Глава первая

КОНЬ В ПАЛЬТО

Ну и жаркая выдалась ночка! Сначала эта сумасшедшая, жутковатая и, как выяснилось под конец, совершенно бессмысленная свистопляска в музее палеонтологии (о ней я, может, в другой раз как-нибудь расскажу), а потом… Потом я прибыл домой. Я буквально с ног валился от усталости и бухнулся в кровать, даже не почистив зубы…

Однако со сном пришлось погодить.

Ретивые молодожены за стенкой. Голубки. Угу, угу. Именно то, что вы подумали. Да, да, и еще раз (причем не один) да! Только вряд ли вам удастся вообразить, насколько эти голубки оказались ретивы. Понимаете, время шло, утро неумолимо приближалось, а они никак не желали угомониться! Никак. И изобретательность… О, самые разнообразные предметы в их квартире так и ходили ходуном – и каждый при этом звучал своим, неповторимым образом! Ну и конечно же сами любовники прилагали массу усилий, аккомпанируя молодыми здоровыми голосами скрипу и стуку и содроганию мебели. Особенно старалась новобрачная; и поверьте, ее ликующие возгласы решительно нельзя было назвать убаюкивающими.

Чего я только не испробовал: прятал голову под подушку, пил успокаивающий нервы чай из мелиссы, занимался само… (да бросьте ржать!) самогипнозом. Все даром! Хуже того, по временам, когда молодая принималась стонать совсем уж проникновенно, мне приходилось спасаться под холодным душем.

В какой-то момент у меня даже мелькнула предательская мысль позвонить матушке и напроситься на ночлег в бывшую свою детскую комнату. Но потом я представил ее красивое лицо с презрительно поджатыми губами, прищуренные глаза, бросаемые ею холодные отрывистые фразы («Знаешь, Поль, мы оттуда уже выбросили твою софу и поставили колыбельку для будущего ребенка»). Представил отчима, глядящего дружелюбно и виновато. Представил эту самую колыбельку с подвешенными над нею разноцветными журавликами – и понял, что скорее сбегу в парк, на скамеечку, чем туда, к ним.

К счастью, под утро сластолюбцы все-таки исчерпали силы. Или фантазию. Мне наконец удалось заснуть. Сон мой был глубок и безоблачен, будто у праведника, одним лишь смирением одолевшего дьявольские козни.

Тем кошмарней было пробуждение.

Едва забрезжил рассвет, у соседа сверху клокочущим, захлебывающимся воем подстреленного серебряной картечью оборотня взревела вода в трубах. Я плотнее сжал веки и забился глубже под одеяло, ожидая, что стоит немного потерпеть – и шум исчезнет. Между тем надсадный гул агонизирующей от чудовищной натуги системы только набирал обороты. И перекрывать краны сосед вовсе не спешил. Похоже, леденящий кровь трубный глас был для него слаще пения ангелов, херувимов и птицы-девы Сирин.

«Он что, глухой? – думал я, мало-помалу сатанея. – Серные пробки в ушах? Или нарочно издевается?» Чем дольше грохотало, тем больше я склонялся к тому, чтобы утвердиться в последнем предположении. Должен признаться, что терпимость моя имеет довольно широкие, однако четко очерченные, раз и навсегда установленные границы. Так вот, с недосыпа я бываю раздражен. Иной раз слегка, иной раз терпимо. Иногда – весьма. Но всегда.

Сегодня уровень моей раздраженности приближался к ярко-красной отметке «чрезвычайно». Поэтому на исходе третьей минуты звучания этого «ноктюрна водопроводных труб» участь соседа сверху была решена. От идеи задать горе-флейтисту незабываемый урок удержать меня могло теперь только чудо. Но чудес, ребята, не бывает. Это я вам как специалист говорю.

Играя желваками, я прошагал в ванную комнату, взобрался на стиральную машину, присел на корточки, суеверно сказал: «Кривая, вывези!» – сильно оттолкнулся и прыгнул.

Сквозь потолок.

Боюсь, что вид у меня после путешествия через тяжелый армированный бетон перекрытий был несколько помятым. А уж мое внезапное «вырастание» наподобие гигантского гриба прямо из пола могло привести в замешательство кого угодно. Он так и застыл, вытаращив испуганно глаза: тощий бледный мужичок в выцветших «семейниках», украшенных бледными облачками и звездочками. В руке его зудела, точно бор стоматолога, электрическая зубная щетка с растрепавшейся щетиной. Витал слабый запах хвои.

– Т-ты кто? – ошеломленно спросил он, роняя с губ пузырящуюся пену «Кедрового бальзама». Ладно, хоть в обморок не брякнулся.

А вопрос был хорош. Что называется, в лоб. И, наверное, поставил бы в затруднительное положение кого угодно. Но только не меня.

– Конь в пальто! – быстро ответил я и превратился в хорошо одетого пони. После чего постучал подкованным копытом по содрогающемуся в корчах «смесителю» и сурово справился: – Что тут у нас за безобразие, а? Ритуальная музыка сибирских шаманов? Сочинение Шнитке «Жизнь с идиотом»? – Я посмотрел на него в упор и угрожающе проржал: – Сегодня же замени прокладки, козлик, или жди серого волка!

Мужичонка козлом не оборотился, а швырнул в меня щетку, азартно взвизгнул и бросился вон. Убегать он пытался, не выпуская жуткого пришельца из виду, поэтому налетел плечом на дверной косяк и здорово ударился. Это, тем не менее, лишь придало ему сил и скорости.

Я был не уверен, что он понял и осознал сказанное. А тем более – что принял к сведению. Поэтому, закрыв благодарно хрюкнувшие краны (а вам такое проделать непарным копытом под силу?), последовал за ним.

В голове вертелось знаменитое: «Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Подковы оставляли на линолеуме глубокие вмятины.

Поиски не затянулись надолго. Мужичок обнаружился в кухне, сидящим прямо на полу между столом и холодильником. Выставив перед собою крошечный топорик для разделки мяса, он вдохновенно стучал зубами и торопливо всхлипывал.

Я остановился напротив и направил на него требовательный взгляд.

– Так. А здесь, дядя, ты давно прокладки менял?

Он не ответил, застучав еще звучнее своими вставными – желтого металла и бело-голубого пластика – зубами, и ухватился за топорик второй рукой. Губы его были уже сухими и чистыми. Пасту он, видно, успел слизать и проглотить.

– Понятно, – недовольно всхрапнул я, поднимаясь для вящей внушительности на дыбы и пританцовывая. – Никогда не менял. Ну так займись этим сегодня же! Настоятельно рекомендую! – Я погрозил ему копытом и медленно ушел в пол.

Когда я погрузился приблизительно до шеи, мужик, наконец, заголосил. И кричал еще долго: я уже был дома, приводил себя в человеческий вид, а он все никак не мог успокоиться. Для меня, однако, не было в это утро звуков приятней.

Настроение заметно улучшилось, и я с аппетитом позавтракал.

По пути на работу, а было это часу в одиннадцатом, я не удержался и завернул в сравнительно небольшой, однако крайне симпатичный магазинчик английской одежды «FIVE O'CLOCK». He то чтобы мне было очень по пути, но… Но больно уж захотелось мне на куколку свою поглядеть. На Аннушку.

О том, что я считаю ее куколкой (тем более своей), она, вероятнее всего, не подозревает. Как-то не представилось случая известить. Служит Аннушка в этом чисто мужском магазине ведущим продавцом-консультантом. Подозреваю, что специалист по подбору кадров в «FIVE O'CLOCK» – профессиональный психолог. Не иначе. Потому что едва ли не каждые здешние девять посетителей из десяти – вроде меня. Приходят в магазин единственно на прелестную консультантку поглядеть да советы, даваемые хрустальным голоском, послушать. Где уж после этого от покупки отказаться?

Козлы.

Аннушка скучала в галантерейном отделе. Тая и млея под ее васильковым взглядом, я пощелкал зажигалкой, которая была мне нужна как монпансье к пиву, перебрал десяток столь же «необходимых» галстуков и наконец приобрел яично-желтый поясной ремень с белой строчкой. Бюджету моему, и без того к концу месяца почти истощившемуся, был нанесен этим ремнем прямо-таки сокрушительный удар по филейным частям. Чего, однако, не сделаешь ради прекрасных глаз! Уходя, я шепнул:

– До завтра, ангел…

Шеф нависал над столом подобно грозовой туче, разве что молний не метал. Тоже, наверное, не выспался. А туча была самая настоящая: начальником-то у меня не абы кто – ближневосточный ифрит 435-го до новой эры года рождения. В наследство от мрачных веков, известных нам оголтелым рабством и неуважением прав человека, у Сулеймана Маймуновича остались неистребимая любовь к сластям и дешевым видеоэффектам, а также скверный характер. Как ни удивительно, почти то же самое можно сказать обо мне. Сласти, эффекты, характер. А что вы хотели? Каков поп, таков и приход.

– Так, Павлин-мавлин! – загромыхал шеф, бравируя своим непередаваемым акцентом. Вообще-то я Павел. А для родных – Поль, в честь прадеда-француза. Если верить семейным преданиям, он был летчиком из «Нормандии—Неман»[1]. Но шеф со мной в родственных связях не состоит.

– Раскрой глаза и уши и внимай с почтением, несчастный! – продолжал Сулейман, не преминув лишний раз воздать дань восточному имиджу. Я уже собирался возмутиться по поводу «несчастного», но он вдруг заговорил вполне по-человечески: – С гробокопателями мы худо-бедно расплевались…

Шеф умолк на целую минуту, вспоминая, видно, как именно мы расплевывались с палеонтологами-«гробокопателями». Да уж, подумал я с удовольствием, после Сулеймановых плевков худо им, бедным, пришлось. Ой, худо! В туче тем временем нарастало бурление. Недра ее озарили оранжевые сполохи а-ля воскресный фейерверк в тмутараканском ЦПКиО.

– …Но прохлаждаться время еще не наступило. Ибо появилась работенка. В самый раз для тебя, Паша. Одна деловая девушка (у Сулеймана все представительницы прекрасного пола – девушки, что, в свете его солидного возраста, как раз и неудивительно) набрала, понимаешь, бешеные темпы в своей деловой области. Бизнес у нее так и плодоносит. На горе, понимаешь, конкурентам. Очень, очень уважаемым людям. Пришлось им, яхонтовым, раскошелиться на наши услуги.

Сулейман оборотился жирным котом и сладко облизнулся. Потом брякнулся на бок, аж стол загудел, прищурился и облизнулся еще раз. Значит, раскошелиться заказчикам пришлось изрядно, понял я. Котище, отбивая хвостом «Танец с саблями», мяукнул:

– Пойдешь к ней и наймешься личным секретарем. Со старым она вчера рассталась. Оказался чужой наседкой. А я так на него надеялся, на идиота!

«Подсадкой», – тактично поправил я его. Не вслух, конечно. Вслух я сказал:

– Но, шеф! Боюсь, я мало смыслю в документообороте и прочих секретарских премудростях. Она раскусит меня за день.

– Не смыслит он… А тебе это и ни к чему. Я сказал – будешь личным секретарем. Пажом. Мальчиком на побегушках, понятно? Главным образом жду от тебя сведений об окружении фигурантки, ее контактах, увлечениях и прочем.

– Короче, данных для возможного шантажа, – деловито конкретизировал я.

– Можно сказать и так, – нехотя, с видимой брезгливостью согласился чистоплюй-шеф. – Для этого у тебя, надеюсь, навыков хватит. Возьми папирусы!

Толстой лапой он подтолкнул ко мне прозрачный скоросшиватель. На первой странице я углядел крупную тисненую надпись под золото – «Diploma» и собственное имя, начертанное отнюдь не кириллицей. Недурственная подделка.

– А чем девушка занимается?

– Компьютерами. – Шеф возмущенно зафырчал. Компьютеров он не выносит. – Работать будешь с напарником. Сейчас я его позову…

Кот-Сулейман извлек из воздуха медный судейский свисток с длинным мундштуком и сильно в него дунул, уморительно встопорщив усы и прижав уши.

Я отвернулся, пряча улыбку.

Рановато я веселиться начал.

В напарники мне достался Жерар – мелкий бес в образе йоркширского терьера.

Недолюбливаю бесов. Нечисть они, считаю, и враги рода человеческого, тьфу на них через левое плечо! Сулейман превосходно об этом осведомлен и посему обожает отряжать мне в подмогу именно одного из них. В интересах дела. Знает: я ногтями землю рыть буду, чтобы основную задачу самому выполнить, а помощника богомерзкого непременно в дураках оставить.

Тоже мне психолог… Лампы на него нету! А может, и есть.

Ну уж если отыщу ее когда-нибудь…

С Жераром я знаком давно. Это обаятельное создание обладает располагающей внешностью, мерзким писклявым голоском и неистребимыми замашками лидера. Лохматый поганец и сегодня попытался с самого начала захватить командование в свои куцые лапки.

– Паша, – торопливо залаял он, едва мы вышли от Сулеймана Маймуновича, – слушай план! Колоссальный план…

Пришлось его слегка поучить.

– Жерарчик, – сказал я препротивным голосом, беря его за шкирку и ласково встряхивая. Кажется, при этом бесенок прикусил язычок. Он сдавленно взвизгнул, заткнулся и нервно засучил лапками. – Запомни накрепко, заруби на носу и намотай на ус: ты мне не указ! Ты – сам по себе, я – тоже. Как только об этом забудешь, я повешу тебя на твоем же поводке. Скоро и высоко. Или…– Я скорчил плотоядную гримасу. – Бесам известен великий русский писатель Тургенев?

Жерар уныло тявкнул:

– «Муму»?

– Безмерно рад, что ты так начитан, дружок, – злорадно усмехнулся я.

«Деловая девушка» звалась Софья Романовна и выглядела совсем неплохо. Лет ей, было, думаю, тридцать с коротеньким таким «хвостиком». Ростом невеличка, пикантная полноватая брюнеточка, весьма, впрочем, симпатичная. Что называется, «ухоженная». Улыбчивая такая… Не представляю ее в роли акулы бизнеса.

Первым делом она «запала», понятно, на Жерарчика – бесенок сразу перекочевал к ней на руки. После чего мои поддельные рекомендательные письма и фальшивые – или все-таки подлинные? – свидетельства об окончании многочисленных престижных учебных заведений стали лишь необязательным довеском к его доверчиво распахнутым глазам.

На меня она взглянула мельком, но… я ей тоже понравился. Иначе и быть не могло. Я всем дамам нравлюсь: этакий славный синеглазый мальчик с «приличной» внешностью и смазливой рожицей, благоухающий бесполым ароматом «XS». Довольно точное мнение о моем облике можно составить, перелистав детскую книжку и обратив внимание на иллюстрации. Двенадцать сказочных принцев на дюжину – вылитый я. Поль Викторович Дезире. Мечтательный и чуточку инфантильный. Тонкий и стройный. Гордая посадка головы и пепельные локоны, подстриженные, впрочем, в соответствии с современной модой. Не хватает мне только шпажонки на боку, бархатного берета со страусовым пером, брыжей, лосин, штанов фонариками, а также прочих пряжек, башмаков на каблуках и атласных плащей.

Конечно, служит такая внешность хорошим подспорьем в моей работе, однако сам я от нее отнюдь не в восторге. Мне бы мужественности. Плеч саженных. Щетины недельной. Баса рокочущего. Жестов скупых и исполненных силы. Однако – мечтательность, повторяю, и инфантилизм. Хотелось бы возразить в запале, что первое впечатление обманчиво… но воздержусь. Все равно ведь никто не поверит в стальную жесткость и холодную безжалостность такого пупсика. Да вы шутите! У-тю-тю, золотце…

Поэтому-то держит меня цепко и ценит высоко бессменный шеф и владелец детективного агентства «Серендиб» бей Сулейман Куман эль Бахлы ибн Маймун и прочая и прочая. Всего двадцать девять имен собственных, не считая артиклей, предлогов и компонентов, обозначающих степени родства. (Впрочем, для узкого круга – всего лишь Сулейман или даже просто Сул.) Поэтому, да потому еще, что стены и потолки для меня – не гуще утреннего тумана для нормальных людей. Вижу я сквозь них неважно, слышу неплохо, а вот прохожу через большинство – без малейших затруднений.

Волшебным даром этим обязан я, полагаю, отцу. Мама в молодости была удивительной красавицей. Она и сейчас может свести с ума кого угодно, а уж двадцать-то лет назад… Ну, этот стервец и повадился к ней ходить по ночам. Сквозь стены, разумеется. Она-то, бедняжка, все думала, что призрачный добрый молодец – ее невинный эротический сон. До тех самых пор, пока не поняла, что беременна. На следующую же ночь она назвала папочку подлецом, отхлестала по щекам и прогнала. Навсегда.

Я ни о чем таком не подозревал, называл отчима папой (Дезире – мамина девичья фамилия) и рос обычным ребенком. «Прозрение» пришло вместе с прыщами и прочими атрибутами полового созревания. Сначала я стал слышать по ночам странные звуки из родительской спальни. Что это за звуки, я понимал, но слышать сквозь четыре капитальные стены (квартира у нас была немаленькая), кухню и ванную!.. Я стал плохо спать. Мучился страшно. И вдруг однажды я ЭТО еще и увидел! Сквозь стены. Господи, стыдобушка, хоть волком вой! Взвыл я, на стену бросился… и не заметил, как скользнул в сероватую зыбь: раз, другой… и вдруг оказался прямо перед супружеской кроватью. Перед соседской. Хозяева, к счастью, были заняты друг другом, поэтому меня не заметили. И настолько мне гадостно сделалось, что я безумно возжелал сквозь пол провалиться, невидимкой стать, а то и предметом мебели. Креслом, например. И провалился! По колено. И креслом стал вдобавок. Велюровым, с ореховыми подлокотниками и изгрызенной мышами задней ножкой. Когда соседи заснули, скользнул обратно.

