Глубокий разворот влево. Сделать надо полный вираж на 360 градусов. Невольно хочется пришпорить, как коня, самолет. Но неумолимые законы механики заставляют стоически выдержать двадцать три секунды виража, показавшиеся мне под дулами фашистских зенитных орудий целой вечностью.
      Блеснула первая трасса "эрликонов". Треск в крыле. А я уже прицеливаюсь по самолету продольной стоянки. До него еще довольно далеко, но я уже бью... Внизу много самолетов, они все в зоне прицела. В какой - нибудь обязательно попадут мои снаряды. Но надо все же поточнее. Так, хорошо! Вижу разрывы в стыке крыла и фюзеляжа немецкого самолета. Но не горит стерва. Жму на гашетки и не отпускаю, пока не проскакиваю цель. В последний момент успеваю заметить пламя. "Ага, все - таки загорелся! Хорошо!"
      Пора домой. Отворачиваю вправо, курс 90 градусов, пониже... Смотрю на горизонт: где же наши? Одному всегда плохо. Велика опасность встречи с "мессершмитами"...
      На горизонте заметил какие-то точки. Очевидно, это наши самолеты. Форсаж и мчусь вдогонку. Увлекся и проскочил главный ориентир - реку Донец, принял ее за Луганку.
      Самолетов своих не догнал и время не отметил. Понял, что заблудился. "Курс на север, говорю себе, выйду на Донец и по реке найду свой аэродром".
      Делаю разворот влево.
      Проходят три, пять, семь минут, а реки все нет. Показались меловые горы. Все ясно Донец остался позади. Беру курс 180 градусов. Глубокий овраг тянется на юг и вдали блеснула полоска реки.
      Смотрю на карту. До аэродрома, кажется, лететь минут семь. Но, похоже не хватит горючего. Под самолетом - овраг. На всякий случай отворачиваю левее и лечу над полем.
      И вдруг разом стихло... Кончилось горючее. Винт, слегка шипя, медленно вращается, как крылья мельницы. Мотор уже не работает. Высота 400 метров.
      Легкий озноб. Машинально выпускаю шасси и сажусь на колеса в поле. И снова чудом мне повезло: произошло это в двух километрах от аэродрома соседнего полка.
      "Вынужденная посадка вследствие потери ориентировки" - так это звучит официально.
      В мой полк, конечно, тут же сообщили о случившемся. А самолет отбуксировали на аэродром и заправили горючим.
      Спрашиваю командира приютившего меня полка:
      - Разрешите лететь?
      - Долетишь?
      - Смогу...
      - Смотри, если опять потеряешь ориентировку, то не миновать гауптвахты...
      На свой страх и риск он выпустил меня. Я благополучно прилетел на свой аэродром. Приземлился, заруливаю на стоянку. Техник самолета Королев, мотористы и оружейники бегут навстречу, улыбаются, рады, конечно: вернулся целым и невредимым. Правда в крыле самолета зияла большая пробоина. Все-таки там, за линией фронта, стреляют...
      Доложил, как было капитану Васильеву.
      - Почему оторвался от группы?
      - Все стреляли по боковым стоянкам. А мне не повезло: пролетел над серединой аэродрома и не успел ничего сделать с одного захода.
      - Ну и что?
      - Пошел на второй заход. Думал догоню...
      - Раз решено заходить на атаку один раз, значит, только один! Запомните на будущее!
      Капитан Васильев кладет мне руку на плечо и по-дружески:
      - Так, Гриша, убить могут... Ты, видно, в сорочке родился, что по счастливой случайности уцелел.
      Это была третья по счету моя вынужденная посадка.
      Утром следующего дня мы вторично ударили по вражескому аэродрому Артемовск. Опять на рассвете и опять зашли с юга. Отбомбились и отштурмовались удачно. А в третий раз капитан Васильев говорит:
      - Фрицы нас ожидают с юга, а мы зайдем с севера. Остальное: все как и в прежние два вылета.
      Решение комэска правильное. Тактика боя не терпит шаблона. Только мы не учли одного: высокие заводские трубы в северной части города. Пришлось подняться выше труб. Нас, конечно, сражу обнаружили вражеские зенитчики.
      Мы еще не вышли на цель, как уже появились трассы "эрликонов". Огонь был сосредоточен по самолету ведущего.
      Комэск быстрым маневром уходит из-под огня зенитки. Он у самой цели. И вдруг попадает в перекрестие нескольких огненных трасс. Его самолет загорается от прямого попадания снарядов. Пламя сбить не возможно: мала высота. Выпрыгнуть с парашютом тоже нельзя, да еще на чужой территории - это плен. И капитан Васильев направляет объятый пламенем штурмовик в гущу самолетов противника.
      Я вижу слева внизу столб огня. Горящие обломки самолетов огненными клочьями катятся вдоль стоянки. Я был так поражен геройской гибелью своего командира, что упустил момент сбрасывания бомб.
      Ошеломленные товарищи тоже замешкались на мгновение. Они тоже видели, как, не колеблясь, отдал свою жизнь за Родину ее отважный сын Вениамин Федорович Васильев, повторивший подвиг Гастелло.
      Очнувшись от мгновенного оцепенения и поняв смысл происшедшего, ребята пришли в страшную ярость. Всю мощь своих пушек они обрушили на зенитную батарею, не обращая внимания на смертоносные трассы "эрликонов".
      Огонь вражеских зениток заметно ослабел. Со второго захода мы сбросили бомбы и со снижением до нескольких метров ушли домой, унося с собой очередную горькую весть о гибели своего командира эскадрильи.
      Было это 11 июня 1942 года.
      После перебазирования на аэродром Трехизбенка у нас уже оставалось совсем мало самолетов. Полк нес большие потери.
      - Надо менять тактику!
      - Попробуем летать на большой высоте, - предложил Федя Картовенко, по характеру спокойный и твердый, как скала, прирожденный летчик-бомбардировщик. - Ведущий, имея оптический прицел, сбросит бомбы. А по его команде и мы - ну, как раньше, на СУ-2.
      Командование полка отнеслось к этому одобрительно. На очередное задание пошли мы шестеркой на высоте 1200 метров. Лидером был седьмой, шедший впереди всех самолет СУ-2.
      Я шел слева вторым ведомым. Вася Локаткин был за мной - замыкающим и, как всегда, отставал от строя метров на пятьдесят. Нехорошая это привычка...
      "Ну, думаю, зря, Вася, пренебрегаешь советом Ивана Раубе. Чуть-чуть отстал от других - и поминай как звали..."
      В полку почему-то все называли Локаткина Васей, хотя его настоящее имя Семен. Он мог великолепно летать, был отважным парнем, но эта его привычка...
      Вышли на цель. Отбомбись по танкам и уходим домой.
      Ведущий развивает максимальную скорость. Мотор моего самолета плохо тянет. Я отстаю, а Локаткин где-то совсем позади.
      - Вася, прибавь газу! - хочется мне крикнуть, но на моей машине нет передатчика.
      Сбавляю немного скорость в ожидании Васи.
      Откуда-то сверху, точно коршуны, кидаются на нас "мессеры". Атакуют Васю, клюют его из пушек один за другим.
      Самолет Локаткина загорелся, вошел в штопор и врезался в берег Донца, на территории, занятой противником.
      "Теперь, думаю, очередь за мной".
      На меня идут три "мессера". Они заходят слева.
      Удачно маневрирую. В крыле пробоины, но самолет идет нормально. Вдруг справа удар по бронестеклу. В кабину летят осколки. А "мессер" отваливает с набором высоты. Одно мгновение без маневра и опять - удар под самым полом кабины. Мне показалось, что оторвало ногу. Смотрю в кабину и не ощущаю ее. Шевелю ногой - цела. И тут сверху опять удар, как палкой по голове.
      Темнеет и все плывет перед глазами. Усилием воли отгоняю противное ощущение полуобморока. Словно в тумане различаю приборы. Пробую управление, самолет послушен. "Значит еще не все... Поближе, давай к матушке-земле, пока не поздно..."
      С крутым доворотом ухожу влево вниз на бреющий полет.
      "Добить не успеют... Скоро Донец.. Сяду у своих..."
      "Мессеры" почему-то отстают.
      Вот и Донец. Мелькают крыши домов и сады городка Красный лиман. Позади последние домики.
      Шасси! (Почему я решил садиться на колеса не понимаю до сих пор. Ведь это опасно: самолет весь избит и неизвестно, какая площадка). Выпускаю шасси и сажусь. Как ни странно все в порядке.
      Открыл фонарь. Не успел вылезти из кабины, к самолету подскакивают два всадника и кричат:
      - Подожди, не вылезай!
      Девушка с медицинской сумкой взбирается на крыло.
      - Весь в крови, - говорит она.
      Удивляюсь, откуда может быть кровь. Девушка помогает мне снять шлемофон.
      Ее и мои руки становятся красными от крови.
      - Сиди спокойно,- говорит она, - пока не перевяжу.
      Перевязали меня на скорую руку. Усадили верхом на лошадь и привезли в кавалерийскую часть.
      Там уже врач обработал рану по всем правилам. Ранение оказалось пустяковым.
      - Осколки бронебойной пули задели голову, - сказал врач. - На земле еще куда ни шло, а в воздухе...
      Кавалеристы притащили тарелку наваристого борща.
      - Перекуси, браток, и поспи пару часов. Телеграмму в полк мы уже дали. Скоро будет самолет.
      Часа через три прилетел Саша Гуржиев на санитарном самолете. С начала войны он летал в полку на бомбардировщике, а теперь, после ранения, его перевели на санитарный самолет. Вместе с ним прилетел Тима Гуржий. Все штурманы убыли в другие полки. А Тима остался, хотя и адьютантом эскадрильи, но все же в своем родном 210-м полку!
      Входят они в избу и, слышу, спрашивают:
      - Где тут наш Локаткин?
      Отвечаю:
      - Здесь только я, а Локаткина нет. Погиб он...
      - Вот так штука! - восклицает Тима. - Да ведь эта забинтованная голова и вправду принадлежит Сивкову!
      - А мы тебя уже похоронили, - говорит Саша Гуржиев. - Паша Старцев сказал, что видел, как ты врезался в землю на берегу Донца...
      - Это был самолет Васи... А я вот пока здесь...
      Летим домой. Тошнит и выворачивает всего наизнанку.
      - Что это со мной? - говорю ребятам. - Никогда такого не было даже в воздухе.
      - Так бывает после контузии, - отвечает Тима. - Ничего, до свадьбы заживет!..
      Первый раз в жизни очутился я в лазарете. Пробыл там целых три дня. Время коротал вместе с опытным летчиком, командиром звена Иваном Карабутом. Его самолет подбили накануне. Сел он на вынужденную на нейтральной полосе.
      Иван рассказывал:
      - Угораздило же сесть у такого изгиба линии фронта. По одну сторону наши, по другую - фрицы. Пополз до своих, фрицы начали поливать из пулеметов.
      Хорошо, что Иван Ерошкин выручил. Он с истребителями прикрывал нашу группу. Покружился на своем "ишачке" надо мной, видно, понял в чем дело, и давай бить из пулеметов по лесочку, где засели фрицы. Вот тогда и пополз я быстро до своих, но осколок все же угодил в ягодицу.
      После лазарета еще болтались мы без дела с Иваном. Ему нельзя сесть из-за ранения в кабину самолета. Он мог только ходить или лежать на боку, даже пищу принимал стоя. А я шлемофон надеть не мог...
      Жаркий июльский день. Мы проводили ребят, улетевших на очередное боевое задание. И, понурив головы, бредем к землянке. Там прохладно и можно, пока возвратятся наши ребята, подождать минут сорок.
      Вблизи землянки торчат редкие сосны без макушек. И до них дотронулась жестокая война.
      Настроение у нас с Иваном - хуже не придумаешь. Хоть занятие какое-нибудь полезное найти. Но ничего путного в голову не приходит. Слышим, подъехала грузовая машина.
      Выходим из землянки. В кузове трехтонки много девчат в военной форме.
      - Артисты, что ли приехали? - говорю Ивану. - наверное фронтовая бригада.
      - Артисты, те приезжают в гражданской одежде.
      Из кабины трехтонки вылезает комиссар Лещинер.
      - Знакомьтесь, - говорит он нам и улыбается ямочками вокруг рта. - Это наши новые оружейные мастера.
      Иван тихо говорит:
      - Интересно, как они будут поднимать стокилограммовые бомбы...
      Из кузова, тем временем высыпали одинаковые, как лепестки роз, раскрасневшиеся на жаре девушки, защебетали на разные голоса, разбирая свой немудреный багаж.
      Прибыли к нам в полк девушки вместо ребят, которые ушли в десантные войска. Вместе с девушками с оказией приехал и наш фронтовой почтальон Корецкий. Он вручает нам письма от Феди Картовенко и Васи Морозова из госпиталя. Оба они были ранены в июне в одном из боевых вылетов.
      Вася пишет, что у него дела налаживаются. "Вилку и нож в руки взять еще не могу, - сообщат он. - Жевать тоже пока нечем - зубы еще не вставили. Но рот уже на два сантиметра раскрывается..."
      Вася Морозов не тужил ни при каких обстоятельствах и отличался остроумием. Однажды летел он на разведку со штурманом Борисом Персияновым. Пришлось им встретить "мессера". Но ничего выкрутились ребята. Вася смотрит на бензиномер и спрашивает Бориса:
      - Сколько нам еще до аэродрома?
      - Шесть минут.
      - Давай скорее, горючее кончается!
      Шутник Вася. Как будто не от мотора, а от штурмана зависит скорость самолета....
      В нашем полку остался один исправный самолет. На нем продолжал летать на боевые задания Павел Старцев вместе с летчиками седьмого гвардейского полка. Паша прижился у гвардейцев. Так вот и разошлись мои пути-дороги еще с одним старым другом из Пермской авиашколы.
      Первый тур боевых вылетов на самолете Ил-2 закончился. Надо было принимать новые самолеты и пополнение летчиков.
      За самолетами в Куйбышев
      Летом 1942 года немецко-фашистские войска в районе Изюма форсировали реку Донец.
      Части Красной Армии не в силах были сдержать бешенный натиск танковых и моторизованных полчищ фашистской саранчи. Медленно, с боями наши полки и дивизии отходили на восток.
      Наш сильно поредевший полк перебазировался на новый аэродром, с которого он раньше вел боевые действия на бомбардировщиках СУ-2.
      Теперь мы - "безлошадная авиация" - разместились вблизи железнодорожной станции. Делать нам без самолетов было нечего. В основном мы ждали дальнейших распоряжений командования.
      Как-то утором нас разбудил рев сирены и взрывы бомб. Выскакиваем с ребятами, как по тревоге, из дома, где квартировали.
      Вражеские бомбардировщики Ю-87 налетели на железнодорожную станцию. Это рядом с нами. Ощущение не из приятных. Противно, с надрывом во время пикирования воют сирены. Они для паники установлены на "лаптежниках", - так мы прозвали немецкие самолеты "юнкерс-87" за их неубирающиеся шасси.
      Скорость у "лаптежников" мала, и их можно на Ил-2 здорово бить.
      - Эх, хоть бы троечку самолетов. Показали бы мы им, что значит советский штурмовик.
      Но, как говорится, близок локоть, да не укусишь... Фрицы почти безнаказанно отбомбились и улетели. А вскоре последовала атака фашистских танков.
      Нашему полку было приказано отступить дальше, на юг. Командование полка назначило пункт сбора и срок прибытия. Добирались мы кто как сумел: на поездах, попутных машинах, тракторах, лошадях и даже пешком. После сбора опять назначили очередной пункт, куда следовало добираться опять самостоятельно.
      На душе было горько и обидно за свою немощь. Километр за километром нам приходилось снова оставлять свою землю.
      - Когда же этому будет конец?
      Слишком тяжело, горько было видеть безмолвный укор в глазах стариков и детей в населенных пунктах, которые мы, отступая, оставляли на "милость" лютому врагу.
      В Буденновске нам объявили приказ Народного комиссара обороны И.В. Сталина - "Ни шагу назад!"
      Мы говорим командиру полка:
      - Если нет самолетов, дайте винтовки! Будем воевать на земле!
      - Будем воевать в воздухе! - остужал наши горячие головы командир. Красной Армии нужны летчики!
      Наконец мы добрались до места. Там собралось много таких же летчиков, как мы, и всех нас должен был кормить один батальон аэродромного обслуживания. О трехразовом питании не могло быть и речи. Хотя столовая работала круглосуточно, мы не успевали поесть два раза в сутки с интервалами в двенадцать часов. В это время были назначены новый командир полка гвардии майор Зуб и его заместитель по политчасти майор Кущ. Наш "батя" - майор Ильченко стал начальником штаба истребительной авиадивизии.
      Новое командование полка вместе с начальником штаба майором Провоторовым целыми днями заняты приемом пополнения летчиков.
      Кое с кем из новичков мы уже успели познакомиться. Командир звена Николай Тимофеев, спокойный, черноглазый, с красивым чубом парень, ходит всегда в кожаном реглане. Он серьезен и немногословен, кажется старше своих лет, невольно вызывает симпатию и желание вместе с ним помолчать.
      Его друг - Василий Гаврилов - по характеру прямая противоположность Николаю. Василий веселый блондин, с васильковыми глазами. Он всегда улыбается и готов с каждым отвести душу в разговоре.
      Прибыл в полк командиром первой эскадрильи пожилой и рассудительный капитан Иван Иванович Панин. У него бритая голова, мягкий певучий голос и почти всегда приветливая улыбка.
      Командиром второй эскадрильи назначен капитан Артемий Леонтьевич Кондратков, тоже в годах и с бритой, как у капитана Панина головой. На его лице заметны крупные веснушки. На вид он очень строг. А глаза такие по-отцовски добрые, что невольно вспоминается отчий дом и тятя...
      Иван Карабут шутит:
      - Уж не по признаку бритоголовости командир полка подбирает комэсков? Может тоже сбреем чубы, а?..
      Командный состав эскадрилий укомплектован. На очередном построении полка командир полка гвардии майор Зуб объявил:
      - Через три дня нам приказано вылетать в Куйбышев за самолетами. В Куйбышеве примем пополнение летчиков.
      В Куйбышев прибыли в срок. Здесь была довольно прохладная, пасмурная погода. Мы изрядно вымокли под проливным дождем. И к тому же у всех нас расстроились желудки. Когда доложили об этом майору Зубу, он с улыбкой заметил:
      - Меньше надо было нажимать на виноград, памятуя печальный опыт шолоховского деда Щукаря.
      Даже от сала с хлебом никогда живот не болел, - сокрушался Иван Карабут. А тут и поилы-то трошки: кило по два на брата...
      Кто-то сбегал в санчасть аэродрома, добыл каких-то успокоительных таблеток. Наутро следующего дня все мы были уже здоровы.
      Куйбышев встретил нас деловой сосредоточенностью тылового города. Здесь не чувствовалось фронтовой спешки и сутолоки. Крупный промышленный центр Поволжья жил размеренной жизнью. Хотя по суровым осунувшимся лицам жителей, по очередям у магазинов и бешенным ценам на рынке, по темным улицам и светомаскировке окон - по всему чувствовалось и здесь дыхание войны.
      Нас порадовали люди, жившие в этом городе, своей подтянутостью и организованностью, своим мужеством буквально во всем: в работе, в быту, в учебе. Как и во многих тыловых городах, они не считались ни со временем, ни с трудностями, отказывали себе во всем, но самоотверженно ковали оружие для Красной Армии, сражавшейся с врагом.
      По прилете в город мы остановились и жили некоторое время в заводской гостинице, где обычно размещались командированные. Это были, правда, бараки без комфорта и каких-либо удобств. Спали мы на полу, расстелив матрацы. Но в комнатах тепло, имелось электрическое освещение. При гостинице работала столовая. Словом, это были не фронтовые условия, а чувствовался запах дома, тыла.
      Техсостав полка целыми днями занят приемкой самолетов. Все деффекты устраняются тут же, на заводе.
      Капитан Кондратков и старший лейтенант Карабут по просьбе Куйбышевского обкома партии выступали перед рабочими в цехах. Возвратившись с завода, Иван Карабут рассказывал:
      - Ну и заводище, махина целая! В течение нескольких месяцев построить такие цеха! Пришли мы в один цех. Мать честная! Работают одни женщины да мальчишки. Идем мимо одного такого хлопчика. Токарем он работает. Стоит а ящике. Станок больно высок для него.
      - Это наш двухсотник! - говорит инженер, водивший нас по заводу.
      Назвал он по имени-отчеству парня, поздоровался с ним за руку, как со взрослым. На вопросы наши тот отвечал с серьезным видом, а под конец сказал, вытерев нос рукавом стеганой телогрейки:
      - В общем, работаю как все, не лучше других, - и, наверстывая упущенное время, принялся обтачивать заготовку для стойки шасси.
      Попрощались мы с ним. Отошли немного. Смотрю, схватил он кусочек стружки кинул в такого же хлопчика, своего соседа. Попал и озорно рассмеялся. Дети везде дети...
      - А знаешь, сколько, наверное, таких хлопчиков по заводам нынче работает, школы побросали. И все это фашист проклятый, будь он трижды проклят, изуродовал у хлопчика детство, сделал раньше времени взрослыми.
      Иван еще долго чертыхался и, уняв свою ярость, говорит:
      - Да, вот еще какой разговор слышал у директора завода.
      Приходим мы в кабинет. А он в это время заводского газетчика распекает за то, что тот поместил в многотиражной газете телеграмму Сталина, в которой обращалось внимание на то, что завод мало дает самолетов, работает не в утвержденном графике.
      "Как же так? - грозно наступает директор на газетчика. - Секретную телеграмму разгласили? Что я теперь доложу председателю Государственного комитета обороны?"
      Перепуганный газетчик стоит ни жив, ни мертв. Наш командир полка за него заступился.
      "Тут никакого секрета нет, - говорит он директору. - Что Илы машина хорошая, - это известно и нам и немцам. Что Илов на фронте пока еще мало, немцы лучше нас знают. А чтобы Илов было больше и чтобы завод работал по графику, об этом лучше вас и заводского коллектива кто же знает?"
      А когда пошли в цех, то командир полка, выступая перед рабочими, рассказал об этом случае в кабинете директора и попросил выпускать побольше для фронта этих замечательных машин.
      Наконец мы получили новые машины. Перегнали их с заводского на перегоночный аэродром., где мы временно базировались.
      В полк пришло пополнение молодых летчиков: Павел Хлопин, Александр Кубай, Захар Кочкарев, Николай Майоров, Борис Кисилев и другие крепкие ребята, хорошие летчики - сержанты. Позже, участвуя в боях, они быстро становились офицерами.
      Мы знакомились с нашими новыми товарищами. Около месяца вели тренировочные полеты. Проверяли технику пилотирования, отрабатывали полет по приборам, вели учебно-тренировочные бои.
      Все мы изредка ездили в город, а иногда Коля Тимофеев, Вася Гаврилов и я оставались на ночлег у одной старушки, в маленьком деревянном домике, неподалеку от аэродрома.
      Старушка проводила двоих своих сыновей на фронт, жила одна и никак не соглашалась взять с нас деньги.
      - Что мы, ироды какие? - потешно взмахивала она каждый раз руками, когда заходила речь о квартирной плате. - Дом-то пустой. Живите, сколько хотите..
      - Жить нам, мамаша, здесь долго некогда, - говорил ей Гаврилов. - Нас немец ждет. Видишь, даже наступление на нашем фронте остановил: ждет нашего приезда. Не веришь, на, почитай газетку...
      Мы смеялись. А старушка, поняв, наконец, что Гаврилов с ней шутит, беззлобно ворчала.
      - Хватит тебе, балабон. Ты, вот лучше скажи, - обращалась она к Тимофееву, к которому питала особую симпатию за подтянутость и аккуратность. - Скажи вот, скоро ли немца окаянного прогоните?
      - Скоро, Матрена Федоровна, скоро. Как только немца покрепче измотаем и свои силы побольше соберем. Так и погоним его в хвост и в гриву.
      - Дай-то господь.
      Николай Тимофеев серьезно и с почтением разговаривал с хозяйкой дома. Она с живым интересом слушала его рассказы и любила коротать с нами вечера. От денег она по-прежнему отказывалась, и Николаю еле-еле удалось уговорить ее чай, сахар и несколько банок свиной тушенки.
      Вечером, когда мы возвращались с аэродрома, она обычно ставила самовар и угощала нас чаем. Николай читал ей газеты или рассказывал случаи из фронтовой жизни. Увлекался, был он большим фантазером и любил помечтать вслух. Однажды сидим за чаепитием. Коля, чтобы не обижать старушку, опорожнил второй стакан, отдышался и мечтательно говорит :
      - Вот разобьем скоро фрица. И подамся я знаете куда?
      - Куда же ты, милый, пойдешь? - Бабушка отодвигает чашку и умиленными глазами смотрит на свою симпатию.
      - А-а-а, не знаете куда? В аэрофлот пойду.
      - Это кто же такой? - удивленно вопрошает старушка.
      - Это не кто, а что! - смеясь, замечает Гаврилов.
      - Да ну тебя! - отмахивается старушка и смотрит на Тимофеева.
      - Это гражданская авиация, - поясняет тот. - перевозит людей и грузы. А я буду новые трассы открывать. Новые воздушные дороги прокладывать!
      Мы с пониманием смотрим на нашего друга. Старушка допивает остывший чай. А наш друг мечтательно продолжает:
      - Спросят люди, а кто проложил трассу Москва, скажем, какой-нибудь там Сидней? А люди ответят : летчик гражданской авиации, пилот первого класса Николай Константинович Тимофеев.
      А несколько дней спустя закончилось формирование полка. И мы, попрощавшись с гостеприимной, всплакнувшей хозяйкой дома, полетели в район Грозного, где немцы опять сосредотачивали крупные силы, стремясь захватить нефтеносные районы.
      По дороге совершили несколько запланированных посадок. Они были, пожалуй, ничем особенным не примечательны, за исключением одной.
      Летели на небольшой высоте. Внизу степь, степь, степь. Широкая, по-осеннему желтая, опустевшая и какая-то унылая в однообразии своих красок.
      Вечереет.
      Темнота в степи наступает неожиданно быстро. Надо торопиться долететь до места очередной нашей посадки.
      - Подлетаем к аэродрому! - слышу в наушниках голос командира полка. Эскадрильи садятся в установленном порядке.
      Сели, укрепили самолеты. Выставили караул. И пошли в сарай, неподалеку от летного поля. Небо чистое, звездное. Воздух прохладный, озерной солью пахнет. А в сарае свежая солома.
      - Курите поосторожнее, - говорит начальник штаба полка майор Провоторов. А то кругом такая сушь.
      Выкурив по единой на ночь, ребята, утомленные дальней дорогой, быстро заснули, кто где устроился. Вдруг среди ночи истошный крик:
      - Пожар?!
      Выскочили из сарая все, как по тревоге.
      - Где горит? - спрашивает Провоторов у парня из нового пополнения, который выбежал в одном исподнем. Фамилию его уже сейчас не помню. Это он разбудил всех нас.
      - Я, товарищ майор, малость перепутал, - сконфуженно говорит тот начальнику штаба полка Провоторову. - Проснулся а она висит над дверью, луна-то. Я ее свет за пламя по ошибке принял...
      Обступили ребята незадачливого и растерявшегося парня. А Провоторов большой души человек говорит:
      - Ладно, хорошо не в воздухе, а на земле случилось. А вот у нас как-то второй пилот на "ТБ-3" выпрыгнул с парашютом. Вышел он из кабины, только сменили его. Посмотрел, а на крыле огонь. С перепугу к люку и выпрыгнул. Отблеск луны тоже за пламя принял. Перелетели мы линию фронта. Зенитки нас встретили. Невдомек никому, что нет второго пилота. Только почти у самой цели вспомнили. А его нет... Отбомбились, идем домой. Хорошо еще, что экипаж большой без второго пилота... Сели. А часами тремя позже он тут как тут. Дали тогда ему десять суток строгого ареста. Отсидел он и поумнел сразу... - эту последнюю фразу Провоторов сказал, обращаясь к незадачливому сержанту. А потом уже ко всем: - Ну, пошутили, товарищи, и досыпать пора!
      Вдоволь еще насмеялись мы в остаток ночи, так и не заснули до подъема. Ранним утром взлетели и благополучно добрались к вечеру домой. Там два дня передохнули и полетели на задание - бомбить моторизованные части противника.
      Искали, искали скопления немецких войск. Нигде не нашли. Прилетели домой, доложили. А командир полка гвардии майор Зуб смеется и говорит:
      - Считайте, что это было продолжение учебных полетов. Ну, так для тренировки...
      Командир полка давал возможность новому пополнению летчиков немного освоиться с обстановкой боевых полетов в условиях Кавказа.
      Командир, не знающий поражений
      С отважным и хорошо знающим дело командиром наше знакомство состоялось в самое тяжелое время для полка, когда мы, "безлошадные", находились в резерве.
      Он стремительно вошел в школьный класс, где размещался летный состав и после обычного приветствия присев на топчан просто, без рисовки сказал:
      - Я ваш командир полка. Фамилия моя Зуб. - И, посмотрев смеющимися глазами на Ивана Карабута, заметил : - Прошу не путать: Зуб, а не зуд...
      Ребята сразу к нему с вопросами:
      - Когда дадут самолеты?
      Майор Зуб встал во весь рост. Похож он был, и внешне и внутренне, на русского былинного богатыря. Окинул нас всех цепким взлядом и твердо сказал:
      - Летать будем! Самолеты получим в Куйбышеве.
      И так же стремительно ушел, как и появился.
      А вечером того же дня меня вызвали к командиру полка. Вошел, доложил, как положено по форме.
      - Садитесь, Сивков!
      Сел на край табуретки.
      - Хочу назначить вас замом к Кондраткову, - без обиняков начал майор. Как смотрите?
      - А самолеты?
      - Будут!
      - Справлюсь ли?
      - Вам виднее, вы же командир звена...
      - Групп самостоятельно еще не водил...
      - Поведете. Вы что думаете, я всю жизнь полком командовал?
      Николай Антонович Зуб родился в 1911 году на Украине, в селе, недалеко от города Николаева, в крестьянской семье.
      Его отец погиб на фронте первой империалистической войны. Мать осталась с двумя малолетними сыновьями. Вырастить их помог матери Прасковье Яковлевне брат погибшего отца, Семен Сергеевич Зуб.
      Рос Коля тихим любознательным мальчиком. Ничем особо не отличался от своих сверстников, разве что слово умел держать крепко и, по-видимому, по этой причине уже тогда верховодил среди таких же как и он ребят - пионеров.
      После окончания школы-семилетки Николай переезжает к сестре матери в поселок Соляное, под Николаевом, где устраивается работать мальчиком на мельницу. Тетке не по душе работа племянника, и она хочет пристроить его куда-нибудь в контору. Но Николай, несмотря ни на какие уговоры, отказывается и едет а город Николаев, на завод имени 61 коммунара. Там он работает сверловщиком. Вступает в комсомол.
      Вместе с комсомольской агитбригадой Николай участвует в работе по коллективизации сельского хозяйства Николаевской области.
      На этом же заводе в 1932 году партийная ячейка принимает Николая Антоновича Зуба в члены ВКП(б). А осенью того же года он по спецнабору идет учиться в Сталинградскую военную авиационную школу летчиков, которую через три с половиной года успешно оканчивает. Ему присваивают звание лейтенанта. Служит он в летной части под Смоленском. Осваивает разные типы самолетов, в том числе скоростной бомбардировщик.