Идея стара, придумана не мной и даже не моим учителем — ещё в норманнских сагах упоминается подобный «драупнир». Всякий раз теперь, чтоб подвигнуть себя на сложное магическое действие, мальчику потребна будет определённая решимость, некое душевное усилие, которое заставит начинающего мага ощущать ответственность за свой поступок. И ещё. Уже само принятие решения об их действительной необходимости провоцирует духовный рост и способствует постепенному увеличению магической нагрузки. Жизненно необходимо, чтоб подобные поступки порождались не суетными чувствами, но рассудком и разумом. Какой путь после этого выберет разум, это уже другой вопрос — жизнь в одинаковой степени учит как жестокости, так и милосердию.

Но как быть с другим моим учеником, вернее — с ученицей? Женская волшба отлична от мужской, ведь женщиной движут именно чувства, она подвержена страстям, сильные порывы души способны затмить в ней слабый голос разума. Обучить этому невозможно, ограничивать — опасно: женщины упрямы, мыслят по-другому, их реакция на возникшие препятствия непредсказуема. Женщина в равной степени способна как утроить усилия в достижении поставленной цели, так и с лёгким сердцем отказаться от этой цели вообще, сочтя ее в принципе недостижимой или посчитав себя лишенной всякого таланта.

Сердце моё в сомнении. Как мне добиться равновесия подобных устремлений? Я думаю над этим и всякий раз прихожу к одному и тому же ответу: никак. С горечью в душе я вынужден признать, что никак не могу ей помочь, а могу только постараться не навредить…»

— Господин Мисбах!

«…если только я уже не навредил».

— Господин Мисбах! Вы тута или где? Заскрипели ступеньки. Золтан торопливо захлопнул тетрадь, завернул её в мешковину и упрятал в сумку за мгновение до того, как дверь приоткрылась и в щель проник сизый нос брата Арманда. За помощником келаря водилась неприятная привычка входить без стука, у Хагга всякий раз чесались руки прищемить ему этот самый нос, но приходилось сдерживаться: личина палача диктовала свои правила и обязывала вести себя соответствующим образом. В городской иерархии палач стоял немногим выше, чем могильщик или ночной стражник, в спину его презирали, вслед плевались, но мало кого так боялись в лицо. Потому зазнаваться не стоило, но страхом очень даже можно было воспользоваться. К тому же оный брат Арманд был потрясающе болтлив для бернардинца, от которых порой за весь день и двух слов не услышишь. Иоганн Шольц в первый день свёл с ним знакомство, и Золтан не без основания считал это большой удачей.

— Что есть случиться? — выговорил он, старательно коверкая слова.

«Чёрт бы побрал этот акцент»

Монах проник в келью, как большая серая клякса, и согнулся в поклоне.

— Меня… это… — Он почесал тонзуру, затем нашёлся. — Меня за вами, господин палач, послали, стало быть, ага. Брат Гельмут так и говорит, отец, мол, настоятель просит вас зайти к нему, и по возможности быстрее. А то, говорит, к полудню близится, а время дорого. Так что, если вы уже отзавтракать изволили, я… это… как бы провожу, а если не изволили, я… это… как бы подожду. Эй, а вы это чего — с утра и за чтение? Никак, я погляжу, вы… это… тоже книжками балуетесь?

Золтан обернулся и с неудовольствием увидел выглядывающий из-под мешковины угол кожаного переплёта.

— Nein, — сказал он, как бы между делом задвигая книгу глубже в сумку. — Это есть не книга, это есть тетрадь, чтобы записывать приёмы для моей работы. Ich studiere…[35] Много нового.

— А, — закивал монах, — понятственно. И то, наука ваша сложная, не кажный запомнит. Ну так пойдёте или передать чего?

— Иду. Мне инструмент и помощника брать?

— Чего? А. Нет, пока сказали, что не надо ничего. Это… идёмте.