Как только прошел первый испуг, я решительно приступил к опытам. Вот дурак-то! Не знал, что кое-какие из них окажутся отнюдь не безобидными. Начинал я тренировки дома, и сперва настоящие неприятности обходили меня стороной. До той поры, пока лазал из комнаты в комнату, в шкаф и назад. Да из квартиры на улицу: моя комната примыкала к глухому углу сквера, да и первый этаж.

Кирпич, дерево, стекло пропускали меня отлично. Легкие бетоны без наполнителей и пластик – хорошо. Железобетон – удовлетворительно. Зато металл… После попытки атаковать стальную дверь я насилу сумел вернуть себе человеческий облик. А выпал из нее такой отвратительной массой, что зеркало, стоявшее в прихожей, треснуло, отразив ту кучу гнили и слизи, которой я стал. После я мучительно хворал целую неделю и едва не умер. Потом еще месяц никак не проходил странный изматывающий зуд – не снаружи, а как бы изнутри тела. Чешись – не чешись, все едино: зудит, да и только.

Не скоро после того я возобновил эксперименты. И стал значительно осторожней.

Прохождение через преграду, скажу я вам, огромный стресс для организма. Практиковать его лучше всего на полуголодный желудок, хорошенько выспавшись, в спокойном, сосредоточенном на достижение результата состоянии духа. Проникновение «на нервах» (таким было первое) удается раз в году, да и восстанавливаешься после него вдвое, втрое дольше. Но в любом случае заниматься этим делом слишком часто не стоит. Есть риск серьезно подорвать здоровье. Я – все равно что спортсмен-чемпион, который способен на рекордный прыжок, толчок, забег, заплыв. На то, что другим не под силу. Однако вряд ли подобный супермен станет поминутно рвать свою трехсоткилограммовую штангу или «выбегать из девяти секунд» на стометровке, разрывая жилы и калеча связки.

Полезным побочным эффектом является возможность в первые минуты после проникновения видоизменять собственное тело. Видимо, межмолекулярные связи на момент выхода из стены до такой степени ослаблены, что организм становится сверхпластичным. Одним волевым усилием из него можно лепить что угодно. Хоть пони с подковами, хоть кресло с ореховыми подлокотниками. Ответил бы кто, где эта самая воля вкупе с разумом и чувствами гнездится, когда я сквозь стены просачиваюсь? Как начинаю об этом думать, не по себе делается. Вдруг в один совсем не прекрасный день полным дебилом с той стороны появлюсь? А сознание так и останется замурованным в камне на веки вечные.

Страшно, по-настоящему страшно…

Мама довольно скоро обо всем догадалась. Отправила меня к двоюродной бабке в деревню. Деревня была – одни старики да старухи. Из молодежи в ней имелась только печальная пятнадцатилетняя кобыла Холера, состоявшая при лесопилке. Из культурных развлечений – бабушкин доисторический телевизор «Чайка-4», принимающий одну программу. В школу, точно Филиппок, пешком ходил – семь верст, и все лесом. Однажды даже от волков пришлось спасаться. Видеть-то я их не видел, но слыхал. Ах, как я бежал! Как бежал!

За неимением других занятий я активно практиковался в проникновении сквозь различные преграды и в превращениях. (Хоть, говоря по правде, превращаться без особой нужды не очень люблю. Есть в этом что-то от надевания чужой несвежей одежды или пользования чужими предметами гигиены б/у. Удовольствие далеко не на каждый день.) Это отчасти заменяло мне девочек (свежие липовые доски, а особенно"– живая береза; оч-чень рекомендую!), спорт (каменная кладка) и зрелища (вечерние прогулки в роли какого-нибудь чудовища под чьи-нибудь окна). Как и следовало ожидать, однажды по мне пальнули-таки из дробовика, после чего список развлечений пришлось подвергнуть существенному купированию.

Окончить сельскую школу с золотой медалью не составило для меня труда.

Сулейман Маймунович поджидал меня в приемной комиссии выбранного мамой вуза и выложил сразу все.

Эффект прохождения человека сквозь предметы (зачастую с последующим преображением в животных) известен издревле. Во всяком случае, на Руси. Так, одно из первых на удивление подробных описаний подобного явления содержится – ни много ни мало! – в «Слове о полку Игореве». Фантастическое бегство (сколько исследователей сломали головы, стараясь объяснить его удачу себе и другим!) плененного князя Игоря из земли Половецкой в землю Русскую – ярчайший тому пример. И действительно, достаточно вспомнить, как Даждьбожий внук, неведомым способом вырвавшись из половецких застенков, пошел в побег, перекидываясь то горностаем, то белым гоголем, то волком, а то соколом (налицо явная избыточность, но ведь на то и поэтическая гиперболизация), как становится ясно, что мы с Игорем Святославичем одним миром мазаны. Во времена шустрого князя-авантюриста способность проникать сквозь предметы считалась, естественно, волшебной. Хотя таковой, строго говоря, не является. К сожалению, физический смысл этого феномена толком не объяснен до сих пор. Серьезные ученые признать его существование не могут, ибо шарлатанскими чудесами не занимаются. Энтузиастов же хватило лишь на то, чтобы дать замечательному эффекту умное название транспозиция. Или, если угодно, диффузная комбинаторика – это уж кому как больше нравится. Поэтому я, между прочим, зовусь комбинатор.

– Великий? – помнится, сострил я.

– Э, мальчик, до великого еще дорасти надо, – ответил без усмешки Куман эль Бахлы. – Даже самый превосходный алмаз долго гранят и еще дольше подыскивают ему оправу, прежде чем он станет по-настоящему бесценным!

Даром совершать транспозиции обладают крайне редкие особи не только человеческой, но и нечеловеческой природы. Что ж, тем выше этот дар ценится. Сулейман – один из немногих, кто знает истинную цену; мало того, он готов ее предложить.

Шлифовать способности в случае согласия мне предстояло, работая частным детективом. От оплаты – сумма была названа небрежным тоном, но, поверьте, для меня в то время это была действительно СУММА – отказался бы только законченный идиот. Кроме того… Заниматься любимым делом и получать за это деньги?! Я не колебался ни минуты.

Я был счастлив.

Университет был забыт. Едва поступив в него с грехом пополам (о том, что это был за грех, рассказывать просто не хочу), я ушел в академический отпуск. И с жаром принялся за дело.

Мама обругала меня соглядатаем и наушником, помянула недобрым словом папочкину дурную наследственность, сняла для меня отдельную квартиру и предложила не показываться ей на глаза. Вот и вся предыстория.

Софья Романовна, наигравшись собачонкой, соизволила вспомнить и обо мне:

– Заскучали? Или ревнуете?

– Да ни боже мой, – сказал я.

– А вы знаете, что весьма похожи на юного Пола Маккартни?

Я скромно потупился:

– У нас даже имена почти одинаковые.

– Занятно… И как же в таком случае вас зовут, прекрасное дитя?

– Полем, мадемуазель.

– Полем? Вы случайно не француз, Поль? – Мое «мадемуазель» ей определенно понравилось.

– Oui. Mais entre nous soit dit – trers peu[2], – отшутился я.

– Tres peu? Как мило, – рассмеялась Софья, пытаясь скрыть озадаченность.

Похоже, с французским у нее были нелады. Как, впрочем, и у меня. Десяток заученных броских фраз – вот все, чем я могу щегольнуть при случае.

– Хорошо, Поль, – сказала она, – я беру вас. Вместе с песиком, разумеется. На… на неделю, скажем. Если вы мне подойдете, оставлю. Завтра, в девять часов, прибудете по адресу…– Она назвала адрес. – Не опаздывайте, Поль! До встречи, Жерар!

Отрапортовав Сулейману, что внедрение прошло успешно, и получив в виде поощрения сакраментальное: «Аи, маладэц, Павлинчик! Люблю тебя, как сына! На, скушай халву», я отправился домой. Вздремнуть после невольного ночного бдения. Если, конечно, удастся. Потому что молодожены вполне уже могли проснуться и сызнова заняться деланием любви. Со свежими силами.

Бес заявил, что ему по пути, и, как я ни ворчал, побежал следом.

Халва оказалась бесподобной. Ни в самом дорогом магазине, ни даже на базаре такой не купишь. Впрочем, у шефа имеются собственные, свято оберегаемые, каналы во все части света. Рассказывают о неких настырных личностях, которые о каналах этих пронюхали и попытались впрячь нашего ифрита[3] в контрабанду наркоты. Сперва сулили златые горы, затем угрожали, а затем исчезли. Если не ошибаюсь, они попали именно туда, куда так упорно рвались. В «Золотой треугольник». Пополнили ряды рабов на опийных плантациях. Кстати, та история имела продолжение. Чуть позже нехорошо заболел один из наших сотрудников. У него загнил язык, и стали быстро зарастать толстой подошвенной кожей ушные отверстия. Сейчас он глухонемой инвалид…

В общем, чувства юмора Сулейману не занимать. Правда, чувству этому очень уж много, чрезвычайно много лет. Отчего оно изрядно почернело.

Раньше оно было кроваво-красным. Жерарчику, видимо, не терпелось поболтать, но на людной улице показывать знание человеческой речи он не решался. Он забегал вперед, трогательно поскуливал и заглядывал мне в глаза. Фантастически подобревший от халвы, я смилостивился и взял его на руки. Бес тут же приник к моему уху, изображая, будто ласкается к горячо любимому хозяину, и горячо залопотал:

– Соблазни ее, Павлуша! Соблазни Софью, и дело с концом. Она вполне готова разделить с тобой ложе любви, я это унюхал. Ты ей жутко интересен как мужчина – шкурой клянусь.

– Отстань, – сказал я.

– Ну, чего ты ломаешься? – не унимался паршивец. – Она вовсе даже ничего. Скажешь, старовата? Так ведь не в первый же раз.

На что это он намекает, скотина?

– А вот сейчас ка-ак швырну тебя под грузовик! – гневно проговорил я.

Жерар поджал хвостик. Под грузовик ему не хотелось.

Проходящие мимо девчонки-сестренки, очень юные и миловидные, прыснули и уравняли шаги с моими.

– Молодой человек, вы почто животинку тираните?

– Ха! – воскликнул я, останавливаясь. – Это еще большой вопрос, кто кого тиранит. А густая кровь жертвенного козлища, – я обжег беса яростным взглядом, – весьма любезна богам.

Из груди терьера исторгся душераздирающий вопль. Глаза наполнились слезами.

Девчонки, уже попавшие в силки его обаяния, посмотрели на меня с укором.

– К чему подобное зверство? Вы его лучше нам подарите, такого мяконького. Такого сладенького. Заодно и познакомимся поближе. Мы и вас в гости пригласим. У нас уютная квартирка. Мы там вдвоем обитаем и симпатичным гостям всегда рады. Меня зовут Лада. А я Леля, – представились они, блестя шальными глазами.

Имена их показались мне смутно знакомыми. Откуда бы?

– Между прочим, – они переглянулись, и озорства в их голосах добавилось, – мы ну такие неразлучные, что все делаем на пару. Все-все…

Все-все? И как это прикажете понимать? Я пристальней всмотрелся в девчонок. Они не были, конечно, ослепительными красавицами, но молодость, здоровье и отличное настроение делали свое дело. Смотреть на них было приятно. Действительно, хороши. У обеих на шее золотенькие кулончики в виде рога изобилия. Обе хохочут-заливаются, но, кажется, предлагают себя на полном серьезе. Какой, однако, сегодня насыщенный день!

– Хочешь, пойдем к девушкам, песик? – промурлыкал я. – Они угостят нас вкусненьким. Правда, Лада? Верно, Леля?

– Ой, непременно угостим! – с жаром подтвердили сестрички и выразительно облизнулись, разом вытягиваясь в струнку и похлопывая себя по плоским животам. Почему-то несколько ниже, чем расположен желудок. Под тонкими маечками с изображением дородной большеголовой женщины, простершей длинные руки к небу, обрисовались аппетитные грудки. – Мы ведь и сами уже проголодались.

Я уж совсем было собрался ответить им согласием, но бесенок мой вдруг чего-то струхнул. Обнял меня лапами за шею и явственно задрожал. Не желаю, дескать, с хозяином расставаться – ни за какие вкусности. Положительно, соблазн отдать его на растерзание (хотел сказать: на милование) шаловливым проказницам был силен, однако уступать соблазну права я не имел. Все-таки Жерар, какой ни есть, но напарник. В разведку вместе ходим. И вообще, предательство, даже по отношению к нечистому духу, безобразно.

– Да вы с ним замучаетесь, – сказал я, морща нос. – Он, подлец, мебель грызет и электрошнуры. И в тапки писает. А сейчас вдобавок еще глистов где-то подхватил. Опять, наверное, на улице чужой помет жрал. Ух ты, грязнулька моя! Поросеночек ты мой! – просюсюкал я и, сжав зубы, быстро поцеловал его в морду. – Вот, несу к ветеринару. Составите компанию?

Девчонки посмотрели на меня с хорошо видимой брезгливостью, отрицательно замотали головами и резко сорвались с места. Я проводил их грустным взглядом и столь же безрадостным вздохом. Ответом мне был перепляс тугих ягодиц сестричек под шелковыми бриджиками – и ответом, выражающим полное, безоговорочное презрение.

А кобелек на мои слова о пожирании им помета вдруг обиделся. Заворчал недовольно. Зубки-иголочки показал.

– Вздумаешь укусить, – сказал я, кривовато улыбаясь и сплевывая попавшую в рот шерстинку, – пожалеешь!

– Глупо было бы…– высокомерно молвил он. – Нужно мне кусаться. Что я, собака?

– Нет, – сказал я. – Ты, Жерарчик, определенно не собака. Ты собачонка. Моська.

– С какими колоссальными грубиянами приходится работать, – пожаловался бес сам себе. – Добра не помнят, советов не слушают. А между тем я старше этого мальчика раз в тридцать и во столько же раз мудрей. Кабы не я, его бы сегодня высосали до дна во славу матери сырой земли, а шкурку подкинули в какую-нибудь заштатную больничку. Однако благодарности от него нипочем не дождешься. Ведь ему, растяпе, и в голову не пришло, что эти милые грации не кто иные, как вышедшие промышлять мужского семени Макошевы отроковицы. И это при том, что они честно назвались по именам!

Так вот оно что, сообразил я. Конечно, как я мог запамятовать! Лада и Леля – это же мифические спутницы богини матери сырой земли Макоши. Она и на майках девчонок была намалевана. И рог изобилия тоже ее атрибут. Выходит, прав мой бес: нужно быть с незнакомыми девицами осмотрительней. Поскольку сейчас самый разгар весенних полевых и садово-огородных работ, нет для последовательниц культа Макоши большей ценности, чем свеженькая семенная жидкость. Земельку ею удобрять. Кстати, беса моего, попади мы к ним в руки, они выдоили бы тоже. Досуха. Только если людей от дистрофии кое-как еще лечат и даже, случается, вылечивают, то собак… Так что зря Жерарчик брюзжит. Он в первую очередь свои гонады[4] от фатального истощения спасал, не мои.

Между тем бес закончил свой обвинительный монолог прочувствованным восклицанием: «О времена, о нравы!»– и попросил уже обычным тоном:

– Опусти-ка меня возле вон той арки, Павлуша. До арки было метров сто. Неси его, поганца. Небось, сам докостыляет. Я разжал объятия. Он не слишком ловко приземлился на все четыре лапы, встряхнулся. Какой он все-таки крошечный, беззащитный, вдруг умилился я. Тяжело, наверно, такому на улицах без покровителя приходится.

– Слушай, может, тебя проводить? – великодушно предложил я.

– Глупо было бы…– спесиво тявкнул бес. – Обойдусь!

– Тогда адью. Да смотри, берегись кошек, малыш! – посоветовал я ему почти без ехидства.

Чуток отбежав, Жерар принялся витиевато ругать меня по-венгерски. Должно быть, считал, что не пойму. Я бы и не понял. Способности мои к языкам довольно средние. Или, точнее, избирательные – что-то запоминаю без проблем, что-то с огромным трудом. Брань, однако, особая категория. В ней я большущий дока. А собирание иноязычных ругательств – мое скромное, неафишируемое хобби. Узнай о нем матушка, вообразила бы, что это еще одна наследственная черта, благодарить за которую я должен негодяя-папочку.

Когда бес, кончив поминать лягушатников, петушатников да байстрюков, перешел на чрево Божьей Матери и половую жизнь двенадцати апостолов, мне сделалось понятно, что пришла пора вмешаться. Подобную дерзость нельзя прощать даже напарнику. Я воздел длань и слева направо, как мадьяры (они же католики, верно?), размашисто перекрестил ему спину. Жерар пронзительно, не по-человечески и не по-звериному, а точно ирландский предвестник смерти баньши или отечественная Карна-печальница, взвыл и покатился кувырком. Путь его закончился около опрокинутого бачка для мусора.

Бум-с! – глухо загудел бачок.

«Экий конфуз», – подумал я, глядя, как бес барахтается среди омерзительных даже на вид отбросов.

Сочувствия к нему не было. К тому же я был уверен, что и крестное знамение, и мусорные бачки он мне когда-нибудь припомнит. Обязательно. И «Моську» припомнит, дай только срок.

