АРНИ КУЗНЕЦ

После поминок по Эрику замерз фьорд, и Тьодхильд посоветовала Гудрид сшить теплую одежду из шкур, что добыл Торбьёрн. Раньше Гудрид никогда не приходилось шить одежду из меха: подобными вещами в Исландии занимались рабы и прислуга. Поучившись делать плотные стежки и смочив нитки из жил, она взялась за темный плащ из тюленьей шкуры. Торкатла предложила ей обшить шапочку хвостиками белых песцов.

– Да кто обратит на это внимание, – печально ответила Гудрид. Торкатла закатила глаза, но промолчала.

В другой половине дома обычно сидел Арни Кузнец, занимаясь досками для бочек. Он не любил вмешиваться в женскую болтовню, но на этот раз обратился к Гудрид:

– А может, сюда придут скрелинги и возьмут тебя с собой, когда увидят в новой одежке!

Гудрид вспыхнула, перекрестилась и молча склонилась над шитьем. А Тьодхильд резко возразила:

– Не надо болтать лишнее, Арни. Когда мы с Эриком впервые оказались в Братталиде, мы обнаружили множество подтверждений тому, что когда-то здесь жили скрелинги. Плохо же нам будет, если они вернутся, а еще хуже, если начнут похищать наших женщин.

Темные глаза Арни заблестели, и Гудрид вдруг подумала, что до своего несчастья это, наверное, был красивый, статный мужчина. Он взял костыли и коротко ответил:

– Прости, Тьодхильд. Я вовсе не собирался кого-то испугать. Я хотел сказать только, что красота Гудрид дочери Торбьёрна здесь пропадает зря.

Он с трудом сполз с лавки и заковылял к двери. У Гудрид зазвенело в ушах от той тишины, которая воцарилась в комнате после того, как за Арни захлопнулась дверь. Арни осмелился высказать вслух то, о чем она едва могла думать. «Одной зимы хватит, чтобы забыть все то, что было прежде», – сказала тогда невеста Эйольва Баклана. И Гудрид часто размышляла, не забыли ли ее саму.

После смерти Эрика Торстейн проводил все свое время с братьями. В доме трое мужчин говорили лишь о хозяйстве и приготовлениях к будущему лету, когда Торвальд на «Рассекающем волны» отправится к берегам Виноградной Страны. А на втором корабле Торстейн поплывет на Север, чтобы устроиться в доме на Песчаном Мысе, прежде чем отправится на охоту. Когда за столом Гудрид подавала Торстейну блюдо или чашку, он рассеянно смотрел на девушку и учтиво благодарил ее, а потом сразу же поворачивался опять к братьям с каким-нибудь замечанием, вроде этого:

– Насколько я помню, на верхнем лугу Песчаного Мыса придется вырыть канаву!

Был ли разочарован отец Гудрид отсрочкой, которую предложил своим сыновьям Эрик, – неизвестно, но не говорил он ничего и о том, условились ли они с Эриком о женитьбе своих детей или нет. Торбьёрн всегда был скрытным, так что Гудрид это было не внове.

Однако она заметила некоторые изменения во внешности своего отца. Светло-каштановые волосы его совсем поседели, на красивом лице глубоко залегли морщины. И седой стала ухоженная борода. А на щеках и руках выступили коричневые старческие пятна. И тем не менее он держал своих людей и самого себя еще в большей строгости, чем в Исландии.

Как только стало возможным, Кольскегги, Харальд Конская Грива и Стотри-Тьорви переправились по льду, чтобы обнести каменной оградой усадьбу на Бревенном Мысе. Все трое рабов чувствовали себя все увереннее: к весне они получат свободу. А Гудрид часто смотрела на них и думала, что той же весной станет хозяйкой на Бревенном Мысе, и в услужении у нее будет одна лишь Торкатла. И если она даже здесь, в Братталиде, чувствует себя иногда одинокой, то что же с ней будет на новом месте, где от хутора до хутора столь длинные расстояния?

И на праздник середины зимы, и на Рождество в Братталид приезжают гости с другого берега фьорда и со дворов по соседству. Но обычно в простые дни жизнь замирает. В короткие зимние дни долгие путешествия немыслимы даже для мужчин. А жители Братталида к тому же привыкли, что не они едут в гости, а к ним. Гудрид успела лишь летом побывать один раз в Кимбавоге, и тогда на пир их пригласил Торлейв Кимби, который праздновал необычное совпадение: в одну и ту же неделю разродилась двойней его жена, и двойню же принесла одна из коров.

Больше, чем гостей, Гудрид не хватало странников, столь свойственных жизни в Исландии. Эти скитальцы, поодиночке или группами, шли от двора к двору, встречая у добрых людей угощение и ночлег и рассказывая взамен разные истории и сплетни. Гудрид часто вспоминалась рослая женщина по имени Халла Полутролль. У нее было кирпично-красное лицо, а одета она была всегда в лохмотья мужской одежды, когда появлялась в Арнастапи: это происходило каждый год, в конце полевой страды. С собой она приносила свежие известия о жизни в больших усадьбах на северной стороне Мыса Снежной Горы. Как только люди узнавали, что пришла Халла, они под любым предлогом торопились покончить с работой и собирались в доме для прислуги. Там уже звучал хрипловатый голос странницы, которая одновременно с рассказами успевала класть себе в рот разные вкусные вещи, которые Халльдис ставила на стол, чтобы потом о хозяевах Арнастапи не говорили, будто это скупые люди.

Но здесь, в Гренландии, людям подобного сорта пришлось бы нелегко. И все равно вести и сплетни просачивались словно вода подо мхом. После Рождества на Херьольвовом Мысе сыграли сразу две свадьбы. Молодой вдовец с тремя маленькими детьми из Эйнарова фьорда женился на Рагнфрид дочери Бьярни, а ее брат, Торкель, взял себе в жены вдову по имени Торунн. Люди говорили, что вдова эта была и молодой, и красивой, и богатой, вот только капризного нрава. Гудрид даже представить себе не могла, кто приносит такие новости в Гренландию. Они словно бы появлялись вместе со скрипом шагов по снегу, растекались с кровью каждого убитого тюленя, лежащего на льду в низовьях Братталида, вспыхивали в мерцании чудесного северного сияния…

Когда Гудрид вместе с Торкатлой, перед тем как лечь спать, направлялись в укромное местечко на дворе, Гудрид часто задерживалась и любовалась розовыми и зелеными светящимися полосами на небе за Бревенным Мысом. Однажды она тоже остановилась, озирая черное, усыпанное звездами небо, и вся эта безбрежная сияющая вселенная над материком казалась ей живой. В воздухе повеяло чем-то, что напомнило ей Исландию: никогда еще девушка не чувствовала себя такой одинокой и заброшенной. Ей казалось, что она похожа на заболоченную кочку пушицы, растущую на поверхности грязной жижи, и вскоре эта кочка опустится на дно. Она едва обратила внимание на то, что Торкатла тянет ее домой, не желая мерзнуть во дворе.

Внезапно рядом с ней возникла большая, укутанная в теплую одежду фигура человека, словно продолжение ее грез. Гудрид перекрестилась, не отводя глаз от северного сияния, испуганно дрожа.

– Гудрид? – голос Торстейна звучал нерешительно, вопрошающе. – Почему ты не идешь в дом? Я увидел, что Торкатла пришла без тебя, и встревожился…

Гудрид захлестнула горячая волна благодарности. Как приятно сознавать, что кто-то волнуется о ней! Она повернулась и взглянула на Торстейна. И в глазах его она прочла, что ей очень к лицу шапочка с белым песцовым мехом. Как же могла она так унывать! И со смехом она ответила:

– Я так люблю смотреть на северное сияние! Я часто останавливаюсь полюбоваться им. Мне так хотелось бы вышить покрывало, похожее на его узор.

– Я рад, что тебе нравится в Гренландии, Гудрид. Тебе будет хорошо в Западном Поселении, вот увидишь.

– Да, конечно! – Гудрид несколько смутилась от этого неожиданного намека на то, что она со временем могла бы стать хозяйкой Песчаного Мыса. – Я всегда люблю бывать в разных краях. А ты был где-нибудь, кроме Гренландии?

– Да, однажды мы вместе с Лейвом побывали в Норвегии. Там хорошо, но я не чувствовал себя там так же свободно, как в Гренландии. Ни я, ни Лейв не могли, например, представить себе, зачем платить налоги норвежскому королю, если мы с ним не состоим в близком родстве. Я привык быть сам себе хозяином, и наш отец знал это, когда завещал мне половину хутора на Песчаном Мысе.

– Эрик был настоящим хёвдингом, – сказала Гудрид.

– Это так. Люди слушались его, потому что он сам всегда понимал, чего они хотят. Во всяком случае, я так думаю. Хотя мне далеко до такого ума, которым обладает твой отец.

По голосу Торстейна было слышно, что он не очень тужил об этой разнице, и Гудрид подавила в себе улыбку.

– Мой отец – умный человек, как ты сам признаешь, но я никогда не знаю, о чем он думает.

– Все равно, – подтвердил Торстейн. – У вас с ним много общего. Но он, пожалуй, осерчает, когда узнает, что я так долго держу тебя на морозе, и натравит на меня свою собаку!

И он проводил девушку обратно в дом, а потом пошел в другое помещение, где они вместе с Торвальдом и остальными мужчинами обычно спали. Гудрид была тронута и польщена тем, что он не стал заходить с ней в дом, чтобы не подавать повода для сплетен. И она больше не чувствовала себя одинокой.

Как только дни стали длинными, Гудрид повеселела. Небо все смягчалось, делалось синим, а в полдень солнце так сияло, что глаза слепило.

Арни Кузнец смастерил нечто вроде финских саней – на коньках – из китовых костей и подарил их Торкелю. У саней была настоящая мачта и парус, и Торкель весь пылал от возбуждения, помогая тащить их Стейну к берегу. А Арни лег на жесткую бычью шкуру, животом вниз, и скатился с обледенелого склона, помогая себе руками. И когда через некоторое время Гудрид вышла на двор, она увидела, как сани скользят по замерзшему фьорду.

Девушка вернулась к своему шитью, рассеянно слушая, о чем говорят вокруг, а сама тем временем поправляла груз на прялке – это был гладкий овальный камень, на одной стороне которого был высечен крест, а на другой – молот Тора. По краю камня тянулись руны: «Меня держат руки Гудрид». Это был подарок Арни Кузнеца. Гудрид горячо благодарила его, радуясь, что Арни так хорошо умеет мастерить.

В полдень дверь в дом с шумом распахнулась, и вслед за вошедшим Торкелем сыном Лейва ворвалась струя морозного воздуха. Рыжие волосы мальчика курчавились, торча в разные стороны, а щеки горели от холода и возбуждения.

– Торкель, так себя не ведут! – выговорила ему Тьодхильд.

Мальчик бросился к бабушке и чмокнул ее в старческую, потемневшую щеку.

– Если бы ты только видела, как славно кататься на наших санях! Арни Кузнец должен помочь Торбьёрну на Бревенном Мысе, а я хотел просто спросить, не хочет ли Гудрид отправиться туда вместе со мной и Стейном и посмотреть на свой новый дом!

Гудрид внезапно захотелось покинуть эту дымную комнату и оказаться на свежем морозном воздухе среди снежной белизны. Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем Тьодхильд не спеша ответила:

– Лучше тебе спросить об этом саму Гудрид. Во всяком случае, она давно не заглядывала на Бревенный Мыс.

Торкель потянул Гудрид за рукав.

– Поедем, Гудрид! Не бойся, Стейн умеет обращаться с санями, и он говорит, что я начинаю как следует управлять парусом. Мы не будем приближаться к устью реки, ведь это опасно, и осторожно переправимся на другой берег.

Гудрид повесила челнок на стену и спокойно сказала:

– Я только оденусь потеплее. Отец тоже там, на мысе?

– Он там, а Стейну нужно будет вернуться назад. Так что нас отвезет потом домой Арни Кузнец.

Выдолбленные, выложенные шерстью деревянные башмаки, которые Гудрид одела на ноги, скользили, пока она спускалась к берегу, но все-таки они сохраняли тепло. Она натянула поглубже шапочку, чтобы глаза не слепило от сверкающего снега и радовалась, что солнце осталось у них за спиной, когда они повернули к Бревенному Мысу. Воздух был холодным и резким, но терпимым для легких, а хриплое воронье карканье над фьордом уже предвещало весну. В душе девушки поднялась волна ожиданий и предчувствий и затопила ее.

Стейн посадил Гудрид перед мачтой. Сам же он сел сзади, взяв Торкеля на колени, чтобы поучить его, как надо управлять санями. Восточный ветер надул маленький синий парус, и Стейн взялся за шест, которым он отталкивался и тормозил, и выкрикнул:

– Ну, держитесь крепче! Бери право руля, Торкель!

В Исландии Гудрид часто каталась на коньках, но никогда еще она не переживала ничего, подобного этому путешествию по льду.

Ледяная поверхность фьорда напоминала зеркало, если смотреть на нее со двора, но на самом деле вся она была изрыта и неровна. Не раз Гудрид чудилось, что вот сейчас они точно перевернутся. Но этого не происходило, и сани плавно въехали в бухту Бревенного Мыса, обогнув коварное устье реки.

Собака Хильда весело залаяла, бросившись к берегу. То скуля, то заливаясь лаем, она облизала хозяев. Сверху, со стороны дома, доносились голоса и стук. Пахло дымом и свежей древесиной. А когда Гудрид вошла в дом, она увидела, как жарко пылает в очаге огонь. Она села к отцу, сняла шапочку и стянула с себя варежки.

– Как здесь хорошо, отец!

– Славно, что ты так думаешь, – спокойно ответил Торбьёрн. – С тех пор, как ты была здесь в последний раз, многое изменилось: Арни смастерил тебе шкафчик для вещей. Теперь он обивает его железом.

Арни Кузнец не сразу поднял глаза, когда в дом вошла Гудрид. Но после слов отца он взглянул на нее.

– У тебя так много всяких мешочков с травами и лекарствами, Гудрид, что я подумал, не пригодится ли тебе такой шкафчик, чтобы разложить в нем все по порядку. Тогда твои близкие уж точно будут здоровы – а не то ты, чего доброго, перепутаешь и всыпешь не то в их суп… – Он усмехнулся и осторожно забил маленький гвоздик. – Как только закончу, отвезу тебя с Торкелем домой.

Гудрид готова была скорее вывалиться из саней на лед, чем показать, что сомневается в том, сумеет ли Арни справиться с управлением без помощи Стейна.

По пути к берегу Стейн не спеша шагал рядом с Арни, готовый подхватить его, если заскользят костыли, однако Арни двигался вперед. Гудрид заметила, что на лбу у калеки выступили капельки пота, а губы плотно сжаты под темной бородой. Он скрывал, что ему тяжело, и лишь изредка покрякивал. Он молча показал ей рукой, чтобы она заняла свое место у мачты. Сам он устроился на корме, и пока он поднимал парус и управлялся с рулем, Торкель держал его костыли.

Солнце неторопливо опускалось за горы, ветер стих, и Гудрид не нужно было больше крепко держаться за шапочку. Она обернулась к Арни и улыбнулась, но взгляд его скользил где-то далеко, и он словно не видел девушку. Гудрид попробовала представить себе, что ждет его в будущем. Вряд ли женщина с искалеченными ногами смогла бы найти себе мужа… Наверное, для мужчины-калеки тоже нелегко жениться? Особенно если он не сможет жить со своей женой. А может быть, желание постепенно исчезает вместе с невозможностью осуществить его? Она плохо разбиралась в этом.

Внезапно Арни остановил свой взгляд на Гудрид.

– Ты хочешь спросить меня о чем-то, Гудрид?

Она почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и растерянно ответила:

– Н-нет… Я просто сижу и думаю, как же здесь хорошо!

– Да. Я могу ехать дальше, до тех пор, пока мы не очутимся перед водой.

Гудрид удивленно взглянула на него, не поняв, что он имеет в виду. Торкель, привалившись к Арни, уснул, и оставшуюся часть пути никто больше не разговаривал. Когда Арни оттолкнулся шестом ото льда и повернул к берегу Братталида, Гудрид всем телом ощутила, как же холодно. Сани остановились, и она опустила ноги на лед и стеснительно улыбнулась Арни.

– Это была лучшая прогулка, какую я только совершала в Гренландии!

Он посмотрел ей прямо в глаза и ответил:

– Когда я мастерил эти сани, я надеялся, что смогу хотя бы раз прокатить тебя в них, Гудрид. Я знал, что тебе они понравятся; ты держишься в них так же крепко, как я на своих костылях. Ты думаешь, я не заметил печали в твоих глазах, когда ты выспрашивала меня и других о наших путешествиях… – Он поднял руку, останавливая ее возражения. – Я хочу высказать сейчас, что у меня на сердце, – раз и навсегда. Сам я вынужден вести домашний, женский образ жизни, и я вижу, как вы, женщины, пытаетесь приспособиться к жизни. Сегодня мы на этих санях совершили путешествие в мой прежний мир. Я мужчина, Гудрид, знай это! И я получил истинное наслаждение, уведя тебя хоть ненадолго от шитья и домашних дел, прежде чем ты превратишься в домашнюю кошку!

– Большое спасибо! – с притворной досадой ответила ему Гудрид. Она действительно была благодарна Арни за то, что он вновь взял тот подтрунивающий тон, которым обычно разговаривал с ней. Отвернувшись, она искренне сказала:

– Ты прав, что мне иногда хочется перемен.

Прежде чем Арни успел ответить ей, проснулся Торкель, усердный, как заливистый щенок.

– Арни, – закричал он, – я пойду спрошу у отца, можно мне привести сюда на берег лошадь, как просил Торбьёрн.

И он побежал к дому, прежде чем Арни успел встать на свои костыли, а Гудрид с улыбкой смотрела вслед мальчику.

– Он знает, что ты в хорошей форме, Арни, и сможешь завтра утром снова взять его с собой!

– Ну, а ты, Гудрид, поедешь с нами завтра?

– Мне так понравилась сегодняшняя прогулка, и она получилась так неожиданно. Но было бы несправедливо перекладывать работу по дому на других, а самой ездить и развлекаться.

Арни выпрямился в полный рост и спокойно ответил:

– Ты говоришь, как и подобает порядочной женщине. И пожалуй, лучше будет, если мы не будем долго стоять здесь вдвоем на одном месте. Поднимайся к дому, а я пойду за тобой, пока Торкель не вернулся с лошадью.

В следующие дни Торкель со своим другом Эгилем из Кимбавога учился управлять санями, и на дворе в Братталиде все время крутились мальчишки, ожидая своей очереди прокатиться в санях Арни. Гудрид наблюдала за ними, когда они бегали по берегу в своих меховых одежках: они напоминали маленьких зверюшек с красными мордашками. Настанет ли день, когда их с Торстейном ребенок будет играть на дворе в Братталиде или на Песчаном Мысе? С того самого вечера, как Торстейн вышел за ней на двор, пока она любовалась северным сиянием, он часто провожал ее взглядом, когда она обносила всех за ужином едой. Но он никогда не пытался заговорить с ней при других.

В этот год Гудрид впервые праздновала Сретение Господне. В зимних сумерках большинство домочадцев отправилось вслед за Тьодхильд и Торбьёрном в церковь, которые несли в руках зажженные восковые свечи. Единственным вольноотпущенником, который остался дома, был Тюркир. Его свалила болезнь, и он уже неделю не вставал с постели. Харальд Конская грива ухаживал за ним, кормил его, повторяя Гудрид, что больному нужны отвары покрепче, чтобы он не умер.

– У меня нет ничего крепче, – печально отвечала ему Гудрид. – Я и так уже испробовала все рецепты, какие только мне известны. Как на роду ему написано, так и будет.

У самого же Тюркира не осталось никаких иллюзий. В ночь после Сретения он призвал к себе Тьодхильд с ее сыновьями и взял с них обещание, что его похоронят на языческом кладбище возле Площадки тинга, а не около церкви Тьодхильд. Когда он умер, Лейв обернул его в домотканное сукно и положил в небольшую пещеру, закрыв ее валуном. Ни о какой могиле и речи быть не могло, ибо земля была слишком промерзшей.

Лейв всегда был немногословным, а после смерти воспитателя он и вовсе замкнулся. Гудрид думала, что теперь она поняла преданную натуру Лейва и неудивительно, что он до сих пор тоскует по своей умершей жене. Торвальд повел бы себя иначе. Он до сих пор так и не присмотрел себе невесту. Не бегал он и за служанками, как, впрочем, и остальные его братья. Торкатла считала, что сыновья Эрика хотели только одного наследника в роду. Хватит с них одной Фрейдис.