С тонкой нервной организацией. Поэтому был я вдобавок на хорошем взводе. – Э! Чем это от тебя несет? – Сулейман брезгливо повел своим породистым шнобелем. – Ты где вообще был? Я ответил, где и чем – кратко и емко. Мне было уже все равно. Он крякнул, побагровел, но каким-то чудом сдержался. Сухо спросил: – А точнее? – Коньяк есть? – спросил я.

– Хохловский клопомор.

– Согласен, – сказал я. – Итак, сто пятьдесят клопомора и корку лимона.

– Не наглей, мальчик. Он сделал пасс мизинцем. Меня ухватило за шкирку и поволокло. Отпустило возле кофейного столика. Чувствуя спиной и особенно тем, что ниже спины, его бешеный взгляд, я наплескал полстакана бледно-желтого одесского «Борисфена», выхлебал в три глотка, заел подсохшим пересоленным сыром. Ну, пикант, блин. Андеграунд от гастрономии. – Керосин и мыло, – морщась, сообщил я и, как давеча, икнул.

– Другого не достоин, – презрительно ответствовал Сулейман. – Теперь говори.

– Там была ламия. Понимаете, эта тварь, с которой китайчонок базарил, была ламия!!

Разумеется, ни мой обличительный тон, как и прокурорская поза не оказали на него желаемого действия. Он равнодушно поинтересовался:

– Так что? Хочешь, чтобы я схватился за голову и закричал: «Аи беда, не может быть!»? Что-с? А? Да не мычи ты!

– А если хочу?

– А облезешь, – удовлетворенно сказал он. – Ну, хорошо. К твоему сведению: добрая… хотя какая еще доброта? Доброты-то там как раз в помине нет… короче говоря, минимум треть трансвеститов – люди-змеи. Ты разве не знал? А кто преимущественно работает на станциях переливания крови – это тебе тоже надо рассказать? А пожарные? Проводники в общих и плацкартных вагонах поездов дальнего следования? Механики на металлургических предприятиях?

Я ошалело хлопал глазами. Пожарные, проводники… ладно. Механики-то тут при чем? У меня отчим – главный механик на «Императрицынском алюминии». Обыкновенный вроде дядька. Да нет, точно обыкновенный. Трубку курит. Стихи пописывает. Вполне приличные, надо отметить, стихи. Да что там – великолепные! «Мой личный ангел в облаке промерзлом не отрывает взгляда от земли: считает он невыпавшие звезды – он караулит промахи мои…» «Поспешим, оставляя на ветхом причале саблезубый зазубренный фарт, якоря, абордажные крючья печалей и скандальные морды бомбард[12]…» А еще футбол любит, водку, матушку мою… хм. Матушку?.. Хм!

– Все, нету у меня больше времени заниматься просветительством среди олухов, – отрезал Сулейман, прерывая мои размышления. – Выкладывай. Начни с главного.

Главным я резонно посчитал диалог Джулии и Сю Линя. С него и начал.

Дословно. По ролям.

Феноменальная, бритвенной остроты память – это еще одна фишка, позволяющая мне работать частным детективом. Без нее я, при всей своей неординарности, мало чего стою. Невозможность проносить сквозь стены документы, видео– и аудиозаписи оставляет комбинатору, претендующему на роль классного шпиона, едва ли не единственный путь быть востребованным. Уметь впитывать информацию. Концентрируясь не на толковании или понимании увиденного и услышанного, а лишь на запоминании. Абсолютном. От и до. Без купюр. Без искажений. Развитию этой способности я обязан безусловно и исключительно Сулейману. Он бился со мной несколько месяцев, применяя собственную, мучительную для меня (кажется, для него самого тоже) методу, и достиг-таки потребного результата. В сущности, я – воплощенный Джонни-мнемоник из одноименного рассказа Гибсона.

Выслушав меня, – а я рассказал ему все, не скрывая даже своего контакта с Макошевыми отроковицами и рыжеволосой щучкой, – шеф пришел в ярость. Не произнеся ни слова, он схватил мундштук кальяна и с ожесточением к нему присосался. Минут пятнадцать слышались лишь хлюпающее побулькивание и хрипение в недрах экзотического курительного прибора да сдавленный полустон-полурык ифрита.

Потом он длинно сплюнул прямо на ковер и просипел:

– Ты хорошо разобрал, что узкоглазый сказал, подыхая? Повтори еще раз.

– Чо.

– «Чо» по-китайски – жопа! – взревел Сулейман, решивший, что я тупо его переспрашиваю, вместо того чтобы четко и быстро отвечать. Зазвенела упавшая коньячная бутылка. В горле у ифрита страшно клекотало. Я попятился. Шеф, заметив мой ужас, сделал рукой движение, будто ловил муху. «Борисфен» встал на место. Клекот утих до еле слышимого побулькивания. Задушевным, но реверберирующим от приглушаемой ярости голосом он проговорил: – Кончай тормозить, Паша. Какого хрена этот несчастный вякнул перед тем, как окончательно загнулся?

– Чо, – повторил я. И добавил, выстраивая фразу в нарочито казенном стиле: – Именно на это коротенькое слово истратил последние драгоценные запасы воздуха удушаемый Сю Линь.

Не знаю, можно ли было из столь ничтожной информации извлечь хоть что-нибудь полезное, но, видно, что-то нашлось. Сулейман погрозил мне кулаком и снова впился в кальян, ожесточенно морща лоб.

Минут через пять, когда слушать насморочное похрюкивание экзотического курительного приспособления стало окончательно невмоготу, я осторожно спросил:

– Это война?

Шеф посмотрел сквозь меня затуманенными, абсолютно слепыми глазами.

– Оборотни ночью охотятся. Как понимаешь, не в человечьем обличье. Господин Мяо узнает о гибели племянника только утром, а то и к вечеру. Впрочем, это абсолютно неважно, когда он узнает. Он хоть и зверь наполовину, но ведь не носорог какой-нибудь безмозглый, а лис. Значит, хитрец, умница, дипломат и понимает, что смерть одного человека – тем более человека! – чаще всего не стоит большой кровопролитной свары, в которой погибнут многие. Утверждать не могу, но надеюсь, что он сумеет пустить дело по бескровному пути. Зато если вперед проведают друзья китайчонка… Люди, понимаешь? Самые жестокие и безрассудные твари на свете. Вот тогда…

Злодейская роль человечества в судьбах мира – любимый конек Сулеймана. «Человечество! – восклицает он, вторя Ницше, – Была ли еще более гнусная карга среди всех старух? Нет, мы не любим человечества…» Разглагольствовать об императивной порочности «отродья обезьян» он способен не часами даже – сутками. Фактов, подтверждающих собственную правоту, он приводит кошмарное количество – и фактов, по-настоящему впечатляющих. Собственно, красочные и многословные описания ужасов геноцида, совершенного некогда людьми по отношению к нелюдям (в подавляющей массе бесплотным элементалям, чья жизнедеятельность основана на колебаниях тонких энергий, – одним словом, духам и демонам) и составляют львиную долю его рассказов. У него даже термин имеется: «Обуздание». Причем слово это имеет для него то же смысловое наполнение, что для индейцев – конкиста, африканцев – апартеид, евреев – холокост. Спорить с ним, опираясь на книжный опыт, бесполезно: опыт Сулеймана – личный.

Нечеловеческих цивилизаций (безусловно, уникальных, самобытных и блестящих) было в истории Земли – пропасть. Многие десятки. Причем существовали они параллельно и, хотя мелкие стычки случались, как без этого? – в основном мирно. Казалось, так будет всегда. Но сроку идиллии было отпущено всего-то сорок сороков благодатных веков. Начало Обуздания было неторопливым, затянутым и пришлось на седьмое тысячелетие до новой эры. Вероломное человечество, воспринимавшееся прежними хозяевами планеты примерно так же, как нами сейчас воспринимаются обезьяны (не человекообразные даже, а мартышки), то есть с улыбкой, и довольно приязненной, вместо ответной улыбки однажды ощерилось по-волчьи. После чего вдруг выяснилось, что бороться с расплодившимися приматами уже поздно. Более того – чревато. Люди – хитростью, обманом, лестью и тому подобными предосудительными способами – выведали тайну жизненной энергии всей этой своры демонических протокультур и принялись планомерно бедняжек уничтожать. Стравливать доверчивых и наивных духов друг с другом, заточать в бутылки под свинцовые печати, приковывать чарами к каменным и деревянным болванам или просто развеивать топорно составленными, но необоримо мощными заклятиями.

В пятом тысячелетии до новой эры случился первый пик Обуздания, в третьем – второй, он же последний. Спохватившееся и существенно к тому времени поредевшее бесовское население бросилось служить людям, осознав, что служение – единственно возможный способ существования. Отныне и во веки веков. Однако беда состояла в том, что служить неуравновешенным и непоследовательным в своих желаниях млекопитающим оказалось чертовски трудно. ЧЕРТОВСКИ. В результате к настоящему времени на планете почти не осталось тех, кто считался прежде царями (а вернее, князьками, раз уж были их десятки видов) природы. И главное, кто остался-то? Коллаборационисты, очеловечившиеся до полной потери самоуважения. Рабы, наподобие Сулеймана, появившиеся на свет в поздние времена, уже под человеческой пятой (он – мой раб! ну не демагог ли?). Да выродки-мутанты вроде ламий и оборотней.

Конечно, присутствует еще довольно обширная популяция чертенят, сородичей Жерарчика, но те вообще не нашего поля ягоды. Беженцы откуда-то извне. Может, с Луны. Может, из полости Земли. Или даже из преисподней, о коей Данте Алигьери наврал почти все, кою Даниил Андреев изрядно приукрасил, а сами чертенята не помнят вовсе. Просто не хотят вспоминать, хоть ты их причащай. Настоящие духи-аборигены бесконечно их за это презирают. Сильней они способны презирать разве что самих себя. И если уж накатит на которого раскаянье, то, считай, все, каюк. Сгинет, точно муха под «дихлофосом».

Сулейман наш как раз из таковских, совестливых, и давно бы уж зачах, но есть у него идефикс. Мысль, позволяющая жить среди людей. Когда-нибудь придет на смену человечеству другая цивилизация. Новая, страшная, еще более беспринципная и беспощадная. «Надеюсь, не скоро», – заметил я как-то раз, а он мне возразил: «О, не будь так беспечен. Возможно, случится это при твоей жизни. И тогда ты проклянешь матушку за то, что она не избавилась от плода в первый месяц беременности, как проклял свою предтечу я. Или не проклянешь – если сумеешь удовольствоваться ролью лакея. Опять же подобно мне». – «Позвольте, Сулейман-aгa, но кто же претендент на замещение должности восседающего на троне? – в запале съязвил я, оскорбившись намеком на предрасположенность к лакейству. – Не вижу достойных кандидатов. Разве что искусственный интеллект? Разумный компьютер, „Массачусетский кошмар“? Монстр, уничтожить которого можно одним поворотом рубильника? Не боюсь. Ну, не боюсь, и все». – «Когда Господь хочет наказать зайца, он дает ему храбрость», – заметил Сулейман. Трехтомник афоризмов шеф помнит наизусть.

Сегодня, впрочем, он был потрясающе краток:

– …Тогда желтые братья не остановятся ни перед чем. Примутся громить «Скарапею» и резать по всему городу трансвеститов, гомосексуалистов, просто ярко одетых шлюх. Без разбору, ламия – не ламия. Ш-шайтан, придется попотеть!

Враз почувствовав себя лишним, я спросил:

– Мне, наверное, лучше уйти?

– Никуда ты не пойдешь, – не терпящим возражений тоном проговорил Сулейман. – Заночуешь здесь, в приемной. Диван, конечно, короток… ну, кресло подставишь. Не кисейная барышня. Все, исчезни!

Спать хотелось зверски. Приходилось буквально держать веки пальцами, чтобы не закрывались. Я даже не стал раздеваться. Повалился на кушетку, подтянул колени к груди и… И… И?..

– Червлена масть! – взвыл я через полчаса – изнурительных, бесконечно долгих полчаса, – совершенно ошалев от множества поворотов с боку на бок, вывихивающего челюсти зевания и тщетных попыток счесть беленьких барашков, сигающих через заборчик. – Что со мной происходит?

Впрочем, зря я, конечно, завывал. Ничего удивительного во внезапной бессоннице не было. Попробуйте-ка заснуть, когда, стоит зажмуриться, появляются перед вами никакие не барашки – появляется налитое кровью лицо Сю Линя и его бешено дергающиеся ноги. Когда в ушах звучит отвратительный хруст ломающихся костей. А настороженно шипящий «кто там?» Джулия с бутылкой наперевес подползает, подползает, подползает… Когда наконец под боком грохочет жуткий голос раздосадованного ифрита, ругающегося на множестве языков (из которых не все человеческие) со множеством разномастных собеседников. Следует также учесть, что собеседники находятся отнюдь не в его кабинете, а телефонной связи, как я уже замечал, Сулейман не признает. Да и глотки у диспутантов как на подбор: не то что луженые – кевларовые.

К тому же диванчик, действительно, оказался короток. Я придвинул к нему кресло, после чего смог вытянуть ноги, вот только поза при этом все равно получалась исключительно неудобной. Вдобавок меня посетила догадка, что на диванчике этом преимущественно сидят. Попами.

Пыльные оконные портьеры на роль белья не годились однозначно, пришлось воспользоваться писчей бумагой с секретарского стола. Чудного качества лощеные листы под щекой скользили, расползались, как живые, и – самое жуткое! – были ароматизированы. Еле ощутимо пахли жасмином. Тем самым жасмином, что приводил меня с недавнего времени в неукротимую ярость.

Воспоминания о круизе, совершенном по ночному городу в компании страстной до безумия щучки, были еще слишком свежи и болезненны. Серьезно, болезненны. Комедия, ей-богу.

Мне, однако ж, было не до смеху. Беспощадно уничтожив все запасы чистой бумаги, до которых можно было добраться, я запихнул корзину с обрывками в самый дальний угол и слегка успокоился. Презрев брезгливость (ну, не голыми же задами, в конце-то концов, сюда садятся), лег и стал размышлять.

Убийство китайца – вот что меня волновало. Никчемное, полностью бесполезное. Джулии было вполне достаточно его поучить. Прихватить покрепче да растолковать, стуча кончиком хвоста по лбу, что он конкретно не прав, что ему здесь не провинция Ляонин. И, прежде чем разевать пасть на большой кусок с чужого стола, следует хотя бы измерить диаметр собственного пищевода. Потому что крупные куски имеют обыкновение вставать у жадных дураков поперек глотки. А объяснив, снять с него портки, хорошенько выдрать да и отпустить голожопого на все восемь сторон света. Господин Мяо только поблагодарил бы ламий за такую полезную услугу. Вместо этого – очень серьезный повод для очень серьезного конфликта. Ergo? Конфликт ламиям не страшен. Возможно даже – он для них желателен. А поскольку люди-змеи о притязаниях Сю Линя осведомлены были давно (заметим, в отличие от господина Мяо!), то, следовательно, времени для основательной подготовки к любым действиям противной стороны было у них предостаточно. Так что скорей всего не шлюх и трансвеститов сейчас на улицах режут, а китайцев душат да лисиц за городом собаками травят.

Понимает ли это шеф? Безусловно. Значит, теперь он занят чем? Правильно, демонстрацией пылкой любви и лояльности аспидам. Иначе говоря, сдает змеям горынычам господина Мяо. С потрохами сдает. И сколь это ни подло, но – правильно. Политически правильно. Единственно правильно. Иначе потроха полетят из нас, его смертных подчиненных. Ненавижу политику!

Проворочавшись еще часа полтора, я поднялся с твердым намерением свалить. Заколебало, домой хочу. К любвеобильным молодоженам и соседу с рычащими трубами. Тем более, трубы ему должны были починить.

Выходить я не боялся. Ну, почти не боялся. Если Сулейман добился взаимопонимания с ламиями, мне ничего не грозит. Ну а если до сих пор не сумел, значит, договориться вряд ли вообще получится, – и тогда остается уповать только на милость Божью.

Что же касается его запрета… В гробу я видал его запреты. Что он мне – папа?

Дверь оказалась запертой. Барашек замка не проворачивался, как будто внутри все превратилось в монолит. Так же надежно были закрыты ящики секретарского стола, где я надеялся отыскать какие-нибудь таблетки. Снотворное, успокоительное, аспирин, наконец. Окно вообще не имело ни ручек, ни защелок. Сейф… С сейфом понятно.

Пытаться лезть напролом? Бессмысленно. Во-первых, не такие ослы на этой лужайке пасутся, чтобы упустить из виду существование ловкачей вроде меня. Все стены, двери и даже оконные стекла армированы медной мелкоячеистой сеткой, сквозь которую пропущен слабый электрический ток. Асинхронный. Насколько мне известно, действует это простенькое устройство при контакте с нашим братом комбинатором наподобие мясорубки. Каких-нибудь двенадцати вольт вполне достаточно, чтоб за секунду превратить организм диффундирующего комбинатора в беспорядочный набор молекул. В прах и пепел, из которого уже ни один волшебник, будь он хоть прославленным «живым божеством» Саид-Бабой[13], не сотворит чего-нибудь путного. Во-вторых, я был так измотан последними событиями, что не сумел, наверное, продраться и сквозь мокрый газетный лист.

– Ш-шайтан, – сказал я, имитируя шефов говор. – Как же быть?

Немного погодя мне пришла в голову идея. Голова к тому времени напоминала расколотый глиняный горшок без крышки, наполненный всякой плесневелой дрянью, в которой шныряют мокрицы, таракашки да уховертки, поэтому идея в плане разумности была соответствующей. Я решил подглядеть в щелочку, нельзя ли этаким мышонком шмыгнуть в кабинет шефа и по стеночке, по стеночке добраться до кофейного столика. Мне подумалось, что коньяк, даже самый скверный, может вполне успешно быть использован в роли снотворного. Тем более что остаться его должно почти полбутылки. Кабинет напоминал развалины сгоревшего дома. Головни, дым, треск и мерцание углей. Посреди этого ужаса царил закопченной каменной горой мой начальник. Высоченный, несколько отяжелевший атлет с мрачной, но мужественной и красивой, как у человекобыков древнего Шумера, внешностью. По его окладистой завитой бороде пробегали багровые искры, высокий лоб светился, точно раскаленный чугун, из ушей и ноздрей извергались струи перегретого пара. Он говорил – нарочито медленно, веско, повелительно. Слова, казалось, падали в пепел под ногами Сулеймана свежеотлитыми свинцовыми бляшками. Того, к кому (или к чему?) он обращался, в темноте за дымом я почти не видел. Однако то, что сумел разглядеть, заставило меня почему-то обмереть от страха. Страх был абсолютным. Пещерным. Детская боязнь темноты и того-что-сидит-под-кроватью. Повторяю, целиком я этого не видел, но впечатление запомнилось надолго. Впечатление о чем-то тонком, коленчатом, подвижном, похожем на геодезический штатив из бамбука или, может, на гигантское насекомое наподобие палочника. Было это высоким, метра два, матово-черным и как будто многоглазым. Штук восемь лаково поблескивающих багровых точек, расположенных в верхней части «штатива» полукругом, вполне могли быть органами зрения.

– На лбу у него увидишь надпись: «Змет», – вещал ифрит, – что значит: истина. Уничтожь первую букву. Сотри, соскобли первую букву, чтобы получилось: «Мет», – смерть, и он обратится в глину. После чего ты разобьешь его тем молотом, что я дал тебе. Черепки же с остатками надписи соберешь и принесешь мне. Тогда я, быть может, явлю свою милость и отпущу тебя. Но не надейся понапрасну. Помни: я переменчив в решениях, гнев мой на тебя за твою измену может вспыхнуть с новой силой. Горе тебе ослушаться меня и горе тебе обмануть меня. А сейчас поспеши. Очень поспеши, раб, пришедший не вовремя и отвлекший меня от важного и насущного.

Черный упал ничком, сложился вдвое, точно перочинный нож, потом еще раз вдвое, и его не стало. Сулейман как-то совсем несолидно дернул согнутой в локте рукой, воскликнул: «Вот так я вас натягиваю, чурок!» – и даже подвигал бедрами влево – вправо, будто танцуя рок-н-ролл.

Потом он почувствовал мое присутствие. Медленно выпрямился, расправил напряженные плечи. Замер. «Ой-ой», – подумал я.

– Говори. – Он вполоборота повернул ко мне голову.

– Кто это был?

– Не твое дело. Паучок Ананси. Я не велел заходить, так?

– Не так, – огрызнулся я. – Было сказано: все, исчезни. Я и исчез тогда. Сейчас… – Ладно, – оборвал он меня, коротким рывком завертывая голову еще дальше.

Одну только голову. Словно сова.

– Чего тебе? Коньяку?

Вот же телепат!

– Коньяку. – Я потупился.

Видеть его лицо, вывернутое на сто восемьдесят градусов, было невыносимо. Больше всего меня коробило почему-то от зрелища лежащей на плече бороды.

– Бери. – В живот мне ткнулась бутылка, я обеими руками прижал ее к себе. – Сыру не осталось.

– Угу, – сказал я. – Насрать. Я есть не хочу. Да и выпить не особо. Заснуть бы.

– Заснешь, – пообещал Сулейман.

Растолкал он меня раным-рано. Голова гудела, но скорей от недосыпа. Похмельные мучения меня обычно минуют. До сих пор миновали. Возможно, я просто ни разу не напивался по-настоящему.

– Быстро умывайся и сразу ко мне.

– Кофе будет?

– Обязательно. – Судя по его довольной роже, ночное бодрствование оказалось плодотворным. – Кофе, круассаны, камамбер и рошфор. Все, что вы, французы, любите на завтрак.

– Да какой я, к лешему, француз…

– И то верно. – Тогда – квашеная капуста, гречка и квас.

– Эфенди, – тоскливо сказал я. – За последние двое суток мне удалось проспать в общей сложности часа этак четыре. Поэтому чувство юмора атрофировалось у меня полностью. Если про кашу и квас – шутка, считайте, что я рассмеялся. Если же серьезная альтернатива кофе и круассанам, то пусть лучше будут все-таки круассаны. С шоколадным кремом.

– Гы, – довольно сказал Сулейман. – В смысле: бьен[14].

Слегка посвежевший после холодного умывания, я вошел в кабинет, неся в опущенной руке остатки «Борисфена». Никаких следов ночных безобразий. На кофейном столике парит огромная джезва, стоят корзиночка с рогаликами, масленка, кувшинчик для сливок, розетка с колотым сахаром. Две чашки, два блюдца, две ложечки. На масленке – весь изукрашенный бухарский нож, давний предмет завистливых воздыханий Железного Хромца Убеева. За столиком, сложив ноги по-турецки, восседает радушно жмурящийся Сулейман Куман эль Бахлы ибн Маймун и прочая и прочая. Расчесанная шелкова бородушка – во всю грудь. Кудрявится.

– Садись, дорогой, немножко кушай, пожалуйста. Я опустился на пушистый, как шуба персидского кота, ковер, поерзал, устраиваясь, и принялся молча есть. Раз у шефа прорезался акцент, значит, дела наши на мази. Ну и замечательно.

– Зачем ты принес сюда это жалкое пойло? – Он потыкал пальцем в коньяк.

– В кофе накапаю.

– Убери, пожалуйста. Неужели мы лучше не найдем? Вот, посмотри, – он жестом факира сунул руку под халат, – «Камю». Очень неплохой «Камю». Почти твой ровесник. Семнадцать лет выдержки и куча регалий. А вообще-то, к спиртному привыкать не стоит. Даже в малых дозах.

Обе бутылки растаяли в воздухе. Я обреченно вздохнул.

Сулейман налил себе кофе, закатывая от удовольствия глаза, сделал первый крошечный глоток. Пряча усмешку, покосился на меня и пробормотал: «Шарман!»

Я сосредоточенно лопал рогалик. Когда его чашка опустела (я приканчивал вторую), он несколько раздраженно поинтересовался:

– Э, дорогой, разве тебе совсем не интересно, чем старый ифрит занимался, пока ты там храпел во всю ивановскую?

– Помнится, не мое это дело.

– Ах, ах, какой обидчивый юноша, да?

– Нет, эфенди, – сказал я. – Просто мне действительно не хочется знать подробностей. По вашему лицу вижу, что порядок полнейший, все в ажуре. А какими путями сия радость была достигнута…– Я мотнул головой. – Да вы ведь и сами не скажете.

– Всего, конечно, не скажу, – посерьезнел он. – Но кое-что тебе знать следует. Алеф, то бишь первое. Этой ночью погиб не только Сю Линь, но и его дядюшка.

– О?!

– Несчастный случай. Господин Мяо, пребывая в лисьей шкуре, мышковал на своих излюбленных угодьях где-то в районе Синих Столбов. Угодья охраняются как целомудрие султанской невесты – мышь не проскользнет, да? – но всех случайностей не предусмотришь. В одной норке вместо хозяйки-норушки пряталась змея. Прямо в морду ему вцепилась, очень крепко. Как капкан. Зубы разжать долго не могли, пришлось сначала голову ей оторвать. Будь это обычная гадюка, старичка бы спасли, факт. А то оказалась, понимаешь, фер-де-ланс. Южноамериканская, да. Даже я про такую раньше не слышал. Китайцы – тем более. Пока серпентолога разыскали, пока привезли, то да се – господин Мяо уже отходить начал. Паралич дыхания. Ну, возились, натурально, до последнего, шурум-бурум всякий делали. Трубки в горло толкали, электричеством били. Колдовали немножко. Противоядие заказали в Боготе. – Он поймал мою руку с булочкой, посмотрел на часы. – Угу, курьер, должно быть, уже на подлете. Да только зачем оно теперь, противоядие? Таксидермист им хороший нужен. Чучело красиво набить. Потому что Мяо сейчас не похож ни на зверя, ни на человека. «Нечто» какое-то с антарктической станции.

– Развелось нынче любителей опасной экзотики, – покивал я, отметив с удивлением, что Сул, оказывается, и кино посматривает. – Помните, третьего дня аллигатора в канализации поймали? Не следят толком за питомцами, сволочи.

– Сечешь. Слушай дальше. После смерти господина Мяо власть в китайской общине перекочевала к господину Хуану. Ты должен его помнить, он был у нас вчера вместе с Мяо. Крепкий такой, духовитый, усики ниточкой. Так вот, ему Сю Линь, грубо говоря, в яшмовый жезл не уперся. Тем более сейчас, когда и патриарха хоронить надо, и дела принимать, ну и так далее. Поэтому можно считать, что с этой стороны у нас все гладенько.

– А разве деньги господин Мяо уплатил авансом? – спросил я невинно.

– Естественно. Теперь бет, или два. Друзья китайчонка. Так вышло, что именно этой ночью наша отважная милиция наконец-то взялась за нелегальных мигрантов. Шерстить начали с китайских общаг. Подавляющее большинство жильцов, как понимаешь, оказались без виз и прописок. О том, чтобы выдворить из города и страны всех, речь даже не заходила – это ж умотаться, сколько денег потребуется! Но два десятка самых отъявленных нарушителей все-таки посадили на самолет.

Я предупредительно поддернул рукав, показывая ему часы:

– Сейчас они, должно быть, на подлете к Хабаровску?

– Вряд ли, – холодно проговорил он. – На пекинском рейсе сверхзвуковых самолетов нету. И третье.

– Гиммель, – подсказал я, уже откровенно резвясь.

– Если желаешь. – Его голос вдруг наполнился теплым молоком и медом. – Так вот, гиммель. Третье, последнее, оно же главное. Ты расшалился, Павлуша. Твое поведение становится все более отвратительным. Грубишь беспрерывно. Приказы начал нарушать. Я, конечно, добр нечеловечески, отходчив нечеловечески и воистину ангельски терпелив. Но любому терпению когда-то приходит конец. Берегись. Видит небо, – тихо и оттого по-настоящему грозно сказал он, вздымая руки к потолку (мне показалось на мгновение, что не стало над нами еще одного этажа, чердака и крыши – а нависло над нами огромное низкое небо, которое все видит и все запоминает), – еще чуть-чуть, Паша, и я отдам тебя ламиям. Их до крайности заинтересовал вопрос, был ли Убеев прошлой ночью единственным нашим агентом в «Скарапее». Мое «клянусь, да» почему-то совсем их не убедило.

Он плеснул себе кофе и опустил к чашке глаза.

– Сулейман-ага, – потерянно пробормотал я. – Уважаемый! – Он обжег меня коротким взглядом, полным печали и гнева. Подумал, что я продолжаю язвить. – Я… это… Гос-споди, да не высыпаюсь я, вот и все! Мне же необходимо много спать, иначе надорвусь. Ведь не железный я, не каменный. Даже не дух. Человек. Всего лишь.

– Паша, – мягко сказал он. – Я все понимаю. Пойми и ты. Надо потерпеть. Ты молодой, сильный, выносливый, ты справишься. – А отдохнешь, когда окончательно отвяжемся от аспидов и с Софьей закончим. Обещаю. Но сейчас по-другому просто нельзя. На кон поставлено слишком многое. Ну, по рукам?

Я кивнул и ожесточенно принялся намазывать на круассан масло.

Разговор с шефом здорово выбил меня из колеи. Настолько, что, встретив Жерарчика, я вместо ставшего уже привычным приветственного пинка совершил небывалое: машинально подхватил его на руки, погладил и сунул за пазуху. Бес притих в полном недоумении.

– Когда мы должны быть у Софьи?

– В десять.

– Правильно, в десять, – задумчиво сказал я. – Сейчас… половина седьмого. А я уже больше часа как на ногах.

– В такую рань? С ума сойти! – сочувственно пискнул кобелек.

– Ты прав, – согласился я. – Это невообразимо. Зато, с другой стороны, времени впереди навалом. Поэтому я немедля иду домой. Мне срочно требуется принять душ и переодеться. Представляешь, я спал в одежде!

– С ума сойти! – снова воскликнул Жерар.

– Только, я тебя умоляю, не нужно делать этого прямо сейчас, – попросил я и неожиданно для себя добавил: – Хочешь пойти со мной?

– А можно? – скромно спросил бес.

– Пожалуй, – согласился я, прислушавшись к собственным чувствам. Мне действительно не хотелось сейчас оставаться одному. И мне действительно было приятно тепло его маленького лохматого тельца. Я повторил: – Пожалуй, да. Но обещай, mon enfant[15],

– Яволь, сагиб! Заметано, – с вспыхнувшим энтузиазмом тявкнул он и задвигал хвостом. – Я буду смирней немой от рождения курицы, несомой на заклание. Я буду как в рот воды набравшая рыба. Я прикушу язык и ни за что, ни за что не разину пасть, ибо уста мои затворены печатью молчания. Кстати, Паша, мне это только чудится или от тебя на самом деле неописуемо, совершенно охренительно пахнет бабой?

Полностью восстать из руин мне, к сожалению, так и не удалось. Ни бравурная громкая музыка (я запустил «Легендарные марши Третьего рейха»), ни переодевание в свежую одежду, ни даже контрастный душ не возвратили душевного равновесия. Жерар добросовестно пытался развеселить меня анекдотами и забавными историями из своей долгой жизни. Врал он при этом, по-моему, безбожно. Но добился того лишь, что, выдав: «А еще был случай. Одна довольно именитая поэтесса, моя тогдашняя хозяйка, а шел, сколько помню, год тысяча девятьсот шестьдесят пятый, дожив до весьма уже преклонных лет полной затворницей и аскетом, вдруг страстно взалкала чувственной любви. И непременно с чистым впечатлительным юношей…», – был послан по известному адресу. С множеством мелких, уточняющих маршрут подробностей.