Странствия и приключения Никодима Старшего

      Валентин понял, что третий незнаком с Никодимом, и представил его: "Господин Певцов". Череп господина Певцова был украшен копной волос ярко-огненного цвета, росших густо и могуче; борода и усы у него были тоже рыжие, и даже брови и ресницы такие же. Но это был не тот обыкновенный рыжий волос, который чем ярче, тем жестче и грубее, напротив, он был мягок, нежен, волнист. Сам Певцов был преисполнен изящества, но изящество это было совершенно животным, не походя нисколько на человеческое. Никодиму он решительно не понравился. Против обыкновения с Валентином не было его собаки. - А где же Трубадур? - спросил Никодим, заметив это. - Ах, да, где же? - удивился сам Валентин, но, припомнив что-то, пояснил:Его не могли отыскать сегодня. - Валентин, скажи мне, кто такой господин Мейстерзингер? - спросил Никодим. Валентин поглядел с удивлением. - Я не знаю господина Мейстерзингера,- ответил он. - А я знаю,- заявил Никодим,- и господин Уокер тоже знает его. Господин Уокер, объясните нам, пожалуйста? - Извините, вы ошибаетесь. Я не знаю господина Мейстерзингера,- сказал Уокер; в голосе его было заметно дрожание. - Мейстерзингер - он же господин Певцов,- пояснил Никодим. Господин Певцов рассмеялся. - Если сделать очень вольный перевод, пожалуй, будет и так,- подтвердил он. - Да, конечно, если сделать вольный перевод,- согласился Никодим и добавил:- Это не более чем шутка, Я люблю пошутить. -'Ты болен, Никодим? - спросил его Валентин, заметив у него пятна под глазами. ' - .Я здоров. Ничего! - ответил Никодим. - -Нам пора идти. Идем, господа,- вмешался Уокер." - Сэр Арчибальд, мне нужно с вами переговорить,- заявил Никодим, очень подчеркнув слово "нужно". - Пожалуйста, я к^ вашим услугам,- надменно ответил Уокер, слегка поднимая свою голову, и, обратившись к своим спутникам, сказал им:- Я догоню вас через пять минут. Валентин и Певцов пошли в одну сторону, Никодим и Уокер - в другую. Когда они скрылись друг у друга из виду, Никодим спросил Уокера: - Отчего так много лживых людей я встречаю за последнее время? Уокер поглядел на Никодима сверху вниз: он не понял, что Никодиму нужно. - Господин Уокер,- продолжал Никодим,- справедлива ли моя догадка, что Певцов и Мейстерзингер - одно и то же лицо? Уокер молчал. - Господин Уокер,- сказал Никодим уже гораздо тверже,- умеете ли вы писать по-русски? - Что за вопрос? Конечно, умею. - Нет, господин Уокер, вы не умеете писать по-русски. - Дерзости вашей не понимаю, или вы не в своем уме? Может быть, вы желаете, чтобы я вам доказал свое умение? - Да, хочу. - Но я-то не вижу в этом смысла. - Господин Уокер,- начал Никодим совсем другим голосом - мягким и волнующимся,- неужели вы откажете мне в этом даже тогда, когда от нескольких слов, написанных вами по-русски, будет зависеть почти все в моей жизни... - Если вы так уверяете...- лениво произнес Уокер.- Что же, вам сейчас это необходимо? - спросил он. - Да, сейчас... . - Видите ли,- ответил Уокер тихо и раздумчиво, но не глядя на Никодима,мне кажется, что в вашей просьбе кроется тайный умысел. Я не люблю этого. Если вам что нужно, говорите прямо. Я устал от всяких ухищрений в жизни. - Правда, я могу получить от вас, что мне нужно, и другим путем,- решил Никодим.- Видите ли, Феоктист Селиверстович Лобачев показал мне несколько писем: одни из них были подписаны именем "Ираклий", а под другими стоял только знак - так вот вторые-то, со знаком, не вами ли были написаны? Уокер побледнел. - Сам Лобачев показал вам письма? - сказал он упавшим голосом, даже как будто не спрашивая Никодима, а лишь сознавая с ужасом, что Лобачев решил от него отделаться и выдал его с головой. Но он в ту же минуту оправился.Вы, пожалуй, скажете еще, что Ираклий - это не кто иной, как сам Феоктист Селиверстович? - спросил он насмешливо. - Нет, не скажу,- ответил Никодим,- но я еще должен спросить вас: не вы ли писали и записку к моей матери, ту самую, что я показывал вам на квартире у Лобачева? - Прекратим этот пустой разговор,- попросил Уокер.- Вы, кажется, серьезно больны, и в голове у вас полная путаница. - Значит, вы мне не дадите ответа? Тогда я добьюсь его от господина Мейстерзингера и повертываю обратно. Они повернули оба... - Никогда я не встречал человека, которого мне пришлось бы ненавидеть так, как я ненавижу вас,- сказал Уокер Никодиму голосом, в котором звучали вместе отчаяние, ненависть и сожаление. - За что? - удивился Никодим. - Вы мне сделали много дурного, но что я сделал вам? - Вы - счастливейший из людей и уж тем передо мной виноваты. Другие теряют полжизни на то, чтобы получить хотя бы только возможность прикоснуться к предмету своих вожделений. А вы? Приходите и берете себе все, без остатка. А потом еще оправдываетесь! Вы догадываетесь, конечно, о ком я говорю? - Я?.. Нет... Я не могу догадаться... - О госпоже NN - вот о ком. - Постойте, постойте, вы что-то путаете,- загорячился Никодим (но втайне ему было неприятно услыхать имя госпожи NN из уст Уокера),- госпожа NN. как мне сказал Феоктист Селиверстович, вышла замуж. Если вы хотите сводить счеты со своими соперниками, обратитесь прежде всего к ее мужу. Если же вы желаете со мною драться - я к вашим услугам всегда, а если не желаете то знайте, что я желаю. Уокер произнес сквозь зубы: - Или я рехнулся, или вы? Я перестаю понимать решительно все. И, оглядевшись кругом, вытащил из кармана рейтуз револьвер. - Встаньте туда, к дереву,- указал он Никодиму властно, обращая револьвер дулом к нему. - Ах, вы так! Помните, как мы столкнулись с вами у камня, что из этого вышло? - засмеялся Никодим, но очень спокойно, и, прежде чем Уокер успел нажать спуск, ударил его по руке. Выстрел раздался, но пуля полетела к лесу и, сорвав по дороге несколько сухих листьев, плавно упавших на землю, ударила в дерево. Схватив Уокера руками за горло, Никодим одним рывком повалил его на землю и отнял у него револьвер. Отступив на шаг-другой с торжествующим видом, но вместе дрожа от волнения всем телом, Никодим сказал поднимавшемуся Уокеру: - Теперь я мог бы вас попросить... Вот ваш револьвер. Подал револьвер Уокеру и пошел прочь. Уокер повертел револьвер, обтер его полою куртки, постоял, как бы в раздумье, потом медленно поднес револьвер ко рту. На лице его мгновенно отразились и большая тоска, и утомление, и презрение к себе, сознание безвыходности и невозможности восстановить свою честь, и обида, и пристыженность за дикую выходку против Никодима. Уокер спустил курок. На выстрел Никодим обернулся, подошел, постоял над трупом, вынул из кармана жилета штопальную иглу и. Бог знает зачем, попробовал воткнуть ее в грудь Уокеру, но игла встретила что-то твердое и остановилась. Тогда Никодим воткнул ее в торчавший рядом гнилой пень - всю, без остатка, и очень быстрыми шагами скрылся в лесу.
      ГЛАВА XXIX
      Тень за рубежом. Валентин и Певцов прибежали на выстрел к трупу Уокера, когда Никодим был уже в лесу, далеко от места просшествия. Вся обстановка и положение сэра Арчибальда показывали, что он сам покончил с собою, но тем не менее Валентин и Певцов в два слова сговорились не упоминать о том, что Уокер ушел от них вместе с Никодимом. Никодим проблуждал по лесу несколько часов, как оглушенный, не разбирая дороги, и вновь очутился на той же поляне, где он оставил труп Уокера. Тело сэра Арчибальда было уже покрыто рогожей; неподалеку от него сидел на корточках понятой из соседней деревни и разводил костер, чтобы согреть чаю - прилаживал козлы и подкладывал сухие прутья. В ту минуту, когда Никодим показался на поляне, из лесу вышел и другой понятой: он, набрав где-то в закоптелый чайник воды, нес ее; вода расплескивалась ему на штаны и на сапоги. ...- Это что же, братцы? - спросил их Никодим, подходя. Он хотел спросить, зачем они здесь и что станут делать с телом Уокера, но у него вышло так, будто он не знал, что с Уокером случилось. - А Лобачевскому управляющему жить надоело или попался в чем -т приперло? Бывает,-, ответил первый понятой, веселый и разбитной малый лет двадцати пяти. - Бывает,- повторил сокрушенно второй понятой. Присядьте с нами, барин, а то жутко что-то,- попросил он Никодима. Этот понятой был мужик уже в почтенных летах и, должно быть, богобоязненный. Никодим присел на обрубок дерева, валявшийся тут, же._ - И что это люди,- сказал опять второй понятой,- не пойму их никак. Живут, живут - и готово! - Вот, видишь ли,- заметил Никодим ровным голосом,- а я еще за минуту до смерти с ним говорил. Гордился человек. - Нечистый всегда гордого подтолкнет,- пояснил первый понятой.- Навесь чайничек-то,- напомнил он второму. Едкий синий дымок от костра щипал Никодиму глаза; Никодим, захватив несколько сухих сучьев с поблекшими, но еще плотно державшимися листьями, отрывал лист за листом и бросал их в огонь... Уже понятые напились чаю, а Никодим сидел все неподвижно и молчал. - Барин, а барин,- сказал первый понятой,- а правда ли, что душа человечья еще будет к телу приходить? - Будет,- ответил Никодим убежденно, но не думая о том, что говорит. - Ну вот видишь, я тебе говорил, что будет,- радостно подтвердил второй. - Прощайте, братцы,- сказал Никодим, вставая,- пойду. Он снова пошел в лес, опять не разбирая дороги, побродил там и через полчаса вышел на ту же поляну. Понятые как будто встревожились. - Что это, барин,- спросили оба они в один голос,- вас все сюда манит? - Не знаю,- ответил Никодим равнодушно и присел на тот же обрубок. Посидев, он встал, повторил свое "прощайте" и пошел по дорожке, ведущей к дому. Валентин приблизительно через полчаса после этого, очень растревоженный самоубийством Уокера и не находя ему объяснений, прошел наверх к Никодиму, думая, что брат сидит у себя. Он не нашел там Никодима и вышел через дверь кабинета на крышу дома. С крыши дома Валентин прежде всего увидел тот распаханный бугор, по которому когда-то бегал Трубадур, а на бугре, как раз на полосе посередине его - Никодима. Кроме того, в конце полосы, у камня, прислонившись к нему, сидел еще человек и, видимо, спал. Никодим шел полосою по бугру вверх, но шел необыкновенно. То он делал несколько шагов вперед, высоко поднимая ноги, будто опоенный дурманом, то отступал назад, все время озираясь и балансируя руками, точно он двигался нс по земле, а по канату. "Никодим сошел с ума!" - решил Валентин. Но Валентин ошибся: с Никодимом произошло совершенно иное: он случайно очутился у бугра и случайно пошел по нему вверх. Едва он сделал несколько шагов, как ему бросилась в глаза собственная тень. Тень была необыкновенно черная и густая, но легла она, вопреки порядку, не от света, а против света, вслед уходящему солнцу. Никодим тогда не поверил своим глазам и отступил на несколько шагов, наблюдая за тенью. Тень отступила вместе с ним. Он сделал несколько шагов вперед - она подалась тоже. Никодим сошел с борозды влево - тень отделилась от него, цепляясь за рубеж, но не переходя его; он пошел вперед - тень вместе с ним, по борозде. "Полно! Моя ли это тень? - подумал он.- Может быть, это душа Арчибальда? Но где же тогда моя тень?" Никодим посмотрел вокруг: другой тени от него не ложилось, черная, легшая вправо, была единственной. Тут, очень смело и очень радостно размахивая руками, Никодим пошел вверх по бугру. Идти было необыкновенно легко, грудь глубоко вдыхала свежий воздух, а сердце билось сильно и неизъяснимо сладко. Особенное чувство наполняло сердце - совсем телесное. Ему казалось, что сердце - этот маленький кусок мяса, напоенный кровью, ширится, ширится бесконечно, захватывает своими краями вот те деревья, растет еще дальше и вдруг одним своим краем подступает к горлу. Слезы хлынули из глаз Никодима, и Никодим, тихо склонившись, лег на землю, лицом прямо в борозду. Он плакал долго; вся мука последних дней выходила слезами, выкипала. Когда же он наплакался вволю - чья-то рука коснулась его плеча. Никодим поднял голову: рядом с ним сидел Марфушин, вытянув ноги вдоль Никодимова туловища, и гладил Никодима по плечу. - Измучились, Никодим Михайлович? - спросил его Марфушин участливо. - Нет! Теперь мне уже хорошо, а как трудно было, если бы вы знали. Марфушин продолжал его гладить. - Господин Марфушин, скажите,- спросил Никодим,- чья это тень шла со мною рядом? - А где она? - Да теперь уж нет ее. Исчезла. - Арчибальда тень, наверное,- пояснил Марфушин,- впрочем, на этом месте всегда тени ходят. Здесь ведь рубеж земли: по одну сторону мертвые ходят, по другую - живые. На лице Никодима изобразилось, что он не понимает сказанного; послушник это заметил. - Знаете, одна есть черта,- пояснил он,- если только за эту черту ступишь - ты уж неживой человек. Но мы всегда рядом с чертою и не чувствуем, что тут же, за чертою, проходят мертвые, заботясь о своих делах по-своему, а не по-нашему... - Вы давно знаете Арчибальда? - спросил его Никодим. - Очень давно. - А вы видели его... труп9 - Нет, еще не видел. Мне сказали, что он застрелился. - Я был свидетелем этого. - Вы? - Лицо послушника выразило испуг и удивление. - Да, я. Что же в этом удивительного? Так естественно. - Я ничего не говорю. Но все-таки для меня это было немного неожиданно. Я видел сэра Арчибальда всего только вчера и никак не мог бы подумать, что он сегодня разочтется с жизнью. - А я не удивился,- сказал Никодим,- я не\ любил сэра Арчибальда, быть может, потому и не удивился? - Никодим Михайлович, за что вы так возненавидели меня и так гнали там, на дороге и в монастыре? - спросил послушник. - Не знаю. Вероятно, потому, что вы мне очень не понравились тогда. - А теперь нравлюсь? - Не то чтобы нравитесь. А так... После того, как я побывал еще раз у Лобачева и поговорил с ним, многое стало мне безразличным. - И госпожа NN? - спросил послушник. - Нет,- ответил Никодим твердо,- она-то не безразлична. То есть чувство мое к ней выросло. - Она заманчива - госпожа NN. но она страшна. - Ничего,- уверенно и еще тверже сказал Никодим,- я не боюсь: моя мать еще страшнее. - Я слышал о вашей матушке. - От кого слышали? - От Лобачева же. Была у нее тяжелая, трудная жизнь. - Вы знаете? - тревожно спросил Никодим. - Нет, слышал. - Слышали только - но это другое дело. Никодим успокоился. Время от времени он поглядывал на своего соседа. Послушник сидел, опустив лицо к земле и раскапывая землю прутиком. - Никодим, ты нездоров! Пошел бы ты лучше домой,- сказал Валентин, подходя к ним.' (Он с крыши дома видел, как Никодим грохнулся лицом в землю.) - Нет,- ответил Никодим совсем ласково,- я совершенно здоров. Садись лучше с нами. Вот мы с Федулом Иванычем о тенях разговаривали. Здесь, знаешь ли, по рубежу тени мертвых ходят.
      - Ну, конечно, ты не здоров. Какие тени? - тревожно спросил Валентин и взял брата за руку. Никодим отстранил эту руку очень любовно, поднялся и пошел опять к лесу. Валентин хотел было пойти за ним вслед, но послушник удержал его: , - Не ходите,- сказал он,- ваш брат совершенно здоров, только ему нужно успокоиться.
      ГЛАВА XXX
      Лестница Актеона. "Что это со мной? - думал Никодим, уходя от послушника и Валентина.Спрашиваю всех без конца, а спросить не умею. Ведь Марфушин знает что-то и про Лобачева, и про маму, и про Арчибальда; гораздо больше про Арчибальда знает, чем сказал мне". Никодим сошел с бугра вниз и остановился. "Это все потому, что прямоты и твердости во мне мало,- продолжал он размышлять,- просто неприятно мне, когда Марфушин говорит о маме или Уокер о госпоже NN - неприятно, что это они говорят, сами неприятные мне. Другой на моем месте давно бы выспросил обо всем, а я не могу: язык не слушается. И зачем около меня вертятся все эти Лобачевы, Марфушины, Певцовы, Уокеры и прочие?" "Мне трудно. Но неужели я на самом деле болен и Валентин прав? Нет, я не болен. Я только устал очень и потому еще больше устал и разбит, что сегодня так много плакал. Мне просто нужно выспаться хорошенько, и тогда все пройдет. Вот и пойду спать". Чтобы привести последнее намерение в исполнение, следовало бы идти к дому; однако Никодим опять направился в лес. Уже немного оставалось до вечера, хотя было еще светло. Но Никодиму казалось, что стемнеть может каждую минуту, и лишь только стемнеет - он сейчас же встретит Уокера. Уокер будет глядеть на него из-за веток, как в тот день, когда они столкнулись на берегу озера у камня, но будет стоять неподвижно, и лицо его бледное с пятнами крови покажется очень страшным... Сердце Никодима от таких мыслей и смутного ожидания холодело и учащенно билось: он придерживал его рукою. Лес становился гуще и темнее; Нлкс.дим шел очень знакомою и памятною ему дорогою, только не замечал этого... "Где я?" - спросил он себя. Осмотрелся. Да ведь это та самая лощина, в которой он когда-то с отцом увидел мертвого благородного оленя, и он идет по ней, но идет'тропинкой, которую в прошлый раз почему-то не заметил... Прямо перед ним, в траве, переплетшейся с кустами, виднелись полусгнившие ступени лестницы; она вела на дно лощины. Никодим насчитал семь ступеней. "Семь ступеней - семь цветов радуги", - сказал Никодим, и вместе ему стало холодно, и лихорадочная дрожь пробежала по его телу... "Если проходить одну ступень за другою,- думал Никодим, - что будет? Еще и вначале увидишь весь мир, но он будет красным. То есть не совсем красным, особенно: не по красному красным - то есть так, как представляется мне с самого начала - это и будет красным; ступень дальше - станет оранжевым, совсем по-новому. Еще дальше - желтый, опять новее прежнего - и так далее: зеленым, голубым, синим, фиолетовым. Потом, когда станешь на землю, мир будет настоящим, белым. Тогда можно будет торжествовать. Никто не знает, а эта лестница особенная. И не нужно, чтобы знали. Я один буду ходить сюда..." "Потом дальше будет колодец, круглый; но такой, что только человек может влезть. Колодец очень глубокий, и в нем темно". ' Никакого колодца под лестницей не было: его рисовало воображение Никодима, но зато над головой Никодима по гладкому краю обрыва виднелась надпись. Часть слов была смыта дождем, а часть еще сохранилась, и хотя с трудом, но можно было разобрать следующие слова: "...подобно... Актеону: он... моей жене... после... смысл и присутствие собственного сознания... представил... терпи..." Надпись была сделана рукою Никодимова отца, но Никодим надписи не заметил... Темнота быстро надвигалась, и становилось холодно. Огонек вывел его на прогалину, все на ту же прогалину, на которой он был сегодня уже три раза, к телу Уокера. Понятые сидели у костра; лица их ярко освещались огнем, но Никодима в темноте они не могли заметить. Ступал же он по земле очень тихо. Понятые" разговаривали. Младший говорил старшему: - Что ты думаешь, все эти Ипатьевские испокон веку с нечистой силой возились. Сам знаешь, она-то сама к таким напрашивается спервоначалу, а потом свяжутся и так понравится, так понравится - водой не разлить. - Полно к ночи-то говорить всякое,- зевнув и крестя рот, ответил второй понятой. - А вот наши видели на покосе прошлым летом, как лобачевский-то управляющий ее гнал. Она бежит-бежит, присядет, да потом, как заяц, и сиганет с одного маху через поляну. - Полно тебе! - сказал опять второй, усовещивающим голосом.- Никто, как Бог один. - Перекрещусь - не вру,- заговорил первый, горячась. /Но в это время из мрака перед понятыми выросла фигура Никодима. Они вскочили, испуганные, дрожащие. Может быть, им показалось, что это была душа покойника. Но они тут же признали Никодима. Однако появление его их опять и удивило, и устрашило, должно быть. Они перестали разговаривать. Старый понятой потом сказал Никодиму, стоявшему молча: - Не к добру это, барин, что вас все сюда ведет. Нехороша примета. - Я заблудился,- ответил Никодим,- и вышел на огонек. Теперь пойду к дому. Пора спать. Он говорил спокойно, немного усталым голосом, но словно ему не было никакого дела, что здесь рядом лежит труп Уокера. - Страшновато,- заметил молодой,- я не пошел бы один. Кто его знает, за каким кустом стоит. А вдруг схватит. - И что ты, Федор, сам на себя страх наводишь,- сказал старый понятой, но таким голосом, что чувствовалось, что он боится еще пуще, чем его товарищ. - Ничего не страх,- ответил тот излишне бойко и развязно,- а только барину хороший совет даю. При последних словах и у молодого застучали зубы. Никодим знал, что ему нужно торопиться домой, но от всех этих слов на сердце и у него стало жутко. Он стоял и не решался пойти. Только сделав очень большое усилие, он шагнул в сторону и скрылся во мраке. Дома было весело и уютно. В столовой, при спущенных шторах, зажегши всюду огни, сидели за кипящим самоваром Валентин, Евлалия и Алевтина, только что приехавшая из города, и господин в черном, по наружности и одеянию актер. - Здравствуйте, Никодим Михайлович,- сказал актер громко. Никодим поглядел на него со старанием припомнить, где он этого актера уже встречал, еще совсем недавно. - Мы познакомились на днях с вами, в одном имении на празднике,- пояснил актер. Это был тот самый актер, что походил на Лобачева. Однако Никодиму присутствие актера стало уже безразличным. Потом пили чай. В середине чаепития актер обратился к Никодиму. - Я к вам по делу,- сказал он,- не хотите ли вы вступить в мою труппу на всю зиму? Предложение было чрезвычайно неожиданно для Никодима, особенно оно не связывалось у него со всем тем, чему он был сегодня свидетелем и что сам делал и думал. Ему стало смешно от сознания всей нелепости предложения. Он подумал-подумал и ответил: - Как же так? Я никогда не играл. И почему вы обращаетесь ко мне? - После того как я встретил вас там, вы не выходили из моей головы. - Нет,- сказал Никодим,- так прямо я не могу. Я поеду с вами, посмотрю, попривыкну и решу впоследствии. Необходим некоторый опыт. А через минуту Никодим уже не мог бы объяснить, почему он так легко согласился на предложение актера, или что подтолкнуло его на это.
      ГЛАВА XXXI
      Происшествие в театре. ' Через месяц Никодим уже свыкся с кулисами; он еще ни разу не выступал перед публикой, но уже разучил две роли в новых драмах и подготавливал третью, которой окружающие придавали особое значение; в ней же он собирался и выступить на суд публики. Бывает так, что входишь в новое дело и в новое место - и в деле, и в месте все кажется немного страшным, потому что и то, и другое неизвестно. Но проходят дни, и человек мало-помалу привыкает. Так же и Никодим, привыкнув видеть перед собою каждый день и каждый вечер пьяненького, но добросовестного суфлера, щеголеватого театрального парикмахера с чересчур нафабренной и слегка подкрашенной эспаньолкой, театральных плотников одного очень рыжего, другого очень черного, в грязных бумазейных рубахах, с постоянно вываливающейся подоплекою; первого любовника труппы, примадонну и прочих, и прочих, вместе с оборотною стороной декораций и смешною вблизи бутафорией, стал этому всему своим человеком, зажил одною с ним жизнью... В противоположность всем остальным членам труппы у Никодима всегда были деньги; новоявленные товарищи и приятели Никодима это знали и дорожили его дружбой. Он пробовал сначала открещиваться от них, но начал постепенно сдавать, стал больше думать о своих ролях, чем о себе, и у него выработалось сносное и простое отношение к товарищам: он привык или не замечать, или прощать им их грешки. Накануне своего первого выступления Никодим сильно волновался, быть может, сильнее, чем кому-либо доводилось из всей труппы когда-либо. Весь спектакль накануне дебюта он просидел в первом ряду, внимательно ловя каждый жест, каждое движение своих товарищей, чтобы в последний раз поучиться: себе он не совсем доверял; ему казалось, что на сцене он будет чужим человеком и публика это сразу заметит.
      Первое выступление Никодима ознаменовалось необыкновенным и ужасным происшествием. Происшествие это было описано в местных газетах (я забыл сказать, что труппа, в которой участвовал Никодим, играла в одном из больших поволжских городов), Ьо, во-первых, газетам не позволили напечатать точное описание события, а во-вторых, даже если бы им и позволили говорить правду, то редакторы их ни за что не рискнули бы предать тиснению все те рассказы, которые от очевидцев пошли по городу,так как коллеги их из других городов упрекнули бы редакторов местных газет в легковерии, а их органы (вполне серьезные) - в пристрастии к сплетням, которыми позволительно пробавляться только желтой прессе... Публика же, которая гораздо неосмотрительнее редакторов, потому что не чувствует за собою обязанности давать отчет в своих поступках и словах, говорила о происшествии, освещая его подробно, и хотя среди публики также встречались скептики, но они терялись в общей массе, и возражения таких скептиков выходили негромкими. Когда рассказы о происшествии дошли до базарной площади, один старичок, торговавший книгами и картинами духовно-нравственного содержания и давно ожидавший светопреставления, сказал: "Не иначе как Антихрист народился" и заплакал горькими слезами. В газетах же можно было прочесть только приблизительно следующее: "Вчера, 15 октября, в нашем городском театре/ во время представления новой пьесы "Приговоренный к казни", о которой подробный отзыв дает специальный наш сотрудник в театральном отделе, после выхода в последнем акте на сцену мало известного гастролера Александровского, выступавшего в нашем городе впервые, среди публики произошла паника, вызванная внезапным появлением огня над авансценой. Появление огня было следствием плохого устройства топки, как впоследствии выяснилось. Но небрежность эта дороже всего обошлась публике, которая пострадала и без пожара, во-первых, своими боками во время давки, а во-вторых, и кошельками, так как, не увидев пьесу до конца, денег за билеты обратно не получила, несмотря на предъявленные некоторыми лицами из публики требования. Число пострадавших приводится в известность". Я обязан изложить происшествие в точности, откинув все дошедшие до меня сплетни и слухи. Никодим в тот день с последней репетиции пьесы направился к себе в номер гостиницы, чтобы отдохнуть до спектакля и в тишине еще раз обдумать свою роль. На площади у гостиницы его кто-то окликнул. Никодим осмотрелся, но не приметил никого, кто мог бы издать возглас, обращенный к нему. Зато на другой стороне площади он увидел Феоктиста Селиверстовича Лобачева. Лобачев шел быстро, нахлобучив каракулевую шапку и подняв воротник пальто; руки он заложил в карманы и под мышкой нес палку; смотрел в землю, никуда не оборачиваясь. За Феоктистом Селиверстовичeм шли четыре молодца; по всему было видно, что они сопровождали Лобачева, но за дальностью расстояния Никодим не мог рассмотреть их хорошо. Увидев Лобачева, Никодим обрадовался (он уже давно скучал по нему и даже хотел писать Феоктисту Селиверстовичу письмо); обрадовавшись, побежал через площадь за ним вдогонку, но, когда перебежал на другую сторону, Лобачев успел свернуть за угол в ближайшую улицу. Никодим тоже свернул туда, но на улице уже ни Лобачева, ни спутников его не увидел. Никодим подумал тогда, что он обознался. Явившись вечером в театр, Никодим перед началом
      спектакля успокоился, и только когда ему уже нужно было идти на сцену Основа очень заволновался. Комик Иванов-Деркольский попробовал успокоить его словами, но из того ничего не вышло, и комик махнул рукой. Быть одному на сцене, в полумраке, среди свешивающихся серых сукон, перед совершенно черным и неразличимым залом, как перед пропастью, очень нелегко. Нужно на то иметь особенную душу и большую веру. Когда Никодим вышел, зрительный зал жутко молчал. Но вера к Никодиму явилась быстро: он твердо провел первые акты и в третьем получил в награду аплодисменты, еще не очень дружные, но явно одобрительные: очевидно, его игра понравилась. Нужно было начинать последний акт. По ходу пьесы Никодим должен был появиться на сцене один, перед помостом из досок, приготовленным для казни. Герой трагедии убежал 'из тюрьмы, но невольно ночью, пробираясь по городу, сам пришел на площадь к возведенному для него эшафоту. Измученный, душевными страданиями, он в ту минуту понял, что единственный исход для него - смерть и добровольно взошел на помост, чтобы ждать палача. Все это было натянуто и нелепо, конечно, но так было: актер обязан подчиняться драматургу всецело, иначе взаимодействия между ними не будет. Всходя на помост, Никодим скрестил руки на груди (ему казалось, что так будет лучше всего) и, взойдя, ' лег навзничь, весьма смиренно, чем на публику произвел большое впечатление. В публике пронесся едва различимый шорох. Никодим так бы и пролежал, сколько требовалось, а потом произнес бы несколько слов. Но только что он лег - мучительная боль, начавшись в голове у затылка, пронизала все его существо до кончиков пальцев на ногах и отняла у него язык. Двое или трое из публики вдруг крикнули тогда резко и иступленно на весь зал. Что они крикнули, разобрать было нельзя, но их крик подхватили еще некоторые, и тут же он перешел^в общий вопль. Все, оставив свои места, бросились к выходам, не оглядываясь на сцену. Многие не знали, в чем дело, но бежали, не разбираясь. Произошла давка. Несколько человек были раздавлены насмерть, другие изувечены, но большинство только кричало от страха; груды тел, свиваясь, бились в проходах в темноте, и никто не мог дать огня потому, что ведь это был не пожар, а совсем особенное. Никодим же продолжал лежать неподвижно, и то, отчего люди бежали, приковывало его к себе. В ту минуту это было для него очень небольшим и незначительным, тогда он был способен на гораздо большее,- только огненное отражение его лица и скрещенных кистей рук, то есть того, что из его тела было не прикрыто одеждой, появилось и стало в черном воздухе над авансценой. Отражение лица было неподвижно, руки не шевелились; глаза же в огневом сиянии самого лица не могли светить. Через пять минут, уже при зажженном свете, когда смятение немного улеглось и отражение исчезло в электрическом освещении, несколько человек явились на авансцену и отнесли молчавшего и неподвижного Никодима к нему в уборную. Лежа в уборной на диванчике, Никодим за стеною слышал разговор двух актрис: комической старухи Подорезовой и примадонны Грацианской (он их признал по голосам). Примадонна говорила: - Вы понимаете, что я не деревенская баба, чтобы верить всему, что мне скажут, но знаете ли, когда мне сказали сейчас об этом, то я невольно поверила. Он не только может вводить в заблуждение всех своим видом - он способен создавать двойников по собственной воле и отпускать их в люди. - Что вы, матушка, говорите! - со страхом в голосе воскликнула старуха. - Если это вы обо мне рассказываете,- закричал Никодим сквозь стенку,- вы говорите сущую правду. Двойника своего я уже показал одного - с вас хватит. Но я вам еще и не то покажу. Вот я вас!!! И застучал с силой кулаком в стену. Дамы взвизгнули в ужасе и выбежали из соседней уборной вон. Одновременно с ними выбежал и из уборной Никодима театральный парикмахер, приставленный к нему для наблюдения: он перепугался едва ли не больше дам. В дверь, оставленную парикмахером открытой настежь, вошел вдруг Феоктист Селиверстович Лобачев.