Солнце вставало не по-городскому, медленно.
      Арканя дрожал спросонья от сырого, мозглого холода. Быстро раскочегарил костерик, размялся, пробежав по стеклянной траве за водой, с ледяными пленочками принес котелок, протянул руки к огню и удивительно быстро и радостно очнулся, огляделся и повеселел.
      Повставали и собаки, смотрели, ждали харчевку. За спиной зияла теплая дыра барака, свистели синицы на кедре над головой, на вершинах деревьев на восточном склоне Фартового ручья, о котором Арканя мечтал на перекурах и пересменках за домино, лежала, прожигая и плавя под собою землю, большая больше сопки — половинка солнца.
      Арканя перекусил, покормил хлебом собак и взялся ладить дверь, отвалив доски от нар. Барак он опять затопил, пол побрызгал, подмел. Траву, пролежавшую на нарах неизвестно сколько лет, вытащил и сжег вместе с нашедшимися тут гнилыми портянками и дырявыми носками. Под травой оказались журналы и газеты, он отложил их до лучших времен. У родника нашел вкопанную косо — в склон трубу, из которой бежала вода особого вкуса. Воду эту Арканя, полагая, что она полезная, и стал пить.
      В обед он прорубил в новой двери пазы для шипов-поперечин, и осталось только насадить дверь, когда раздался недалеко совсем звонкий, с заливавшимися на высоких нотах визгливыми концами голос Дымки. Сердце у Аркани заходило, как рыба на крючке.
      Дымка лаяла на белку, конечно, а не на соболя. Верный ходил вокруг дурачком, время от времени взлаивал, смотрел на дело со стороны. Арканя, похваливая собаку, выстрелил. Верный, чему Арканя очень обрадовался, не испугался выстрела, а, наоборот, озлобился и кинулся к медленно падавшей сквозь ветви белке. Он даже закусить ее хотел, но Дымка взвизгнула и удари-ла его по загривку верхними клыками. Верный отпрянул, не заворчал, присел и, как показалось Аркане, сразу все понял в охоте. В повадке Дымки видна была собака характерная. Быстро обрезав лапки, сдернув с белки носочек шкурки, — краснохвостка, отметил про себя, выходная, — разрубил на валежине теплую тушку ножом, кинул задок Дымке, передок Верному. Цепной пес схамал на лету, а Дымка для приличия подержала в зубах, вывалила в траву, отошла.
      Дымка была охотничьей собакой, и белок ей всегда варили, из уважения.
      — Фу-ты ну-ты! — засмеялся Арканя, — гордая, значит? Нау-у-чим!
      Зимовье Арканя оборудовал прекрасно. Он даже законопатил щели мохом, вспоминая при этом, как за таким же занятием — за собиранием моха — одного из братьев Игнатьевых задавил медведь, пока старший брат отлучался на минутку. Старший брат подскочил и стрелил медведя наповал, но было поздно. Стол Арканя вымыл, выскреб, размел от порога дорожку шагов на пять, вырубил корытце собачкам из колодины, чтобы пища дольше не замерзала. В журнале нашлась репродукция — женщина, белая, полная, даже розовая, будто распаренная, сидит в газовом платочке, а возле нее негритенок стоит на коленях. Женщину щепочками к стене над столом приспособил и поглядывал.
      Вечером было уже три белочки, добытых между делом около зимовья. Все три были выкунявшими — готовыми, а это Арканя считал признаком близкого снега.
      Теперь сидел он, наслаждаясь тишиной теплого вечера, последних теплых деньков, планиро-вал, в какую сторону идти-подаваться, откуда начать блицтурнир. Решил Арканя быстро, стреми-тельно взять все, что можно, и встретить снег полным мешком пушнины. Вспоминался комбинат, жена, Колька, главный инженер цеха, от которого он ушел, как колобок. Последние дни Арканя работать не лез особенно, жил предпразднично. В третьем цехе случилась авария, трубы разош-лись, хлор попер, Арканя в заваруху не сунулся, сделал вид, что ему переодеваться не хочется, а был он в свитере новом, в костюме своем лучшем, синем, — в управление с бумагами ходил.
      Конечно, не из-за одежды, поостерегся просто, наглотаешься газа, как в шестьдесят седьмом наглотался, долго ли до греха, попадешь в больницу — и плакала пушнина. Осень наступила. Значит, увольняться пора. Без содержания месяц никто не дает, хоть и пишет заявление, на всякий случай показывает вот, мол, по семейным обстоятельствам. Не пройдет — сразу из другой руки: прошу уволить по собственному желанию. Заработанные дни, он, мудрый человек, уже отгулял.
      Иванов взбесился. Конечно, занаглел Арканя, уже при Иванове он свою штуку откалывает третий раз, пользуется нехваткой рабочих высокой квалификации, золотых рук. Так каждую осень у Иванова по куску от сердца отрывает.
      Пальцем постучал Иванов по столу:
      — Не приходи больше, Алферьев, больше не возьму. Ясно?
      Стучи пальчиком, пальчик твой.
      — Александр Викторович! Кто вам лучше работает? Может, Минягин? Кто вам вентили подгонял? Пока кто другой додумается — у Алферьева все готово! Правильно? Обидно, конечно. Я о себе уважаю хорошее мнение, как о специалисте.
      — Иди, Алферьев. Ты рвач. Летуны и рвачи так рассуждают, а не советские люди. Нужен цеху человек моей специальности до зарезу каждый год и каждый день — значит то и ворочу, что мне выгодно. Прежде, значит, мои собственные интересы, а потом производственные. Они подождут?
      — А как же? Если я о своих интересах не подумаю, так вы за меня будете думать? Смешно вы рассуждаете. Интересы!
      — А квартиру получал, ты что на месткоме говорил? Как каялся?
      — Это дело прошлое, я не против…
      На том они и кончили базар. Никуда не денутся, возьмут. Не возьмут на любом производ-стве с руками оторвут. Арканя все понимает прекрасно, мозги его не надо вправлять, он сам разговорчивый человек. Труба из легированной стали была, они ее с Васей Конем на бочки порезали, особоустойчивые бочки получаются под соленья, маринады, — стоят, сколько швы держат, а сам материал как новенький. Полста рублей штука. На миллион лет рассчитано, под кислоту идут, штучно делали на каком-то заводе в Свердловске. Конь договорился с крановщи-ком, тот и закинул трубу на свалку, в металлолом. Полежала она там, пока ее обыскались и новой заменили, а потом подходи, спрашивай — в мусоре нашли, жалко, что ли? Особая сталь? А нам откуда знать, мы не инженера, видим, лежит, для смеху бочечки поделали, для себя.
      Закончил Арканя и ножичек охотничий с наборной ручкой из клееной кожи. Отникелировал, выточил. Игрушка. Охотничьи ножи — Арканина страсть. В этом только году сколько сделал, а сколько всего произвел их за сознательную жизнь! Он, может, из-за них и слесарем стал. Арканина марка известна — ножи у него бриткие, острие держат хорошо, гнущие ножи, не ломят-ся. Строгать хорошо, шкурку снимать хорошо, консервы открывать — пожалуйста. Несколько ножей у него получилось — гвозди рубили. Каждый слесарь делает ножи, не редкость, технология известная: подшипниковая, рессорная сталь, отковать, оформить, закалить, выточить. Ручку можно плексигласовую, кожаную, из березовой щетки. А вот один нож получается ломкий, другой мягкий, третий не заточишь, четвертый на морозе ломается.
      Секрета Арканя не выдавал, его ножи были особые. Как-то после драки в снегу возле столовой нож нашли, посмотрели, попробовали — Арканин. Пивоваров — капитан — пришел, расспраши-вал. Вещественное доказательство! Кому давал, за сколько? Цена, фактическая вещь, четвертная, а вот как он в драку попал — это уж вы, товарищ капитан, разбирайтесь. Нож сделал виноват, больше не буду. Делал дома, не на работе. Остальное не мое дело.
      Пивоваров по своему профилю большой мастак. Знает на комбинате ходы-выходы. Его сюда прикрепили, когда растащили электромоторчики. Моторчики снимут, а машина — миллионы стоит — работать не может из-за мелочи такой, тем более, машины-то заграничные. Капитан даже жить наладился на комбинате, но прекратил. Никого, между прочим, не посадил, ни одного человека, а мог бы. Моторчики очень хорошо годились для насосов, огород поливать. Под конец они подешевели, по пятнадцать рублей шли. Ведь как сделал капитан? Готовые насосы с трубами привезли — магазин завалили, приходи, плати сорок пять рублей, включай, радуйся! Капитан проверять грозился, у кого что стоит на огороде. Не надо проверять, ворованное честному всегда уступит, это и так понятно. Ведь от соседей стыдно. От капитана можно в землю зарыть, а от соседей? Совести условия создать — она свое возьмет!
      Ножи чем хороши — ножик подарить можно. Пикалову, например, или какому-нибудь охотнику, охотоведу, даже директору. У любого сердце дрогнет, если на его глазах с гвоздя стружка под лезвием побежит. Вот с топором у Аркани неувязка. Отковал он как-то в кузнице один топор. На поковку смотреть противно, такая она культяпистая, делать ее не хотелось, кусок железа, и все. То ли дело ножичек — лежит на верстаке рыбка, вид у него личный, прогонистый такой, о молодости хулиганской напоминает. Ходил Арканя с таким ножичком за голенищем хромовых сапог. Шарфик вискозный белый, курмушка из нового сатина, стеганная узором кожаная шапка с каракулем, в меру наколотый, в меру приблатненный. Срок маленький мотнул, два годика. Как выскочил — ша, семья и свобода ему дороже всего. Арканя научился жизнь понимать, теперь пусть другие которые…
      Заготовочку топорную кто-то не поленился свистнул, унес раззява какой-то. Так уже больше Арканя и не делал топора. У соседа как-то взял один, согнал углы на наждаке, обух спустил — полегче чтобы стал, но бросил все же на обратном пути в лесу — тяжело показалось. Да кто хороший топор даст? Чаще сам в зимовьях под нарами шарил, случалось, находил — если пошарить под нарами глубоко, на чердаке, по углам, под печкой; найдется почти в каждом зимовье или пила, или топор. Пользуйся. Сколько раз бывало. Но однажды чуть насмерть не замерз. Все дурная голова ногам покоя не дает. Не сделал топор, таскается с каким попало. Вплоть до туристских из магазина, людям на смех. Сколько раз с топорища топор соскакивал, в ногу попадал, в снег заваливался — час приходилось с матюгами по снегу голыми руками шарить во тьме кромешной, а костер тухнет! И теперешним топориком попасть в лиственничный сучок — развалится.
      Беда здесь не в том, конечно, что топор себе никак не запасет, не в лени дело, а в том, что жизнь у него половинчатая. Каждый год у него делится на принудиловку-работу — комбинат, и на праздник — азартную, как карточная игра, выгодно-доходную и в то же время радостную охоту, в которой и труд, и свобода Арканиного характера сливаются в одно, во что-то третье, среднее между ними. Но охотники зарабатывают два-три месяца в году, остальное время зубы ихние хранятся на полке, или труд их разливается куда-нибудь на погрузку-выгрузку, в истопничество какое-нибудь, известь какую-нибудь жгут, черт знает чем занимаются. На комбинате же, с премиями, двести у Аркани твердых, всегда и по гроб жизни. Поневоле пойдешь обратно в цех.
      Каждый раз на выходе из тайги Аркане кажется, что последний раз он был на охоте, каждый раз с легкостью бросает он тяжелый топор. Случись, изменится положение на комбинате, текучка прекратится — все, не рискнет Арканя уходить. Так что дело получается не в топоре, а в обстоя-тельствах жизни, да и стаж прерывистый может плохо сказаться на пенсии, договорная промхозовская бумага — надежда плохая.
      Эту ночь Арканя ночевал в зимовье, дверь подогнал хорошо, ручку сделал из сучка. Слушал маленький транзистор, глядел в огонь и мечтал, мечтал… Нюра сейчас, наверное, спит, раскину-лась, халат у нее нейлоновый, такого заманчивого цвета — розовый, стеганый. Добрая баба. Девушкой досталась Аркане. Он и бросал ее, другими увлекался, но вернулся к ней все же, такая она вроде бы и безответная, а тянет как магнитом, надежная жена, из колонии ждала, из армии ждала, письма писала. Кольку родила. До самой больницы по дому летала, прямо от печки увезли, два раза охнула — парня родила на четыре кило. Чтобы по пиджакам получку шарить, чтобы упрекнуть когда выпившего?! Знала, что если выпил Арканя, значит надо было; если денег мало принес, значит надо было; если друзей привел — молча собери на стол, улыбнись, пригуби, в разговоры не свои не мешайся.
      Особо красивая Нюра была, когда Кольку родила, — пышная, белая. Кольку кормила — проснется ночью, глаза закрыты, лампу включит, Кольку приложит к груди и сама опять спит, а малый наестся до отрыжки и тоже спит. Тогда надо Аркане вставать, сцену эту демонтировать. Очень он боялся, что она со сна мальчишку задавит, и доглядывал, тоже просыпался. Кольку в кроватку, и Нюру в кровать. Тогда он еще пол в старой хате не перестилал, и понизу несло холодом, снежинка упадет у порога и не тает всю ночь. Ноги у Нюры заледенеют, бывало.
      Вот за эту свою жизнь Арканя мог и в хлор полезть, и в любую другую аварийную обстановку, мог и по хребтам пластаться, замерзать и мокнуть, и на пушнине рисковать. Пушниной капитан Пивоваров тоже интересоваться начал, видно, распоряжение такое вышло.

      Охота началась.
      Больше всех старалась Дымка, она искала с жаром, со страстью, не успевал Арканя выстре-лить, а она уже мчалась на поиски, вот уже за сопкой лает, и бежать туда Аркане полчаса бегом.
      Семь белок сгоряча добыли, у Аркани глаза помутились, взопрел с отвычки, развел костерик чай пить. Пришел сразу откуда-то Верный, лег у костра обессиленный, язык вывалил. Видно было, что в охоте Верный чувствует что-то и свое, но вот как немтырь — сказал бы слово, да язык не шевелится. Мотается Верный за Дымкой, тоже поднимается лапами на ствол дерева, кору скребет когтями, а толку еще не понимает. Видит, что спутники азартным делом занимаются, вроде собачьей драки, но не нашел еще себе места в работе. Характер у Верного показывается умный, даже хитрый. На хозяйских глазах бегом бежит, даже хвост в полкалача подожмет деловито, — оглянется, мол, стараемся, товарищ инженер, к обеду готово будет! Но лаял без толку. Белка уже ушла на соседнее дерево, а он под прежним сидит и гавкает толсто. Дымка новое убежище показывает беличье, вьется от нетерпения, готова как кошка на дерево заскочить, а Верный дураком сидит: гав да гав!
      Дымка летала по кустам, по валежинам, не подумаешь, что сукотная. Старательная собачка, самоотверженная, нарадоваться невозможно. Такие вот собачки всю охоту и делают, весь план по пушнине, валюту. Бегают по тайге собачки, ищут, зовут охотника.
      Дымку Арканя старался кормить, давал ей больше.
      В зимовье вернулись таким порядком: сначала пришел Верный, он уж давно, видно, у зимовья околачивался, набегался, устал и повернул домой раньше всех; потом пришел Арканя, а Дымка еще где-то старалась. Но у Аркани уже сил не было идти на голос доброй собачки, только чаю попил, белок сварил — не ела сырых Дымка, упиралась, — да и завалился без задних ног и заснул, как умер. И снилось ему, что лаяла Дымка на соболя, на такого красивого — светился соболек.
      К чему такой сон приснился?
      К снегу. Мелким снежком ночью пробежалась зима по осенним еще владениям, отволгло небо, помутнело, посерело, разбухло.
      Похолодало. Бегать стало ловчее, легче, или сам Арканя подтянулся, усох, согнал воду, укрепил жилы, дыхание прочистил крепким осенним воздухом, выдышал, выплевал комбинатские вредные осадки и стал нестомчивее.
      Дня три-четыре не было соболей. Похоже становилось, что Дымка-то бельчатница, и хоть грешить на такую счастливую собачку было бы стыдно, все-таки закрадывалось Аркане в душу сомнение. Капканов у него всего двадцать штук с собой, много ими не наловишь. Еще и снег нужен для капканов. Может, соболей здесь мало? Тоже снега не было — проверить. Снег выбелил только склоны гольцов, лег полосой по вершинам хребта. Туда и отправился Арканя, наскучив белочками, проверить соболей.
      Случается, что собака привыкает к видимому следу соболя, а на один запах не берет; такие бывают, что по снегу возьмет, а по чернотропу белочку предпочтет облаять. Может, и соболя сейчас повыше держатся, может, им мыша по следу легче искать? Такие соображения погнали Арканю вверх, а чувствовал он себя уже хорошо в ногах, в плечах и в груди и готов был, в случае чего, если есть там наверху соболя, ночевать там.
      След, мягонький и свеженький, Арканя обнаружил, отойдя от зимовья километра три-четыре. Позвал Дымку, она не шла, потом оказалась наверху, на этом же следу, и на морде у нее была забота. Арканя подозвал ее и потыкал все же носом в след. Дымка конфузилась и отворачивалась, отбежала, встряхнулась и ушла куда-то. А через час подала сверху голос. Голос был уже не по белке, особый. Рядом грубо забухал Верный.
      Это был соболь. Славный такой, светленький, маленький, молоденький соболек. Первый.
      По горсти сахару дал собакам Арканя и по сухарю.
      Ночевать остался наверху, где уже был зимний холод и льдистый снегчир. Ночевал Арканя, по своему обыкновению, по дедовской еще науке, у искори. В затишке нашел вывороченную кедрину с корнями, торчащими вверх, настелил против корня запаленного лежку из лапника, натянул за собой простынку-экран, для отражения тепловых лучей. Корень смолевой может всю ночь гореть ровным жарким пламенем. Конечно, много значит удача, хорошо, если корень попадется подходя-щий, а другой начнет тухнуть — снова его надо будет палить, таскать среди ночи сушняк. Но с удачным корнем можно спать почти как в зимовье, особенно осенью.
      Зимой, конечно, не разоспишься. Зимой ночь с год.
      На радостях Арканя зашиб пару рябчиков и заварил супцу, мочил в супе сухари и давал собакам. За соболя.
      Ночью шел снег, а тент Арканя по легкомыслию натянуть не позаботился и слегка промок и озяб, хоть корень и горел ровно.
      С утра его ломало от сырости. Он пошел опять вдоль хребтика. Дымка искала, а Верный крутился все время около, хитрый и ленивый, предпочитая халтуру старательной работе. Арканя попинал его, когда пес подвернулся под ноги. «Не вертись под ногами! Не вертись, паразит!» Но когда далеко залаяла Дымка, — а залаяла она, как показалось по голосу ее, на соболя, — Верный, без всяких понуканий, на махах, исчез в чаще и буреломе, оставляя прямой след к Дымке. Это оказалось удобно. По следу Верного Арканя напрямую и прибежал, задыхаясь, с колотьем в боку. Дымка уже вырыла в корнях целую нору. Соболь сидел в дупле, в корнях, где-то в глубине, и уркал.
      Дымка то судорожно скребла когтями землю и взвизгивала от страсти, то замирала, вслушива-ясь, высовывалась на божий свет — морда у нее была засыпана землей, снова кидалась рыть, углубляясь в корни. Излишне азартная оказалась собачка. По норам и щелям опасно закапываться. Арканя с матерком оттащил ее за хвост от выкопанной ямы и сунул в нору капканчик, загоражи-вая соболю выход. Дымка капкан понимала и опасалась, лезла в нору сбоку, а Верный дураком сунулся, получил капканом по носу, заскулил, стал тереть о лапы ушибленную нюхалку. Арканя снова насторожил капкан и напихал в прорубленную сбоку трухлявого пня дыру травы и горящей бересты. Соболь не выдержал дыма и, чудом миновав капкан и собак, выметнулся на низкорослый кедр и сразу упал оттуда, сбитый быстрым Арканиным выстрелом.
      Соболь оказался темным, дорогим. Усы у него были опалены. «С перманентом», — пошутил Арканя. Брюшко у соболя было сытое, полное, теплое, голубовато-шелковистое, на носу красная рубиновая капелька крови, коготки кривые, острые.
      Собаки взвизгивали, заглядывая Аркане в руки, и подпрыгивали, выражая азартную злость к добытому зверю.
      По ночам шли небольшие снега, местами навалило уже по щиколотку. Арканя ночевал чаще в бараке, он уже привык к нему и возвращался почти как домой. Охота шла, не сглазить, хорошо. Набралось уже за сотню белок и одиннадцать соболей. Дымка, совсем уже отощавшая, как ни старался напихивать ее Арканя хлебом и тушенкой, совсем избегавшаяся на охоте, уже задевавшая отвисшим пузом снег, поскучнела и собралась щениться.
      Ночью она завозилась в своем углу за ржавой печкой, заскулила. Глаза у нее сверкнули, когда Арканя чиркнул спичку, чтобы растопить камелек. Арканя сидел на нарах под слоем синего, медленно двигавшегося по потолку дыма, и наблюдал за собачьей жизнью. Верного, за излишнее любопытство, Арканя выгнал на мороз. На улице шел мелкий сухой снег. Щенка происходила некрасиво, даже страшно. Арканя освещал подробности происходящего головней, матерками подбадривал собаку, Дымка отворачивалась, ползала, живот у нее необычно шевелился.
      Всего сеанса Арканя не выдержал, заснул на середине.
      Утром Дымка лежала счастливая, пластом, подгребая под себя расползавшихся из общей кучи щенят. Делать было нечего, и Арканя весь день спал-отдыхал, поставив на всякий случай пару капканов с наживкой на следах поблизости от зимовья.
      Дымка благодарно лизнула хозяйскую руку, к самой ее морде поднесшую теплой тушенки на доске, давшую воду в консервной банке. В глазах у собаки светилась невыразимая любовь и гордость за свой выводок.
      Арканя обезжиривал шкурки, общипывал жирные огузки, зашивал незаметно ободравшуюся одежду. Дымка покусала Верного, неосторожно зашедшего за печку и сунувшегося к щенкам. Вечером Арканя сбегал пострелял рябчиков, наварил супу, долго пил чай и читал у камелька старый «Огонек».
      Ночью прорубь уже затягивалась крепким льдом, а по всему ручью в этом месте, в затишке, на медленном течении с глубиной, лед был толстый, и по нему можно было пройти без опаски, он только потрескивал и был прозрачен местами, как витринное стекло. Из травы в заводи мелькнули тени трех следовавших одна за другой небольших рыбешек. Тут был рядом омуток, куда скатыва-лась с ближайшей части ручья на зиму рыба. Они шли, будто прикасаясь спинными плавниками к ледку витрины, и в движении казались большими, солидными рыбами. А были они в ладошку. Поймать — на уху сгодились бы. Арканя провалил резиновым сапогом ледок, утопил в бурливом слабом течении обломки. Вода тихо шуршала на бегу.
      Шапка тянула грамм семьсот. Щенята ползли куда-то в темноте своего неведения, они не ползли в действительности и не могли бы ползти из шапки, так как лежали кучей друг на друге, они производили такие ползущие движения, тянулись к жизни. Щенята открывали куда-то в пространство свои маленькие розовые пасти. Вода сразу унесла их под лед. Арканя выбил шапку о колено и, криво посмеиваясь, натянул ее на голову, потому что подмораживало.
      Оставив Дымке пару вареных белок в бараке (в поилке еще были сухари), Арканя, от греха, пошел с Верным на охоту, — уж так хотелось ему отпинать Дымку за ее проделки, за скулеж и беспокойство. С Верным добыли пару белок и безуспешно гоняли по россыпи соболя. Верный не успевал сообразить за соболем, зазевывался, отходил, когда отходить не надо было. Не хватало кобелю вязкости и старательности, хоть смысл охоты он уже понимал и разделял желание хозяина поймать и задавить зверька с определенным запахом и видом.
      Арканя вернулся уставший и злой от неудачи. Дымка пулей выскочила в открывшуюся дверь из-под ног Аркани и стала суматошно искать своих детей вокруг барака.
      — Ну, дура! Поломаесся мне еще, поломаесся, сучий потрох! Во! Черти понесли! — ругался Арканя.
      Оставленных белок Дымка не съела, не тронула и сухари в корыте, все это быстро сожрал Верный.
      Дымка подходила к Аркане, смотрела ему в глаза, спрашивала: «Где мои дети?». Арканя отпихивал ее ногой, а один раз ударил рукавицей по глазам: «Пошла, дура! Нашла время щениться, охоту срываешь!».
      На следующий день Арканя опять решил попуститься охотой и зря с глупым кобелем ноги не ломать. Дымке надо было отдышаться, она ничего не ела, болела, у нее перегорало молоко. Арканя слушал радио и смотрел «Огонек».
      Дымка вспыхивала глазами в темном углу, она то лежала, то ходила, скребла лапой дверь, искала детей. Арканя жарил у камелька спину, по потолку плыла горячая дымная наволочь, ходить по бараку можно было только низко нагнувшись, видно, под потолком рубить «хлебальник» Орлову было неудобно, и он прорубил его очень низко, и низко потому ходил дым. Слышно шумел вершинами ветер в тайге, сыпался в окно снег, сухой и мелкий. Верный скулил за дверью, просился в избушку. Дуло откуда-то из-под нар, из щели; когда Арканя поворачивался туда спиной, горячая кожа чувствовала сквозняк. Арканя соображал по этому поводу, что если ударит сильный мороз, то придется топить барак круглые сутки. Дымка опять просилась наружу.
      — Да идите вы, мать-перемать, куда хотите! Козлы вонючие! — крикнул Арканя, вышиб дверь пяткой и еще пинком поддал Дымку. Так она и улетела кубарем в свежий молочно-белый снег. На Верного, приниженно скользнувшего льстивой тенью к теплу и к свету, Арканя тоже прикрикнул: