Потом он придумал что-то интересное. Послал заявку в Москву, в Наркомат авиационной промышленности.
      "Мне, наверное, придется из-за этого дела бросить авиаучилище", - сообщает он в очередном письме.
      "Напиши, из какой области твое новое дело?"
      Отвечает:
      - "Из области: летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!"
      Тут вскоре война.
      "Никакой речи о демобилизации, - пишет Николай. - Одно единственное желание: скорее на фронт!"
      Потом серия замечательных патриотических писем из Чкалова, где он в числе летчиков-курсантов находился до 1944 года в резерве Главного командования, и лишь в конце 1944 года его по настойчивой просьбе отправляют на фронт. Участвует Николай в операциях 2-го Украинского фронта, где-то совсем неподалеку от меня. Часто пишем друг другу. Он успешно летает на сложные и опасные задания.
      Сообщаем друг другу, где находимся, как заранее было условлено: курс и расстояние от города, где мы учились. Военная цензура пропускала эти безобидные строчки. Мы всегда приблизительно знали, кто где из нас находится. 2-й и 3-й Украинские фронты были рядом. Расстояние между нами постоянно уменьшалось и сократилось уже до 100 километров. "Можно, пожалуй, слетать, думаю, - как только наступит короткое затишье".
      Но слетать не привелось. В один из горячих декабрьских дней под Будапештом отбивали атаки вражеских танков. День успешно завершен. К вечеру небо заволокло тяжелыми тучами. Повалил тяжелый мокрый густой снег.
      В непроглядных зимних сумерках на аэродром приземлилась группа штурмовиков 2-го Украинского фронта. Погода совсем испортилась, и они решили переждать на нашем аэродроме.
      Сидим разговариваем. Спрашиваю ребят:
      - Кольку Семерикова случайно не знаете?
      - Как не знаем. Из второй эскадрильи он. Командир отважный, парень что н адо! Башковитый. Вечно чего-то изобретает. Вернемся из полета, кто куда, а он сразу за книгу, чего-то считает и записывает в тетрадь...
      - Где же он? - волнуясь спрашиваю у ребят.
      - Вчера не вернулся с задания..
      Погиб мой ведущий Николай Семериков. Не довел до конца своего изобретения. Не осуществил своей давней мечты пойти в академию Жуковского.
      На сердце грустно, тревожно и как-то пусто.
      ... После упорных жестоких боев под Будапештом войска 3-йго Украинского фронта опять пошли в наступление.
      Полк перебазируется ближе к линии фронта. На боевые задания влетаем почти каждый день, невзирая на плохую погоду.
      Краткая скупая запись в полковом дневнике гласит:
      21 декабря 1944 года. 8 боевых вылетов.
      22 декабря. 29 боевых вылетов.
      23 декабря. 62 боевых вылета.
      24 декабря. 63 боевых вылета. В полк вернулись экипажи Беляева и Чемеркина.
      25 декабря. 26 боевых вылетов.
      29 декабря. 11 боевых вылетов. Не вернулся с задания экипаж Балакина.
      31 декабря. 28 боевых вылетов.
      Полк постоянно пополнялся новыми летчиками и новыми машинами. Время очень горячее, напряженное. За новыми самолетами самим летать некогда, их пригоняют летчики-перегонщики.
      Майор Кондратков придерживает меня, с неохотой отпускает на задания.
      - У тебя больше двухсот вылетов, - говорит он. - Пусть другие полетают...
      Просидел неделю на земле и восстал. Пошумел он было немного, но все же доводы мои выслушал:
      - Вы хотите сохранить меня? А получается наоборот...
      - Как так наоборот?
      - Конечно, наоборот, - поддержал меня майор Провоторов.
      - А идите вы все к чертовой бабушке! - нахмурился майор Кондратков. Учить меня еще будете...
      Он стал ходить по комнате. Потом сел за стол и глухо сказал мне:
      - А ну, доказывай свою правоту!
      - Если неделю н летаешь, то нет прежней уверенности. Отвыкаешь от огня. Земля расхолаживает. В бой идешь, как новобранец. Так модно скорее концы отдать...
      Майор Провоторов в упор смотрит на командира полка, чувствую, он за меня. А командир полка задумчиво кивает в мою сторону:
      - Пожалуй, прав...
      Вижу, что он склоняется, и пускаю в ход его же аргумент:
      - Если буду летать наравне со всеми, то и потерь среди молодых летчиков будет меньше. Сами-то вы, как и все, летаете... Ведь у кого больше ста вылетов, те погибают очень редко, при каких-нибудь чрезвычайных обстоятельствах. А гибнут ребята, у кого меньше десяти-двадцати вылетов...
      Майор Кондратков молчит в раздумье, потом говорит:
      - Ладно, убедил, все-таки, черт. Потери среди молодых в самом деле есть...
      - Много потерь, - уточнил, как всегда прямолинейно, майор Провоторов.
      - Утром полетишь на задание.
      Майор Кондратков стал, как и прежде, посылать меня наравне с другими летчиками полка в боевые полеты.
      Напряжение в полку растет с каждым днем. Часто вылетаем на помощь наземным войскам, штурмуем отступающего врага. И почти из каждого боевого вылета кто-нибудь не возвращается домой, главным образом экипажи новичков, недавно пополнившие полк.
      Экипаж Чемеркин - Борейко не вернулся с задания. Подбиты зенитным огнем над целью. Самолет загорелся и упал в районе высоты 194,0, неподалеку от населенного пункта Эден. На четвертые сутки экипаж пешком пришел в полк.
      А несколько позже экипаж Митрохович - Журко, летавший утрм в гуппе из шести самолетов, тоже не пришел домой. Летчик и воздушный стрелок возвратились в часть в тот же день к вечеру.
      Младшие лейтенанты Анатолий Чемеркин и Иван Митрохович - два закадычных друга, два изобретателя. В полк прибыли они полгода назад. Имели достаточно хорошую летную подготовку, находились долгое время в тылу, в резерве Главного командования.
      Это были грамотные, стойкие и безукоризненно воспитанные ребята. С собой они постоянно возили два чемодана с разными деталями, моторчиками, проводами, инструментом. Была у них изобретательская жилка. Все свободное от полетов время что-то мастерили. В полку прошел даже слух, будто придумали они новую бомбу замедленного действия.
      В Венгрии ребята обнаружили неподалеку от аэродрома кучу мелких трофейных осколочных бомбочек со взрывателями. Немцы в спешке побросали.
      Задумали ребята обезвредить бомбочки. Забрались в воронку от большой бомбы, чтобы не попасть под осколки, и давай выбрасывать бомбочки по одной из своего укрытия. Так все бомбочки и "обезвредили". Только никому из начальства доложить не догадались.
      Поднялась такая канонада, будто враги перешли в наступление. Вызвал ребят командир полка. Стоят они навытяжку, притихли. А майор ходит мимо из угла в угол, шумит грозно:
      - Отошлю в штрафную роту, к чертовой бабушке! Будете знать тогда кузькину мать... Нашли, чем забавляться, как безголовые мальчишки...
      Пошумел-пошумел майор Кондратков отошел немного и уже спокойно говорит:
      - Ладно, чтобы это было в последний раз. Понятно? Идите в строй!
      Когда ребята ушли, майор Провоторов задумчиво сказал: - А что с них взять, они ведь еще пацаны...
      Майор Кондратков на это ответил:
      - Хорошо, что руки-ноги целы остались. Изобретатели... - И после минутного молчания с доброй усмешкой добавил: - А молодцы все же, черти! Бомбочки обезвредили. А? Неровен час, кто-нибудь из населения по незнанию подорвался бы еще...
      Беспокойное выражение лица командира полка сменилось доброй, отеческой улыбкой.
      Полк перебазировался на аэродром близ населенного пункта Кишкунлацхаза. Здесь у мены был, пожалуй, самый неудачный боевой вылет за все годы войны.
      Наземные части по-прежнему стремительно наступали. Мне было поручено вести группу в 18 самолетов в район западнее Будапешта и приказано:
      - Бить по танкам противника!
      Прилетели в заданный район. Вижу танки. Один от другого в 50-100 метрах. Неожиданно вспомнилось, под Гизелем танки стояли впритык, а здесь рассредоточены, замаскированы. И еще мешает густая дымка. Цель обнаружил с опозданием. С ходу поразить уже нельзя. Надо делать новый заход.
      Вокруг тишина.
      "Не торопись сбрасывать бомбы, - говорю сам себе. - Зениток не видно, истребителей тоже..."
      Завожу четверки на второй заход. Не успел развернуться на 180 градусов как воздушный стрелок докладывает:
      - Справа большая группа самолетов!
      Вижу ходят кругом, стреляют из пушек по земле.
      Пока их рассматриваю, воздушный стрелок докладывает:
      - Чужие истребители, штук пятьдесят!
      Отчетливо вижу самолеты противника. Штук тридцать "фокке-вульфов" и штук двадцать "мессеров".
      Покачиваю крыльями и сбрасываю бомбы по немецким танкам. За мной повторяют маневр ведомые.
      Фашисты нас обнаружили. Их пятьдесят, а нас восемнадцать штурмовиков и шесть истребителей прикрытия.
      Деваться некуда. Нас атакуют. Истребители отвлекают на себя половину самолетов противника. Остальные самолеты врага пошли на нас.
      Густая дымка не позволила замкнуть оборонительный "круг". Идем колонной пятерок и четверок. Ведем оборонительный бой. Последующая группа прикрывает предыдущую. Однако последнюю четверку обороняют только стрелки.
      Сбиваем четыре "мессера". Но и наши восемь штурмовиков не возвращаются с задания.
      Чрез два дня пять из восьми экипажей пришли благополучно в полк. Два экипажа - Балакина и Колобкова погибли. Летчик третьего экипажа Филлипович вернулся один без воздушного стрелка Грехнева, он погиб.
      Плохо, очень плохо, когда ведущий группы приходит на свой аэродром, понеся такие большие потери.
      Тяжело переживаю гибель своих товарищей и общую неудачу вылета. По деталям разбираю полет. Если бы увидел раньше цель, то сбросил бы бомбы с первого захода. Потери могли бы быть, но не такие большие. Если бы сразу освободился от груза, как только увидел самолеты противника, и уходить побыстрее, потери были бы меньшими, но тогда осталось бы невыполненным боевое задание. А приказы нас научили выполнять. Приказ есть приказ...
      Вместе с майором Кондратковым анализируем этот чрезвычайно тяжелый случай.
      - Ты, наверное, на рожон полез?
      Майор недовольно буравит меня взглядом.
      - На рожон не лез, но так получилось...
      - Говори все по порядку, как было!
      Докладываю командиру полка в мельчайших подробностях. Он нетерпеливо выслушал, а потом сказал:
      - Как увидел немцев, сбросил бы бомбы и уходил домой! Урон тогда был бы меньший. Потерять два экипажа и восемь машин...
      Майор Кондратков нервно ходит по комнате. А я виновато молчу. Он раздраженно говорит:
      - Еще не хватало, чтобы и сам погиб. Что бы мне сказал командир дивизии?
      Я по-прежнему виновато молчу. Он, раскаляясь, продолжает:
      - Молчишь?! А он сказал бы, что, мол, второго Героя в полку потерял... Наказать бы вас всех, к чертовой бабушке!
      "Тяжелее наказания, чем гибель товарищей, не придумаешь"...
      ...Однажды, это было в Венгрии, майор Кондратков сообщил нам, словно уже наступило мирное время:
      Сегодня вылетов не будет. Выходной день с разрешения вышестоящего командования. Пускай товарищи побывают в округе, посмотрят на заграничную жизнь.
      Мы с Женей никуда не поехали.
      - Поедим, как люди в столовке, - сказал он. До чертиков надоели эти термоса.
      Ясный, солнечный, тихий, как будто и в самом деле, довоенный выходной день. Сидим в столовой. Никуда не торопимся.
      Вдруг открывается дверь, и к буфету идет какой-то старший лейтенант. Остановился к нам спиной. Женя громко с улыбкой говорит:
      - А где-то я видел эти уши...
      Старший лейтенант оборачивается. Его лицо расплывается от радости. Он опрометью кидается к нашему столу.
      - Сашка! - вскрикивает в один голос с Женей. - Откуда? Живой?!
      Неожиданная и потрясающая встреча. Это был штурман Саша Иванов - воздушный стрелок командира полка гвардии подполковника Зуба.
      Кидаемся в объятья.
      - Рассказывай, Сашка!
      - Помните был приказ прорвать "Голубую линию"?
      - Еще бы. Этот орешек!
      - Гибель Николая Антоновича разве забудешь?..
      - Вот и я об этом. Летим мы. Все нормально. Скоро цель. Вот-вот, думаю, он скажет, как всегда спокойно: "Внимание, внимание! Подходим к цели!"
      Вдруг машина содрогнулась и повалилась на крыло, как неуправляемая.
      Я кричу:
      - Николай Антонович!
      В наушниках мертвая тишина.
      - Николай Антоныч?!
      Самолет стремительно идет к земле. Страшный взрыв выбрасывает меня из кабины. Дергаю кольцо парашюта. Он не успел раскрыться. Перед глазами мельтешит земля. "Ну, думаю, конец". Рухнул на землю.
      Очнулся в лагере для военнопленных.
      Пришли два эсэсовца. Сначала запугивали. Потом пытали. Отлежался от побоев и говорю: "Да, я воздушный стрелок командира полка, солдат Красной Армии, а больше от меня никаких сведений не ждите. То, что мы вас рано или поздно разобьем, это сами знаете... А больше ничего не скажу, хоть убейте..."
      Пытали, гады, еще несколько раз. А потом вдруг бросили. Видно, не до меня им, сволочам, было. Наши начали наступление.
      Повезли в наглухо закрытых телячьих вагонах куда-то на запад.
      Едем по Польше. Охраняет фашист с автоматом. Пристукнули, сломали решетку и стали выпрыгивать из окон вагона. Все двадцать два человека ушли. Пересидели в какой-то деревушке у поляков. Снабдили они нас одеждой и поддерживали едой. Не выдали. А тут вскоре наши начали наступление. Мы к своим. Прошли мы всякие проверки, ну, как обычно в этих случаях. Узнали, что я из авиации и отправили в летную часть. С ней и дошел до Венгрии.
      - Что с Николаем Антоновичем?
      - Не знаю, братцы наверно погиб. Когда меня выбросило из кабины, не помню. Очнулся, смотрю, земля бежит перед глазами... Рванул кольцо. Очнулся уже в лагере. Наверное, сознание потерял от удара.
      ...Войска 2-го и 3-го Украинских фронтов, охватывая Будапешт, быстро продвигались и замкнули кольцо далеко западнее города. Немецко-фашистская группировка оказалась окруженной в Будапеште.
      Враги поспешно оставляют восточную часть города - Пешт и устремляются в западную часть - Буду.
      Новый командир дивизии полковник Терехов ставит задачу:
      - Воспрепятствовать с воздуха переходу немцев из одной части города в другую.
      А ночью вызывают меня к комдиву. "Вот, думаю, еще ночных бдений не хватало. И так спим вприглядку..."
      Комдив встречает меня у порога, почему-то шепчет:
      - Очень важное задание. Пойдешь в группе под командой подполковника Красночубченко. О цели полета он тебе сам скажет.
      Подполковник Красночубченко - наш временный начальник, опытный командир. Он организовал четкую работу на аэродроме и в воздухе.
      Оказывается, надо было перелететь поближе к Будапешту, на аэродром Тёкёл и продолжить выполнение поставленной ранее задачи.
      Перелетели. Цель была настолько близко, что не успеешь набрать высоту уже бьет зенитка.
      За день вылетаем по восемь-двенадцать раз. "Висим" над Будапештскими мостами не пускаем врага из Пешта в Буду. Через несколько дней на наших глазах мосты взорвали, как только они стали им не нужны. В нескольких местах вспыхнули мощные взрывы. И от редких по красоте мостов остались торчать лишь одни быки. Мосты восстанавливали потом наши саперные части.
      Окруженные в западной части Будапешта своим войскам немцы стали сбрасывать с транспортных самолетов боеприпасы и продовольствие. Над городом висел белый, как молоко туман. Самолеты не всегда выходили точно на цель и нередко сбрасывали грузы в расположение наших войск.
      Один парашют приземлился рядом с аэродромом. В мешке были консервы и шоколад.
      - Смотри-ка, драпают фрицы, а еще шоколадом прикармливаются, - усмехается Сергей Годованюк.
      - Мабудь, эрзац, - замечает Сергей Малютенко. - Треба разобраться.
      Продуктами трофейными все же воспользовались. А тем временем упал еще один "подарок". Из мешка выпала кассета и рассыпалась. Оказались там пехотные мины. Они были нам ни к чему. Ребята шутили:
      "Шоколад у немца, видно, кончился. А мины еще остались.
      Герой Советского Союза Иван Павлов вспоминает:
      "Летал я в районе между Балатоном и Дунаем. Два захода сделал на цель, сбросил бомбы на мотопехоту. Веду свою группу домой. Все в сборе, кроме молодого летчика Трифонова. Сели, а его самолета не видно. Дня через два возвратился в полк.
      - Феофилакт, что сучилось? - спрашиваем у него.
      - Отстал малость. Мотор слабоват, никак не мог вас догнать. Вот меня "худые" и клюнули...
      - Традиций полка не знаешь, - говорит ему майор Провоторов - или жизнь надоела?
      - Какие традиции, - растерянно отвечает Трифонов, а сам смотрит на нас. Я не нарушал...
      - Хочешь жить, держись в строю, - поучительно повторяет майор Провоторов всем нам известные слова. - Ладно, вот сообщение, - обращается он ко мне, "Ваша группа уничтожила двадцать девять бронемашин противника. Путь для кавалерии свободен".
      Войска 3-го Украинского фронта продолжают продвигаться вперед. Фашисты с боями отступают. По дорогам растянулись колонны автомашин с пехотой противника. Такого огромного количества людей и машин мне еще не приходилось видеть ни разу за всю войну.
      Западнее города Веспрем небольшая речушка. У узкого места, на переправе, образовалась пробка.
      Разведка доносит:
      - В районе Веспрем около тысячи машин противника и много пехоты.
      Получаем проказ:
      - Бить по скоплению войск и техники противника!
      На задание вылетело около двадцати самолетов, нагруженных противотанковыми бомбочками. На одном штурмовике их около двухсот пятидесяти штук, каждая по полтора килограмма весом. Одной такой бомбочки направленного взрыва достаточно, чтобы прожечь верхнюю броню среднего танка.
      Населенный пункт, как муравейник, кишит фашистскими автомашинами. Встаем в "круг", высыпаем, словно горох, бомбочки на автомашины и пехоту противника.
      Зениток нет. Появились два "фокке-вульфа", но подойти поближе не рискнули. Обрабатываем противника с толком, с расстановкой. Улетаем после того как из-за дыма уже ничего невозможно больше разобрать.
      Крепко побили фашистов.
      Сохранился снимок о результатах удара первых двух экипажей. При дешифровке пленки было отчетливо видно пятьдесят уничтоженных и горевших машин. А всего в том боевом вылете было уничтожено не менее двухсот автомашин противника.
      Новые самолеты в полк поступали регулярно. За каждым летным экипажем был закреплен самолет, но иногда, особенно в дни напряженных боев, случалось, что машин не хватало. Тогда приходилось летать и на "чужих" машинах. Однажды на моем штурмовике полетел Вася Харченко. Его подбили, он сел на своей территории, спустя день вернулся в полк и говорит:
      - На таком самолете могли подбить...
      Женя Прохоров спрашивает:
      Что, немцы знают самолет героя? - Нет не в этом дело, - смеется Вася. Часто смотрел на приборную доску.
      - Ну и что? Все смотрят на приборы.
      - Там не только приборы...
      Пришлось пояснить ребятам, что на доске была вмонтирована фотокарточка Кати.
      Женя Прохоров сказал Васе:
      - На чужой каравай рот не разевай, особенно над целью. А то гитлеровцы тут как тут. Неровен час и убить могут...
      Поздно вечером, читая газету, узнаю с радостью: Указом Верховного Совета СССР от 23 февраля 1945 года Кате присвоено звание Героя Советского Союза. Пишу ей тотчас поздравления. А на другой день Боря Корецкий вручает мне сразу две корреспонденции: от Кати и ее фронтовых подруг.
      "Здравствуйте, "наш" Гриша! Сегодня у нас в части большой праздник и большая радость. В семью наших славных героев влились шесть замечательных девушек нашей страны.
      В число этих шести входит и Катюша. Мы думаем, что Вы сейчас вместе с нами радуетесь за Катюшу.
      Год назад это высокое звание получали Вы, Катя лично могла Вас поздравить и присутствовать на Вашем торжестве.
      И мы сейчас очень сожалеем, что Вас нет вместе с нами и для полного счастья Катюше не хватает только Вас.
      Сколько поздравлений, теплых дружеских рукопожатий и поцелуев приходится ей принимать! Ведь Вы завидуете сейчас нам, да?
      Гриша, вся наша эскадрилья поздравляет и Вас с тем, что у Вас такая замечательная подруга и такая крепкая и чудесная дружба.
      Ну вот и все.
      От души желаем Вам стать дважды Героем, а Кате матерью-героиней, тогда ни одна чаша весов не перетянет.
      Вы простите, что мы называем Вас "наш".
      В нашей эскадрилье принято всех будущих "гвардии зятьев" называть "наш". Ведь Вы не обижаетесь за это? Ну и хорошо!
      Крепко жмем Вам руку.
      Коллектив 1-й авиаэскадрильи.
      26.2.45 года".
      ... Наземные войска по-прежнему вели напряженные бои. Линия фронта рядом. Каждый раз кто-нибудь из командования полка выезжал на передовую, чтобы вместе с представителем пехотного командования корректировать и направлять удары штурмовиков. Подошел и мой черед. Поехал к пехотинцам.
      - Буду держать связь со своими, говорю подполковнику, представителю пехотной дивизии. - А вы будете подсказывать куда лучше всего с воздуха ударить по цели.
      - Условились. Обстановка на передовой часто меняется. Надо выбрать хороший НП.
      Выбрали колокольню в двух километрах от линии фронта. Немецкие позиции хорошо видны. Фронт проходит по ровному полю. Горят два танка противника.
      Идет группа наших самолетов.
      - Нацельте туда своих ребят.
      Подполковник указал место. Сообщаю по рации цель.
      Ведущий отвечает:
      - Вас понял! Цель вижу. Атакую.
      Отбомбились ребята. Бомбы уложили в цель.
      - Хорошо сработали! - кричит подполковник. - Молодцы!
      А вскоре летит группа "юнкерсов" и "мессеров". Бьют из пушек по колокольне. Разрывы бомб ложатся рядом. Скатываемся в церковный подвал.
      Фашисты бомбят. Страшно, когда не видишь куда и как летят бомбы. В подвале сыро, темно, пахнет какой-то тухлятиной. Земля и стены содрогаются от взрывов. Грохот неимоверный. Сыплется штукатурка. И, кажется, вот-вот рухнут стены.
      Вылезаем наружу. Стоим, прижавшись к стене. Видно, как заходят "юнкерсы", куда летят со страшным визгом и свистом бомбы. Немцы, надо отдать им должное, крупные были спецы по шумовым эффектам. Шума от них всегда было больше, чем урона.
      Когда атака бомбардировщиков развертывается на глазах, страха ощущаешь меньше, чем в темноте подвала, там почему-то кажется много страшнее.
      А поздним вечером сижу вместе с группой пехотинцев в лесу у костра. После печеной картошки и кружки чая перечитываю Катины письма, они со мной в планшете.
      "Гриша, здравствуй! Сегодня 8 марта. У нас должен быть грандиозный праздник. Только поэтому мы сейчас стоим в городе. Впервые должны увидеть большого хозяина. Все это начнется часов в шесть а сейчас всего-навсего два часа, делать совершенно нечего. Хоть только вчера вечером я написала тебе письмо, а сейчас решила еще написать. Ты, конечно, уже поздравил меня с сугубо нашим праздником, да? Вчера получила от тебя письмо из-под Одессы. Обо мне не беспокойся, ведь наша работа, во-первых, не очень опасная, а во-вторых, теперь ведь я гораздо меньше летаю, чем раньше. Бог войны, во-первых, артиллерия, а во-вторых, Марс. Вот и молись тому, кого считаешь более сильным. Ты знаешь, а я уверена, что к моему дню рождения война закончится и без молитв.
      Помнишь, я писала тебе о наташиной "Молитве летчика"?
      Так вот она:
      "Отче наш!
      Иже еси на небеси.
      Нам погоду принеси.
      Не дай бог с цели встречного ветра
      И высоту облаков 400 метров.
      Не введи господь, в обман,
      Дай нам лучше густой туман...
      Не приведи, господи, тревоги,
      Пожалей наши души и ноги...
      И чтоб долго нас не мучить,
      Ты подсунь нам склад с горючим.
      Ниспошли нам светлый рай
      Дай бомбить передний край.
      Прояви о нас заботу
      Дай нам максимум работы,
      Но, добавлю я при этом
      (На ушко и по секрету),
      Любим мы летать всегда,
      Хоть и страшно иногда.
      Избавь нас от двух зол - сразу
      Парашютов и противогазов.
      Донеси, господь, молитву до своего слуха
      Во имя отца и сына и святого духа
      Аминь!"
      Ну, как тебе нравится?
      Хорошо, правда, да и метко очень. Писалась она как раз в то время, когда были самые длинные ночи с луной и облачностью в 400 метров. А цели за 100-150 километров. Как раз в то же время вводили у нас парашюты, которые сначала для нас были действительно злом. А теперь мы уже совсем привыкли к ним, а особенно после случая с Руфой, когда мы на деле увидели пользу парашюта. Да, Марина-то находится пока временно в городе Тухолья {4} (это код; где Марина, там и Катя!). Наши части подошли почти вплотную к Штеттину. Вот здорово пошли! Ну, а как у вас? Скоро начнете? Кончаю. Привет всем, всем. Целую тебя, мой дорогой, много, много раз и нежно и крепко (скоро ли кончатся эти бумажные поцелуи?!) Еще раз целую. Твоя Катя. Привет от девочек".
      "Гришенька, здравствуй! Давно я тебе, кажется, не писала. Соскучилась очень. Вот пишу тебе, поговорю чуть-чуть, и как-то легче становится. Изменений у меня почти никаких нет, перебазируемся очень часто не потому, что быстро продвигаются наши части, а все хорошей площадки никак не найдем, да и фронт наш очень растянулся, то летим на север, работаем по северному флангу, от на юго-запад и бьем по южному флангу. Вот с этими перелетами я никак не могла написать тебе письмо. Надеюсь простишь мне это, да? Роккосовский снова решил организовать котел очень мощный. Снова наша "женская" работа у котла...
      Господи! Когда дадут мне спокойно написать тебе письмо! В соседней комнате расположилась пехота, шум ужасный. Один решил "развлечь" меня. Ужасно интересуется, кому я пишу письмо и посылаю фотокарточку. Я совсем чуть-чуть рассказала о тебе. "Счастливый, - назвал он тебя, - а у меня никого нет: ни родных, ни знакомых, нет и любимой девушки". Рассказал обычную, но ужасную историю: мать замучили, отца живого закопали, а девушку увезли в Германию. Очень жалеет, что точно не знает ее места, но надеется встретить, уверен, что она по-прежнему, но втрое, вчетверо стала любить его, ведь в трудных условиях любовь растет, крепнет, а ей, должно быть, очень тяжело. Он очень хорошо сказал, что в тяжелых, суровых условиях чувство становится сильнее. В трудных условиях перед тобой всегда встают образы любимых людей. Вспоминаю свой полет с Женей Поповой. Когда нам было очень трудно, когда я первый раз в жизни почувствовала, что жизнь моя кончена, - передо мной промелькнули все любимые мной люди. Об этом я могла бы писать долго и очень много, но ведь ты уже очень хорошо меня понял, да?
      Стоим мы сейчас в немецком городе Мариненвердере, но завтра же утром улетаем на другой фланг. Жителей здесь никого. Совершенно пустой город...
      Пока. Пойду в столовую. Целую тебя, мой родной, много, много раз. Твоя Катя. Привет Жене. 2.3.45 г."
      Поговорил с Катей, стало легче на душе. Потом немного подремал у притухшего костра. А на рассвете опять идем с подполковником искать новый наблюдательный пункт. Через час-полтора уже корректируем и направляем удары штурмовиков. Занимаемся этим несколько дней, пока наступает наша пехота.
      Вернувшись в полк, узнаю, что не пришел с боевого задания командир полка. Вел он группу самолетов. Было тихо. Вражеские зенитки себя не обнаруживали. Видимо подпускали поближе. Зенитный снаряд попал в самолет Кондраткова. Не стало еще одного моего наставника, боевого товарища, друга.
      Весть о его гибели как-то не принял всерьез. Может от того, что не верил, что может погибнуть такой опытный летчик. Может потому, что шли жестокие бои и гибли почти в каждом вылете молодые летчики. Может, потому, что за годы войны научились уже ничему не удивляться. Шел четвертый год жестокой, кровавой войны, ставшей для нас обыденным делом, привычной работой. Столько пришлось повидать разных смертей, что уже, казалось, ничего теперь не могло удивить, даже смерть самого близкого человека... Не знаю почему, но все время ждал: вот-вот он придет, как случалось приходить с подбитых самолетов ребятам снова в свой полк...
      Тянулись долгие дни, а он не возвращался. И здесь вдруг я острот почувствовал, до нестерпимой боли в сердце, что нет рядом близкого человека, нет рядом отца...
      Горькая грусть, наводившая страшную тоску, сменялась приливами лютой ненависти. В очередных боевых вылетах забывалось обо всем. Помнился лишь его наказ всегда думать о жизни тех, кто идет рядом с тобой в группе.
      После возвращения с задания одолевала опять тоска до боли. Особенно, когда приходили на квартиру. Жили мы с майором Артемием Леонтьевичем в одной комнате. Мы с Женей Прохоровым постоянно и горько ощущали его отсутствие.
      Обычно мы брились с вечера, чтобы не торопиться утром. Майор Кондратков по-отцовски улыбается: - Опять с вечера. Опять поздно будете вставать?!
      - В столовую не опоздаем...
      Он поднимался рано. Брился, обтирался по пояс водой. Будил нас. Все вместе отправлялись на завтрак.
      Теперь его не стало среди нас. В комнате пустота и леденящий холод. Когда приходили на КП, майор Провоторов сидел туча тучей, не зная, куда себя деть. Он как начальник штаба очень сработался с майором Кондратковым.
      - Хороших людей и снаряд любит, - грустно говорил майор Провоторов и сокрушался: - Такого командира потерять! Перед самым концом войны...
      Нам тогда не давали покоя наплывающие воспоминания.
      "Чтобы не отстать от пехоты, давайте подыскивать аэродромы", - говорил майор Кондратков. И летал над вражеской территорией, заранее предусматривал посадочные площадки для штурмовиков своего полка.
      Два раза и мы летали с ним за линию фронта на разведку. Он разрешал даже садиться на вражеской территории. Но мы этого старались не делать.
      - Черт его знает, - отшучивался Женя Прохоров. - Сесть-то сядешь... А вдруг еще не взлетишь.
      По мере продвижения наших войск полк перебазировался все дальше и дальше на запад.
      В одном из населенных пунктов, кажется Трауерсдорф, в Австрии нам впервые в жизни довелось увидеть настоящую усадьбу помещика. Поместье, похожее на средневековый замок. Ворота, рвы. Внутренний двор, посреди которого большие двухэтажные строения.