Возле двери меня перехватил молодцеватый, атлетически сложенный милиционер в чине старшего лейтенанта. Он был высок и, точно британский морской офицер, безукоризненно прям. Прям был его тонкий нос и бескомпромиссный срез волевого подбородка, пряма полоска бровей и твердая линия рта. По стрелкам его брюк можно было чертить проекты скоростных железных дорог. Жаль, оттопыренные ушки-лопушки несколько портили общее впечатление. При нем была тоненькая офицерская планшетка и складной зонт в чехле. Из планшетки торчал краешек наручников.

– Павел Викторович Дезире?

– Он самый, – сказал я, звеня ключами.

– Лейтенант Стукоток. Ваш участковый. Разрешите войти?

– Пожалуйста. – Я отпер дверь, пригласил молодцеватого Стукотка на кухню, пододвинул ему табурет и спросил, почему-то старомодно: – Чему обязан?

Участковый снял фуражку, взбодрил растопыренной пятерней свой короткий светлый «бобрик», планшетку с зонтиком примостил на стол, но садиться не спешил. Озирался цепким взглядом, кажется, принюхивался и при этом сухо, отрывисто, до невыносимости официально говорил:

– Не чему, а кому. Проживающий над вами гражданин Тищенков утверждает, что вы. чрезмерно увлекаетесь курением. Марихуаны. Чуть ли не притон содержите.

– С чего он взял? – спросил я удивленно.

– Да вот взял с чего-то. – Стукоток перестал озираться, сосредоточился на изучении моего лица. Должно быть, отыскивал следы волнения. Ужас застуканного (pardon!) на горячем преступника. Взгляд у него был тоже прямой и будто бы доброжелательный, но в то же время пронизывающий до самого спинного мозга. Под таким не слишком повиляешь. Он разжал губы: – Сигнал поступил. Мы обязаны отреагировать.

– Боже, какая нелепица! – с отвращением проговорил я, держась все того же архаичного тона. – Марихуана! Помилуйте, мне и табак-то противен. А вообще, если желаете, можете совершить обыск. Хоть сейчас. Санкции не потребую. Прошу вас, приступайте! Времени много не займет. У меня и вещей-то…

Лейтенант после недолгой паузы, за которую успел что-то там для себя обдумать и решить, отгородился, протестуя, рукой.

– Зачем обыск, что вы. – В голосе его наконец проскользнули теплые нотки. – Я и так вижу, что все в ажуре. Слушайте… а сам этот Тищенков… Что за птица?

– Птица канюк, – находчиво сказал я, преисполняясь мстительного чувства. – Знаете, который все просит жалобно: «Пить! Пить!»

– Зашибает, стало быть? Я вздохнул:

– Случается.

– Стало быть, зашибает, – задумчиво повторил Стукоток. – Вот и мне показалось. Шумит?

Тут даже врать не пришлось:

– Иногда прегромко.

– Ладно, учтем. – Лейтенант водрузил фуражку на голову, привычно вымерил двумя пальцами положение козырька. – Извините за вторжение. Служба. Вам, кстати, известен телефон нашей дежурной части?

Я сделал виноватое лицо:

– Нет.

– Запишите. Будет сильно барогозить, – Стукоток коротко дернул головой в направлении потолка, – вызывайте наряд.

После ухода участкового я решил навестить соседа сверху. Мне захотелось укоризненно посмотреть в его бесстыжие глаза. Пусть ему станет неловко. А то взял моду свои похмельные глюки мне приписывать! Ему кони, выходящие из пола, прямо с утра мерещатся, а виноват, значит, я. Курящий, оказывается, в это время траву. Удивительный ход мыслей! Перенос, так сказать, воображаемого с больной головы на здоровую. Непостижимая логика иного мира. Или отдаленного будущего.

Однако пообщаться с прогрессивным логиком мне не удалось. Вокруг его квартиры наблюдалось необыкновенное оживление. Деловитое движение туда и сюда в высшей степени любопытных личностей. Я решил, что разговор подождет, и устроился на подоконнике на лестничной площадке, потягивая колу и следя за посетителями.

Было их много, и все были разные.

Сперва пожаловала увешанная побрякушками своей шарлатанской аппаратуры, четверка мошенников из Института биоэнергетики. Бравые парни, щеголяющие фирменной униформой и зачем-то нацепившие обтекаемые спортивные очки с желто-коричневыми стеклами. Вылитые «охотники за привидениями» из одноименного фильма. Хотел бы я посмотреть, как они поведут себя при встрече с настоящим призраком. Впрочем, штаны у них выглядели достаточно мешковатыми, чтобы скрыть признаки любого волнения, вплоть до самого крайнего.

Затем прибыл православный батюшка. Сопровождал его молоденький служка, нагруженный не менее чем тремя литрами святой воды.

И наконец, притопал водопроводчик с огромной брезентовой сумкой.

Я допил газировку и довольно улыбнулся. Сообразительный мужичонка не упустил ничего. Отныне можно спать спокойно.

Отдых есть функция, обратно пропорциональная усталости.

Эта свежая мысль тяжело, точно пробуждающийся медведь в берлоге, ворочалась в моей несвежей голове, пока я нога за ногу тащился к двери.

Проспал я хорошо если час.

Звонок надрывался.

Сулейман Маймунович терпеть не может телефонов, факсов, пейджеров и прочих современных средств связи. В особенности он не может терпеть электронной почты и сотовых мобильников. Когда-то он очень здорово нарвался с любовью к электронике. Как-никак, считал он, электроника – область науки, оперирующая потоками данных, строго упорядоченной энергией, а значит, самая близкая к магии. Сулейман, с головой ныряя в ее изучение, надеялся возродить былую славу джиннов, ифритов и прочих энергетических сущностей, скрестив спиритическое с материальным. Вдохнуть в машину пусть не душу, но – «духа». Вследствие своего бескрайнего энтузиазма он и стал одним из главных фигурантов знаменитого «дела кибернетиков». Имеется в виду – настоящих фигурантов, для обуздания которых, собственно, и была загублена вся советская кибернетика. От расправы ему пришлось скрываться в Средней Азии, где он провел полтора десятка лет, едва ли не самых жутких за последние век-два. Вернуться в столицы Сулейман так и не решился и до сих пор не может без содрогания вспоминать свой тогдашний бурный «роман с ЭВМ».

Поэтому в офисе «Серендиба» нет ни единого компьютера. Зато имеется «Феликс» – металлический счетный агрегат с клавиатурой, как у пишущей машинки, и рукояткой, которую следует крутить. При вычислениях «Феликс» совершенно неповторимо звенит на разные голоса, да вот беда – постоянно сбивается в действиях с дробями. Им пользуется наш ничем не примечательный старенький бухгалтер. С другой стороны, бухгалтер имеет редкое эллинское имя Менелай Платонович Архэ и обладает одной странностью – никогда не кушает яблок.

Для передачи известий наш добрый старомодный шеф предпочитает употреблять посыльных и нарочных, а также пользоваться оказией и слать гонцов. Особую любовь он испытывает к почтовым птицам. Сегодня, впрочем, он ограничился обыкновенным курьером.

– Ну? – сказал я, страдальчески глядя на Зарину, и широко зевнул.

Как мне уже приходилось отмечать (и, возможно, придется еще не раз), Сулейман – тонкий психолог. Зная, что Павлин-мавлин, хоть и выглядит паинькой, бывает подчас невыносимо грубым, он поступил чрезвычайно хитроумно. Откомандировал ко мне свою любимицу. Не потому, конечно, что я остерегусь отправить ее к черту из опасения его прогневать. А потому что Зарина и моя любимица тоже. К ней все относятся с нежностью. На первый взгляд это симпатичная восьмилетняя девчушка с черными глазищами в пол-лица. На второй тоже. Да хоть на тридцать третий. В самом же деле Зарина – карлица, чей возраст далеко перевалил за… В общем, далеко за. Ни к чему вам знать. Я сам, откровенно говоря, не знаю. Притом она ведет себя совершенно как ребенок.

Обожает игрушки, карамель на палочке, всегда остается по-детски непосредственной и веселой. Баловать ее подарками – сплошное удовольствие.

Однако я был не в том настроении, чтобы кого-то чем-то баловать.

– Ну?.. – повторил я нетерпеливо.

– Дедушка тебя кличет, Павлуша, – сказала она, не вынимая изо рта «Чупа-чупса». – Надо поторопиться. Чего-то он озабоченный.

– Ладно, – сказал я. – Сейчас соберусь. Зайдешь?

– А Жерарчик здесь?

– Разве моя квартира напоминает псарню?

– Говоря о чистоте и начистоту – есть маленько. Вот язва.

– Жерарчика здесь нет, – проскрежетал я.

– Тогда не зайду. Ты сегодня какой-то скучный и злой. Наверное, тебе нужно больше отдыхать. Чао, Павлинчик!

Она помахала на прощание ладошкой и ускакала.

Выходя из дому, я был все еще мрачен. Но, вспомнив, что по пути можно завернуть в «FIVE O'CLOCK», к куколке моей Аннушке, чуток приободрился.

От китайца за версту разило псиной и каким-то удушливо-тяжелым одеколоном. Я поспешно уступил дорогу. Он кивнул, казенно улыбнулся. На миг показались мелкие острые зубки. Сквозь толстенные линзы очков блеснули темно-карие, без белков глаза. Сопровождавший его громила (руки – с мое туловище, грудь – как аэростат, загривок – от самых ушей; не думал я, что среди желтых встречаются подобные монстры!) вонял так же тошнотворно. Передвижной зверинец плюс агрессивный парфюм «Eau de Peregare» от BODUN's.

Секретарем нашим Максиком точно выстрелили из-за стола. Захлебываясь словами почтения, он побежал провожать важных пахучих гостей до двери. И за дверь. И по лестнице. Так спешил, что на ногу мне наступил.

Чертов лизоблюд. Чертовы китайские лисы-оборотни. Эх, если бы мне возле Аннушки еще на пять минуточек задержаться…

Чертов график работы магазина!

Я вошел к шефу.

Надрывно гудел кондиционер, выгоняя из кабинета ароматы лисьего метаболизма.

– Паша, – без обычного кривляния и даже без акцента с места в карьер взял Сулейман. Это было скверным знаком. – Паша, как ты отреагируешь, если я предложу тебе посетить стрип-шоу в «Скарапее»? Имеется билетик в VIP-зал. Сегодня с гастролями «Римские любовницы». Восемь кисок, прямиком из Вечного города. Покажут, как можешь догадаться, «Патрицианские ночи». Между нами: единственное выступление не только в Императрицыне, но и вообще в России. Сам бы не отказался, да заботы, видишь… Все заботы проклятущие… – Он принялся крутить на левом мизинце любимый варварски роскошный перстень из поглощающего свет черно-зеленого металла с изумрудом карат на пятьдесят. Камень, ограненный в форме яйца и удерживаемый оправой из трех головок фламинго с раскрытыми клювами, мерцал. Совсем не в такт вращению.

Блин, еще один скверный знак!

– Наличных подкину.

Последняя фраза вообще выходила за ВСЯКИЕ рамки. Наш скупердяй подкинет наличных? Мне? Восточная сказка. Тысяча и одна хрень. Он что, решил меня тамошним питонам скормить?

«Скарапея» – один из самых модных, самых дорогих и недоступных для большинства ночных клубов города. Там повсюду ползают живые удавы и гады помельче, а обслуга – младые негритянки с голой грудью или мускулистые папуасы в одних плавках. Как гостям больше нравится. Каждому приглашенному гарантируется полное моральное (а при желании – и физическое) разложение по высшему разряду. Безумно заманчивая обитель всяческих пороков. Потусоваться там на халяву, да еще в VIP-зале? Где перед вами пресмыкаются самые клевые аспиды и гаитянки? Е, парни!!! В смысле – было бы крайне, крайне заманчиво.

Кабы, повторяю, не подозрительная ласковость и щедрость дядюшки Сулеймана.

– Это как-то связано с Софьей Романовной? – спросил я прямо.

– Это никак не связано с Софьей Романовной.

– Тогда почему я?

– Потому что больше некому. Во-первых, ты, весь из себя молодой и стильный, будешь там смотреться э-э… в самую масть. В жилу. Короче, уместно. Особенно с теми наличными, что я пообещал. Во-вторых, необходим человек с твоей сообразительностью.

Польстил. Сейчас я должен закатить глазки и замурлыкать.

– Сулейман-ага, – сказал я сладеньким и гаденьким голоском ябеды, – а вы не забыли, что среди молодых ваших сотрудников имеются личности гораздо сообразительней меня?

Дело в том, что не так давно секретарь наш Максик приволок откуда-то набор бланков для определения IQ– коэффициента интеллекта. И шеф будто на пчелу сел. Сейчас же загорелся узнать, кто у него чего стоит в плане мозгов. Как будто без того не ясно. Тестирование было проведено немедленно, итоги… итоги каждому обследовавшемуся сообщены приватно. Разглашать собственные показатели настоятельно не рекомендовалось. Во избежание. Как пример для всяческого подражания был отрекомендован один лишь Менелай Платонович. IQ у него вплотную подобрался к двумстам. Как у Эйнштейна. «Тут, должно быть, закралась какая-нибудь ошибка, – скромно прокомментировал фантастический результат сам бухгалтер. – Впрочем, старому греку на моей работе нельзя быть полным дураком». Мой коэффициент получился вполне себе средним, чего и следовало ожидать. Хотя ожидал я – как, наверное, любой – сами понимаете, другого.

Вся работа в тот день, разумеется, встала, народ друг на друга косился с недоверием, атмосфера делалась взрывоопасной. Запоздало раскаявшийся в опрометчивом поступке Сулейман разогнал нас по домам раньше времени и объявил назавтра дополнительный выходной. После выходного психологический климат в коллективе вроде как нормализовался. Но не прошло и недели, как данные начали помаленьку всплывать. И вдруг выяснилось, что у юного нашего секретаря Максика интеллектик-то о-го-го! Сто семьдесят без малого; а это, между прочим, ДО ХРЕНА! Чрезвычайно. Все обалдели, а Максик (без чьего участия в разглашении секретов, видимо, не обошлось) сделал вид, что ничуть своей гениальностью не возгордился. Но это сперва. Сейчас он считает нормальным наступать мне на ноги и забывать извиняться при этом. Кто бы мог подумать, что гусачья гордыня – обязательная спутница выдающегося ума?

– Я никогда ничего не забываю. А ты, если б не перебивал своего Богом данного шефа, – Сулейман сделал строгое лицо, – узнал бы, что существует не только во-первых и во-вторых, но еще и в-третьих. Так вот, в-третьих… В-третьих, сам знаешь почему.

Ага. Не для того кота держат, чтобы брюшко себе в удовольствие лизал, а для того, чтобы мышей в подполе ловил.

– Придется работать?

– Скорее всего.

– О-хо-хо…– Я сделал кислое лицо и с протяжным вздохом жеманницы закатил глаза.

– Стены там нормальные, это проверено, – сообщил, шеф, демонстративно игнорируя мои гримасы.

– Я буду один?

– Абсолютно.

– Абсолютно? – переспросил я. Как-то мне не понравилось его шмыганье носом. Откуда бы у ифрита взяться насморку? В конце мая. – Ну, я хотел еще Убеева для страховки…

– Убеева?! – испугался я. – Железного Хромца?

– Ага. – Да ведь он же полный придурок! —

Придурок, – с удовольствием подтвердил шеф. – И даже, пожалуй, хуже. Зато стреляет, как бог.

В том-то и проблема, что стреляет. Неужели Сулейман запамятовал, вследствие каких снайперских подвигов этого нервного калмыка с предыдущего места вышибли? Перед тем, как мы его подобрали? Зато я помню. Превосходно помню. Потому что сам копировал сведения о нем из личного досье начальника «Булата». Ну, того самого охранного агентства, где Убеев раньше инструктором по стрельбе был. Собственного информатора он сдуру шлепнул. Две пули в голову, одна в сердце – всего за полсекунды. Потрясающе быстро и абсолютно надежно. Высший класс!

Я своей головой дорожу. Сердцем тоже. Посему решил быть несгибаемо твердым:

– Нет, эфенди. Лучше буду вовсе без прикрытия, чем с таким отморозком. Да и в кого там ему стрелять? В «Римских любовниц»? В удавов?

– В удавов, – неожиданно поддакнул шеф. – В анаконд. «Скарапею», Паша, держат трансвеститы. Сам знаешь, какая у них репутация. Хуже только у людоедов Амазонии, да и то не у всех. – Он огладил двумя руками бороду, поднес к губам перстень, дохнул на него и потер камень о рукав. Отвел руку в сторону, любуясь результатом. Изумруд все еще мерцал. – Если тебя там поймают, запросто гадам скормить могут.

О какой-то там особенно людоедской репутации трансвеститов я услыхал впервые. Ходят, конечно, разные слухи (а о ком они не ходят?): ну, на иглу, дескать, могут насильно посадить или поиметь крайне извращенным способом. Но чтобы вот так, раз – и змеям на корм… «Ох, Паша, – смекнул я, враз заскучав, – похоже, ты круто влетел! Точно бабочка в сачок. Не успеешь крикнуть „караул!“, как в коллекцию угодишь. Весь из себя засушенный и крылышки врастопырку. Может, послать Сулеймана с его делами куда подальше, пока не поздно?» Последний вопрос был, конечно, риторическим. «Поздно» стало уже тогда, когда шеф выплатил мне первую премию за первое конфиденциальное дельце, связанное, помнится, с… С тем-то и тем-то. О сгнившем языке одного болтливого сотрудника я, случайно, не упоминал? Ну, то-то!

– Все равно, – упрямо сказал я. – Убееву не доверяю.

– Замолчи, несчастный! – взвизгнул неожиданно тонко Сулейман. – Я ему доверяю! Я, понятно?! Твою жизнь доверяю охранять, мальчишка! – Изо рта его летела горячая, будто кипяток, слюна вперемешку с дымом, глаза выкатились. Ручищи со скрежетом заскребли по столешнице, ноги затопали. Он вскочил и начал расти. Одежда с треском рвалась.

Мне сделалось страшно. Вот оно, средневековье, запаниковал я, отшатываясь. Ка-ак перевернет сейчас Маймуныч кофейный столик да ка-ак насадит меня на одну из ножек, будто на кол. А ножки-то остренькие, тонкие. Резные, гнутые. Скользким лаком покрытые. Пока я еще состояния комбинатора достигну, чтобы с кола того соскочить, он же мне по самые миндалины влезть успеет. С вывертами. С загибом…

Исключительно с перепуга заорал и я, сопровождая речь однообразными, но выразительными жестами:

– Да вот где я видал такого телохранителя! Своей жизнью я как-нибудь сам распоряжусь! Сам, самостоятельно! Ясно вам, Сулейман Маймунович? И нечего меня авторитетом давить…

Ифрит вдруг захохотал и повалился в кресло.

– Аи, маладэц, Павлинчик! Аи, порадовал! Отважный какой, ничем не устрашить! Храбрец, да! Вот люблю тебя таким! На, скушай халву. Очень вкусная халва – из миндаля и кешью.

– Не хочу, – сердито проговорил я и тут же, вопреки сказанному, вонзил зубы в рассыпчатый кирпичик. – Чего мне делать в «Скарапее»? Трудно не суметь сложить один и один. Думаю, все уже поняли, что дефицитным билетиком на «Патрицианские ночи» разодолжил нашу контору оборотень-китаец. Господин Мяо. У этого полулиса имелся очень шустрый племянник, до потери соображения обожающий клубную тусу. В Поднебесной путевых клубов и так-то раз-два, и обчелся. А если вспомнить, как строгие тамошние законы относятся к наркотикам и прочему дерьму, без которого нормального креативного пати вообще не бывает… Короче говоря, этот самый лисий племянник, Сю Линь (кстати, никакой не цзин[5] – обычный хань[6].), сгоношив в компашку пару друзей, отправился путешествовать по миру, ища, где можно трем горячим китайцам отвязаться на полную катушку. Далеко он не уехал. Завернул в самом начале круиза к дядюшке, наместнику императрицынского Чайна-тауна, да так и остался. «Скарапея» наша поразила его своим сладким ядовитым жалом пряменько в башку. (А ведь там и раньше-то не все нормально было. Почему? Скоро объясню.)

Но одних дэнс-эволюций на тамошнем танцполе вскорости сделалось ему маловато. Итогом недолгих раздумий Сю Линя стало решение приобрести долю в капитале понравившегося клуба. А что? Юаней дядька Мяо подкинет, ну а с теми из теперешних владельцев, кто недовольство выскажет, он сам расправится. Как-никак мастер кулачного боя. Абсолютный чемпион провинции Ляонин! Друзья из того же крепкого мяса сделаны. Любому русскому увальню бамбука мигом вставят – не успеет глазом моргнуть. Да хоть десяти русским. Тридцати. Зря, что ли, с молочных зубов тренировались лбами кирпичи да черепицу сокрушать! (Вот вам и обещанное объяснение.)

Предварительные переговоры тянулись долго, через третьих лиц, шестерок, по телефону 09… и, сами понимаете, были полностью безрезультатными. Наконец сегодня трансвеститы дали «добро» на личную встречу с борзым кунфуистом. Условие: Сю Линь придет один. Территория – кулисы «Скарапеи». Время – ноль часов тридцать минут. Я бы от такого предложения отказался сразу. Ночной гадюшник! Не удавят, так изнасилуют. Бесстрашный Линь – железный кулак согласился. Господин Мяо (наградили же родители имечком!), который о деловых похождениях родственника в Русской земле узнал лишь сегодня и, кстати, от сторонних людей, отговаривать его не захотел. (Почему? Пойми их, китайцев, да еще оборотней.) Вместо того чтобы провести ряд поучающих бесед с неумным Сю Линем, он поспешил к Маймунычу с просьбой направить в клуб наблюдателя. Способного в случае чего к решительным действиям по защите безбашенного племянничка от исчезновения в бездонных желудках змеев горынычей. Патрон мой долго ломался, а согласился нехотя, и только под влиянием магии больших чисел. (Будет, будет Менелаю Платоновичу и «Феликсу» горячая работенка завтра с утречка!..) В роли своего агента Сулейман представил китайцам господина Убеева, отменного стрелка и клубного завсегдатая. Обо мне речи не было. – В клуб Убеева не пустят гарантированно, – раскрывал шеф передо мной свой дьявольский план, – зато внимание он на себя отвлечет. Гарантированно же. В том случае, если за оборотнями сегодня была слежка, а значит, видели их визит к нам, он станет приманкой-обманкой. Вот, дескать, кого откомандировал эль Бахлы. В случае, если слежки не было, обманкой станет его узкоглазая, крайне подозрительная для трансвеститов физиономия. Вряд ли они, а в особенности их секьюрити, с ходу сумеют отличить калмыка от китайца. Но уж наган-то у него под мышкой засекут наверняка. Недурственно будет, если попытаются разоружить.

– Ох, бардак начнется… – сказал я мечтательно.

– Вот! А я о чем!.. – хлопнув ладонью по столу, воскликнул шеф. – Бардак-кавардак. Как говаривал, правда, по совсем другому поводу, покойный Саша: «Через час – бардак. Через два – бедлам. На рассвете храм разлетится в хлам».

Я знать не знал, о каком Саше идет речь и при чем здесь храм (по-видимому, разрушенный), но с вопросами не лез.

– В свою очередь ты, Павлуша, с развязным видом войдешь в «Скарапею» и примешься отрываться под… м-м-муа! – Сулейман поцеловал сжатые щепотью пальцы, – дивные телодвижения римских стриптизерш. Никакой скованности, да? Ни секунды отдыха от отдыха. Молодой вертопрах пришел, чтобы достичь полного истощения кошелька, нервной системы и физических сил. Это должно быть понятно всем. С первого взгляда. Когда появится Сю Линь, осторожненько проследишь за ним. Все, что увидишь и услышишь, расскажешь мне. Лично мне. Только мне. Потом сразу забудешь. А я уж сам распоряжусь информацией. Усек, да?

– Да, мирза, – покорно сказал я. – Слушаю и повинуюсь.

Я уже безудержно грезил об итальянском стриптизе.

Глава вторая

ЗМЕЕЛОВ

Откуда-то издалека, дерзко выделяясь из шумов вечернего города, накатывал утробный рев могучего мотоцикла. Судя по сбивчивости, с которой рокотал шестицилиндровый механизм, зажигание его было отрегулировано скверно. Из чего я заключил, что скоро сюда пожалует Железный Хромец Убеев. Отрабатывать кумыс и баранину, которыми его досыта поит-кормит премногощедрый наш и дальновидный Сулейман.

– Прошу входит-ть, – с приятным акцентом пригласил меня дежурно-улыбчивый гигант швейцар – не то скандинав, не то прибалт, грубо раздирая сильными пальцами мой билет надвое. Меньший обрывок глянцевой полоски он решил оставить для себя. Другой вернул мне. Перфорации он не признавал, и посему одна из «Римских любовниц», изображенных на билете в полном составе и самом соблазнительном ракурсе, лишилась части стройной ножки. Другая – перьев с пышного головного убора, служившего ей единственной одеждой.

«Варвар», – подумал я.

– Впер-рвые у насс? – Он кивнул стоящему внутри, за прозрачными створками, напарнику, и тот нажал клавишу, отворяющую дверь.

«Да тебе-то, болвану, какое дело», – подумал я, старательно придерживаясь роли избалованного типа, но все-таки рассеянно улыбнулся, соглашаясь с его предположением. Снисходить до разговора с каким-то там контролером было мне сейчас не по чину.

– О! Поздравляю. Вам предстоитт несабываемый вечер.

Я лениво шевельнул рукой, суя ему десятку.

– Нетт, нетт! Нам этто не положено, – воспротивился он. Я пожал плечиком: «как знаешь» – и разжал пальцы. Банкнота порхнула, однако до черного мрамора ступеней не долетела, исчезнувши по пути непостижимым образом. Швейцар привычно поправил форменный бархатный камзол. В одну из его многочисленных складок, надо полагать, и упорхнул презентованный мною общеевропейский червончик.

Убеев тем временем успел въехать на стоянку и спешиться. Его шикарный кожаный макинтош длиной до каблуков ортопедических сапог хлопал на ветру, точно плащ истребителя вампиров Блэйда. Его густой «конский хвост» на макушке, подобный самурайскому, и самурайские же бакенбарды в форме острых вороновых крыл были черней лака его неописуемого «Харлея» тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Его непроницаемые солнцезащитные очки надежно поглощали буйствующие переливы света, низвергающиеся со шита над входом в «Скарапею». Его высокие скулы… Швейцару тоже предстоял незабываемый вечер. Только он об этом еще не догадывался. Дверь за мной с шелестом закрылась.

Вопреки приказу Сулеймана быть развязным парнем, чувствовал я себя, признаюсь, хреновато. Тревожно мне было с непривычки, да и попросту страшно. Одно дело подглядывать за неверными супругами и совершенно другое – заниматься разведдеятельностью на территории, принадлежащей организации. Обилие агрессивной музыки, возбужденных незнакомых людей, неожиданные световые эффекты и шныряющие за чересчур хлипкими стеклянными стенками террариумов рептилии – все это также не самым благотворным образом действовало на мою утонченную психику. Говоря откровенно, я впервые попал в подобное место. Деревенские дискотеки школьных лет вряд ли могут считаться достойной подготовкой к сегодняшней вылазке. А после возвращения в Императрицын я как-то еще ни разу не удосужился выбраться в какой-нибудь клуб.

Вот Убеев – тот, пожалуй, мигом оказался бы в своей тарелке. Он обожает модные развлечения. Его мало волнует, что ему за пятьдесят, что телом он заморыш и далеко не красавец лицом, что у него перемежающаяся хромота и склочный характер. Он пляшет как одержимый, манерно курит и выпивает, способен сколь угодно долго говорить на любую предложенную тему. Он чемпион по скоростному съему девушек, которые не возражают, чтобы их снимали пятидесятилетние колченогие калмыки с неуравновешенной нервной организацией, а при случае он всегда готов подраться.

«Как-то там проходит у него общение со швейцаром?» – подумал я, стоя среди бурления красивой жизни и робко озираясь.

Так бы мне, наверно, и изображать из себя убогого провинциала, заброшенного каким-то изощренным садистом в богемный салон и совершенно раздавленного его роскошью, кабы не внезапная помощь. Меня схватили под локотки горячие узкие ладошки, я услышал:

«Ага, попался!» – и в ту же секунду был расцелован в щеки славными девушками – Ладой и Лелей.

– Ты чего такой понурый? – тормоша, спросила меня Леля. – Идем с нами, вон наш столик. Как раз одно место свободно.

– А где твой песик? – это уже Лада.

– На проктоскопии, – вяловато отшутился я.

– Бедняга! – немедленно пожалела Жерарчика Леля, а Лада, делая большие глаза, ужаснулась:

– Какое страшное название! Это, наверно, жутко болезненная штука?

– Не то слово, – сказал я, помаленьку оживая. – Представьте, глубоко-глубоко в задний проход вставляется такой блестящий металлический рожок…

– Прекрати! – в голос закричали девушки. Поневоле рассмеявшись, я спросил:

– Ну а вы здесь поохотиться или так, развеяться?

– Я ж тебе говорила, он все просек, – победно сказала сестренке Лада. – Парень, который носит на руках настоящего беса и без боязни, несмотря даже на глистов, целует его в морду, на раз отличит мелисс[7] от примитивных нимфеток. Нет, не охотиться, – сказала она уже мне. – Могу просветить: то, чем, по нашему мнению, всякий уважающий себя мужчина просто-таки обязан поделиться с матерью сырой землей, уже месяц, как не требуется. Обряды плодородия производятся в апреле – начале мая.

– Так что до будущего года можешь нас не опасаться, – смеясь, подхватила Леля.

– И вообще, слухи о какой-то опасности, чуть ли не кровожадности Макошевых отроковиц сильно преувеличены, – сказала Лада, нарочито грустя.

– На самом деле мы кроткие и нежные, – потупившись, сказала Леля.

– В большинстве случаев, – дополнила ее сестра.

«До чего самоуверенные барышни, – думал я восторженно, слушая их щебет. – Они, похоже, и вправду верят, что способны напугать. Я уже люблю этих девочек!»

– Это что же получается? – шутливо хмурясь, спросил я. – Вы нас с Жераром на сообразительность испытывали?

– Ах, вот как, значит, его зовут, – вместо ответа сказала Леля. – Ну а тебя?

Пришлось признаться, что меня зовут Полем, но можно и Павлом; что да, француз, хоть и очень мало; что здесь скорее по делу, но встрече с ними по-настоящему рад, так как совсем растерялся и не знаю, куда приткнуться. А также, что нужен мне вообще-то VIP-зал, да только где же он, черт возьми?

Я показал им билет.

– Странно, – сказала Лада. (Сначала я различал их в основном по прическам – до того они были похожи, почти как близняшки. Лада обладала роскошной косой в пояс, Леля – двумя, заплетенными по бокам головы в забавные толстенькие рожки с хохолками на концах. Но постепенно я понял, что они очень разные. Командовала в их тандеме, безусловно, Лада, однако ее младшая сестра нравилась мне гораздо, гораздо сильнее.) – Тебя должны были с этой красивой бумажкой до места проводить. Ты что, не дал на чай швейцару?

– Этому бархатному викингу? Дал.

– А тому, что внутри? Седому, в золотых очочках.

– И бородка клинышком?

– И бородка клинышком.

– Бли-ин, – протянул я. – То-то он все мне кланялся, каналья. Так неудобно было, как-никак пожилой человек. Я и удрал от него поскорее… Нуда ладно, начхать!

Зато вас встретил. А это, между прочим, дорогого стоит. Давайте выпьем, что ли, за знакомство.

Мы выпили за знакомство по какому-то сладкому и не сильно крепкому коктейлю, сложно пахнущему земляникой, малиной и травами. Потом немного потанцевали, потом, хоть и без того были на ты, выпили на брудершафт и с удовольствием расцеловались – уже в губы. Мне совсем расхотелось присматривать за каким-то там дураком-китаезой, которого неведомо где носит, а захотелось мне и дальше выпивать, танцевать и целоваться… но тут-то вся малина-земляника кончилась. Потому что, совсем как тот нечистый из пословицы, которого только вспомни – мигом является, явился и мой подопечный Сю Линь. Модный до безобразия. Был он в узкой красной рубахе, узких серебристых штанах и с коротким желтым «ирокезом» на макушке. В руке у него был сложенный веер, а в зубах черная с золотым колечком сигарета. Он тут же принялся выламываться под музыку и делал это классно, ничего не скажешь, а я посмотрел на часы. Близилась полночь.

По словам шефа, встреча Сю Линя с трансвеститами должна состояться в VIP-зале, а уж оттуда они двинутся в кабинет управляющего.

– Лапушки, – сказал я, становясь невыносимо серьезным. – Чудовищно жаль, но придется нам ненадолго разбежаться. Вас не затруднит показать мне, где зал для важных особ?

– Меняешь нас на голых итальянок? – насмешливо спросила Лада.

Я в ответ выпятил нижнюю губу и задиристо промолчал в том смысле, что да, меняю, – так что?..

– Ладно, не дуйся, – сказала она примирительно. – Пойдем. Лелька, а ты останься, столик стереги.

В VIP-зале оказалось чуток спокойней, чем в зале общем. Музыка душевней, свет мягче. Змеи в террариумах были все больше крупные и, как следствие, ленивые. Да и публика подобралась солидная, пришедшая не задницами толкаться и конечностями среди дискотечной давки дрыгать, а культурно провести вечерок в компании «Римских любовниц». Лысеющие мужчины в дорогих костюмах, многие – в сопровождении увешанных драгоценностями дам. Мужчины обратили на меня внимания чуть меньше, чем на обслугу. Женщины были значительно благосклоннее. Особенно одна, ярко-рыжая, со щучьим лицом записной стервочки. В общем-то, к ней можно было, наверное, и подсесть – сугубо для маскировки, – но в спутниках у нее был такой жуткий тип, что не приведи Господь свести с ним знакомство. И уж тем более оспаривать у него право на самку.

Игнорируя пылкие взгляды огненноволосой щучки, я прошествовал к бару, где и пристроился, вооружившись бокалом слабенькой «сангрии».

Кажется, «Патрицианские ночи» еще даже не начинались. На сцене, оборудованной несколькими блестящими шестами, по которым так здорово умеют скользить обнаженным телом иные фемины, печально пела по-французски про любовь худенькая девица с прической а-ля Мирей Матье. Я косил то на нее, то на гологрудых официанток (негритянка среди них обнаружилась всего одна, и та не слишком привлекательная), то на щучку, которая вполне могла доставить неприятностей – не расхлебаешь, то на входную дверь. Где же китаец?

Певичка закончила грустить о своем разбитом сердце и под жиденькие, точно утренний супчик язвенника, хлопки (видно, публика окончательно извелась в ожидании стриптиза) удалилась. На сцене появился трансвестит в сверкающем платье с кружевным многоярусным кринолином до пола. Был трансвестит очень высок, мускулист и хоть усеян блестками, накрашен и в парике, но на женщину не походил совершенно. А походил он больше всего на вставшего на дыбы призового жеребца, обряженного для потехи в парик и платье. Впрочем, двигался он грациозно.

«Джулия, где же девочки?» – закричали из зала.

Трансвестит, приложив руки к полной и высокой поддельной груди, насквозь фальшивым контральто выпустил в зал длинную очередь многословных путаных извинений. После чего перевел дух – будто затвор передернул – и деловито и лаконично шмальнул контрольный:

– Девочки сейчас будут.

Зал заметно оживился.

Вскоре появились девочки.

Были они настолько хороши, что «сангрии» мне сделалось вдруг мало. Я проглотил единым махом то, что от нее осталось, и потребовал виски со льдом, подумав мимоходом, что лед стоило бы заказать еще и отдельно. В штаны засунуть. М-мерзавки, что же они вытворяют, а! Я энергично заколотил опустевшим стаканом об стойку. Бармен был вышколен на совесть и второй вискарь набулькал мне незамедлительно. Хлопнув и его, я засвистал…

Опомнился возле сцены – оттого, что мне крепко заехали локтем под дых. Музыка рыдала. Девицы извивались. Зал безумствовал. В руках у меня был развернутый павлиний хвост дензнаков, которые я секунду назад пытался засунуть одной из «патрицианок» за чулочную резинку, одновременно отпихивая какого-то нахала, стремящегося сделать то же самое вместо меня. Нахал, к моему большому огорчению, оказался проворней.

Да и как иначе, ведь был это великий мастер кулачного боя, продвинутый китаец Сю Линь собственной персоной! Мой подопечный. Я резко протрезвел и тихо-тихо уполз в сторонку, придерживая ноющие ребра.

Как я ненавидел в тот миг всех на свете азиатов!

Да только и Сю Линю не пришлось насладиться благосклонностью нагой римлянки. Откуда ни возьмись, появился возле него трансвестит, тот самый, который Джулия, и поманил его к себе. Разочарованный столь крутым обломом, китаец едва не накинулся на него с кулаками, но вовремя одумался. Видимо, кое-какие мозги в его черепушке все-таки водились. Он в остаточном раздражении хлопнул своим дурацким веером об сцену и смирно пошагал за Джулией.

Я шмыгнул следом.

Они свернули туда, где перед неприметной арочной дверью возвышался чудовищной комплекции мордоворот с явственными признаками акромегалии[8] на физиономии, а я – чуть левей. Туда, откуда густо несло освежителем воздуха и несколько слабее – табачным дымом.

Сортир пребывал в запустении. Только из крайней кабинки слышалось сдавленное пыхтение и кряхтение, перемежаемое неразборчивым, но экспрессивным шепотком. Не то ширяется кто-то, не то онанирует, не то с запором борется. Ну и пусть себе. В любом случае кряхтун так увлечен собственными проблемами, что вряд ли способен заметить чье-либо присутствие.

Дальний ретирадный кабинет подходил для скрытного погружения в толщу строительных конструкций лучше всего. Трусцой преодолев остаток дистанции, я вихрем ворвался в него – словно мне и в самом деле было уже невмоготу. Дверцы у здешних кабинок были основательные, от пола до потолка, и вполне надежно запирались. Я повернул задвижку и принялся быстро раздеваться, толкая одежду в специально заготовленный пакет. Набросал на пол побольше туалетной бумаги, разулся. Одежда, как и прочие предметы материальной культуры, к сожалению, не обладает моими способностями, а просачиваться еще и сквозь нее – это уже полное пижонство. Mauvaiston[9]. Выдрав из сливного бачка подводящий шланг, я направил его в унитаз. Тут же тоненько, но жизнеутверждающе зажурчало. Простонав восторженно: «Зашибись!.. Понеслась моча по трубам…», я приник телом к влажноватой кафельной стене. Было холодно и противно. Кафель размягчался нехотя. Делался прозрачным не сразу весь, а кусками. Кирпич под ним лежал неровно, раствор был переполнен каким-то сором – нитками какими-то и как будто даже обрезками ногтей или волосами. Прямо напротив моего рта приклеился изжеванный папиросный окурок. Я неожиданно икнул. Зря я столько пил.

Тот, из крайней кабинки, кряхтящий и пыхтящий, вдруг закричал, захлебываясь от восторга. Крик сопровождался еще какими-то звуками – характера самого тошнотворного, а кроме того, страшной вонью. Я икнул вторично – с отчетливым позывом к рвоте. Нет, при моей-то брезгливости пора отсюда исчезать, и как можно скорее, понял я. Иначе расклеюсь окончательно. По привычке помянув шепотом кривую, обязанную меня вывезти, я рывком углубился в стену.

Приблизительный план «Скарапеи», набросанный мне Сулейманом, оказался очень уж приблизительным. Чувствуя себя пилотом, летящим не по карте, а по пачке «Беломорканала», я плутал в лабиринтах коридоров и тыкался в кабинеты, ежеминутно рискуя столкнуться со здешними секьюрити-переростками, или прислугой, или еще шут знает с кем. В результате мне поневоле пришлось стать свидетелем бездарного совращения малолетних и очевидцем талантливого карточного жульничества. Я побывал в раздевалке «Римских любовниц» (которую правильнее было бы назвать «одевалкой», поскольку раздевались девушки в другом месте) и наблюдал шокирующую сцену ссоры двух сторожевых акромегаликов из-за якобы украденной упаковки «фенаболила»[10]. Я узнал, откуда растут ноги у некоторых скандальных слухов и чем на самом деле пахнут большие деньги.

В коридорах было тепло и влажно, зато кондиционирование большинства апартаментов включено на полную катушку. Меня (напомню, странствовал я нагишом) бросало то в жар, то в холод. Мои беззвучные проклятия в адрес Сулеймана, оборотней, трансвеститов и Сю Линя перемежались участившейся звонкой икотой.

Похоже, начинались нервы.

Достойным апогеем кошмарной бондианы стала встреча с мягко стелющейся по ковру гадиной. Да не какой-нибудь безвредной медянкой, а самой настоящей двухметровой гюрзой. И я растерялся. Вместо того чтобы немедленно обернуться предметом интерьера, мимо которого она бы спокойно проползла, я замер, вмиг покрывшись пупырышками гусиной кожи с головы до ног. И каждый пупырышек был размерами с волдырь от ожога крапивой, и каждый чесался, как укус слепня. Но не это было самой большой бедой. Главное, я вдруг совершенно забыл, как следует при встрече со змеей поступать – то ли смотреть ей прямо в глаза, то ли, наоборот, не смотреть ни в коем случае. Твердо помнилось лишь одно: нельзя делать резких движений. Впрочем, у меня это великолепно получилось само собой. От страха я попросту окостенел.

Гюрза неспешно приближалась, пробуя раздвоенным языком воздух. Ее упорный взгляд, направленный точно мне в переносицу, был настолько выразителен, что почти осязаем. Он все прочнее сковывал члены, все пуще леденил кровь. Он не оставлял никаких сомнений – тварь уже решила для себя ближайшую участь встреченного ею дрожащего голенького человечка. До приведения приговора в исполнение оставалось несколько изгибов такого совершенного и прекрасного, такого смертоносного ее тела.

В эту кульминационную секунду где-то неподалеку хлопнула дверь. Коридор наполнили резкие голоса охранников, продолжающих скандалить из-за своей драгоценной отравы. Змея недовольно дернула плоской головой, а я, моментально высвободившись из пут ее мертвящего гипнотизма, прянул в ближайшую стену.

За стеной оказался бар-холодильник, наполовину пустой, с витражными дверцами толстого стекла. Сквозь мозаичное изображение Кецалькоатля я разглядел знакомый платиновый парик. Не было счастья, да несчастье помогло. Аллилуйя!

Внутри бара оставаться, разумеется, не стоило. Во-первых, холодно, во-вторых, высокие договаривающиеся стороны непременно захотят чего-нибудь хлебнуть в процессе беседы. А уж спрыснуть удачную сделку – наверняка. Обнаружение среди бутылок постороннего молодого человека, слегка примороженного и отбивающего зубами частую дробь, вряд ли здорово их обрадует.

Могут и осерчать.

Я осторожно приблизил лицо к стеклу. Мне продолжало везти. В противоположном углу кабинета находился вместительный стеклянный садок с живописным нагромождением камней, какой-то зеленью, лужицей воды и десятком разнокалиберных черепах – обладательниц всей этой роскоши. Я решил, что моя скромная мордочка в сумраке вон того грота будет совсем незаметна.

Перемещение на новый плацдарм заняло около минуты. К счастью, в коридоре не обнаружилось и следа милашки гюрзы.

Пристроив подбородок на сладко спящую в прохладе пещерки тортилу, я начал наблюдение.

Кроме Джулии, Сю Линя и черепах в кабинете не наблюдалось ни единой живой души. (Не такая, видно, китаец значительная фигура, чтобы привлекать для контактов с ним кого-то более важного, чем конферансье.) За время моих блужданий Сю Линь успел уже хорошенько завестись. Надо думать, сообразил, что его не только не боятся, но даже и не уважают ни капельки. Трансвеститу было, похоже, все по барабану. Он чувствовал безусловную собственную правоту – хоть по закону, хоть по понятиям. Оттого и не психовал.

Собеседников разделял высокий стол, покрытый богатой парчовой скатертью с кистями. Из-за этой скатерти мне были видны только плечи да голова Джулии. Он вольготно развалился на диванчике и, щурясь, покуривал тонкую длиннющую папиросу. А вот китайчонка я видел целиком, но дискретно. Он беспорядочно и стремительно перемещался по помещению, свирепо обмахиваясь на бегу веером. Веер был разрисован худощавыми драконами, из чьих вывернутых ноздрей вылетали струи пара. Сам Сю Линь кипел не хуже тех драконов. Кипел он на родном языке – непонятно, но очень эмоционально. На все его выкрики Джулия реагировал наигранно-доброй улыбкой и покачиванием унизанной перстнями руки. Дескать, спокойней, китайский товарищ, умерьте пыл. Кунфуиста его ухмылочка только сильней бесила. Может, Джулия того и добивался. Лисий племянник, чье представление об эффективных методах воздействия на ход экономических переговоров сложилось, похоже, исключительно во время просмотра дешевых боевиков «про каратистов», вдруг остановился. Пронзительно выкрикнул в лучших традициях своей страны тридцать третье категорическое, последнее серьезное китайское предупреждение – и шарахнул ребром ладони по столу. Столешница, однако, оказалась прочной. Ожидаемая демонстрация разбивания твердых предметов голой рукой обернулась мало впечатляющим стуком.

Дипломат Джулия, решив загладить конфуз гостя, поднялся с дивана, отпер бар, достал бутылку шампанского и два фужера. Демонстрируя знание родного языка Сю Линя, заговорил мирным тоном. Он был по-прежнему безмятежен. Так мог бы вести себя боксер-тяжеловес, советующий в подворотне мелкой шпане отказаться от вздорной идеи выбить из него тумаками курево. Вылетевшая с громким хлопком пробка приземлилась в какой-то пяди от кончика моего носа, скатилась по склону в черепаший водоем.

Облившийся (уж не нарочно ли?) Джулия тонко взвизгнул, рассмеялся.

Одна капля попала на красную рубаху китайца.

Капля эта оказалась последней. Чаша терпения Сю Линя ею переполнилась. Развязался мешок с кулаками. Со смертельными. В крайнем случае – с калечащими. Издав неприятный металлический звук, веер Сю Линя выбросил из спиц узкие блестящие острия. Убийственное шелковое крыло затрепетало в воздухе, готовое распустить шкуру Джулии на тысячу тонких полосок.

Сделавшего почти неуловимый выпад Сю Линя встретил длинный чешуйчатый хвост. Обернулся вокруг его торса множеством толстых, украшенных зигзагами колец, оторвал от пола и перевернул вниз головой. Через мгновение кольца сжались. Китаец, почувствовавший, как трещат его ребра (это и я услыхал), из последних сил прошептал какие-то слова. Потом лицо его покраснело, глаза стали круглыми, точно у презираемых им европейцев. Он широко открыл рот и начал быстро молотить в воздухе ногами. Перед смертью, говорят, не надышишься. Несчастный Сю Линь сполна испытал справедливость этой истины на себе.

С разинутым ртом он и умер.

Из-за стола, раскачиваясь в такт движению, появился Джулия. Он стал значительно меньше ростом – голова возвышалась над паркетом на неполный метр. Платье завернулось, обнажив нижнюю часть тела. Примерно от подвздошной области начинался тот самый мускулистый удавий хвост, которым Джулия столь жестоко и мастерски расправился с китайцем. Змеечеловек с некоторой натугой поднял обвисшее тело Сю Линя выше и бросил на стол. Бокалы, так и оставшиеся пустыми, опрокинулись. Звякнув лезвиями, упал на пол сложившийся Сю Линев веер. Голова китайца свесилась вниз; один глаз закрылся; другой, по-прежнему распахнутый, закатившийся, был розов от сетки лопнувших сосудов. Изо рта вывалился неестественно темный язык. Казалось, мертвец кривляется – подмигивает и дразнится. На серебряных штанах расплывалось отвратительного цвета мокрое пятно. Комнату наполнил невыносимый смрад.

Merde[11]! Джулия был ламией. Сволочь Сулейман, говоря о репутации трансвеститов, утаил от меня самое важное. То, почему она у них такая и каким змеям в случае чего я пойду на корм.

Совершенно, как видно, не страдающий брезгливостью Джулия отсалютовал себе бутылкой, тихонько хохотнул и, запрокинув башку, стал хлебать пузырящееся шампанское прямо из горлышка. Платиновый парик свалился. Череп монстра отливал синевой, был гол, пятнист и перепоясан сплетением варикозных вен.

В этот самый момент черт дернул меня снова икнуть. «Приплыли!» – подумал я с горьким трагизмом Аль Капоне, получившего ордер на арест за неуплату налогов и понявшего: это – конец. Но у Аль Капоне были, по крайней мере, адвокаты. Мне же оставалась лишь зыбкая надежда, что предательский звук будет принят аспидом за шум опорожняемого черепашьего кишечника.

Джулия насторожился, высоко поднялся на хвосте и вперил подозрительный взгляд в террариум.

Надежда моя разбилась об этот взгляд вдребезги.

Не двигаться, уговаривал я себя. Только не двигаться! Свет падает так, что разглядеть меня без фонарика практически невозможно. Для того чтобы заподозрить человеческое присутствие в этой крошечной конурке, нужно обладать совсем уж больным воображением, заклиненным на мании преследования. Следовательно, я в безопасности. В полной.

Бе-зо-пас-но-сти – громогласно стучала в ушах кровь. Пол-ной – подергивалась левая щека. Мертвый Сю Линь, казалось, глумливо подмигивал мне, далеко высунув толстый черный язык: Скopo встретимся, братка! Я был близок к обмороку.

Змей рывком приблизился. Перехватил бутылку, как гранату. Характерным движением близорукого человека, оставшегося без очков, оттянул кожу в уголке глаза к виску и вперился в каменную горку немигающим взглядом. Во времена оны ламии завлекали жертву к своему логовищу нежным свистом. Противиться зову могли только выдающиеся личности. Герои и полубоги. Остальные становились закуской.

Если повадки не изменились и чудовище засвистит…

Джулия вытянул губы трубочкой.

– Кто там? – спросил он ласково. – Выходи, негодный.

Закусив губу, я молчал. Только бы не икнуть.

Джулия шумно дышал и понемногу подбирал напряженные кольца под платье.

Наверно, я даже не успею заметить, когда он бросится.

Прошла долгая-долгая минута. Или две. За это время я успел великолепно понять старенького Пастернака, чей день длился дольше века, а также глубочайший философский смысл пошловатой, казалось бы, фразы: «Ох-ох, что ж я маленьким не сдох?»

– Показалось, – пробормотал змей неожиданно для меня. – Кому там быть? – И, неуловимым движением развернувшись, пополз назад.

«Какая хитрая гадина, – подумал я с ненавистью, – купить меня хочет, как последнего кретина».

Но, похоже, я все-таки ошибся. Джулия демонстрировал высшую степень беззаботности. Он завалился на диванчик, раскатал хвост по полу и продолжил пировать, время от времени обращаясь к удавленнику с какими-то тарабарскими высказываниями. Древних китайских мыслителей, наверное, цитировал. На языке оригинала. Что-нибудь вроде: «Опустошение – это то, что приносит пользу». Именно этой строкой из «Дао Дэ Цзин» любил сопровождать падение из сосуда последних капель вина один старичок из бабушкиной деревни. За что имел прозвание Мао Цзэдун. Правда, произносил он это по-русски и только при наличии приятного общества. Желательно, женского и, уж во всяком случае, общества живого. Однажды, упившись до чертей. Мао Цзэдун сиганул с крыши сарая, сломал шейку бедра и был отправлен родней в «старческий дом».

Интересно, у ламий бывает белая горячка?

Прикончив шампузо, Джулия со вкусом зевнул и сунул руку за корсет. Достал малюсенькую мобилу, потыкал в кнопочки, поднес к морде, сказал:

– Я. Угу. Как мы и полагали. Угу, в силе. Целую нежно.

Небрежно отшвырнув трубку, он полез в бар за новой бутылкой.

Пока он там орудовал, гремя стеклом, читая вслух этикетки и комментируя самому себе прочтенное, я смылся.

Оказавшись в своей кабинке, первым делом привел в порядок шланги, быстренько оделся и вывалился наружу.

Здрасьте! На меня изумленно таращился зверовидный кавалер рыжей щучки. Сколько же он тут торчит, хотелось бы знать?

– Пиво, – доверительным тоном нечаянного собутыльника сообщил я ему, застегивая штаны. – Выпьешь глоток, а течет потом, как из ломовой кобылы.

Взгляд громилы озарила радость понимания и восхищение животной мощью моего организма.

– Пойду, еще накачу, – насколько мог жизнерадостно, сказал я, моя руки. – А чего не накатить, место-то освободилось…

– Ты как будто осунулся, – сказала Лада.

– И взгляд какой-то диковатый, – добавила Леля.

– Осунешься тут. – Я набулькал себе в бокал тоника, выпил, с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку. – Еле жив остался.

– Ей-богу.

– Чего ж такого опасного для жизни в этих итальянках?

Пришлось рассказать, как я в поисках туалета забрел непонятно куда, как меня там чуть не укусила «вот такая гадюка» и как я спасся бегством, когда рептилию отвлекли гиганты с уродливыми лицами.

– Они тебя заметили? – озабоченно спросила Леля.

– Кажется, нет.

– Это хорошо. И все равно, лучше тебе уйти отсюда. И поскорей. То место, где ты случайно (Леля ехидно усмехнулась) побывал, для посторонних закрыто. Оттого и ядовитые змеи ползают. Сторожат. Давай-ка вместе выйдем. Меньше подозрений.

– А как они определяют, кто свой, кто посторонний? – спросил я, подымаясь из-за столика и беря сестренок под ручки.

– Дрессура.

– Девочки, – сказал я, – зачем вы надо мной смеетесь? Не существует в природе способов дрессуры змей. Это вам не собачки.

– Так и бесов, между прочим, тоже в природе не существует. Вовсе. Их суеверные дикари выдумали. Согласен, Павлик?

Я хмыкнул.

– Лелька права, – подтвердила Лада. – Конечно, людей эти твари слушаться не станут, это верно. Но ведь есть и не люди.

Вот так. Похоже, о том, что в «Скарапее» заправляют ламии, известно всем, кроме меня. Сволочь Сулейман!

Выходя из клуба, я непроизвольно бросил взгляд на запястье. Но опасался я напрасно: внутреннее чувство времени не подвело. С момента прибытия в «Скарапею» действительно прошло почти два часа. Действительно – почти два! А мой, с позволения сказать, «напарник» Убеев все еще был тут и закатывал такое представление, что любо-дорого. Не зря его прозвали Железным Хромцом. Но я бы эпитетов еще добавил, одного железа в сложившейся ситуации явно не хватало. Ибо демонстрировались: стеклянный взгляд, оловянная стойкость, деревянная голова. Ну, и как необязательный довесок – толоконный лоб.

– А я тебе тысячный раз повторяю, сукину сыну, свинье чухонской, – надрывался Убеев, хроменьким, но драчливым петушком наскакивая на швейцара, – что мне внутрь надо! Чего тебе, гниде белобрысой, не ясно? Русского языка не знаешь, чур-рбан?

Викинг был недвижим, как скала, перекрывающая вход во фьорд. Смотрел исключительно поверх головы взбешенного калмыка и терпеливо переносил все его выкрутасы. Правда, лицо у него было интенсивного свекольного цвета, а губы заметно подрагивали. Два часа беспрерывной пытки Капитаном Глупость, изрыгающим агрессивный вздор, могут взбесить даже камень. Швейцар как заведенный повторял, что знание или незнание им языка к делу не относится и что «Скарапея» – это заведение закрытое, клуб. Вход в него только по клубным карточкам или специальным приглашениям. А он Убеева среди членов не помнит. Но если Убеев покажет приглашение, тогда само собой. Тогда «раати боога».

Железный Хромец наш от такой северной невозмутимости кипятился все пуще и клятвенно обещал устроить чухонской гниде новую Полтаву, если тот… и так далее. Однако верного нагана Убеев покамест не доставал.

Неподалеку лениво перекуривали скарапеевские секьюрити. Видимо, команды на окорот Убеева им покамест не поступало.

Тут же шумная стайка иностранцев, возбужденно переговариваясь, снимала колоритную сценку на видео. Аж двумя камерами. Разумеется, в кадр попала и наша троица. Я скорчил жуткую рожу и, грозя кулаком, рявкнул: «Империалисты хреновы! Мы вам покажем кузькину мать! Мы вас закопаем!» Сконфуженные такой выходкой девочки принялись недовольно дергать меня за рукава, а иностранцы счастливо заржали. Может, стоит потребовать с них гонорар?

Стоянка такси была буквально в двух шагах.

– Дальше я сам.

– Уверен?

– Да.

– Погоди. – Лада раскрыла сумочку, достала блокнот. Быстро начеркала серебристым карандашиком несколько строчек. – Это – наши координаты. Мало ли что, вдруг пригодятся. Да и вообще, заходи. Будем рады.

– Будем рады, – эхом повторила за ней Леля.

Я открыл заднюю дверцу подмигнувшей мне зеленым огоньком «Волги», послал девушкам на прощание воздушный поцелуй. Дверца захлопнулась, такси сразу двинулось с места. В салоне почему-то стояла жуткая темень. Резко пахло жасмином.

– Ну, шеф, у тебя ионизатор! – сказал я, шаря в поисках выключателя. – Прямь слеза из глаз. Что, бензин подтекает? Как бы не угореть. Мне к парку Маяковского.

– Хе, – сказал водила. Как-то нехорошо сказал.

– Что значит – «хе»?

– Это значит, – услышал я мурлычущий женский голос, – что сначала авто поедет туда, куда нужно даме.

В мою ногу впились железные пальцы. Из темноты выплыло узкое щучье лицо с блистающими глазами и перламутрово-алыми губами, обрамленное словно бы застывшими языками пламени. Запах жасмина усилился многократно. Меня обдало жаром.

После чего я был сожран.

Глава третья

АЛЕФ, БЕТ, ГИММЕЛЬ

Мудрый народ древние римляне. «Post coitum animal triste», – утверждали они. «После совокупления животное печально». Они были, конечно, правы. Я чувствовал себя животным. Изгвазданным по уши анималом. И был изрядно печален. Но все-таки человек – скотина особая.

С тонкой нервной организацией. Поэтому был я вдобавок на хорошем взводе. – Э! Чем это от тебя несет? – Сулейман брезгливо повел своим породистым шнобелем. – Ты где вообще был? Я ответил, где и чем – кратко и емко. Мне было уже все равно. Он крякнул, побагровел, но каким-то чудом сдержался. Сухо спросил: – А точнее? – Коньяк есть? – спросил я.

– Хохловский клопомор.

– Согласен, – сказал я. – Итак, сто пятьдесят клопомора и корку лимона.

– Не наглей, мальчик. Он сделал пасс мизинцем. Меня ухватило за шкирку и поволокло. Отпустило возле кофейного столика. Чувствуя спиной и особенно тем, что ниже спины, его бешеный взгляд, я наплескал полстакана бледно-желтого одесского «Борисфена», выхлебал в три глотка, заел подсохшим пересоленным сыром. Ну, пикант, блин. Андеграунд от гастрономии. – Керосин и мыло, – морщась, сообщил я и, как давеча, икнул.

– Другого не достоин, – презрительно ответствовал Сулейман. – Теперь говори.

– Там была ламия. Понимаете, эта тварь, с которой китайчонок базарил, была ламия!!

Разумеется, ни мой обличительный тон, как и прокурорская поза не оказали на него желаемого действия. Он равнодушно поинтересовался:

– Так что? Хочешь, чтобы я схватился за голову и закричал: «Аи беда, не может быть!»? Что-с? А? Да не мычи ты!

– А если хочу?

– А облезешь, – удовлетворенно сказал он. – Ну, хорошо. К твоему сведению: добрая… хотя какая еще доброта? Доброты-то там как раз в помине нет… короче говоря, минимум треть трансвеститов – люди-змеи. Ты разве не знал? А кто преимущественно работает на станциях переливания крови – это тебе тоже надо рассказать? А пожарные? Проводники в общих и плацкартных вагонах поездов дальнего следования? Механики на металлургических предприятиях?

Я ошалело хлопал глазами. Пожарные, проводники… ладно. Механики-то тут при чем? У меня отчим – главный механик на «Императрицынском алюминии». Обыкновенный вроде дядька. Да нет, точно обыкновенный. Трубку курит. Стихи пописывает. Вполне приличные, надо отметить, стихи. Да что там – великолепные! «Мой личный ангел в облаке промерзлом не отрывает взгляда от земли: считает он невыпавшие звезды – он караулит промахи мои…» «Поспешим, оставляя на ветхом причале саблезубый зазубренный фарт, якоря, абордажные крючья печалей и скандальные морды бомбард[12]…» А еще футбол любит, водку, матушку мою… хм. Матушку?.. Хм!

– Все, нету у меня больше времени заниматься просветительством среди олухов, – отрезал Сулейман, прерывая мои размышления. – Выкладывай. Начни с главного.

Главным я резонно посчитал диалог Джулии и Сю Линя. С него и начал.

Дословно. По ролям.

Феноменальная, бритвенной остроты память – это еще одна фишка, позволяющая мне работать частным детективом. Без нее я, при всей своей неординарности, мало чего стою. Невозможность проносить сквозь стены документы, видео– и аудиозаписи оставляет комбинатору, претендующему на роль классного шпиона, едва ли не единственный путь быть востребованным. Уметь впитывать информацию. Концентрируясь не на толковании или понимании увиденного и услышанного, а лишь на запоминании. Абсолютном. От и до. Без купюр. Без искажений. Развитию этой способности я обязан безусловно и исключительно Сулейману. Он бился со мной несколько месяцев, применяя собственную, мучительную для меня (кажется, для него самого тоже) методу, и достиг-таки потребного результата. В сущности, я – воплощенный Джонни-мнемоник из одноименного рассказа Гибсона.

Выслушав меня, – а я рассказал ему все, не скрывая даже своего контакта с Макошевыми отроковицами и рыжеволосой щучкой, – шеф пришел в ярость. Не произнеся ни слова, он схватил мундштук кальяна и с ожесточением к нему присосался. Минут пятнадцать слышались лишь хлюпающее побулькивание и хрипение в недрах экзотического курительного прибора да сдавленный полустон-полурык ифрита.

Потом он длинно сплюнул прямо на ковер и просипел:

– Ты хорошо разобрал, что узкоглазый сказал, подыхая? Повтори еще раз.

– Чо.

– «Чо» по-китайски – жопа! – взревел Сулейман, решивший, что я тупо его переспрашиваю, вместо того чтобы четко и быстро отвечать. Зазвенела упавшая коньячная бутылка. В горле у ифрита страшно клекотало. Я попятился. Шеф, заметив мой ужас, сделал рукой движение, будто ловил муху. «Борисфен» встал на место. Клекот утих до еле слышимого побулькивания. Задушевным, но реверберирующим от приглушаемой ярости голосом он проговорил: – Кончай тормозить, Паша. Какого хрена этот несчастный вякнул перед тем, как окончательно загнулся?

– Чо, – повторил я. И добавил, выстраивая фразу в нарочито казенном стиле: – Именно на это коротенькое слово истратил последние драгоценные запасы воздуха удушаемый Сю Линь.

Не знаю, можно ли было из столь ничтожной информации извлечь хоть что-нибудь полезное, но, видно, что-то нашлось. Сулейман погрозил мне кулаком и снова впился в кальян, ожесточенно морща лоб.

Минут через пять, когда слушать насморочное похрюкивание экзотического курительного приспособления стало окончательно невмоготу, я осторожно спросил:

– Это война?

Шеф посмотрел сквозь меня затуманенными, абсолютно слепыми глазами.

– Оборотни ночью охотятся. Как понимаешь, не в человечьем обличье. Господин Мяо узнает о гибели племянника только утром, а то и к вечеру. Впрочем, это абсолютно неважно, когда он узнает. Он хоть и зверь наполовину, но ведь не носорог какой-нибудь безмозглый, а лис. Значит, хитрец, умница, дипломат и понимает, что смерть одного человека – тем более человека! – чаще всего не стоит большой кровопролитной свары, в которой погибнут многие. Утверждать не могу, но надеюсь, что он сумеет пустить дело по бескровному пути. Зато если вперед проведают друзья китайчонка… Люди, понимаешь? Самые жестокие и безрассудные твари на свете. Вот тогда…

Злодейская роль человечества в судьбах мира – любимый конек Сулеймана. «Человечество! – восклицает он, вторя Ницше, – Была ли еще более гнусная карга среди всех старух? Нет, мы не любим человечества…» Разглагольствовать об императивной порочности «отродья обезьян» он способен не часами даже – сутками. Фактов, подтверждающих собственную правоту, он приводит кошмарное количество – и фактов, по-настоящему впечатляющих. Собственно, красочные и многословные описания ужасов геноцида, совершенного некогда людьми по отношению к нелюдям (в подавляющей массе бесплотным элементалям, чья жизнедеятельность основана на колебаниях тонких энергий, – одним словом, духам и демонам) и составляют львиную долю его рассказов. У него даже термин имеется: «Обуздание». Причем слово это имеет для него то же смысловое наполнение, что для индейцев – конкиста, африканцев – апартеид, евреев – холокост. Спорить с ним, опираясь на книжный опыт, бесполезно: опыт Сулеймана – личный.

Нечеловеческих цивилизаций (безусловно, уникальных, самобытных и блестящих) было в истории Земли – пропасть. Многие десятки. Причем существовали они параллельно и, хотя мелкие стычки случались, как без этого? – в основном мирно. Казалось, так будет всегда. Но сроку идиллии было отпущено всего-то сорок сороков благодатных веков. Начало Обуздания было неторопливым, затянутым и пришлось на седьмое тысячелетие до новой эры. Вероломное человечество, воспринимавшееся прежними хозяевами планеты примерно так же, как нами сейчас воспринимаются обезьяны (не человекообразные даже, а мартышки), то есть с улыбкой, и довольно приязненной, вместо ответной улыбки однажды ощерилось по-волчьи. После чего вдруг выяснилось, что бороться с расплодившимися приматами уже поздно. Более того – чревато. Люди – хитростью, обманом, лестью и тому подобными предосудительными способами – выведали тайну жизненной энергии всей этой своры демонических протокультур и принялись планомерно бедняжек уничтожать. Стравливать доверчивых и наивных духов друг с другом, заточать в бутылки под свинцовые печати, приковывать чарами к каменным и деревянным болванам или просто развеивать топорно составленными, но необоримо мощными заклятиями.

В пятом тысячелетии до новой эры случился первый пик Обуздания, в третьем – второй, он же последний. Спохватившееся и существенно к тому времени поредевшее бесовское население бросилось служить людям, осознав, что служение – единственно возможный способ существования. Отныне и во веки веков. Однако беда состояла в том, что служить неуравновешенным и непоследовательным в своих желаниях млекопитающим оказалось чертовски трудно. ЧЕРТОВСКИ. В результате к настоящему времени на планете почти не осталось тех, кто считался прежде царями (а вернее, князьками, раз уж были их десятки видов) природы. И главное, кто остался-то? Коллаборационисты, очеловечившиеся до полной потери самоуважения. Рабы, наподобие Сулеймана, появившиеся на свет в поздние времена, уже под человеческой пятой (он – мой раб! ну не демагог ли?). Да выродки-мутанты вроде ламий и оборотней.

Конечно, присутствует еще довольно обширная популяция чертенят, сородичей Жерарчика, но те вообще не нашего поля ягоды. Беженцы откуда-то извне. Может, с Луны. Может, из полости Земли. Или даже из преисподней, о коей Данте Алигьери наврал почти все, кою Даниил Андреев изрядно приукрасил, а сами чертенята не помнят вовсе. Просто не хотят вспоминать, хоть ты их причащай. Настоящие духи-аборигены бесконечно их за это презирают. Сильней они способны презирать разве что самих себя. И если уж накатит на которого раскаянье, то, считай, все, каюк. Сгинет, точно муха под «дихлофосом».

Сулейман наш как раз из таковских, совестливых, и давно бы уж зачах, но есть у него идефикс. Мысль, позволяющая жить среди людей. Когда-нибудь придет на смену человечеству другая цивилизация. Новая, страшная, еще более беспринципная и беспощадная. «Надеюсь, не скоро», – заметил я как-то раз, а он мне возразил: «О, не будь так беспечен. Возможно, случится это при твоей жизни. И тогда ты проклянешь матушку за то, что она не избавилась от плода в первый месяц беременности, как проклял свою предтечу я. Или не проклянешь – если сумеешь удовольствоваться ролью лакея. Опять же подобно мне». – «Позвольте, Сулейман-aгa, но кто же претендент на замещение должности восседающего на троне? – в запале съязвил я, оскорбившись намеком на предрасположенность к лакейству. – Не вижу достойных кандидатов. Разве что искусственный интеллект? Разумный компьютер, „Массачусетский кошмар“? Монстр, уничтожить которого можно одним поворотом рубильника? Не боюсь. Ну, не боюсь, и все». – «Когда Господь хочет наказать зайца, он дает ему храбрость», – заметил Сулейман. Трехтомник афоризмов шеф помнит наизусть.

Сегодня, впрочем, он был потрясающе краток:

– …Тогда желтые братья не остановятся ни перед чем. Примутся громить «Скарапею» и резать по всему городу трансвеститов, гомосексуалистов, просто ярко одетых шлюх. Без разбору, ламия – не ламия. Ш-шайтан, придется попотеть!

Враз почувствовав себя лишним, я спросил:

– Мне, наверное, лучше уйти?

– Никуда ты не пойдешь, – не терпящим возражений тоном проговорил Сулейман. – Заночуешь здесь, в приемной. Диван, конечно, короток… ну, кресло подставишь. Не кисейная барышня. Все, исчезни!

Спать хотелось зверски. Приходилось буквально держать веки пальцами, чтобы не закрывались. Я даже не стал раздеваться. Повалился на кушетку, подтянул колени к груди и… И… И?..

– Червлена масть! – взвыл я через полчаса – изнурительных, бесконечно долгих полчаса, – совершенно ошалев от множества поворотов с боку на бок, вывихивающего челюсти зевания и тщетных попыток счесть беленьких барашков, сигающих через заборчик. – Что со мной происходит?

Впрочем, зря я, конечно, завывал. Ничего удивительного во внезапной бессоннице не было. Попробуйте-ка заснуть, когда, стоит зажмуриться, появляются перед вами никакие не барашки – появляется налитое кровью лицо Сю Линя и его бешено дергающиеся ноги. Когда в ушах звучит отвратительный хруст ломающихся костей. А настороженно шипящий «кто там?» Джулия с бутылкой наперевес подползает, подползает, подползает… Когда наконец под боком грохочет жуткий голос раздосадованного ифрита, ругающегося на множестве языков (из которых не все человеческие) со множеством разномастных собеседников. Следует также учесть, что собеседники находятся отнюдь не в его кабинете, а телефонной связи, как я уже замечал, Сулейман не признает. Да и глотки у диспутантов как на подбор: не то что луженые – кевларовые.

К тому же диванчик, действительно, оказался короток. Я придвинул к нему кресло, после чего смог вытянуть ноги, вот только поза при этом все равно получалась исключительно неудобной. Вдобавок меня посетила догадка, что на диванчике этом преимущественно сидят. Попами.

Пыльные оконные портьеры на роль белья не годились однозначно, пришлось воспользоваться писчей бумагой с секретарского стола. Чудного качества лощеные листы под щекой скользили, расползались, как живые, и – самое жуткое! – были ароматизированы. Еле ощутимо пахли жасмином. Тем самым жасмином, что приводил меня с недавнего времени в неукротимую ярость.

Воспоминания о круизе, совершенном по ночному городу в компании страстной до безумия щучки, были еще слишком свежи и болезненны. Серьезно, болезненны. Комедия, ей-богу.

Мне, однако ж, было не до смеху. Беспощадно уничтожив все запасы чистой бумаги, до которых можно было добраться, я запихнул корзину с обрывками в самый дальний угол и слегка успокоился. Презрев брезгливость (ну, не голыми же задами, в конце-то концов, сюда садятся), лег и стал размышлять.

Убийство китайца – вот что меня волновало. Никчемное, полностью бесполезное. Джулии было вполне достаточно его поучить. Прихватить покрепче да растолковать, стуча кончиком хвоста по лбу, что он конкретно не прав, что ему здесь не провинция Ляонин. И, прежде чем разевать пасть на большой кусок с чужого стола, следует хотя бы измерить диаметр собственного пищевода. Потому что крупные куски имеют обыкновение вставать у жадных дураков поперек глотки. А объяснив, снять с него портки, хорошенько выдрать да и отпустить голожопого на все восемь сторон света. Господин Мяо только поблагодарил бы ламий за такую полезную услугу. Вместо этого – очень серьезный повод для очень серьезного конфликта. Ergo? Конфликт ламиям не страшен. Возможно даже – он для них желателен. А поскольку люди-змеи о притязаниях Сю Линя осведомлены были давно (заметим, в отличие от господина Мяо!), то, следовательно, времени для основательной подготовки к любым действиям противной стороны было у них предостаточно. Так что скорей всего не шлюх и трансвеститов сейчас на улицах режут, а китайцев душат да лисиц за городом собаками травят.

Понимает ли это шеф? Безусловно. Значит, теперь он занят чем? Правильно, демонстрацией пылкой любви и лояльности аспидам. Иначе говоря, сдает змеям горынычам господина Мяо. С потрохами сдает. И сколь это ни подло, но – правильно. Политически правильно. Единственно правильно. Иначе потроха полетят из нас, его смертных подчиненных. Ненавижу политику!

Проворочавшись еще часа полтора, я поднялся с твердым намерением свалить. Заколебало, домой хочу. К любвеобильным молодоженам и соседу с рычащими трубами. Тем более, трубы ему должны были починить.

Выходить я не боялся. Ну, почти не боялся. Если Сулейман добился взаимопонимания с ламиями, мне ничего не грозит. Ну а если до сих пор не сумел, значит, договориться вряд ли вообще получится, – и тогда остается уповать только на милость Божью.

Что же касается его запрета… В гробу я видал его запреты. Что он мне – папа?

Дверь оказалась запертой. Барашек замка не проворачивался, как будто внутри все превратилось в монолит. Так же надежно были закрыты ящики секретарского стола, где я надеялся отыскать какие-нибудь таблетки. Снотворное, успокоительное, аспирин, наконец. Окно вообще не имело ни ручек, ни защелок. Сейф… С сейфом понятно.

Пытаться лезть напролом? Бессмысленно. Во-первых, не такие ослы на этой лужайке пасутся, чтобы упустить из виду существование ловкачей вроде меня. Все стены, двери и даже оконные стекла армированы медной мелкоячеистой сеткой, сквозь которую пропущен слабый электрический ток. Асинхронный. Насколько мне известно, действует это простенькое устройство при контакте с нашим братом комбинатором наподобие мясорубки. Каких-нибудь двенадцати вольт вполне достаточно, чтоб за секунду превратить организм диффундирующего комбинатора в беспорядочный набор молекул. В прах и пепел, из которого уже ни один волшебник, будь он хоть прославленным «живым божеством» Саид-Бабой[13], не сотворит чего-нибудь путного. Во-вторых, я был так измотан последними событиями, что не сумел, наверное, продраться и сквозь мокрый газетный лист.

– Ш-шайтан, – сказал я, имитируя шефов говор. – Как же быть?

Немного погодя мне пришла в голову идея. Голова к тому времени напоминала расколотый глиняный горшок без крышки, наполненный всякой плесневелой дрянью, в которой шныряют мокрицы, таракашки да уховертки, поэтому идея в плане разумности была соответствующей. Я решил подглядеть в щелочку, нельзя ли этаким мышонком шмыгнуть в кабинет шефа и по стеночке, по стеночке добраться до кофейного столика. Мне подумалось, что коньяк, даже самый скверный, может вполне успешно быть использован в роли снотворного. Тем более что остаться его должно почти полбутылки. Кабинет напоминал развалины сгоревшего дома. Головни, дым, треск и мерцание углей. Посреди этого ужаса царил закопченной каменной горой мой начальник. Высоченный, несколько отяжелевший атлет с мрачной, но мужественной и красивой, как у человекобыков древнего Шумера, внешностью. По его окладистой завитой бороде пробегали багровые искры, высокий лоб светился, точно раскаленный чугун, из ушей и ноздрей извергались струи перегретого пара. Он говорил – нарочито медленно, веско, повелительно. Слова, казалось, падали в пепел под ногами Сулеймана свежеотлитыми свинцовыми бляшками. Того, к кому (или к чему?) он обращался, в темноте за дымом я почти не видел. Однако то, что сумел разглядеть, заставило меня почему-то обмереть от страха. Страх был абсолютным. Пещерным. Детская боязнь темноты и того-что-сидит-под-кроватью. Повторяю, целиком я этого не видел, но впечатление запомнилось надолго. Впечатление о чем-то тонком, коленчатом, подвижном, похожем на геодезический штатив из бамбука или, может, на гигантское насекомое наподобие палочника. Было это высоким, метра два, матово-черным и как будто многоглазым. Штук восемь лаково поблескивающих багровых точек, расположенных в верхней части «штатива» полукругом, вполне могли быть органами зрения.

– На лбу у него увидишь надпись: «Змет», – вещал ифрит, – что значит: истина. Уничтожь первую букву. Сотри, соскобли первую букву, чтобы получилось: «Мет», – смерть, и он обратится в глину. После чего ты разобьешь его тем молотом, что я дал тебе. Черепки же с остатками надписи соберешь и принесешь мне. Тогда я, быть может, явлю свою милость и отпущу тебя. Но не надейся понапрасну. Помни: я переменчив в решениях, гнев мой на тебя за твою измену может вспыхнуть с новой силой. Горе тебе ослушаться меня и горе тебе обмануть меня. А сейчас поспеши. Очень поспеши, раб, пришедший не вовремя и отвлекший меня от важного и насущного.

Черный упал ничком, сложился вдвое, точно перочинный нож, потом еще раз вдвое, и его не стало. Сулейман как-то совсем несолидно дернул согнутой в локте рукой, воскликнул: «Вот так я вас натягиваю, чурок!» – и даже подвигал бедрами влево – вправо, будто танцуя рок-н-ролл.

Потом он почувствовал мое присутствие. Медленно выпрямился, расправил напряженные плечи. Замер. «Ой-ой», – подумал я.

– Говори. – Он вполоборота повернул ко мне голову.

– Кто это был?

– Не твое дело. Паучок Ананси. Я не велел заходить, так?

– Не так, – огрызнулся я. – Было сказано: все, исчезни. Я и исчез тогда. Сейчас… – Ладно, – оборвал он меня, коротким рывком завертывая голову еще дальше.

Одну только голову. Словно сова.

– Чего тебе? Коньяку?

Вот же телепат!

– Коньяку. – Я потупился.

Видеть его лицо, вывернутое на сто восемьдесят градусов, было невыносимо. Больше всего меня коробило почему-то от зрелища лежащей на плече бороды.

– Бери. – В живот мне ткнулась бутылка, я обеими руками прижал ее к себе. – Сыру не осталось.

– Угу, – сказал я. – Насрать. Я есть не хочу. Да и выпить не особо. Заснуть бы.

– Заснешь, – пообещал Сулейман.

Растолкал он меня раным-рано. Голова гудела, но скорей от недосыпа. Похмельные мучения меня обычно минуют. До сих пор миновали. Возможно, я просто ни разу не напивался по-настоящему.

– Быстро умывайся и сразу ко мне.

– Кофе будет?

– Обязательно. – Судя по его довольной роже, ночное бодрствование оказалось плодотворным. – Кофе, круассаны, камамбер и рошфор. Все, что вы, французы, любите на завтрак.

– Да какой я, к лешему, француз…

– И то верно. – Тогда – квашеная капуста, гречка и квас.

– Эфенди, – тоскливо сказал я. – За последние двое суток мне удалось проспать в общей сложности часа этак четыре. Поэтому чувство юмора атрофировалось у меня полностью. Если про кашу и квас – шутка, считайте, что я рассмеялся. Если же серьезная альтернатива кофе и круассанам, то пусть лучше будут все-таки круассаны. С шоколадным кремом.

– Гы, – довольно сказал Сулейман. – В смысле: бьен[14].

Слегка посвежевший после холодного умывания, я вошел в кабинет, неся в опущенной руке остатки «Борисфена». Никаких следов ночных безобразий. На кофейном столике парит огромная джезва, стоят корзиночка с рогаликами, масленка, кувшинчик для сливок, розетка с колотым сахаром. Две чашки, два блюдца, две ложечки. На масленке – весь изукрашенный бухарский нож, давний предмет завистливых воздыханий Железного Хромца Убеева. За столиком, сложив ноги по-турецки, восседает радушно жмурящийся Сулейман Куман эль Бахлы ибн Маймун и прочая и прочая. Расчесанная шелкова бородушка – во всю грудь. Кудрявится.

– Садись, дорогой, немножко кушай, пожалуйста. Я опустился на пушистый, как шуба персидского кота, ковер, поерзал, устраиваясь, и принялся молча есть. Раз у шефа прорезался акцент, значит, дела наши на мази. Ну и замечательно.

– Зачем ты принес сюда это жалкое пойло? – Он потыкал пальцем в коньяк.

– В кофе накапаю.

– Убери, пожалуйста. Неужели мы лучше не найдем? Вот, посмотри, – он жестом факира сунул руку под халат, – «Камю». Очень неплохой «Камю». Почти твой ровесник. Семнадцать лет выдержки и куча регалий. А вообще-то, к спиртному привыкать не стоит. Даже в малых дозах.

Обе бутылки растаяли в воздухе. Я обреченно вздохнул.

Сулейман налил себе кофе, закатывая от удовольствия глаза, сделал первый крошечный глоток. Пряча усмешку, покосился на меня и пробормотал: «Шарман!»

Я сосредоточенно лопал рогалик. Когда его чашка опустела (я приканчивал вторую), он несколько раздраженно поинтересовался:

– Э, дорогой, разве тебе совсем не интересно, чем старый ифрит занимался, пока ты там храпел во всю ивановскую?

– Помнится, не мое это дело.

– Ах, ах, какой обидчивый юноша, да?

– Нет, эфенди, – сказал я. – Просто мне действительно не хочется знать подробностей. По вашему лицу вижу, что порядок полнейший, все в ажуре. А какими путями сия радость была достигнута…– Я мотнул головой. – Да вы ведь и сами не скажете.

– Всего, конечно, не скажу, – посерьезнел он. – Но кое-что тебе знать следует. Алеф, то бишь первое. Этой ночью погиб не только Сю Линь, но и его дядюшка.

– О?!

– Несчастный случай. Господин Мяо, пребывая в лисьей шкуре, мышковал на своих излюбленных угодьях где-то в районе Синих Столбов. Угодья охраняются как целомудрие султанской невесты – мышь не проскользнет, да? – но всех случайностей не предусмотришь. В одной норке вместо хозяйки-норушки пряталась змея. Прямо в морду ему вцепилась, очень крепко. Как капкан. Зубы разжать долго не могли, пришлось сначала голову ей оторвать. Будь это обычная гадюка, старичка бы спасли, факт. А то оказалась, понимаешь, фер-де-ланс. Южноамериканская, да. Даже я про такую раньше не слышал. Китайцы – тем более. Пока серпентолога разыскали, пока привезли, то да се – господин Мяо уже отходить начал. Паралич дыхания. Ну, возились, натурально, до последнего, шурум-бурум всякий делали. Трубки в горло толкали, электричеством били. Колдовали немножко. Противоядие заказали в Боготе. – Он поймал мою руку с булочкой, посмотрел на часы. – Угу, курьер, должно быть, уже на подлете. Да только зачем оно теперь, противоядие? Таксидермист им хороший нужен. Чучело красиво набить. Потому что Мяо сейчас не похож ни на зверя, ни на человека. «Нечто» какое-то с антарктической станции.

– Развелось нынче любителей опасной экзотики, – покивал я, отметив с удивлением, что Сул, оказывается, и кино посматривает. – Помните, третьего дня аллигатора в канализации поймали? Не следят толком за питомцами, сволочи.

– Сечешь. Слушай дальше. После смерти господина Мяо власть в китайской общине перекочевала к господину Хуану. Ты должен его помнить, он был у нас вчера вместе с Мяо. Крепкий такой, духовитый, усики ниточкой. Так вот, ему Сю Линь, грубо говоря, в яшмовый жезл не уперся. Тем более сейчас, когда и патриарха хоронить надо, и дела принимать, ну и так далее. Поэтому можно считать, что с этой стороны у нас все гладенько.

– А разве деньги господин Мяо уплатил авансом? – спросил я невинно.

– Естественно. Теперь бет, или два. Друзья китайчонка. Так вышло, что именно этой ночью наша отважная милиция наконец-то взялась за нелегальных мигрантов. Шерстить начали с китайских общаг. Подавляющее большинство жильцов, как понимаешь, оказались без виз и прописок. О том, чтобы выдворить из города и страны всех, речь даже не заходила – это ж умотаться, сколько денег потребуется! Но два десятка самых отъявленных нарушителей все-таки посадили на самолет.

Я предупредительно поддернул рукав, показывая ему часы:

– Сейчас они, должно быть, на подлете к Хабаровску?

– Вряд ли, – холодно проговорил он. – На пекинском рейсе сверхзвуковых самолетов нету. И третье.

– Гиммель, – подсказал я, уже откровенно резвясь.

– Если желаешь. – Его голос вдруг наполнился теплым молоком и медом. – Так вот, гиммель. Третье, последнее, оно же главное. Ты расшалился, Павлуша. Твое поведение становится все более отвратительным. Грубишь беспрерывно. Приказы начал нарушать. Я, конечно, добр нечеловечески, отходчив нечеловечески и воистину ангельски терпелив. Но любому терпению когда-то приходит конец. Берегись. Видит небо, – тихо и оттого по-настоящему грозно сказал он, вздымая руки к потолку (мне показалось на мгновение, что не стало над нами еще одного этажа, чердака и крыши – а нависло над нами огромное низкое небо, которое все видит и все запоминает), – еще чуть-чуть, Паша, и я отдам тебя ламиям. Их до крайности заинтересовал вопрос, был ли Убеев прошлой ночью единственным нашим агентом в «Скарапее». Мое «клянусь, да» почему-то совсем их не убедило.

Он плеснул себе кофе и опустил к чашке глаза.

– Сулейман-ага, – потерянно пробормотал я. – Уважаемый! – Он обжег меня коротким взглядом, полным печали и гнева. Подумал, что я продолжаю язвить. – Я… это… Гос-споди, да не высыпаюсь я, вот и все! Мне же необходимо много спать, иначе надорвусь. Ведь не железный я, не каменный. Даже не дух. Человек. Всего лишь.

– Паша, – мягко сказал он. – Я все понимаю. Пойми и ты. Надо потерпеть. Ты молодой, сильный, выносливый, ты справишься. – А отдохнешь, когда окончательно отвяжемся от аспидов и с Софьей закончим. Обещаю. Но сейчас по-другому просто нельзя. На кон поставлено слишком многое. Ну, по рукам?

Я кивнул и ожесточенно принялся намазывать на круассан масло.

Разговор с шефом здорово выбил меня из колеи. Настолько, что, встретив Жерарчика, я вместо ставшего уже привычным приветственного пинка совершил небывалое: машинально подхватил его на руки, погладил и сунул за пазуху. Бес притих в полном недоумении.

– Когда мы должны быть у Софьи?

– В десять.

– Правильно, в десять, – задумчиво сказал я. – Сейчас… половина седьмого. А я уже больше часа как на ногах.

– В такую рань? С ума сойти! – сочувственно пискнул кобелек.

– Ты прав, – согласился я. – Это невообразимо. Зато, с другой стороны, времени впереди навалом. Поэтому я немедля иду домой. Мне срочно требуется принять душ и переодеться. Представляешь, я спал в одежде!

– С ума сойти! – снова воскликнул Жерар.

– Только, я тебя умоляю, не нужно делать этого прямо сейчас, – попросил я и неожиданно для себя добавил: – Хочешь пойти со мной?

– А можно? – скромно спросил бес.

– Пожалуй, – согласился я, прислушавшись к собственным чувствам. Мне действительно не хотелось сейчас оставаться одному. И мне действительно было приятно тепло его маленького лохматого тельца. Я повторил: – Пожалуй, да. Но обещай, mon enfant[15],

– Яволь, сагиб! Заметано, – с вспыхнувшим энтузиазмом тявкнул он и задвигал хвостом. – Я буду смирней немой от рождения курицы, несомой на заклание. Я буду как в рот воды набравшая рыба. Я прикушу язык и ни за что, ни за что не разину пасть, ибо уста мои затворены печатью молчания. Кстати, Паша, мне это только чудится или от тебя на самом деле неописуемо, совершенно охренительно пахнет бабой?

Полностью восстать из руин мне, к сожалению, так и не удалось. Ни бравурная громкая музыка (я запустил «Легендарные марши Третьего рейха»), ни переодевание в свежую одежду, ни даже контрастный душ не возвратили душевного равновесия. Жерар добросовестно пытался развеселить меня анекдотами и забавными историями из своей долгой жизни. Врал он при этом, по-моему, безбожно. Но добился того лишь, что, выдав: «А еще был случай. Одна довольно именитая поэтесса, моя тогдашняя хозяйка, а шел, сколько помню, год тысяча девятьсот шестьдесят пятый, дожив до весьма уже преклонных лет полной затворницей и аскетом, вдруг страстно взалкала чувственной любви. И непременно с чистым впечатлительным юношей…», – был послан по известному адресу. С множеством мелких, уточняющих маршрут подробностей.

Спохватился я чересчур поздно. Пройдоха бес в мгновение ока уловил суть моего бешенства и противно захихикал.

– Башку оторву! – растерянно пообещал я. Презрев угрозу, псина повалился на спину и принялся дрыгать лапами, взвизгивая совсем по-человечески: «Так ты что, девственность потерял? Нет, серьезно? Со старухой? А мы-то все завистливо думали, что Паша у нас Дон Жуан де Казанова! А оказалось-то… Ой, не могу!» Веселился мерзавец так заразительно, что и я в конце концов не вытерпел – подхватил, захохотал вместе с ним.

– Учти, зверь, – сказал я несколько минут спустя, волевым усилием возвращая лицу суровое выражение. – Об этом никто не должен знать. Приказать не могу, но – прошу. Язык у тебя, конечно, как помело, и все-таки. Войди в положение. Должна же быть какая-то мужская солидарность. Договорились?

– Какой разговор, чувачок, мы же напарники! Будь спокоен, я – могила. Склеп! – выпалил он одним духом, старательно тараща на меня честнейшие глазки. Сразу сделалось понятно, что доступ в «склеп» будет открыт полный, причем для каждого желающего. С пространными комментариями экскурсовода по поводу захоронений. – А она была очень старая?

– Кто? А-а… Да нет, – сказал я небрежно, стремясь хотя бы этим подретушировать свой порядком поблекший портрет, на котором еще вчера блистал великолепный boulevardier[16]. – Совсем не старая. Вроде Софьи Романовны. Только телесно чуточку стройнее. В общем, крайне худая. И довольно красивая.

– Тощие – они в постели самые злые, – со знанием предмета заявил бес. – Верно тебе говорю. А еще…

Я взял его за загривок и, несильно встряхнув, сказал:

– Достаточно. Избавь меня от необходимости выслушивать эту похабень, – я смягчил интонацию, – напарник.

После чего погладил по головке и добавил ласково:

– А то утоплю ведь, как обещал. Тогда уж точно воды в рот наберешь.

– Ладно, ладно, молчу, – пискнул бес. – Только перестань, пожалуйста, держать меня на весу. Да поспеши, пока не стошнило. Я высоты и качки боюсь.

Пришлось опустить его на пол.

– Спасибо вам огромное, – сказал он ворчливо и, лизнув себе бочок, спросил: – Знаешь, кого ты мне сейчас сильно напомнил?

– Ну?

– Шефа. Один в один. То злишься, то хохочешь, то сотрудников тиранишь. Интересно, ты специально стараешься его копировать или это получается бессознательно? Думается мне, ты был обделен в детстве родительской нежностью, поэтому до сих пор ищешь во взрослых мужчинах замену недолюбившему тебя отцу.

– Сулейман – не мужчина, – отмахнулся я. – И вообще, угомонись наконец, психоаналитик доморощенный.

– Вот, помню, точно так же и Фрейд мне говаривал. Помалкивай, дескать, песик. Кто из нас врач – ты или я? А потом взял, да и опубликовал мои выкладки под своим именем.

– Ну, зверь, – сказал я потрясенно, – ты уж совсем заврался.

– Можешь не верить. – Кажется, он натурально обиделся. Дулся Жерар весь день. Даже Софья заметила, что между нами кошка пробежала.

– Что натворил этот проказник?

– Есть отказался. Сухой корм ему, видите ли, опротивел.

– Но Поль! Ведь он прав. Вот ты (она с первой минуты моей службы перестала обращаться ко мне на вы) мог бы кушать ежедневно одни сухари?

– Я – другое дело. Человек – венец творения, тонкий инструмент эволюции. А он всего лишь животное. Кроме того, я покупаю ему самое дорогое питание, специально для некрупных пород собак. Лучшие ветеринарные врачи гарантируют, что оно полезно и полностью удовлетворяет потребности организма. Не хочет доверять опытным собаководам, дело его. Будет голодать. Тоже полезно.

– Голодать он не будет, – твердо сказала Софья. – Я найду для него что-нибудь особенное. От чего он не сможет отказаться. Согласен, Жерарчик?

Бес изо всех песьих сил начал демонстрировать полное и безоговорочное согласие сожрать из ее рук что-нибудь особенное.

– Видишь, Поль?

– Да он же просто в вас влюблен, – сказал я. – И я его вполне понимаю.

– Ах, Поль! – Она погрозила мне пальчиком. – Будь осторожен. Я могу рассердиться. Флирт с руководителем – далеко за пределами твоей компетенции.

– Готов рискнуть, – сказал я. – Но не делать комплиментов очаровательной женщине, тем более комплиментов заслуженных – выше моих сил.

Она с улыбкой отвернулась.

Случился этот разговор часу в двенадцатом, а до того я успел пройти процедуру знакомства с домом и челядью Софьи Романовны. Дом, симпатичный двухэтажный особнячок (этакое шале альпийского стиля), расположенный в центре небольшого садового участка и окруженный приличной высоты новеньким кирпичным забором, был, очевидно, в недалеком прошлом детским садом. Прислуга же, которую Софья отрекомендовала «мои надежные друзья и помощники», вполне возможно, трудилась в этом детсаде, подбирая тогдашним хозяевам сопельки и кормя их кашкой. Во всяком случае, дамы. Горничная и кухарка.

Они были представлены первыми (просто Танюша и Танюша Петровна) и оказались женщинами средних лет и вполне заурядной внешности. Зато не таков был мажордом Анатолий Константинович, плотный представительный дядечка с седыми висками и холеным усатым лицом. Было заметно, что кухарка и горничная от мажордома просто без ума. Обе. И в жестоких контрах по этому поводу между собой. Он же – холоден и бесстрастен. Верный признак того, что почем зря пользуется слабостью воздыхательниц – как первой, так и второй.

Это объяснил мне мой лохматый напарник. Сам бы я до таких глубоких умозаключений вряд ли дошел. Кроме домашней прислуги была у Софьи еще и, так сказать, челядь мобильная, сопровождающая ее за стенами дома. Шофер и телохранитель. А теперь вот и я вдобавок.

Вообще, обязанности мои в первый день на новом месте оказались самыми пустяковыми. Подай-принеси да «расскажи что-нибудь веселое». Сама «деловая девушка» тоже не очень-то изнуряла себя переговорами, изучением бумаг и тому подобными скучными занятиями. Может быть, еще оттого, что день выпал субботний. Мы пару раз прошлись по магазинам (я, разумеется, таскал картонки и пакеты – к счастью, довольно легкие), пообедали в какой-то простенькой закусочной, заглянули в салон красоты и солярий. Часам к трем пополудни завернули и в расположение фирмы «СофКом – электронные системы».

В офисе, рассчитанном на десяток работников, но по причине выходного абсолютно пустом, Софья Романовна большей частью баловалась на компьютере, увлеченно уродуя с помощью специальной программы фотоизображения артистов и политиков. А чем-то похожим на работу занялась только под самый вечер, когда вдруг с огромной скоростью заработал факс. Она тут же выставила меня из кабинета – вместе с бесом, – приказав «посылать всех туда, куда Макар телят не гонял».

К моему полному удовлетворению, посылать никого не пришлось. На протяжении полутора часов, пока она сидела взаперти, заглянул один лишь курьер из местного представительства «Cosmopolitan-Россия». Привез стопку свежих журналов с лицом Софьи на обложке и восторженной статьей о «Леди Успех и Элегантность».

Курьер был моим сверстником и, видимо, редкостным лентяем. Наше присутствие в офисе его приятно удивило.

«Выходной же. Думал, придется домой к ней тащиться, как подорванному. А транспорта-то от редакции шиш дождешься». Мы поболтали о том, о сем, но недолго. Курьер спешил восвояси. «Доложусь о выполнении, и – геймовер! Потеряюсь до понедельника. В воскресенье корячиться меня вообще не таращит. Ни за какое бабло. А ты долго еще тут париться будешь?» Услышав «как получится», он снисходительно посочувствовал мне и потерялся. Думаю, навсегда.

Сунуть нос сквозь стенку и поглядеть одним глазочком, что за секретные сообщения поступили на адрес Леди Успех, тоже не удалось: в приемной помимо меня постоянно обретались еще двое Софьиных подчиненных. Подремывающий за газеткой шофер Кириллыч, похожий манерами и фантастически подвижным лицом на актера-комика (впрочем, водил он очень прилично). И угрюмый телохранитель, с маниакальным упорством сжимавший резиновое кольцо эспандера. Телохранителя звали, как и меня, Пашей. Был он круглоголов, курнос и конопат, с длинными прямыми волосами, перехваченными на лбу шнурком. Похоже, я ему сильно не нравился. В его взглядах, изредка бросаемых на меня, явственно читалось: «Ну, блин, и пидор – бабской работой занялся… Секретут, екарный бабай!..» А Жерара, дай волю, он вообще бы прикончил. Придушил бы своими натренированными до железной твердости пальцами.

Бес это понимал и безвылазно сидел под моим столом.

У меня понемногу начало складываться убеждение, что наши заказчики приняли за настоящий след откровенную липу. Софья была всего-навсего яркой «ширмой», и даже не слишком старательно сделанной. Основными делами «возглавляемой ею» фирмы ворочали, скорей всего, скромные трудяги, сидящие в каком-нибудь неприметном кабинете где-нибудь под крылышком у властей предержащих. Или даже прямо здесь.

Она же в лучшем случае только подписывала бумаги. Ну и снималась для «Космо».

Но проблемы и промашки заказчиков волновали меня, как можно понять, меньше всего.

Глава четвертая

ОТКРЫТЬ КИНГСТОНЫ

Испытательная неделя ползла, как умирающий червь, и тянулась, как песня погонщика северных оленей. Днями я служил на посылках, много улыбался, мягко стелил, низко кланялся, был рад стараться и то тянулся в струнку – руки по швам, а то прогибался в дугу. Дабы я, чего доброго, не взбунтовался от такой жизни, проклятый мой сообщник беспрерывно напоминал мне заветы шефа.

Были они почему-то как на подбор унизительными до последней степени, сообщая, что, не поклонясь до земли, и гриба не подымешь, спесивому и кошка на грудь не вскочит, а заносчивого коня построже зануздывают. И вообще, если ты профессиональный шпион, то, пребывая «на холоде» (как выражаются разведчики о заданиях в глубине вражеской территории), не надо зазнаваться, что вошь в коросте.

Тем я и занимался. Помаленьку лаялся с бесом наедине и изображал доброго хозяина принародно. Вечерами исправно поставлял Сулеймановым курьерам всякий информационный мусор (перерывать его в поисках жемчугов приходилось, очевидно, «курам» из аналитической группы) и старательно мыл-намывал собственную голову, заметив особо щепетильное отношение Софьи Романовны к чистоте волос у окружающих.

Последние сомнения в том, что я попусту трачу время, отпали, когда в офисе «СофКома» мне повстречался деловитый, как никогда, наш серендибовский интеллектуал

Максик, обладатель заоблачного IQ. Задирая нос выше собственного шибко развитого лба, он прошествовал к столу, отмеченному внушительно-загадочной табличкой «Начальник отдела „IT“, по-хозяйски уселся в кресло и принялся отбивать по компьютерной клавиатуре сбивчивую чечетку. Заметил Максика и Жерар.

– Весь мир стал полосатый шут; мартышки в воздухе явились! – тревожно шепнул он мне на ушко. – Ну, чувачок, дело-то, похоже, и вправду серьезное. Иначе бы хрена два папаша Сул рискнул своим главным блюдолизом. (Правда, выражение бес применил значительно более крепкое.)

Я кивнул и молча пожал ему лапу. Больше мы на «начальника отдела „IT“» не смотрели, опасаясь выдать взглядом – не его, боже сохрани! – собственное злорадное торжество. Торжество, подобное которому возникает, надо думать, у окопной братии, заметившей вдруг скорчившегося рядом, под массированным неприятельским обстрелом, по уши в холодной грязи холеного штабного хлыща. Впрочем, офис «СофКома» Леди Успех и Элегантность (и мы с нею) посещала совсем не часто. Максик мог чувствовать себя спокойно.

Когда выдавалась свободная минутка, мне нравилось выбраться в сквер, окружающий шале Софьи, и развалиться на травке в его дальнем углу. Сквер был порядком запушенный, засаженный сиренями и акациями. Трава стояла почти до середины икр. Я лежал в одуванчиках и куриной слепоте, забросив ноги на гимнастическое бревно, каким-то чудом уцелевшее после закрытия детсада, и жевал какой-нибудь стебелек.

К сожалению, и здесь мне далеко не всегда удавалось избежать общества Жерара. Видимо, даже бесу порядком осточертела необходимость постоянно угодничать и лебезить.

Кто бы мог подумать?..

Вот и сейчас он сидел неподалеку – но так, чтобы я не мог запросто достать его кулаком или ногой, – и, с азартом выгрызая что-то из шкуры, бубнил наставительно:

– Пора подвести некоторые итоги, Паша. Обо мне и моих колоссальных успехах, если не возражаешь, поговорим чуть позже. Сейчас речь о тебе… Сухие факты. Без обид, хорошо? Результаты, как мне ни жаль, мало впечатляют…. но не станем о грустном. Кое-что удалось и тебе. Пусть ты не сумел пока влезть Софье в дела, зато накоротко сблизился с обеими Танюшами – кухаркой и горничной. Замечательно, напарник, мои поздравления! Такая дружба, без всякого сомнения, крайне для нас полезна.

– Тебе видней.

– Это точно. Однако в деле поддержания этой дружбы все-таки существуют, как я понимаю, некоторые трудности? – Он высвободил морду из шерсти и уставился на меня, ожидая подтверждения.

– Не без того, – лениво согласился я. Трудности действительно существовали. Бес оказался абсолютно прав, когда заявлял, что Танюши сохнут по мажордому Анатолю Константиновичу небезответно. Так оно и было. Усатый подлец вопреки поговорке с успехом сидел (и даже, боюсь, полеживал) на двух стульях сразу. Словом, одаривал благосклонностью обеих дамочек. И поскольку каждая прекрасно понимала, насколько бывает непрочной любовь сердечного друга при наличии конкурентки, бесились обе из-за того чудовищно. А сохранять одинаково ровные отношения с враждующими на почве страсти русскими женщинами…

– Конечно, не без того! – с непонятной мне радостью воскликнул Жерар. – Посмотри, страсти приближаются уже по накалу к испанским средневековым. Скоро должны начаться конфликты. Ах, как это чудесно… Яд и кинжалы!

– Скорее ругань и драки, – поправил я. – Вокруг, как можно заметить, отнюдь не средневековая Испания.

Жерар точно не слышал. В кои-то веки я не трясу его, как погремушку, заставляя немедленно умолкнуть, а прилежно слушаю! Этим нужно было пользоваться. И он пользовался: