Б. СКАЧКОВ
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
      Сегодня положение дел в польской научной фантастике можно было бы охарактеризовать одним словом - "ожидание". Кому-то подобная оценка, сознательно, впрочем, упрощенная, покажется неверной, и если ему захочется оспорить ее, аргументы "contra" подыскать будет нетрудно. Казалось бы, все выглядит вполне благополучно, и подспудная работа идет. Появляются новые авторы, громко возвещая о своем вступлении в литературную жизнь объемистыми антологиями вроде "Машины воображения", "Гостя из глубин" или нескольких выпусков "Встречи на просторах" - наследницы приснопамятных "Послания с Пятой планеты" (1964) и "Зова на Млечном Пути" (1975), составленных "польским Гернсбеком" - Збигневом Пшировским, выпустившим таким образом "в свет" две поколения польских фантастов, и альманаха "Шаги в неизведанНое" в издательстве "Искры", обязанного своим возникновением энергии и кропотливой исследовательской деятельности Леха Енчмыка.
      Не зачехляют своего оружия и признанные представители "старшей волны" - так, именно на последние годы приходится расцвет творчества Конрада Фиалковского, вдруг ощутившего в себе тягу к романной форме и воплотившего ее в "Homo divisus" (1979) и "Адаме, одном из нас" (1986), и Адама ВишневскогоСнерга, готовящего в "Чительнике" к изданию большой роман "Арка" - четвертую часть пенталогии, начатой им еще в 1971 году знаменитым романом "Робот", выдержавшим много переизданий в краковском литературном издательстве - "родном" издательстве Станислава Лема.
      Дотошный исследователь добавит к этим вроде бы несомненным признакам существования и расцвета национальной школы фантастики еще и другие и будет по-своему прав. Да, в стране уже почти целое десятилетие выходит журнал "Фантастика", объединивший под своими знаменами (читай: на своих страницах) талантливых писателей, пришедших на смену безвременно ушедшим из жизни Чеславу Хрущевскому и Янушу Зайделю или практически выпавшему из литературного обихода Кшиштофу Боруню: Марека Баранецкого, Виктора Жвикевича, получившего, кстати, в 1987 году премию XI "Еврокона" в Монпелье, Эмму Попик, Анджея Кшепковского, Марека Орамуса, Мачея Паровского, Кшиштофа Коханьского и многих других. Да, произведениями научно-фантастического жанра теперь, кроме традиционно печатавших их издательств Познани, Кракова и Варшавы ("Искры", "Чительник", "Ведза повшехна", "Наша Кщенгарня" и т. д.), охотно интересуются и катовицкий "Шлёнок", Приморское издательство и многие другие столичные и периферийные издательства, не говоря уж о журналах, среди которых уже нередко встречаются те, которые прежде упорствовали в литературной чопорности и пуританизме.
      По-прежнему популярны известные серии "Наступило завтра" "Нашай Кщенгарни", "SF" Познанского издательства, "Фантастика - Приключения Развлечеймя" Государственного издательского агентства, получившая, кстати, в 1980 году "Премио Эуропа" на V "Евроконе", и т. п. Расширилась сеть клубов любителей фантастики, участились и без того многочисленные конкурсы на лучшее фантастическое произведение, всевозможные опросы читателей и встречи с писателями и кинематографистами, работающими в жанре. Кроме того, фантастика стала обыденным явлением на радио и телевидении, в кино, вспомним хотя бы то, что "визитная карточка" новой волны польских фантастов рассказ Кшиштофа Рогожинского и Виктора Жвикевича "В тени сфинкса" первоначально был радиопьесой, а фильм "Новые амазонки", с успехом прошедший по экранам мира (и нашей страны), - тоже образец кинофантастики.
      Почему же тогда, несмотря на, казалось бы, свершившийся факт образования в стране самобытной школы писателей-фантастов, многие польские исследователи не спешат подписаться под ним, а подчас и демонстративно обходят этот вопрос - ив первую очередь Анджей Вуйчик (много сделавший для развития жанра в стране), который в различных интервью, статьях и рецензиях позволяет себе критические отзывы о творчестве общепризнанных мастеров? Почему он же в беседе с представителями журнала "Фантастика" отводит польской фантастике пятое место в мире после англо-американской, советской, французской и японской, хотя, например, по количеству переведенных в ФРГ произведений поляки уступают только американцам и англичанам - картина, очень похожая на ту, которая сложилась и у нас? Почему, наконец, далек от оптимизма и Марек Орамус, автор нашумевшей статьи "Семь грехов польской фантастики", вызвавшей бурную реакцию - от сдержанного неприятия до крайнего негодования и обвинений в литературной мизантропии - у его коллег по перу?
      Причин здесь несколько - часть из них лежит на поверхности, другая становится очевидной только по прошествии определенного промежутка времени, точно так же, как одни называются Вуйчиком, Орамусом и иже с ними, а на другие "нет пророка в своем отечестве".
      Разумеется, не мог пройти бесследно для фантастики, как и вообще для польской культуры, политический и экономический кризис, разразившийся в стране в семидесятые-восьмидесятые годы и подвергший основательной проверке ценности, которые предлагали своим согражданам писатели-фантасты, - и потому не случайно некоторое охлаждение читателей к "классическим" темам в жанре при резком взрыве интереса k так называемой "социологической" фантастике, представляемой в Польше Янушем Зайделем, Эдмундом Внук-Липиньским, Мареком Орамусом, Анджеем Кшепковским и некоторыми другими.
      "Это однa сторона медали, - писал Анджей Вуйчик в предисловии к первому выпуску "Встречи на просторах". - Вторая имеет более прозаическую природу, хотя от того не менее существенную именно для фантастики: литература перестала поспевать за наукой. На первый взгляд это выглядит парадоксом - ведь многие годы все было наоборот. Именно в научной фантастике ученые искали источник вдохновения для своих исследований. И все-таки развитие астронавтики, информатики, техники, биологии, медицины и остальных точных наук привело к тому, что теперь уже никого не убедишь в существовании жизни на Луне, Марсе или Венере, не заинтересуешь вживлением в голову героя электрода, генной инженерией и другими подобными темами, не смутишь псевдонаучным языком лекций о ракетах или россказнями о трехногих обитателях Марса. Сегодня средний читатель из газет, телепередач и кинофильмов знает, как выглядит настоящий космолет или живой космонавт и что происходит в космосе, когда взрывается звезда. Привилегией опережать науку в познании мира писатель-фантаст мог пользоваться еще в пятидесятые годы - теперь информация одинаково быстро доходит до большинства потенциальных читателей его произведений, а в лабораториях ученых можно наткнуться на темы, которые и не снились фантастам.
      И наконец, третья трудность - безраздельное господство Станислава Лема. Непосвященному может показаться, что, изобретая и мастерски воплощая новые идеи, разрабатывая в фантастике необычные жанры, Лем поднимает шлагбаум для тех, кто идет вслед за ним. Казалось бы, добившись мировой известности, писатель сможет привлечь всеобщее внимание к польской фантастике и убедить в достоинствах и возможностях жанра самых закоренелых скептиков и непримиримых противников его. Однако не надо забывать, что, имея перед своими глазами такого сильного и к тому же плодовитого автора, критика и читатели поневоле требуют от дебютантов по крайней мере сопоставимого уровня. Но, как известно, далеко не всем дано начинать с шедевров, и что дозволено Юпитеру, не дозволено быку. Тем не менее критике выгоднее забыть об этом и вместо вдумчивого анализа, с которого начинается кропотливый процесс созидания, предложить вниманию читателей очередной разнос произведений очередного автора".
      Широкое издание в Польше первоклассных произведений, созданных зарубежными - главным образом англо-американскими и советскими писателями, и пресловутый "комплекс Лема", выработавшийся у многих польских фантастов, помешали большинству из них до конца реализовать себя в литературе и обрекли их на "детскую болезнь" подражания выдающимся образцам - того подражания, которое, за редким исключением, всегда хуже оригинала.
      Положение круто изменилось в конце семидесятых - начале восьмидесятых годов. Если раньше исследователь мог позволить себе рассматривать польскую фантастику без Лема только в качестве умозрительного допущения, литературного приема, используя который он как бы предлагал читателю считать творчество Станислава Лема темой отдельного разговора, то со сменой Лемом места жительства и отъездом за границу подобная посылка из сослагательного наклонения перешла в изъявительное. Внешне почти ничего не изменилось: по-прежнему в Польше переиздавались старые и выходили новые произведения Лема, но теперь польский читатель зачастую знакомился с ними позже других, как это получилось, например, с "Провокацией", "Библиотекой XXI века", "Миром на Земле" и "Фиаско", впервые увидевшими свет в ФРГ или Швеции; с тем же постоянством его имя и названия его произведений мелькают на страницах газет и журналов, украшая статьи литературоведов и обеспечивая хлеб рецензентам, но теперь тон статей и рецензий из благоговейного стал "просто" восторженным.
      Вот и оказались архитекторы здания польской фантастики в положении строителя, уже залившего фундамент и возведшего стены и стропила, но не уверенного в том, выдержат ли они проектную нагрузку и не рухнет ли под тяжестью вниз кровля, проламывая перекрытия этажей. Пока что, не видя другого выхода, они занялись умножением и накоплением количественных сдвигов (и, как мы видим, преуспели в этом), надеясь получить в будущем новое, более высокое качество.
      Но вот в конце 1988 года Станислав Лем возвратился в Краков. Трудный период временного "безвластья" в польской фантастике завершился.
      Что-то будет дальше?
      * * *
      Читатель настоящего сборника не найдет на его страницах произведений Станислава Лема, и логика такого решения издателей носит в той же мере вынужденный характер, сколь и сознательный. Во-первых, в творчестве самого Лема в последние годы явно наметился крен в сторону "крупноформатной" фантастики - ведь не вписавшиеся в сборник "Осмотр на месте" (1982), "Мир на Земле" (1987) и "Фиаско" (1987) оказались довольно-таки объемными романами. Лем и раньше не пренебрегал романной формой (кроме трех названных, у него, считая реалистическую трилогию "Неутраченное время" и автобиографический "Высокий замок", наберется еще пятнадцать романов), но разница здесь в том, что теперь писатель завершал романами изначально новеллистические циклы - "Звездные дневники", и "Воспоминания Ииона Тихого" ("Осмотр на месте" и "Мир на Земле"), и "Рассказы о пилоте Пирксе" (правда, "Фиаско" номинально к циклу не принадлежит, и Пирке "всего лишь" является одним из его героев).
      Да и "Провокацию" и "Библиотеку XXI века", продолжающие линию мнимоакадемических трактатов "Абсолютной пустоты", состоявшей из рецензий и послесловий к вымышленным книгам, к фантастике можно отнести весьма условно. Во-вторых, из научно-фантастической новеллистики писателя за вычетом явно неудачных рассказов из раннего сборника "Сезам" (1954, 1955), совершенно незнакомыми советскому читателю остаются лишь "Записки" (1964) и несколько сказок из "Кибериады". И наконец, повторим уже звучавший довод: творчество незаурядного писателя, тонкого и взыскательного критика и глубокого мыслителя-философа, конечно же, заслуживает отдельного разговора.
      В то же время нам предоставляется возможность познакомить любителей фантастики с творчеством других писателей, вместе с Лемом добывавших польской НФ высокую репутацию общелитературного феномена. Впрочем, "познакомить" - не совсем точное слово, ибо его можно приложить только к Мареку Баранецкому.
      Что касается Конрада Фиалковского и Адама Холланека, то их имена давно на слуху у советского читателя, причем Фиалковский стал вторым (после Лема) польским фантастом, который издался в Советском Союзе "сольным" авторским сборником - "Пятое измерение".
      Принадлежа к старшему поколению польских писателей-фантастов, Фиалковский и Холланек - обоих, кстати, связывает давняя и крепкая человеческая и профессиональная дружба, - естественно, прошли совершенно иную школу "воспитания чувств", чем молодой представитель "новой волны" Марек Баранецкий. И однако же все трое, относясь к числу десяти самых популярных фантастов Польши, в придачу к этому вместе с другими писателями входят в творческий актив журнала "Фантастика", а Адам Холланек ко всему прочему является его главным редактором. Именно в "Фантастике" были опубликованы все три рассказа Баранецкого, которые включены в настоящий сборник. Более того, как показали опросы читателей, "Карлгоро. Время 18-00" и "Голова Кассандры" долгое время лидировали в списке наиболее популярных произведений польского раздела журнала.
      Объединяет всех троих и более глубинное сходство - приверженность к классической научной фантастике с ее строго определенным кругом тем и приемов, стремление избежать крайностей "социологической" фантастики в ее спекулятивно-политизированном варианте и безудержного, не обуздываемого мерой художественного вкуса экспериментирования - разумеется, в последнем случае не имеются в виду интересные в формальном отношении попытки соединения в одном произведении эстетик фэнтэзи и "черного" триллера (Анджей Сапковский), подчас нарочитая "легуинизация" Эммы Попик или те же лемовские псевдоэссе. Конечно, манера письма у Баранецкого заметно отличается от традиционного подхода, исповедуемого Фиалковским и Холланеком, - все-таки он больше тяготеет к так называемой "хард сайенс фикшн" - жесткой, "реалистической" фантастике; однако, если приглядеться повнимательнее, легко заметить, что он почти не отклоняется от тех тематических вешек-ориентиров, которые расставили в фантастике писатели предшествующих поколений. Так, "Голова Кассандры" при таком ракурсе зрения предстает вполне каноническим воплощением классической темы катастрофы, а "Право альтернативы", - компьютернодетективной фантастикой. Да и окрашенный в знакомые нам "телепсихотерапевтические" тона рассказ "Карлгоро. Время 18-00" укладывается в русло также довольно традиционной "экстрасенсорной" фантастики.
      Детективных мотивов не избегают в своих произведениях и Фиалковский с Холланеком - ведь из произведений первого, вошедших в наш сборник, их содержат "Разновидность homo sapjens", "Опасная игрушка", "Биориск" и "Плоксис", а у Холланека безымянный рассказчик "Лазаря..." расследует автомобильную аварию. Но справедливости ради отметим, что в большинстве своем они отдают предпочтение произведениям об ученых и научных открытиях.
      Каков он, коллективный портрет одного из главных героев нашего времени"? Взбалмошные и эксцентричные фанатики-сумасброды, носящиеся с бредовыми идеями, гении-затворники, в уединении от мира, втихомолку, чаще в каком-то безнадежном захолустье, какой-нибудь убогой тмутаракани создающие симфонию человеческого разума, такими они проходят перед нами: профессор Таропат, неудачник "неявной жизни" Мольнар, его удачливый (так ли?) визави Эгберг, Анадо (К. Фиалковский); и неприкаянные "Прометеи нового мира" Натан Бронкс, Ежи Фауст, безымянные Профессор ("Очко") и повествователь "Лазаря...", Петр Лигенза ("Любимый с Луны"), Глазуро ("Разлучил вас навсегда") А. Холланека...
      Ученых, высшее предназначение которых - раздвигать для человечества границы мироздания, собственная отчужденность и неуживчивость замкнула в стенах плохоньких, порой пыльных и грязных, совершенно неприспособленных и недостойных великих открытий, в них совершаемых, лабораторий и убогих, тесных и полутемных, скудно обставленных жилищ. Но все эти помещения, в которых, говоря словами поэта, "томительно расцвел" очередной "безрадостный гений", - не что иное как странноприимный дом, преддверие беспредельного, безбрежного мира, куда рвется пытливый дух человечества, обретший временное пристанище в физической оболочке, скажем, Натана Бронкса или профессора Мольнара. Они "не от мира сего" и не в состоянии понять других людей, обремененных, казалось бы, такими обычными житейскими заботами. И потому каждый из них готов подписаться под гимном науке (в лице одного из главных ее представителей - математики), который произнесли уста их знаменитого литературного предтечи, такого же одержимого и изгоя - Лимфатера:
      "Зато люди, равнодушные к математике, глухие к ней, всегда казались мне калеками! Они беднее на. целый мир - такой мир!.. Математическое построение - это безмерность, оно ведет куда хочет, будто человек создает его, а в сущности, лишь открывает ниспосланную неведомо откуда платоновскую идею, восторг и бездну, ибо чаще всего она ведет никуда..."
      Но мир обычных людей, где конечные устремления его обитателей выражаются в категориях жизненного благополучия, а общим знаменателем, с которым соотносятся все побуждения и поступки, оказывается бестревожное, обеспеченное существование, - мир этот мстит за пренебрежение к нему, мстит метко и безжалостно. Всеми покинутым, в нищете и безвестности должен кончить свои дни профессор Мольнар. Его научный (и не только научный) оппонент Эгберг строит в горах первоклассную лечебницу, но и это тоже своеобразное бегство, подталкиваемое отчаянием и глухим, безнадежным ожиданием "на лестнице колючей разгадора б".
      А мятущиеся анахореты от научных экспериментов, вышедшие из-под пера Адама Холланекв и спocoбные подчас воскресить, воссоздать наново и набело, чем устроить свою жизнь.
      Впрочем, придирчивый критик, ревнитель литературного чистописания, вправе упрекнуть писателя за некоторое однообразие используемых приемов-ведь очень часто границей, которая разделяет два мира - мир "сей" и мир научных поисков, дерзких до обманчивой видимости умопомешательства экспериментирований, - выступают отношения героев с женщинами.
      Действительно, даже среди включенных в настоящий сборник произведений лишь "Очко" противоречит подобной классификации. Все остальные с редкой убедительностью подтверждают ее. При этом "Его нельзя поджигать" выглядит даже менее показательным примером на фоне "Фаустерона". "Лазарь, воскресни!" или, скажем, "Любимого с Луны" и "Разлучил нас навсегда", где развитие событий происходит по схеме, главным элементом которой становится "любовный треугольник" или, в случае "Фаустерона", фигура с куда большим количеством углов. И, однако же, в этой кажущейся тривиальности сюжетной интриги обнаруживается известная логика, если вспомнить об уже упоминавшемся нами противостоянии двух миров. Писатель, не однажды уже возделывавший и детективную "почву" ("Преступления великого человека", "Княжна во Флоренции", то же "Разлучил вас навсегда"), устоял против искушения привлечь внимание читателей описанием и расследованием загадочных преступлений, введением в список действующих лиц неотразимо привлекательных молодцов с белозубой улыбкой и рельефно вылепленным торсом. Его герои вовсе не сильные и целеустремленные натуры, не примеры для подражания в затертом значении этих слов, а порой слабые, неуверенные, вечно сомневающиеся и комплексующие люди, для которых их "одна, но пламенная страсть", их религия - наука - не дает даже иллюзорного восполнения. И оттого-то, пожалуй, во всех этих нескладных и заведомо неравнобедренных треугольниках им достаются самые короткие стороны и самые острые углы. Их горький, но неизбежный удел, их крест-противопоставлять воплощенному благополучию, надежности, часто молодости и бьющей через край идеальной мужественности, олицетворяемым их удачливыми соперниками, свою систему ценностей, основанную на "томлении духа". В этом сравнении двух миров, двух противоположных по знаку первооснов бытия нет у них других козырей, выбранных из колоды житейского здравомыслия. Зато каждому из них, в отличие от их случайных антагонистов, достало душевных сил ступить на зыбкую почву новой вселенной, открыть для себя "пятое измерение" - измерение постоянного и безоглядного горения. В этом горении "пламенной страсти" каждый герой Адама Холланека "и поджег этот дом", а вместе с ним и мосты, соединявшие его с действительностью, в которой для того, чтобы живописать поведение людей, на первый случай и в первом приближении достаточно и поверхностного знакомства с элементарными законами механики.
      Однако это только одна сторона дела. Другая заключается в ответе на вопрос, зачем писателям понадобилось воскрешать на страницах своих произведений давно и, казалось бы, безвозвратно забытого читателем поклонником научно-фантастической литературы образ "мэд сайентиста" полоумного ученого, слепленного из другого теста, чем все остальные люди. И заодно снижать описанием мелких житейских и бытовых неурядиц незамутненный суетной повседневностью образ пытливого исследователя и изобретателя, каким впервые предстал перед нами любой из прототипов героев Конрада Фиалковского и Адама Холланека, - например, жюльверновский капитан Немо, рыцарь национальноосвободительной борьбы и утонченного благородства, это воплощение дерзновенного человеческого ума, замыслившего вытянуть у самого скрытного и неразговорчивого Сфинкса - Природы ответы на все его загадки.
      Что ж, пожалуй, несложно будет увидеть в образах неприкаянных и зачастую непризнанных гениев научнофантастический вариант реализации "производственной" темы или - следующая крайность - знаменитой камюсовской метафоры-антиномии "solitaire" - "solidaire". Но, думается, такое толкование лишь чуть проясняет истинные побуждения и цели обоих писателей.
      Другой ответ лежит на поверхности. Ведь Конрад Фиалковский, будучи сам известным и незаурядным ученым-кибернетиком, вряд ли мог выбрать иной сповоб подачи заложенных в основу своих произведений научных идей. Собственно, Фиалковский и сейчас - в первую очередь и по преимуществу ученый, чем писатель. Все его произведения, если отбросить из рассмотрения оба романа, умещаются в одной - пусть и довольно толстой, но одной - книге. Даже добившись уже признания в собственной стране и в Европе (многие его произведения переведены на немецкий, французский, чешский, русский, естественно, и другие языки), он никогда не претендовал на первенство во внутрицеховом соперничестве писателей-фантастов, словно молчаливо признавая, что, применяя к нему определение "писатель-фантаст", правильнее было бы поменять местами части этой двучленной формулы. ("Я принадлежу к другой профессиональной группе - пришедшей в фантастику из науки, а не из литературы", - признавался он в одном из интервью, опубликованном в журнале "Фантастика".)
      Что же касается Адама Холланека, то и он не так далек от подлинной науки, как мог бы быть профессиональный журналист - а именно в такой ипостаси начал литературную деятельность бессменный главный редактор и основатель журнала "Фантастика". К сожалению, советскому читателю неизвестно, что в числе прочих, существенных ипостасей редактора-фантаста присутствует и "популяризатор науки". Ее Адам Холланек заслужил долголетним редактированием рубрики "Медицина" (вот откуда в ряду научно-фантастических идей, используемых писателем, преобладают медицинские) в еженедельнике "Перспективы" и авторством таких научно-популярных книг, как "Продам смерть" (1961), "Кожа ящерицы" (1965), "Левоглазый циклоп" (1966), "Бессмертие по заказу" (1973), и некоторых других. Похоже на то, что пристрастие к науке и науковедению побудило Холланека позаботиться о том, чтобы с момента основания "Фантастики" материалы на эти темы заняли в нем достойное место. Более того, самым популярным автором журнала по результатам читательских опросов оказался Мачей Иловецкий, который в научном разделе ведет рубрику "С той стороны зеркала".
      Тем не менее, думается, все это внешние и вовсе не самые убедительные объяснения. Главная причина, пожалуй, в характере и близости взглядов писателей на закономерности развития жанра и особенности течения литературного процесса. В сжатом и концентрированном виде их выразил Адам Холланек в своем эссе с весьма показательным названием "И все же романтизм!", написанном в качестве вступительного реферата к одному из научных семинаров, проходившему в начале сентября 1987 года и посвященному месту научной фантастики в современной культуре. За недостатком места не будем заниматься его подробным анализом. В гораздо более упрощенном и, само собой, коротком виде свое творческое кредо Адам Холланек выразил в сентябрьской же радиодискуссии 1985 года; "Писатели должны говорить о человеке". В интервью, которое Конрад Фиалковский дал "Фантастике" по поводу присуждения ему редакцией в связи с пятой годовщиной издания журнала литературной премии, он словно вторит своему коллеге:
      "Ведь литература представляет собой вымышленные модели взаимодействия человека с другими людьми внутри стабильной структуры - в случае традиционной литературы; или взаимодействия с другими людьми и изменчивой структурой, порой тоже выдуманной, - в фантастике. Но человек никуда не девается - без него нет литературы".
      Ту же мысль Холланек проводил на страницах своего журнала в дискуссии, разгоревшейся после появления нашумевшей статьи Марека Орамуса "Семь главных грехов польской фантастики". Сравнивая между собой Орамуса и Баранецкого, он писал: "Раньше я без раздумий ставил на Баранецкого, однако сейчас он ударился в такую фантастику, в которой внутренний мир, сущность человека имеют меньшее значение, нежели то, что его окружает, - как будто это не один и тот же, неделимый мир". И потому в одном из интервью он призывает не разграничивать и не сводить развитие жанра в стране к появлению или наличию того или иного поколения писателей: "Поколение вообще представляется мне понятием, с одной стороны, отвлеченным, а с другой несоразмерно формализованным... Замечу, что все поколения польских фантастов, особенно те их представители, которые добились заметных достижений, черпали из одного источника - творчества Ежи Жулавского. Жаль только, что всего нескольким польским писателям удалось в научной фантастике продолжить впервые затронутую Жулавским проблематику моральных ценностей и дилемм человека..." И потому, считает Холланек, цели и задачи писателя остаются неизменными, с появлением "новой волны", "новой фантастики" меняются только средства их достижения. "Эта новая фантастика,-говорил он все в той же дискуссии на радио, - является научной в том смысле, что она в центр своего внимания выдвигает внутренний мир человека, измененный наукой, но и затрагивает явления, с этим связанные, говоря о них чуть по-иному более успешно и удачно с художественной точки зрения. Фантастика спохватилась - когда-то она пела славословия науке, теперь же она относится к ней настороженно".
      И Адаму Холланеку, как, впрочем, и его младшему товарищу Конраду Фиалковскому, удается на всем протяжении своего творчества выдерживать эту линию.
      В подтверждение сошлемся на мнение Лешека Бугайского. В статье, посвященной тридцатилетию творческой деятельности автора "Ослепления" и "Его нельзя поджигать", он, разбирая, в частности, включенный в наш сборник рассказ "Очко", писал;
      "Но как в этом, так и в других произведениях, появившихся из-под его пера на рубеже 70-80-х годов, техническое изобретение, космическое путешествие, проблема правильности научной гипотезы - то есть типичные атрибуты традиционной научной фантастики играют для него чисто номинальную роль. В "Очке" (остановимся на этом примере) у Холланека и речи нет о сущности самого открытия таинственного ученого, его подробном описании, а тем более о механизме добывания с его помощью спортивной славы - и это при отсутствии предпосылок к ней. Его интересует как раз то, что происходит с психикой спортсмена, наделенного необыкновенными физическими способностями, как он отнесется к усилению степени собственной тренированности - будет без тени смущения завоевывать очередной трофей или же поддастся эйфории и загубит свою карьеру.
      Холланек пытается по мере возможности поглубже заглядывать в психику человека и готов для этого воспользоваться теми выгодами, которые сулит ему научная фантастика, позволяя с легкостью создавать экстремальные ситуации и выдумывать устройства, с помощью которых можно поставить перед человеком совершенно новые проблемы. Так происходит хотя бы в рассказе "Лазарь, воскресни!" (возможность сообщаться с покойниками и не только) или з "Вернуться любой ценой" (встреча с людьми-мутантами с другой планеты и ее драматическая развязка). Или же, наконец, как в повести "Еще немного прожить", искусственный интеллект, располагающий неограниченными возможностями, пы- тается проникнуть в психику людей. Еще дальше идет. Холланек в таких повестях, как "Ослепление" и "Любить без кожи", в которых онтологический статус окружающей действительности так и не определен, появляется некая "чистая духовность"..."
      Заметим вдогонку высказыванию Холланека, что он все-таки не совсем справедлив к Мареку Баранецкому. При всем внешнем различии творческих манер двух этих авторов в их подходах к решению задач литературного воплощения волнующих их мыслей гораздо больше общего, чем может показаться на первый взгляд. Думается, здесь свою роль сыграло желание Холланека полемически противопоставить несомненной популярности, какой пользуется в Польше Марек Баранецкий, взвешенное критическое мнение и предостеречь того от соблазна свернуть на более удобную дорогу и продолжать эксплуатировать уже наработанные достижения. Ведь именно Баранецкий, как никто другой (разумеется, если не считать Лема), воплощает в польской фантастике ту тенденцию, которую Холланек считает важной и необходимой, - "настороженное" отношение к науке, отход от безоглядного, некритического воспевания достижений научно-технического прогресса, И высшим мерилом для него, как и для остальных писателей, как для тех же Холланека и Фиалковского, выступает Человек.
      Разные по возрасту, воспитанию и взглядам на свое ремесло писатели представлены в этой книге. Но именно такой - разной, подчас противоречивой, полифоничной - представляется нам сегодняшняя картина развития жанра в Польше.
      * * *
      На карте неба, составленной польскими писателямифантастами, звезда Станислава Лема сияет подобно Солнцу, оттого, быть может, отвлекая наше внимание от других, менее ярких, но несущих не меньший внутренний заряд и ждущих только своего часа, чтобы оказаться в центре общественного внимания. Нам затруднительно определить, кому из них можно отвести роль Луны, готовой заместить Солнце, если ему вдруг захочется перекатиться в другое полушарие и наступит ночь. Но претендентов так много, что ночь обязательно будет лунной.
      И пусть эти сравнения покажутся слишком высокопарными, большого греха в этом нет. Лучшими своими произведениями польская фантастика заслужила право составить в антологии мировых литературных шедевров свой полновесный том, от которого, исполнись вдруг мрачная фантазия Рэя Брэдбери, быть может, и отступил бы Гай Монтэг.
      Б. Скачков