Она резко обернулась. Свет из чердачного окошка падал прямо на Гудмунда сына Торда, стоявшего в чем мать родила. В одной руке у него было полотенце, в другой – миска для умывания с красноватой водой. Гудрид в испуге уставилась на кровоточащую царапину, тянувшуюся от паха до пояса, и ей бросилось в глаза, что Гудмунд находится в возбужденном состоянии. Она отпрянула к кровати и смущенно проговорила:
– Вот… здесь твои вещи, Гудмунд… Я их выстирала.
Гудмунд широко улыбался.
– Я вижу, в этом доме даже и просить ни о чем не нужно. Не успел я надеть на себя одежду Гуннульва, как мне уже несут мои собственные вещи – сухие и заштопанные… И принесла их та, о которой я только что думал!
Гудмунд говорил, приближаясь к кровати: он взял свои штаны и натянул их на себя. Мягкая шерсть обрисовывала контуры его возбужденного естества, и Гудрид ощутила, как в ней поднимается горячая волна желания. Она судорожно вздохнула и посмотрела прямо в лицо Гудмунду.
– Я вижу, ты поранился… У меня есть хорошая мазь, если тебе понадобится… А также тому, с кем ты бился…
Карие глаза померкли, но Гудмунд продолжал сохранять дразнящий вид.
– Боролся я с веткой, и с ней-то как раз ничего не случилось: она просто не хотела стоять как надо в той ловушке для лисиц, которую придумал Хальвор. А тут я подвернулся. А кто для меня лучшее лекарство – ты, наверное, угадала!
Он стоял так близко, что Гудрид ощущала тепло, исходящее от его тела. Гудмунд схватил ее руку и прижал к своей груди. Но она отдернула руку, будто обожглась; мысли вихрем закружились в ее голове… Гудрун дочь Освивра, Турид Златокожая, Ислейв Красавчик и Харальд Конская Грива – их страсть принесла им одни только беды! И если сейчас она уступит своей страсти, то и ей не миновать несчастья.
Бывают, конечно же, замужние женщины, которые идут на поводу у своих желаний и не заботятся о чистоте брачного ложа. И мужчины тоже спят, с кем захотят, пока не попадется им навстречу свободная женщина, отец и братья которой способны отомстить за нее, или же не найдется муж, который постоит за свою жену. Гудрид просто всегда знала, что ей не надо беспокоиться на этот счет. С тех пор, как она вышла замуж, они с мужем в радости делили жизнь. Она любит Карлсефни, в смятении подумала она, любит его тело, его ласки, его голос. Ощущая на себе дразнящий, жадный взгляд Гудмунда, она внезапно поняла, что если бы она оставалась женой Торстейна сына Эрика, то ей было бы не понять, что значит вести себя, словно весенний ручей, и что значит желание Гудмунда, сила его притягательности. А он… он, скорее всего, понимал, что ей ведома страсть, что она умеет прикасаться губами к горячему и сильному мужскому телу…
– Кажется, ветка прихлопнула тебя по голове, Гудмунд! Я пойду и приготовлю тебе снадобье. Захвати с собой порванную одежду, я починю ее.
В тот день, когда Гудмунд со своей свитой должны были отправиться за кораблем, Гуннульв с Карлсефни уже находились на пути к дому. На прощание Гудмунд взял Гудрид за руку и тихо сказал:
– Хорошо, что меня не будет несколько дней. Даже не знаю, что для меня больнее – видеть твоего мужа или знать, что ты его жена.
Гудрид испытала облегчение, глядя вслед удаляющемуся Гудмунду. И пока они вместе с Сигрид и остальными стояли на дворе и махали отъезжающим, она думала об одном Карлсефни и о том, что он не дотрагивался до нее вот уже несколько месяцев.
А ночью ей приснилось, что у нее чешется бедро. Во сне она подняла юбку, чтобы посмотреть, что там такое, и увидела, что прямо сквозь нежную кожу пророс цветок ложечницы. Он уже распустился, сияя белыми цветами, а корни его были собраны в маленькое колечко. Гудрид дернула за цветок, приготовившись испытать боль, но цветок не поддался, а в ней самой только поднялось блаженство. Когда на следующее утро она проснулась, ее грезы все еще стояли перед ней, и она внимательно осмотрела свое бедро. Оно было белым и гладким, но на груди остался красноватый след от амулета Фрейи.
Вернувшись домой, охотники радовались удачной охоте и, проголодавшись, набросились на еду, так что Карлсефни и Гудрид оказались наедине уже поздно вечером. Пахло нагретой солнцем смолой, будто на корабле, а маленькое окошко было распахнуто настежь, и через него в комнату проникали ночные звуки, смешиваясь с нежным ароматом цветов. Гудрид чувствовала себя молодой, счастливой, манящей, оказавшись в объятиях Карлсефни.
А на рассвете ей вновь приснилось, что на ее теле вырос цветок ложечницы. Но теперь он казался увядшим, и когда она легонько дернула его, корни сразу же поддались, а на месте растения остался слабый, красноватый след, как от укуса.
Скот пасся на лугу, когда вернулся Гудмунд сын Торда со своим кораблем. Мычание и блеяние смешалось с выкриками людей на берегу, встречающих команду Гудмунда.
Они с Карлсефни славно поладили друг с другом. Оба были известны среди мореплавателей и расспрашивали друг друга об общих друзьях, рассказывая о путешествиях в дальние страны.
– Мое первое долгое путешествие было как раз в Йорвик, – говорил Карлсефни, прихлебывая из пивной кружки, которую налила ему Гудрид. – Но так как мне было всего тринадцать зим от роду, то я не очень-то разбирался в ценах. А после того, что ты рассказал, может статься, что я в следующий раз, плывя из Исландии, обязательно зайду в Йорвик.
– Только там ты найдешь лучший бисер и шитье серебром, – сказал ему Гудмунд. – Ив последнее время в тех водах редко появляются морские разбойники. Товар мой всегда был в безопасности, и лишь некоторые из моих людей погибли в свое время.
Улыбаясь, Гудрид подала мужчинам блюдо вареной трески. С тех пор как муж ее вернулся домой с охоты, она не могла нарадоваться на него, слушая о его планах на будущее. И его близость походила на долгожданный дождь для увядшего растения. Гудрид чувствовала в себе силы на любые путешествия, а главное – на поездку этим летом в Исландию.
«Рассекающий волны» уже стоял новехонький и готовый к отплытию. Однажды вечером за разговором Карлсефни сказал:
– Ничто так не хорошо для корабля, как смола. Ты оказал мне большую услугу, Гудмунд, уступив так много бочек со смолой, я продам остаток дома, в Скага-Фьорде. К тому же мало у кого еще найдется такой истрепанный корабль, как у меня. Я собрался купить себе новый, побольше…
– Когда же ты отправляешься в новое путешествие? – спросил Гудмунд.
– Скорее всего, через три лета – надо же пожить немного в Скага-Фьорде.
– Тогда может статься, что мы повстречаемся – может, в Норвегии, а может, в Йорвике или Хедебю. А может, я и сам отправлюсь к вам в Исландию, если найду себе хорошего лоцмана.
– Это не трудно, – ответил ему Карлсефни. – Многие исландские купцы плавают на норвежских кораблях, потому что у них самих корабли поистрепались, а еще потому, что у норвежцев меньше преград, когда те торгуют в Исландии.
– В таком случае, я обязательно наведаюсь к вам в усадьбу! – беспечно сказал Гудмунд.
– Ты всегда найдешь у нас сердечный прием, – ответил Карлсефни.
Гудрид подумала, что славно было бы принять Гудмунда в своем собственном доме. Теперь, когда он выбросил из головы мысль о том, что она будто бы несчастлива в браке, Гудрид смогла оценить его дружбу и была благодарна ему за то восхищение, которое он выказал ей. А той встречи на чердаке, когда ее захлестнуло желание, она больше не страшилась, ибо теперь каждый вечер Карлсефни утолял ее страсть к нему.
Пришло время Гудмунду уезжать со двора. Гудрид выходила из кладовой с сыром в руке, который Сигрид приготовила брату на дорогу, как вдруг перед ней оказался Гудмунд и заговорил таким будничным тоном, словно он предсказывал погоду:
– Если я только услышу, что ты снова в Норвегии, я сразу же поспешу тебе навстречу… Не знаю, когда я поплыву в Исландию, но я обязательно побываю там. И сделаю я это только ради того, чтобы увидеть тебя. Я глубоко уважаю Карлсефни и не желаю ему зла.
А потом он взял у нее из рук сыр и вернулся в дом.
После отъезда Гудмунда и его людей на дворе вновь стало тихо. Только женщины продолжали хлопотать по хозяйству. Карлсефни попросил Пекку Плосконосого присматривать за Снорри, и теперь Гудрид чаще помогала другим женщинам в доме. Однажды они вместе с Сигрид дочерью Торда стояли в молочной кладовой, и хозяйка шутливым тоном сказала ей:
– Прямо колдовство какое-то, Гудрид… Ты точно чувствуешь, когда надо добавить сычуг!
– Мне просто повезло, – ответила Гудрид. Сердце у нее заныло. С тех пор как умерла маленькая Альвхильд, никто больше не допытывался у нее, умеет ли она колдовать. Но по реке постоянно идут корабли, и неизвестно, как далеко распространились о ней сплетни. Плохо, если нечто подобное дойдет по Карлсефни, потому что всякий раз, заговаривая о ворожбе, он делался сердитым и говорил, что если люди думают, что они общаются со злыми духами, то ничего хорошего из таких слухов не выйдет.
Гудрид наполнила сырную формочку и сказала:
– Вот не думала, что придется работать с таким жирным молоком и в такой прекрасной кладовой!
– Да, у меня здесь славно, – обрадовалась Сигрид. Она приготовилась сбивать масло и вдруг подняла руку: – Слышишь! На дворе кукушка!
Другие женщины сидели в доме и тоже услышали, как из-за двери доносится пение кукушки: «Ку-ку! Ку-ку!»
Сигрид начертала на масле крест и осенила себя крестным знамением, прошептав:
– Вот Хозяин Холма обрадуется, раз на его дерево вернулась кукушка. Смотри, Гудрид, когда будешь проходить мимо дерева, не спугни ее. А если ты загадаешь желание, – оно исполнится.
Остальные закивали и подтолкнули Гудрид к входной двери.
Выйдя на солнышко, она сперва зажмурилась, медленно направляясь к развесистой березе. Дерево еще не зазеленело, но его тонкие ветки были усыпаны сережками и нежно пахли после дождя. А сидящая на дереве птица снова запела.
Гудрид прикоснулась рукой к белому стволу, закрыв глаза и отрешившись от всех посторонних мыслей, сосредоточившись только на крохотном человеческом существе, которое, может быть, уже зародилось в ее утробе.
– Хочу, чтобы под сердцем у меня снова дышало дитя, чтобы оно жило.
Кукушка словно бы терпеливо выслушала до конца желание Гудрид и потом снова прокуковала в последний раз и полетела над птичьим двором, где копошились курицы, а между ними гордо расхаживал петух. Гудрид подумала, что пение кукушки и петуха всегда вспомнятся ей, как только она услышит о Норвегии. Ее переполняли тоска по привычным, знакомым звукам, которых ей так недоставало в Лунде: и крики тысяч гаг, и громкое пение кулика, и чириканье воробьев… Но ни эти птицы, ни она сама не имели дома в этих плодородных землях с пресной водой.
На следующий день в усадьбу пожаловал Эрик сын Торкеля, в сопровождении двух хорошо одетых людей и со множеством слуг. Несмотря на собачий лай и цокот конских копыт по каменным плитам, Гудрид расслышала, как кто-то сказал Сигрид:
– Похоже, что один из гостей Эрика – это Хьялти сын Скегги. Я слышал, что его корабль зашел в Борг. А тот черноволосый молодой человек – это Сигват сын Торда, один из королевских скальдов.
Сигрид велела рабам заколоть трех поросят и целиком зажарить их для гостей, а детей послали собирать молодой щавель и прочую весенную зелень. Друзья короля Олава должны запомнить этот пир в доме Эрика.
Гости наелись и напились так, что еле поднялись на следующее утро. Гудрид в одиночестве сидела у дома и шила сыну рубашку, когда на двор вышли Карлсефни и Хьялти и сели на траву возле нее. Хьялти сказал:
– Ну и сорванец у тебя, Гудрид! Его воспитатель, наверное, с ног сбился.
– Пожалуй, что так, – ответила Гудрид. – Но пока он не жалуется.
– Я взял с собой в это путешествие своего старшего сына, – продолжал Хьялти. – Он с остальными моими людьми поплыл дальше, чтобы продать наш товар. Аббатиса Годести, которая учит в школе Ислейва сына моего шурина, предпочитает получать за обучение серебром или моржовыми клыками.
– Как идут дела у Ислейва? – спросила Гудрид, думая о том, что же могла говорить жена Гицура, когда ее чадо отправляли в далекую страну.
– Когда он вернется домой, он будет таким же ученым, как и те святые мужи, которые прибывают в Исландию, просвещая нас Христовым учением, – с гордостью произнес Хьялти. – Мальчик научился читать и писать по-латыни так же хорошо, как я высекаю руны.
– Это не может не порадовать конунга Олава, – вставил Карлсефни. – Он печется о том, чтобы в Исландии было как можно больше ученых людей. – И вздохнув, добавил: – А зачем король послал за тобой, Хьялти?
Хьялти быстро взглянул на него, прежде чем ответить:
– Король хочет, чтобы мы с Бьёрном Толстым отправились на Восток – переговорить со шведским королем по поводу приграничных земель и примириться с ним. Бонды в тех краях порядком устали от раздоров и неизвестности, так и не разобравшись, кому же они должны платить налоги.
– Представляю себе, что Олав сын Харальда хотел бы получать налоги самолично, – сухо произнес Карлсефни, и прибавил: – Хьялти, ты слывешь честным и достойным человеком. Надеюсь, что в переговорах о налогах и торговле ты будешь на стороне исландцев.
Хьялти слегка усмехнулся.
– Король Олав рассказал мне, что ты предложил ему освободить от пошлин всех исландцев, которые проплывают через Норвегию. Но король считает, что они не лучшие мореплаватели…
– Спроси сам у Гудрид, как они с Торбьёрном плыли в Гренландию, – неожиданно резко произнес Карлсефни, так что Гудрид подняла голову от шитья.
– Мне это не надобно, – сказал Хьялти. – Когда я был в Нидаросе, я слышал об этом довольно рассказов. А однажды на рынке человек из Дублина поведал мне, что один старый исландец только что получил возможность вернуться на корабле к себе домой, после того как он с двумя другими людьми два лета назад сел на мель на своем маленьком суденышке в Ирландии.
Гудрид взглянула на Карлсефни. Тот медленно проговорил:
– Что же это за история?
– Старика того звали Торхалл сын Гамли, и он был на корабле в дальнем плавании вместе с неким Бьярни сыном Гримольва. Они возвращались домой, в Гренландию, после неудачной попытки поселиться в Виноградной Стране: с ними плавал тогда человек по имени Карлсефни. Корабль Бьярни был изъеден морскими червями в Ирландском море… Но лодка еще оставалась цела, и лишь половина команды смогла разместиться в ней. Оказались в лодке и две женщины: но и они, и многие другие умерли от голода и холода. А Бьярни остался на борту своего корабля с десятком человек.
Шитье выпало из рук Гудрид, и она перекрестилась, а мужчины сидели, опустив головы. Наконец Карлсефни сказал:
– Мы так и думали, что корабль Бьярни не сможет пробыть в море столько недель, несмотря на то, что мы починили его тогда в Виноградной Стране. Мысли о его участи тяготили меня с тех пор, как мы разминулись в Гренландии. Бьярни был славным мореплавателем и достойным мужем. Да и Торхалл тоже… Хорошо, что он теперь мирно и спокойно заживет себе у сына в Исландии.
Хьялти изумленно поднял брови и погладил себя по окладистой пышной бороде.
– Мирно и спокойно? Да кто же может мечтать о мирной жизни, когда появляется Греттир Могучий? Разве ты не знаешь, что он теперь снова в Исландии?
– А, да, его сводный брат говорил нам об этом, когда мы гостили у него в Тунсберге прошлым летом, – коротко ответил Карлсефни. – И что же, Греттира встретили дома как подобает?
– Об этом мне ничего неизвестно. Но тот, кто теперь убьет Греттира, получит щедрое вознаграждение.
– Кто же тогда друзья Греттира в Исландии? – спросила Гудрид.
– За исключением ближайших родственников? Конечно же, Снорри Годи: он, пожалуй, не откажется приютить у себя объявленного вне закона.
– Снорри Годи был верным другом моего отца, – сказала Гудрид.
– Он теперь также свекр твоей сестры Ингвилль, – продолжал Хьялти. – Для тебя это новость?
Воспоминания об Ингвилль, Мысе Снежной Горы и Снефрид охватили Гудрид. Словно в тумане, она слышала голос Хьялти:
– Разумеется, это была настоящая христианская свадьба, без всяких кровавых жертвоприношений, и на ней были два священника.
– В этом нет ничего удивительного, – говорил Карлсефни. – Эти люди умеют вести себя как подобает.
На мгновение Хьялти умолк, а затем проворно поднялся.
– Карлсефни, у меня есть одно послание, которое я просил бы тебя взять с собой в Исландию. Когда ты думаешь ехать туда?
– Я собирался отпраздновать Иванов день в Тунсберге: хочу, чтобы Гудрид и Снорри полюбовались кострами на берегу Фольден-фьорда. А вообще-то мне хочется добраться до дома как можно скорее. Очевидно, на альтинг я уже не успею, но я позабочусь о том, чтобы твои послания достигли цели.
Накануне ночи середины лета Гудрид сидела вместе с другими гостями на праздничном пиру и лакомилась мидиями, наблюдая, как пламя огромных костров отражается в водах Фольден-фьорда. Костры пылали повсюду – и вдоль берега, и на холмах и шхерах. И горели они в честь солнца, которое уже окрасило кровавым закатом северное небо. Гудрид пыталась собраться с мыслями и вспомнить о трех последних неделях в Лунде и о прощальном пире в честь Карлсефни. Но теперь, когда она уже находилась в пути, она вновь потеряла счет времени.
Она была несказанно рада, когда они добрались до Нидароса. И пока Карлсефни хлопотал на корабле, Гудрид и Снорри побродили по площади. Она крепко держала сына за руку, отвечая на его вопросы. Нет, тот странный мальчик, который сидит на привязи и пускает пузыри, – не продается… Кто-то, наверное, сглазил несчастного младенца при рождении, так что тот потерял разум, А теперь за ним и присмотреть некому. Да, вот эти котята в корзине выставлены на продажу, но в их доме в Скага-фьорде кошек и так хватает.
Гудрид почувствовала облегчение, когда они взошли на дорогу, ведущую вдоль берега реки Нид, на котором стояло много домов. Прямо перед ними лежала новая церковь, которую воздвиг конунг Олав в честь святого Климента. Вдохновленная, Гудрид взошла по деревянной лестнице к церковному порогу. За дверью было тихо, и она скользнула внутрь, крепко держа за руку Снорри.
Церковь была слабо освещена двумя большими восковыми свечами у алтаря. У входа Гудрид заметила чашу со святой водой и, погрузив в нее пальцы, перекрестилась и осенила крестным знамением сына. Она сделала это уже по привычке, как само собой разумеющееся, к чему приучилась, живя в Лунде. Едва она встала с колен, прочитав «Отче наш», как позади нее раздался голос. К ней обратились по-норвежски, но с сильным акцентом:
– Не хочешь ли ты приложиться к кресту, женщина?
Гудрид обернулась, На нее серьезно смотрел высокий, худощавый молодой монах, протягивая руку к Снорри.
– Пойдем со мной, малыш, Христос любит детей.
Снорри испуганно взглянул на монаха и зарылся лицом в материнское платье.
– Мой сын понял твои слова так, будто Христос ест детей, – сказала Гудрид после неловкой паузы. Монах в ужасе вглядывался в нее.
– Как же может такое подумать ребенок у матери-христианки? Разве ты не учишь его истинной вере?
– Я делаю все, что могу, но мне самой надо бы поучиться… Я, например, не понимаю, отчего люди говорят, будто христианская вера дарит нам радость.
– Молись Богу и очищай свои душу – и ты будешь спасена!
– Спасена от чего?
– От зла, от греха…
– Я понимаю, что такое «зло», но что означает «грех»? Эгберт-священник очень любил повторять это слово, но никогда не объяснял нам его, а мне стыдно было спросить об этом.
Монах вздохнул и произнес:
– Ты не могла бы прийти сюда завтра?
– Нет, – с искренним сожалением ответила Гудрид. – После обеда мы уплываем в Исландию.
– Так ты исландка? Тогда, пожалуй, понятно, почему ты в таком неведении.
– Слово «неведение» мне знакомо, – печально произнесла Гудрид. – Идем, Снорри, нам надо посмотреть, закончил ли отец погрузку.
«Рассекающий волны» принял на борт тяжелый груз. Сперва перегруженность корабля была не очень заметна, пока они шли по Тронхеймскому фьорду, но едва они очутились в открытом море, держа курс на юг, и с юго-запада подул сильный ветер, как волны начали бить короткими, резкими толчками в корпус судна. Гудрид сидела, закутавшись в плащ, на корме и держала на коленях Снорри, посматривая на довольное лицо Карлсефни. Оказывается, не она одна тоскует по родному дому!
С левого борта чернела земля, и над ней нависало тяжелое свинцовое небо. Блеклый ломтик заходящего солнца плавал в небесах, словно кусочек масла в горячей каше. Гудрид заметила, что в облаках образовались просветы, и с северной стороны темно-синее, пенящееся море заиграло солнечными бликами, так что у всех людей на корабле стало слепить глаза. Сгустился легкий туман, и мерцающее сквозь него солнце, казалось, даже ночью могло освещать путешественникам дорогу домой.
Снорри, сидя на коленях у матери, повернулся к ней.
– Мама, мы снова будем проплывать мимо ведьмы?
– Что?… А, ты хочешь сказать, мимо той скалы, которая торчит из моря возле Стада?
– Да, и там сидит старая, толстая ведьма и вызывает шторм на море. Эйндриди Лебединая шея рассказывал мне, что она поедает маленьких детей, – сказал Снорри и прижался к матери.
– Думаю, она ест только тех, кто не слушается старших и падает за борт прямо в море, – улыбнулась ему Гудрид и погладила мальчика по шелковистым, каштановым волосикам. Он был здоровым пригожим ребенком, и даже трудно было представить себе, что он вообще родился после первых несчастных младенцев, так и не увидивших свет. И если он все-таки родился, то есть надежда, что новое дитя, которое она носит под сердцем, тоже выживет.
Гудрид перекрестилась, поплотнее укуталась в плащ, чтобы их не забрызгали морские волны, и закрыла глаза. Здесь, на море, все принадлежало ей, Карлсефни и его людям. Здесь она была дома.
Когда наконец «Рассекающий волны» повернул к норвежскому берегу, на север от Стада, и поднял парус, чтобы воспользоваться бейдевиндом, у Пекки Плосконосого нашлось время заняться Снорри. Увидев, как Гудрид несет вяленую рыбу и пиво, Карлсефни озабоченно сказал:
– Тебе нельзя носить так много, иначе поскользнешься и не удержишь равновесие…
Она дотронулась до своего живота.
– Пока еще малыш ведет себя спокойно, и я почти не ощущаю его.
– Ты уверена в том, что это мальчик? – подразнивающе спросил он. Она отвела глаза и ответила:
– Нет… Но ведь ты хочешь именно мальчика?
Карлсефни вновь сделался серьезным и медленно проговорил:
– Сильные сыновья хороши, если только они не идут против отца или друг друга. Но мужчинам нужны женщины, так что не думаю, что мы с тобой, Гудрид, откажемся от дочери.
Словно в мареве, предстала перед Гудрид та картина летнего жаркого полдня на Бревенном Мысе, когда она рассказывала Карлсефни о своей преждевременно умершей малютке на Песчаном Мысе. И в ней проснулось томление по крохотной дочурке, которая семенит за матерью и послушно внимает всем ее наставлениям. Гудрид озабоченно спросила у мужа:
– Твоя мать, Торунн, тоже хотела иметь дочку?
– Все мои сестры умерли в младенчестве, от удушья, и это случилось еще до того, как я появился на свет.
– Да, ты рассказывал мне об этом. Но как ты думаешь, благосклонно ли она примет меня в своем доме?
– Если она еще жива, она вольна поступать по-своему. Но когда я приезжаю к себе в усадьбу, там решаю я. Разве когда-нибудь я дал тебе повод усомниться в своей искренности?
– Нет, – ответила Гудрид. – Хотела бы я посмотреть на женщину, которая более довольна своей участью, чем я.
«Довольна» было всего лишь бледным словом в сравнении с тем, что чувствовала она сама. Где бы ни был Карлсефни, он умел все устроить как надо, и с ним было спокойно и надежно. И уже не казались преградой ни бурлящее море, ни неистовый ветер, ни опасные подводные скалы. Не страшили Карлсефни и злые языки: он просто не прислушивался к тому, что болтают люди.
Гудрид сидела, склонившись над пряжей, и пыталась представить себе свою свекровь. Может, она такая же добродушная и большая, как ее брат, Снорри сын Торбранда… Какие бы чувства ни питала к ней Торунн, Гудрид исходила из того, что свекрови приятно будет увидеть вернувшегося домой сына и полюбоваться славным внуком.
На восьмой день Гудрид проснулась от далекого шума прибоя; значит, они наконец подходят к берегу. Но она не спешила вставать, чтобы посмотреть, как из-за моря покажется родная Исландия. Радость была так велика, что переполняла ее сердце.
Ледяной ветер налетел на корабль с севера, когда «Рассекающий волны» шел вдоль восточных фьордов. Карлсефни, посоветовавшись с командой, решил, что будет гораздо опаснее приставать к негостеприимным берегам, и вместо этого зарифил парус и продолжал идти в открытом море, держась как можно дальше от суши и борясь с ветром и волнами.
Даже Снорри понял, что не следует бегать по палубе, а потому не роптал, когда мать привязала его веревкой к своей талии. Чтобы отвлечь сына, Гудрид рассказывала ему о далеких землях, в которых он побывал «совсем маленьким мальчиком», о скрелингах и о красивой, богатой стране на западе. Она смотрела в сияющие глазки сына и радостно думала о том, что будучи женой Карлсефни, она немало повидала в своей жизни.
Всякий раз, когда кто-то из команды оглядывался на Гудрид, они смущенно улыбались, и они подмигивали друг другу, словно этот ураганный ветер был им нипочем. А люди, вычерпывающие воду, распевали песни, и Гудрид чувствовала себя столь уверенно, что не торопилась сойти на сушу. Нет, корабль напоминал ей большого коня, который обязательно привезет ее домой.
На третий день ветер спал. Люди с радостью встретили приказ поднять паруса. И когда наконец Карлсефни убедился в том, что на корабле все в порядке, он передал штурвал Эйндриди, а сам подошел к Гудрид со Снорри. Он положил голову жене на колени, и она, вынув частую расческу, принялась расчесывать его спутанные, просоленные, поседевшие волосы.
– Гм-мм… – он взглянул на нее глазами, покрасневшими от усталости, и слабо улыбнулся, а потом повернул лицо к солнцу, закрыл глаза и вытянулся.
– Хорошо, что люди на борту не унывают, – сказала ему Гудрид, распутывая руками колтун на голове.
– Ты ведь знаешь, что говорят о коне, несущемся к дому! Я знаю этот берег как свои пять пальцев, словно я у себя в саду, и остальные могут сказать то же самое. Здесь мы рыбачили еще мальчишками, а потом уже, повзрослев, стали купцами. Следующим будет Вопна-фьорд, за ним ты увидишь Баккефлу и Длинный Мыс. А потом сразу же начинается Осотовый Фьорд, где когда-то поселился один из предков моей матери…
Исхудавшее, заострившееся лицо Карлсефни разгладилось, и он уснул. А Гудрид рассеянно думала, что означает подрагивание в ее утробе: может, это их младенец восстает против того, что тяжелая голова отца покоится на ее коленях. Потом она обратила внимание на то, что Снорри уже устал оставаться в одиночестве. Он стоял и звал Пекку Плосконосого, который возился с грузом на палубе. Гудрид ужаснулась, увидев, что строп на мачте ослабел и вот-вот оторвется от поручней.
– Строп болтается, берегись, Пекка! – закричала она.
Карлсефни вскочил на ноги как раз в тот момент, когда тяжелый строп выбросил Пекку Плосконосого за борт, прежде чем тот успел отойти от большого тюка, а потом начал раскачиваться туда-обратно, угрожающе нависая над палубой.
Эйндриди в мгновение ока повернул корабль против ветра, и люди успели закрепить строп. Но тот со всей своей тяжестью ударил еще одного из команды и сломал ему руку. Карлсефни бросился к штурвалу и круто развернул тяжело нагруженный корабль к тому месту, где волнующееся, темно-зеленое море поглотило его вольноотпущенника. Но Пекки нигде не было видно. Карлсефни прочитал над погибшим молитву и взял курс к целинной полоске суши на северо-западе.
Когда «Рассекающий волны» входил в широкое устье Скага-фьорда, навстречу ему выплыли самые различные суда. Далеко над водой в тихий летний день разносились приветственные крики. А на берегу блеяли овцы и лаяли собаки. Когда Карлсефни миновал скалистый остров, который назывался Перешеечным – блеяние перепуганных овец на борту корабля спугнуло целую стаю морских птиц.
– Как же удается переправлять овец на Перешеечный Остров? – спросила Гудрид, глядя в сторону пастбищ, приютившихся на этой темной, скалистой земле. Вокруг острова было затишье.
– Их просто поднимают туда, наверх, а домой часто привозят уже убоину, – ответил ей Карсефни. – И овцы здесь хорошо нагуливают жирок. Некоторые из богатых бондов в округе владеют общим правом на пользование этими пастбищами и следят, чтобы оно не нарушалось. – Он показал на фьорд. – Видишь, Скага-фьорд тянется с севера на юг. И летом, во время солнцестояния ты увидишь солнце прямо в проходе фьорда, тогда как зимой там же загорится северное сияние. Вон на той стороне фьорда виднеется пар от горячих источников Рейкера, а в долине их еще больше. А там, на другой стороне, лежит Хов, где живет мой родич Халльдор. Отсюда нашей усадьбы еще не видно, потому что между ней и фьордом пролегает возвышенность.
Небо заволокло тучами, и на восточную сторону фьорда упала тень, играя в прятки с заснеженными горными вершинами, окаймляющими широкую долину фьорда. Повсюду стояли березовые рощи, то там, то сям краснели рябины. Это была тихая, плодородная земля.