Вышли. Солнце поднималось медленно, но грело так, что во дворе уже порядочно натаяло. Снег сохранился только возле стен. Путь лежал в обход храмины. Монахи сновали по Двору, что-то двигали, носили, перекапывали, трое-четверо куда-то направлялись с клиньями и топорами. Гравий пополам с ледышками тихо похрустывал под подошвами.

— Как спали ночью, господин палач? А?

— Спал? — с удивлением переспросил монаха Золтан. — Благодарение Господу нашему, я замечательно спал. А почему бы мне замечательно не спать?

— Дык… это…— Брат Арманд почесал макушку. — Всякое ж бывает.

Золтан поморщился: монах чесался почти непрерывно.

— Всякое? Что есть «всякое»?

Брат Арманд, не сбавляя шага, осенил себя крестом, бросил два быстрых взгляда по сторонам и понизил голос.

— Хотите верьте, господин палач, хотите нет, — проговорил он, — только я вот чего скажу: неладное чего-то делается в нашей обители с тех пор, как эту девку привезли.

— А что такое?

— Разное, — уклончиво ответил он. — Шум по ночам, я сам шаги какие-то слыхал, окошко у её ночами как-то не по-христиански светится… Слух ходит, будто б она, ведунья эта, по ночам колдует, вроде как, и… это… это самое…

Он гулко сглотнул, многозначительно дёрнул подбородком и умолк.

— Колдовство? — спросил Золтан.

— Ну, ага. Слава Всевышнему, — торопливо добавил монах, осеняя себя святым крестом, слава Всевышнему, ей монастырский воздух разгуляться не даёт, а то б она всех нас своими колдовскими кознями как есть поизвела!

— Это есть ерунда, — презрительно бросил Хагг. — А ты есть болван, если веришь. Потому как если монастырь ваш святой и вера ваша сильна есть, то никак нельзя колдовать. А если эта ведьма столь сильна есть, что не боится вас и стен обители, она давно бы убежала. Так?

— Так-то так. — Помощник келаря опять поскрёб подбритую макушку. — Тока почему тогда солдаты… это… друг на дружку косятся и… это… а? Соль освящённую на теле носят, ладони воском натирают. И пьют без роздыху, как греческая губка. А ночи три тому назад вообще пальбу затеяли, всю братию перебудили. А мы как выбежали — ничего и нету. А?

— Наверно, это всё из-за вина.

— Может, оно и так, а тока — хотите верьте, господин палач, хотите нет — я сам видал, как что-то этакое по небу летало, как бочонок в тряпках. Я ведь что? Ведь я встал тогда, той ночью, выйти по нужде. Ага. Стою (добрался, значит), отливаю. Это… голову задрал на небо поглядеть, какая завтрева погода, а гляжу — летит! Белое, пыхтит, руками машет, морда во! А я же это… я ж со сна, я же не сразу понял, а оно — по-над стеной, меж башен воон туда, и был таков. А я испугался, так испугался, что, стыдно говорить, даже подол у рясы обмочил. Добрался до постели, лёг, про себя читаю «Pater noster…. зубы лязгают, сам думаю: привиделось или не привиделось? привиделось или не привиделось? Ведь раз оно привидение, то, стало быть, привиделось! А раз на самом деле — было, значит, не привиделось. О как, думаю себе! А тут эти ка-ак пальнут… Я разом так и понял: не привиделось!

— Das ist брехня, — уверенно отрезал Хагг и прибавил шагу,

В келье, отведенной брату Себастьяну, было холодно и аскетически просторно. И монаха, и его ученика такое положение дел, видимо, вполне устраивало, но Золтан сразу заскучал по своей душной, но натопленной комнате в приюте для странников. За дверью оказались только сам брат Себастьян и его ученик. Аббата не было. Помощник келаря не стал входить и удалился по своим делам.

— Pax vobiscum, сын мой, — сказал монах, вставая. Золтан, нацепив на лицо желчную маску Людгера Мисбаха, сухо поклонился в ответ,

— Вы хотели, чтоб я пришёл, святой отец, — сказал он, — Мои услуги уже требуются?

— Не так скоро, сын мой, не так скоро. — Брат Себастьян встал и прошёлся по келье, заложив ладони в рукава рясы.

Золтан и послушник молча и сосредоточенно следили за его передвижением.

Наконец монах остановился у окна.

— Случай, с которым мы имеем дело, несколько нетипичный, — проговорил он, стоя к ним спиной, затем обернулся, но всё равно избегал глядеть собеседнику в глаза, будто в смущении. — Вы уже видели эту женщину?

— Ту девочку?

— Пусть вас не смущает ее внешность. Её обвиняют в ведовстве, участии в бесовских шабашах, приготовлении запрещённых знахарских снадобий, а также в ереси и в покушении на убийство.

— Gerr Gott! — с чувством сказал Золтан и неторопливо перекрестился. — Это слишком много для один человек: здесь хватит на три костра. Ja, я её видел. Её вина доказана? Какой есть corpus delicti?[36]

Монах вздохнул:

— Это-то нам с вами и предстоит установить. Справедливость требует, чтобы ведьма не была приговорена к смерти, пока не признает себя виновной. Вы не хуже меня знаете, что ведьму мало схватить, у неё ещё полагается вырвать признание в колдовстве. А это непросто. Нужно, чтобы она подтвердила свои показания на суде. Contessio extrajudicialis in se nulla est; et quod jiulluni est, non potest adminiculari[37].

Золтан поклонился:

— He беспокойтесь. Знать и различать подобное моя обязанность. Я сам искал ведьмин знак у тысяч женщин и сжёг их около сотни. Я весь внимание. Что требуется?

Тут брат Себастьян опять вдруг неожиданно задумался, вполоборота стал к окну и долго молчал. Яркий свет, льющийся через мелкие стёкла переплета, резко очерчивал его профиль.

— Я в затруднении, — наконец признался он. — Как я уже сказал, случай нетипичный. Нетипичность заключается в том, что эта девушка, эта молодая… хм… ведьма носит ребёнка. Думаю, вы уже знаете об этом — у солдат длинные языки. Срок небольшой — я приглашал акушерку, она подтвердила. Тем не менее… — Он поколебался. — Тем не менее мне кажется опасным подвергать её обычным, предусмотренным в таких случаях пыткам. Святая Церковь Христова сурова, но и милосердна. Я вовсе не желаю причинять девице вред, но моё положение и сан, а также долг инквизитора обязывают доискаться истины и спасти заблудшую душу. Я искренне надеюсь, что здравый смысл возобладает, раскаяние снизойдёт на неё и она сама признается во всём. Но если дело всё-таки дойдёт до пыток, я хотел бы, чтобы это был профессионал. Для этого я вас и вызвал. Вам раньше доводилось иметь дело с такими… случаями?

— С беременными женщинами? — с грубой прямотой уточнил Хагг, — Ja. Но не часто. И обычно судьи были мало озабочены тем, чтоб сохранить будущий ребёнок. Это и есть вся… нетипичность?

Священник покивал:

— Увы, я понимаю вас: гражданские суды жестоки до чрезвычайности. Их тоже можно понять — мирские преступления требуют самого скорейшего расследования, и здесь все средства хороши. И всё же удивительное равнодушие общества к определённым формам жестокости не может не вызвать нареканий… Но к делу. Мы не проклятые протестанты и не еретическая Звёздная палата[38], поэтому всё будет по закону. В качестве предупреждения можете предложить ее вниманию любые ваши инструменты и приспособления, вплоть до самых жестоких; это обычная процедура, тут у меня нет никаких нареканий. Но в качестве реальных мер я бы предпочёл видеть что-либо более… щадящее. Она ни в коем разе не должна скончаться раньше, чем свершится правосудие.

— Значит, вы полагаете, дело может ограничиться тюремным заключением?

— Почему бы нет? — развёл руками отец Себастьян. — Такие случаи — не редкость. Более того, чаще всего наказанием становится именно тюремное заключение. Да вот, зачем далеко ходить за примером: совсем недавно — этой осенью — один такой пособник колдуна, трубочист из Гаммельна, отделался обычным murus largus[39]. Всё зависит от добровольности признания обвиняемой и тяжести вины. Главное, чтобы жертву постигло искреннее раскаяние. Итак, что вы предложите?

Золтан задумался. Многолетняя, въевшаяся в кровь привычка сдерживать эмоции, как всегда в такие минуты, взяла верх. По пустому, равнодушному выражению его лица стороннему наблюдателю было трудно догадаться, что происходит у него в душе.

А происходило многое.

Среди инквизиторов встречались люди разные. В глубине души Хагг был уверен, что в процессе дознавания и выявления истины все зависит от того, какой человек берётся за дело. Брат Себастьян был и прав, и не прав. Если отрешиться от методов, инквизиция создала чёткую и хорошо продуманную систему ведения следствия и судебного процесса, ставшую эталоном даже для гражданской власти. Что до жестокости — эти свечи горели с обоих концов: жестокость шла не только сверху, но и снизу. Если только можно было так сказать — девчонке дико, неправдоподобно повезло, что её схватили сами церковники, без всякого доноса и людского оговора. В противном случае процесс уже давно состоялся бы. После множества публичных казней у народа уже вошло в привычку: если власти по первым, даже самым сомнительным слухам не принимают решительных мер и не прибегают к пыткам и сожжениям, народ сразу начинает вопить: «Эти судейские со своими жёнами и детьми пущай остерегаются! Их, должно быть, подкупили богачи, раз они так медлят! Все знатные семьи города предались магии; скоро можно будет просто пальцами показывать на ведьм! Но погодите, ваша очередь ещё придёт!»

Судя по происходящему в стране, их очередь уже пришла.

Золтану вспомнился не слишком давний разговор с господином Андерсоном (тревога недопонимания опять кольнула сердце: для чего, зачем он всё-таки везёт с собой чёртов улей?), когда тот говорил, что спасение Фландрии — в растущей ненависти между бедняками и богачами. О том, что эта ненависть ударит и по этим, и по тем, Золтану тогда это доказать не удалось. Сейчас бы, пожалуй, он нашёл подходящий аргумент…

О пытках следовало подумать особо. Регламент инквизиции допускал применение последовательно всего трех пыток — верёвкой, водой и огнем. Тяжесть их возрастала от первой к последней, поэтому нельзя было начинать пытать сразу, скажем, с третьей. Пытку могли и вообще не начать в случае сознания обвиняемого в предъявленном обвинении. Золтан знавал случаи из собственной практики, когда негодяи и заклятые враги католической Церкви лицемерным раскаянием не только избегали пытки, но и вообще наказания в привычном понимании. К тому же последние постановления предписывали проявлять определённое милосердие к детям, старикам и беременным женщинам.

Но признание почти немедленно повлекло бы за собою наказание, а этого было нельзя допустить. Был ли у девчонки шанс на оправдание? Наверное, нет.

А выжить?

Выжить — был…

Золтан вполне мог выиграть в этой опасной, но отнюдь не безнадёжной игре. Главное сейчас было — не ошибиться.

— Если вы так настаиваете, — наконец сказал он, — я не буду рекомендовать вам peine forte et dure или strappado[40], хотя я однажды видел, как в Вюрцбурге беременная женщина провисела на вывернутых руках четыре часа подряд. So. По этой же причине, вероятно, недопустимыми будут tormento de toca и hoc est superjejunare[41], если мы не хотим помешать нормальному развитию плода. А мы же не хотим?..

Монах одобрительно кивнул, выражая согласие, Хагг сделал в уме ещё одну пометку и продолжил:

— В таком разе, думаю, можно что-нибудь из арсенала лёгких пыток применить, скажем, «кубики» или bastinado[42]. Лучше всего второе — это действенно, болезненно, не требует много времени и не вредит костям. Это может быть полезным и потому ещё, что, если потребуется перевезти пленницу ещё куда-нибудь, вам не понадобится тележка.

— Похоже, мне не зря вас рекомендовали, господин Мисбах, — с удовлетворением сказал инквизитор. — Вижу, что вы дока в этом деле, и всецело одобряю ваш выбор. А что до той резни в Бамберге и Вюрцбурге… — Он помрачнел и покачал головой. — Я слышал об этом. И сожалею. Но мы ничего не успели сделать: в этих землях нет инквизиционных трибуналов, приговоры выносили епископальные суды.

Хагг не нашёлся что ответить и только снова поклонился. Если даже брат Себастьян и сомневался в нём или в его способностях палача, теперь эти сомнения развеялись. Золтан всякого повидал в этой жизни и многое, о чём говорил, знал не понаслышке.

— Так что насчёт показательной беседы? — сделал он следующий ход. — Быть может, стоит прямо сегодня начать? Это много времени не займёт, и чем раньше произойдёт, тем дольше она будет об этом думать и до суда сможет положение своё трезво оценить.

Монах задумался.

— Пожалуй, да…— сказал он наконец, — Да, да. Вы совершенно правы, мастер Людгер. Давайте дождёмся вечера и сразу с ней поговорим… Что ж, пожалуй, это всё. Вы можете идти. Э-э-э… что-нибудь ещё?

— Ещё? — Золтан задумался и решил рискнуть ещё разок. — Ja, пожалуй. Мне не нравится, что девицу содержат одну. Установления предписывают после признания не оставлять ведьму в заключении одну, её надо держать с сокамерницами, чтобы предотвратить самоубийство.

Брат Себастьян отрицательно покачал головой:

— Для этого, как минимум, следует отвезти её в город, в тюрьму, где есть другие ведьмы. А этого пока мне делать… не хотелось бы. Она ведёт себя спокойно, потолок в ее комнате низкий, а в кровати нет верёвок. Не устраивать же мне ей для компании облаву на ведьм по окрестным деревням!

Золтан выругался в душе, проклиная изощрённый ум испанца — второго варианта даже он сам не мог предусмотреть. Пусть её хотя бы посещают чаще. Наблюдают. И говорят с ней.

— Ей и так два раза в сутки приносят пищу. Тюремные уложения велят проведывать заключённую каждый час. Я слыхал, там, среди стражи, есть какой-то юноша — кажется, его зовут Михель. Может, стоит разрешить ему иногда просто так бывать у неё? Под присмотром, конечно. Подобный бесед может спровоцировать её на откровение и облегчить признание.

— Возможно, возможно, — с сомнением произнёс испанец. Но кто будет присматривать? Подготовка к процессу отнимает у меня слишком много сил и времени. Томас ещё юн, чтобы доверить ему такое дело. А этот Мигель… у меня есть на его счет некоторые, скажем так, соображения.

— Я мог бы эту обязанность на себя взять.

— Вы думаете? Хм…

— Вполне думаю. К тому же я постараюсь не быть навязчивым.

— Хорошо, — решил наконец брат Себастьян, — пусть будет так. Приготовьте все необходимое, и после обедни мы навестим нашу пленницу.

— Я приготовлю, — сказал Хагг. — Это уже допрос будет?

— Нет, просто ещё одна попытка её образумить. Золтан Хагг поклонился и против воли проскрипел зубами.

— Я приготовлю, — повторил он и, поворачиваясь, зацепился взглядом за послушника.

Мальчишка пристально глядел ему в глаза.

Некоторое время после ухода «мастера Людгера» в келье царила тишина. Отец-инквизитор, всё так же стоя у окна, молча провожал взглядом худую чёрную фигуру.

— Ты ничего не находишь странного в происходящем, друг мой Томас? — спросил он у послушника, когда палач скрылся за углом.

Тот поднял голову:

— Ч… что?

— Я спросил тебя: ты ничего не заметил странного в этом человеке?

— Н-нет… хотя его взгляд… На миг мне п-показалось, что он ненавидит всех в округе. Словно бы на этом человеке лежит печать чего-то тёмного.

