принесли сапоги, и на костылях поплелся открывать. И действительно, пришел посыльный с огромным пакетом, который Тита тут же от нетерпения разорвала. Там были сапоги, по три пары на каждого. Слава Богу, сказала она, слава Богу.

Сапоги. Сапоги с высокими голенищами, не такими высокими, как у крестьян, но все же достаточно высокими, чтобы из-под брюк не видны были лошадиные лодыжки. Кожа мягкая, но не слишком, ведь нам была нужна опора, а не только комфорт – именно поэтому внутри был проложен специальный уплотнитель. Цвет – нейтральный, тусклая бронза. Небольшие каблуки придавали им элегантный вид, но на высоких каблуках мы бы не устояли, так что были они довольно низкие (каблуки Титы – уступка сапожника женскому кокетству – были чуть-чуть выше). Узкие носки – фальшивые, конечно, проформа, так сказать – были заполнены пористой резиной. Если бы кто-то нарочно наступил нам на ногу, то был бы страшно удивлен. Как бы он ни старался отдавить нам ногу, не услышал бы ни стонов, ни ругательств.

Снаружи у сапог был самый обычный вид. Но внутри! Внутри это было настоящее чудо техники: металлические опоры, пружины, небольшие стальные тросики, натяжение которых можно было регулировать специальными винтами – словом, творение, по сложности, пожалуй, не уступающее подвесному мосту, а то и космическому кораблю. И все это было делом рук некого марокканского умельца.

В этих сапогах городские улицы мне были не страшны. В этих сапогах я готов был к борьбе за существование.

В промышленных и торговых кругах в то время, когда я к ним приобщился, царила эйфория. Экономика была на подъеме, правда, при галопирующей инфляции, но – не могу удержаться от метафоры – тому, кто сам привык скакать галопом, угнаться за ней не составляло труда.

Я открыл контору в центре, в солидном здании, выстроенном в достаточно традиционном, но не слишком архаичном стиле. Этакий некрасивый, но основательный дом. Кое-каких деталей ему все же недоставало: консьержки, например. Лифты, похожие на громадные клетки, двигались слишком неторопливо, на взгляд тех, кто, как я, спешил скорее взлететь на верхний этаж. Зато фирмы, которые там располагались, пользовались авторитетом на рынке. Были в доме, конечно, и запертые комнаты… И темные подвалы… И запах плесени… И огромная крыса, которую я сам раздавил каблуком. Тем не менее, для начала это помещение меня устраивало. Кабинет был маленький, но с телефоном. К тому же, я не собирался сидеть в нем целыми днями в ожидании клиентов. На улицы – вот куда намеревался я перенести свои боевые действия. На улицы, где много контор, арендующих помещения в лучших или в худших, чем я, домах. В кафе. В клубы. Словом, туда, где собираются бизнесмены, должен был приходить и я. Там предстояло мне заводить деловые связи, предлагать свой товар.

Надо было много ходить. Ходить пешком. Но что ходьба по улицам Сан-Паулу для того, кто носился вскачь по полям Риу-Гранди? Для того, кто, помимо твердой решимости, имел в своем распоряжении автомобиль и телефон, многократно расширяющий возможности человека? Однако скоро я понял, что окошечки контор – не те преграды, которые можно взять наскоком. Мне пришлось столкнуться с препятствиями, к которым я вовсе не привык: с апатией служащих, коварством управляющих, высокомерием молодых правительственных чиновников. Вот такие топи и зыбучие пески преграждали мне путь. Разумеется, мне не хватало умения. Я был слишком нетерпелив, излишне резок. Когда дело касалось оформления бумаг, я нередко закусывал удила, пока не понял – если уж продолжать тему сбруи, телег и упряжи, – что не подмажешь, не поедешь. Скорость – вот был мой девиз. Надо было наверстать время, потерянное в Куатру-Ирманс, в цирке, в приграничном поместье, в марокканской клинике. Там я в каком-то смысле обрел немалый опыт, но все это было слишком далеко от того, чем я собирался заняться теперь.

И вдруг, в разгар неустанных походов и поездок по городу – неожиданная угроза.

Однажды вечером я взял такси, чтобы доехать до дома. Назвал водителю адрес и, удобно устроившись на заднем сиденье, стал просматривать газету.

Через некоторое время мне почудилось, будто что-то неладно. Я украдкой взглянул на лицо водителя в зеркале заднего вида; оно показалось мне знакомым. Тот же взгляд – хитрый и злобный, та же дурацкая ухмылка. Да ведь это Педру Бенту! Педру Бенту собственной персоной! Как он оказался здесь, в Сан-Паулу, за рулем такси? Как оказался так далеко от своего Паши, от Риу-Гранди? Я, с трудом скрыв волнение, заслонился газетой. А что, если узнает, спрашивал я себя. Ведь в покое не оставит. Начнет шантажировать, угрожать, что опубликует мою историю в газетах. Превратит мою жизнь в ад.

Я разглядывал его затылок, воротник грязной рубахи, и тут мне пришло в голову, что можно убить его. Оружие у меня было с собой, в портфеле: ножницы с длинными концами, которые Тита просила меня купить в центре. Момент был самый подходящий: мы как раз проезжали по темной безлюдной улице. Один удар в затылок…

Можете остановиться здесь, сказал я глухим, каким-то чужим голосом. Но – возразил он – это не тот адрес, который вы мне дали. Делаю вид, что не слышу; вот я уже расплачиваюсь, выхожу, ныряю в какой-то переулок, прислоняюсь к стене, потрясенный и расстроенный: Господи, когда же это кончится?

Домой я пришел буквально на последнем издыхании, не ужиная, сразу лег. Тита забеспокоилась, стала спрашивать, что случилось. Ничего, отвечал я, ничего, все в порядке.

На следующий день я почувствовал себя нехорошо и остался дома. Еще несколько дней происшествие не выходило у меня из головы. Под конец я засомневался: а действительно ли тот, кого я видел, был Педру Бенту? Маловероятно, решил я. И забыл об этом случае. Тем более, хватало других забот: никак не удавалось ввезти деньги в страну. В принципе было запланировано несколько операций по импорту, но вообще – ничего конкретного. Это выбивало меня из колеи. К вечеру я чувствовал себя разбитым, во рту горчило. Копыта, которых я раньше не замечал, теперь болели. Там внутри, в сердцевине, в костном мозге, в самой глубине, рождалась острая пульсирующая боль, как будто содержимое уже не вмещалось в ороговевшую оболочку, сдавленную к тому же металлическим каркасом сапога. У меня начались головные боли, как у Титы. Казалось, что у меня в мозгу отдаются эхом далекие ритуальные барабаны африканцев. И индейцев чарруас, тапис и тапуйас.

И вот я совершил первую сделку: продал пока небольшую партию марокканских фосфатов. Коммерсант, купивший у меня товар, солидный немец, рассчитался наличными.

Успех вдохновил меня. Я буквально воскрес. От избытка счастья заказал рамку для одной из банкнот. И пригласил Титу в ресторан. Именно тогда на одной тихой улице мы обнаружили маленький домик, украшенный в мавританском стиле – тунисский ресторан «Сад наслаждений». Жаль, не марокканский, сказала Тита, но это почти одно и то же.

Около дома был и дворик с пальмами, и фонтан – чудесное место. Официант, закутанный в бурнус, проводил нас к столику во дворе и предложил меню. Мы выбирали блюда, смеясь над странными названиями. А когда официант отошел с заказом, я сжал между ладонями маленькую тонкую руку Титы и тихо спросил, не хочет ли она выйти за меня замуж. Она улыбнулась: Гедали, что на тебя нашло сегодня? Тогда я вынул из кармана обручальное кольцо, купленное днем, и надел ей на палец. И на глазах у нее выступили слезы.

– Это все неважно, Гедали, – пробормотала она. – Главное, что мы вместе.

И все же она была рада и глаз не спускала с кольца. Вспомнила дону Котинью: ах, если бы она была здесь. И она, и женщины из поместья. Имама…

Она замолчала. Я знал, что ей тяжело говорить о матери. Мама? Грубое, равнодушное существо, о котором рассказывала мне дона Котинья, – неужели эта мать так много значила для Титы? Да, значила: мама, стонала Тита во сне, когда ей снились кошмары. Иногда она звала и отца. Отец? Кто был ее отцом? Зека Фагундес? Управляющий? Коренастый молчаливый батрак, который иногда слонялся вокруг дома?

Она вытерла слезы и через силу улыбнулась. Ты с каждым днем хорошеешь, сказал я, и это была правда: она перестала казаться подростком и постепенно превращалась в женщину, в женщину необычайной, странной красоты. Внешне мы были совсем не похожи друг на друга.

Она сделала какое-то движение и задела носком сапога мое колено. Это было как условный знак, наши лошадиные ноги, наши копыта будто просигналили: не забывайте о нас, мы спрятаны, замаскированы, но мы здесь.

Выше стола Гедали и Тита были обыкновенными посетителями симпатичного ресторанчика, они разговаривали о чем-то, их обслуживал любезный официант. Под столом командовали копыта, резвые ноги, готовые в любую минуту пуститься вскачь где угодно, хоть во дворе «Сада наслаждений», но вынужденные ограничиваться жалким квадратным метром, который в эти минуты был в их распоряжении.

По дороге домой мы говорили о свадьбе. С гражданским бракосочетанием все было ясно: естественно, для него нам следовало выправить документы, мои уже были готовы, ведь я регистрировал предприятие. У Титы оставался только тот фальшивый паспорт, который достал нам марокканский доктор, чтобы мы могли сесть в самолет.

Что касается религиозной церемонии, тут все несколько сложнее, объяснил я, тщательно обдумывая каждое слово, ведь тебе придется принять иудаизм. Она протестовала, говорила, что не хочет становиться еврейкой, что она не принадлежит ни к какому вероисповеданию, и даже забыла те молитвы, которым ее научила дона Котинья. Но я сказал, что мои родители примут ее по-настоящему, только если она станет еврейкой. Это многое упростит, говорил я, да и не составит никакого труда.

Хорошо, сказала она, раздеваясь, и что же мне надо делать? Я начал объяснять ей процедуру обращения, но вдруг, как раз когда собирался рассказать о ритуальном омовении, о микве, увидев ее обнаженной, подумал: как же она войдет в микву так, чтобы другие женщины не увидели ее лошадиных ног?

Ладно, предоставь это мне, я что-нибудь придумаю, сказал я.

И придумал: договорился с раввином, который собирался уехать из страны из-за разногласий с общиной. Он дал Тите несколько уроков – за огромные деньги – и перед отъездом выписал официальное свидетельство о ее обращении.

Поженились мы в Порту-Алегри. Присутствовали только мои родные и друзья моих родителей, но праздник получился славный. Тита была так хороша в свадебном платье – бывшем платье Деборы, доходившем ей до пят, так что сапоги не были видны. (Мать и сестры хотели помочь ей одеться. Она отказалась: постеснялась своих лошадиных ног. У меня на родине, сказала она, принято, чтобы невеста одевалась сама. Мать обиженно пожала плечами. Делай, как знаешь, сказала она, и все трое вышли из комнаты, где одевалась Тита. Но после свадьбы мама все же обняла ее, расцеловала и призналась, что поначалу ей не хотелось, чтобы Тита жила с ее сыном. Теперь – другое дело, сказала она, теперь все – как положено, я уверена, что вы будете счастливы.)

Вернувшись в Сан-Паулу, я снова взялся за дела, которые теперь шли очень хорошо. Что до Титы, то она весь день проводила дома. Занималась хозяйством – мы не хотели, чтобы о нас сплетничала прислуга – но все равно у нее оставалось много свободного времени Она часами смотрела телевизор, сидя в кресле, положив ноги на банкетку и поставив рядом коробку шоколадных конфет (от которых уже начала полнеть). Спала она плохо, по ночам вставала и ходила по дому без одежды, но в сапогах. Зрелище было малоприятное: лошадиные ноги, огромный шрам от операции. Что, Гедали, спрашивала она с горькой усмешкой, ты уже и забыл, что мы были кентаврами? Не так давно мы еще скакали с тобой галопом.

Она садилась на кровать и вздыхала: ах, Гедали, как же я соскучилась по поместью. Там, по крайней мере, можно было скакать по полям и рассматривать от нечего делать коврики доны Котиньи.

Я нанял ей учительницу. Тита едва умела читать и писать, я хотел, чтобы она немного подучилась; мало ли, может быть, позднее мы сможем вдвоем поступить в университет. К тому же, мне приходилось отказываться от приглашений на коктейли и ужины, потому что Тита не могла поддержать разговор: если называть вещи своими именами, она была просто-напросто деревенской простушкой. Однако ума ей было не занимать, и она делала блестящие успехи в учебе. Учительница, молчаливая, скромная дама, была явно удивлена: ваша супруга чрезвычайно способная, сеньор Гедали.

Мы стали ходить в театры и на вечеринки, ведь у нас теперь появились друзья: молодые

предприниматели и их жены, в основном, все евреи. Как я и предполагал, они воспринимали нас вполне нормально. Их удивляло, что мы не ходим на пляж и в бассейн, что Тита постоянно носит брюки. Но среди нас был инженер-аргентинец, писавший какие-то дикие стихи, и чиновник из Рио-де-Жанейро, живший одновременно с двумя женами, так что мы были не самыми странными в компании. И все же я замечал, что Тита не чувствует себя счастливой. Может, стоит посоветоваться с психологом, предлагал я. Она приходила в бешенство: психолог! Какой психолог способен понять нас? Отстань со своим психологом, Гедали! Я замолкал и снова брался за газеты.

1962 год выдался тревожным: забастовки, митинги, доллар рванул за облака. Так больше продолжаться не может, жуя маслину, говорил Паулу. Администратор одной крупной фирмы, он был моим (Пери?) лучшим другом. Мы обычно встречались по вечерам в уютном баре в центре города. Заказывали пиво и подолгу разговаривали: о делах, о положении в стране, разумеется, да и о прочем разном. Он от меня ничего не скрывал, ни проблем с женой, женщиной непростого характера, умной, красивой, но нервной и закомплексованной, ни того, как тяжело с дочерью, умственно отсталой девочкой. Я больше слушал, а сам старался помалкивать. Когда он спрашивал о моей жизни, приходилось отделываться общими фразами, рассказами о каких-то семейных мелочах, о нашей фазенде в Куатру-Ирманс, о доме в Терезополисе. Большей откровенности я себе позволить не мог, ведь это значило – признаться, что был кентавром. Наше тесное общение и без того становилось опасным: иногда он, вспомнив хороший анекдот смеялся и хлопал меня по колену. Сквозь плотную ткань брюк едва ли прощупывалась шкура, однако риск был. И не только в этом случае. Я рисковал на каждом шагу. А вдруг бы мне понадобилась срочная операция? Или я попал бы под машину? Или кто-нибудь вздумал бы подглядывать в бинокль в окна нашего дома? (На этот случай я принял меры – повесил плотные занавески.) А если бы у меня порвались брюки? Риск. Неизбежный риск для того, кто в моем положении пытался вести нормальный образ жизни.

Уж оно рванет, так рванет, ворчал изрядно подвыпивший Паулу. Оно – это Бразилия: он был уверен, что вот-вот произойдет кровавый переворот с радикальной сменой режима. Этот тип из Риу-Гранди, говорил он, этот Бри-зола – просто псих, страна не готова к социализму. Тут такая каша заварится – он наклонялся ко мне – а нам, евреям, как всегда, расхлебывать. Надо было мне давно податься в Израиль, Гедали. Сидел бы сейчас себе спокойно в киббуце, доил коров. Так нет же, захотел быть умнее всех, решил сначала подзаработать, чтобы в Израиль приехать, видите ли, не с пустыми руками.

Он опустошал очередную кружку пива: ну что я за идиот, Гедали! Никогда я не уеду в Израиль. Ты же знаешь мою жену: вся из себя сложная натура, а вообще-то – истеричная мещанка: ей лишь бы самой было хорошо, а я хоть сдохни.

Он умолкал, но ненадолго, и тут же снова принимался за свое: вечно у меня все не в кассу, Гедали. Пока я носился с мечтами о социализме, мои коллеги сколачивали капиталец. Ну а теперь, когда я решил, что пора и мне подсуетиться, лафе конец – нате вам социализм! И женился я не на той, и дочь у меня больная… На что я такой нужен, Гедали?

Пытаясь утешить его: все не так плохо, Паулу – я приводил в пример наших общих друзей: Жоэл – управляющий сетью магазинов, Арманду – директор филиала североамериканской компании, Жулиу – крупный строительный подрядчик, и все они делают большие деньги, уверены в завтрашнем дне и довольны жизнью.

На деле все обстояло не совсем так: Жоэл страдал язвой желудка и гипертонией, Арманду впадал в панику всякий раз, когда головное предприятие присылало инспекторов с ревизией: ну что опять надо этим гринго [9], и месяца не прошло с тех пор, как тут двое околачивались. На Жулиу подали в суд: он построил Дом на земле, которая ему не принадлежала. Но пьяному и подавленному Паулу не стоило напоминать о неприятном. Я старался увести разговор в сторону. Мы начинали говорить о его любимом виде спорта – беге на длинные дистанции. Паулу считался прекрасным стайером, способным пробежать марафон. Открыл он в себе это призвание совершенно случайно.

– Футбол, волейбол и тому подобные вещи мне никогда особенно не нравились.

Он не был общительным, скорее замкнутым и самоуглубленным. И именно поэтому поступил на факультет общественных наук.

– Ты ведь знаешь, как это бывает: нервы, ты не можешь уснуть, у тебя куча проблем, личных и прочих, ты решаешь, что в обществе что-то не так, и бросаешься изучать его, надеясь, что тебе полегчает. Да только вот не легчает, приятель. Перестанешь ты болеть, если займешься медициной? Не перестанешь. К тому же у нас тогда с Фернандой был полный разлад – я тебе уже рассказывал… Но в конце концов я получил диплом и почти сразу устроился в государственный фонд, который занимался жильем для малоимущих. Это было вскоре после того, как подтвердился диагноз нашей дочери, и я ухватился за работу, как за соломинку, понимаешь, Гедали?

Его коллеги по фонду, почти все – молодые люди левых убеждений, видели в плане построения жилья для малоимущих реальный шаг к социализму. Сначала – жилье для всех, потом – пища для всех, потом – транспорт для всех, а там и средства производства станут общими. То, что дома предстояло строить частным подрядчикам, казалось не столь важным; истина должна была восторжествовать через диалектическое столкновение индивидуального с общим, эгоизма с альтруизмом, себестоимости домов с ценами, взимаемыми подрядчиком, обещанного качества цемента с трещинами, которым рано или поздно суждено было избороздить стены, с громадными разветвленными трещинами, напоминающими замысловатые рисунки (оленьи рога, схемы принятия решений или надписи вроде тех, которые пророк Даниил растолковывал царю). Тем более, что проект включал, в соответствии с идеями французского социалиста Луи Блана (1811 – 1882), создание в государственном секторе экономики самоуправляемых общественных мастерских. Доход от этих мастерских должен был частично распределяться между работниками, частично направляться на здравоохранение и социальное страхование и частично реинвестироваться. Рабочие становились инвесторами – вот в чем была собака зарыта: бить капитализм его же оружием!

В появлении трещин никто из группы – включавшей архитекторов, социологов, экономистов – ни минуты не сомневался, как не сомневался никто и в том, что трещинам этим уготована роль провозвестников социализма; споры шли только о времени их появления. Некоторые считали, что это случится сразу же, другие напоминали, что нельзя недооценивать живучести реакции и ее способности цепляться за власть. Как бы то ни было, максимальный срок, отпускаемый на появление трещин, составлял год-полтора. Стенгазета фонда была полна статьями на эту тему. Кроме того, там публиковались карикатуры и лозунги типа: С хлебом и жильем народ не гнет спину на господ!

Паулу был увлечен этим водоворотом. Иногда воодушевление его доходило до крайних пределов.

– А киббуцы? – кричал он. – Почему бы нам не создать сеть киббуцев?

Некоторые из коллег находили мысль интересной, но были и такие, кто поглядывал на него с недоверием: виной тому определенная настороженность по отношению к Израилю и частично к евреям, под чьей овечьей шкурой, как порой подозревали, нередко скрывались волки сионизма.

Его родителей и родителей Фернанды настораживало нечто иное. Держался бы ты от них подальше, говорили они, все это плохо кончится, ты не имеешь права рисковать, Паулу, ведь ты отец семейства, да и дочь у тебя больная.

– Но я плевать на это хотел. Думал, обычная еврейская паранойя: им на каждом шагу мерещатся суды инквизиции и газовые камеры.

Тем не менее, родители были правы. Правительство сменилось, к руководству фондом пришел некто по имени Онориу, таинственный и зловещий персонаж. Он был абсолютно невозмутим – лицо словно высечено из камня, – и на камне этом ни единой зазубрины, если не считать шрамов от юношеских прыщей. Одевался он всегда в серое, носил черный галстук и несколько архаичные темные очки в металлической оправе. Невозможно было проследить направление его взгляда. И вообще, о нем мало было известно: знали только, что инженер и холостяк. А еще говорили, что он – член какой-то антикоммунистической организации. В своей краткой и сухой тронной речи шеф заявил, что впредь сотрудники фонда должны соблюдать строжайшую дисциплину, а те, кто вздумает протестовать, будут со всей строгостью наказаны. Однако пусть его подчиненные не тревожатся: он – как отец, суров, но не жесток. Кто чист, тому нечего бояться.

– Вопрос был только в том, кто чист, а кто не чист. Никто не чувствовал себя абсолютно незапятнанным. Даже самые белоснежные – и те, возможно, имели в прошлом хоть крошечное пятнышко – неосторожную фразу, некстати сжатый кулак. Я, например, как-то раз написал статью для стенгазеты. Как это следовало расценивать? Как пятнышко? Или у меня был замаран весь подол? Я не знал.

Первое, что распорядился сделать новый начальник – это разрушить все внутренние перегородки, отделяющие один кабинет от другого, и таким образом превратить весь занимаемый фондом этаж здания в центре города в один огромный зал, а столы сотрудников расставить в нем рядами, как парты школьников. Для себя шеф велел соорудить специальный застекленный кабинет рядом со входной дверью. Оттуда легко было следить за всеми служащими.

Вслед за тем он издал несколько приказов, в которых детально расписал, что разрешено делать, а что запрещено.

– И при том, что тогда еще мы, считай, жили при демократии, у власти был Жаниу [10], до институциональных актов мы тогда еще не дожили.

Паулу практически сидел без работы. Строительство домов для малоимущих было заморожено; время от времени ему направляли на отзыв то или иное дело из давно валявшихся под сукном. В таких случаях он приходил в состояние крайнего волнения, писал по нескольку черновиков, тщательно подбирая слова, судорожно листая энциклопедию или обращаясь за советом к коллегам, которые, впрочем, едва ли могли ему помочь.

Присутствие шефа было постоянным, хотя и не всегда видимым. Иногда он задергивал занавески в своем стеклянном кабинете, а иногда за дымом сигарет, которые он курил одну за другой, фигура его становилась расплывчатой. В такие минуты, особенно когда шеф сидел неподвижно, можно было подумать, что его нет или он далеко. Но вдруг – едва уловимое движение головы, и металлическая оправа очков слегка поблескивала в свете ламп. Нет, он был на месте. Он наблюдал за всеми и все записывал в книжку в темно-зеленом переплете.

Тогда же Паулу сделал странное открытие: его стол вибрировал. Сначала он подумал, что виной тому оживленное движение на улице; потом понял, что сам трясет свой стол.

– Собственной ногой, старик. Качал ногой на нервной почве. Я был буквально клубок нервов.

Он решил, что пора уходить подобру-поздорову. Работу в то время найти было трудно, ребенок требовал больших расходов, но оставаться там не было никаких сил.

– Я смотрел в окно, а там дети носились по площади. Я завидовал им. Их свободе и беспечности.

Однажды рассыльный вручил ему меморандум директора. Следовало явиться в кабинет дирекции в тот же день к трем пополудни. Паулу перепугался, сразу же вообразив самое худшее: обнаружилось что-то, какое-то пятно на его прошлом, что-то, о чем он забыл или даже и вовсе не знал.

Обед не полез в горло. Он сидел на площади Республики, выдумывая оправдания на случай, если потребуется объясняться. В конце концов решил все отрицать. Втянули, мол. Насильно втянули.

В три ровно он постучал в застекленную дверь. Директор велел войти, задернул занавески. Садитесь, сказал он на удивление любезным тоном и протянул Паулу листок с машинописным текстом. Я знаю, вы человек образованный. Хотелось бы узнать ваше мнение.