Монах вздохнул:

— Это как раз неудивительно — на всех палачах лежит отпечаток чего-то темного, такова их профессия, но и она нужна. Но я говорил не об этом. Видишь ли, бастинадо — восточная пытка. Я нисколько бы не удивился, предложи её палач Наварры или Гранады. Но откуда её может знать фламандский немец?

Мальчишка неопределённо пожал плечами:

— Д-должно быть, много повидал.

— Как ты сказал? — повернулся к нему Брат Себастьян. — Много повидал? Хм… Может, и так, может, и так… Во всяком случае, хочется в это верить.

И снова замолчал.

Небо было предвечерне-синим, в медленно плывущих разноцветных волнах матового света. Выше них скользили облака, сквозь которые просвечивал узор незнакомых созвездий. Отдельные звёздочки и даже сочетания их память будто узнавала, но в целом картина была совершенно чуждая — и сердцу, и уму. Не было ни солнца, ни луны. Да и само небо здесь казалось слишком низким, закруглялось ближним горизонтом сразу за горами; купол будто давил на затылок, заставлял человека сутулиться, втягивать голову в плечи.

Царила странная и совершенно неземная тишина без птичьих криков. Воздух, сухой и прохладный, пах прелой листвой.

— Жаль, что ты не видишь всех цветов.

Человек на смотровой площадке старой башни вздрогнул обернулся, встретился глазами с собеседником и облегчённо выдохнул.

— Тил, — констатировал он. — Не ждал тебя сегодня.

Тот помахал рукой.

— Привет, Жуга. Не рад меня видеть?

— Почему же…— кисло усмехнулся травник, — рад… Только никак не могу привыкнуть к твоей манере подкрадываться неслышно.

Пришелец — стройный как тополь, высокий парень с белыми, но не седыми волосами, стриженными так, чтоб закрывали уши, в свою очередь усмехнулся и погрозил длинным пальцем.

— Нечестно. У тебя такая же.

— Нашёл оправдание… — Травник поморщился, как морщатся от застарелой боли, и потёр грудь под рубахой. Прошёлся пятернёй по мокрым от тумана рыжим волосам и непроизвольно оглянулся ещё раз. — В этом месте, — медленно проговорил он, — мне всё время кажется, что кто-то прячется за углом. Следит за каждым моим шагом. Мерзкое чувство. Будто кто-то, в будущем, ходит по моей могиле.

Беловолосый подошёл поближе, откинул за плечо пощепанный зелёный плащ и облокотился на шершавый парапет. Окинул взглядом окрестности.

На расстоянии в пятьсот шагов от башни начинался лес, предгорья тоже кучерявились деревьями. Почти нигде не зеленела хвоя, только маленькая роща сосен там, где должен быть восток. Скользил туман. На склонах серебрились два ручья, чуть ниже по течению сливавшиеся в речку — она огибала замок с двух сторон и утекала прочь, на западе ныряя вниз, под землю. Вода в ней круглый год не замерзала. Жуга не удивился бы, узнав, что под землёй она глотает свой хвост и оттого течет по кругу.

Дорог в лесу не было. Только тропы.

Замок отличался необычностью. Наполовину вросший в основание скал, наполовину — облепивший их снаружи, он был и каменный и деревянный, 50 на 50, сливался с местностью, казался хаотичным. У его создателей были странное понятие о красоте и удивительные методы строительства. Туннели, вырытые в толще скал, казались дикими, но в их расположении просматривалась некая система. На стенах травник не нашёл следа кайла или зубила, лишь остаточную магию, от времени сухую и трескучую, как паутинка. Все залы, переходы и сквозные анфилады комнат были созданы таким способом. Везде царила чуждая людскому глазу, но при этом явная гармония несоразмерных стен, перил, подъёмов, спусков, пандусов и лестниц, закруглённых поворотов, непрямых углов, витого купольного свода и оконных переплётов в виде сотовых решёток. То был мир головокружительной несимметричности, архитектура выгнутых суставов. Только пол был ровный — в этом предпочтения сидов и людей совпадали. Нигде ни кирпича, ни камушка, гладкие поверхности на вид напоминали текстуру древесной коры с орнаментом листвы и перекрученных ветвей на балюстрадах и колоннах. Лишь недавно травник понял, что все эти туннели и ходы в скале прокладывали корни. Именно так. Старший народ жил с магией в крови, и свои замки он не строил, а выращивал. Можно было догадаться и раньше: все семнадцать башен замка, включая массивный центральный донжон, представляли собой гигантские стволы деревьев неизвестной травнику породы — белокорые, с толстыми ветвями наверху, с корнями у подножия, полые внутри, закаменевшие снаружи. Вся обстановка в комнатах и в караулках тоже была выращена. Или отсутствовала.

— Вот уж извини, — проговорил беловолосый, — с этим твоим беспокойством я ничего не могу поделать. Я ведь уже говорил тебе…

— Да помню, помню: старая застава Тильвит-Тегов и всё такое. Просто как-то очень мне не по себе. Не обращай внимания. Привыкну.

Тил усмехнулся:

— Привыкнешь? Это вряд ли. Тут всегда немного странно. А чего ты хочешь? Всё опутано следами старой магии. Здесь применяли сильную волшебную «пропитку» — колдовство удерживает стены этой крепости, как у строителей раствор скрепляет камни. А если учесть, что кругом — следы ремонта после боя, остатки старых сторожевых заклятий, клочья маскировки, сигнальные волосья…

Травник вскинул голову, заинтересованно огляделся вокруг, потом опять повернулся к собеседнику: — Ты что, чувствуешь всё это?

— А то нет! — Налетевший порыв ветра колыхнул перо на его фламандской шапочке, — Это всё равно, как если бы убрали пушки, но оставили лафеты. Трудно после этого не думать о войне. Но ты напрасно беспокоишься: уже много сотен лет тут нету никого — ни высокого народа, ни подземных гномов, никаких других живых существ, только камень и дерево, — закончил он, вздохнул и грустно улыбнулся своим мыслям. — Ладно, — объявил он, шлёпнул ладонями о парапет, отстранился и развернулся к собеседнику лицом. — В следующий раз буду предупреждать о своём появлении.

— Интересно как?

— У меня свои способы.

Глубокие, непроглядно-чёрные глаза пришельца были не по-человечески грустны и в то же время — не по-человечески насмешливы. Взгляд их было трудно выдержать, Ещё труднее было потом отвести свой. Рыжий выдержал. Затем отвёл.

— Лучше бы ты помог мне выбраться отсюда ответил он.

Тил покачал головой:

— Ты знаешь, что это не в моих силах.

— Но сюда-то я как-то попал!

Тил не ответил. Вместо этого опять поднял голову к небу.

— Скоро совсем стемнеет, — как бы про себя сказал он, — Жаль, что ты не видишь всех этих цветов.

— Ну, жаль и жаль. Хрен с ними. А зачем они?

— Вот этого не знаю. Думаю, это погодная магия слегка разладилась. С той стороны уже весна, а здесь ещё снег лежит. Но до чего красиво! Прямо как тогда на севере. Ты уже ужинал?

— Нет еще.

— Давай тогда хоть что-нибудь съедим. — Тил поднял сумку, висевшую у него на плече, и похлопал по ней: — Я принёс хлеб, сыр, рыбу. И вино.

— Спасибо.

— Не за что. Прости, что не могу заглядывать почаще: я знаю, ты тоскуешь по людской еде. Пойдём, а то потом ещё гробанёмся в потёмках…

Жуга усмехнулся. Опасения его спутника были совершенно лишними: уж на этот счёт можно было не беспокоиться: старая магия исправно действовала, всякий раз зажигая на стене холодные огни по мере продвижения по лестницам и коридорам и так же исправно гася их за спиной, — за три месяца пребывания здесь он успел в этом убедиться. Сам Жуга прекрасно видел в темноте, а на самый крайний случай и он, и его спутник могли зажечь магический огонь. Предлог был явно надуманным, но спорить он не стал и первым двинулся вниз.

— Их четыре, — вдруг раздался голос за его спиной.

— Что? — Травник обернулся.

— Я говорю, что их четыре, этих крепостей.

— Таких, как эта?

— Да. Четыре пограничные цитадели Запада: две севернее — Авалон и Тир-Нан-Ог, Каэр Сиди — «Кружащийся замок» в Слиаб Мис, и эта, Катаэр Крофинд — «Крепость с белыми валами». Юго-западный рубеж.

Он умолк, и некоторое время только лёгкий звук его шагов раздавался в тишине.

— Что они оберегали, Телли? — тихо вопросил Жуга. — От кого?

— Какая разница? Теперь уже не важно. Мир не всегда был таким, как сейчас, Лис. Раньше доступ в Серединный мир, где обитают люди, был свободным. Не для всех, но всё-таки. А здесь была граница трёх миров. Сейчас она закрыта. Нет пути, и ничего не надо больше охранять. Заставы сняты. Гарнизон… ушёл.

Витая лестница закончилась.

— И давно это случилось?

— Давно. — Тил остановился и сбросил сумки на пол. — Расположимся тут?

Травник огляделся. Там, куда падал взор, стена начинала матово сиять, будто по ней бегал солнечный зайчик, а вернее сказать, не солнечный, а лунный — серебристое пятно отражённого света.

— Почему тут? — спросил он.

— Тепло, просторно. Вид из окна хороший.

— Здесь нет стола.

— Об этом не беспокойся. Лучше принеси чего-нибудь из кладовой.

— Раскомандовался.

Телли усмехнулся, сбросил плащ и шапку и размял костяшки пальцев.

— Предлагаешь поменяться?

— Ладно, чего там, — Жуга махнул рукой, — делай, раз умеешь, у меня всё одно ничего не получится. Чего принести-то?

— Выбери на свой вкус. Мне всё равно.

Когда минут через десять Жуга вернулся, принеся посуду и провизию, стол был почти готов. Четыре ножки выросли из пола, дали в стороны отростки и теперь смыкались под рукою эльфа в ровную, хотя геометрически не очень правильную поверхность. Ещё минута, и всё было закончено.

— Скамейку или табуретки? — спросил Тил. — Скамейку быстрее.

— Опять возня. Какого лешего ты сделал его таким высоким? Сели б на пол. Давай твори свою скамейку. — Травник выложил на стол стопку лепёшек, запакованных в сухие листья, три горшочка и какой-то жбанчик. — Вот, — сказал он. — Уж не обессудь, не знаю, что там: взял, что подвернулось под руку.

— Там написано.

— Никак не научусь читать ваш алфавит. И руны вроде знакомые, а сложишь в слова — непонятно.

Тил хмыкнул:

— Жуга, ты меня удивляешь. Это же простой тенгвар… А впрочем, ладно. Дай сюда.

Не отрывая ладони от растущей лавки, Телли развернул горшочек надписью к себе и нахмурил брови.

— Ореховый паштет, — объявил он, прочитав. Повернул другой. — Лесные яблоки в сиропе. — Дотянулся до третьего. — Так, а это… крупяная запеканка в белом соусе. Сойдёт?

— Сойдёт, — одобрил травник. А что в коробке?

— Не знаю, не написано. Скорее всего хрень какая-нибудь. Давай раскупоривай.

— Как там лавка?

— Готово. — Тил потряс руками. — Можно садиться. Он в свою очередь извлёк из сумки мягкий сыр, бутылку в ивовой оплётке и корзинку, от которой шёл копчёный дух. Выдернул затычку и разлил вино по кружкам. Травник вскрыл берестяной «стаканчик» и вдруг рассмеялся.

— Тил! — позвал он, — погляди-ка.

— Что там?

— Хрен. Ты угадал. — Он принюхался. — И уксус с яблоком.

Некоторое время оба молча насыщались. По мере того как за окном темнело, стены в комнате светились всё ярче. Наконец с едой было покончено.

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил травник. Тил повертел в ладонях двузубую деревянную вилку и вздохнул: