НЕСБЫВШИЕСЯ МЕЧТЫ

На хуторе Хеллисвеллир в этих серых предрассветных сумерках царила суматоха. Вьючные лошади, фыркая, нетерпеливо били копытом; тишину рассвета нарушали выкрики людей и собачий лай, прислуга сновала по двору с узлами и тюками, мешками да бочками.

Сухими, усталыми глазами следила Гудрид за тонкой полоской на востоке, возвещавшей о восходе солнца; она пыталась не прислушиваться к людскому шуму. Девушка так и не уснула в свою последнюю в Исландии ночь, в отличие от домоправительницы отца, храпевшей рядом с ней: ведь той предстоял самый обычный рабочий день. Жизнь будет течь на хуторе своим чередом, словно Гудрид и ее отца здесь и не бывало. Словно так и надо, что тридцать человек, живущих по соседству, увязывают узлы и грузят свои пожитки и скот на корабль, чтобы отправиться в неизвестность.

Гудрид в смущении думала о том, что ей хочется снова войти в дом и побыть там немного среди знакомых, привычных вещей, – даже теперь, когда они лишились и подушек, и латунных ламп, и тугих дорогих вещиц, – всего, что отец отныне утратил или продал брату вместе со всем хутором. Едва повернувшись к дому, Гудрид услышала у себя за спиной оклик старой Торкатлы:

– Не входи туда, Гудрид, а то случится беда. Нельзя возвращаться назад, раз вещи твои вынесены из дома! Разве твоя приемная мать не говорила тебе об этом?

Торкатла протискивалась в дверь, держа в обеих руках объемистые узлы. Гудрид подхватила у служанки один узел.

– Тяжело тебе это, Торкатла. Неужели их не мог взять кто-нибудь из мужчин?

Торкатла сердито взглянула на девушку.

– Думаешь, я доверю кому-нибудь нашу лучшую кухонную утварь? Нет уж, мне хочется, чтобы она была довезена до Гренландии в целости и сохранности! Здесь и сырные формочки твоей матери… А разве я брошу на произвол судьбы резную маслобойку? Твоя мать любила красивые вещи, да она и сама была красавицей – поистине женщиной прекрасной и разумной.

Служанка торопливо заморгала покрасневшими глазами.

Гудрид знала, что бесполезно торопить Торкатлу, раз уж она вспомнила о своей молодой хозяйке, которая вот уже много лет покоится в земле. Халльвейг была из тех, кому радуются люди. И приемная мать Гудрид, суховатая и расчетливая Халльдис из Арнастапи, светлела лицом, когда заговаривала о Халльвейг:

– Твоя мать была красавицей, дитя мое, она была самой умной и умелой из всех на Мысе Снежной Горы. У нее всегда хватало запасов на зиму. Ты очень похожа на мать, только от отца у тебя эти серо-зеленые глаза. Берегись, чтобы не оказаться в жизни столь же расточительным, как он. Когда-то Торбьёрн был богат…

Гудрид знала, что она во многом похожа на отца, и она росла в твердой уверенности в том, что лучи щедрости, красоты и достоинства отца падают и на нее. Торбьёрн сын Кетиля в свои сорок шесть лет был таким же стройным и тонким, как в молодости, и такими же каштановыми оставались его пышные волосы и борода. Прежде чем взять Халльвейг в жены, он побывал в чужих землях и вернулся из викингского похода покрытый славой и с большим богатством. Он сделался хёвдингом и поселился в большом доме на хуторе Хеллисвеллир. Каждое лето, когда он отправлялся на альтинг, он ехал в сопровождении многочисленных воинов и родичей.

Но чем больше училась Гудрид у своей приемной матери Халльдис вести хозяйство, тем больше она понимала, что все сотрапезники просто жили за счет Торбьёрна, не утруждая себя рыболовством. И когда она наконец уразумела, что к чему, было уже поздно. На последнем весеннем пиру отец объявил, что он намерен продать все, чем владеет, и уехать в Гренландию, к Эрику Рыжему и его сыну Лейву.

Торбьёрн пока еще оставался хозяином Хеллисвеллира, и он был таким же щедрым и гостеприимным, как прежде, и на прощание оделял гостей подарками. Гудрид радовалась тому, что они с отцом не вызывают у людей чувства жалости. Жалеть их не нужно. Но едва последний гость уехал со двора, как Торбьёрн сказал, что Гудрид поедет с ним, так как ему надо кое-что сказать ей. Гудрид замерзла, хотя этой ранней весной было не особенно холодно. Может, отец заключил брачную сделку с кем-то из гостей, чтобы больше не беспокоиться о своей дочери…

Гудрид и Торбьёрн скакали прямо на запад, не произнося ни слова. Они миновали крутой Купальный Берег, и их взору открылась рельефная пустыня: то там, то сям она поросла мхом, и мох этот, перемежаясь с песком, лежал перед ними, виднеясь у самой кромки воды. Догорающий солнечный диск низко висел над морем в розовой дымке. Они остановились, и Торбьёрн все покашливал, поглаживая своему жеребцу гриву, пока наконец не промолвил:

– Вот перед нами лежит море, а за ним – Гренландия… Я надумал поселиться в новых местах, у Эрика Рыжего, как ты уже знаешь. Не желаю жить в Исландии нищим! Да и о твоей судьбе надо позаботиться.

Гудрид смотрела на море, а в горле застрял комок. Она старалась не моргать, чтобы из глаз не брызнули слезы. Никогда еще она не чувствовала себя такой обездоленной.

А отец продолжал:

– В Гренландии тебе будет хорошо, Гудрид. На новом месте, как там, не так-то много женщин со сноровкой, а мужчины не запросят большого приданого, если будут брать в жены разумную девушку из хорошего рода. У Эрика, кроме Лейва, есть еще два славных сына, и насколько я знаю, оба они холостые. Для тебя это был бы выгодный брак – с сыном хёвдинга из Братталида!

Гудрид почувствовала облегчение, услышав, что отец не собирается отдавать ее дикарю. Это будет всего лишь незнакомый гренландец. И все же! Придется расстаться с тайными мечтаниями о широкоплечем юноше с тонким лицом и серьезными синими глазами, который посматривал на нее год назад на альтинге.

В конце концов Гудрид взяла себя в руки и повернулась к отцу.

– Мы возьмем с собой Снефрид? – спросила она.

– Нет, жеребята занимают на корабле меньше места: их мы возьмем. Но если потомство Снефрид будет таким же крепким, как ее жеребенок прошлым летом, то мы увезем их с собой. Я уверен, что Ингвилль охотно купит твою кобылку – уж я позабочусь о том, чтобы братец заплатил мне серебром за нее, и деньги эти я приберегу для твоего приданого.

Гудрид всегда любила дочь брата своего отца, но внезапно в ней вспыхнула ненависть – ведь у той были отец и мать, и она остается в Исландии, да еще получит ее Снефрид в придачу. Красивую белую кобылку, которую подарил Гудрид ее приемный отец Орм из Арнастапи, когда она превратилась в девушку. Снефрид, как обычно, почуяла, о чем думает Гудрид, а та вспомнила о двух сумасшедших неделях в прошлом году, летом, когда Торбьёрн взял свою дочь на выданье с собой, чтобы показать ее людям на альтинге.

Помимо резвого вороного жеребенка, которого спустя несколько месяцев произвела на свет Снефрид, на корабль брали лишь двух лучших годовалых телок, упитанного барашка, козлят и поросят. Все остальные перейдут к брату, вместе с хутором, проданным Торбьёрном. Надсмотрщик прежнего хозяина, вольноотпущенник по имени Гандольв, муж Торкатлы, отбирал животных для поездки в Гренландию.

В день отъезда Торбьёрн стоял перед хлевом и пересчитывал скот. Рядом с ним находился Гандольв, оценивая опытным глазом каждое животное, чтобы убедиться, что больные на корабль не попадут.

Торкатла и Гудрид, неся узлы, приблизились к мужчинам. Торбьёрн даже не заметил их, но Гандольв коротко сказал, не поворачивая головы:

– Не мешай мне, жена. Если тебе надо помочь, попроси об этом других: на дворе топчется много прислуги.

– Ни в чем нет порядка! – кисло ответила Торкатла и двинулась к двум рабам Торбьёрна, которые отправлялись вместе с хозяевами в Гренландию. Они были заняты мешками из дерюги, набитыми шерстью, но увидев, что к ним идут Гудрид с Торкатлой, остановились и заулыбались.

Чтобы опередить служанку и не дать ей выместить свое раздражение на рабах, Гудрид поспешно заговорила первая:

– Раудери, не погрузишь ли ты кухонную утварь? Только осторожнее с этими узлами…

– Потом не ругайся на меня, если что разобьется, – проворчала Торкатла и подвязала покрепче свой платок. – А то я не знаю, что из этого выйдет: мужчины вечно думают, что с посудой можно обращаться так же, как со шкурами и мехом. Поди-ка, посмотри, как они разгружают на берегу Будира торговые шхуны из Норвегии и Ирландии…

– Я видела это, – примиряюще ответила Гудрид. – Много раз! Моя Снефрид знает дорогу к пристани наизусть.

При мысли о кобылке в груди у нее кольнуло: она вспомнила, как теплая, сильная спина лошади двигалась под ней. Гудрид мысленным взором видела перед собой дорогу на восток, вдоль Мыса Снежной Горы, через плодородные земли, на альтинг, где разрешались тяжбы и споры и каждому воздавалось по заслугам. Там же люди торговали своим товаром, обменивались новостями, а некоторые девушки впервые встречали на альтинге своего суженого. В Гудрид всегда теплилась робкая надежда, что так же будет и с ней.

Нет, она должна быть сильной и веселой! Это долг хозяйской дочери, как ей всегда говорила приемная мать. И теперь, когда девушке пошел семнадцатый год, и она уже не воспитывается у Орма и Халльдис в Арнастапи, отец ее с полным правом может ожидать, что из дочери выросла настоящая хозяйка, которая позаботится и о людях, и о скоте.

Она окинула взглядом двор и заметила, что Стейн, самый преданный помощник отца, уже приготовился отправить первую группу вьючных лошадей. Внезапно Гудрид почувствовала к нему благодарность за то, что он едет с ними в Гренландию. Это ведь Стейн научил ее ездить верхом и стрелять из лука, и он всегда скакал рядом с ней, когда они вместе с отцом направлялись на пир. Стейн был плотным, коренастым, и вел он себя твердо и уверенно, снаряжая в дорогу лошадей и выкрикивая предупреждения тем, кто будет следить за поклажей.

По двору зацокали копыта, и первые лошади потянулись с хутора. Стейн некоторое время смотрел им вслед, а затем повернулся и, сказав что-то одному из рабов, направился к Гудрид и Торкатле.

– Гудрид, я отправил Кольскегги седлать для тебя Снефрид – Торбьёрн скоро даст сигнал к отправлению.

Торкатла сердито засопела.

– Да уж, нечего сказать! Такой беспорядок я видела в последний раз только после землетрясения.

– Тебе нужно внимательно посмотреть вокруг, – сказал Стейн. – Когда лошадей уведут со двора, можно будет быстро отыскать все, что нужно. Главное для нас теперь – погрузить все на корабль и успеть отправиться в путь, пока небо ясное. Скорее всего, днем будет дуть попутный ветер, и я надеюсь, что с тобой все будет хорошо, Гудрид!

Гудрид внимательно посмотрела на тюки с домотканным сукном, а потом взглянула вниз, на свои новые кожаные ботинки. Одежда девушки была прочной; такая выдержит и ветер, и бурю на море. Ей ведь не нужно сейчас показывать всем, что она – дочь богатого человека. Другие ее вещи были заботливо упакованы в сундук, который сам Торбьёрн оковал железом. В сундуке лежали и синий плащ, в котором она ездила на альтинг, и шелковые кружева для волос, и широкий золотой браслет, подарок отца, и много других красивых вещиц, которые, может, и не пригодятся ей в далеких краях.

Словно бы прочитав ее мысли, Стейн улыбнулся и сказал:

– В Братталиде наверняка устроят пир в вашу честь, когда вы с Торбьёрном приедете туда, и тогда ты сможешь нарядиться!

– Ты думаешь, Эрик и Тьодхильд будут рады нам?

– Нехорошо будет, если люди в Братталиде не сдержат своего слова. Отец твой верно служил Эрику Рыжему, когда тот был его хёвдингом… Ты, наверное, не помнишь, что Лейв сын Эрика бывал здесь и повторял Торбьёрну приглашение Эрика. Тогда ты была еще маленькой девочкой.

Нет, подумала Гудрид, ту встречу она запомнила на всю жизнь. Она первая заметила блеск оружия и конской сбруи и людей, приближающихся с севера. В тот день она была дома у отца. Когда Торбьёрн вошел в дом с гостями, она уже приготовилась к встрече и держала в руках деревянную миску с серебряной каймой, чтобы обнести гостей по кругу и предложить им умыться. Надо показать отцу, что у Халльдис она получила хорошее воспитание. Девочка узнала старого друга отца и Эрика Рыжего, Снорри сына Торбранда из Лебединого Фьорда, но двое других были ей незнакомы – мальчик тринадцати-че-тырнадцати лет и юноша примерно двадцатилетнего возраста, высокий, сильный и загорелый.

Снорри чмокнул Гудрид и сказал:

– Это Торбранд, мой сын. А вот Лейв сын Эрика, он только что приехал из Гренландии. Корабль их стоит в Будавике, и они послали известие в Лебединый Фьорд, приглашая меня с братом поехать в Норвегию или же поселиться в Гренландии, под покровительством Эрика. И для начала мы приехали сюда, чтобы посмотреть, как здесь живется Торбьёрну и его славной дочурке!

Гудрид припомнила, как в глазах Снорри мелькнул веселый блеск, когда она со всей серьезностью произнесла:

– Добро пожаловать в наш дом вместе с твоей свитой, Снорри сын Торбранда. Позвольте предложить вам сесть и не гнушайтесь нашим скромным угощением.

Когда мужчины наелись и разговор их уже подходил к концу, встал Лейв и сказал:

– Торбьёрн, в Гренландии жить совсем неплохо, там леса, много дичи и прочего. Скоро я поеду в Норвегию и предложу королю Олаву сыну Трюггви, чтобы к берегам Гренландии направились торговые суда, ибо многим от этого будет только польза. В присутствии вот этих свидетелей я подтверждаю, что мой отец поможет вам, если вы надумаете переселиться в Гренландию!

Торбьёрн медленно поднялся и протянул руку Лейву.

– Твое приглашение для нас большая честь. Но у меня здесь много дел, и многое от меня зависит. Приветствуй Эрика от моего имени и скажи ему, что если что-то в моей жизни изменится, то я охотнее уеду к нему в Гренландию, чем куда-нибудь еще.

Гудрид едва не лишилась чувств. Проститься с Исландией!

Так оно и вышло.

Гудрид так погрузилась в свои мысли, что отпрянула, когда вдруг почувствовала, как что-то горячее и нетерпеливое тычется ей в ухо. Возле нее стояла Снефрид, покусывая удила и кося глазом на Кольскегги, словно бы она намеревалась лягнуть его в знак давнего знакомства. Раб отдал Гудрид вожжи. Вороной, мохнатый жеребенок Снефрид неуклюже пританцовывал вокруг матери, и кобыла следила за ним темными глазами с длинными ресницами, медленно фыркая. Стейн проворно подтянул ремни и помог Гудрид сесть на лошадь. Седло Снефрид было красивое, оно досталось ее хозяйке еще от матери. Торбьёрн сказал, что седло они возьмут с собой в Гренландию.

Гудрид удобно уселась в седло и бросила прощальный взгляд на хутор. Торбьёрн до последнего вел жизнь богатого хозяина, и зеленые крыши из дерна прочно и надежно покоились на крепких стенах, тоже из дерна и камня. Резное крыльцо главного входа было свежевыкрашенным. А изгородь вокруг сада тянулась сплошной лентой в бледных лучах восходящего солнца. Вдали слышался перезвон коровьих бубенчиков, доносилось блеяние ягненка – звуки переливались в утренней тишине, словно эхо мечты. На дверях бани еще висел старый коровий череп, в который люди Торбьёрна стреляли как в мишень. А на пороге людской сидел серый полосатый кот, лениво умываясь лапкой. Гудрид вдохнула прохладный утренний воздух и подумала, что этого она не переживет. Теперь, когда рвется их прежняя жизнь, лучше бы шел град и тряслась земля под ногами.

Последняя лошадь с поклажей была готова тронуться в путь, а Торбьёрн, отдав последние распоряжения остающимся во дворе, вскочил в седло. Огромный дог по кличке Хильда льстиво вилял хвостом и прыгал на хозяина, как только тот дал собаке знак следовать за ним. А Торбьёрн снял с себя кожаную шапочку и прижал ее к груди левой рукой, тогда как правой совершал крестное знамение. Громко и твердо произнес он молитву:

– Молим Всемогущего Господа нашего Иисуса Христа быть к нам милостивым в нашем путешествии, да пройдет оно скоро и безопасно, и да сохранит Господь всех остающихся дома. Благослови, Господи, дом этот и всех, кто живет в нем, и все, что растет вокруг него. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Он снова надел шапочку и оглядел всех присутствующих, чтобы убедиться в том, что все перекрестились, следуя его примеру. Насколько могла заметить Гудрид, перекрестились действительно все, но она знала также, что у многих в кулаке был зажат амулет Тора или что-нибудь другое, уже известное и проверенное, чтобы защитить себя в пути. Невольно она дотронулась до своего кожаного кошеля, в котором лежал маленький серебряный молот Тора, доставшийся ей по наследству от матери. Отец был доволен, пока его люди и домочадцы хотя бы внешне повиновались Белому Христу, ибо Гудрид знала, что отец часто размышлял над христианским учением.

Торбьёрн приказал Гудрид и Торкатле ехать в середине цепочки, и когда настал час отъезда, девушка пустила свою Снефрид вперед. Жеребенок все пританцовывал рядом с матерью, и вскоре вся свита, выстроившись как нужно, потянулась по дороге на восток, Гудрид не спускала глаз с толстой фигуры Торкатлы, ехавшей впереди, и больше уже не оборачивалась с тех пор, как помахала на прощание домовладелеце и всем остальным, кто стоял на дворе.

Она думала, что если доживет до старости, то хотела бы сохранить в памяти мельчайшие черты края своего детства. И Купальный Берег, и Хеллисвеллир, с его хуторами и пастбищами, и с могильным холмом, где братик Гудрид, младенец, похоронен вместе с матерью, которая умерла на следующий день после родов, просто и трогательно простившись со своими близкими. Когда Снорри Годи построил на своем дворе церковь, Торбьёрн перезахоронил Халльвейг с сыном там, доставив останки прямо к церкви Священной Горы, через Мыс Снежной Горы. Но могильный холм своего тестя Эйнара с Купального Берега он не тронул: холм этот зеленел круглый год, благодаря ворожбе матери Эйнара, Хильдигунне.

Гудрид знала, что у нее самой были кое-какие способности от Хильдигунне. И ей нужно было смирять в себе эти силы, чтобы они не сбили ее с пути, как однажды сказал ей отец. Гудрид, например, могла угадать, что к хутору приближаются чужаки, еще до того как их почуят собаки. А когда она была малышкой, она охотно просилась на руки к тем людям, которые еще только успевали подумать об этом, но не позвать ее вслух. Поэтому давно поговаривали о том, что девочку надо бы воспитывать на хуторе Арнастапи. Халльдис знала руническое письмо и была искусной целительницей, и притом никто не мог обвинить ее в колдовстве; к тому же она была прекрасной хозяйкой, а ее муж Орм ходил в викингские походы вместе с Торбьёрном. И потому после тризны по умершей жене Торбьёрн отвез Гудрид и ее старую ирландскую няньку на восток, вдоль берега, прямо на Двор к Орму.

С тех пор как Гудрид себя помнила, она помнила и Халльдис с Ормом. Они были старше ее отца и более терпеливы, и когда она поселилась у них в доме, она горячо полюбила обоих. Она вместе с нянькой делила постель как в Арнастапи, так и в Хеллисвеллире, и часто навещала отца, так что отчий дом не становился для нее чужим. Единственное, чего ей не хватало у Халльдис и Орма, так это маленькой бухточки на Купальном Берегу, где она училась плавать и где она часто вылавливала из моря бревна, на которых сохранялись следы чужих рук, обрабатывавших дерево. Высоко над бухтой нависал крутой склон, весь заросший цветами. Летом она следила здесь за сотнями чаек, кормивших своих прожорливых птенцов, или наблюдала за людьми, которые висели на кожаных ремнях над обрывом, возле отвесной скалы и собирали яйца и птенчиков. А если девушка поднимала глаза наверх, то ее взору представали горы Стапа, вздымавшиеся к небу своими скалистыми вершинами, поросшими травой.

Чудеснее всего бывало, когда в тучах появится просвет, и становился виден большой белый купол Ледника Снежной Горы. Он был главным маяком для путников, направляющихся на запад, как теперь и сама Гудрид… Она сердито смахнула с ресниц слезы. Ледник сверкал в солнечных лучах так ослепительно, что глаза не выносили этого света: хороший знак для путешественников. Море пенилось вокруг опасных подводных рифов у берега. В отдалении плясали на волнах яркие паруса. А с востока на полуостров Снежной Горы катились бесчисленные волны, и взглядом не объять было водное пространство до горизонта. Это было удивительное зрелище!

Орм и Халльдис решили оставить свой дом на сына и невестку, чтобы самим уехать в Гренландию. И когда люди Торбьёрна приблизились к Арнастапи, они были уже наготове и ждали гостей, чтобы всем вместе отправиться в путь. Орм вскочил в седло, и конь его встал рядом с конем Торбьёрна. Оба мужчины в последний раз помахали остающимся домочадцам.

Халльдис со своей служанкой Турид Четырехрукой примкнули к Гудрид и Торкатле, молча кивнув им. Даже темное, загорелое лицо у Халльдис было бледным, и это заметила Гудрид, но та больше ничем не выдавала себя. Девушка хотела научиться у своей приемной матери сдержанности и немногословию. Даже в это беспокойное утро Халльдис казалась такой же невозмутимой и надежной, как высокие горы, давшие свое название маленькому прибрежному селению. Да, именно надежной, подумала Гудрид и невольно подняла глаза к вершине горы Стала – туда, где парят орлы.

Когда Гудрид впервые оказалась в Арнастапи, Халльдис подарила ей щенка, чтобы девочка чувствовала себя как дома и отвлеклась от печальных мыслей о матери. Щенок бегал за ней повсюду, играл с ней, а к концу дня засыпал от усталости прямо у нее на постели. Однажды Гудрид вешала во дворе белье после стирки, и вдруг почувствовала, как на нее надвинулась большая тень, а через мгновение услышала отчаянный лай. Она повернулась, но орел уже уносил в когтях бедного щенка. На его светлой шерсти были видны следы крови. Орел взмыл ввысь так близко от Гудрид, что она ощутила на своем лице ветер от взмаха его огромных крыльев, и полетел со своей добычей к вершине горы. Гудрид, онемев от испуга, стояла еще какое-то мгновение во дворе, а потом вбежала в дом и, уткнувшись в грубое домотканное платье Халльдис, выплакала ей свое горе.

– Тебе нужно было лучше следить за щенком, – сказала ей Халльдис. Гудрид прислушалась к ее словам, ведь взрослые знают, что говорят. И если в Гренландии им повезет, она еще многому поучится у Халльдис. И у Турид Четырехрукой тоже.

Гудрид была несказанно рада тому, что эта умелая служанка едет вместе с ними. Пока она рядом, все мечты и воспоминания Гудрид остаются живыми. Турид Четырехрукая была вместе с ними на альтинге в прошлом году, в те счастливые и вселяющие надежду недели. Служанка украсила распущенные волосы девушки чудесным венком из цветов, она выслушивала болтовню Гудрид о каждой пережитой ею мелочи, которая казалась ей увлекательной. И Турид тоже видела тогда большую свиту нарядных всадников, проскакавших мимо в тот момент, когда Торбьёрн соскочил с коня перед своей хижиной. Гудрид могла воскресить в памяти мельчайшие детал той картины.

Многие из всадников учтиво приветствовали Торбьёрна и его людей, а Орм сказал тогда Гудрид:

– Это люди из Ската-Фьорда на севере. Вон тот силач в красной рубахе, который скачет впереди всех, – это Халльдор, новый хёвдинг Хова, а тот, в зеленом плаще, его друг, Торфинн сын Торда, который только что вернулся в родные края из дальних стран, куда он плавал купцом. Его мать приходится сестрой Снорри сыну Торбранда, а по отцовской линии род его в Исландии столь силен и могущественен, что таких еще поискать. И он, и Халльдор ведут свой род от Рагнара Кожаные Штаны.

Что до Халльдора из Хова, то Гудрид бросилась в глаза его черная, как уголь, окладистая борода, выделяющаяся на фоне красной одежды. И юный родич Халльдора, Торфинн, посмотрел, в свою очередь, на Гудрид, и глаза их встретились. Лицо юноши было худощавым, потемневшим от загара, он был широкоплечим, а взгляд серьезных синих глаз из-под нависающих бровей был внимательным, изучающим, словно он хотел угадать, кто такая Гудрид и что она таит в себе.

Неизвестно, что бы подумал Торфинн сын Торда, если бы он увидел ее теперь! Дочь богача, спустившего свое состояние, переселенца, о котором в Исландии теперь никто и не вспомнит, с грустью подумала Гудрид. Злость придала ей силы, и она поймала себя на мысли, что обманывается: неужели она могла вообразить, что Торфинн сын Торда заинтересовался ею! Глупо даже вспоминать об этом. Она выпрямилась в седле и шлепнула свою Снефрид по крутому, лоснящемуся боку.

Кобылка много раз возила свою хозяйку в Будир, а потому она резво неслась прямо к пристани, куда приходили торговые суда с железом, рабами, кувшинами вина и меда, с кожаными мешками, наполненными солодом и ячменем, с такими красивыми тканями, что трудно было представить себе, что они сработаны человеческими руками. Но теперь, в конце лета, на причале стоял один лишь корабль Торбьёрна. «Морской конь» выглядел огромным, темным – корабль этот напоминал Гудрид разъяренного быка, которого держат на привязи.

Снефрид поспешно остановилась, словно она ступила в зыбучие пески, и повернулась к кораблю. Жеребенок ее тоже остановился, будто связанный с матерью одной невидимой нитью. Гудрид нагнулась и шепнула на ухо кобыле:

– Ничего не поделаешь, Снефрид. Я позабочусь о твоей дочке, и, может, она найдет себе жеребца в Братталиде, у тамошнего хёвдинга.

Как и предполагал Торбьёрн, помимо Халльдис и Орма, нашлось еще немало людей, пожелавших попытать счастья в Гренландии. Вместе с людьми Торбьёрна, которые захотели остаться у него на службе, и вместе с рабами, у которых просто не было иного выбора, всего на корабле оказалось тридцать человек. Родичи и друзья отъезжавших потеснились на берегу, чтобы не мешать грузить на корабль припасы и вещи. С севера дул холодный ветер.

– Это хорошо, – сказал Торбьёрн. – У нас не будет хлопот с подводными скалами у берега. Только бы не подвел попутный ветер.

Двое из людей Орма приготовились внести на борт огромный булыжник. Гудрид в удивлении спросила:

– Отец, зачем мы берем с собой в Гренландию этот камень?

– Надеюсь, ты сама догадаешься об этом дочка. Теперь, когда мы окажемся в Гренландии, у нас не будет недостатка в камнях.

Гудрид никогда не видела отца таким оживленным. Одетый в платье и штаны из черного домотканного сукна, в прочных башмаках, в конической шапочке без полей, он выглядел лет на десять моложе, и взгляд его скользил по кораблю с выражением гордости и нетерпения. Гудрид знала, что отец ее в молодости прославился в дальних морских походах, и люди от Норвегии до Шотландии и Фарерских островов до сих пор помнят, каким отважным викингом он был. Юность отца прошла на борту больших драккаров, плавающих в поисках приключений и богатства. И теперь все его заботы о хозяйстве остались далеко позади.

Радость отца передалась и Гудрид: она почувствовала, что сердце забилось сильнее. Девушка стояла возле Снефрид, протягивая каждому руку при прощании, благодаря за добрые пожелания успешного плавания.

Да, в жизни наступили большие перемены: словно это было предзнаменование, признак чего-то нового. Она это должна запомнить, удержать в памяти все, что сейчас происходит. И пусть будет сопутствовать им удача в Братталиде у Эрика… Благословение, благословение, bless – это новое английское слово ей не нравилось; хотя многие начали употреблять его взамен прежнего «прощайте».

Ей стало легче, когда она увидела, что отец подошел к Стейну, Ингвилль и родителям девочки. Она сняла с кобылки седло и отдала его Стейну отнести на корабль. А затем погладила бархатную морду Снефрид.

– Прощай, Снефрид. Теперь ты принадлежишь Ингвилль.

Она отдала сестре вожжи, увидев, что Стейн уже надел на жеребенка недоуздок и отводит его в сторону. Гудрид даже не заметила, как притихли все кругом, когда воздух разорвало отчаянное ржание кобылы. Отец Ингвилль быстро выхватил у дочери вожжи и сказал:

– Прощайся же с Гудрид и Торбьёрном, Ингвилль. Попутный ветер и отлив ждать не будут.

Гудрид обняла и поцеловала свою сестричку, дядю и тетю поочередно, втянула в себя знакомый запах и вгляделась в их лица на прощание, чтобы запомнить родичей получше. А потом отвернулась и быстро пошла вниз по желто-красному, еще зеленеющему берегу и поднялась по трапу вслед за отцом, Ормом и Халльдис. Стоя на корабле, Гудрид все всматривалась в морское дно, в эту толщу воды, в ее неясные очертания и игру теней. Подняв глаза, она заметила, что борты корабля поблескивают от тюленьего жира, а у берега теснятся лодки, и люди в них машут им и кричат прощальные слова. Путешественники стояли у поручней и продолжали махать в ответ своим родичам и друзьям, перекрикиваясь и шутя с ними.

Вступив на палубу, Гудрид сразу же заметила свое седло под парусиной. Ей и в голову не приходило, что корабль может вместить так много. Здесь были и запасы еды, и пожитки. В средней части палубы стоял скот, отгороженный от всего остального, и только собаки и кошки бегали, где им хочется.

Она молча жалась к Халльдис, когда увидела, что отец ее направился к штурвалу. Сняв с себя кожаную шапочку, Торбьёрн оглянулся назад на берег, где над низкими, рваными тучами высился Ледник Снежной Горы. А за ним сияло синее небо, похожее на фиалки, распустившиеся в укромных тенистых местечках. Обратив свой взор к горе, Торбьёрн запел:

На мгновение он застыл в молчании, а затем медленно перекрестился. А Гудрид с болью в душе подумала о том, что отец запел впервые после смерти ее матери.

НА ЗАПАДЕ ПОДСТЕРЕГАЕТ СМЕРТЬ

Попутный ветер надул красно-белый полосатый парус «Морского коня», и корабль, рассекая воины, медленно отошел от берега. Люди в лодках у пристани все еще продолжали кричать и махать им, и праздничное настроение окончательно вытеснило в душе Гудрид печаль. Она помахала остающимся, а потом отвернулась и принялась следить за отцом, который твердо держал в руках резной штурвал и зорко посматривал за парусом и подводными рифами на пути. Рядом с отцом стоял лоцман, Эйольв Баклан. Прошлой осенью он приплыл к берегам Исландии на норвежском торговом судне, проведя пару лет в чужих землях, и теперь решил отправиться вместе с Торбьёрном в Гренландию.

В верхнем правом углу паруса был вышит белый конь, и сама парусина была плотной и надежной. Почти двести локтей такой же парусины были аккуратно уложены среди прочих узлов и тюков: Гудрид сама помогала ткать ее из крапивного волокна и шерсти. Девушка надеялась, что в этом морском путешествии парусина больше не понадобится, а на новом месте найдутся другие дела, так что не придется подолгу сидеть у ткацкого станка.

Ее раздумья прервал барашек, жалобное блеяние которого доносилось снизу, из загона, где стоял скот. А вскоре послышался целый хор голосов, и заплакал маленький ребенок, так что все было как и прежде, на суше. Собака Хильда громко тявкнула, лежа у ног Торбьёрна, однако другие собаки на корабле понимали, что им следует вести себя тихо, ибо царит здесь Хильда, и только она одна. Мохнатый норвежский лесной кот, принадлежащий Халльдис, играл с двумя чесоточными кошками, которых взял с собой Гандольв, чтобы они ловили мышей. И Гудрид пришла в голову мысль, что если бы корабль не покачивался на волнах, а ветер не надувал бы парус, то можно было бы представить себе, что находишься не на палубе, а в гостях у соседа.

К ней подошли Халльдис и Турид Четырехрукая.

– Гудрид, – сказала Халльдис, – может, ты поможешь Сигрид дочери Барда, пока мы покормим других? Ее ребенок капризничает. Его мы уже покормили, а она сама страдает от морской болезни. Да и Турид плоховато себя чувствует…

Гудрид кивнула.

– Я позабочусь о Сигрид.

Сигрид и ее муж, Ульв Левша, остались без крова во время урагана прошлой осенью. Они с большинством своих родичей пировали у друзей, когда произошло несчастье. Оба они стали немного странными, и Торбьёрн считал, что это хороший знак, раз они будут находиться у него на корабле.

Гудрид отметила про себя, что они уже так далеко отошли от берега, что Мыс Снежной Горы едва зеленеет вдали. Скорее, черные, красные и коричневые краски слились воедино, и выделяется лишь белая вершина ледника. Корабль держал курс на северо-запад, и она узнала темный песчаный берег Дритвика: от него отходило множество рыбачьих лодок. Может, Сигрид почувствует себя лучше, если «Морской конь» уверенно рассекает волны, двигаясь прямо вперед с поднятым парусом, подумала она и зашла под кожаный навес.

Сигрид лежала, прислонившись к мешкам с шерстью. Накормленный младенец притих, а двухлетний Эйнар спал, прижавшись к матери и посасывая палец. Картина эта была столь безмятежной, что Гудрид невольно улыбнулась, спросив, как у них дела.

– Со мной всегда на море такое творится… Я чувствую себя как выброшенное бревно, которое плавает безо всякой пользы и ждет, чтобы его кто-нибудь выловил из воды, – Сигрид вытерла рот и попыталась улыбнуться. – Ты за нас не беспокойся. В Исландии у нас ничего нет, но и в Гренландии нас ждет неизвестность.

Гудрид нерешительно промолвила в ответ:

– Мы делим на всех еду, Сигрид. Ты не хочешь поесть?

Сигрид закрыла глаза и откинулась назад: на верхней губе и на лбу у нее выступили капельки пота. Она заботливо приложила младенца к груди.

– Может, я смогу взять что-нибудь в рот попозже, но не теперь.

Когда все было приготовлено, Торбьёрн передал штурвал Орму и сел разделить трапезу вместе с другими на корме. Как всегда, когда он садился за стол дома на свое почетное место, так и здесь он сел, скрестив ноги, взял из рук Гудрид миску с молочной похлебкой и поднял ее, весело обводя взглядом остальных.

– Итак, мы в пути! И нашу первую трапезу на борту «Морского коня» мы посвящаем Белому Христу.

Он отхлебнул из миски, передал ее другому и перекрестился.

Гудрид смотрела на знакомые лица. Вот сидят рабы Торбьёрна – два молодых брата из вендов и болгарка тридцати лет, которую многие подозревали в колдовстве. Эта Эфти показала себя, когда опоросилась свиноматка, и болгарка знала, как отогнать злых духов от поросят. Торбьёрн оценил ее искусство и пообещал, что отпустит ее через две зимы и лето в Гренландии. То же самое обещал он и обоим вендам. Теперь все рабы повеселели и приободрились, а мелкие кусочки вяленой рыбы казались им свежим сочным лососем. Гудрид знала, что рабы Торбьёрна и Орма готовы выполнять самую тяжелую работу на корабле, начиная с выноса ночных горшков и до починки корабля снаружи, за бортом, если случится несчастье. Ибо отныне они думают только о том скором времени, когда станут вольноотпущенниками и займутся своим маленьким клочком земли. И они будут стараться изо всех сил, чтобы «Морской конь» в целости и сохранности дошел до берегов Гренландии. Торбьёрн мог полностью положиться на свою команду: у него было особое чутье, когда он подбирал себе людей на корабль.

Радостное, приподнятое настроение Торбьёрна постепенно передалось и всем остальным на борту. Гудрид вспомнила, что всякий раз, когда она ходила в горы с другими соседками собирать мох на зиму скоту, она испытывала такое же чувство дружеской общности и свободы, как теперь. Конечно же, они плывут к новой, лучшей жизни! Какая же она глупая, что неотвязно тоскует по старому. Ей следовало бы понять, что отец рассчитывает удачно выдать ее замуж в Гренландии, ведь двое других сыновей Эрика Рыжего не менее славные, чем Лейв…

Она отхлебнула из миски и передала ее человеку по имени Белый Гудбранд. Тот сделал большой глоток и дал миску своей жене, Торни. Та с притворным испугом заглянула в миску.

– Здесь прямо колдовство какое-то, есть больше нечего. Гудни, плесни-ка добавки!

Ее рыжеволосая дочь встала со всей важностью, какую только может показать одиннадцатилетняя девочка, и Торбьёрн выкрикнул ей:

– Дай миску и Орму тоже, он стоит у руля. А потом возвращайся к нам!

Гудбранд с любовью посмотрел Гудни вслед и сказал:

– С такой погодой мы оглянуться не успеем, как окажемся в Гренландии, как ты думаешь, Торбьёрн?

– Эйольв Баклан не может сказать ничего определенного, – твердо произнес Торбьёрн. – Нам может помешать туман. Остается нам уповать только на Христа и на собственное везение. Ты ведь удачлив в море, Гудбранд. Я слышал много рассказов о том, как ты избегал разных болезней и тягот в дальних путешествиях.

Гудбранд сделался необычайно довольным.

– Да, всякое бывало. Особенно запомнился мне первый год, когда я отправился в море. Мы направлялись в Испанию, и разыгралась буря. Меня просто вывернуло наизнанку, но потом я пришел в себя и с тех пор никогда больше не страдал на море.

Его сын Олав, пятнадцати лет, с гордостью посмотрел на своего отца, и Торбьёрн одобрительно подмигнул мальчику. Людей объединяет лишь преданность друг другу – эти слова Гудрид часто слышала от отца и вновь убеждалась в их правдивости и на этот раз.

Она отложила несколько кусочков рыбы для Сигрид дочери Барда и отнесла под навес.

– Ты должна поесть хоть немного ради малыша.

Сигрид осторожно положила спящего младенца на мешок с шерстью и нерешительно отхлебнула из миски, а потом вновь откинулась назад, закрыв глаза и держа в руке кусочки рыбы. Повернувшись и собравшись уже уходить, Гудрид заметила, что к Сигрид и ее рыбе направилась овчарка.

А внизу, в загоне для скота, жеребенок Снефрид и гнедая кобылка Белого Гудбранда выглядывали из-за протянутой перед ними моржовой веревки. Когда Гудрид спустилась к ним, жеребенок положил ей голову на грудь и тихо начал пофыркивать. Она погладила малыша, отметив про себя, что мускулы его наливаются силой под мягкой черной шерстью.

– Пора дать ему имя, – сказал Гандольв у нее за спиной. – Из этого жеребенка вырастет славная кобылка.

Гудрид услышала свой собственный голос:

– Я назову ее Торфинна.

Гандольф изумленно поднял брови.

– Странное имя для лошади!

Гудрид слегка покраснела, но продолжала стоять на своем.

– А мне кажется, что оно подходит ей как нельзя лучше. Тор защищает на море всех без исключения, разве нет?

– Разумные речи для молодой девушки, – ответил Гандольв. – Хотя этот новый бог, должно быть, так силен, что Торбьёрн уповает теперь только на него, а нам необходима помощь в таком долгом путешествии.

Гудрид кивнула ему в ответ и вгляделась в горную вершину на Мысе Снежной Горы. Ледник по-прежнему невозмутимо высился над берегом, и, казалось, его можно было увидеть отовсюду. Девушка попыталась отогнать от себя мысли о взгляде серьезных синих глаз, которые она больше никогда не увидит. Втайне она посвящала свою кобылку вовсе не Тору, а тому высокому, загорелому юноше, который приласкал ее Снефрид на широком лугу. Это было год назад и, кажется, целую жизнь.

С самого первого дня на альтинге она со всей ясностью ощутила, что с ней обязательно что-то произойдет. Она поняла это так отчетливо, словно это дух-двойник человека предупреждает о приближающихся к дому гостях. Однажды вечером Турид Четырехрукая сплела чудесный венок из лютиков, незабудок и марьянника, сказав при этом Гудрид:

– Эти цветы хорошо подойдут к твоей шелковой сорочке, которую купил тебе отец. Думаю, что на тебя будут заглядываться многие парни, когда ты выйдешь танцевать сегодня!

Гудрид лишь улыбнулась и поблагодарила Турид. По правде говоря, ей не приглянулся никто из тех сыновей богатых бондов, которых она встретила здесь, на альтинге. Ни один из них не показался ей привлекательным. А Торфинна сына Торда из Скага-фьорда она так и не встретила. Каждый раз, когда он стоял в отдалении, рядом были другие, и они мешали ему подойти к Гудрид, которая держалась на площадке тинга вместе со своими родичами.

На танцы ее вызвался сопровождать Торбранд сын Снорри. Они с Гудрид были добрыми друзьями с тех пор, как он, неуклюжий четырнадцатилетний подросток, должен был ехать в Норвегию со своим отцом и Лейвом сыном Эрика. Он тогда открыл ей тайну, что посватался к дочери богатого бонда, который хотел видеть в своем зяте ровню. Но сам Торбранд, как и его отец, был беден столь же, сколь он был смел и отважен. Должно быть, родичи Торбранда из Скага-фьорда люди богатые, думала Гудрид, пока они стояли в ожидании того, когда музыканты и запевалы договорятся, с чего начать. Может, ей расспросить Торбранда про его родственника, Торфинна сына Торда…

Наконец зазвучала музыка, и Гудрид вместе со всеми пошла танцевать. Подпевая с остальными, она мечтательно скользила взглядом по зеленеющим лугам, на которых паслись кони. В эту светлую летнюю ночь все вокруг виднелось ясно и отчетливо. Она заметила, что в отдалении пасется ее Снефрид, а ее вороной жеребенок лежит рядом в траве. Рядом с кобылой стоял человек: он поглаживал Снефрид по спине, наклонившись к ее голове. По зеленому плащу и осанке Гудрид угадала, что это Торфинн сын Торда из Скага-фьорда.

Прежде чем она успела задать себе вопрос, что делает Торфинн на лугу, тот уже отошел от ее кобылки и присоединился к Снорри, отцу Торбранда, и другим мужчинам, которые наблюдали за борьбой силачей. Снорри так радушно приветствовал Торфинна, что Гудрид вздохнула с облегчением. Раз уж этот молодой человек пользуется уважением почтенного Снорри, значит, он не из тех, кто способен повредить ее Снефрид. Ей и в голову не могло прийти, знал ли Торфинн о том, что Снефрид – ее лошадь. Не хотел ли он найти предлог, чтобы заговорить с ней самой? Сердце ее сжалось от томления и тревоги, словно она вдруг почувствовала себя без сил.

Но Торфинн так и не подошел к ней за эти два дня, что длился альтинг.

Попутный ветер все держался. На корабле жили особой жизнью, и время здесь текло иначе, чем на суше. Гудрид большей частью сидела за прялкой, слагая мысленно песни. Она знала, что в дальнем плавании многие проводят время за тем, что придумывают рифмы и кеннинги на будущее, что она обычно делала и на суше. Никто не удивился, что женщина тоже слагает висы, и способности Гудрид были ничем не хуже, чем у других. Однажды она спела некоторые сочиненные ею висы своему отцу: он был признанным скальдом и славился среди других.

Внезапно Гудрид почувствовала, как палуба ходуном заходила под ней. Словно весь корабль прогнулся, натолкнувшись на препятствие на своем пути. Гудрид вскочила на ноги и взглянула в сторону штурвала. Там стоял отец и махал свободной рукой, отдавая приказания. Команда засуетилась с диплотом, шкотами, и, наконец, «Морской конь» выправился и лег прямо на запад. Ветер становился холоднее и резче, потянуло чем-то иным, и цвет воды изменился. Он стал глубже, темнее…

Орм, широко улыбаясь, подошел к трем женщинам.

– Теперь мы далеко от берега и вошли в холодное морское течение. Такой будет большая часть пути к Гренландии. Снежную Гору мы потеряли из виду, но зато отныне мы будем ориентироваться на Синюю Сорочку в Восточной Гренландии: уже скоро, Гудрид, ты ступишь на землю!

Пока Орм говорил, Турид Четырехрукая сидела, закрыв глаза и прислонившись головой к дрожащему борту корабля. Она не могла взять в рот ни крошки с тех самых пор, как они отошли от берега Будира. Она отказывалась прилечь отдохнуть под кожаным навесом, ложась только ночью, когда там повернуться было некуда из-за гамаков и спальных мешков и было тепло. Сама Гудрид не страдала от морской болезни, она мечтала о горячей похлебке и молочном супе и припоминала лекарственные травы, отвар из которых она обязательно приготовит, как только доберется до очага.

Сигрид чувствовала себя все так же плохо, как и в самом начале путешествия. На короткое время она выходила со своим ребенком подышать свежим воздухом на палубе, а потом снова забиралась под навес. Она рассчитывала на то, что высокие борта корабля и внимательность других людей на палубе не дадут упасть ее двухлетнему сыну в море. А мальчик тем временем играл с поросятами. И подчас маленький Эйнар даже брал себе поесть вяленую рыбу и мох из свиного корыта, и Сигрид говорила, что он вел себя точно так же и дома.

Ветер все усиливался, и Торбьёрн забеспокоился и стал разговаривать так резко, что Гудрид предпочла бы оказаться перед разъяренным быком, нежели раздражать отца лишними вопросами. Ледяные порывы ветра следовали один за другим с севера, осеннее небо нахмурилось, и из-за туч перестали сиять звезды. Торбьёрн спустил парус, и всю ночь он лично провел на вахте: он шел в направлении ветра, рассчитав координаты, и следил за тучами в небе, надеясь держать курс по звездам. Ливень хлестал по его одежде из тюленьей кожи, – такой же, как и у всей команды. Гудрид позавидовала мужчинам: было очень трудно двигаться в этой овчине, которую набрасывали на себя женщины, выходя из-под навеса.

Ослабев от качки и холода, Гудрид вышла в серых предрассветных сумерках на палубу. Младенец Сигрид хныкал непрестанно, и его уже не мог угомонить даже кусочек сала, завернутый в тряпочку. Суши нигде не было видно. Пропала и белеющая вдалеке вершина Ледника Снежной Горы. Палуба была скользкой, мокрой, и «Морской конь» сотрясался до основания под шквальными ударами волн. Торбьёрн еще спал под кожаным навесом на корме, а Орм и Белый Гудбранд сменяли друг друга у штурвала. Гандольв выловил перепуганного насмерть поросенка и проверял теперь загон для скота.

Гудрид огляделась в поисках Стейна и увидела, что он сидит на кожаном тюке в совершенной растеренности. На лбу у него была рана, и кровь стекала прямо на глаза, так что он едва разглядел подошедшую к нему девушку.

Наконец-то и она может показать, на что она способна, подумала Гудрид, сразу приободрившись. На корабле хозяйничали, понятное дело, мужчины, а женщины тем временем пряли или вязали, да еще готовили еду. Они заскучали от безделья. Гудрид понимала, что так и должно быть, но ей не хотелось сидеть сложа руки, особенно теперь, когда она уже повзрослела. Однажды, когда она пожаловалась на это своей приемной матери, Халльдис сухо ответила ей, что они должны пользоваться минутой отдыха, потому что потом, в Гренландии, будет много работы. И она могла бы рассказать, как на других кораблях женщины наравне с мужчинами несли вахту у шкотов.

– Подожди немного, Стейн, я остановлю кровь…

Гудрид побежала искать Халльдис. Затем они вдвоем промыли Стейну рану и забинтовали ему голову, прижав лоскут кожи, которую ссадил себе Стейн, ударившись о борт.

Стейн широко ухмылялся.

– Вот испугаются другие, когда проснутся и увидят меня с перевязанной головой! Наверняка вообразят себе, что я успел сразиться с разбойниками-сарацинами! Мы быстро плывем на юг, так что недолго уж осталось…

Еще пару дней они шли полным ветром, чтобы не отклониться от штормовых порывов с севера. Во всяком случае, Торбьёрн полагал, что ветер дует именно с севера. Лоцман Эйольв сказал, что рано или поздно им предстоит отклониться на юг, чтобы обогнуть южную оконечность Гренландии, и потому нежелательно терять время и пытаться что-то сделать во время бури. Все они были уверены в том, что шторм вскоре прекратится.

Ветер стих столь же внезапно, как и поднялся, и парус безжизненно повис в молочно-белом тумане. Гудрид припомнила, что когда Эрик Рыжий со своими людьми плыли к Гренландии на двадцати пяти кораблях, многие суда пошли тогда на дно, ибо невесть откуда налетела буря, и волны поглотили их. Может быть, в такой же водоворот попал теперь и «Морской конь»? Что-то еще ждет их впереди и что будет угрожать им в море?

Так проходил день за днем. В открытом море и его мрачном безмолвии голоса людей словно бы натыкались друг на друга, а когда Стейн заиграл на варгане[1], он начал издавать невыносимо печальные, низкие звуки. Время от времени собака Хильда принималась выть, так что другие собаки пугались, а ребенок Сигрид истошно кричал. Запасы еды подходили к концу, и Торбьёрн строго приказал экономить питьевую воду.

Только Сигрид дочь Барда и Турид Четырехрукая радовались затишью. Другие же старались не пропустить ни малейшего признака ветра. Впервые с тех пор, как они покинули Исландию, люди смогли посидеть друг с другом, рассказывая всякие истории. Гудрид, Гудни и Олаву было весело вместе, но потом и им передалось беспокойство, исходящее от взрослых, и всепроникающий страх.

Ни рассказы Эйольва Баклана о своих прошлых путешествиях, ни истории Торкатлы и Халльдис о несчастной любви, изменах и зависти дома в Исландии не производили впечатления на Гудрид. Все это осталось словно в другом мире, как летний аромат цветущих лугов и берез, сладковатый после дождя. Единственное, что имело значение на борту, – это выжить.

Корабль, казавшийся прежде таким надежным и прочным, напоминал теперь ореховую скорлупку, которая предательски заплыла далеко в море и разлучила их с сушей. Прежде тугой, парус повис теперь обыкновенной тряпкой, и, глядя на него, Гудрид вспомнила свою старую няню, лежавшую при смерти. Смерть… Часто смотря на измученные лица Гудни и Олава, Гудрид пыталась угадать, думают ли они о том, что могут расстаться с жизнью, так и не испытав, что значит любить, иметь детей, вести собственное хозяйство.

Через две недели плавания на корабле начался мор. Первыми слегли венды, рабы Торбьёрна, Раудере и Кольскегги.

Гудрид прогуливала свою Торфинну по палубе, как вдруг заметила, что Раудере опрокинул ночной горшок прямо на палубу, вместо того чтобы вылить его содержимое за борт. Стейн уже собирался вычитать рабу, но и он, и Гудрид увидели, что глаза у того остекленели от лихорадки.

Стейн подхватил раба под руки и бросил Гудрид:

– Иди скорей за отцом! Поторопись, я подержу твоего жеребенка!

Торбьёрн стоял перед мачтой, занятый с Белым Гудбрандом, и был очень недоволен, что ему помешали.

– Гудрид, не годится отрывать меня, когда я разговариваю с другими.

– Отец, я знаю это, но меня послал Стейн. Раудере заболел. Он очень плох, я видела это своими глазами!

Торбьёрн молча заторопился на корму. Стейн посадил Раудере на мешок и приказал одному из рабов Орма вычистить палубу. Он передал недоуздок Торфинны Гудрид и сказал, обращаясь к Торбьёрну:

– Раудере говорит, что его брат едва на ногах держится. Ты не знаешь, как обстоит дело с другими?

– Все здоровы, – резко ответил Торбьёрн. – И я надеюсь, что так будет и завтра, и послезавтра. Что скажешь, Гудбранд?

Белый Гудбранд, внимательно всмотревшись в раба, поднялся.

– У него на груди красные пятна. Это похоже на болезнь, которой я переболел в викингском походе. Мы называли ее «Раскалывающая череп».

Торбьёрн покачал головой и повернулся к Гудрид.

– Отдай жеребенка Гандольву и иди за Халльдис. Посмотрим, сумеете ли вы исцелить этих рабов и что из этого выйдет…

Пока Торбьёрн говорил эти слова, Раудере трясся, как осенний лист на ветру, и его начал душить кашель.

– Попробуем сперва вызвать мокроту, – сказала Халльдис. – От этого никому не станет хуже. Нравится это твоему отцу или нет, но мы разведем огонь на палубе.

Торбьёрн неохотно позволил им вскипятить воду в большом котле, в котором обычно варили печень акулы и тюлений жир. Для начала Раудере потребуется горячее питье, над которым Халльдис произнесла свои заклинания, а Гудрид дважды перекрестила зелье, зная о том, что Торбьёрн не спускает с них глаз.

С каждым днем Раудере лихорадило все больше, а головная боль у него только усиливалась. И когда Халльдис сказала ему, что скоро он умрет, больной только порадовался этому известию. Сил у него хватило только на то, чтобы протянуть руку к брату. В тот же вечер он умер, и Кольскегги взирал воспаленными глазами, горящими из заросшего лица, на то, как его брата заворачивали в плащ, а к ногам привязали камень. Двое людей перебросили тело через борт, после того как Торбьёрн перекрестил покойного. Едва труп коснулся воды, как над ним взмыла вверх птица крачка и исчезла в небе. Может, эта птица – дух-хранитель Раудере, подумала Гудрид, а может, это значит, что земля близко?

Кольскегги поправился, но один из людей Торбьёрна умер, и тело его спустили в море в один день с умершей Сигрид дочерью Барда и ее несчастным младенцем. А потом Ульв Левша спустился в загон для поросят и увел маленького Эйнара от его товарищей по играм.

Белый Гудбранд не сомкнул глаз ночью, так как его семья была поражена лихорадкой, и когда ему не нужно было кормить их или ухаживать за ними, он сменял у руля Торбьёрна или Орма. Гудрид знала, что и на суше Гудбранд имел славу сговорчивого и надежного человека. И теперь на корабле он проявил себя в полную силу, и Гудрид сказала об этом его жене Торни, пока вычесывала ее длинные, с проседью, волосы. Торни благодарно улыбнулась ей.

– Меня выдали замуж за Гудбранда, когда мне исполнилось семнадцать зим. Он всегда был добр ко мне. Мало кто из женщин может сказать так о своих мужьях. Надеюсь, он найдет себе хорошую жену в Гренландии.

Гудрид промолчала. Воспаленные глаза и раздирающий кашель Торни говорил ей то, о чем больная и сама знала уже давно.

Эфти, болгарская рабыня Торбьёрна, лежала поблизости. Ей было очень плохо, и она не могла помочь Гандольву управиться с животными, но при этом она ни разу не пожаловалась. Налитые кровью, карие глаза болгарки были устремлены на Гудрид, молча показывая на Торни, а потом Эфти покачала головой. Затем она указала взглядом на Гудни и Олава, лежащих рядом с матерью и стонущих в забытьи, и твердо кивнула Гудрид. Та молча наклонила голову в ответ. Да, она тоже знала, что дети Торни и Гудбранда выживут.

Эфти умерла, когда Гудрид и ее отец сами лежали в лихорадке уже несколько дней. Когда Гудрид почувствовала себя лучше, она увидела над собой испуганное лицо своей приемной матери; усталые глаза ее глубоко запали. Гудрид спросила:

– Ты здорова? Что с отцом и Ормом?

– Торбьёрн заболел одновременно с тобой. Вчера лихорадка у него уменьшилась. Орм тоже не мог подняться несколько дней. Вчера умерла Турид Четырехрукая: она сказала, чтобы ты взяла после нее крючок, которым она вязала льняные ленты. И еще двое из людей Торбьёрна умерли, только Стейн устоял и способен помогать Гудбранду на корабле. Съешь-ка это…

– Я не смогу проглотить ни кусочка, – с дрожью произнесла Гудрид…

– Все-таки попробуй. Торкатла вон проголодалась и все съела, – сказала Халльдис, улыбнувшись в сторону нисколько не похудевшей служанки.

Торкатла положила масла на кусок вяленой рыбы и добродушно ответила:

– Когда я наемся, я смогу подняться и помочь вам.

Халльдис собрала свои вещи и встала. Подойдя к кожаному навесу, она вдруг упала прямо на палубе лицом вниз. Гудрид в ужасе поднялась из спального мешка. Она была еще слабой, как только что родившийся котенок, и ей чудилось, будто ее лягнула в спину лошадь, едва она встала на ноги. Торкатла помогла ей перевернуть Халльдис на спину: приемная мать была горячей от лихорадки и впала в забытье.

– Она, наверное, сильно ударилась головой о палубу, – сказала Гудрид, но втайне она уже поняла, что настал черед Халльдис.

С большим трудом они уложили ее в спальный мешок, и Торкатла осталась сидеть с ней, а Гудрид тем временем направилась на корму проведать отца и Орма.

Торбьёрн держался на ногах. Он был одет в одежду из тюленьей кожи, но его знобило, пока он говорил с Эйольвом Бакланом. Рядом лежала Хильда, лакомясь вяленой рыбой: собака, довольно заурчала, увидев подходящую Гудрид.

Не произнося ни слова, Гудрид спрятала лицо на груди отца. Он рассеянно обнял ее и погладил по голове, как он обычно делал, когда дочь была маленькой. А затем сказал Эйольву:

– Кажется, туман уменьшился с тех пор, как я лежал в лихорадке. И я даже чувствую на лице дуновение ветра. Нам надо измерить шестом глубину, чтобы определить, далеко ли суша.

Гудрид подняла голову и вдохнула в себя воздух. Действительно, пахло чем-то другим, более соленым, что ли. Надежда придала ей силы: она сжала руку отца и вернулась под кожаный навес, под которым лежал Орм.

Приемный отец был в забытьи и сперва не узнал Гудрид, а раб Харальд Конская грива, сидевший на корточках подле своего хозяина, слегка улыбнулся, увидев девушку.

– У тебя есть с собой зелье для Орма?

– Нет… я сейчас… Ты думаешь, он сможет сделать глоток?

– Выпить – нет, но мы хотя бы умоем его.

– Но так зелье не подействует…

Гудрид часто думала о том, что хотя мать Харальда умерла по пути в Исландию, но ее младенец унаследовал от нее способность размышлять. Случилось так, что Орм находился в Будире как раз в тот день, когда торговая шхуна с новорожденным умершей рабыни пристала к берегу. Орм взял себе младенца и попросил Халльдис найти для него кормилицу. Харальд вырос крепким и здоровым, и он был очень привязан к своему хозяину.

Гудрид взглянула на жесткий каштановый чуб со светлыми полосками, из-за которого его владелец заслужил свое прозвище. Обычно чуб этот был расчесан и приглажен, как того требовал от своего слуги Орм, но теперь он торчал колтуном и кишел вшами. Широкое лицо Харальда было сплошь усыпано нарывами, так что кожа его, казалось, задубела. Гудрид сказала:

– Харальд, когда я принесу Орму зелье, я захвачу и мазь для твоих нарывов.

– Спасибо тебе, Гудрид, но обо мне ты не беспокойся. Все равно теперь от них останутся шрамы, – сказал Харальд. – Лучше помажь своей мазью маленького Эйнара сына Ульфа – у него высыпало этих волдырей еще больше, чем у меня. И сегодня ночью он так громко плакал, что никто из нас не мог уснуть.

Гудрид оглянулась вокруг и почувствовала, что ее оставляют силы; по-прежнему разламывалась голова и лихорадило. Двое из слуг Торбьёрна лежали тут же и безмолвно смотрели на нее, видя в хозяйке свое спасение.

Она медленно поднялась и подошла к ним, насильно улыбнулась и молвила:

– Вам надо немного поесть, тогда полегчает… Я скоро вернусь, только пойду посмотрю, что с Халльдис…

На пути ей попались Ульв Левша и маленький Эйнар: они стояли у правого борта. Ульв показывал своему сыну что-то в воде, а когда девушка подошла к ним, он повернул к ней свое изможденное лицо и сказал:

– Взгляни, Гудрид, теперь понятно, что мы все еще в северных водах.

Гудрид перегнулась через фальшборт, и сердце у нее замерло. За бортом плескалась невиданных размеров медуза. Может, она поджидает, когда с корабля спустят еще одно тело? Голова Гудрид закружилась, она закрыла глаза и прислонилась к поручням.

– Эти толстухи отлично чувствуют себя только в холодных водах открытого моря, близко к Северу, и это хороший признак, Гудрид! Не так ли, малыш Эйнар?

Мальчик судорожно вздохнул и прижался к отцу, но Гудрид успела заметить, что нарывы покрывали все личико ребенка и его тоненькую шейку. Руки же его представляли собой одну распухшую массу. Гудрид сказала:

– Ульв, если ты принесешь Эйнара к нам под кожаный навес, я смогу подыскать для него целебную мазь. Там лежит Халльдис, и я не могу надолго оставлять ее.

В ту ночь маленький Эйнар не плакал. Он умер на руках у Гудрид после ужина. Ульв завернул ребенка в покрывало, оставшееся после Сигрид, привязал к нему камень, а затем пошел на корму и опустил умершего в море. Так он стоял, склонив голову, а потом взялся за парус, который начал колыхаться от нарастающего ветра, столь ожидаемого всеми на корабле.

Когда Гудрид поздно вечером вышла на палубу, небо было чистым, и отец с Эйольвом сверяли курс по звездам.

Халльдис пришла в себя и пыталась даже сидеть, давая Гудрид и Торкатле советы о том, как помочь Орму и остальным. Но сил у нее было еще мало, и она снова впала в забытье. Когда же к ней вернулось сознание, она узнала, что умер Орм.

Прежде чем опустить тело друга в море, Торбьёрн замер в молчании перед серым мешком. Гудрид казалось, что мешок этот слишком мал, чтобы в нем действительно находилось сильное, крупное тело ее приемного отца. А Торбьёрн напряженным, безжизненным голосом пропел:

Он перекрестился и перекрестил Орма, и только потом тело опустил в море. «Во имя Отца и Сына и Святого Духа».

Гудрид пришло в голову, что Орм, возможно, предпочел бы воззвать к Тору, но отцу лучше знать. А Халльдис никто об этом не спросил: она была слишком слаба и даже не поняла, что мужа ее больше нет в живых.

На следующее утро, проснувшись, Гудрид увидела, что Халльдис смотрит на нее своим обычным, спокойным взглядом. Сердце девушки забилось от радости. А Халльдис медленно, но твердо произнесла:

– Сегодня я умру, дитя мое. Я так любила тебя, словно ты была мне родной, и я научила тебя всему, что умела сама. Будь благоразумной. Позови сюда Торбьёрна и всех остальных, я хочу попрощаться с ними.

Все собрались вокруг Халльдис, и она отдала Торбьёрну последние распоряжения относительно вещей, которые оставались после нее с Ормом. Торбьёрн получал Харальда Конскую гриву и другого раба, Стотри-Тьорви, но он должен пообещать им свободу вместе с собственным рабом Кольскегги. Гудрид доставались все личные вещи Халльдис, а также бронзовое зеркало и янтарное ожерелье, и только фламандское шерстяное платье было завещано Торкатле. Скот, который принадлежал им с Ормом и находился тут же, на корабле, должен быть поделен между Белым Гудбрандом и Ульвом Левшой поровну. А Гудни и Олав получат горшок с английским медом.

Охваченная отчаянием, Гудрид стояла у поручней и смотрела, как тело Халльдис погружалось в темную толщу воды. Она чувствовала себя такой же маленькой и беззащитной, как в тот день, когда она после смерти матери уезжала из отцовского дома вместе с Торбьёрном и кормилицей.

Ноги, к которым был привязан камень, начали погружаться первыми, но прежде чем завернутое в дерюгу тело исчезло насовсем, веревка вокруг головы Халльдис развязалась, и Гудрид увидела напоследок длинную прядь седых волос, развевающихся по ветру.

Когда Гудрид пришла в себя, Торкатла начала уговаривать ее поесть. Но Гудрид могла думать только об одном: сколько же таких свертков с телами покойников спущено за борт с «Морского коня», да и с других кораблей тоже. И все эти умершие лежат теперь на морском дне, и камни, привязанные к ногам, не пускают их наверх; волосы их ласкают волны, и покойники смотрят перед собой невидящими глазами.

Питьевой воды и продовольствия оставалось совсем мало, но люди на корабле не теряли надежды, ибо теперь установилась хорошая погода. Похоже, что и мор на борту корабля прекратился.

Внезапно смерть сразила Гандольва. Он упал прямо на палубе, когда они с Харальдом занимались животными. Торкатла склонилась над ним, взяв его голову в руки. А потом сказала:

– Он говорит, что у него будто в груди что-то лопнуло. Это конец.

Дул восточный ветер, и корабль шел вперед, но потом ветер переменился на западный, и Торбьёрн жестко экономил питьевую воду. Эйольв Баклан делался все веселее, хотя Гудрид подозревала, что в глазах у него появился лихорадочный блеск. Лоцман был уверен, что вскоре они достигнут материкового льда вблизи Гренландии: многие знаки указывали на то, что земля уже недалеко. Вокруг появлялись хохлачи, а рядом с кораблем виднелись бутылконосы и киты-касатки.

После обеда Эйольв подошел к Торбьёрну и выкрикнул ему:

– Прислушайся! Это лед, настоящий лед – слышишь, как скрипят льдины, сталкиваясь друг с другом! Ну, что я говорил? Веди корабль так, чтобы льдины были рядом, и они заслонят нас от волн и ветра. У меня есть девочка в Кетилевом Фьорде, и она заметит, что я возвращаюсь к ней на нашем корабле!

На следующий день путешественники увидели первый красноватый отблеск восходящего солнца на покрытых льдом берегах. Но сам Эйольв Баклан уже не застал ни веселья, ни радостных возгласов. Исчезнувший было мор поразил и его. Торбьёрн опустил своего умершего лоцмана в царство льда, которое тот знал и любил.

Они старались приблизиться к суше как можно ближе, но ветер и быстрое течение то и дело относили их назад в море. Каждое утро Гудрид, просыпаясь, со страхом ждала, что вот-вот над ними снова сгустится туман, в котором будут слышаться лишь их собственные голоса, да еще медленное поскрипывание и затем гулкие удары льдин, которые раскалываются друг об друга. Но каждый день «Морской конь» делал рывок к большой, неприветливой стране справа от борта, не теряя ее из виду.

Гудрид стояла рядом с отцом, когда тот выкрикнул Белому Гудбранду, у штурвала:

– Я уверен, что перед нами Хварфкнипа! Пока возможно, держи курс прямо на север. Только бы нам не пропустить Херьольвов Мыс!

Когда они находились еще далеко от берега, Гудрид наконец заметила долгожданный Мыс, и постепенно стали различимы дома и лодки на покатом берегу. Она стояла у поручней вместе с Гудни и Торкатлой, не замечая ни ветра, ни холода, силясь рассмотреть людей или овец на берегу. Ей казалось, что она прежде не видывала ничего прекраснее берез, пламенеющих в низинах, или зеленой травы, которая покрывала отлогие горы. Приближалась зимняя ночь.

Порыв южного ветра увлек их к Херьольвову Мысу, и корабль причалил к берегу. Когда подошла очередь Гудрид сходить на сушу, она, спотыкаясь, преодолела трап, и повернулась лицом к людям, которые собрались встречать прибывших. Было так трудно и непривычно ступать по твердой земле, и одежда Гудрид загрубела от соли, так что разъедала ей кожу.

Сильные руки помогли ей подняться, когда она опустилась на колени перед бревнами, выловленными из воды и поблескивающими морской травой. Гудрид и еще четырнадцать человек пережили это плавание.

ПРОРИЦАТЕЛЬНИЦА НА ХЕРЬОЛЬВОВОМ МЫСЕ

– Гудрид! Гудрид дочь Торбьёрна!

Гудрид крепче взялась за свою поклажу и отвела взгляд от темнеющей бухты, где стоял отцовский корабль, а белая пена вдоль берега светилась последними бликами догорающего дня. Девушка внезапно схватилась за пояс, чтобы удостовериться, не потеряла ли она ключ от кладовой, доверенный ей суровой экономкой Херьольвова хутора.

– Гудри-и-ид!

Голос слышался ближе, и в нем звучало нетерпение. Гудрид повернулась спиной к холодному соленому ветру и медленно пошла к домам, стоящим у подножия невысокой горы. Навстречу ей по дороге сбегала Рагнфрид дочь Бьярни, махая Гудрид, чтобы та поторопилась.

– Мой брат попросил отыскать тебя: они вместе с Торбьёрг-прорицательницей спорят из-за тебя с твоим отцом.

Гудрид почувствовала в душе глухую досаду. Рагнфрид была всего на год старше ее, но с первого же дня она повела себя так, будто Гудрид намного старше. Гудрид подумала, что эта молодая девчушка, наверное, чувствует себя неловко. Всю свою жизнь она провела здесь, в Гренландии. И Гудрид почему-то пришло в голову, что Рагнфрид так и останется большим ребенком для своего отца и брата, да и для статных исландских и норвежских мореплавателей, которые за эти годы приставали к берегам Гренландии.

– Спорят обо мне? – удивленно переспросила Гудрид. – Отчего же, ты не знаешь?

– Мне они не сказали. Лучше будет, если ты сама сходишь к ним: они ждут тебя на дворе, несмотря на мороз! – Рагнфрид подняла глаза на горные вершины и вздрогнула, будто сама находилась на одной из них. – Торкель даже не дал мне одеться потеплее. Мне надо скорей возвращаться к ткацкому станку! – И она побежала к главному дому, над которым вился дымок.

Обремененная ношей, Гудрид медленно взбиралась по склону наверх, не сводя глаз с трех фигур у южной стены дома, – отца, коротенькой и толстой прорицательницы и кряжистого Торкеля сына Бьярни, хозяина дома.

Торбьёрг-прорицательница была одета все в тот же синий плащ, в котором она пришла на двор вчера вечером. Белая кошачья шапочка делала ее морщинистое печеное лицо похожим на младенца. В слабых сумерках поблескивали разноцветные камушки и бусины на ее одежде, а также латунные гвоздики на посохе.

Подхватив Гудрид под руку, Торбьёрг притянул ее поближе, и девушка ощутила, что эти трое только что ссорились.

– Давайте послушаем, что скажет она сама! – воскликнула прорицательница, бросив косой взгляд в сторону Торбьёрна.

– А я снова тебе скажу: петь заклинания – не дело для дочери христианина! Она крещеная и воспитывалась в другом духе, чем местные дикари! – Торбьёрн словно бы выплюнул последние слова.

– Я слышала, что Гудрид обучена и старым, и новым премудростям, – невозмутимо продолжала прорицательница, – и ее приемная мать Халльдис из Арнастапи научила девочку тем же самым заклинаниям, которые мы с матерью Халльдис вместе пели в Исландии. И я хочу, чтобы девушка спела эти заклинания, так чтобы я увидела нашу судьбу, как просит Торкель.

Она повернула голову и посмотрела на сердитого Торбьёрна, а потом мягко сказала Гудрид:

– Ты ведь сделаешь это, не правда ли? Ты умеешь это, как никто другой.

– Не морочь ей голову! – произнес Торбьёрн низким раздраженным голосом. – Она поступит так, как я скажу. Она должна выйти замуж за достойного человека и родить ему детей, так что не думай, что она пойдет по твоим стопам и будет предсказывать будущее. Она не будет петь для тебя.

Во время этой перепалки юный Торкель стоял, затаив дыхание, словно бы он больше уже не являлся хозяином Херьольвова Мыса. Он будто утратил часть своего достоинства, которое он обычно показывал, чтобы подтвердить, что Бьярни сын Херьольва умер только тогда, когда сын его возмужал и сделался разумным.

Прорицательница бросила быстрый взгляд на обоих мужчин и улыбнулась Гудрид.

– И все же я думаю, что ты поможешь нам, хотя ты и молишься Белому Христу. Ты и сама знаешь, что можешь присутствовать при этом, не навредив собственной судьбе.

Завороженная ласковыми словами Торбьёрг, Гудрид вгляделась в глаза старой прорицательницы. Они были зеленые, поблескивающие, как льдинки, и вовсе не покраснели от зимней стужи, как у многих других пожилых женщин. Гудрид затрепетала и неожиданно для самой себя рассердилась. Почему отец обращается с ней как с маленькой, когда другие воспринимают ее как вполне взрослого человека, и ей вовсе не хочется обижать этих приветливых гренландцев. Отец сам виноват в том, что Гудрид приходится сейчас выпутываться из неудобного положения!

Сказать, что она с самого своего крещения молится только Белому Христу, – это все равно что привязать овцам большие рога и выдать их за крупный рогатый скот. Девушка крестилась, когда от нее ожидали этого, но никогда не заботилась о том, что думает о ней Белый Христос, когда она занималась своими делами. Скорее всего, Христос интересуется больше мужскими делами, а не женскими…

Когда Гудрид крестилась, ей было одиннадцать лет. Единственное, что она запомнила, так это то, как противно липло к телу мокрое платье и как она была горда тем, что ее крестным был сам Снорри Годи. Отец позаботился о том, чтобы все его домочадцы были крещены, после того как он вернулся домой с альтинга, где была принята новая вера. Но он никогда не рассказывал о том, почему он так ревностно принял эту веру. Для него, наверное, было важнее всего то, что Христос был Всемогущим Господом и помогал всем верующим в Него. Перед властью отец склонялся.

Гудрид покрепче взялась за свою поклажу и всем телом ощутила, что старая Торбьёрг почуяла ее согласие. Девушка только ждала теперь, что прорицательница возьмет на себя разговор с отцом, так, чтобы Гудрид избежала с ним споров при посторонних.

Среди всеобщего молчания Торбьёрг заговорила:

– Гудрид, твой отец разрешает тебе помочь нам вечером, ибо он знает, что ты по-прежнему послушна ему и Белому Христу. Не так ли?

Торбьёрн медленно кивнул головой: он выглядел так, словно вот-вот проснется. Торкель широко улыбнулся и сказал:

– Решено, только скажи, Торбьёрг, что тебе нужно, и мы все сделаем!

Торбьёрг показала на искусно украшенный кошель, висевший у пояса и довольно пробормотала:

– Все, что мне нужно, находится здесь! И надеюсь, твои люди помогут мне в доме. Гудрид, скажи Герде дочери Арнфинна, что ты сегодня не будешь занята на кухне с ужином. И надень на себя свой праздничный наряд.

Почувствовав в душе облегчение, Гудрид учтиво поклонилась и пошла к кухне, откуда доносился ворчливый голос экономки Торкеля, поругивающей своих служанок. Вот уж, поистине, она заслужила свое прозвище – Кожаные губы! Когда Гудрид открыла дверь, Герда повернулась к ней и грубо сказала:

– Где ты пропадаешь так долго? Положи у очага вяленую рыбу и принимайся за дело! Не могу же я оставить без присмотра этих бездельниц, которые не могут отбить толком мясо. Прежде чем ужин будет готов, половина его уже окажется съеденной.

Она умолкла, переводя дыхание, и Гудрид миролюбиво выложила принесенную рыбу и потерла окоченевшие руки, виновато улыбаясь домоправительнице. Герда похожа на собаку, которая больше лает, чем кусается, подумала она. Когда дома в Исландии люди рассказывали о своих стычках с Гердой Кожаные губы, они вспоминали о ней с добродушной ухмылкой.

– Вот твой ключ, Герда. Меня сегодня не будет: прорицательница Торбьёрг хочет, чтобы я помогла ей вечером петь заклинания. Она спрашивает, не обойдешься ли ты без меня. Мне очень жаль оставлять тебя одну.

Последние слова были неправдой, потому что на самом деле Гудрид была рада показать свое искусство, которому ее научила приемная мать. Как бы ей хотелось теперь обернуться и увидеть Халльдис, стоящую рядом, но та лежала на дне моря и смотрела пустыми глазами на что-то неведомое и загадочное.

Герда Кожаные губы вздохнула и закатила оплеуху мальчику, который должен был поддерживать в очаге огонь.

– Опять ты клюешь носом! Следи внимательнее, дурень, мне нужны камни погорячее.

Смущенный раб пробормотал что-то на непонятном языке. Гудрид подумала, что ее предок, высокородный бритт Вивиль, никогда не являл бы собой столь жалкое зрелище, как этот хлипкий раб с обвисшими волосами, даже если сам Вивиль тоже был бы захвачен в плен. Королева Ауд Мудрая не дала бы земли кому угодно, с тех пор как сама поселилась в Исландии…

А экономка недовольно продолжала:

– Никогда хозяину Херьольвова Мыса не навести тут порядок, это с такими-то слугами. Попроси, чтобы Рагнфрид пришла помочь приготовить ужин. Да скажи ей, чтобы она приберегла масло, которое нам дал твой отец. Оно только для знатных гостей. А Торбьёрг-прорицательнице, пожалуй, и так много достанется: мы ведь забьем ради нее скот, так как ей понадобятся сердца разных животных.

Герда остановилась, чтобы перенести дыхание, и внезапно быстро и лукаво улыбнулась Гудрид: словно кошка облизнулась язычком.

– Я присмотрю тут на кухне, а ты иди, девочка.

У очага в дымной избе сидело много народу. Несколько женщин поставили на огонь котел, в котором варился мох, и занимались тем, что ставили столы, тогда как мужчины подтрунивали над женщинами, а дети неохотно убирали игрушки.

Свет от висячей лампы падал на Рагнфрид дочь Бьярни, которая ткала в углу комнаты. Спина ее выразительно говорила о том, что все происходящее ее не касается. Гудрид подошла к ней и сказала:

– Рагнфрид, прорицательница хочет, чтобы я помогла ей сегодня вечером, и мне нужно переодеться. Герда просит тебя помочь с ужином…

Рагнфрид отложила в сторону челнок и расправила складки на своей черной шерстяной юбке.

– Мне, наверное, тоже не мешало бы переодеться…

– Ты только помнешь свой наряд в тесноте, – ответила Гудрид. – Торкель созвал всю округу послушать, что скажет Торбьёрг. Я бы и сама не стала переодеваться, но боюсь рассердить духов.

Рагнфрид улыбнулась, как бы ожидая сострадания.

– Я все сделаю, как просят. Разве я могу петь заклинания! Мне только хотелось бы, чтобы Торкель поскорее нашел себе жену, и тогда мне не придется столько работать в доме.

Улыбка Гудрид выражала больше чувство жалости, нежели веселья. Она уже давно заметила, что у Рагнфрид нет ни матери, ни приемной матери, которые могли бы воспитать ее и научить многим важным вещам в жизни. Та, кто ведет хозяйство, должна уметь больше, чем все остальные женщины в доме, вместе взятые, как всегда повторяла Халльдис. Гудрид попыталась представить себе выражение лица своей приемной матери, когда Рагнфрид жаловалась на непосильный труд…

Она взглянула на свой собственный ткацкий станок. Не так-то много ей удавалось поработать за ним, с тех пор как она оказалась в Гренландии. Придя в себя после дальнего путешествия, она принялась ухаживать за больными на Херьольвовом Мысе. Мор свирепствовал здесь еще до того, как корабль Торбьёрна пристал к берегу, и унес жизнь Бьярни сына Херьольва, после того как тот вместе с юным Торкелем вернулся домой из Норвегии, посетив Эрика-ярла. Благодарные лица, обращенные к Гудрид, когда она обносила больных молочным супом и отваром из трав, вселяли в нее чувство своей полезности этим людям. А времени заниматься шитьем и ткачеством у нее было мало.

Жизнь в этой незнакомой стране была все такой же сумбурной, и девушка желала бы знать, что скажет Торбьёрг об их будущем, хотя мысли о нем страшили Гудрид.

Молодая женщина в горячке металась на скамье в глубине комнаты, которую Гудрид делила вместе с Гердой Кожаные губы и другими незамужними женщинами. Время от времени больная тряслась в лихорадке, не замечая, что в комнате есть другие. Гудрид укрыла ее одеялом, а потом открыла свой сундук и бережно достала шелковый платок, принадлежавший еще ее матери. Снизу лежала шелковая сорочка с длинными рукавами, которая складками спадала до пола. Поверх сорочки девушка надела платье без рукавов из тонкой синей английской шерсти с бретельками из шелковых лент. Наряд был ей к лицу: может, и отец смягчится, увидев ее такой красавицей.

Она еще пошарила в сундуке и достала кожаный кошель, в котором хранилось золотое обручье и другие украшения. Две позолоченные серебряные броши, подаренные ее матери дедушкой Гудрид, Эйнаром с Купального Берега, были изделием лучшего ювелира из Дублина. В том же стиле были выполнены и заколки для платка. Гудрид подержала украшения на ладони, и металл заиграл огнями, отражая пламя очага. Если бы ее выдали замуж за богатого Эйнара сына Торгейра, который сватался к ней в прошлом году, тогда бы она осталась жить в Исландии и могла бы надевать почаще свои чудесные украшения!

Эйнар был молодым купцом, который жил осенью в Арнастапи, пока торговал своими товарами на побережье. Дела у него шли хорошо, и он разбогател еще больше своего отца, как сказала Халльдис, но отец его был вольноотпущенником, и в этом – главное препятствие.

Гудрид думала тогда, что это неважно. Когда Эйнар, сидя за столом, начинал рассказывать о людях и краях, которые он видел, это было так увлекательно, что Гудрид забывала о скуке. Откровенный и восхищенный взгляд Эйнара, устремленный на нее, томил ее смутным предчувствием. Юноша настойчиво пытался всякий раз заговорить с ней, когда они встречались, а она столь же настойчиво отговаривалась своей занятостью. Он ей не нравился: словно бы он ощупывал ее взглядом. Беспокойство в ее душе все возрастало, и когда она услышала, что Эйнар просил ее приемного отца выдать Гудрид за него и спросить об этом разрешения у Торбьёрна, ее бросило в жар. Отец рассердился и решительно отказал Эйнару: его дочь никогда не выйдет за сына раба.

Она дохнула на бронзовое зеркало, смахнула со своего короткого, прямого носа соринку и распустила волосы. Наверное, ей хотелось бы иметь от Эйнара детей, будь она его женой: он смотрел на нее так жадно. Само воспоминание об этом взгляде словно обжигало ее. Неужели ей пришлось бы слушаться такого мужа, как Эйнар сын Торгейра, до конца жизни! Отец, конечно, был вспыльчив, но все же он желал своей дочери только добра.

Гудрид заметила, что Торкель взглянул на нее со своего почетного сиденья. Справа от него сидела старая Торбьёрг, а слева – Торбьёрн. Прорицательница слегка улыбалась, оглядывая всех присутствующих по очереди, а Торбьёрн выглядел так, будто он объелся тухлого мяса. Он даже не повернулся в сторону дочери.

Когда Гудрид помогла обнести гостей едой и питьем, она сама присела поужинать. Рагнфрид шепнула ей:

– Жаль, что ты не богата, Гудрид. Мой брат от тебя глаз не отрывает!

Гудрид держалась так напряженно, что она даже не обратила внимание на плохое настроение отца, а к намекам Рагнфрид она уже привыкла. Она сама знала, что хорошо выглядит, и ей хотелось с честью справиться с поручением и пропеть заклинания как полагается. И точно так же она знала, что Торкель не возьмет ее в жены. Он высматривал себе невесту с большим приданым. Гудрид же не собиралась провести всю свою жизнь на этом ветреном Херьольвовом Мысе. А кроме того, Торкель и Рагнфрид постоянно показывали, что они рождены в Гренландии, тогда как она со своим отцом приехала из другой страны! Глаза Торкеля были голубыми и немного глуповатыми, не такими синими, пытливыми, как у того юноши, которого она по-прежнему помнит…

Гудрид осторожно положила масла на кусочек рыбы, вложила нож обратно в ножны и спокойно ответила Рагнфрид:

– Если бы мы с отцом были богаты, мы не сидели бы здесь. Мы хотели остаться в Исландии.

Рагнфрид фыркнула и с детской доверчивостью наклонилась к ней поближе.

– Ты ведь знаешь, я хочу выйти замуж до того, как Торкель приведет в дом жену, и он говорит, что присматривает мне хорошего мужа. А мне нравится только один – это Лейв сын Эрика из Братталида.

– Так тебе нравится он или его слава? – Гудрид давно заметила, что такая прямота расценивается Рагнфрид как желание пошутить. И та снова фыркнула, помедлив с ответом.

– Понятное дело, мне нравится его слава. Лейв знаменит, он сильный и умный… Сын хёвдинга из Братталида – хорошая партия, даже если приходится делить дом со старой секирой Тьодхильд! Но люди говорят, что он не собирается жениться вторично: он очень любил свою жену и долго печалился после ее смерти. Потому-то он и уходит часто в дальнее плавание.

Гудрид помнила, как она девочкой однажды видела Лейва, когда тот приезжал к ним в Исландию, и она исполнилась сомнений, действительно ли он путешествует лишь для того, чтобы отогнать грустные мысли. И первое, о чем они с отцом узнали, прибыв в Гренландию, это то, что Лейв сын Эрика, в то же лето путешествовал к далеким странам на западе, где бывал и отец Рагнфрид и Торкеля, двадцать лет назад, когда он сбился с курса по пути в Гренландию. Лейв купил «Рассекающего волны», этот большой корабль Бьярни, – может, он решил, что это волшебное судно вновь принесет его к незнакомым берегам? Пожалуй, он стремился найти не утешение, а богатство в новых землях.

Гудрид стало холодно. Может, ее испугала мысль о неизвестном, чего так жаждал Лейв, а может, пришло время заклинаний Торбьёрг. Она закуталась получше в материнский платок, лежавший у нее на плечах, и посмотрела в сторону почетного сиденья. Торкель поднялся с места, откашлявшись, погладил густую бороду и начал:

– Дорогие гости, поблагодарим Герду дочь Арнфинна за угощение, а Торбьёрг-прорицательницу – за то, что она скажет нам, когда ожидать лучших времен. Злые силы восстали против нас. В этом году охотники возвращались с пустыми руками и с севера, и с востока. Как бы то ни было, они возвращались домой живыми и невредимыми! Люди говорят, что никогда еще так не бывало, чтобы за одно лето погибло столько народу и столько кораблей потерпело крушение. И дома у нас трава выросла короткой. А потом напал на нас мор, и до сих пор он еще не кончился. Плохо дело и у Эрика из Братталида – будем уповать на то, что он доживет до весны.

Торкель замолчал и вытер пот со лба. Гудрид украдкой посматривала на отца. Его красивое, словно точеное лицо было бесстрастно, когда он молча перекрестился. Она поспешила последовать его примеру, ибо знала, о чем он думает. Он приехал в Гренландию просить защиты и покровительства у своего старого хёвдинга, как и обещал много лет назад, когда помог самому Эрику сохранить жизнь и бежать из Исландии, едва Эрик был объявлен вне закона. И теперь Торбьёрн со своими людьми и домочадцами сидит всю зиму на Херьольвовом Мысе, не зная, что его ожидает в Братталиде следующей весной.

А Торкель тем временем продолжал:

– У нас не хватает тюленей, да и треска совсем пропала. Нам надо было бы узнать, что за проклятие лежит на нас, и когда оно будет снято. Когда столы будут убраны, мы соберемся вокруг Торбьёрг. Пусть кто-нибудь последит, чтобы дверь не открывали, иначе все злые духи устремятся на нас снаружи. Я взываю к Тору, Ньёрду, Фрейру и Фрейе[2].

Когда Торкель сел на место, царившая до сих пор тишина нарушилась кашлем, шумом, двиганием столов. Но люди все делали молча, никто не говорил ни слова, и напряжение в доме возрастало. Один высокий мужчина вытащил свой меч и сел у дверей, а остальные разместились вокруг возвышения в задней части комнаты. Многие все еще лежали в горячке по лавкам, и некоторые из больных никак не могли подняться на ноги вот уже несколько недель. Их бледные исхудалые лица озарялись светом от очага и ламп, висевших в доме, и тепло лишь усилило душный едкий запах, исходивший от одежды людей.

Гудрид стояла в кругу других женщин около Торбьёрг. Она увидела, что отец исчез в маленькой комнате, где мужчины обычно чинили сети и вырезали стрелы для лука. Гудрид подавила в себе чувство разочарования, поняв, что он не обратит внимания на ее способности.

Прорицательница опустилась на дорогую подушку, набитую куриными перьями, и поманила Гудрид к себе.

– Поди сюда и встань слева от меня. Тебе надо петь так громко, как только сможешь, и забыть обо всем остальном.

Гудрид и сама знала об этом. «Духи слышат только сильные голоса, – часто говорила ей приемная мать. – И тебе самой нужно услышать духов, так что голова должна быть свободной».

Торбьёрг жестом указала, где должны сесть остальные женщины, затем положила руки на колени, подняла голову и закрыла глаза. Гудрид набрала побольше воздуху, отбросила назад волосы, прижала руки к груди и запела так громко, что горло у нее напряглось:

Хорошо знакомые слова неслись сами собой. Гудрид сосредоточилась, чтобы поддерживать ровный тон, и осторожно дотрагивалась то до своей груди, то до бедер.

С первыми же словами песни женщины начали хлопать в ладоши в такт ускоряющемуся ритму. Гудрид ощутила дрожь, запев новое заклинание, более короткое и быстрое, а женщины все продолжали хлопать. Торбьёрг открыла глаза, глядя куда-то вдаль. Затем она медленно открыла свой кошель у пояса и высыпала его содержимое на пол.

Когда же Гудрид приступила к последнему заклинанию, она ощутила на своей щеке легкое дуновение и почуяла запах чистого и ухоженного коня. Она понизила голос, запев в нос, так что казалось, будто лицо ее лопнет от напряжения, и в замедленном темпе допела:

Последние слова Гудрид почти выкрикнула, широко раскинув руки и повернувшись к прорицательнице. А старуха моргнула и улыбнулась, словно только что проглотила сладкую ягоду. Потом она начала разглядывать разбросанные вокруг нее предметы: птичий камень, трезубые дощечки с высеченными на них рунами, комок серы, засушенный лисий фаллос и другие вещи, назначение которых Гудрид было неведомо. В битком набитом доме стояла мертвая тишина. Наконец Торбьёрг встала.

– Торкель сын Херьольва, я заглянула в будущее. И ты, и многие из твоих людей останутся живы, когда зазеленеют горы, и лето обещает быть теплым и солнечным. Охотники, которых ты пошлешь за оленями, вернутся еще до зимы с хорошей добычей, а когда ты пошлешь кого-то охотиться на тюленей, то получишь вдобавок белого медведя. К лету в море будет полно рыбы, а сено будет длинным и душистым. Эрик Рыжий доживет до следующего тинга в Братталиде. Мор скоро спадет, но прежде еще унесет жизни некоторых, как и голод. А теперь я предскажу судьбу каждого.

Она проворно сошла с возвышения и протянула свой кошель Гудрид.

– Ты славно пела, девочка, именно этого я и ожидала от приемной дочери Халльдис. А потому я поручаю тебе собрать с пола мои священные предметы. Когда ты сделаешь это, я предскажу тебе твою судьбу.

Гудрид протянула руку за кошелем и почувствовала, что она вся дрожит от усталости. Халльдис никогда не предупреждала ее о том, что возникает такое бессилие, когда делаешь все серьезно. Словно бы ее тело куда-то исчезло, а остался только ее голос и слова, а теперь она вновь ощутила себя целой.

Она подобрала с пола одну из трезубых дощечек и взглянула на нее в неверном свете лампы. На одной стороне были вырезаны маленькие руны, гласившие: «Меня сделала Торбьёрг», на другой: «Посвящается Фрейру». Дерево грело руку, и Гудрид поспешила собрать все остальное в волшебный кожаный кошель.

Проталкиваясь через толпу к прорицательнице, девушка слышала людской гул. Все с облегчением радовались добрым новостям. Сама Торбьёрг склонилась над юношей, который за время болезни не мог ни есть, ни пить. Он то и дело отхаркивал мокроту, и лихорадочно горящие глаза его не отрываясь смотрели на Торбьёрг. Та сказала:

– Возле тебя сидит белая куропатка, я вижу ее. Это твой дух-двойник, и он будет с тобой то недолгое время, пока ты еще жив. Умрешь ты легкой смертью.

Юноша слабо кивнул и натянул на себя серый шерстяной плащ, служивший ему одеялом.

– Я так и думал, – сказал он. – А мне так хотелось сделать что-нибудь стоящее в жизни – я собирался вместе с хозяином этим летом на охоту. Но видно, не суждено.

И он так закашлялся, что Гудрид подумала, что предсказание Торбьёрг вот-вот исполнится. Но прорицательница мягко, ритмично провела по лбу юноши рукой, и тот вскоре уснул. Прорицательница взглянула на Гудрид и крепко сжала ей руку.

– Я хочу, чтобы все слышали, что я предскажу тебе, Гудрид дочь Торбьёрна. И твой отец тоже слышит нас! Я вижу твою судьбу: ты удачно выйдешь замуж, и может, не один раз. Ты далеко уехала, а в будущем уедешь еще дальше, ибо ты молодая и крепкая, и тебе не страшны болезни. Норны[3] прядут длинную нить твоей судьбы.

Торбьёрг окружали люди, и они пытались выспросить у прорицательницы что-то свое, так что Гудрид не сразу поняла, что напророчествовала ей Торбьёрг. Она ничего не сказала в ответ и пошла искать своего отца. Но Рагнфрид преградила ей дорогу:

– Как ты думаешь, Торбьёрг может предсказать мне что-нибудь хорошее? Будет ли удобно, если Торкель вызовет ее сюда? А ты не боялась стоять рядом с ней и петь? Ты что, тоже хочешь быть прорицательницей?

Гудрид сразу не нашлась, что ответить на такое множество вопросов. И поэтому она просто улыбнулась и сказала:

– Торбьёрг действительно ясновидящая.

И она сама тоже, подумала о себе Гудрид. Она ведь тоже видела белую куропатку, и с того самого момента, когда юноша заболел, она поняла, что долго он не протянет. Она только пыталась понять, где пролегает граница между даром ясновидения и тем, что умные люди в Исландии называют колдовством. Можно ли открывать свою душу для чужих сил, как учила ее Халльдис?

Гудрид ждала, когда же кончится этот вечер, и ей хотелось остаться одной, обдумать предсказание Торбьёрг и сопоставить его с тем, что происходило вокруг нее в жизни.

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ ТОРУ И ПРИХОД В ЦЕРКОВЬ

На следующее утро, когда Торбьёрг-проридательница покинула Херьольвов Мыс, Гудрид вышла на двор. Светало. С серого неба падали снежинки, сильнее, чем обычно, слышался шум моря. Из хлева раздавалось приглушенное мычание.

Гудрид направилась к приоткрытому загону, в котором находились кони. Она не видела своего жеребенка с тех пор, как начались хлопоты с прорицательницей. Спотыкаясь и скользя, надвинув шапочку на самый лоб, девушка спешила к загону, откуда доносились стук копыт, фырканье и жевание рыбных остатков и моха.

Она положила локти на перегородку, ищя глазами своего жеребенка среди неясно различимых силуэтов, и тихо позвала:

– Торфинна?

Похрустывание на мгновение прекратилось. Но мягкая морда так и не ткнулась в протянутую руку Гудрид. Она позвала вновь:

– Торфинна? Ты спишь?

Гудрид вскрикнула от испуга, почувствовав на своем плече чью-то руку. Внезапно, словно тролль, вырос перед ней Харальд Конская грива в своем поношенном плаще и с мешковиной на голове.

– Здесь нет Торфинны, Гудрид.

– Что это значит? Где же ей быть?

– Наверное, на кухне.

– К-кухне? – Гудрид вздрогнула, будто от удара.

– Да. Прорицательнице было нужно ее сердце.

Онемев от изумления, Гудрид уставилась на Харальда. А тот взнолнованно продолжал:

– Твой отец приказал мне забить жеребенка, я не хотел этого. Торфинна была такой красивой.

– Да, – произнесла Гудрид бесцветным голосом. – Это был славный жеребенок.

Путь назад к дому показался ей невыносимо долгим. Гудрид ощущала тяжесть в ногах и голове, будто бы в них было полно камней. Она вдруг заметила, как темно и холодно вокруг.

Тихо помогала она Герде Кожаные губы по дому, надеясь переговорить попозже с отцом. Он избегал ее с тех пор, как она пела для Торбьёрг, а теперь ушел на охоту вместе с Торкелем и Белым Гудбрандом. Постепенно на смену грустной подавленности в душе Гудрид пришла злость. Разве можно с ней так обращаться, когда они остались вдвоем с отцом и живут из милости в чужом доме!

После обеда Торбьёрн зашел в кухню и бросил у очага связку белых куропаток. Гудрид кинулась ему навстречу:

– Отец, я узнала сегодня, что Торфинну закололи потому, что ее сердце понадобилось Торбьёрг. Это правда?

– Это наша ничтожная благодарность Торкелю за то, что он приютил нас, – сказал Торбьёрн, избегая встречаться с дочерью взглядом.

– Но она была моя…

– И кормилась за мой счет. А ты хотела, чтобы Торкель забил пару собственных лошадей? Торбьёрг были нужны во что бы то ни стало по два сердца от каждой живности на дворе – самки и самца. Белый Гудбранд пожертвовал своего гнедого жеребца.

Торбьёрн заговорил резче, и теперь он взглянул дочери прямо в глаза.

– И потом, я слышал от Гандольва, что ты посвятила жеребенка Тору. Так что он был использован по назначению.

Гудрид выдержала взгляд отца, даже не замечая, что забыла накинуть на себя плащ. Она слышала только свой собственный голос:

Торбьёрн устало провел рукой по лбу. Глаза у него потеплели, но голос по-прежнему звучал сурово:

– Гудрид, мы не знаем, дотянул бы твой жеребенок до лета или нет. К тому же здесь другие условия, нежели в Исландии. Я спрашивал надсмотрщика Торкеля, почему на таком большом дворе мало лошадей, и он сказал, что люди здесь используют гораздо чаще лодки.

Гудрид промолчала, а в глазах у Торбьёрна заиграла улыбка:

– Ты поймешь со временем, Гудрид, какая сила у слова. Тебе надо было бы прочитать христианскую молитву.

– Но я не знаю молитв, отец.

На мгновение Торбьёрн смешался.

– К весне я научу тебя читать «Отче наш» так же хорошо, как ты пела для Торбьёрг.

Пришла весна, и Гудрид выучила «Отче наш» и поняла, что означает эта молитва на северном языке. Однако она по-прежнему плохо понимала, почему отец обратился в новую веру. За хлопотами она не особенно задумывалась над этим, тем более что вновь на людей напал мор, они мучались животом и лежали в горячке. У некоторых начали выпадать зубы, а кожа шелушилась. В двух домах, где бывала Гудрид, все дети до пяти лет умерли. Так как эти гренландские рыбаки и бонды были уверены в том, что отвары из трав, которыми поила их Гудрид, не действительны без заклинаний, то Гудрид была вынуждена идти у них на поводу, удивляясь, что никто не видел в этом ворожбы. Людские разговоры ее не заботили, особенно теперь, когда они с отцом были гостями в чужом доме.

Наконец еды стало побольше, как и предсказывала Торбьёрг. Люди Торкеля вернулись с охоты домой, неся двух оленей, а охотники на тюленей подстрелили и белого медведя в придачу. Медвежья шкура досталась Торбьёрну, ибо он был хёвдингом Ульва Левши, который поразил этого медведя, а сам лишился жизни. Харальд Конская грива и Стотри-Тьорви вырыли ему могилу, а Торбьёрн сложил в его честь песню. По напряженному голосу отца Гудрид поняла, что он боится лишиться других своих людей, прежде чем доплывет до Братталида. Сын Белого Гудбранда был хорошим парнем, но ему не хватало опыта и сноровки.

Торкель предупреждал Торбьёрна, чтобы тот не пускался в путь слишком рано. А путь предстоял нелегкий: даже к лету на фьорде Эрика все еще были лед и снег. Когда первые охотники с Херьольвова Мыса отправились промышлять на восток, Торбьёрн занялся своим кораблем. У моря резко пахло тюленьим жиром, которым покрывали корабль, а Гудрид вместе с другими женщинами латали парус и стирали просоленные одежды, которые ждали своей очереди с того самого момента, как «Морской конь» подошел к берегам Гренландии.

Было выстирано и высушено так много льняной и шерстяной одежды, что Гудрид уже перестала замечать, как покраснели и распухли ее руки от холодной воды и мочи, которую она употребила, чтобы почище отстирать ткань. Герда Кожаные губы рассказывала, что к северу от Эрикова фьорда лежит остров, а на нем бьют горячие источники, и что Гудрид лучше было бы затеять большую стирку именно там. Но девушка понимала, что нетерпеливый Торбьёрн не захочет тратить время и останавливаться в пути. Во всяком случае, было бы замечательно искупаться в горячей воде, как она часто делала в Исландии.

Ожидания Гудрид сбылись. Купаясь в горячем источнике и любуясь дивным видом ледяных вершин фьорда, она чувствовала прилив радости от того, что живет на свете и что они с отцом скоро обзаведутся собственным хозяйством. Такая большая страна, как эта, не может не иметь незанятых сочных пастбищ, да и Эрик обещал не обидеть их!

Она перевела взгляд с жилистой Торкатлы на Гудни. Девочка медленно плыла на спине, и ее рыжеватые волосы были распущены, словно диковинные водоросли на поверхности воды. Грудь ее начала уже округляться, а в укромных местах появился такой же рыжеватый пушок. Гудрид вспомнила себя подростком. Худенькой девочкой, но достаточно сильной для того, чтобы помогать по хозяйству. Сначала – отцу, а потом, может, и в доме у одного из сыновей Эрика!

Ей вдруг пришло в голову, что она не знает, как зовут двух других братьев Лейва. Похожи ли они на него? Были ли они с ним в плавании? Рагнфрид дочь Бьярни назвала их мать старой секирой: хорошо бы спросить у отца, что она имела в виду.

Гудрид решила воспользоваться случаем, когда все расположились у вечернего костра, поужинав маленьким тюленем, пойманным в невод. Торбьёрн, искупавшись в источнике и насытившись, был явно в прекрасном расположении духа, и Гудрид подсела к нему, рядом с собакой Хильдой.

– Отец, как зовут сыновей Эрика Рыжего?

– Один из них – Торвальд, но они с Лейвом были слишком малы, для того чтобы Эрик взял их с собой в Гренландию, когда он был объявлен вне закона. Затем, есть еще Торстейн. Он родился уже в Гренландии и, пожалуй, на три зимы старше тебя. И Лейв, и братья его слывут храбрыми ребятами. А кроме того, у Эрика есть дочь от другой женщины: это произошло, когда Тьодхильд заболела. Девушку зовут Фрейдис.

– А что Тьодхильд дочь Йерунда, какая она? Рагнфрид назвала ее секирой.

– Так оно и есть! Тьодхильд умеет повернуть все по-своему. Трудно идти против той, которая в родстве с самими норвежскими конунгами и с могущественным родом из Островного фьорда! Жажда странствий у нее в крови, и среди ее родичей есть еще Снебьёрн Кабан и другие отважные мореплаватели. В роду у Эрика тоже много храбрецов-первооткрывателей: его прапрадеду приходился братом Наддодд Викинг, предок твоей матери, как ты знаешь. А еще один родич Эрика открыл Гуннбьёрновы острова у берегов Гренландии еще до Снебьёрна Кабана. Так что у Лейва и его братьев в роду немало уважаемых людей. Что же касается Тьодхильд, то Эрик Рыжий, пожалуй, был единственным во всей Исландии, кто смог держать ее в узде.

Голос Торбьёрна смягчился, как всегда, когда он вспоминал о своем старом хёвдинге, и глаза его заблестели. Остальные, сидя вокруг костра, охотно слушали его рассказ, а их новый лоцман, молодой парень из Херьольвова Фьорда, собиравшийся поохотиться на севере Братталида, вступил в разговор:

– Люди говорят, что Эрик Рыжий наотрез отказался креститься, когда и Тьодхильд, и многие их домочадцы приняли крещение от английского священника, пришедшего в их края несколько лет назад. Тьодхильд после этого отказалась делить с мужем ложе.

Глаза Торбьёрна потемнели, и он поднялся со своего места.

– Люди пустое говорят. Время трогаться в путь, если мы хотим добраться до Братталида рано утром. Мы и так потеряли слишком много времени и здесь, и в Кетилевом Фьорде.

Направляясь на север, они некоторое время плыли по Фьорду Кетиля, ибо Торбьёрн пожелал отыскать семью Эйольва Баклана и передать его невесте греческие серьги, подарок от жениха. Отец Эйольва принял известие о смерти сына с каменным лицом, но было заметно, что он с жадностью слушает похвалы Торбьёрна, расточаемые погибшему лоцману. Послали за невестой и ее родителями, а для гостей выставили на стол все самое лучшее. Гудрид показалось, что она давно не ела таких вкусных вещей с тех пор, как покинула Исландию.

Она сказала молодой девушке:

– Как жаль, что ты больше не увидишь Эйольва!

Та пожала плечами в ответ, посмотрела на горные склоны и пробормотала:

– Да я едва помню его лицо. Его не было три зимы, а достаточно одной, чтобы забыть все, что было в прошлом.

Гудрид затопило отчаяние. Что за жизнь ее ждет в чужих краях, и все из-за того, что отец не хотел показаться бедняком в Исландии? Неужели и она со временем будет рассуждать так же, как невеста Эйольва?

Торбьёрн вел свой корабль прямо вперед, в направлении западного ветра. По ночам Гудрид часто просыпалась оттого, что лед с глухим стуком натыкался на корпус судна, и на борту сразу же раздавалось недовольное блеяние и хрюканье животных. День тоже был полон разнообразных звуков: стаи морских птиц кричали, кружа вокруг судна; трещали льдины, и мрачно шумели волны. А Торкатла время от времени ворчала:

– Надеюсь, что этот мальчишка, который называет себя лоцманом, еще не сбился с пути! Мне пока еще хочется вновь оказаться на суше.

И все же лоцман недаром ел хлеб на корабле, ибо «Морской конь» без задержек достиг мелководья, войдя в устье Эрикова Фьорда, а затем они подошли к тому месту, где ледяные горы образовывали узкий, темный фьорд справа от борта, являясь своего рода разделительной линией. До сих пор им почти не попадалось других судов, но за пределами горной гряды вокруг них просто кишели всякие лодки, и люди окликали незнакомцев:

– Откуда вы идете и куда направляетесь, и кто капитан корабля?

– Это корабль Торбьёрна сына Кетиля с Мыса Снежной Горы в Исландии, а направляется он к Братталиду!

На западном берегу фьорда лежали большие дворы, а со всех сторон виднелись заснеженные горы и тучные пастбища. Когда фьорд снова расширился, лоцман отдал приказ направиться в сторону от крутых скал, и «Морской конь» медленно заскользил вдоль западного берега Эрикова Фьорда. На зеленом склоне Гудрид заметила богатый двор. Возле него простиралась лужайка с большими амбарами. Наверное, это были площадка тинга и место торговли в Братталиде.

Пока корабль причаливал и люди Торбьёрна спустили парус, к берегу верхом на лошади приблизился могучий старик. Все лицо его заросло кудрявыми рыжими волосами и бородой. За ним бежал мальчик лет семи, тоже рыжий. Внизу у воды стояли дети и несколько молодых людей с серпами и лопатами. Вокруг них крутилась большая собака, неугомонно тявкая и виляя хвостом всякий раз, когда ей отвечал дружный лай на борту корабля.

Торбьёрн не спеша примерился к приливу и отливу, и когда нос «Морского коня» коснулся суши, он перекрестился и приказал бросить якорь и отдать шварты. Затем он сменил свою кожаную шапку на черную фетровую шляпу с широкими полями, набросил на плечи затканный шелком плащ и попросил Стейна спустить на воду лодку.

А тем временем люди молча и настороженно стояли на берегу, вокруг старого всадника, – все, за исключением рыжего мальчика. Он забежал в воду так далеко, что она доходила ему до колен, и когда к нему приблизилась лодка, он решительно схватил ее за корму и потянул к себе изо всех сил.

– Спасибо за помощь, Торкель сын Лейва, – сказал ему Торбьёрн и ступил на сушу. С распростертыми руками он двинулся навстречу старику.

– Ты помнишь меня, Эрик? Теперь я приехал к тебе в Гренландию.

Эрик Рыжий распахнул объятия: по его морщинистому лицу текли слезы.

– Торбьёрн сын Кетиля! Твой голос я узнаю когда угодно, даже если не догадался, что это твой корабль поднимается вдоль фьорда. Я ведь почти ослеп и до сих пор еще не оправился от осенней горячки. Так что я не схожу с коня до тех пор, пока не окажусь снова у дома. Дай мне твою руку, друг мой, и добро пожаловать ко мне на двор. Сколько с тобой людей?

– Гудрид, моя дочь, еще одна женщина и маленькая девочка, а потом – двенадцать человек команды, кроме меня. Это вместе с лоцманом из Херьольвова Фьорда.

– Вы можете остаться у меня в Братталиде до тех пор, пока не расчистите себе место и не построите дом. Лейв взял с собой много людей и отправился к далеким землям на Западе, так что в доме просторно.

Он повернулся в сторону двора и усмехнулся.

– Тьодхильд будет рада женскому обществу, это уж точно! Я возьму твою дочь с собой, пока ты разгрузишь корабль. Можешь занести вещи на мой склад, – он вон там, на площадке тинга. Так рано в этом году к берегу пристают только купцы, которые торговали зимой на Херьольвовом Мысе, и пока твой корабль здесь единственный.

Дрожа от волнения, Гудрид поспешила сменить платье и накинунуть на себя синий плащ.

Прежде чем Стейн отвез ее к берегу и отец представил ее Эрику, навстречу гостям вышли оба сына хозяина. Они были одного роста с отцом, но темноволосый Торвальд казался изящным, несмотря на крепкие мускулы, тогда как Торстейн отличался рыхлой фигурой, словно бы его вылепили из светлой глины. Хотя свободная рабочая одежда не могла скрыть его сильных мускулов. Из-под закатанных рукавов рубахи виднелись руки, покрытые золотисто-рыжими волосами. Курчавые волосы и борода тоже имели рыжеватый оттенок. Когда он приветливо улыбнулся Гудрид, она увидела, что глаза у него темно-коричневые, сияющие на открытом, добродушном лице.

Девушка чувствовала себя свободно, идя вместе с двумя братьями наверх, к дому. Наискосок от фьорда лежала широкая зеленая равнина, а за ней – крутые горы. Оттуда доносилось воронье карканье. Одна за другой тянулись громадные скалы к северу, а по берегам лежали заливные луга, и на них росли березы и ивы.

Гудрид невольно воскликнула, увидев, до чего же хороши пастбищные земли в Братталиде. Торстейн довольно усмехнулся.

– Да, здесь лучше, чем в Исландии! Зимой мы способны прокормить шестнадцать коров.

– А что рыба, ловится? – спросила Гудрид, поглядывая на водную голубую гладь с качающимися в ней отражениями ледяных вершин.

– Да, улов неплохой. Охотимся еще и на тюленей и китов. А в реках попадаются жирные гольцы: мать наверняка угостит тебя и свежей, и вяленой рыбой, так что сама попробуешь! Летом, охотясь на севере от Братталида, можно разбогатеть еще на шкурах и моржовых клыках. Теперь, когда Лейва нет дома, а отец нездоров, один из нас остается на дворе, а Торвальд отправляется на север на несколько дней. Смотри, вон стоит корабль нашего отца.

И Торстейн показал рукой на другой берег фьорда, где виднелся свежевыкрашенный корабль Эрика, словно павлин среди стаи гусей, каковыми казались прочие лодчонки.

– Этому кораблю всегда сопутствует удача, и он бывал в дальнем плавании! – сказала Гудрид и с улыбкой повернулась к Торвальду.

– Удача зависит от капитана. Но корабль этот действительно отличный, и я охотно бы отправился на нем к чужим берегам, – ответил Торвальд. Он явно предпочитал, чтобы говорил брат, но Гудрид видела, что и он приветлив к ней.

Войдя на двор, они увидели слева маленькую церковь и кладбище, окруженное низенькой каменной оградой. Торстейн сказал:

– Мы называем ее материнской церковью – отец никогда не входил в нее. А ты, наверное, крещеная, как и все остальные в Исландии?

– Да… – Гудрид в смущении думала, что сказать, потому что лоцман предупредил их, что Эрик и Тьодхильд поссорились из-за новой веры. – Отец научил меня христианским молитвами, и я знаю, что они означают на северном языке, но я не совсем понимаю их.

Торвальд отвернулся, а Торстейн дружелюбно сказал:

– И не только ты одна. Зачем забивать себе голову?

На дворе царила оживленная суматоха, слуги сновали из дома в кладовые и обратно, готовясь достойно принять гостей. Эрик сошел с коня, поддерживаемый слугой, и, откашлявшись, медленно направился к дому. Главный вход был обращен прямо к фьорду и украшен нарядной резьбой. Ни один корабль не подошел бы к берегам Братталида незамеченным, подумала Гудрид.

Площадка перед домом была вымощена плитами из красного песчанника с маленькими белыми закруглениями, и таким же камнем был выложен длинный фасад. Дом был достоин своего хёвдинга, и женщина, встретившая их на пороге, выглядела как жена и дочь хёвдинга. Она двигалась медленно, словно у нее болели суставы, но осанка ее была горделивой, и прямая спина походила на стройную мачту, а морщинистый загорелый лоб был высоким и выпуклым. Гудрид учтиво склонила голову, а Тьодхильц дочь Йерунда сказала:

– Милости просим в Братталид, Гудрид дочь Торбьёрна. Твой отец помог мне с маленькими детьми в самые тяжелые для нас годы, и я всегда жалела, что не видела его собственную дочь. Ты, конечно, устала с дороги и голодна, так что угощайся, пока мы дождемся Торбьёрна с его людьми.

Она пригласила Гудрид войти в дом. В очаге весело горел огонь, и зажгли уже много ламп, которые светили ярче дневного света, скудно просачивающегося через отверстие для выхода дыма и маленькое окошко, Гудрид обратила внимание на то, что стены были увешаны коврами, и сердце ее забилось от радости. Как хорошо оказаться в таком богато убранном доме и сидеть рядом с Тьодхильд у северной стены!

Торстейн подвел Эрика к почетному сиденью, а сам сел слева от отца. А Торвальд вернулся к прерванной ради гостей работе.

Гудрид так старалась произнести хорошее впечатление, что чуть не опрокинула миску с водой, которую подала ей Тьодхильд для умывания. Девушка не осмеливалась поднять глаз, пока хозяйка сама не протянула ей чашку с парным молоком. Перекрестившись, Гудрид сделала маленький глоток.

– Пей, не бойся, девочка, – сказала Тьодхильд. – Ты крещеная, а потому знаешь, что Христос завещал нам поступать с другими людьми так же, как мы бы хотели, чтобы поступали с нами. Когда я впервые оказалась в Братталиде, то больше всего я желала попить свежего молока.

– Не забивай девушке голову, – хмыкнул Эрик. – Я будто слышу речи того священника, которого привез с собой Лейв. Он уверял меня, что земля плоская, ибо так учит церковь! Но только простофиля может ляпнуть такое бывалому мореплавателю. Мне пришлось заткнуть уши и выпроводить этого лгуна со двора.

Смех Эрика перешел в раздирающий кашель, и все умолкли. Широкое, доброе лицо Торстейна омрачилось.

– Отец, я схожу к Гамли и Гриме. Может, Грима что-нибудь новое посоветует?

– Да что там новое? – брюзгливо возразил Эрик. – Хотя люди и говорят, что она колдунья, но я ни во что ее не ставлю: она толком-то и руны вырезать не умеет. А ее снадобья мне ни капли не помогли. Я просто старею.

Гудрид нерешительно произнесла:

– Ты не пробовал горечавку, Эрик сын Торвальда? По дороге сюда я заметила, что ее много растет на лугу. А от кашля хорошо помогает мать-и-мачеха и марьянник. Моя приемная мать выучила меня некоторым заклинаниям над травами…

Внезапно она смутилась и покраснела, не осмеливаясь взглянуть на Тьодхильд. Наверное, хозяйка дома окажется против старых целебных средств, раз она исповедует новую веру в своей церкви.

– Угощайся солониной, Гудрид, – громко сказала Тьодхильд. – Потом я покажу тебе наш двор и место, где ты сможешь приготовить свои отвары, пока вещи не распакованы. Мне-то самой тяжело наклоняться к огню.

Гудрид с облегчением перевела дух и встретила одобрительный взгляд Торстейна сына Эрика. Может, ее пригласили в дом, не дожидаясь остальных, потому что видели в ней будущую невестку? Мысли об этом были и у нее, и у Торбьёрна! А Торстейн был так добр.

Она отвернулась и обвела взглядом зал: он был великолепен, с обшитыми деревом стенами и прямыми столбами, подпирающими крышу, с ровным утрамбованным полом. Она похвалила дом и добавила, что он выглядит совсем новым.

– Да, – довольно ответил Эрик, – этот дом построен прошлым летом, когда старый сгорел. Одна глупая служанка Тьодхильд оставила дверь открытой, а сама пошла за материалом для своего ткацкого станка, и злые духи ворвались внутрь.

– А я и не знала, что в Гренландии столько древесины, – сказала Гудрид, оглядывая широкие доски на стенах.

– Да, с древесиной здесь неплохо. Многое из того, что ты видишь, прибило к берегу у Бревенного Мыса. Именно там вы с Торбьёрном и построите себе дом.

Сердце в груди у Гудрид замерло. Их новый дом будет совсем поблизости! Ей поскорее хотелось покончить с ужином. Тьодхильд наконец поднялась из-за стола, и все поблагодарили ее за ужин.

А Гудрид вслед за Тьодхильд и Торстейном вышла на залитый солнцем двор, тогда как Эрик остался на своем почетном сиденье. Солнце слепило ей глаза, и доносившиеся со двора звуки стучали в голове, пока Тьодхильд вела ее мимо дома и амбаров, прямиком к бурому крутому утесу, с которого открывался чудесный вид на внутренную часть фьорда. Тьодхильд показала рукой на зеленую косу, которая тянулась перед ними.

– Там будет твой дом, Гудрид. Эрик держал эту землю незанятой как раз для такого случая. Когда вы выкорчуете и сожжете кустарники, там будет славное пастбище, а в серединной бухточке найдется место для лодки. Отсюда тебе не видно, но к юго-востоку от Бревенного Мыса прямо из ледника берет свое начало речка. Ты быстро поймешь, что лучше тебе держаться подальше от течения в устье реки: вода там прямо как в котле кипит. А теперь пойдем, я покажу тебе свою усадьбу.

Тьодхильд шла медленно, величественно, и Гудрид не спеша могла помечтать, как она будет помогать по хозяйству в Братталиде, когда будет жить здесь. У Тьодхильд была опытная домоправительница Хальти-Альдис, и Гудрид сама могла убедиться в этом, видя надежные запасы молока и еще мясо и рыбу, подвешенные над очагом. Похоже, что прислуги и рабов на дворе хватало, ибо все вокруг было ухоженным и прибранным. Над всем царило такое спокойствие, что никто бы не подумал, что хозяин и его жена с некоторых пор не уживаются вместе.

Взглянув на кладовые, где Тьодхильд хранила шерсть и лен, она направилась к небольшой церковке, стоявшей на возвышении к югу от главного дома. Невдалеке журчали два ручья, сбегая по отлогому склону, образуя собой речку, и Гудрид пришло в голову, что Тьодхильд и Эрик сами похожи на эти ручьи. Разница в том, что они не хотят слиться в одно целое. Так что главной трудностью для Гудрид в Братталиде будет примирение со старой верой Эрика и новой – Тьодхильд.

Прежде чем войти в церковь, Тьодхильд перекрестилась и оставила за собой западную дверь открытой. При свете из этой двери, да еще маленького окошка в восточной стене Гудрид различила красноватые плиты из песчаника, которыми был выложен пол, и большую шкуру белого медведя, лежащую перед полкой с маленьким крестом и лампой. Гудрид сразу перекрестилась и обвела глазами все это уютное треугольное помещение церкви, покрытой дерном.

– Как здесь красиво! – сказала она Тьодхильд. – Никогда не видела такой огромной медвежьей шкуры…

– Да, медведь этот пару зим назад повадился к нам на двор. Эрик не хотел убивать его. А дерево, из которого сделана церковь, называется красной березой. Не так давно мы купили его у купцов с норвежского корабля. Лейв возвращался домой и заметил людей, потерпевших кораблекрушение в шхерах возле берегов Гренландии. Он взял их с собой, а следующей весной отправился назад, за их древесиной, которую они везли на корабле. Им она уже не понадобилась: они слишком долго ждали помощи в шхерах и вскоре после того, как оказались у нас, умерли. Эрику не понравилось, что Лейв отдал мне эту древесину на строительство церкви, но Лейв сознавал свой долг, тем более что именно он привез с собой священника.

– А где теперь ваш священник? – спросила Гудрид.

Тьодхильд села на скамью и сделала Гудрид знак, чтобы та села рядом с ней.

– Я расскажу тебе и об этом тоже. Лейв отправился к королю Олаву сыну Трюггви в Норвегию, после того как погостил у вас с Торбьёрном в Исландии. В то время в Норвегии было много доблестных исландцев, и король Олав уговорил некоторых из них взять с собой назад в Исландию святых отцов, чтобы обратить язычников в новую веру. Король удерживал Кьяртана сына Олава и многих других сыновей хёвдингов в качестве заложников, но Лейв никогда не беспокоился о себе, ибо когда стало известно, что король захватил его, то следующее норвежское судно, которое бы поплыло в Гренландию, точно нашло бы там свою смерть. Король Олав – мой друг, и он хотел, чтобы мы тоже приобщились к истинной вере, а потому он попросил Лейва взять с собой в Гренландию английского священника, ученого мужа, твердого в вере, но вспыльчивого.

Тьодхильд прихлопнула комара и продолжала:

– Купцы везли сюда далеко не лучшее зерно или железо. Они все равно были уверены, что мы будем им благодарны за то, что у них найдется на корабле. Так же получилось и с Патриком Священником. Он не желал оказать честь королю Олаву в Исландии, так что пришлось Гренландии приютить его. Нечего сказать, он был приятным человеком, сильным, очень сильным. Вначале он не очень хорошо изъяснялся на нашем северном языке, но у него был необычайно красивый голос, и он знал множество притч о Белом Христе. Он крестил и меня, и Торвальда с Торстейном. Оба мальчика, так же, как и я, хорошо понимали, что так принято среди мудрых людей. Лейв принял крещение в Норвегии. Но эта чертовка Фрейдис, сводная сестра моих сыновей, слушает только Эрика и отказалась креститься. И она, и муж ее из Гардара стоят друг друга. Патрик пытался обратить Эрика, но тот обозвал его болваном.

– Но как ты пришла к своей новой вере? – спросила Гудрид, боясь, что Тьодхильд будет отвечать ей так же уклончиво, как Торбьёрн. Тьодхильд слабо улыбнулась.

– Патрик был вовсе не так глуп, как представлял себе Эрик. Он заметил, что я устала не спать по ночам из-за мужниной похоти, и благословил меня на то, чтобы я отказалась делить ложе с язычником. Священник поведал мне о чудесах, которые творила святая принцесса Суннива в тех местах, где жили и некоторые из моих норвежских родичей. Ежегодно я поминаю ее в своей церкви. Когда Патрик собрался уезжать, он дал мне бочонок со святой водой и сказал, что пока у нас не появится новый священник, я могу использовать чудодейственную силу этой воды для того, чтобы крестить и отпевать людей. А сам он освятил и мою церковь, и кладбище.

– Почему же он уехал? – спросила Гудрид.

– Как еда, так и настроение легко меняются после долгой зимы… Дело осложнилось тем, что надсмотрщик Эрика едва терпел Патрика. По любому поводу он выходил из себя и говорил, что этого священника нельзя и за мужчину-то считать, а бог его – сплошной обман. Патрик старался не замечать ни этих оскорблений, ни жертвоприношений Эрика в праздник середины зимы, но когда Эрик начал готовиться к середине лета – тут священник не выдержал. Он носился по двору от дома к дому, осенял себя крестом и изрыгал проклятия, а надсмотрщик ревел, что Эрику следовало бы использовать Патрика вместо кобылы, которую тот откормил для спаривания со своим жеребцом. Не успели послать за мной, как Патрик ударил надсмотрщика ножом в грудь, да так сильно, что нож прошел через него насквозь. Люди боялись потом вытащить этот нож из груди убитого, в страхе перед той силой, которая помогла Патрику нанести удар. Так мы и похоронили надсмотрщика у юго-восточной стены. Эрик прогнал Патрика со двора, и тот сперва переехал в Гардар, у Эрикова Фьорда, а потом дальше на юг, спасая свою жизнь. Последнее, что мы слышали о нем, – что он уплыл с Китового Острова куда-то далеко.

Тьодхильд молча поднялась, перебирая свое ожерелье.

– А сейчас я зажгу лампаду, и мы вместе прочтем «Отче наш».

Гудрид послушно преклонила колена на белую медвежью шкуру, рядом с Тьодхильд. Коптящая лампадка пахла жиром полярной акулы, и девушка чувствовала себя уверенной и почти счастливой.

Выговаривая сложные латинские слова, она услышала стук копыт по тропинке, ведущей вниз от церкви. Мелодичное цоканье, звуки мелких камешков, летящих из-под копыт в стороны, понукание погонщика, – все это вызвало в Гудрид волну нежданных воспоминаний. А ей так хотелось забыть тот день, когда она прощалась с Хеллисвеллиром или когда была на альтинге. И еще более не хотела она вспоминать о том, что когда-то у нее были и белоснежная кобылка, и вороной жеребенок, а теперь осталось лишь бесполезное седло.

Сердце ее горячо забилось, и девушке показалось, что оно вот-вот разорвется.

ПОЯВЛЕНИЕ ХОЗЯИНА ХОЛМА

Торвальд со своими людьми отправился на север, и Белый Гудбранд с детьми – вместе с ними, чтобы добраться до Светлого Фьорда в Западном Поселении; там, на Песчаном Мысе, Эрику Рыжему принадлежала половина большого хутора. Гудбранд поживет в его доме, пока не раскорчует землю, доставшуюся ему от Эрика. Гудрид даже в своих хлопотах и заботах тосковала по Гудбранду и его детям.

Тьодхильд не оставляла ее ни советом, ни помощью. И хотя рабы и прислуга в Братталиде побаивались хозяйку за ее острый язык, они все равно охотно трудились на нее, потому что она всегда отдавала ясные и четкие приказания. Тьодхильд была довольна тем, как работает Гудрид и в молочной кладовой, и в ткацкой, и Гудрид радовалась, видя, что старшие одобряют ее. Трудно было сказать, что думает о ней Торстейн как о невесте, так как он приходил домой, успевая только поесть и сразу же лечь спать.

Но и он не преувеличил, когда сказал, что в Эриковом Фьорде еды хватает и людям, и животным. Однако лето было здесь не таким долгим, как в Исландии, и люди постоянно пополняли запасы продовольствия на зиму. Когда Торбьёрн и его люди не жгли хворост в саду Бревенного Мыса или не собирали камни, бревна и дерн для постройки дома, они отправлялись вместе с Торстейном сыном Эрика, на охоту или на рыбалку или же заготовляли корм для скота в Братталиде.

Гудрид не могла надивиться на то, что гренландцы еще находили время собираться на тинг; в середине лета они пожаловали на площадку в Братталиде: кто приплыл, кто пришел, а кто прискакал верхом. На площадке тинга из очагов в земле разносился вкусный запах мяса и рыбы, и нежные побеги щавеля и дягиля продавались вместе с вареными яйцами кайры, внутри которых было нежное птичье мясо. Гудрид никогда не видела, чтобы продавалось больше одной кружки пива. Пива не было ни в Братталиде, ни на Херьольвовом Мысе. И теперь она знала, что у людей в доме редко бывало и зерно, и ячмень.

Несмотря на свой кашель, Эрик довел все дела на тинге до конца, показав при этом осведомленность и мудрость. И потом, долгими светлыми вечерами народ развлекался борьбой, играми в мяч и мерялся силами, совсем как в Исландии. А в один из вечеров устроили даже танцы. Гудрид танцевала вместе с Торстейном сыном Эрика и Эгилем сыном Торлейва – восьмилетним сыном брата Снорри сына Торбранда из Кимбавога.

С Эгилем они стали хорошими друзьями. Мальчик, едва услышав о приезде Гудрид и ее отца, часто выходил на дорогу, ведущую через гребень холма в Братталид. Ему очень хотелось уехать, и он мог бесконечно слушать рассказы Гудрид о дяде Снорри и двоюродном брате Торбранде, которых он просто обожал. Однажды Эгиль с гордостью произнес:

– У меня есть брат, и он купец! У него собственный корабль! А зовут его Торфинн сын Торда, и живет он в Скага-фьорде. Если он к нам приедет, я наймусь к нему на корабль!

Когда Гудрид теперь, после долгого перерыва, вновь танцевала на тинге, ей было уже гораздо проще забыть о Торфинне сыне Торда, о Снефрид и всем прочем, что было связано с ее прежней жизнью в Исландии. Оживление на площадке для танцев и веселье создавали ощущение дома, и невозможно было не быть довольным гостеприимством, которое Гудрид и ее отцу оказывали в Братталиде.

Если бы только не одолевали комары! Даже в самые жаркие дни Гудрид вынуждена была носить длинные чулки, чтобы не оказаться искусанной. Она выпустила руку Торстейна, чтобы прихлопнуть комара, который сидел за ухом. Улыбнувшись, она сказала:

– В первый день, когда я была здесь, ты рассказывал мне, Торстейн, как чудесно жить в Эриковом Фьорде. Но тогда ты забыл похвалиться, что здесь же водятся самые ненасытные комары!

Торстейн весело усмехнулся, как всегда.

– Меня учили быть скромным.

К ним подбежал маленький Торкель и схватил Торстейна за руку.

– Дядя, иди скорее, тебя зовет дедушка! Там, на склоне, дерутся!

Торстейн остановился и потянул Гудрид за собой.

– Кто там дерется, почему дерется?

Рыжие волосы Торкеля, казалось, высекали искры, пока мальчик подпрыгивал на месте от нетерпения.

– Торгрим Тролль и Хамунд из Эйнарова Фьорда поссорились с Торвардом, мужем Фрейдис, и с одним из его людей, – а почему, я не знаю.

Пока они бежали к склону, Торстейн негромко рассказывал Гудрид:

– Всякий раз, когда Торгрим Тролль остается на лето в Гренландии, начинаются распри. Он и его шурин слывут главными забияками в округе. Надеюсь, что мой шурин сможет за себя постоять. Хотя надо сказать, что Фрейдис машет топором получше своего мужа.

Гудрид охотно верила в это. Фрейдис дочь Эрика, с круглым, хмурым лицом и крепко сбитым телом, напоминала разгневанного тюленя. Она очень мило встретила Гудрид в первый раз, но когда поняла, что Тьодхильд благоволит к девушке и что Гудрид крещеная, то не упускала случая лишний раз злобно заметить, что есть же люди, которые заявились сюда, в Гренландию, и живут себе припеваючи на содержании у других. Эрикова родня умела усмирить ее, но самого Торварда она не уважала и вышла за него замуж только ради его богатства.

И вот теперь Фрейдис дочь Эрика стояла впереди остальных зрителей и смотрела на четырех дерущихся. Гудрид с облегчением заметила, что они нападают друг на друга с голыми руками, без оружия. Ей, как и другим женщинам, приходилось обрабатывать раны многим вспыльчивым парням на тинге.

На руках Фрейдис всякий раз побрякивали обручья, когда она потрясала кулаками, подбадривая своего тщедушного муженька:

– Торвард, не прячься за спиной у Гудольва, словно теленок! А ты, Гудольв, овечья душа, поднажми, и ты уложишь их обоих!

Эрик, верхом на лошади, врезался прямо в дерущихся, когда к месту события подоспели Торстейн и Гудрид. Торстейн протолкнулся сквозь толпу зевак и встал рядом с отцом. Его лицо, обычно добродушное, теперь пылало гневом.

– Отец и я не желаем, чтобы кто-то нарушал мир на тинге! Так что расходитесь, добрые люди, и возвращайтесь к своим делам. И ты тоже, Фрейдис! – И Торстейн сердито посмотрел на сводную сестру.

Фрейдис держалась заносчиво, однако ослушаться не посмела. Она направилась прямо к Гудрид.

– Торстейну захотелось перед тобой покрасоваться, Гудрид. Нетрудно заметить, что и ты на него заглядываешься!

Гудрид улыбнулась и промолчала. А Фрейдис уставилась на нее своими круглыми, выпуклыми глазами, и продолжала:

– Ты, конечно же, понимаешь, что за Лейвом бегать бесполезно. Если он вернется целым и невредимым из своей поездки – жениться он не собирается: он и сам сказал мне об этом, когда я предлагала ему посвататься к сестре Торварда.

– Для меня выберет жениха мой отец, – отметила Гудрид. – Так же, как и твой отец выдал тебя замуж по своему усмотрению.

Фрейдис злобно дернулась, но язык попридержала. А Гудрид повернулась к ней спиной и посмотрела в сторону блестящего зеркального фьорда, на поверхности которого качались маленькие лодки, словно листва в бочке с водой. В лодках сидели люди, и это наверняка были влюбленные: они переговаривались, отгоняя от себя комаров… С берега доносились нежные и мелодичные звуки. Это Стейн учил Торкеля играть на свирели, вырезанной из дудника.

Гудрид медленно поднималась к дому, охваченная непонятной, внезапной тоской. Уже зацветали лютики, колокольчики и ослинники, но девушка почти не замечала красоты вокруг себя. Остановившись у порога, она затем повернула к пригорку, с которого открывался вид на Бревенный Мыс. Оттуда были хорошо видны и двор, и стены будущего Торбьёрнова дома, но жилище это не носило следов жизни: оно выглядело пустым и заброшенным. Тяжесть легла на сердце.

Направляясь обратно к дому, Гудрид бросила взгляд на большую березу, стоящую на холме. Эрик, когда строил себе дом, оставил это дерево, ибо верил, что под ним живет домовой Братталида. Вот что-то мелькнуло возле ствола: это было серое, кругленькое существо. Потом оно пропало за холмом. Гудрид перекрестилась и поспешила в дом.

Собака Тьодхильд сонно тявкнула на девушку, и служанка Турид Златокожая выглянула посмотреть, кто там. Она сказала Гудрид:

– Тьодхильд еще не ложилась, она разговаривает с Торбьёрном, так что проходи, не бойся.

Огонь в очаге уже не горел, и угли были убраны на ночь. Единственным источником света в большом доме была лампа рядом со спальной нишей Тьодхильд. Гудрид смогла различить отца и Тьодхильд, которые сидели в другом конце зала, причем так натянуто, словно бы оба находились в гостях. Она услышала, как ее отец говорил:

– Гудрид получила хорошее воспитание и научилась вести хозяйство. А кроме того, ее приемная мать сама была искусной целительницей и обучила ее своим премудростям. И хотя Гудрид многое умеет и даже обучена руническому письму, она никогда не занималась ворожбой. Я сам был против того, чтобы она пела для Торбьёрг-прорицательницы, но ее очень просили все остальные. Она у меня славная девочка, крещеная. Ты и сама ее уже знаешь.

– Не беспокойся, Торбьёрн, мне действительно понравилась твоя дочка. И все видят, что она хорошо воспитана и умеет ткать и работать по дому. Я верю, что ее травяные отвары помогли Эрику, хотя до выздоровления ему далеко. Я завела этот разговор только потому, что женщины из Херьольвова Фьорда обращаются к Торбьёрг, чтобы ворожить. Плохо, что Торкель с Херьольвова Мыса отправляется на охоту, вместо того чтобы поехать на тинг и заставить замолчать всех этих сплетниц…

Тьодхильд подняла глаза на Гудрид как раз тогда, когда девушка собиралась проскользнуть незамеченной к своей постели, которую она делила вместе с Торкатлой.

– Что-то случилось, Гудрид?

Гудрид почувствовала себя на виду, словно прозрачный малек креветки.

– Нет, ничего, я просто устала. И еще комары одолели.

Она попыталась улыбнуться.

– Надеюсь, что от храпа Торкатлы они разлетятся.

Словно радуясь тому, что разговор с Тьодхильд оказался прерванным, Торбьёрн с легкостью сказал:

– Эрик Рыжий говорит, что завтра будет ветер, так что комаров останется совсем немного. Спокойной ночи, Гудрид.

Гудрид подошла к отцу и поцеловала его. От него пахло свежестью, загорелой кожей и чистым льняным бельем, а глаза у него были такими приветливыми, что если бы с ними не было Тьодхильд, то Гудрид обязательно поделилась бы с ним увиденным, когда домовой показался ей у холма. Девушке очень хотелось знать, что думает об этом отец и что могло бы значить это видение.

– Спокойной ночи, отец. Спокойной ночи, Тьодхильд.

Она поклонилась им обоим и залезла на кровать, потеснив Торкатлу, которая уже спала, повернувшись к ней своей могучей широкой спиной.

Пушистый кот Халльдис спал у нее в ногах, и Гудрид осторожно вползла под одеяло, чтобы не потревожить животное – то единственное, что еще сохраняло живую связь с приемной матерью девушки. Она закрыла глаза, но долго не могла уснуть. В эту летнюю ночь все любили друг друга, а она лежит тут, рядом со старой, храпящей женщиной, и никому она не нужна.

Она прижалась мокрой щекой к подушке и попыталась утешиться тем, что отец защищал ее от сплетен, которые распускали люди, думая, что она занимается колдовством вместе с Торбьёрг-прорицательницей. И Тьодхильд поверила ему. Глупо было бы ожидать, что Торстейн или кто-нибудь другой посватается к ней прежде, чем они с Торбьёрном покажут, на что они способны и построят собственный дом.

На следующий день дул такой сильный северо-восточный ветер, что, казалось, траву на площадке тинга вырвет с корнем.

У Гудрид разболелась голова, да так, что ей было даже тяжело дышать. Позднее, днем, когда она остановилась у кладовой, чтобы перевести дыхание, мимо нее медленно ехал Эрик Рыжий с одним из своих слуг. Несмотря на недуги и старость, Эрик выглядел настоящим важным хёвдингом, и одет он был в красный плащ, затканный серебром. Заметив Гудрид, он сказал:

– Что же ты не идешь к молодежи, на площадку тинга?

– Я… я сейчас пойду, как только мне станет полегче. Это, наверное, из-за погоды…

Эрик подъехал к Гудрид, положил руку ей на плечо и заглянул прямо в глаза.

– Этот священник Тьодхильд, пустомеля, думает, что его святая вода может исцелить людей. Против твоего недомогания есть только одно лекарство: все пройдет, когда ветер переменится. И если бы священник сумел повлиять на ветер, тогда, может быть, и я бы у него полечился, хе-хе!

Он поперхнулся и резко закашлялся. Переведя дух, он выпрямился в седле и строго посмотрел на Гудрид своими красными, воспаленными глазами.

– Поддерживай во мне жизнь, девочка, пока Лейв не вернется домой. Я хочу узнать, что за страна лежит от нас на западе. Лейв думал взять меня с собой, но лучше было, чтобы он сам командовал на корабле в этом плавании.

За всеми своими хлопотами Гудрид совсем позабыла и о Лейве, и о его плавании, и теперь слова Эрика вновь пробудили в ней любопытство. Она погладила его жеребца и спросила:

– А как ты думаешь, Эрик, когда должен вернуться Лейв?

– До зимы, если он вообще вернется.

Эрик слабо улыбнулся.

– Я вовсе не жду, что ты будешь няньчиться со мной всю зиму, и, кроме того, я просто не вынесу дольше твоих горьких отваров!

Гудрид улыбнулась и почувствовала, что головная боль начинает проходить.

В ту ночь она грезила, как к берегам Братталида подходит большой корабль, и она сама – в толпе встречающих. На берег спустился Лейв сын Эрика, за ним бежала мохнатая собака – огромная, словно бычок, и с ошейником из чистого золота. А следом шел Торфинн сын Торда в зеленом плаще, ведя под уздцы Снефрид, и еще дальше – Орм и Халльдис с маленьким мальчиком, похожим на Торфинна сына Торда.

Когда тинг завершился, в долинах заморосил дождь, перемежаясь с туманом. Молча и неторопливо скатали люди свои палатки и спальные мешки, а потом разъехались по домам. Гудрид оставалась в Братталиде и чувствовала большое облегчение, словно в ней лопнул застарелый нарыв. Руки стали нежными от того, что она постоянно чесала шерсть и наматывала ее на веретено. Словно бы эта мягкая шерсть окутала и ее мысли. Широкая спина Торкатлы излучала довольство, когда она стояла у ткацкого станка, а Тьодхильд так же мирно хлопотала у очага, разглаживая швы льняной сорочки горячими, гладкими камнями.

Арни Кузнец был единственным, кто неуютно ощущал себя в эти холодные дни. Он все пытался найти для своих искалеченных ног удобное положение, морща лоб и вырезая из рога ковшик. Гудрид догадывалась, что кузнец ненавидит сидеть дома, когда все остальные мужчины работают на свежем воздухе, наслаждаясь волей. И Арни все чаще садился у дома, занимаясь какой-нибудь мелкой работой, и посматривал в сторону фьорда. Ему нравилось представлять себе, будто бы он тоже трудится на берегу, как он сам однажды сказал, и прибавил при этом, что друзья сослужили ему плохую службу, когда спасли его от белого медведя на Севере и потом живым привезли домой. С тех самих пор он больше ни на что не годился.

Гудрид возразила ему.

– Но ты вырезаешь такие чудесные вещицы из моржовых клыков и прочего…

– Это так, но тебе, как женщине, не понять, как там, на Севере! Ты просыпаешься на борту корабля и слышишь, как белой ночью всхрапывают во сне сотни моржей. Или ты видишь, как кипит вода вокруг кита, охотящегося за косяком рыб! А потом ты только успеваешь грузить на свой корабль моржовые клыки и рога единорогов, совсем позабыв об опасной близости скрелингов[4].

Гудрид хотелось узнать, видел ли он когда-нибудь живого скрелинга.

– Да, конечно, когда я был в тех краях, ибо сыновья Эрика – люди предприимчивые. Скрелинги маленького роста, темнокожие, любопытные, и они явно занимаются колдовством. Их всегда привлекали железные изделия. Торвальд однажды вовремя остановил меня, когда я уже было собрался обменять маленький ножик на три рога единорогов!

Гудрид думала, есть ли скрелинги в неведомых землях на Западе. Она жалела Арни Кузнеца за его увечье, но вместе с тем и завидовала ему, ибо он видел такое, чего ей не узнать за всю жизнь.

Именно Арни первым заметил корабль Лейва. Это было солнечным осенним днем, когда началась охота на хохлача, а на полях и равнинах рос душистый подмаренник. Люди сбежались на берег, услышав крик Арни. Они приставляли руку козырьком к глазам, чтобы получше рассмотреть, что там, на водной глади фьорда, и разглядеть цвета паруса, а большой пес Эрика заливался громким лаем, скача вокруг своего хозяина, всполошив остальных дворовых собак. Когда стало видно, что парус на приближающемся корабле – в синюю и белую полоску, Торстейн помог отцу сесть на коня, а сам посадил сзади себя маленького Торкеля. Гудрид так хотелось поехать вместе с ними, но женщины должны были остаться в доме, чтобы подготовить встречу гостей.

Тьодхильд велела Хальти-Альдис потрошить и жарить уток, а детей послала во двор нарвать черники. Потом она сказала Гудрид:

– Это поистине счастливый день, раз сын мой возвращается домой. Пойдем вместе в церковь и прочтем благодарственную молитву.

По дороге в церковь Гудрид бросила взгляд на берег. Лейв уже спустил парус, и корабль его медленно подходил к берегу, гордый, словно парящий орел. Восточный ветер доносил до нее обрывки речи стоящих на берегу, но холодные стены церкви Тьодхильд поглотили все звуки снаружи.

Тьодхильд зажгла лампаду и положила возле распятия букетик ослинника, а потом опустилась на колени рядом с Гудрид.

– Благодарим Господа Иисуса Христа за то, что Он вернул в Братталид Лейва сына Эрика. Отче наш…

В тот вечер все наелись вдоволь, даже рабы. Кроме жареных уток, приготовили копченую солонину, отварили тюленье мясо, выставили на стол масло, простоквашу, жирного гольца, сыр, кашу, ягоды.

Лейв сидел рядом с отцом, на почетном месте. В его каштановых волосах и бороде появились седые пряди, и он заметно постарел с тех пор, как Гудрид видела его в последний раз. Всякий раз, когда он наклонялся к рыжему мальчику, сидящему у него на коленях, лицо его смягчалось, а глаза делались такими же радостными, как у Эрика Рыжего.

Гудрид легко сумела представить себе, каким был Эрик в свои молодые годы. И сейчас он держался так властно, что никто не смел выспросить у Лейва, что он видел в чужих краях. Все ждали разрешения Эрика.

Когда наконец женщины убрали со стола и уселись с пряжей в руках, Эрик медленно поднялся, держа большой рог, окованный серебром. Он прокашлялся, и глаза его при этом весело поблескивали из-под густых бровей.

– От имени всех собравшихся я благодарю Тьодхильд за щедрое угощение. Прежде чем мы сели за стол, она сказала, что хочет дать мне бочонок вина, который у нее был припрятан, чтобы я поднял вот этот рог в благодарность Христу и богам. И теперь я хочу выпить за счастливое возвращение Лейва в благодарность Тору, Одину, Ньёрду, Фрейру и Белому Христу, если он пожелает принять мою благодарность.

Кашель прервал его речь. Придя в себя, Эрик отпил из рога и передал его Лейву, затем – Торбьёрну и сделал знак Гудрид, чтобы она обнесла вином всех остальных гостей. Гудрид украдкой взглянула на отца. Глядя прямо перед собой, он перекрестился.

Торстейн учтиво взял из рук Гудрид рог и отпил из него. Улыбаясь, он сказал:

– Теперь твоя очередь, Гудрид. Ты когда-нибудь пробовала вино?

Она отрицательно качнула головой, покраснев от того внимания, которое он проявил к ней у всех на виду.

– Ты должна попробовать хоть капельку. Сегодня большой праздник.

Гудрид послушно пригубила вина. Оно было горько-сладкое и холодное: пожалуй, отвар одуванчиков будет лучше.

Когда она, обойдя всех гостей, вернулась на свое место, она чувствовала себя обессилевшей. Только бы дождаться того мига, когда Лейв начнет рассказывать о своем путешествии!

Как и его отец, Лейв был прекрасным рассказчиком. Сперва он поблагодарил своих родителей за радушный прием, а свою команду – за славную службу, а затем передал всем привет от Торвальда. Вблизи от Медвежьего острова он повстречал корабль брата.

– Торвальд просил меня передать вам, что охота на моржей такая удачная, что он вернется домой только после подсчета овец. У них на борту много шкур и мяса, а возле мачты я своими глазами видел целую кучу рогов единорогов. И когда я сравнил богатства Торвальда с тем, что я с моими людьми вез домой, то решил, что любой купец, который пожалует к нам в Братталид, найдет что купить!

Лейв заложил пальцы за пояс, обвел поддразнивающим взглядом всех собравшихся и продолжал:

– Первая страна, к которой мы подошли, была плоской, как каменная плита, и вокруг лежал снег. Но мы все равно сошли на берег, ибо не хотели, чтобы кто-то упрекнул нас потом в отсутствии любопытства. Страна эта и с моря казалась пустынной, и на самом берегу. Травы здесь не росло, и я назвал ее Страной Плоских Камней. Потом мы поплыли дальше на юг, и берег был у нас с правого борта. Наконец мы увидели, что земли становятся все живописнее, и мы решили вновь пристать к берегу. Страна, к которой мы приплыли, была одной сплошной равниной, и всю ее покрывали леса, а потому мы прозвали ее Лесной Страной. Между тем мы не хотели запастись древесиной, чтобы корабль шел налегке, а к тому же дул попутный ветер с северо-востока, и мы продолжили свой путь на юг. И снова нас несло по течению, а земля была у нас с правого борта. Ранним утром нам попался один остров, затем другой, а вскоре – и мыс, выступающий прямо в море. Прежде чем плыть дальше, мы сошли на второй остров. Никогда мы не пробовали слаще воды, чем на том острове.

Вокруг раздались утвердительные возгласы людей Лейва.

– Ни на суше, ни в море не было ни единой души: даже потом, когда мы поплыли вдоль западного берега мыса. Мы видели в пути отдельные острова и шхеры, а затем мы пристали к берегу в большой бухте. Берег порос травой и дикой рожью. Мы не хотели дожидаться прилива и отправились к берегу на лодках. А потом вернулись к «Рассекающему волны» и вытащили корабль на берег, чтобы затем разгрузить его. Земли вокруг нам пришлись по вкусу, и мы занялись строительством хижин. Из небольшого озера текла речка, и в ней мы обнаружили форель и лососей. В нашей бухте водилось много камбалы, а с берега мы заметили стаи морских птиц и множество тюленей. По пути к этим берегам нам попадались киты, а озеро кишмя кишело треской. Вокруг же самой бухты валялось множество бревен, так что нам было из чего построить дома. Да и дерн там был отличный: ведь ни один человек до нас не втыкал лопату в эту землю…

Гудрид пыталась представить себе эти края. Описания Лейва напоминали ей то, что в новой вере зовется Раем, о котором Тьодхильд говорила, что в нем еще лучше, чем в Вальхалле.

– Я последовал твоему совету, отец, и разделил свою команду на две группы: одна сторожила у домов, а вторая исследовала местность. Ведь сперва нам надо было увидеть, следует ли защищаться на новой земле от людей или троллей. И первое, что мы обнаружили поблизости от наших хижин, – это болото, но никаких следов людей и духов мы так и не увидели. Затем мы обогнули мыс и проплыли вдоль его восточного берега. Но и там мы увидели лишь необитаемые земли, а потому вернулись на прежнее место и построили себе несколько прочных домов для зимовки.

– Когда мы обжились на новом месте, мы снова поплыли на запад, потом на юг, держась все время вблизи от берегов. В реках там водился жирный лосось, а в лесах росли стройные деревья. Люди нам по-прежнему не встречались. Мы не знали, что за духи обитают на тех берегах, а потому совершали жертвоприношения возле самых высоких деревьев и самых широких лугов, чтобы они не погубили нас. Так что вся моя команда вернулась вместе со мной домой – и даже Тюркир, – хотя однажды мы уже думали, что он погиб!

Все повернулись, чтобы посмотреть на вольноотпущенника Тюркира, который нянчился с Лейвом, когда тот был в возрасте Торкеля. Гудрид редко встречалось такое располагающее к себе лицо, как у него. Немец Тюркир слыл надежным человеком, и он без памяти обожал своего воспитанника. И из того, что дальше рассказывал Лейв, становилось ясным, что Тюркир, ко всем своим искусствам, умел еще и приготовлять вино.

Лейв подождал, когда утихнет гул голосов, и продолжал:

– Однажды вечером Тюркир не вернулся домой вместе с остальными, и дюжина наших людей отправилась искать его. Они заметили его на опушке леса: он шел им прямо навстречу, выкрикивая что-то и размахивая руками, словно кто-то испугал его до смерти. А потом мы заметили, что он просто невероятно веселый и довольный! Он сказал нам, что нашел виноград: чудесные, спелые гроздья винограда на таких толстых лозах, словно это сам Мидгардский змей. Вскоре мы и сами увидели эти виноградные лозы. В лесу лежала солнечная долина, и каждое дерево на ней было обвито виноградом. Мы наполнили виноградными гроздьями целую лодку и потом волочили ее назад. Много ягод мы съели прямо на месте, а остальное Тюркир поместил в кожаные мешки. Возможно, вино, которое он приготовил, было не таким вкусным, как в этот вечер, но нам оно понравилось. Наверное, там рос другой сорт винограда…

Тюркир сердито проворчал из своего угла:

– Меня взяли в плен совсем молодым, но уже тогда я мог различить вкус истинного винограда! И я не слышал, чтобы кто-то пожаловался на мое вино.

Другие зашикали на него, и Лейв продолжал:

– В первый раз мы отведали Тюркирова вина, когда праздновали самый короткий день в году: тогда солнце стояло в зените, прежде чем мы успели позавтракать, а закат наступил после полудня. Снега не было, но стоял туман и иногда налетал штормовой ветер с моря. Леса там растут дикие, непроходимые, повсюду полно разных ягод, а трава там такая сочная, что мы пожалели, что не взяли с собой скот. Плодородные земли эти мы назвали Виноградной Страной.

Гудрид заметила, как довольно улыбается Тюркир, когда Лейв сел на место и вокруг все загалдели. Встал Эрик.

– После того, как мы услышали рассказ Лейва, нам, думаю, следует побывать в этой стране. А теперь я хочу попросить Лейва разделить по справедливости привезенный груз.

Лейв вновь поднялся, положив руку на плечо сына.

– Как мы и договаривались год назад, я получаю две части, будучи владельцем корабля и капитаном. А третью часть делит поровну вся команда. Помимо древесины, у нас много другого на борту: дюжина бурых медвежьих шкур и столько же – белых, несколько десятков шкурок куницы, выдры, бобра, рыси…

Гудрид почти засыпала, и голос Лейва казался ей отдаленным ворчанием. В мыслях она представляла себе горы пушистых мехов, и все они окутывали ее, усыпляли… Эти меха будут согревать богатых людей во сне далеко, к югу от Норвегии.

Когда норвежский купец Эрлинг Укротитель волн пожаловал в Братталид на своем корабле, нагруженном железом, зерном, ячменем, льном и медом, он был поражен мехами Лейва. Когда они договорились о цене, он сверх того прибавил от себя мешок ячменя, а Тьодхильд подарил маленький шелковый платочек. Эрлинг пообещал зайти в Эриков Фьорд прежде, чем он следующей весной будет возвращаться домой в Норвегию. Он собирался поторговаться с Торвальдом, который вернется с охоты домой, о моржовых клыках и рогах единорогов. Но прежде он поплывет наверх, к Западному Поселению.

Эрик рассказал Эрлингу, какие цены установлены в тех местах, и Гудрид услышала, как Торстейн говорил Лейву:

– Это купец, который готов продать за деньги своего шурина! Когда я в прошлом году был в Западном Поселении, люди рассказывали мне, что Эрлинг вздувал цены на свои товары вдвое.

Лейв пожал плечами и улыбнулся.

– Наверное, Эрлинг думает, что он и так платит людям слишком много, потому что сообщает им новости в придачу.

А это действительно немало, подумала Гудрид. Эрлинг Укротитель волн навестил по дороге Исландию и рассказал жителям Братталида, что на юге страны все теперь заняты распрей между сыновьями Ньяля из Берггорсволла и Флоси сыном Торда и его людьми. Судя по всему, плохо приходилось старому Ньялю…

Еще когда Гудрид жила на Мысе Снежной Горы, вся эта распря, которая разгорелась вокруг мудрого старого Ньяля, была для нее чем-то отдаленным. А теперь, когда она изо дня в день видела лишь горы Гренландии, она и вовсе воспринимала известия из Исландии как диковинку. Тем более что Эрлинг Укротитель волн был не из тех, кто умел красочно описать происходившее: рассказ его отличался сухостью, будто бы он не повествовал, а взвешивал крупу.

Пока купец рассказывал, все мысли Гудрид обратились к предстоящему подсчету овец. Нагуляет ли скот Торбьёрна жирок на пастбищах, и все ли животные вернутся домой?

В тот день, когда овец загоняли в большой загон к северо-западу от двора, лил проливной дождь, но Гудрид за всеми хлопотами и думать забыла о плохой погоде. Подсчет овец проходил не так аккуратно, как она привыкла это делать в Исландии, но везде свои порядки. Прислуга, пастухи и хозяева методично обходили загон и осматривали метку на ухе у овец, перебирая пальцами вдоль палочки с зарубками для счета. В воздухе звенели людские голоса, овечье блеяние и лай собак.

Торбьёрн с Эриком были несказанно рады результатам подсчета. Ни одна взрослая здоровая овца не пропала бесследно. А Харальд Конская Грива и другие пастухи получили вечером двойную порцию еды.

Начался убой скота. Однажды, когда Гудрид нарезала мох и жир для кровяных колбас, ей почудилось, что к Братталиду приближаются люди. Но так как никто из домочадцев ничего не замечал, она промолчала и вновь погрузилась в работу. А через некоторое время она увидела, что Тьодхильд выпрямилась, вытерла руки о передник и перекрестилась.

– Вы не слышите, как кричит Стейн? Он увидел корабль Торвальда!

Все высыпали на двор, чтобы посмотреть, как Торвальд приближается к берегу на старом Эриковом корабле. Поверхность фьорда сверкала так ярко, что глаза ломило, а в небе носились чайки и вороны, крича, словно они торжествовали при виде корабля.

Эрик на своем жеребце тронулся к берегу, сопровождаемый Лейвом и Торстейном. Гудрид знала, что Торстейн боится оставлять отца одного и следит, чтобы тот не упал с лошади. В последние недели после возвращения Лейва зрение Эрика все ухудшалось, и силы его покидали. И Гудрид уже думала, что Эрик пророчески сказал о том мешке ячменя, который подарил ему Эрлинг Укротитель волн:

– Это пойдет мне на поминки.

Корабль Торвальда шел тяжело, глубоко погрузившись в воду, так что было похоже, что удача ему сопутствовала, как и предсказывал Лейв. Гудрид быстро подсчитала в уме запасы, хранящиеся в погребах Тьодхильд. Пожалуй, на зиму их хватит, – и для людей, и для скота. Хотя многое зависит от того, останутся ли люди Торвальда перезимовать в Братталиде.

Восемь членов команды Торвальда действительно остались, и в ту осень в Братталид не пришло больше ни одного корабля. В ночь середины зимы Эрик устроил большой пир и принес в жертву свое главное сокровище – золотисто-гнедого жеребца, – чтобы следующее лето оказалось для них благоприятным. Жертвенной кровью окропили каждую постройку на дворе, а останки жеребца были зарыты на холме под большой березой. Внимательно проследив за тем, чтобы все было сделано как полагается, Эрик медленно повернул к дому, поддерживаемый Торвальдом и Торстейном, а за ними шел Лейв с жертвенной чашей в руках.

Эрик сел на почетное место, и Тьодхильд подала ему рог, до краев наполненный тем пивом, которое он повелел ей сварить к пиру. Он сказал, что пир этот должен быть щедрым, и гости на него прибыли из самих дальних мест. Гудрид радовалась тому, что ей не пришлось одной варить пиво из такого дорогого ячменя, а Тьодхильд сказала ей, что за пиво будет отвечать она и что в ее роду по крайней мере четыре поколения подряд славились своим искусством приготовлять пивные дрожжи. На этот раз пиво получилось тоже отменным.

Итак, Эрик восседал на почетном месте, держа дрожащими руками рог. Голос его звучал тихо, но твердо:

– Прежде чем начать наш пир, я призываю богов и воздаю им хвалу за долгую, счастливую жизнь, прожитую мной. В Валхалле меня уже ждет мой жеребец, и в скором времени я отправлюсь вслед за ним. Я чувствую это по болям в груди. У нас здесь хватит и пива, и угощения для прощальной тризны. Но пока я еще жив, я хочу в присутствии множества свидетелей объявить свою последнюю волю. Дочь моя, Фрейдис, уже получила приданое, выйдя замуж, но после моей смерти я завещаю ей еще крапчатую корову и мой нож с серебряной рукояткой. Пусть она отдаст этот нож своему первенцу.

Взгляды гостей устремились на беременную Фрейдис, которая стала еще больше походить на толстого тюленя. Но она не поднимала глаз ни на отца, ни на мужа, и только злобно косилась в сторону братьев.

– Младший мой сын, Торстейн, получит мою часть двора на Песчаном Мысе, и в этом случае ему не надо затягивать с женитьбой. А Торвальд и Лейв вместе будут владеть Братталидом. Однако не забывайте, что двор этот принадлежит и вашей матери тоже, так что пока она жива и здравствует, она останется в доме хозяйкой. Лейв, в следующий раз в Винланд поедет Торвальд, ибо ты остаешься вместо меня хёвдингом, и дел у тебя будет достаточно дома. Вам троим я завещаю два корабля. Они вам пригодятся, если окажется, что вы захотите строиться и жить в новых краях. А теперь я прошу вас повременить год и привыкнуть к новому положению, прежде чем кто-то из вас надумает жениться.

Гудрид испытывала такое чувство, будто ее хлестнули мокрой тряпкой. Когда стало известно, какие перемены ожидаются в Братталиде, она поняла, как привязалась к Торстейну, всегда излучающему уверенность и спокойствие. Она боялась оставить этот двор, чтобы к весне переехать на Бревенный Мыс. На новом месте Торбьёрн уже отстроил дом – грубо сколоченный, маленький, без привычного приятного запаха подвешенного над очагом мяса, без молока и шерсти.

Переведя дыхание, Эрик продолжал, но так тихо, что Гудрид должна была напрячь все свое внимание:

– Я просил Торбьёрна сына Кетиля и Торлейва сына Торбранда, оценить все прочее мое имущество, которое не принадлежит Тьодхильд, – так, чтобы мое наследство было поделено поровну. С одной оговоркой: Лейв получит после меня мой острый меч, Костолом, потому что он останется хёвдингом в Братталиде. А Торкелю достанется моя зелено-желтая лента на лоб, которую Тьодхильд выткала для меня в юности: ведь мальчик унаследовал мои рыжие волосы.

Гудрид украдкой взглянула на Тьодхильд. Ее изящное загорелое лицо с высоким лбом оставалось неизменным, с тех пор как Эрик начал свою речь; руки хозяйки были сжаты, а взгляд устремлен на мужа.

Эрик отер пот со лба и перевел дыхание.

– Наконец, когда мне осталось недолго жить, я хочу, чтобы Тьодхильд благословила меня своей святой водой, чтобы я мог быть похоронен возле ее церкви. Я ведь понимаю, что именно там она захочет покоиться, когда настанет ее черед. А теперь будем же веселиться!

И он передал рог с пивом дальше, а женщины тем временем внесли блюда с едой. Шум голосов в доме возрастал, по мере того как гости все больше хмелели от пива. Эрик говорил мало, ничего не ел, но всякий раз, когда наступала его очередь, помногу отпивал из рога. Вид у него был хмельной и довольный. Когда гости принялись готовиться к ночлегу, он все продолжал сидеть на почетном месте, словно пытаясь продлить пир еще на миг.

Тьодхильд тихо сказала Гудрид:

– Дитя мое, подожди ложиться. Плохи дела с Эриком.

А Эрик ворчливо произнес:

– Я же сказал, что смерть моя близка. И я устроил этот большой пир… Лучшего прощания с жизнью нельзя и придумать, если только воин не погиб на поле брани. И не нужно мне от вас никаких отваров и советов. Болезнь моя и так затянулась.

И он сполз на пол. Торстейн поднял отца и понес его на кровать, а Тьодхильд подложила ему под голову перьевые подушки. Дыхание больного сделалось быстрым и прерывистым, а когда он закашлялся, то из горла пошла кровь.

Тьодхильд послала Торвальда в церковь, чтобы принести бочонок со святой водой. Погрузив пальцы в воду, она совершила крестное знамение над своим мужем.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

Эрик открыл глаза и криво улыбнулся.

– Ты долго ждала этого.

– Лучше бы ты крестился, – буркнула Тьодхильд. – Но я рада, и тому, что есть.

– Так оно и есть. Все, что мы собирались сделать вместе, мы совершили.

Он закрыл почти ничего невидящие глаза и попытался подавить кашель, который снова клокотал в нем. Потом он протянул руку к жене и сказал:

– Прощай, Тьодхильд. Я не вижу своих сыновей, но знаю, что они рядом. Ни у кого нет таких отличных ребят… Следи за тем, чтобы они не позабыли старинных обычаев.

Эрик умер, когда едва забрезжил рассвет. В предрассветной дымке Гудрид различила очертания белого медведя.

Тьодхильд сидела на скамье, выпрямившись, как мачта, и смотрела на опустошенное лицо Эрика и на его глаза, которые забыли теперь, что значит моргать. По щекам вдовы медленно струились слезы, но она хранила молчание. В доме было так тихо, что Гудрид почувствовала себя плывущей на корабле, который вдруг сел на мель в густом тумане.

Арни Кузнец, Тюркир и Стейн смастерили из винландской древесины гроб. Эрик Рыжий был похоронен у южной стены Тьодхильдовой церкви, и Торбьёрн сложил памятную песнь в честь друга. А все гости, пожаловавшие на осенний пир Эрика, справили тризну по хозяину дома и проследили за тем, чтобы наследство было поделено согласно последней воле усопшего. Тьодхильд и ее сыновья одарили гостей щедрыми подарками, и те отправились восвояси, приготовившись высидеть по домам долгую зиму.

АРНИ КУЗНЕЦ

После поминок по Эрику замерз фьорд, и Тьодхильд посоветовала Гудрид сшить теплую одежду из шкур, что добыл Торбьёрн. Раньше Гудрид никогда не приходилось шить одежду из меха: подобными вещами в Исландии занимались рабы и прислуга. Поучившись делать плотные стежки и смочив нитки из жил, она взялась за темный плащ из тюленьей шкуры. Торкатла предложила ей обшить шапочку хвостиками белых песцов.

– Да кто обратит на это внимание, – печально ответила Гудрид. Торкатла закатила глаза, но промолчала.

В другой половине дома обычно сидел Арни Кузнец, занимаясь досками для бочек. Он не любил вмешиваться в женскую болтовню, но на этот раз обратился к Гудрид:

– А может, сюда придут скрелинги и возьмут тебя с собой, когда увидят в новой одежке!

Гудрид вспыхнула, перекрестилась и молча склонилась над шитьем. А Тьодхильд резко возразила:

– Не надо болтать лишнее, Арни. Когда мы с Эриком впервые оказались в Братталиде, мы обнаружили множество подтверждений тому, что когда-то здесь жили скрелинги. Плохо же нам будет, если они вернутся, а еще хуже, если начнут похищать наших женщин.

Темные глаза Арни заблестели, и Гудрид вдруг подумала, что до своего несчастья это, наверное, был красивый, статный мужчина. Он взял костыли и коротко ответил:

– Прости, Тьодхильд. Я вовсе не собирался кого-то испугать. Я хотел сказать только, что красота Гудрид дочери Торбьёрна здесь пропадает зря.

Он с трудом сполз с лавки и заковылял к двери. У Гудрид зазвенело в ушах от той тишины, которая воцарилась в комнате после того, как за Арни захлопнулась дверь. Арни осмелился высказать вслух то, о чем она едва могла думать. «Одной зимы хватит, чтобы забыть все то, что было прежде», – сказала тогда невеста Эйольва Баклана. И Гудрид часто размышляла, не забыли ли ее саму.

После смерти Эрика Торстейн проводил все свое время с братьями. В доме трое мужчин говорили лишь о хозяйстве и приготовлениях к будущему лету, когда Торвальд на «Рассекающем волны» отправится к берегам Виноградной Страны. А на втором корабле Торстейн поплывет на Север, чтобы устроиться в доме на Песчаном Мысе, прежде чем отправится на охоту. Когда за столом Гудрид подавала Торстейну блюдо или чашку, он рассеянно смотрел на девушку и учтиво благодарил ее, а потом сразу же поворачивался опять к братьям с каким-нибудь замечанием, вроде этого:

– Насколько я помню, на верхнем лугу Песчаного Мыса придется вырыть канаву!

Был ли разочарован отец Гудрид отсрочкой, которую предложил своим сыновьям Эрик, – неизвестно, но не говорил он ничего и о том, условились ли они с Эриком о женитьбе своих детей или нет. Торбьёрн всегда был скрытным, так что Гудрид это было не внове.

Однако она заметила некоторые изменения во внешности своего отца. Светло-каштановые волосы его совсем поседели, на красивом лице глубоко залегли морщины. И седой стала ухоженная борода. А на щеках и руках выступили коричневые старческие пятна. И тем не менее он держал своих людей и самого себя еще в большей строгости, чем в Исландии.

Как только стало возможным, Кольскегги, Харальд Конская Грива и Стотри-Тьорви переправились по льду, чтобы обнести каменной оградой усадьбу на Бревенном Мысе. Все трое рабов чувствовали себя все увереннее: к весне они получат свободу. А Гудрид часто смотрела на них и думала, что той же весной станет хозяйкой на Бревенном Мысе, и в услужении у нее будет одна лишь Торкатла. И если она даже здесь, в Братталиде, чувствует себя иногда одинокой, то что же с ней будет на новом месте, где от хутора до хутора столь длинные расстояния?

И на праздник середины зимы, и на Рождество в Братталид приезжают гости с другого берега фьорда и со дворов по соседству. Но обычно в простые дни жизнь замирает. В короткие зимние дни долгие путешествия немыслимы даже для мужчин. А жители Братталида к тому же привыкли, что не они едут в гости, а к ним. Гудрид успела лишь летом побывать один раз в Кимбавоге, и тогда на пир их пригласил Торлейв Кимби, который праздновал необычное совпадение: в одну и ту же неделю разродилась двойней его жена, и двойню же принесла одна из коров.

Больше, чем гостей, Гудрид не хватало странников, столь свойственных жизни в Исландии. Эти скитальцы, поодиночке или группами, шли от двора к двору, встречая у добрых людей угощение и ночлег и рассказывая взамен разные истории и сплетни. Гудрид часто вспоминалась рослая женщина по имени Халла Полутролль. У нее было кирпично-красное лицо, а одета она была всегда в лохмотья мужской одежды, когда появлялась в Арнастапи: это происходило каждый год, в конце полевой страды. С собой она приносила свежие известия о жизни в больших усадьбах на северной стороне Мыса Снежной Горы. Как только люди узнавали, что пришла Халла, они под любым предлогом торопились покончить с работой и собирались в доме для прислуги. Там уже звучал хрипловатый голос странницы, которая одновременно с рассказами успевала класть себе в рот разные вкусные вещи, которые Халльдис ставила на стол, чтобы потом о хозяевах Арнастапи не говорили, будто это скупые люди.

Но здесь, в Гренландии, людям подобного сорта пришлось бы нелегко. И все равно вести и сплетни просачивались словно вода подо мхом. После Рождества на Херьольвовом Мысе сыграли сразу две свадьбы. Молодой вдовец с тремя маленькими детьми из Эйнарова фьорда женился на Рагнфрид дочери Бьярни, а ее брат, Торкель, взял себе в жены вдову по имени Торунн. Люди говорили, что вдова эта была и молодой, и красивой, и богатой, вот только капризного нрава. Гудрид даже представить себе не могла, кто приносит такие новости в Гренландию. Они словно бы появлялись вместе со скрипом шагов по снегу, растекались с кровью каждого убитого тюленя, лежащего на льду в низовьях Братталида, вспыхивали в мерцании чудесного северного сияния…

Когда Гудрид вместе с Торкатлой, перед тем как лечь спать, направлялись в укромное местечко на дворе, Гудрид часто задерживалась и любовалась розовыми и зелеными светящимися полосами на небе за Бревенным Мысом. Однажды она тоже остановилась, озирая черное, усыпанное звездами небо, и вся эта безбрежная сияющая вселенная над материком казалась ей живой. В воздухе повеяло чем-то, что напомнило ей Исландию: никогда еще девушка не чувствовала себя такой одинокой и заброшенной. Ей казалось, что она похожа на заболоченную кочку пушицы, растущую на поверхности грязной жижи, и вскоре эта кочка опустится на дно. Она едва обратила внимание на то, что Торкатла тянет ее домой, не желая мерзнуть во дворе.

Внезапно рядом с ней возникла большая, укутанная в теплую одежду фигура человека, словно продолжение ее грез. Гудрид перекрестилась, не отводя глаз от северного сияния, испуганно дрожа.

– Гудрид? – голос Торстейна звучал нерешительно, вопрошающе. – Почему ты не идешь в дом? Я увидел, что Торкатла пришла без тебя, и встревожился…

Гудрид захлестнула горячая волна благодарности. Как приятно сознавать, что кто-то волнуется о ней! Она повернулась и взглянула на Торстейна. И в глазах его она прочла, что ей очень к лицу шапочка с белым песцовым мехом. Как же могла она так унывать! И со смехом она ответила:

– Я так люблю смотреть на северное сияние! Я часто останавливаюсь полюбоваться им. Мне так хотелось бы вышить покрывало, похожее на его узор.

– Я рад, что тебе нравится в Гренландии, Гудрид. Тебе будет хорошо в Западном Поселении, вот увидишь.

– Да, конечно! – Гудрид несколько смутилась от этого неожиданного намека на то, что она со временем могла бы стать хозяйкой Песчаного Мыса. – Я всегда люблю бывать в разных краях. А ты был где-нибудь, кроме Гренландии?

– Да, однажды мы вместе с Лейвом побывали в Норвегии. Там хорошо, но я не чувствовал себя там так же свободно, как в Гренландии. Ни я, ни Лейв не могли, например, представить себе, зачем платить налоги норвежскому королю, если мы с ним не состоим в близком родстве. Я привык быть сам себе хозяином, и наш отец знал это, когда завещал мне половину хутора на Песчаном Мысе.

– Эрик был настоящим хёвдингом, – сказала Гудрид.

– Это так. Люди слушались его, потому что он сам всегда понимал, чего они хотят. Во всяком случае, я так думаю. Хотя мне далеко до такого ума, которым обладает твой отец.

По голосу Торстейна было слышно, что он не очень тужил об этой разнице, и Гудрид подавила в себе улыбку.

– Мой отец – умный человек, как ты сам признаешь, но я никогда не знаю, о чем он думает.

– Все равно, – подтвердил Торстейн. – У вас с ним много общего. Но он, пожалуй, осерчает, когда узнает, что я так долго держу тебя на морозе, и натравит на меня свою собаку!

И он проводил девушку обратно в дом, а потом пошел в другое помещение, где они вместе с Торвальдом и остальными мужчинами обычно спали. Гудрид была тронута и польщена тем, что он не стал заходить с ней в дом, чтобы не подавать повода для сплетен. И она больше не чувствовала себя одинокой.

Как только дни стали длинными, Гудрид повеселела. Небо все смягчалось, делалось синим, а в полдень солнце так сияло, что глаза слепило.

Арни Кузнец смастерил нечто вроде финских саней – на коньках – из китовых костей и подарил их Торкелю. У саней была настоящая мачта и парус, и Торкель весь пылал от возбуждения, помогая тащить их Стейну к берегу. А Арни лег на жесткую бычью шкуру, животом вниз, и скатился с обледенелого склона, помогая себе руками. И когда через некоторое время Гудрид вышла на двор, она увидела, как сани скользят по замерзшему фьорду.

Девушка вернулась к своему шитью, рассеянно слушая, о чем говорят вокруг, а сама тем временем поправляла груз на прялке – это был гладкий овальный камень, на одной стороне которого был высечен крест, а на другой – молот Тора. По краю камня тянулись руны: «Меня держат руки Гудрид». Это был подарок Арни Кузнеца. Гудрид горячо благодарила его, радуясь, что Арни так хорошо умеет мастерить.

В полдень дверь в дом с шумом распахнулась, и вслед за вошедшим Торкелем сыном Лейва ворвалась струя морозного воздуха. Рыжие волосы мальчика курчавились, торча в разные стороны, а щеки горели от холода и возбуждения.

– Торкель, так себя не ведут! – выговорила ему Тьодхильд.

Мальчик бросился к бабушке и чмокнул ее в старческую, потемневшую щеку.

– Если бы ты только видела, как славно кататься на наших санях! Арни Кузнец должен помочь Торбьёрну на Бревенном Мысе, а я хотел просто спросить, не хочет ли Гудрид отправиться туда вместе со мной и Стейном и посмотреть на свой новый дом!

Гудрид внезапно захотелось покинуть эту дымную комнату и оказаться на свежем морозном воздухе среди снежной белизны. Ей показалось, что прошла вечность, прежде чем Тьодхильд не спеша ответила:

– Лучше тебе спросить об этом саму Гудрид. Во всяком случае, она давно не заглядывала на Бревенный Мыс.

Торкель потянул Гудрид за рукав.

– Поедем, Гудрид! Не бойся, Стейн умеет обращаться с санями, и он говорит, что я начинаю как следует управлять парусом. Мы не будем приближаться к устью реки, ведь это опасно, и осторожно переправимся на другой берег.

Гудрид повесила челнок на стену и спокойно сказала:

– Я только оденусь потеплее. Отец тоже там, на мысе?

– Он там, а Стейну нужно будет вернуться назад. Так что нас отвезет потом домой Арни Кузнец.

Выдолбленные, выложенные шерстью деревянные башмаки, которые Гудрид одела на ноги, скользили, пока она спускалась к берегу, но все-таки они сохраняли тепло. Она натянула поглубже шапочку, чтобы глаза не слепило от сверкающего снега и радовалась, что солнце осталось у них за спиной, когда они повернули к Бревенному Мысу. Воздух был холодным и резким, но терпимым для легких, а хриплое воронье карканье над фьордом уже предвещало весну. В душе девушки поднялась волна ожиданий и предчувствий и затопила ее.

Стейн посадил Гудрид перед мачтой. Сам же он сел сзади, взяв Торкеля на колени, чтобы поучить его, как надо управлять санями. Восточный ветер надул маленький синий парус, и Стейн взялся за шест, которым он отталкивался и тормозил, и выкрикнул:

– Ну, держитесь крепче! Бери право руля, Торкель!

В Исландии Гудрид часто каталась на коньках, но никогда еще она не переживала ничего, подобного этому путешествию по льду.

Ледяная поверхность фьорда напоминала зеркало, если смотреть на нее со двора, но на самом деле вся она была изрыта и неровна. Не раз Гудрид чудилось, что вот сейчас они точно перевернутся. Но этого не происходило, и сани плавно въехали в бухту Бревенного Мыса, обогнув коварное устье реки.

Собака Хильда весело залаяла, бросившись к берегу. То скуля, то заливаясь лаем, она облизала хозяев. Сверху, со стороны дома, доносились голоса и стук. Пахло дымом и свежей древесиной. А когда Гудрид вошла в дом, она увидела, как жарко пылает в очаге огонь. Она села к отцу, сняла шапочку и стянула с себя варежки.

– Как здесь хорошо, отец!

– Славно, что ты так думаешь, – спокойно ответил Торбьёрн. – С тех пор, как ты была здесь в последний раз, многое изменилось: Арни смастерил тебе шкафчик для вещей. Теперь он обивает его железом.

Арни Кузнец не сразу поднял глаза, когда в дом вошла Гудрид. Но после слов отца он взглянул на нее.

– У тебя так много всяких мешочков с травами и лекарствами, Гудрид, что я подумал, не пригодится ли тебе такой шкафчик, чтобы разложить в нем все по порядку. Тогда твои близкие уж точно будут здоровы – а не то ты, чего доброго, перепутаешь и всыпешь не то в их суп… – Он усмехнулся и осторожно забил маленький гвоздик. – Как только закончу, отвезу тебя с Торкелем домой.

Гудрид готова была скорее вывалиться из саней на лед, чем показать, что сомневается в том, сумеет ли Арни справиться с управлением без помощи Стейна.

По пути к берегу Стейн не спеша шагал рядом с Арни, готовый подхватить его, если заскользят костыли, однако Арни двигался вперед. Гудрид заметила, что на лбу у калеки выступили капельки пота, а губы плотно сжаты под темной бородой. Он скрывал, что ему тяжело, и лишь изредка покрякивал. Он молча показал ей рукой, чтобы она заняла свое место у мачты. Сам он устроился на корме, и пока он поднимал парус и управлялся с рулем, Торкель держал его костыли.

Солнце неторопливо опускалось за горы, ветер стих, и Гудрид не нужно было больше крепко держаться за шапочку. Она обернулась к Арни и улыбнулась, но взгляд его скользил где-то далеко, и он словно не видел девушку. Гудрид попробовала представить себе, что ждет его в будущем. Вряд ли женщина с искалеченными ногами смогла бы найти себе мужа… Наверное, для мужчины-калеки тоже нелегко жениться? Особенно если он не сможет жить со своей женой. А может быть, желание постепенно исчезает вместе с невозможностью осуществить его? Она плохо разбиралась в этом.

Внезапно Арни остановил свой взгляд на Гудрид.

– Ты хочешь спросить меня о чем-то, Гудрид?

Она почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и растерянно ответила:

– Н-нет… Я просто сижу и думаю, как же здесь хорошо!

– Да. Я могу ехать дальше, до тех пор, пока мы не очутимся перед водой.

Гудрид удивленно взглянула на него, не поняв, что он имеет в виду. Торкель, привалившись к Арни, уснул, и оставшуюся часть пути никто больше не разговаривал. Когда Арни оттолкнулся шестом ото льда и повернул к берегу Братталида, Гудрид всем телом ощутила, как же холодно. Сани остановились, и она опустила ноги на лед и стеснительно улыбнулась Арни.

– Это была лучшая прогулка, какую я только совершала в Гренландии!

Он посмотрел ей прямо в глаза и ответил:

– Когда я мастерил эти сани, я надеялся, что смогу хотя бы раз прокатить тебя в них, Гудрид. Я знал, что тебе они понравятся; ты держишься в них так же крепко, как я на своих костылях. Ты думаешь, я не заметил печали в твоих глазах, когда ты выспрашивала меня и других о наших путешествиях… – Он поднял руку, останавливая ее возражения. – Я хочу высказать сейчас, что у меня на сердце, – раз и навсегда. Сам я вынужден вести домашний, женский образ жизни, и я вижу, как вы, женщины, пытаетесь приспособиться к жизни. Сегодня мы на этих санях совершили путешествие в мой прежний мир. Я мужчина, Гудрид, знай это! И я получил истинное наслаждение, уведя тебя хоть ненадолго от шитья и домашних дел, прежде чем ты превратишься в домашнюю кошку!

– Большое спасибо! – с притворной досадой ответила ему Гудрид. Она действительно была благодарна Арни за то, что он вновь взял тот подтрунивающий тон, которым обычно разговаривал с ней. Отвернувшись, она искренне сказала:

– Ты прав, что мне иногда хочется перемен.

Прежде чем Арни успел ответить ей, проснулся Торкель, усердный, как заливистый щенок.

– Арни, – закричал он, – я пойду спрошу у отца, можно мне привести сюда на берег лошадь, как просил Торбьёрн.

И он побежал к дому, прежде чем Арни успел встать на свои костыли, а Гудрид с улыбкой смотрела вслед мальчику.

– Он знает, что ты в хорошей форме, Арни, и сможешь завтра утром снова взять его с собой!

– Ну, а ты, Гудрид, поедешь с нами завтра?

– Мне так понравилась сегодняшняя прогулка, и она получилась так неожиданно. Но было бы несправедливо перекладывать работу по дому на других, а самой ездить и развлекаться.

Арни выпрямился в полный рост и спокойно ответил:

– Ты говоришь, как и подобает порядочной женщине. И пожалуй, лучше будет, если мы не будем долго стоять здесь вдвоем на одном месте. Поднимайся к дому, а я пойду за тобой, пока Торкель не вернулся с лошадью.

В следующие дни Торкель со своим другом Эгилем из Кимбавога учился управлять санями, и на дворе в Братталиде все время крутились мальчишки, ожидая своей очереди прокатиться в санях Арни. Гудрид наблюдала за ними, когда они бегали по берегу в своих меховых одежках: они напоминали маленьких зверюшек с красными мордашками. Настанет ли день, когда их с Торстейном ребенок будет играть на дворе в Братталиде или на Песчаном Мысе? С того самого вечера, как Торстейн вышел за ней на двор, пока она любовалась северным сиянием, он часто провожал ее взглядом, когда она обносила всех за ужином едой. Но он никогда не пытался заговорить с ней при других.

В этот год Гудрид впервые праздновала Сретение Господне. В зимних сумерках большинство домочадцев отправилось вслед за Тьодхильд и Торбьёрном в церковь, которые несли в руках зажженные восковые свечи. Единственным вольноотпущенником, который остался дома, был Тюркир. Его свалила болезнь, и он уже неделю не вставал с постели. Харальд Конская грива ухаживал за ним, кормил его, повторяя Гудрид, что больному нужны отвары покрепче, чтобы он не умер.

– У меня нет ничего крепче, – печально отвечала ему Гудрид. – Я и так уже испробовала все рецепты, какие только мне известны. Как на роду ему написано, так и будет.

У самого же Тюркира не осталось никаких иллюзий. В ночь после Сретения он призвал к себе Тьодхильд с ее сыновьями и взял с них обещание, что его похоронят на языческом кладбище возле Площадки тинга, а не около церкви Тьодхильд. Когда он умер, Лейв обернул его в домотканное сукно и положил в небольшую пещеру, закрыв ее валуном. Ни о какой могиле и речи быть не могло, ибо земля была слишком промерзшей.

Лейв всегда был немногословным, а после смерти воспитателя он и вовсе замкнулся. Гудрид думала, что теперь она поняла преданную натуру Лейва и неудивительно, что он до сих пор тоскует по своей умершей жене. Торвальд повел бы себя иначе. Он до сих пор так и не присмотрел себе невесту. Не бегал он и за служанками, как, впрочем, и остальные его братья. Торкатла считала, что сыновья Эрика хотели только одного наследника в роду. Хватит с них одной Фрейдис.

А у Фрейдис тем временем родился мертвый ребенок. Это случилось перед Рождеством. Фрейдис немедленно разнесла слухи о том, что Гудрид навела на нее порчу во время последнего пира у Эрика. Гудрид узнала об этом только через несколько недель, после того как умер Тюркир. Тогда Торбьёрн и трое сыновей Эрика уехали из дому на четверо суток. Они отправились в Гардар, чтобы сказать Торварду, что если он не заставит свою жену попридержать язык, они на следующем тинге подадут на них жалобу о бесчестии. Тот в страхе пообещал им выполнить их требования, но Гудрид все равно была разгневана, узнав об этой истории. Наконец она взяла себя в руки и пошла к отцу.

После ее возмущенных восклицаний Торбьёрн долго сидел, не произнося ни слова, и девушка уже начала раскаиваться в том, что дала волю злости. Наконец отец сказал:

– Гудрид, когда кто-то плохо отзывается о других, ты должна задуматься, какая человеку от этого польза. Фрейдис наверняка думает, что если она помешает своим братьям жениться и иметь детей, то Братталид достанется ей одной. Как оказалось, эта женщина не преувеличивала, говоря, что ты приглянулась Торстейну. Он сам сказал мне об этом, когда мы возвращались из Гардара, и к осени он собирается посвататься к тебе. А до тех пор все будет так, как велел Эрик.

– Да, отец, – Гудрид склонила голову. Новые вести поразили ее. – Значит ли это, что я буду жить в Западном Поселении? Далеко от тебя?

– По крайней мере, об этом думал Эрик, когда отдавал часть Песчаного Мыса во владение Торстейну. Но с Божией помощью мы будем видеться. – Отец перекрестился и вновь взялся за олений рог, из которого он вырезал стрелы. – У меня еще много дел.

Гудрид почувствовала себя спокойнее после разговора с отцом, но с тех пор она с большой неохотой давала просящим свои мази и снадобья. Худо, когда люди не видят разницы между колдовством и целительством, и ей вовсе не хотелось, чтобы о ней ходили дурные слухи. Девушка была поражена, когда однажды после весеннего равноденствия к ним в Братталид пришел молодой мужчина и попросил Гудрид исцелить его больную жену и двух маленьких детей при помощи ее чар. Его звали Валь, и он был вольноотпущенником, и пришел он на лыжах из маленького хутора возле глетчера.

– Твоя семья страдает от болезни или от голода? – строго спросила Тьодхильд. – На исходе зимы даже в больших хуторах кончаются запасы еды.

Валь взглянул вниз, на свои плохо сшитые штаны из тюленьей кожи, и сказал на ломаном языке:

– У нас есть еда. Я охочусь на птиц, лисиц и зайцев, ловлю рыбу. Но все равно не хватает.

Гудрид быстро переглянулась с Тьодхильд и спросила:

– У вас есть мох? Морская трава?

– Мы живем не так близко от моря. В прошлую весну мы с Николеттой стали свободными, и тогда она сказала, что никогда больше не будет питаться, как животное. Мы собираем мох только для двух коз, которых наш хозяин оставил нам перед смертью.

– Какая глупость! – тихо сказала Тьодхильд Гудрид. А Валю она ответила: – Здесь не занимаются колдовством. Гудрид просто знает разные травы и умеет лечить ими. Пусть они сама скажет, поедет ли она с тобой или нет. И если она сочтет нужным, она может принять твою семью у нас в Братталиде. Но тогда вам придется есть то же, что и мы. Сколько лет твоим детям?

– Один еще младенец, а второму – две зимы.

Гудрид встретила вопросительный взгляд Тьодхильд и медленно кивнула головой. Да, она поедет. Тьодхильд не только дала на это свое согласие, но и развеяла слухи о том, будто Гудрид вызывает неведомые силы, научившись этому у Халльдис. Ее смущало только то, что Торбьёрна не было дома: он охотился вместе с сыновьями Эрика. Возможно, он не одобрил бы ее, как и тогда, когда Торбьёрг-прорицательница просила ее петь заклинания на Херьольвовом Мысе.

– Оденься потеплее, Гудрид. И не торопись переправиться через фьорд кратчайшим путем. Хальти-Альдис рассказывала только что о мальчике, который вчера провалился в полынью.

Гудрид рассеянно слушала все наставления. Сердце ее колотилось в груди от возбуждения и напряжения. Ведь она впервые сядет на лошадь с тех пор, как покинула Исландию! Она пошла к Стейну и попросила его найти ее седло. Когда же она объяснила, зачем оно ей понадобилось, он внимательно посмотреть на нее и ответил:

– Я дам тебе седло Халльвейг. Но ты не представляешь себе, что за поездка тебе предстоит! Я сам поеду с тобой, иначе я не осмелюсь посмотреть в тлаза твоему отцу, когда тот вернется домой. Халльдор поможет с лошадьми, а тебе надо попросить Арни Кузнеца, чтобы он подковал их, иначе они не смогут взбираться на склон. Лошади и так обессилели за эту зиму.

Арни сердито уставился на нее, оторвавшись от дел, как только Гудрид поведала ему о предстоящей поездке.

– Да ты просто ума лишилась… Пошли вместо себя рабов отца.

– Я должна увидеть все своими глазами. Не бойся за меня: мы тихо поедем вдоль берега, потому что Тьодхильд предупредила нас о мальчике, который провалился вчера в полынью.

– Вот как, уже полыньи появились? – Арни Кузнец посмотрел долгим взглядом на девушку. – Значит, весна уже на пороге, и ты скоро уедешь на Бревенный Мыс… – Он взял ее за руку и на мгновение задержал в своей, загрубевшей от работы. – Будь осторожна, Гудрид. Прощай!

Обыденные слова внезапно зазвенели в воздухе. Гудрид наклонилась к нему и сказала с улыбкой:

– Прощай, Арни, и спасибо за помощь. Мы увидимся завтра.

Подгоняемый страхом и набравшись сил после сытной еды в Братталиде, Валь бежал так быстро, что лошади едва поспевали за ним. Это была худшая в жизни Гудрид поездка. Она все еще отказывалась верить, что в этой снежной пустыне могли жить люди; и все же Гудрид со своими служниками кое-как пробиралась через гряду изо льда и огромных валунов, боязливо поглядывая в расселину, где стояли три неказистые хижины, покрытые дерном. Из одной слышалось жалобное блеяние. А когда Валь распахнул дверь в другой дом, оттуда, из промозглой тьмы, до них донесся жалобный плач ребенка.

Очаг был холодный, и Халльдор пошел нарубить ивовые ветки, а Валь тем временем зажег крохотную жировую лампу и поднес ее к единственной в доме кровати, на которой лежала молодая черноволосая женщина. Кожа у нее была нездорового землистого цвета, и так же плохо выглядели оба ребенка, лежащие рядом с ней. Женщина попыталась улыбнуться вошедшим, но лицо ее лишь исказилось беспомощной гримасой.

Гудрид молча развязала ремни на кожаном мешке, который дала ей Тьодхильд. Достав вяленую рыбу с кусочком масла, она протянула ее Николетте, но та слабо качнула головой и показала на свой рот. Зубы у нее совсем расшатались, и она не могла жевать…

Гудрид вспомнила о тех несчастьях, на которые она насмотрелась прошлой весной в Херьольвовом Фьорде, и сердце ее сжалось от сострадания к семье Валя. Не подавая виду, Гудрид раскатала пальцами шарики сыра и принялась кормить ими троих больных. Николетта послушно глотала пищу, а двухлетний ребенок, держа сыр во рту, уставился на девушку глазами старичка. Малыш же просто хныкал и выплюнул сыр обратно.

Любой бы на месте Гудрид соблазнился и попробовал бы ворожить, чтобы помочь несчастным… Гудрид перекрестилась, погруженная в собственные мысли. И внезапно черные глаза Николетты просияли, а Валь вскочил с места и осенил крестом себя и всю свою семью. Он был так взволнован, что Гудрид едва смогла уловить смысл его бессвязно льющейся речи.

– Ты не колдунья! Ты такая же христианка, как и мы! Твои люди крещеные?

– Во всяком случае, они крестились… – осторожно начала Гудрид.

Валь обменялся с Николеттой какими-то словами на незнакомом языке и сказал:

– Моя жена хочет знать, есть ли в Гренландии еще христиане и нет ли здесь церкви со святой водой.

– Конечно, есть, – подтвердила Гудрид. – У нас в Братталиде стоит церковь, и Тьодхильд хранит там святую воду. Странно, что ты ничего не знал об этом, раз уж ты приехал именно за мной.

Валь довольно улыбнулся, словно рыбак, вытащивший целый невод рыбы.

– Ничего странного в этом нет. Зимой я был на фьорде, занимаясь подледным ловом, и встретил там знакомого. Он рассказал мне, что Грима из Вика ужасно злится: люди перестали ходить к ней, после того как в Братталиде появилась новая колдунья. Я помню, как мы проплывали мимо Братталида, когда впервые оказались в Гренландии, и когда Николетта заболела, я сразу же понял, куда надо идти за помощью. Но никто не говорил мне, что в Братталиде живут христиане!

– Когда вы крестились? – спросила Гудрид, склонившись над малышом и гладя его по головке. Ребенок не шевельнулся.

Валь всплеснул руками.

– Там, где мы жили, все христиане, но язычники взяли нас в плен. Нам еще повезло, потому что нас не разлучили. Теперь мы хотим уехать назад. В наших краях тепло, там растет зерно и виноград…

Гудрид вдруг вспомнила, для чего она сюда приехала.

– Надеюсь, все у нас устроится. А теперь скажи, смогут ли дети выдержать переезд в Братталид?

Валь посовещался с Николеттой и объявил:

– Мы верим, что святая вода исцелит нас. И у нас есть лошади.

На следующий же день они отправились в путь, переночевав в хижине Валя. Хозяин оставался, чтобы ухаживать за козами. Он собирался доставать себе пропитание охотясь, но обещал к лету прийти в Братталид. Стейн привязал Николетту к седлу Гудрид, чтобы та не упала с лошади. Детей завернули в шкуры и положили на коня. Гудрид села верхом на другую лошадь.

В пути ее внезапно охватил страх; словно злые духи налетели на них, и надо было спешить вернуться домой. Но Стейн и Халльдор по очереди шли пешком, ведя лошадь Николетты и вторую – с детьми. Только поздно вечером они оказались в Братталиде, и на дворе их встретил привычный собачий лай.

Харальд Конская грива поспешил помочь Гудрид сойти с лошади. Его широкое лицо в шрамах после нарывов выглядело смущенным и грустным, и когда Гудрид взглянула на остальных, она поняла, что в доме случилась беда. Она поискала глазами отца и не увидела его. Сердце ее замерло, и она спросила у Харальда:

– А где отец?

– Он в церкви вместе с Тьодхильд, Гудрид.

– П-почему?

– Умер Арни Кузнец.

В доме Торкатла растерла девушке ноги и рассказала, что Арни поехал на фьорд на своих санях сразу же после того, как Гудрид покинула Братталид. Последнее, что видели люди, – это как он направился прямиком к темному устью реки. Похоже, утонул он не случайно.

Когда Гудрид улеглась спать, ее затопила печаль, словно в море вода наполнила одежды утопленника. Девушка безнадежно пыталась ни о чем не думать, но сон все не шел. Перед ней по-прежнему стоял Арни, и его черные глаза смотрели на нее. Он не выдержал испытания, которое судьба уготовила ему; глаза его то вспыхивали от злости на свой жребий, то теплели, читая мысли девушки. Почему он лишил себя жизни? Может быть, он любил Гудрид? В таком случае, эту боль он тоже скрывал в душе.

Она все слышала голос Арни – поддразнивающий голос, говорящий ей, что она превратится в домашнюю кошку. Он-то понимал ее лучше, чем кто-либо другой, – теперь она знала это. Он разглядел в ней что-то такое, о чем она сама только смутно начинала догадываться. Вырванная с корнями из родной Исландии и пережившая плавание в Гренландии, девушка ощущала себя неуязвимой, жаждала новых путешествий, иной жизни, чем та, для которой она воспитывалась. Все чаще ловила она себя на мысли о том, что сказала ей тогда Торбьёрг-прорицательница, заглянув в ее будущее. Но теперь было поздно благодарить Арни за то, что он угадал ее желания.

Арни и Халльдис были единственными, кто знал ее лучше, чем она сама, и кто сумел сказать ей об этом вслух. И оба они ушли от нее навсегда, когда ей был так нужен добрый совет. Лучшее, чего она могла ожидать от жизни, – это стать женой Торстейна. Достойнее человека не найти. Но он не разделял со своими братьями жажду странствий, и наверное, прорицательница имела в виду Песчаный Мыс, когда говорила о путешествиях Гудрид! Мысль эта внезапно огорчила Гудрид. И ее вовсе не утешало предсказание Торбьёрг о том, что она выйдет замуж еще раз. Ведь она знала и любила одного Торстейна…

Гудрид впервые поймала себя на мысли о том, что ей хотелось бы выучить больше молитв от отца и найти душевный покой в такой же маленькой церковке, как у Тьодхильд.

ЗНАМЕНИЕ И СВАТОВСТВО

После отела Торбьёрн со своими домочадцами переехал на Бревенный Мыс. Гудрид хотела отдохнуть и набраться сил перед летней страдой. Она сказала Торкатле:

– Наверное, все жители Восточного Поселения перебывают в Братталиде, прежде чем Торвальд отправится в Винланд, а Торстейн – на Песчаный Мыс вместе со Стейном и Стотри-Тьорви.

Торкатла готовилась уже развязывать кожаный мешок с кухонной утварью, привезенной из Исландии. Она медленно выпрямилась, держась за спину, и ответила:

– Ты, кажется, слышала, что люди Торбьёрна тянули жребий, чтобы узнать, кому отправляться на Север? Конечно, все эти россказни о тысячах единорогов и палтусах размером с весельную лодку… Неудивительно, что мужчины так разохотились.

– Может, и так, – проговорила Гудрид, подняв цедилку для молока, которую она связала из коровьего волоса дома, в Хеллисвеллире. Теперь она ей понадобится, ибо отец купил у Лейва отличную дойную корову. Она повесила цедилку рядом с новым корытцем, которое сделал для нее Торстейн в знак молчаливого договора между ними. Гудрид собиралась сшить Торстейну нарядную рубашку – как раз к его приезду домой, осенью.

В дверях показался Харальд Конская грива: он нес в руках узел. С тех пор, как Торбьёрн освободил своих рабов, переехав в Бревенный Мыс, Харальд то и дело выказывал свою радость. Вот и теперь он весело выкрикнул:

– Гудрид, у меня есть для тебя подарок от Арни Кузнеца!

Гудрид побледнела. Неужели этот несчастный захочет бродить тенью среди живых… Она быстро перекрестилась три раза, тихо спросив:

– Арни-к-кузнец? Разве он не умер? – И глаза ее устремились поверх широкоплечего Харальда, словно она была готова уже увидеть туманную фигуру с белым лицом и черными глазами.

Харальд наморщил лоб, силясь понять, отчего так испугалась Гудрид.

– Да нет же, Гудрид, он лежит мертвый на дне фьорда. Но когда я видел его в последний раз, он дал мне этот сверток и сказал, чтобы я передал его тебе, как только мы переедем на Бревенный Мыс. Арни сказал, что этот подарок будет для тебя неожиданностью.

Девушка впервые слышала от Харальда такой долгий рассказ. Закусив губу, она быстро взглянула на Торкатлу, которая стояла, раскрыв рот.

– Действительно, я не ждала подарка!

Она медленно развернула тряпье, и в ее руках оказался женский лук, а также кожаный колчан со стрелами. Гудрид подошла поближе к отверстию для выхода дыма, чтобы получше разглядеть подарок. Вдоль лука Арни вырезал изящные руны: «Я вырос в Винланде. Арни сделал меня. Тор да поможет Гудрид убивать, а не калечить».

– Лук… Что за странный подарок! – фыркнула у нее за спиной Торкатла.

Гудрид была рада, что старуха не умеет читать руны, иначе она решила бы, что это еще более странно. С неожиданной находчивостью девушка ответила:

– Зимой я убила из детского лука Торкеля зайца, чтобы показать мальчику, как надо целиться. А мимо шел Лейв, и он сказал, что у него есть хорошее дерево для женского лука, и попросил Арни Кузнеца вырезать для меня этот лук. Я просто забыла об этом.

Она говорила правду. Хотя на самом деле Лейв придал мало значения этому, как и отец однажды, когда сказал, что хотел подарить ей кречета. Мужчины забывают о своих обещаниях. Руки ее вдруг задрожали, когда она подумала о том, что лук сделан из дерева, растущего в богатой, загадочной стране, далеко на Западе. Может, это служило предзнаменованием, приметой того, что и она тоже в один прекрасный день окажется там…

Она размышляла над тем, знал ли Лейв о луке Арни. Надо будет не забыть упомянуть об этом в следующий раз, когда она окажется в Братталиде. Гудрид надеялась, что отец не рассердится, если узнает, что лук посвящен не Белому Христу, а Тору.

Гудрид с отцом должны были жить у Лейва и Тьодхильд, пока длился тинг. Девушка впервые переправлялась в Братталид через фьорд с тех пор, как она переехала. Торкатла осталась недовольной, ибо ей и другим пришлось вести хозяйство на Бревенном Мысе.

Халльдор переправил Гудрид и Торбьёрна через фьорд. Девушка радовалась поездке, да и своему праздничному наряду тоже. А отец с подстриженными заново волосами и бородой был тоже одет в нарядный плащ: похоже, что и он был доволен. Впрочем, он теперь все время находился в добром расположении духа, после того как выяснилось, что их новый дом на Бревенном Мысе превзошел все ожидания. И он ни разу не возразил Гудрид с тех пор, как увидел руны Арни Кузнеца, вырезанные на луке: он лишь натянул тетиву и одобрительно кивнул дочери.

Наряжаясь к поездке, Гудрид надела на себя янтарное ожерелье, доставшееся ей от Халльдис, но Торкатла предостерегла ее:

– Смотри за своими драгоценностями, Гудрид! Кольскегги говорил мне недавно, что в последнее время в Братталиде воруют. Хорошо еще, что Николетта уехала к себе домой до того, как переехали мы, а то бы люди стали подозревать ее: она говорит на ломаном языке и выглядит как чужестранка.

Бедная Николетта, подумала Гудрид, когда они с Торбьёрном поднимались к хутору Братталида. Эта женщина потеряла зубы, лишилась ребенка, однако и она сама, и ее старший сын, оказавшись в Братталиде, все же выздоровели. И когда Валь приехал, чтобы забрать их назад, его лицо красноречивее всяких слов говорило о том, что эта исхудавшая женщина для него – самая прекрасная на свете. Прежде чем его семья уехала, Тьодхильд крестила в своей церкви его ребенка и прочла символ веры, который знала и Николетта.

Гудрид взглянула в сторону церкви и спросила Торбьёрна:

– Как ты думаешь, Тьодхильд не будет против, если мы пойдем в ее церковь и поблагодарим Бога за то, что у нас все идет хорошо?

– Почему же она будет против? – довольно ответил отец.

В церкви они увидели коленопреклоненную Тьодхильд. Лицо хозяйки было осунувшимся, со впалыми щеками, на него падал свет от шипящей масляной лампадки перед распятием. Тьодхильд поднялась с колен, поцеловала Торбьёрна и Гудрид, перекрестилась и сказала:

– Никогда на моем дворе не водилось воров. И вот на старости лет мне выпало такое несчастье.

– Что у тебя украли? – спросил Торбьёрн, проведя рукой по седым волосам, прежде чем надеть шапку при выходе из церкви.

– Пропали драгоценности, дорогая серебряная ложка, нож с позолоченной ручкой, который Лейв получил в подарок от короля Олава… А когда мы недавно вешали на стены ковры, то я заметила что один из них, на котором была вышита золотом сцена охоты, исчез бесследно. Ты знаешь, что его вышивала моя бабушка, – сказала она, взглянув на Гудрид.

Гудрид кивнула в ответ.

– Это такие вещи, которые легко спрятать, прежде чем они будут проданы! А что с твоим серебряным игольником, Тьодхильд?

Старая женщина дотронулась до своей цепочки, на которой висели ножницы, ножик и другие мелкие вещицы.

– У тебя зоркий глаз, дитя мое. Игольник пропал пару недель назад, когда я была в бане.

– У вас на дворе есть новые слуги или рабы? – спросил Торбьёрн.

– Да, конечно же! Торвальд и Торстейн взяли с собой так много людей, что Лейву пришлось нанимать новых – их четверо, – и к тому же он купил одного ирландского раба, от которого долго не могли избавиться Торвард со своей Фрейдис. Ты и сам, наверное, видел этого Ньяля, когда был зимой в Гар даре; он среднего роста, сильный, пригож собой, черноволосый, с синими глазами. А нрав у него такой, что парень этот не смирится ни перед кем на свете. Мне следовало бы надеть шоры на своих служанок! – недовольно закончила Тьодхильд.

– Гм… Вы хорошо обыскали все дома? – продолжал Торбьёрн.

– Лейв говорит, что сделал это, – вернее, он поручил это Турид Златокожей и старой Стейнрунн под предлогом уборки в доме, где спят мужчины, – кисло добавила Тьодхильд.

Гудрид чуть не рассмеялась. Старая Стейнрунн была такой немощной, что совсем не могла нагибаться, а в голове Турид Златокожей умишка явно не хватало и на более простые дела. Турид жила в Норвегии, и ее обнищавший отец продал ее совсем маленькой, а Лейв купил красивого ребенка во время своего первого путешествия и подарил девочку Тьодхильд, не задумьшаясь особо над тем, что у Турид на уме. Гудрид знала, что Тьодхильд намеревалась освободить Турид, когда та сможет подыскать себе подходящую работу в другом месте, но пока все шло как прежде.

Охваченная радостью от встречи с добрыми друзьями на дворе и на тинге, Гудрид и думать забыла о кражах в Братталиде. Она погрузилась во все дела, кончая мелочами, и внимала на тинге как разбираемым жалобам, так и обычным пересудам. Много разговоров велось о людях с Херьольвова Мыса, и на тинг их прибыло немало. Чего нельзя было сказать о жителях Эйнарова Фьорда: Торгрим Тролль и его шурин отправились в Норвегию торговать мехами, моржовыми клыками и салом, а Фрейдис с Торвардом не смогли приехать на тинг, так как Торвард сломал ногу. Кое-кто поговаривал, что это его жена постаралась.

На тинге к Гудрид, покачиваясь, подошла растолстевшая беременная женщина. И девушка узнала в ней Рагнфрид дочь Бьярни.

– Как славно увидеть тебя вновь, Гудрид! Я надеялась встретиться здесь с тобой, хотя народ и говорит, что ты со своим отцом живешь по своим обычаям! Как тебе на тинге, нравится? Правда, жалко, что Торвальд и Торстейн уехали из Братталида? Наверное, их больше ничто здесь не удерживает!

Не ожидая ответа, она показала на группу мужчин, стоящих возле борцов, которые мерялись силой.

– Видишь, вон мой муж, в красной рубашке… Я сшила ее как раз к тингу. А рядом с ним стоят двое его сыновей, и еще дома осталась маленькая дочка.

– Вскоре в вашей семье прибавятся новые дети! – с улыбкой произнесла Гудрид.

– Да, ты угадала! – сказала Рагнфрид и, довольно вздохнув, сложила руки на огромном животе. – Попробуй сказать об этом моему брату! В последний раз, когда я была у него в гостях, Герда Кожаные Губы сказала, что его жена и носа не кажет на кухню. Ой, вон идет Торунн… Хотелось бы мне иметь такое же дорогое платье!

К ним приближалась высокая, темноволосая молодая женщина, одетая в шелковую сорочку и синее платье без рукавов. Идя по склону, поросшему редкой травой, она отмахивалась от надоедливых мошек. Это была Торунн из Херьольвова Мыса. Она приветствовала Гудрид, назвав ее по имени, и кивнула Рагнфрид: словно бы все люди, собравшиеся на тинг, были ее гостями. Однако Гудрид забыла о веселье, когда Торунн взглянула на нее своими блестящими, глубоко посаженными глазами, и сказала:

– Просто не верится, что в Братталиде завелся вор и что Лейв никак не может поймать его! Не ожидала, что Лейв окажется таким разиней, да и Тьодхильд ему под стать. – И презрительная усмешка обнаружила за красивыми, полными губами женщины почерневший передний зуб.

Гудрид проглотила обиду и твердо ответила:

– Я уверена, что если этот вор осмелится еще что-нибудь украсть в доме, он будет горько раскаиваться в этом.

У Гудрид разболелась голова, и она пошла к дому, под предлогом помочь Тьодхильд. Войдя на двор, она еще некоторое время постояла, любуясь фьордом. Поверхность его потемнела от ветра, который все усиливался, дуя с ледника на северо-востоке, и высокая береза на холме качалась и поскрипывала. Гудрид повернулась и медленно двинулась к дому. Не было слышно ни людей, ни собак. Может, ей станет лучше, когда она приляжет на скамью в прохладной комнате.

Сперва Гудрид подумала, что ей почудилось, когда она тихо шла к себе в комнату и увидела, как в ее сундуке роется Турид Златокожая. Она подскочила к ней быстрее искры от огнива и схватила рабыню за руку. Гудрид была так возмущена что даже не слышала своего окрика и испуганного воя Турид. Заставив рабыню разжать кулак, она увидела, что та похитила ее маленький серебряный молот Тора, доставшийся девушке еще от матери.

– Ах ты, воровка! Гнусная воровка!

В доме проснулся старый терьер Тьодхильд и зарычал. Послышались чьи-то быстрые шаги. На помощь Гудрид прибежала Хальти-Альдис: она вывернула Турид руку, и из дверей уже доносился голос Тьодхильд:

– Ты оказалась глупее, чем я думала, Турид Златокожая. Твое счастье, что у тебя густые длинные волосы: они спрячут отрезанное ухо.

Послали за Лейвом, и тот решил, что обидное наказание – отсечение уха, – которое полагалось для рабов, совершивших кражу в первый раз, будет устроено на следующий же день. Надсмотрщик наточит ножницы, которыми он подравнивает конские хвосты, а тем временем Турид будет заключена под стражу. Позвали из кузницы Ньяля, нового раба-ирландца, чтобы он посторожил Турид в хлеву.

Когда Гудрид заметила огоньки, вспыхнувшие в глазах Турид при появлении Ньяля, она окончательно уверилась в том, что все кражи каким-то образом были связаны с этим красавцем. И она медленно сказала:

– Тьодхильд, хочешь, я помогу тебе заставить Турид рассказать о ворованных вещах?

Тьодхильд согласно кивнула, подозвав стоявших в дверях слуг.

– Альдис, поди поищи в вещах Турид. А за тобой, Ньяль, мы пошлем, когда потребуется. – И когда дверь за слугами закрылась, Тьодхильд сказала Гудрид: – Начинай.

Гудрид все еще дрожала от гнева, когда она приступила к расспросам.

– Зачем ты это сделала? Что ты собиралась делать с украденными вещами?

Турид упрямо нагнула голову и ничего не отвечала. Тьодхильд сурово произнесла:

– Будет лучше, если ты расскажешь нам все. Ты обязана это сделать.

Турид резко подняла голову и окинула Гудрид и Тьодхильд горящим от ненависти взглядом.

– Обязана! Я ненавижу тебя и твой дом. Я хотела купить место себе и Ньялю на каком-нибудь торговом судне, и летом мы оба были бы свободны…

В молчании внимая безумной страсти этой юной рабыни, Гудрид вдруг ощутила себя беспомощной и растерянной, как в первый раз, когда ей пришлось помогать корове во время отела.

– Я так и думала, что здесь замешан Ньяль, – устало произнесла она. – Он знал о твоих планах?

Турид Златокожая бросила ей:

– Ты ведьма, Гудрид! Никто ни о чем не догадывался, только ты наколдовала нам несчастье. Я и не думала говорить об этом Ньялю, пока все не устроится.

– А ты уверена, что он захотел бы поехать с тобой? – спросила Тьодхильд. Турид повернулась к ней и неожиданно улыбнулась.

– Когда бы он узнал, что я для него сделала, он сразу же полюбил бы меня. Он говорил мне, что у меня красивые волосы.

– Так оно и есть, – устало ответила Тьодхильд. – Вот только ума тебе недостает. У тебя сохранились все ворованные вещи?

В заплаканных глазах Турид мелькнула надежда.

– Да… я точно знаю, что Альдис найдет все до единого. М-мо-жет, тогда мне не отрежут ухо?

– Нет, придется отрезать. Просто Гудрид поможет мне в этом. Она более искусно умеет останавливать кровь, чем я.

Турид затряслась, словно на морозе. Тьодхильд сняла с плеч платок и накинула его на рабыню, сказав при этом:

– Гудрид, подскажи Лейву, чтобы он вместо Ньяля прислал кого-нибудь другого сторожить Турид ночью.

Гудрид хотела бы, чтобы Тьодхильд нашла также другого для исполнения наказания, но она знала, что хозяйка дома таким образом оказывает ей честь, ставя ее на одну ступень рядом с собой.

На следующее утро, в ранний час они вышли на двор, ведя за собой провинившуюся рабыню. Турид села на низенькую табуретку, зажмурилась, непрестанно трясясь всем телом. Гудрид и Тьодхильд схватили ее за ледяные руки, когда ухо было уже отрезано: при этом раздался звук, похожий на хруст утиной лапки. После этого надсмотрщик вернулся с ножницами в конюшню, а Гудрид хлопотала над Турид, чтобы остановить кровь при помощи тряпки, смоченной в отваре тысячелистника. Сменив первый компресс, она заметила, что на двор вышел Ньяль и наблюдает за Турид. В его синих глазах было все, что угодно, но только не любовь.

Турид позволила увести себя в дом, но от еды отказалась.

Когда на пятый день Гудрид пришла к ней сменить повязку, по телу рабыни прошла сильная судорога. Всякие попытки успокоить ее и укрыть получше одеялом только ухудшали дело. На коже Турид выступили капельки пота, и она беззвучно ловила губами воздух. Лицо ее искажалось гримасой ужаса. Через некоторое время припадок миновал, и Гудрид выбежала из хлева на поиски Тьодхильд.

Та медленно поднялась со своего места и властным голосом велела Торкелю принести из церкви бочонок со святой водой. Придя в хлев к Турид, обе женщины увидели, что та находится в сознании, но едва Гудрид склонилась к ней, у нее снова начались судороги. Тьодхильд поспешно выхватила у перепуганного Торкеля чашу со святой водой, обмакнула в нее пальцы и перекрестила свою рабыню.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа: да уготовит Бог этому жалкому созданию ту участь, которую она заслужила.

«И избави меня от подобной безумной страсти», – подумала про себя Гудрид.

После длительного припадка Турид скончалась. Тьодхильд велела Лейву, чтобы тот приказал Ньялю выкопать могилу возле церкви.

После тинга Гудрид с отцом отправились в лодке к себе домой, на Бревенный Мыс. Девушка спросила у отца, что он думает о происшедшем в Братталиде. Словно прочтя ее мысли, Торбьёрн устало провел рукой по лбу и ответил, не глядя ей в глаза:

– Я рад, что у нас больше не осталось рабов. Лучше, когда люди служат тебе по собственной воле. Связывает только преданность и согласие.

Причалив к берегу, они вошли к себе на двор, где мирно сидела и шила Торкатла. У двери лежала кошка Халльдис, а под кустом растянулась старая Хильда. Торбьёрн довольно улыбнулся при виде этой идиллической картины, а потом сказал Халльдору:

– Думаю, нам надо попросить Лейва дать нам одного из щенков Эриковой собаки: наверное, это последний ее помет. Нам явно нужен пес, который бы лаял при приближении людей к дому!

Халльдор согласно кивнул, а Гудрид сказала:

– Ты не хочешь сказать, что кто-то нападет на нас, отец? Кто бы это мог быть?

– Такие же люди, которые нападают на бондов в Исландии, – люди вне закона или жаждущие мести. Я не так давно живу в Гренландии, чтобы успеть нажить себе врагов, но все же здесь есть бродяги, объявленные вне закона. Ты и сама, наверное, слышала на тинге о том, что Бард Трескоед объявлен вне закона, так как он этой осенью сжег заживо всю семью? У него есть жена, дети и небольшой клочок земли, и он скорее всего будет прятаться теперь в этих краях, охотиться на дичь и воровать по дворам. Ему ведь терять нечего. Каждый может убить его.

Гудрид вздрогнула и вгляделась в заросли, окаймляющие луга позади двора. Словно ей почудилось, что в них притаился Бард Трескоед. Но это были просто блики от солнца.

Через несколько дней Халльдор привез из Братталида щенка. Это был жизнерадостный, толстолапый и неуемный кобелек. Он без конца бегал за Гудрид, когда распознал, что именно у нее ключ от кладовой, и заливисто лаял всякий раз, когда Харальд Конская грива выходил взглянуть на коз. Гудрид прозвала щенка Фафни и постелила ему у входа старую овчину.

Хильда собрала последние силы и кинулась с пришельцем в бой чтобы показать, как надо вести себя опытному дворовому псу. Бой происходил как со щенком, так и с поросятами у навозной кучи, где валялись объедки. Так что Валя встретил лай сразу двух собак, когда он однажды подъехал к Бревенному Мысу. Он привез с собой телячьи шкуры в благодарность за помощь, оказанную Гудрид его Николетте и малышу.

Гудрид угостила его молочной похлебкой, а сама села рядом. Она погладила ценные шкуры и сказала:

– Это слишком щедрый дар: ты мог бы обменять эти шкуры на зерно.

– В другой раз. Мы едим теперь мох, как и другие.

– У меня тоже есть для тебя кое-что. – И она гордо протянула ему маленький сыр, который приготовила сама. Собираясь обратно в дорогу, Валь бережно положил сыр за пазуху, и Гудрид поняла, что он припасет его для семьи, а не для себя.

Увидев дорогие шкуры, Торкатла сказала:

– Это шкуры специально для детской одежды. Когда ты была совсем маленькой, твоя мать засадила меня за шитье спального мешочка из шкуры белька. Она говорила, что ты похожа на цветочек посреди снега, а отец твой сложил о тебе вису… Припрячь-ка эти шкуры, они пригодятся тебе для твоих малышей.

Торстейн сын Эрика, пожалуй, не сумеет сложить вису, подумала Гудрид, но он точно будет надежным отцом и хозяином в доме. Всякий раз, когда она вспоминала о нем, она испытавала к нему чувство уважения и преданности, как к старшему брату.

Вскоре после того, как купец Эрлинг Укротитель волн побывал в Братталиде по пути домой из Западного Поселения, оказалось, что родственник Тьодхильд предложил для продажи свои товары в Братталиде. Гудрид посчитала, что не стоит переправляться через фьорд, но отец в нетерпении сказал, что этот Торир Мореплаватель сын Скегги приехал прямо из Норвегии и наверняка привез зерно и железо. Торбьёрн нагрузил свою лодку сукном, мешками с ворванью и салом, тюками с тюленьими шкурами и попросил Гудрид одеться понаряднее. Халльдор переправил их через фьорд.

Торир Мореплаватель был невысоким, бочкообразным, волосы у него были светлые, а глаза на загорелом до черноты лице – зеленые, строгие. Двое его сыновей ловили каждый жест отца, когда тот управлялся с весами и палочками с зарубками для счета, и прислушивались к каждому его слову. Торир произвел на Гудрид плохое впечатление, и она увидела, как в глазах Торбьёрна появился стальной блеск, что случалось с ним очень редко.

– Я вижу, ты учишь своих сыновей назначать точную цену, Торир. Лейв, пожалуй, обрадуется, когда узнает, что ты твердо держишься тех правил, которые приняты у него на дворе. Если хочешь, я могу помочь тебе с расчетами.

Вокруг торгующихся собралась кучка зрителей: такое развлечение найдешь здесь редко. И с видом хозяина, провожающего своих гостей, Торбьёрн дал знак Халльдору, чтобы тот принес остающиеся товары и погрузил на корабль мешки с ячменем и овсом, да еще железные засовы, которые он купил. Затем он распрощался с Ториром и его сыновьями и учтиво сказал, что надеется, что они и впредь будут торговать в Гренландии.

Когда Гудрид с отцом возвратились обратно на Бревенный Мыс, девушка, держа перед Торбьёрном миску для умывания перед ужином, спросила:

– Ты выгодно поторговался сегодня, не правда ли, отец?

Торбьёрн поднял брови.

– Уж не считаешь ли ты, что я надул Торира Мореплавателя?

– Я только хотела оказать, что ты получил за свои товары хорошие вещи.

– Это верно. Каждая рачительная хозяйка сможет вычислить, что требуется ее домочадцам, а многие мужчины не заботятся о подсчете локтей и бочек, марок и фунтов, когда начинают торговаться. Торир отлично знает об этом и намеревается таким образом разбогатеть.

– Хорошо все же, что ты так много всего купил, потому что у нас больше нечего менять…

– Ну нет, у нас еще есть в запасе славная шкура: это шкура белого медведя, которого убил Ульв на Херьольвовом Мысе, хотя я не уверен в том, что летом к нам пожалуют еще другие купцы. Но если потребуется, мы сможем продать кое-какие запасы гагачьего пуха.

Когда на фьорд вернулся хохлач, к берегам Гренландии подошел еще один торговый корабль, и Торбьёрн снова отправился в Братталид. Вечером он привез Гудрид сверток, и она развернула его при свете заката. Это был ярко-красный шелк, затканный цветами, и он выглядел как живой в косых, золотистых лучах солнца. Гудрид застыла, молча переводя глаза с шелка на отца и обратно. За такой товар он наверняка отдал больше, чем просто медвежью шкуру и гагачий пух.

Торбьёрн рассудительно молвил:

– Скоро тебе понадобится праздничный наряд.

Гудрид наклонила голову, боясь, что щеки ее будут пунцовее этого шелка. Через пару недель вернется домой Торстейн со своими людьми.

На следующий день после того, как Торбьёрн послал людей в горы, чтобы пригнать домой овец и молодняк, Гудрид пристроилась возле дома, греясь на осеннем солнышке, и начала шить себе платье. Когда она точила иглу, глядя прищурившись на фьорд в сторону Братталида, она заметила большой корабль. Яркое солнце и сверкающая вода слепили глаза, но она успела рассмотреть, что это, конечно же, был богато украшенный старый корабль Эрика, и плыл на нем Торстейн. Она схватила шитье и побежала к дому, а по пятам за ней несся Фафни.

– Торкатла, Торстейн возвращается! Где отец?

– Он в кузнице вместе с Харальдом Конской гривой.

Гудрид приподняла юбку и начала спускаться вниз по берегу, к маленькой кузнице. Торбьёрн с трудом выковывал железный ободок для деревянной лопаты и даже не повернулся к дочери. Гудрид подхватила Фафни на руки, чтобы тот не обжегся о древесный уголь, и ждала, когда отец закончит работу. А он тем временем опустил лопату в бочку с водой. Тогда Гудрид спокойно сказала:

– Отец, я только что видела, как корабль Торстейна повернул к Братталиду. Не нужно ли нам отправиться туда и предупредить Стейна и Тьорви, как ты думаешь?

Торбьёрн окинул взглядом свою поношенную рабочую одежду и посмотрел на грязные руки.

– Подожди, пока я приведу себя в порядок, а лучше поезжай сама вперед. Скажи Халльдору, чтобы он проводил тебя.

– Отец, но я и сама сумею грести в лодке!

– Что это ты придумала, – и отец взглянул на нее с недовольным видом. – В этом случае тебе придется надеть старый плащ и сидеть босоногой. Только этого и не хватало, чтобы сыновья Эрика сватались к подобным девушкам.

– Я пойду поищу Халльдора, – виновато улыбнулась Гудрид.

Она надела на себя зеленую шелковую сорочку, предназначенную для альтинга, а сверху накинула свой роскошный синий плащ. На руках гордо блестели тяжелые золотые браслеты, подаренные ей отцом, а на груди висело янтарное ожерелье, доставшееся от Халльдис. А свои праздничные ботинки Гудрид завязала уже на берегу Братталида.

Торстейн стоял на Площадке тинга и здоровался с Лейвом, Торкелем и остальными. Гудрид робко подумала, что она, пожалуй, выбрала не лучший момент для встречи, но Торстейн уже повернулся и увидел ее. Он тут же оставил других и подошел к ней. Девушка воспрянула духом. Он такой милый!

Он сжал ее руку в своих широких ладонях.

– Гудрид! Я так рад тебя видеть… Лейв сказал мне, что он с матерью нечасто встречались с тобой с тех пор, как ты переехала.

– Мы много работали, – сказала Гудрид. – Отец передает тебе привет: он скоро сам приедет повидаться с тобой.

– А ты сама, Гудрид, рада, что я вернулся домой?

– Да, – просто ответила Гудрид. Она протянула ему маленький узелок. – Я сшила тебе рубашку, Торстейн. Надеюсь, что она тебе понравится.

Гудрид уже знала, что за гости приближаются к их дому, когда через несколько дней услышала заливистый лай Фафни. Торбьёрн встретил Лейва, Торлейва Кимби и Торстейна на берегу, а Гудрид ждала их у входа. Поздоровавшись с Торстейном за руку, она не осмелилась поднять на него глаз.

Отец, восседая на почетном сиденье за столом, следил за тем, чтобы беседа текла плавно, обо всем понемногу – о погоде, сенокосе, о ранних заморозках, и когда гостей обнесли последним блюдом, воцарилась торжественная тишина. Гудрид уже убирала со стола, когда Торстейн встал и заговорил;

– Торбьёрн, ты знаешь, почему я со своими родичами пожаловал к тебе сегодня. Мы благодарим Гудрид за щедрое угощение. Я уверен, что все одобрят меня, если я скажу, что хочу взять твою дочь в жены! Отец перед смертью говорил мне, что дает согласие на сватовство, и я знаю, что ты тоже говорил с ним об этом. Так что я могу говорить прямо и откровенно. Я не думаю, что сама Гудрид будет против, если я посватаюсь к ней. Не так ли, Гудрид?

Девушка подняла глаза.

– Да, – шепнула она.

А Торстейн продолжал:

– Я третий сын Эрика Рыжего сына Торвальда и Тьодхильд дочери Йорунда, и богатства мои таковы: четыре раба, три лошади восьми зим, шесть коров, каждая из которых не старше пяти зим, тридцать пять овец, десять коз, три свиньи и один боров, лодка с тремя парами весел, много больших неводов и другая снасть для рыбной ловли и охоты, много золотых и серебряных украшений, ковров и прочих ценных вещей, а главное – целый двор на Песчаном Мысе. Летом я выкупил у Торстейна Черного его половину. Он со своей женой хочет остаться в доме и присматривать за хозяйством, если мне придется отлучаться. Половина этого двора будет принадлежать Гудрид. Если все это тебе по душе, Гудрид, то я прошу Торбьёрна объявить о помолвке в присутствии свидетелей.

Гудрид молчала, но глаза ее блестели. Торбьёрн взглянул в сторону дочери и медленно поднялся с места.

– Торстейн сын Эрика, ты оказал нам с дочерью большую честь. Мы знаем, что ты достойный человек из хорошего рода, и я только сожалею, что Эрик и мать Гудрид не дожили до этого счастливого мига. В знак того, что нам лестно твое сватовство, я объявляю, что в день вашей свадьбы я подарю тебе и Гудрид своего «Морского коня». Это не так много. Но когда мы уезжали из Исландии, Гудрид продала свою кобылку и получила за нее серебро, так что оно тоже будет частью ее приданого.

Отец никогда не заговаривал с Гудрид о приданом, но обещание подарить им «Морского коня» превзошло все ее ожидания! О серебре, полученном за Снефрид, она и думать забыла.

Торстейн подошел к скамье для женщин и сказал:

– Гудрид, я отдам тебе в придачу половину всего, чем владею. Надеюсь, тебе со мной будет хорошо.

Он протянул через стол руку, и в этот раз Гудрид безбоязненно встретилась с ним взглядом. Ее наполнила тихая радость: этот знатный, богатый юноша сватается к ней. Вместе с Торстейном они станут хозяевами Песчаного Мыса, и в ней навсегда пропадет чувство неприкаянности, словно она, переселенка, живет в Гренландии не подлинной жизнью.

Ударив по рукам, Торбьёрн сказал Торстейну:

– Я охотно объявляю о брачной сделке на йоле в Братталиде. Предлагаю сыграть свадьбу через год, а к этому времени я как раз припасу угощение. К тому времени, может, и Торвальд уже вернется.

– Сиди на месте, – шепнула Гудрид Торкатла. – Ты не должна хлопотать вокруг стола, когда к тебе сватаются.

Гудрид была рада этому: она чувствовала себя ослабевшей от напряжения. Торстейн занял место Торкатлы рядом с ней, и один за другим к ней подходили Лейв, Торлейв Кимби, люди Торбьёрна и поздравляли ее, желая счастья.

Последним был Харальд Конская грива.

– Наверное, ты увидишь много моржей, Гудрид, – мечтательно произнес он.

Гудрид обрадовалась. Харальд, конечно же, прав. Когда она уедет вместе с Торстейном в Западное Поселение, она окажется ближе к той жизни, которой жил Арни Кузнец, ближе к Виноградной стране, такой далекой и богатой. Нет, недаром ей предсказала дальние путешествия Торбьёрг-прорицательница: она удачно выйдет замуж и уедет далеко-далеко!

НА КОНЬКОВОМ БРУСЕ – ДУХ-ХРАНИТЕЛЬ ТОРБЬЁРНА

Торвальд так и не вернулся из Виноградной страны к свадьбе Торстейна и Гудрид. Сам он говорил перед поездкой, что попытается исследовать новые земли как можно лучше, прежде чем поедет назад в Гренландию, и потому никто не беспокоился о нем. Но Гудрид знала, что Торстейн волнуется. Он всегда был больше привязан к Торвальду, чем Лейв. Когда же Торвальд не вернулся и на второй год, начал беспокоиться и Лейв. Торстейн пообещал брату заняться хозяйством в Братталиде следующим летом, чтобы Лейв смог отправиться на охоту на Север на старом Эриковом корабле.

– Торстейн Черный управится один на Песчаном Мысе, – сказал Торстейн Гудрид. – Если мы вернемся из Братталида к следующему улову лососей – все обойдется. Даже если к тому времени Торвальд не вернется, то мать побудет с Лейвом.

Гудрид рассеянно слушала мужа. Она вноаь и вновь пыталась представить себе, как выглядит страна, в которой сейчас находятся Торвальд и его люди: какие там растут деревья, какие там едят ягоды и плоды, название которых она вряд ли когда-нибудь слышала…

Что же до Песчаного Мыса, то Торстейн всегда умел ответить на ее вопросы. «На берегу Светлого фьорда очень красиво, и Песчаный Мыс лежит у самой воды, а за ним – тучные пастбища и угодья. Прямо рядом с хутором течет речка, а в ней – множество лосося. Вот увидешь, ты станешь там такой же круглой, как наши овечки!»

Еще до свадьбы Тьодхильд показала Гудрид все, что получал от нее Торстейн: ковры, постельное белье, резные миски и прочую утварь. И Гудрид была счастлива, видя эти наглядные символы благополучия и слушая рассказы Торстейна об их новом доме.

Уже поджидали первых гостей на брачный пир, и Гудрид остановилась во дворе, чтобы полюбоваться кольцом, подаренным ей Торстейном: оно было широкое, позолоченное, с красными и синими каменьями. Мимо нее пробегала Хальти-Альдис, неся в руке связку копченых тупиков из кладовой. Служанка бросила через плечо:

– Скоро начнется пир, Гудрид! Я уже видела, что к нам подъезжают Фрейдис дочь Эрика и ее Торвард.

Но ни Фрейдис, ни ее малыш-крикун, который родился месяц назад, были не в состоянии испортить праздник, тем более что она отказалась прийти в церковь. А там было уже полно народу, ибо Тьодхильд пообещала, что окропит гостей святой водой из заветного бочонка Патрика. Однажды Гудрид спросила у Тьодхильд, что она будет делать, когда вода кончится, но та ответила ей, что понемногу наполняет бочонок каждый раз, когда вода в нем убывает. И тот остаток воды, освященной еще Патриком Священником, становится чем-то вроде пивных дрожжей, придавая силу новой воде.

Гудрид тихо преклонила колени на шкуре белого медведя и расправила свадебный наряд, украдкой посмотрев на Торстейна, который был рядом. Темно-синие фламандские чулки обрисовывали его мускулистые ноги, и на нем была зеленая рубашка, сшитая Гудрид. Когда жених и невеста взялись за руки в знак верности друг другу и все присутствующие в церкви прочитали хором «Отче наш», Тьодхильд окропила брачную пару святой водой и трижды перекрестила их, прежде чем послать бочонок по кругу.

В этот прохладный, солнечный осенний день они медленно шли из церкви в дом, чтобы сесть наконец за стол.

Торстейн взял слово. Затем гостей обнесли горячими овсяными лепешками и ячменной кашей. На больших блюдах лежали рыба и мясо. Пиво Тьодхильд текло рекой в кружки, кувшины и старый рог Эрика. Прежде чем послать рог по кругу, Лейв приветствовал дорогих гостей и рассказал еще раз о тех условиях, на которых состоялась брачная сделка между Торбьёрном и Торстейном. А затем он поднял рог и выпил за здоровье Гудрид.

Гудрид уже успела за день набегаться на кухне и в кладовых, наравне с остальными женщинами, и теперь, сменив будничное платье на свадебный наряд, она наслаждалась тем, что спокойно сидела на скамье, чувствуя, как непривычно хмелеет голова от пива. Голова ее слегка кружилась, и она постепенно теряла чувство страха. Торстейн внезапно показался ей очень большим: вдруг он раздавит ее в постели…

Девушка чувствовала себя тревожно, потому что толком не знала, что ее ожидает. Она никогда прежде не бывала на свадьбах в Гренландии. И она с пристрастием расспрашивала Торкатлу, не известно ли той, когда жениху и невесте полагается оставить гостей и идти к себе, однако Торкатла лишь улыбнулась в ответ и сказала, что Гудрид сама поймет, когда настанет время.

Торкатла оказалась права. Шум за столом утих, и Гудрид уже мечтала только о том, как бы ей забраться под одеяло на их с Торстейном новой постели. Из-за дверей доносились звуки музыки. Это Торкель сын Лейва играл на свирели, вырезанной из дягиля, и мелодия журчала удивительно страстно и красиво, вплетаясь в низкие звуки, издаваемые Стейном на варгане, так что Гудрид ощутила, как по спине ее пробежала сладостная дрожь. Она обхватила себя руками и взглянула прямо в смеющиеся глаза Торстейна.

– Идем, жена моя, гости проводят нас к супружескому ложу.

Она сползла со скамьи и благодарно взяла протянутый им плащ. Прохладная, тихая лунная ночь освежила ей голову, и она твердым шагом шла рядом с Торстейном к новой спальной нише, которую отгородили у передней стены дома молодых. Их сопровождали многие из гостей, но лишь Лейв и Тьодхильд вошли в маленький зал вместе с женихом и невестой: там свежо и ароматно пахло ветками можжевельника, потрескивающими в огне очага. Торкель и Стейн остались стоять в дверях; музыка все продолжала звенеть в холодном воздухе, а брачная пара замерла у своего ложа. Торстейн медленно отстегнул тяжелый золоченый пояс и отдал его брату, а Тьодхильд тем временем окропила святой водой из маленькой каменной миски новую овчину на кровати и перекрестила молодых. Гудрид непроизвольно сделала шаг к Тьодхильд и Лейву и расцеловала их обоих.

Впервые Торстейн остался с Гудрид наедине. Но когда на следующее утро они проснутся, на скамьях по обе стороны от очага будет полно народу, так что чем быстрее Гудрид научится вести себя как настоящая хозяйка, тем лучше, лихорадочно думала она о себе, с трудом расстегивая большие позолоченные застежки на платье.

– Давай я тебе помогу…

Гудрид увидела прямо перед собой Торстейна. Его широкая грудь беззащитно белела в темноте, контрастируя с загорелой шеей и руками, словно сам он был срублен из молодого и старого дерева одновременно. Гудрид была так взволнована, что забыла о всех своих страхах. Она улыбнулась и шагнула навстречу Торстейну.

– Жене твоя помощь будет приятна, Торстейн.

Торстейн снял с себя белье только после того, как они закрыли дверцу на запор и улеглись в постель. Тепло новой овчины и горячее тело Торстейна вновь ударили в голову Гудрид, и пиво снова забродило в ней: она смутно ощущала себя, откликнувшись на ласки мужа. Корова, которую покрывает на зеленом лугу бык, или женщина, ставшая женой в мягкой постели, – это похоже друг на друга…

На следующее утро Гудрид проснулась от гула голосов в доме и плеска воды: люди уже встали и умывались. Первой же ее мыслью было хорошенько вымыться. Неважно, – теплая это будет вода или просто-напросто холодная, соленая вода фьорда, – но ей хотелось во что бы то ни стало смыть с себя липкую кровь и семя, которые она сразу же ощутила на бедрах, повернувшись на бок. Торстейн уже проснулся и сказал ей:

– Время вставать и угощать гостей, Гудрид.

И он быстро поцеловал ее, наспех оделся и открыл занавесь перед их спальной нишей. Его приветствовали одобрительными возгласами.

Но Гудрид потянула его за руку и тихо спросила:

– Ты не мог бы привести мне немного воды и полотенце? Я хотела бы привести себя в порядок.

– Я принесу тебе, что ты просишь, – добродушно ответил Торстейн. – Ни одна из служанок не проберется к тебе через такую ораву разгулявшихся мужчин.

И он принес ей маленькую миску: полотенце он уже использовал сам, но Гудрид все равно испытывала к нему благодарность. Она вновь оделась в свадебное платье и спустила ноги на пол. Почувствовав себя хозяйкой, она смогла без труда улыбнуться любопытным гостям, обернувшимся к ней. Она заботливо расчесала волосы, заколов их в свободный узел, а потом протянула руку за белым платком, который Тьодхильд достала для нее из своих запасов.

Торстейн довольно сказал жене:

– Не торопись, Гудрид! У меня есть для тебя подарок, и я хочу подарить его тебе в присутствии свидетелей.

В его протянутой руке блестели три серебряные заколки: одна большая – для волос, а две поменьше – для платка.

– Благодарю тебя! – Гудрид покраснела от радости, прикрепляя к прическе платок. Ей так хотелось бы посмотреться сейчас в свое бронзовое зеркало.

Свадьба продолжалась четыре дня. Когда последние гости покинули двор, довольные полученными подарками от хозяев дома, Гудрид испытывала такое чувство, будто она замужем уже много лет, как поведала она Торкатле, оставшейся со Стейном, чтобы довезти до дома Торбьёрна.

– Надеюсь, это не означает, что муж твой тебе наскучил! – лукаво усмехнулась Торкатла.

– Конечно нет. Лучше Торстейна никого нет, и я очень счастлива.

Да, она действительно была счастлива. Гудрид подумывала иногда, что никогда люди не будут по вечерам собираться у очага и рассказывать друг другу о ее с Торстейном жизни. Саги и висы слагаются обычно о людях несчастливых: либо о больших страстях, либо об их отсутствии. После дневных забот было приятно думать, что с наступлением вечера они вместе с Торстейном всегда идут к себе. Ее ободряло и утешало, что другой человек так близок с ней, даже если их ночи и были не такими, какими иные хотели бы их видеть! Во всяком случае они не остались без последствий: к середине зимы Гудрид поняла, что забеременела.

Она сообщила Торстейну об этом, когда они собирались переправиться по льду на пир к Торбьёрну.

– Наш ребенок родится прежде, чем мы переедем на Песчаный Мыс.

Торстейн выглядел таким довольным при этом известии, словно он только что узнал, что в водах фьорда появилась большая стая китов.

– Пойду расскажу об этом матери и Лейву. Они обрадуются.

Когда Гудрид забралась в сани и села рядом с Тьодхильд, чтобы ехать вместе с Лейвом на Бревенный Мыс, та перекрестила живот невестки и сказала:

– Если будет мальчик, назовите его Эриком.

«А если будет девочка, – подумала про себя Гудрид, – мы назовем ее Халльвейг, в честь моей матери».

Сознание того, что она носит в себе новую жизнь, вызвало в ней волну новых чувств и переживаний. Ведь это был не только ее ребенок, но дитя многих других людей. И Торбьёрна тоже. Она лелеяла мечту о крохотном существе, пока еще невидимом, и словно заслоняла рукой этот огонек, чтобы он не погас. «Ты вырастешь, станешь сильным и здоровым, я укутаю тебя в мягкую шкуру и научу всему, что умею сама»…

Торбьёрн не выказал своих чувств, когда Гудрид сказала ему о внуке. Но когда гости сели за стол, он поднялся со своего почетного сиденья, поднял окованную серебром чашу и произнес:

– Я вижу добрый знак в том, что, в то время как мы молим Христа об изобилии на следующий год, Торстейн и Гудрид ждут наследника. Пусть же Отец и Сын и Святой Дух защитят их дитя. Амен, – и он перекрестился, сел и пустил чашу по кругу.

Гудрид должна была сидеть на скамье для женщин вместе с Тьодхильд, но вскоре она поняла, что одна Торкатла не справится, а молодая служанка, которую нанял Торбьёрн с тех пор, как Гудрид вышла замуж, еще слишком нерасторопная… Ее звали Финна дочь Эрпа-соседа и она была крепкой и понятливой, но ей минуло только четырнадцать зим, и двигалась она вразвалочку, словно утка на суше. Как говорила Торкатла, родители девочки надеялись, что дочь их научится у Торбьёрна хорошим манерам. Так что Гудрид молча взяла очередное блюдо и пошла сама обносить гостей: может, Финна поучится у нее, как это надо делать.

После обеда Торбьёрн показал своим гостям двор и все новые постройки, которые он выстроил с лета. Фафни без устали прыгал вокруг людей, словно это было стадо овец, которых надо загонять домой, а старая, подслеповатая Хильда и носа из дома не показывала, лежа возле Торкеля и Финны, которые сели играть в тавлеи.

Трудно было сказать, кто из них постарел больше – отец или Хильда, грустно думала Гудрид, глядя, как осторожно шагает Торбьёрн по скользким дорожкам между домами. Он щурился от тусклого зимнего света, и Гудрид заметила, что Стейн не сводит глаз со своего хозяина. Она незаметно подошла к Стейну и тихо спросила:

– Ты чем-то озабочен, Стейн. Что происходит?

– Ты и сама видишь, Гудрид. Отец твой совсем плохо видит, а когда наступают холода, у него ноют ноги. Если у тебя есть лекарство от этой болезни, привези его в следующий раз! А еще нам нужен хороший сторожевой пес, если у сыновей Эрика найдется таковой. Фафни – славная пастушья собака, но совершенно бестолковая, когда дело касается того, чтобы сторожить двор, как это умела делать Хильда. Не знаю, слышала ли ты об этом, но в последнее время здесь пару раз показывался Бард Трескоед, а летом оказалось, что нет ни одного бонда на нашем берегу фьорда, который не лишился бы хоть одного ягненка в горах.

– Я поговорю с Торстейном, – обещала ему Гудрид.

Вернувшись в Братталид, она все рассказала мужу, и тот ответил:

– У Торлейва Кимби есть парочка щенков от суки, которая, как утверждает Лейв, происходит от волка, так что я пошлю Торкеля за ними в Кимбавог, как только утихнет ветер. А ты подумай, чем полечить Торбьёрна. Я знаю только, что от старости снадобьев нет.

Торкель вернулся из Кимбавога с молодым щенком: лапы у него были длинные, шерсть серая, густая, а выл он так, что мог бы разрезать сало, как сказала Хальти-Альдис. Постепенно он стал откликаться на кличку Гилли. Надсмотрщик решительно запретил пускать щенка без надобности в хлев и конюшню. Гудрид тем временем готовила отвар для глаз и крапивную мазь, чтобы послать их отцу вместе со щенком. Как вдруг на следующее утро в Братталиде неожиданно объявился Харальд Конская грива. Шапка и борода его совершенно заиндевели, а лицо, покрытое шрамами, было сине-красного цвета. Он тяжело дышал, словно бежал всю дорогу от Бревенного Мыса.

Гудрид чуть не выронила на пол горшок.

– Харальд! Что случилось?

– Торбьёрн болен, Гудрид. У него ужасный кашель, я уже предупредил Торстейна. Он сейчас седлает коней и поедет с нами. А потом он сможет взять назад твою лошадь, если ты останешься на Бревенном Мысе.

Гудрид торопливо засовывала в кожаный кошель все необходимое и наскоро оделась потеплее. Побежав попрощаться к Тьодхильд, она увидела, что та уже обо всем знает, хотя и продолжала сидеть все на том же месте, у очага.

– Передай Торбьёрну привет от меня, Гудрид. Я пойду к себе в церковь и помолюсь о нем.

Если бы Гудрид так не боялась за состояние отца, она бы порадовалась этой поездке верхом, по сверкающему льду. Она приходила в хорошее настроение уже тогда, когда оказывалась в седле. И она завидовала Гилли, который мчался впереди коней и пронзительно лаял просто от веселья, от полноты жизни.

Торстейн, как обычно, следил за дорогой, скача рядом с Гудрид.

– Мне показалось, что я увидел белого медведя во фьорде. Как ты думаешь, твой отец отпустит со мной своих людей на охоту?

– Наверное… Хуже будет, если этот медведь вдруг появится у него на дворе!

Несмотря на сильный жар, Торбьёрн был в полном сознании и позволил Торстейну взять с собой всех, кроме Харальда Конской гривы, который и так дважды переправился через фьорд и теперь должен был присмотреть за скотом, пока не наступил вечер. Фафни отправился вместе с охотниками, а Гилли остался в доме с женщинами и Торбьёрном, чтобы не испортить охоту своим пронзительным воем.

Торбьёрн сидел на постели, откинувшись на подушки, заботливо подложенные ему под спину, и смотрел на Хильду, похрапывающую у него в ногах.

– Мы с тобой, Хильда, оба теперь бесполезны!

– Я дам тебе отвар от кашля, отец, – сказала Гудрид, – и тебе полегчает. Ты ел что-нибудь сегодня?

– Только не надо говорить со мной как с неразумным младенцем, – кисло ответил отец. – Прибереги эти речи для ребенка, которого носишь под сердцем.

Гудрид отправила Финну в кладовую, чтобы отбить несколько кусочков рыбы и намазать их маслом, а сама пошла к Торкатле. Служанка хранила молчание, и Гудрид поняла, что надежды на то, что Торбьёрн встанет на ноги, почти нет. И все-таки она поставила на огонь воду и принялась измельчать привезенные с собою травы. Торбьёрн выпил горячий отвар и уснул. Гудрид с двумя женщинами села за прялку, прислушиваясь к неровному дыханию отца и мирному похрапыванию Хильды. Она не услышала, что на дворе что-то происходит, но когда Гилли внезапно вскочил и угрожающе зарычал, бросившись к дверям, она насторожилась.

– Белый медведь! – мелькнуло у нее в голове. Она тихо приказала Финне пойти в кладовую: стены там были в щелях, и можно было подсмотреть через них, что происходит снаружи. А сама она направилась к входной двери, схватила Гилли за ошейник и осторожно выглянула на двор. Она внимательно осмотрела устье реки и берег фьорда. Ни единого живого существа. Тогда она снова закрыла дверь, и в этот самый миг из кладовой прибежала Финна. Лицо у служанки было белее снега.

– Г-гудрид… Я вв-видела т-тролля… Т-там, под навесом для коз!

Гудрид выскочила в маленькую холодную кладовую и прильнула к щели в стене. Да, под навесом кто-то был: она слышала какие-то звуки оттуда, и Гилли отчаянно залаял, учуяв чужака. Если там копошится не медведь, то это точно уж волк или лисица…

Гудрид перекрестилась и лихорадочно обвела глазами комнату. Здесь оставалось еще много ее вещей, которые потом нужно было перевезти из Бревенного Мыса на Песчаный. На стене висел лук и колчан со стрелами, подаренный ей Арни Кузнецом. Колчан был наполовину полон.

Она схватила лук, вытащила стрелу, подтянула тетиву и скользнула в дверь с колотящимся от страха и волнения сердцем. Гилли на радостях вырвался вперед, но вскоре резко остановился. Увидев, что калитка тихо открывается, он яростно залаял. Перед ними стояло огромное, в лохмотьях двуногое существо, а на плече у него висела коза. Кровь из перерезанного горла животного капала на снег.

Задрожав от гнева и страха, Гудрид прицелилась из лука, изо всех сил натянув тетиву, и выпустила стрелу как раз в тот миг, когда человек обернулся на лай Гилли. В следующее мгновение стрела уже трепетала в его груди. Он вместе со своей ношей медленно сполз по пригорку вниз, а из хлева к ним подбегал Харальд Конская грива.

Со стороны фьорда донесся резкий порыв ветра, и Гудрид внезапно ощутила в себе спокойствие и уверенность. Держа лук в руке, она пошла прямо к навесу для коз и наклонилась над истекающим кровью вором. Харальд выдернул из-под трупа козью тушу.

– Гудрид, он убил лучшую козу Торбьёрна, Синее Чудо!

– Да, – сказала Гудрид, – а я убила вора, кто бы это ни был. Больше он ничего не украдет у других…

Она откинула со лба волосы и заставила себя всмотреться в несчастного, который лежал распростершись перед ней. Ветер играл его лохмотьями, которые прежде были шкурами. Они едва прикрывали ему грудь, и из-под них виднелась рваная, в пятнах крови, шерстяная рубаха. На нем были штаны из тюленьей кожи, а с пояса свешивался кошачий хвост, и когда Харальд пошарил у убитого за пазухой, он вытащил две мышеловки, которые Гандольв привез с собой еще из Исландии. Тощие кошачьи тушки могли привлечь только того, у кого не было ни кусочка.

Гудрид отвернулась в сторону и пошла к козам. В глазах у нее потемнело, она выпрямилась и вытерла рукавом лицо. Торкатла сердито проворчала ей:

– Теперь ты должна подумать о себе, Гудрид, – ты носишь ребенка, и на тебе больной отец. Ступай-ка к очагу, погрейся! Харальд, закрой поплотнее калитку, а не то этот пес вздумает полакомиться! Когда освежуешь козу, разрежь ее на хорошие куски, чтобы подвесить над очагом. Печень оставь на ужин Торбьёрну, если он, конечно, захочет есть.

Торкатла закрыла за Гудрид дверь, но та успела заметить, что Харальд бросил дохлую кошку Гилли. Нить, протянувшаяся от человека к собаке, вспыхнула зеленым светом в вечерних сумерках и продолжала все еще светиться, когда Харальд уже вошел в дом с разделанной тушей козы в корытце. По пятам за ним следовал довольный Гилли.

Гудрид села на низенькую скамеечку возле отцовской кровати, следя, не проснется ли он. В груди у него хрипело и клокотало, время от времени он кашлял, шевелил губами, но продолжал спать тяжелым сном, невзирая на суматоху, поднявшуюся в доме. Торкатла очарованно покачала головой.

– До чего же они чудодейственные, эти отвары, которым научила тебя Халльдис.

Гудрид сидела бледная, сжав губы. Она прошептала в ответ:

– Не знаю, так ли это… Я хочу, чтобы он проснулся, но у меня нет для этого заклинаний. Мне так хочется рассказать ему, что произошло сейчас у него на дворе…

– Об этом он скоро узнает. Когда Торстейн с людьми вернется с охоты, они поднимут такой шум, что и мертвеца разбудят.

Гудрид дремала, когда послышался цокот копыт и человеческие голоса. На миг ей почудилось, что она снова дома, в Хеллисвеллире, и она все еще находилась в полугрезе, когда в дверях показался Торстейн. Гудрид поднялась, чтобы поздороваться с мужем: его замерзшая борода уколола ее и без того шершавую кожу.

– Мы уложили того медведя, Гудрид, но я уже знаю, что и ты не зря здесь сидела, пока нас не было!

– Тебе Харальд успел все рассказать?

– Ну разве можно узнать все историю в подробностях от Харальда? Он сказал только, что вор перерезал горло одной из наших коз, а моя жена убила этого вора…

С кровати, на которой лежал Торбьёрн, послышался смех, перешедший в кашель. Торстейн наклонился к тестю, а Гудрид взяла из рук Финны маленькую лампу. Свет ее упал на изможденное лицо Торбьёрна.

– Ты не хочешь попить, отец?

– Нет, спасибо… Я только хочу знать, что здесь произошло. Похоже, что стоило мне улечься в постель, как тут же начало что-то случаться…

Пока Торстейн и Стейн, забрав лампу, ходили смотреть на убитого вора, Гудрид рассказала отцу всю историю как можно живописнее. Торбьёрн вроде бы повеселел, но голос его звучал серьезно, когда он промолвил:

– Ты подвергалась опасности, Гудрид. А если бы это был белый медведь?

– Нет, это был Бард Трескоед, – сказал Торстейн, вернувшись назад и тяжело опустившись на скамью возле кровати больного. – Смерть оказалась для него лучшим исходом.

– Что же теперь будет с его женой и детьми? – встревожилась Гудрид. – Они умрут от голода?

– Ничего не будет. Бард убил свою семью еще осенью. Один пастух видел их трупы, когда искал пристанища в непогоду.

– Я не знал этого, – сказал Торбьёрн. – Чему быть, того не миновать. – Он медленно перекрестился и задумчиво произнес: – Всех нас ожидает смерть. Ты останешься ночевать у меня в доме, зять? У меня в конюшне найдется место для твоих лошадей.

– Спасибо, но я поеду домой: северное сияние не даст сбиться с пути. Может, Стейн поможет мне повезти мою часть медвежьей туши? А шкуру ты возьми себе, Торбьёрн, Тьорви и Кольскегги вешают ее сейчас на сеновале.

Торбьёрн, закрыв глаза, кивнул в ответ, а Гудрид молча прижала руку Торстейна к своей щеке. Ей будет неуютно в постели без его широкой, надежной спины.

Поздно вечером Гудрид прилегла на подушки, которые Торкатла принесла на скамью возле постели Торбьёрна. Она прислушивалась к потрескиванию древесного угля, положив руки на живот. Вот снова это: что-то затрепетало внизу живота, словно порхающая моль. Две моли, три, четыре… Наверное, это крохотные ручки и ножки ребенка. «Белый Христос, если ты заботишься и о малых сих, благослови этого младенца, как просил об этом в молитвах отец!»

Гудрид не знала, как долго она проспала, когда услышала крик Торбьёрна. Дрожащими руками она зажгла жировую лампу, оставленную Торкатлой у очага, и села на скамеечку возле кровати больного. Торбьёрн хватал ртом воздух, держась за грудь.

– Отец, выпей это, тебе станет легче… – Гудрид поднесла к нему чашечку с отваром мать-и-мачехи; половина его стекла по седой бороде Торбьёрна.

Когда он откинулся на подушки, Гудрид взяла его горячую, сухую руку в свою, чтобы утешить и его, и себя. Вокруг спали люди, ровно дыша во сне, и она вдруг ощутила себя невыносимо одинокой. Через некоторое время Торбьёрн прошептал:

– Как странно… Сегодня вечером мне привиделось, что я у нас дома в Исландии.

– Мне тоже так показалось, отец. Наверное, нам напомнил об Исландии цокот копыт и людские голоса на дворе…

– Может быть. А может, я просто услышал, как приближаются кони, которые ждут меня в Раю. Там меня ждет и мать твоя, Халльвейг Торбьёрн попытался улыбнуться.

– Откуда ты это знаешь? – все спрашивала Гудрид.

– Снорри Годи обещал мне, что я встречу свою Халльвейг в Раю, если похороню ее в освященной земле и сам проживу жизнь добрым христианином. В последние годы я обходился без лошадей…

Гудрид затаила дыхание, ожидая, что еще скажет отец. А он умолк и потом сказал вису:

Он закашлялся и прошептал:

Гудрид наклонилась, к отцу, но услышала лишь его прерывистое дыхание.

В следующие несколько дней Торбьёрн то впадал в забытье, то снова приходил в себя. Гудрид не отходила от его постели. Торкатла, видя ее изнеможение, предложила посидеть возле Торбьёрна ночью, но Гудрид слышать ни о чем не желала. Она пробовала поесть те вкусные кушания, которые предлагали ей и Торкатла, и Финна, но горло сжималось от горя, и она не могла проглотить ни кусочка.

Перед обедом к ней вошел Харальд Конская грива: лицо его светилось от радости.

– Гудрид! На крыше сидит белый сокол. Стейн побежал за приманкой и силками для него!

Гудрид окаменела, потом с трудом поднялась, накинула на плечи платок и вышел наружу. Солнечные блики на ледяном фьорде ослепили ее: будто ножом полоснули по глазам. Она взглянула на конек крыши.

На самом коньке сидел белый сокол – как раз там, где перекрещивались над входом в дом две резные доски. Дух-двойник – фюльгия – сидел неподвижно, не замечая людей внизу. Время от времени он вытягивал шею, хлопал сильными крыльями и вновь погружался в неподвижность.

Гудрид перекрестилась и медленно произнесла:

– Харальд, скажи Стейну, чтобы он не пытался ловить эту птицу. Это фюльгия отца, и он прилетает тогда, когда человек при смерти.

В ту же ночь Торбьёрн умер, не приходя в сознание. Все говорили, что хозяин удостоился великой чести, раз его дух-двойник так явно обнаружил себя. А на утро Гудрид послала известие в Братталид; в ожидании Торстейна и Лейва она прилегла на кровать, которую делили Торкатла и Финна. Она стояла у самой кладовой. Гудрид выпила чашку горячей похлебки из мха, которую принесла ей Торкатла, и натянула на себя овчину.

Охваченная скорбью, она ясно поняла, что отец ушел от нее навсегда. Никогда больше она не придет к нему за советом. Никогда не увидит он своих внуков… Она нащупала под платьем живот. Давно не вспоминала она о своем малыше. Внутри ничто не билось, не трепетало. Бедный крошка, ему тоже нужен отдых… Вскоре Гудрид крепко уснула.

Проснувшись, она ощутила, что у нее началось кровотечение. Она резко села на кровати, а по ногам текла теплая, вязкая жидкость.

– Торкатла! Финна! Кто-нибудь… на помощь!

Крик Гудрид разрезал тишину в доме, и на дворе залаял Гилли. Прибежавшая Торкатла сразу поняла, в чем дело, и быстро приказала перепуганной Финне принести из амбара мешок мха, чтобы подстелить под Гудрид.

Запах крови и мха возбудил в мерцающем сознании Гудрид неясные воспоминания. Мать, умерший маленький братик, кровь… Так много крови, как ни в одной из вис, сложенной скальдами об убийствах и сражениях. Халльвейг истекала кровью, родив ребенка. Женщины в доме старались тогда увести маленькую Гудрид, чтобы она не видела темного, пахнущего кровью мха, который постоянно меняли на новый.

Гудрид так и не увидела безжизненный красный комочек – она лежала без сознания, потеряв много крови. Ничего не знала она и о том, что Стейн сжалился над старой Хильдой, воющей по своему хозяину, и перерезал ей горло, похоронив собачью тушу под грудой камней.

Прошло много дней, прежде чем Гудрид вновь стала здоровой, и вернулась вместе с Торстейном в Братталид. На лугах щебетала ржанка, а гнезда каменок в саду на Бревенном Мысе были полны маленьких, голубых яиц. Торбьёрн давно покоился у церкви Тьодхильд, но когда Гудрид села в лодку Торстейна, она по привычке обернулась на берег, чтобы посмотреть на высокую фигуру отца, которая обычно виднелась наверху, между домами.

– Мы похоронили Торбьёрна рядом с Эриком, – сказал Торстейн, пока раб Ньяль перевозил их через фьорд. Вокруг посверкивали ледяные горы. – Мать кропила могилу в течение трех дней: так он сам пожелал перед смертью.

Гудрид молча наклонила голову и придвинулась ближе к мужу.

– Как хорошо, что мы едем домой, Торстейн, – домой, где все сейчас зеленеет, плодится и размножается.

Вскоре у них снова будет ребенок, думала она. Он родится на Песчаном Мысе, в их новом доме.

ВЕСТИ ИЗ ВИНОГРАДНОЙ СТРАНЫ

Тьодхильд стала тугой на ухо, отметила про себя Гудрид, увидев свекровь после долгого отсутствия. Однако ничто не ускользало от внимания хозяйки Братталида. Тьодхильд примечала, кто из соседей посетил ее церковь на 3 мая[5], а кто остался дома. Она была уверена в том, что это именно Ньяль был отцом ребенка, которого родила ее новая служанка Ауд. А однажды Гудрид сама услышала, как Тьодхильд выговаривает надсмотрщику за то, что он позволил вставить колышки в рот ягнятам, чтобы они не смогли сосать материнское молоко, прежде чем не кончится утренняя дойка. Тьодхильд ходила по двору, опираясь на суковатую палку и говорила с надсмотрщиком таким голосом, словно это он был глухим:

– Всю жизнь мы с Эриком следили за тем, чтобы овец доили по утрам, прежде чем к ним впустят ягнят. И если слуги до того обленились, что не делают этого, то ты сам должен взяться за это. Ты понял меня?

Гудрид еще недостаточно окрепла, чтобы помогать Торстейну по хозяйству на Бревенном Мысе, и потому свекровь время от времени посылала в дому к сыну слугу – узнать, все ли делается как полагается, по гренландским обычаям. Торкатла так сердилась, что Харальд Конская грива был вынужден через день возить ее к Гудрид с жалобами на вмешательство.

Гудрид примиряюще говорила ей:

– Тьодхильд просто думает, что вам недостает Торбьёрна и его советов.

– Может, так и есть… – ворчала Торкатла.

Гудрид самой не хватало отца, он был частью ее воспоминаний об Исландии. Однако теперь, когда она вышла замуж, она старалась не думать о том, что было раньше. Она – хозяйка собственной усадьбы в Гренландии. Нередко случалось, что Гудрид ловила себя на мысли о том, что если бы она сейчас увидела отца, она рассказала бы ему, как они с Торстейном радуются «Морскому коню». Корабль был как новенький, и они плавали на нем в Гардар, на Скотный Мыс, в другие места, где у Торстейна были дела.

Навстречу им не попадалось больших кораблей. Когда окончился тинг в Братталиде, ни один торговый корабль не заходил в их фьорд, и Торстейн уже начал проявлять нетерпение.

– Мне так хотелось купить зерно и железо до того, как мы отправимся на Песчаный Мыс… Здесь можно поторговаться и взять дешевле, чем в Западном Поселении, – пожаловался он однажды Гудрид, когда та зашла к нему в лодочный сарай с миской молочной похлебки.

– Но у нас есть «Морской конь», Торстейн, и мы могли бы сами вести торговлю! Нам надо только собрать побольше моржовых клыков и мехов, и мы можем отправиться в Норвегию, а по дороге заедем в Исландию…

Торстейн отложил в сторону канат для якоря, который плел, и с улыбкой взглянул на жену.

– Твой переезд в Гренландию не отбил у тебя охоту к путешествиям! Может статься, что лучше уж нам поехать в Виноградную страну. Посмотрим, что скажет Торвальд, когда вернется домой.

Глаза Гудрид заблестели. Она взяла из рук мужа миску и, уходя, весело крикнула через плечо:

– Мы можем съездить и в Винланд, и в Ромаборг[6]!

Накануне праздника святой Суннивы Гудрид работала в саду с другими женщинами, как вдруг заметила, что оконечность мыса огибает большой корабль. Она побежала с этим известием на двор, и вскоре в доме началась лихорадочная суета. Хальти-Альдис взмолилась:

– Если бы ты могла помочь мне в доме, Гудрид…

Рабы и прислуга, узнав новость, готовились к приему гостей. А тем временем на корабле начали разгружаться, и Торстейн проводил купцов в дом. Ими оказались два молодых юноши, двадцатилетнего возраста, и звали их Бьярни и Скюв. Они вместе со своей малочисленной командой прибыли из восточных фьордов Исландии.

– В последние годы никто из нас не остается подолгу в Исландии! – сказал Скюв, вытирая руки полотенцем, которое подала ему Гудрид.

– Ваш корабль – первый за это лето, который зашел к нам из Норвегии, – сказал гостю Торстейн, – а из Исландии никто так и не появился, так что мы мало что знаем о тамошней жизни.

– Да, может статься, в Исландии многое изменилось! Но сыновья Ньяля из Бергторсволля все так же охотятся за Флоси сыном Торда, чтобы убить его и его людей, после того как Флоси снес некоторым из их родичей головы.

Жители Братталида поздно улеглись спать в тот вечер. Никогда еще Гудрид так не отводила душу, с тех пор как поселилась в Гренландии. У Скюва обнаружились способности прекрасного рассказчика, а Бьярни умело вставлял в разговор висы и разные шутки. Оба купца ладили между собой, заметила Гудрид, да и команда их тоже была дружной.

Торстейн, как и другие, купил у Скюва и Бьярни все, что ему было надобно, и когда купцы собрались в обратную дорогу, все высыпали на берег, чтобы попрощаться с ними. Скюв сказал:

– Мне понравилось в Гренландии. Я охотно вернусь сюда снова. А если вы узнаете, что в этих краях продается двор, вспомните о нас с Бьярни! Вместе мы хорошо заплатим.

– Может, продать им Бревенный Мыс, – сказал Торстейн Гудрид, когда они поднимались к дому.

Гудрид ничего не ответила. Мысли вихрем закружились в ее голове. Бревенный Мыс был ее личной собственностью, однако все, чем она владела, находилось под опекой Торстейна: единственное, чего не мог сделать муж с собственностью своей жены, – так это вывезти ее из страны без согласия владелицы. Нет, Гудрид не хотела продавать Бревенный Мыс – по крайней мере, сейчас. Она нуждалась в чувстве опоры, которое давал ей этот дом. И она ответила, тщательно подбирая слова:

– Может, нам повременить пока с продажей Бревенного Мыса? Если у нас будет много детей, нам нужно будет подумать о наследстве для них.

– Пожалуй, ты права, – нерешительно сказал Торстейн.

Свет этого душистого летнего полдня померк для Гудрид. Детей пока не ждали. Проходя мимо церкви, она взглянула на нее, и вновь зароилась в ее душе смутная надежда, как всякий раз, когда она читала «Отче наш», а делала она это в последнее время довольно часто. И все же она была в сомнениях, действительно ли Белый Христос всемогущественен, как верят Тьодхильд и Торбьёрн.

Ей приходило в голову, что в тот раз, когда она убила Барда Трескоеда из лука Арни Кузнеца, – ей помог не Белый Христос, а Тор… И может, ей надо просить ниспослать ребенка Фрейра и Фрейю. Христос отнял у нее дитя, которое она носила; возможно, Он и не собирается позаботиться о ней. Но если она спросит об этом Торстейна, ему может показаться, что жена сомневается в вере его матери, Тьодхильд. Нет, лучше безропотно покориться своей судьбе… Но Гудрид твердо знала, что никогда не будет прорицательницей: это слишком опасно.

Когда Гудрид и Торстейн в последний раз коленопреклоненно молились в Тьодхильдовой церкви, прося у Христа благословения на переезд в новый дом, Гудрид ощущала в голове такую же пустоту, как и тогда, когда она взошла на борт «Морского коня», отправляясь к берегам Гренландии. Ей пришлось проститься с доброй сотней человек и о многом позаботиться. Она поручила Стейну все хозяйство на Бревенном Мысе, пообещав ему, что он будет получать за это три ягненка ежегодно в придачу к своему жалованью. Стейну доставалась также кровать Торбьёрна. Торкатла и те из слуг, кто был еще при Торбьёрне, тоже не были обижены.

Гудрид тяжело вздохнула, ощутив привычные запахи в Тьодхильдовой церкви, и тесно сжав руки, так что побелели суставы пальцев, мысленно молилась:

– Отче наш, если Ты есть на Небесах, скажи Халльвейг и Торбьёрну, что я храню о них память. И дай мне почувствовать, как под сердцем у меня вновь бьется новая жизнь…

Потом они задержались возле гладких каменных плит на могилах Эрика и Торбьёрна. На мгновение ей показалось, что эти могильные плиты шевельнулись, но Гудрид поняла, что слезы застилают ей глаза, размывая очертания предметов.

Жалобы Торкатлы на неуемность свекрови еще были свежи в ее памяти, и потому Гудрид оценила строгую сдержанность Тьодхильд, когда та обняла ее и Торстейна на прощание, перекрестив обоих. Гудрид на самом деле хотелось броситься к свекрови на шею и поцеловать старческое, морщинистое лицо из благодарности за все, что она для них сделала, но она не осмелилась. Она перекрестилась и пошла за Торстейном к берегу, не отрывая взгляда от «Морского коня».

Новичком в их команде был Эгиль сын Торлейва из Кимбавога. Торстейн вначале не решался брать мальчика на корабль, но тот скоро показал себя смышленым и ловким. В трюме корабля стоял бычок Торстейна: когда корабль вышел во фьорд, и северо-западный попутный ветер надул паруса, бычок этот оборвал привязь, переполошив остальных животных. А Эгиль решительно сбежал вниз, схватил бычка за рога и дунул ему в ноздри, так что тот замер на месте, будто его околдовали.

На палубе были навалены узлы, тюки с вещами, и Гудрид представилось, что она заново переживает свою прошлую жизнь. Ей все время казалось, что стоит повернуть голову, и она увидит у штурвала фигуру отца. Но глядя туда, она видела Торстейна, напряженно вглядывающегося вдаль – туда, где воды фьорда сливались с ледяными горами. Лицо мужа покраснело от ветра, из-под шапки выбились кудрявые пряди. Гудрид, улыбнувшись, подумала, что пора подровнять мужу волосы, а не то люди примут его за тролля. Она с трудом пробралась на корму и сказала ему:

– Если попутный ветер будет держаться и дальше – когда же мы дойдем до Западного Поселения, как ты думаешь, Торстейн?

Прищуренные карие глаза Торстейна не отрываясь смотрели на парус и море.

– Скорее всего, через пять-шесть суток; трудно сказать… По меньшей мере сутки потребуются для того, чтобы пройти Светлый Фьорд. Но погода может испортиться, и нам придется искать ночлега на берегу, хотя мне по душе плыть сутки напролет.

– И мне тоже. Так хочется поскорее увидеть Песчаный Мыс!

Внимательно посмотрев на реи, удерживающие огромный парус, Гудрид решила узнать, что за подарок подарила ей Тьодхильд на прощание. Им оказался деревянный бочонок с землей, и в нем росли желтые цветы настурции. Свекровь сказала, что цветы приживутся на новом месте, раз поблизости протекает речка, а Гудрид удивленно спросила у нее, откуда она знает, что на Песчаном Мысе есть река.

– Песчаный Мыс был частью земель, которые взял себе Эрик в Западном Поселении, прежде чем он привел с собой в Гренландию других людей. И тот человек, который теперь остался на Мысе, – Торстейн Черный, приходится сыном одному из воинов Эрика, получившему половину земель на Мысе. Он раскорчевал свой участок и обустроил его. Эрик взял меня с собой на Песчаный Мыс, когда поехал посмотреть, что там предстоит сделать после того, как Торстейн Черный получил землю в наследство от своего отца. Не смотри на меня так удивленно, Гудрид! Как ты думаешь, кто понимает лучше в хозяйстве: жена, которая одна годами управляется в доме и на дворе, или же муж, который предпочитает твердому полу палубу, качающуюся под ногами?

Гудрид подумала о Торстейне: неужели он тоже сильнее любит море? Ей трудно было поверить в это. Муж ее так мечтал о собственном доме, в котором будут бегать маленькие дети… Держа в руках настурцию, она повернулась, чтобы пойти набрать воды, и чуть не наткнулась на Люву, свою новую служанку. Девушка служила пару лет в доме у Торварда и Фрейдис дочери Эрика, а потом попросилась к Торстейну. Тот охотно взял ее к себе: он понимал, что значит прислуживать Фрейдис.

Улыбнувшись, Гудрид протянула ей кадку с цветами.

– Полей их, Люва. Ты помнишь, что к ужину надо сварить лосося?

Служанка кивнула головой, и Гудрид подумала, что слуги, которых Торстейн взял с собой на Песчаный Мыс прошлым летом, были такими же расторопными, как эта девушка. Гудрид была уверена, что и она сама, и Люва поладят с женой Торстейна Черного, Гримхильд.

Торстейн был немногословен, когда Гудрид расспрашивала его об этой Гримхильд: он сказал лишь, что она была раньше рабыней, а потом вышла замуж, и ей дали вольную. А о Торстейне Черном он сказал, что на этого человека можно положиться и он очень работящий.

Гудрид размышляла над тем, крещеные Торстейн Черный со своей женой или нет. Она забыла спросить, есть ли на Песчаном Мысе церковь, и вдруг поняла, что не знает, какой собственно веры придерживается ее Торстейн, когда он живет не в Братталиде. Когда из дома уезжал Лейв, Торстейн по-прежнему жертвовал мясо и молоко духу-хозяину Холма, а когда он произносил прощальную молитву перед отплытием из Эрикова Фьорда, то он обращался столь же часто к Тору, как и к Белому Христу, к вящему удовольствию всей команды. А вдруг Торстейн пожелает принести жертву Фрейру и Фрейе, когда наступит йоль[7], и попросит у этих богов тучных пастбищ и беременной жены?

Знакомые, обжитые берега Эрикова Фьорда постепенно сменились более темными, пустынными, изрезанными островками, поросшими пучками травы и дикими гвоздиками. Ветер дул в том же направлении, однако по журчанию воды за бортом корабля Гудрид поняла, что течение изменилось и что они выходят из глубоких вод. Гудрид сидела и пряла, укутавшись в плащ из тюленьей кожи, и в ней нарастала радость в предвкушении того, что ждет ее впереди на новом месте.

Бледные пятна на суше, означавшие луга и стога сена, становились все реже и реже: Восточное Поселение осталось позади. Время от времени они еще проплывали какой-нибудь одинокий, заброшенный скалистый остров, который торчал из воды как какое-то крупное животное; на таких островах находили себе пристанище люди, объявленные вне закона.

Выйдя в открытое море, они держались попутного ветра, чтобы не потерять из виду берег. Эгиль сын Торлейва так старался показать себя, что несколько раз оказывался чуть ли не за бортом, и в конце концов Торстейн послал мальчика связывать канат. Тот проворно управлялся с этой работой. Гудрид, наблюдая за Эгилем, думала, что если ее Торстейн и не самый смышленый, то зато он умеет дать людям проявить себя.

Рано утром Гудрид вышла на палубу и увидела, что вокруг – густой туман. Суши нигде не было видно. Волны тяжело плескались за бортом, а ветер был таким соленым, что в воздухе пахло салом. Гудрид испуганно пробралась на корму.

– Торстейн, мы сбились с пути?

Но муж был все таким же спокойным, как и прежде.

– Нет, Гудрид. В этих краях такое часто случается: то ледяной рукав спустится так близко к морю, что слепит глаза в солнечную погоду. А то ничего не разобрать в тумане. Мы пока еще не вошли в шхеры: ты, наверное, сама заметила это по волнению на море. Нам осталось еще больше половины пути до Западного Поселения. Что-то я проголодался, надо бы подкрепиться!

Когда они наконец вошли в Светлый Фьорд, Гудрид казалось, будто горы на горизонте угрожающе смотрят на них. Выражение лица мужа сказало ей, что торопиться не надо. Отбивая к обеду вяленую рыбу, Гудрид думала, что скоро они попробуют свежей пищи: она уже заметила за бортом здоровых размеров треску, с тех пор как они вошли в этот фьорд.

«Морской конь» медленно продолжал скользить по водной глади Фьорда. Гудрид стояла как зачарованная на носу корабля, а красные лучи заходящего солнца озаряли небо и тихую бухту Песчаного Мыса. Двор отражался на поверхности фьорда, плыл в легкой дымке, а за ним тянулась широкая долина, и ветер с суши доносил мычание, блеяние и лай собак.

Так далеко на Севере было холодно и рано темнело, а потому Торстейн послал свою команду, да и Люву тоже, переночевать на берегу, вместе с животными, на сеновале, а сам с Гудрид остался на корабле. Оказалось, что Гримхильд не успела подготовить к их приезду дом, как сказал Торстейн Черный, приплывший им навстречу в своей лодке-плоскодонке. Гудрид, глядя на поношенный серый плащ Торстейна Черного и его драные кожаные чулки, решила, что и он тоже не лучшим образом приготовился к приему гостей.

Гудрид приняла пылкость Торстейна той ночью за хороший знак, который предвещал ей плодовитость и счастливую жизнь в новом доме, и старалась помнить об этом, когда наступили трудные времена.

Вскоре стало понятно, что Гримхильд неутомима в работе, и того же требовала от рабыни Унны, однако она была женщиной неразумной и бестолковой. Высокая, квадратная, она неряшливо одевалась, нося мужские штаны, а поверх – длинные драные рубахи. А седые лохмотья торчали в разные стороны, словно бы их хозяйка не знала, что такое расческа. Но хуже всего было то, что ни в молочной кладовой, ни в клети ничего нельзя было найти, все хранилось как попало. А если вдруг под руку попадалось корытце или сырная форма, то утварь эта была никуда не годной, как и одежда на самой Гримхильд. В хлеву же и амбарах был строгий порядок, ибо там правил Торстейн Черный. Гудрид поняла, что бесполезно жаловаться мужу на беспорядок в доме. Она просто научила Люву и Унну, как приготовить из скисшего в кладовых молока вкусную простоквашу и сыр.

Когда Торстейн со своими людьми в первый раз отправился на охоту, он вернулся вместе с Белым Гудбрандом. Преследуя горных оленей, они вышли к самому его дому: Гудбранд тем временем косил сено на лугу. Он охотно отправился навестить Гудрид дочь Торбьёрна.

Гудрид сердечно приняла его на своем дворе.

– Как ты живешь, Гудбранд? Как твои Гудни и Олав?

– Спасибо, Гудрид, все хорошо. Приезжай к нам, сама посмотришь! Торстейн сказал мне, что привез с собой из Братталида двух коней, так что ты без труда доберешься до моего двора.

– Живет он славно! – вставил Торстейн сын Эрика. – У него самого есть двое лошадей, да еще столько коров, коз и овец, что уместятся на широком лугу!

– Да, мне пришлось ради этого потрудиться, – слегка усмехнулся Белый Гудбранд. – А все мой Олав! До чего же он удачлив! Олав наловил много белых кречетов и продал их Эрлингу Укротителю волн. А те товары, которые он получил, мы выменяли на скот у соседей.

– Неужели Эрлинг не поскупился? Тогда вам действительно повезло! – вырвалось у Гудрид.

– Да… Олав ездил от двора ко двору по всей округе и уговаривал бондов не уступать Эрлингу, если тот будет с ними торговаться. И в конце концов Эрлинг сдался, тем более что он собрался перезимовать у нас.

– Похоже, твой Олав пятерых стоит, – проговорил Торстейн.

Белый Гудбранд сделался серьезным.

– Мало у нас сил, чтобы сделать все, что задумано. Может быть, Торстейн, кто-то из твоих слуг поможет мне по хозяйству, а ты тем самым сэкономишь съестные припасы у себя в доме.

– Я об этом подумаю…

Гудрид была бы рада такому повороту событий. Она с тремя служанками трудилась не покладая рук, чтобы приготовить кладовые на зиму. Запасы ее медленно пополнялись вяленой рыбой и мясом, а в молочной кладовой стояли уже большие деревянные бочки с простоквашей и молочной сывороткой, миски с ягодами. В маленьком чуланчике на косогоре за домом накопилось уже порядочно сыру и масла, но Гудрид на этом не успокаивалась, видя, сколько людей будут есть зимой эти припасы.

В ночь середины зимы Торстейн устроил пир, и к нему в дом пожаловали соседи из окрестных дворов. С тех пор, как Гудрид приехала на Песчаный Мыс, она почти не выходила из дому, и многие соседи были ей незнакомы. Это были люди добродушные, любопытные и большей частью некрещеные.

Гудрид редко задумывалась о своей вере, но когда Торстейн с ее согласия посвятил свой пир Фрейру и Фрейе, после молитвы Белому Христу, то она подумала, что бы сказали при этом Торбьёрн и Тьодхильд. Перед ее мысленным взором вдруг предстала свекровь в Братталиде, и она ощутила тоску по своей почтенной свекрови и ее пылкой вере. Здесь же, на Песчаном Мысе, не строили храмов богам, и они с Торстейном даже не знали, где обитает дух здешних мест!

Гудрид молча перекрестилась, прежде чем начать обносить гостей блюдами. Она понимала, почему муж ее посвятил пир Фрейру и Фрейе. Она никак не могла забеременеть.

Миновал йоль, а Гурид все не беременела, однако Торстейн не терял надежды. Глядя на покрытый льдом фьорд, он сказал жене:

– Сейчас не время, Гудрид! Подождем, когда прорастет трава и станет плодиться скот!

Весна в Светлом Фьорде настала так стремительно и бурно, что Гудрид чувствовала себя стрелой, выпущенной из лука и лежавшей теперь в зарослях. Мысли ее путались, она отказывалась от еды, как ягнята в хлеву. И она растерянно говорила Люве:

– Что-то странное творится! Ягнята не хотят принимать пищу, совсем как я сама!

Люва с любопытством посмотрела на свою хозяйку.

– Я знаю, в чем тут дело, Гудрид. Так бывает часто, но потом тебе придется есть за двоих.

Гудрид уже привыкла к тому, что месячные у нее задерживаются, когда наступает весна, и потому она даже не подумала о том, что ждет ребенка. Она тихо стояла, раздумывая над сказанным. Кто же помог ей – Фрейя или Белый Христос? Она едва могла сообразить, в чем тут дело, и быстро перекрестилась.

Гудрид решила не говорить ничего Торстейну до тех пор, пока сама не почувствует в себе новую жизнь. Вдруг Люва ошиблась? Но однажды он увидел, как ее рвет во дворе, и так испугался, не заболела ли она, что Гудрид рассказала ему о ребенке.

Лицо Торстейна расплылось в широкой улыбке:

– Я знал, что мы правильно сделали, когда переехали в наш собственный дом, Гудрид… И чествование Фрейра и Фрейи нам нисколько не повредило!

Однажды, в начале лета, когда со стороны Восточного Поселения никого не ждали, на дворе заметили, как к Песчаному Мысу приближается большой корабль. Торстейн выбежал из кузницы, заслышав собачий лай, и всмотревшись вдаль, сказал:

– Это «Рассекающий волны», а на нем – мой брат, Торвальд, он возвращается из Виноградной Страны!

Торстейн поспешно велел принести ему плащ, наскоро расчесал волосы и бороду и заторопился к берегу, а за ним не отставал Хавгрим. Вдвоем они спустили лодку на воду и начали грести по направлению к кораблю, чтобы поприветствовать прибывающих.

Гудрид лихорадочно начала готовиться к приему гостей, как вдруг услышала скрип входной двери. Она выглянула из молочной кладовой и увидела Торстейна. Он опустился на скамью, закрыв лицо руками.

Гудрид перекрестилась.

– Торстейн? Что случилось?

– Торвальд убит в сражении со скрелингами, – ответил муж, не глядя на нее. – Это произошло прошлым летом. А люди на его корабле приплыли к нам, потому что у них на борту есть больной, и они собирались оставить его на берегу, прежде чем повернуть к Братталиду. Команда опасается, что судьба этого несчастного омрачит конец путешествия и всем остальным. Несколько дней назад этот человек сломал себе ногу.

Гудрид опустилась рядом с мужем и охватила его за руку.

– Они… они везут с собой тело Торвальда?

– Нет… Он просил перед смертью похоронить его там, на месте. Хотя мать, наверное, захочет, чтобы сын ее покоился на церковном кладбище. Хочешь поехать со мной в Виноградную Страну, Гудрид? Нам легче отправиться туда, чем Лейву: мы смогли бы обернуться туда и обратно в течение лета.

– Конечно же, я поеду с тобой! – Узнав, что случилось, Гудрид пришла в волнение. – Но как мы доберемся туда?

– Мы спросим у людей Торвальда… Они побудут у нас некоторое время, прежде чем отправятся в Эриков Фьорд.

Когда команда сошла на берег, Торстейн сам понес к дому раненого человека: он шел легко, будто на руках у него был ребенок. Лицо несчастного исхудало, побледнело, и он до крови закусил себе губу. Гудрид сперва приготовила для него успокаивающий отвар, а затем собралась вправить сломанную ногу. Внезапно перед ее мысленным взором предстало лицо Арни Кузнеца, искаженное болью: когда белый медведь искалечил его, никто не напоил беднягу отваром, не помог ему.

Пока Гудрид варила крепкий отвар плауна, Гримхильд выкрикивала разноречивые приказания Люве и Унне. Гудрид сдерживала себя, чтобы не сорваться. Может, сам Торстейн наконец заметит, что такое эта Гримхильд… Гудрид вылила охлажденный отвар в рог и понесла к лежащему на скамье больному. Звали его Эйольв.

– Выпей вот это, Эйольв, тебе станет легче. Во имя Отца и Сына и Святого Духа… – Гудрид перекрестилась и крестообразно дунула на рог.

Эйольв застонал.

– Прочти лучше над своим снадобьем заклинание, а то в нем не будет силы!

Он недоверчиво смотрел на Гудрид, пока та читала заклинание, призывая Тора, и только после этого отпил из рога. Гудрид подождала некоторое время, пока отвар подействует, а потом склонилась над больным и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:

Глаза Эйольва закрылись, и вскоре он погрузился в сон, ровно и спокойно дыша. Никто в комнате не проронил ни слова. А Гудрид осторожно ощупала сломанную ногу и слегка нажала на кость, пока не почувствовала, что та встала на место. Эйольв даже не проснулся, пока Гудрид бинтовала ему ногу широкими шерстяными лоскутами, прокладывая их кусочками моржового клыка. Она тихо сказала:

– Пусть он еще поспит. Если кто-то войдет в дом, он тотчас же проснется.

– Раз ты умеешь такое, ты точно прорицательница, а может, колдунья, – сказала Гримхильд, и многие зашушукались вслед за ней:

– Где это видано!

– В первый раз вижу, чтобы имели такую силу… А помните Торбьёрг-ведьму, которую несколько зим назад забросали камнями?…

Гудрид готова была закричать:

– Неужели вы не видите разницы между колдовством и умением исцелить! – И она перекрестилась как раз в тот миг, когда Унна вошла в дом с кадкой воды, приоткрыв дверь. Эйольв застонал и открыл глаза, а Торстейн сын Эрика, который до сих пор хранил молчание, весело произнес:

– Добрые люди, вы все видели, какая у меня жена-искусница. А теперь приглашаю всех к столу, и забудем пустую болтовню о колдовстве.

Угощение было щедрым, и люди Торвальда в один голос говорили, что даже в Виноградной Стране они не пробовали таких вкусных мидий и кречетов, как в доме Гудрид. Капитан судна, Асгрим Худой, поблагодарил хозяев за прием.

– Гудрид, я пробовал твои яства в Братталиде, когда мы отправлялись в Виноградную Страну, и я рад, что сегодня вновь сижу у тебя за столом. Ни в чем нет на твоем дворе недостатка, Торстейн! Никогда еще я не пробовал такой сочной вороники, как у тебя! А ведь ягоды эти пролежали всю зиму!

– А что, вороника вкуснее винограда? – спросил кто-то за столом.

– Виноград совсем другой, – улыбнулся Асгрим.

Торстейн довольно кивнул гостю, и Асгрим продолжал;

– Я расскажу вам, что мы видели в Виноградной Стране, а другие пусть поправят меня, если я ошибусь. Но вначале хочу почтить память нашего хёвдинга, Торвальда сына Эрика. Мы похоронили его по христианскому обычаю, но Торстейн сын Эрика хочет перевезти его прах домой, чтобы брат его покоился возле церкви Тьодхильд.

И Асгрим широко перекрестился, прежде чем начать свой рассказ. Без особых препятствий или опасностей они добрались до домов Лейва в Винланде. Там они и перезимовали. Рыбы было предостаточно. А когда наступило лето, они исследовали земли вокруг, обнаружив, что дома Лейва стояли на большом острове, а дальше простирался материк. Там они заметили следы человеческих жилищ, но самих людей не встретили. Земли Винланда были прекрасными, богатыми, там росло множество лесов, а берега были изрезаны удобными бухтами. Люди Торвальда нашли виноградные лозы, но стало холодать, и они были вынуждены вернуться к своим домам, набрав с собой для еды винограда. Вокруг домов Лейва росло много разных ягод.

На следующее лето Торвальд решил изучить новые земли на юге. Они проплыли мимо устья большого фьорда и уже почти достигли другого фьорда, еще более широкого, но тут Торвальд предложил своим людям исследовать длинный мыс между этими двумя фьордами. Он был таким удобным, что Торвальд решил со временем построить там жилье.

Они все вместе сошли на мыс, и, судя по всему, удача продолжала им сопутствовать. Когда же они вернулись к своему кораблю, они заметили на берегу перевернутые кожаные лодки, и под каждой из них лежало по два-три скрелинга. Один из скрелингов сумел уйти от них на лодке, но Торвальд с людьми все же убили восемь скрелингов.

Вдоль северного берега фьорда стояло еще много кожаных лодок, а может, палаток, но люди Торвальда безбоязненно расположились на мысе, поели и отдохнули на солнышке. Они думали, что за деревьями их никто не заметит.

Место это было заколдованным, не иначе, продолжал Асгрим. Ибо все люди уснули тяжелым сном и никак не могли проснуться. Пока Торвальд тоже спал, он во сне услышал голос, предупреждающий его об опасности. Тогда Торвальд закричал так громко, что разбудил всех остальных. И люди увидели, что на них надвигается целый рой кожаных лодок со скрелингами, плывущих по фьорду. Гренландцы поспешили на свой корабль, выставив вдоль борта щиты, и Торвальд сказал им, чтобы они защищались. Но вскоре скрелинги устали от битвы, и лодки их исчезли.

Тут все увидели, что Торвальд ранен: под мышкой у него торчала стрела скрелинга, И он сказал своим людям:

– Это смертельная рана. Похороните меня на мысе, где я мечтал построить себе дом… Поставьте на могиле крест, и пусть место это отныне называется Мысом Креста.

– Теперь ты сам знаешь, – сказал Асгрим, учтиво поклонившись Торстейну, – что могилу твоего брата отыскать будет нетрудно, хотя Мыс Креста и лежит на расстоянии от домов Лейва. А их-то уж отыскать просто!

«Неизвестно только, как много скрелингов мы повстречаем на этом мысе» – подумала Гудрид. Голова у нее кружилась от волнения и усталости.

Асгрим Худой и его люди оставались на Песчаном Мысе до тех пор, пока Эйольву не стало лучше. И прежде чем «Рассекающий волны» отправился в путь, шесть человек из его команды дали свое согласие вновь плыть к берегам Виноградной Страны, соблазненные хорошей охотой и рыбной ловлей в далеких землях. Гудрид радовалась тому, что они с Торстейном берут к себе на корабль людей, которые помогут им отыскать берег по тем знакам, которые нацарапал Асгрим на дереве.

Когда гости наконец уехали и хозяева погасили на ночь очаг, а Торстейн Черный и Гримхильд улеглись спать, и вскоре храп их разнесся по дому, Торстейн бережно развернул перед женой шерстяную тряпку и достал из нее черный камень, напоминающий вулканическое стекло – но только не гладкий, а зернистый. Камень тускло поблескивал, когда Торстейн поднес его к свету. Затем он протянул камень Гудрид, перекрестился и прошептал:

– Гудрид, я положу этот камень под матрац. Его подарил мне перед отъездом Асгрим: это волшебный камень из Виноградной Страны, и он может согревать. Асгрим сказал, что такие камни делают тамошние земли плодородными. Он предложил повесить его на стене в хлеву, но я подумал, что можно найти ему применение получше; пусть он охраняет нашего ребенка.

Гудрид казалось, что в ту ночь постель их была удивительно теплой.

Много людей захотело отправиться с Торстейном в Виноградную Страну, намного больше, чем требовалось для такой недолгой поездки. Кроме шести человек из команды Торвальда, к ним присоединились еще люди из Братталида, да и из соседских дворов пришло немало молодых парней, бывалых мореплавателей, которые предложили свои услуги в северных водах. В конце концов Торстейн набрал команду из двадцати пяти человек для своего «Морского коня». Одним из членов этой команды был молодой Эгиль. Лицо его светилось от радости, и он часами простаивал в кузнице, помогая Эйольву и слушая его рассказы о далеких землях.

Нога у Эйольва уже почти зажила, и он ходил на костылях. О землях на Западе он любил рассказывать. Гудрид жалела, что их первая с Торстейном поездка в Винланд будет такой недолгой, а цель ее столь скорбная.

Она прилежно ткала новую парусину, а голова у нее была занята важными делами, которые предстояло сделать до отплытия. Лишь немного удалось передохнуть от всех этих хлопот, когда они с Торстейном съездили в гости к соседям на день летнего солнцестояния.

Когда пир у соседей закончился, Гудрид с Торстейном ехали верхом домой. Уже вечерело. Вокруг щебетали в своих гнездышках встревоженные кроншнепы, а снежные горы, отражаясь в водах фьорда, напоминали заботливо сделанные сыры. Гудрид опустила поводья, и склонившись в седле, вдыхала ароматы нагретых солнцем лугов, любуясь красотой вечерней земли. Лошадь ее крутила хвостом, отгоняя докучливых комаров. Гудрид чувствовала себя счастливой. Именно теперь, когда два этих вечера она жила полной жизнью. И ей так хотелось оказаться в Виноградной Стране, прежде чем ребенок ее увидит свет…

Лошадь остановилась, повернув голову к хозяйке. Получив свободу, она охотно бы пощипала сочную травку. А если это не разрешается, то, может, Гудрид скажет, о чем это она так задумалась?

Не успела Гудрид натянуть вожжи, как к ней подъехал Торстейн, взяв ее лошадь под уздцы.

– Мне показалось, ты устала, Гудрид…

Она улыбнулась ему.

– Нет, я просто задумалась о нашем ребенке и о путешествии…

По лицу Торстейна пробежала тень.

– Я тоже думал об этом, Гудрид. И я решил, что лучше тебе остаться дома, пока я отправлюсь в Винланд и привезу тело Торвальда. Я вернусь сразу же, как только отыщу его могилу, а если опоздаю, то дождусь следующего лета, чтобы отвезти его тело в Братталид.

Гудрид похолодела.

– Как это? Почему я останусь здесь, а ты уедешь?

– Потому что ты не совсем здорова, и мы не можем подвергать младенца опасности.

Она попыталась улыбнуться.

– Как на тебя это не похоже, Торстейн! Ты никогда раньше не смотрел так мрачно на вещи! Я чувствую себя здоровой и сильной, и я так радовалась тому, что поеду с тобой…

– Я запрещаю тебе это, Гудрид.

Гудрид поняла, что возражать бесполезно. Она молча ехала вперед, подавленная услышанным. Она старалась забыть, что сейчас ее тело – всего-навсего сосуд для будущего ребенка. Гудрид пыталась представить себе, могли бы другие мужчины – ее отец, например – заставить своих жен остаться дома, когда представлялась возможность отправиться вместе в путешествие.

Они уже подъехали ко двору, навстречу им, выскочили собаки, и Гудрид ощутила, как в ее душе разочарование и обида сменяются злостью. Злостью на саму себя: как же она была глупа, вообразив, что Торстейн сумеет понять ее внутреннее стремление. Но она вышла за него замуж не ради этого. Она любила своего мужа за то, что он вселяет в нее чувство уверенности, и потом, он думал о ее благополучии. И все же ее не оставляла мысль о том, что она сама хотела бы решать свою судьбу.

МЕЧТЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ ВНОВЬ

Отъезд Торстейна все откладывался, ибо бонды решили, что он должен провести тинг на Песчаном Мысе.

Всю неделю, пока длился тинг, люди жили в палатках на пригорке, прямо у берега; воздух звенел от смеха, детского плача и стука мячей, когда играли в лапту. В большую яму, в которой готовили пищу, постоянно подбрасывали сухие водоросли или рыбные кости, овечий помет и хворост – только чтобы поддержать огонь, зажаривая на нем рыбу и птицу. Лишь дважды добродушное подтрунивание переходило в открытую стычку. Однако Торстейну быстро удавалось остановить противников и продолжать тинг с тем же невозмутимым спокойствием и властностью, с которыми он вел себя на месте Лейва в Братталиде прошлым летом. В последний день тинга он сообщил всем остальным:

– Люди добрые, я готовлюсь к путешествию в Виноградную Страну, чтобы привезти домой тело моего брата и похоронить его в освященной земле Братталида. Пока я буду отсутствовать, Гудрид дочь Торбьёрна останется хозяйкой на Песчаном Мысе. В присутствии свидетелей я заявляю, что половина двора принадлежит Гудрид, а другая половина, которую я купил у Торстейна Черного, отойдет нашему ребенку, которого она носит под сердцем, – в случае, если я не вернусь домой. Если же ребенок умрет, то вся усадьба останется одной Гудрид. Считайте ее вдовой, если я не вернусь на Песчаный Мыс через две зимы, к концу лета третьего года. Пусть тогда Белый Гудбранд из Киккута поможет Торстейну Черному управиться с хозяйством Гудрид и ее ребенка. Каждый из людей на борту моего корабля получит равную долю того, что мы добудем в нашем путешествии. Если никто больше не желает высказаться и ни у кого нет больше жалоб, то на этом тинг окончен.

Праздничное бряцание мечей о щиты взволновали Гудрид, и она по-прежнему сожалела, что ей придется остаться дома.

Через несколько недель «Морской конь» был уже готов к отплытию, и Гудрид вместе с Торстейном сошла на берег, к мостику, который построили весной. Хавгрим ждал со швартами на борту корабля, а Эгиль держал в руках длинный шест, которым измеряют глубину, Гудрид повернулась к Торстейну, и тот обнял жену так беззаботно, словно отправлялся половить камбалу недалеко от дома.

– Дует попутный ветер, Гудрид: это хороший знак. Ты и оглянуться не успеешь, как я уже вернусь!

– Я буду ждать тебя здесь, на берегу, – улыбнулась Гудрид, высвободившись из его объятий. Что ей еще оставалось делать?

Она с головой окунулась в домашние хлопоты. Всем домочадцам было теперь ясно, кто хозяйка в доме, но Гудрид старалась не оттирать Гримхильд, потому что понимала, что та вела здесь хозяйство уже много зим – столько же, сколько миновало самой Гудрид от роду. Но она часто подумывала над тем, что в Западном Поселении, наверное, был большой недостаток невест, раз уж Торстейн Черный взял себе в жены женщину без разума, сострадания и рода, и которая к тому же была неряхой.

Из этого брака не получилось ни детей, ни любви, как видела Гудрид, хотя муж с женой редко бранился. Гудрид уживалась с обоими, и все же боялась разрешиться от бремени без умелой и смышленой Лювы. В который раз она хотела вызвать к себе на Песчаный Мыс Торкатлу!

Когда покраснела карликовая береза и осенним холодом потянуло от темно-синего пенящегося фьорда, Гудрид уже с трудом натягивала на живот одежду, у нее болели грудь и поясница, но жизнь, шевелящаяся в ней, служила вознаграждением за все страдания и отсутствие Торстейна. Прошло уже много времени с тех пор, как он отправился в плавание, и скоро, наверное, она увидит вдали его красно-белый парус. Они вместе займутся подсчетом овец, а там и пир середины зимы подоспеет… К йолю, скорее всего, у них в доме уже появится новый человечек!

Подошло время считать овец, но Торстейн сын Эрика все не возвращался. Когда Торстейн Черный рассказал Гудрид, что ранил бонда, который утверждал, что клеймо на ухе многих ягнят принадлежит не хозяевам Песчаного Мыса – он прибавил, что скоро уже Торстейн приедет домой и проучит этого мошенника. Но Торстейн сын Эрика все не возвращался. Перед йолем домочадцы на Песчаном Мысе гадали, что, скорее всего, путешествие заняло гораздо больше времени, чем рассчитывал Торстейн, и команде «Морского коня» пришлось зазимовать в домах Лейва.

Гудрид ощущала в душе гнетущее беспокойство. Однажды ночью она без сна ворочалась в постели, и внезапно в голове у нее зазвучал хрипловатый голос приемной матери Халльдис: «Когда ты чувствуешь тревогу, Гудрид, это значит, что дух хочет что-то сказать тебе. Усмири свои мысли, освободи голову, как я учила тебя, и ты сможешь услышать его».

Гудрид послушно закрыла глаза, сложила руки на животе, освобождая свою голову от посторонних мыслей. Но ничего не происходило, все было пусто, пусто… Позднее она уснула.

Когда наступило время забоя, один из рабов заметил «Морского коня», скользившего по фьорду на закате: корабль был темным, тихим, словно немая угроза. Всякий раз, когда к берегам подходил корабль, в Братталиде и Песчаном Мысе начиналась суета. Но на этот раз на двор опустилась словно смертная сень. Унна побежала в дом сообщить о гостях Гудрид, которая варила колбасы. Побледнев, молча сорвала с себя Гудрид передник и, перекрестившись, вышла на двор.

«Морской конь» устало разворачивался к берегу, и парус его колыхался на ветру. Гудрид напряженно вглядывалась в него, не видно ли людей на палубе – но там не было ни человека. Все это служило дурным предзнаменованием. Пустой корабль медленно подходил к берегу.

Гудрид даже не услышала, как подошел Эйольв, и вздрогнула от испуга, когда он воскликнул за ее спиной:

– Все, кто на борту, сидят! Мне кажется, что у штурвала я вижу Торстейна, но и он как-то странно скорчился. Кто пойдет со мной на берег, чтобы помочь им?

И он заковылял к мостику как можно быстрее, а за ним следом спешили Торстейн Черный и еще двое людей. Прислуга перешептывалась, поросята отчаянно хрюкали, а собаки лаяли на перепуганных овец. Гудрид подождала, пока ребенок в ее утробе перестанет шевелиться, и велела рабам не забивать слишком много скота в этот день. Главное теперь – встретить людей с корабля. Приказав Люве и Унне, что им нужно приготовить в доме, она накинула платок и спустилась к берегу. Горели факелы, и жители Песчаного Мыса помогали сходить на берег измученной команде.

Торстейн Черный приблизился к Гудрид, ведя высокого человека с взлохмоченными волосами и бородой. Свет факела упал на лицо страдальца: все оно было покрыто волдырями. В ужасе всмотревшись в человека, Гудрид узнала в нем своего Торстейна: он стал совсем седым. Она бросилась к нему навстречу, подставив свое плечо, чтобы он мог опереться на него свободной рукой. Могучее тело Торстейна скрючилось, отощало: Гудрид могла одной рукой обхватить его талию.

Он разлепил запекшиеся губы и вдохнул:

– Мы поменялись с тобой ролями, Гудрид!

– Все будет хорошо, – ответила Гудрид, пытаясь идти твердо и унять дрожь в коленях.

Вскоре все больные были уложены на скамьи и укрыты одеялами и шкурами, а Гудрид с другими женщинами обносила их похлебкой из мха, тогда как прислуга разгружала корабль. Эгиль метался в горячке на своем ложе, и когда Гудрид поднесла ему похлебку, она положила ему руку на лоб. Мальчик был покрыт холодным потом. Гудрид заглянула в глаза Торстейна: они были неестественно большими на исхудавшем лице. Муж ее попытался улыбнуться и прошептал:

– Гудрид, покажи теперь все, на что ты способна как целительница. Мы плавали в море все лето, так и не добравшись до Винланда: в тумане мы сбились с пути. И если бы я не бывал прежде так часто на охоте в Нордсетере, то я бы и не узнал берегов Гренландии, когда мы наконец подошли к ним… У нас закончились еда и питьевая вода, и мы ловили чаек и ели их сырыми. Так мы держались еще некоторое время, но потом начался мор. Эгиль по-прежнему болен, а с ним и еще несколько людей. У них даже не было сил дойти до отхожего места; когда мы наберемся сил, мы вычистим корабль.

– Не говори так много, ты устал. Выпей-ка немного похлебки.

Укладываясь спать, Гудрид сняла только ботинки: она понимала, что ночью придется вставать к больным. Она тихонько вытянулась рядом с Торстейном, и муж поискал ее руку и прижал к своей щеке.

Ночью двоим стало совсем плохо: на рассвете умер Эгиль. Узнав о смерти мальчика, Торстейн сказал, чтобы каждого человека из Эрикова Фьорда, который еще умрет, клали в гроб и ставили в надежное место, чтобы потом, весной, переправить домой, на юг.

Гудрид редко появлялась на свежем воздухе, большей частью находясь в спертом, душном помещении вместе с больными. И хотя Торстейн и многие другие вскоре уже могли есть твердую пищу, они все же были еще слишком слабы и едва держались на ногах. Пятеро из команды умерли, а потом заболела еще и Гримхильд. С самого утра она выглядела хмурой, и Гудрид вздохнула с облегчением, увидев, что Гримхильд прилегла отдохнуть. Но оказалось, тучное, неуклюжее тело служанки запылало в лихорадке. Поскольку Гримхильд не была измучена морской качкой, она умудрялась поддерживать телесную чистоту, когда Гудрид помогала ей дойти до отхожего места. Но Гудрид сгибалась в три погибели, ведя толстуху, и спрашивала себя, отчего больная становится все тяжелее, хотя ничего не ест.

А потом внезапно заболел Торстейн Черный. Он не мог ни есть, ни пить, и только лежал, открывая глаза, когда Гудрид задерживалась возле него на минутку. Гудрид так устала, что едва заметила, что Гримхильд лежит неподвижно в своей постели, и дыхания ее не слышно. Поняв наконец, что та умерла, Гудрид поспешила сообщить печальную вести Торстейну Черному. Тот взглянул на застывшее тело жены и с трудом выбрался из дома, чтобы приготовить доску для погребения.

Гудрид принесла к постели Торстейна скамеечку и села на нее, закрыв глаза и прижавшись лбом к руке мужа. Вдруг она почувствовала, что тот шевельнул рукой и проговорил:

– Мне показалось, ты говорила, будто Гримхильд умерла. Посмотри, она сидит на лавке и ищет свои ботинки.

Едва Гудрид успела повернуться в сторону Гримхильд, как вернулся Торстейн Черный с доской. Заметив духа-двойника своей жены, он так сильно ударил его доской по голове, что потолок задрожал, и двойник опустился обратно на лавку. Позвав Эйольва, он вместе с ним вынес умершую из дома и похоронил ее за оградой сада, положив на могиле груду камней. А когда он вернулся обратно, Торстейн сын Эрика лежал мертвый. Гудрид сидела у его кровати и билась головой о ее край.

Торстейн Черный поднял ее и перенес на скамью у противоположной стены. Сев рядом с ней, он утешал ее, гладя рукой по волосам, словно она была маленькой девочкой.

– Ты должна позаботиться о себе, Гудрид. Не хватало еще, чтобы твой ребенок появился на свет раньше времени! А к лету я сам отвезу тебя обратно в Братталид. Я оставлю на Песчаном Мысе кого-нибудь из прислуги, чтобы люди из Эрикова Фьорда тоже смогли отправиться вместе с нами. Я уже внимательно осмотрел «Морского коня»: единственное, что нужно там заменить, так это шкоты, а потом хорошенько смазать корабль тюленьим жиром.

– Плохо, что тебе придется уехать отсюда…

Но Торстейн Черный живо перебил Гудрид:

– Я всегда хотел жить на юге, в Восточном Поселении. И первое, что я сделал, – это продал половину двора Торстейну сыну Эрика.

Умерший словно услышал свое имя и внезапно сел на кровати, выкрикнув с дико блуждающим взором:

– Гудрид! Где Гудрид? Гудрид!

Гудрид онемела от ужаса, не смея шелохнуться, а Торстейн Черный встал, сделав ей знак, чтобы она молчала. Но когда Торстейн сын Эрика вновь позвал ее, Торстейн Черный подвел Гудрид к скамеечке у постели и сел, обнимая женщину.

– Чего ты хочешь, тезка?

– Гудрид…

Гудрид с трудом сглотнула и прошептала:

– Я здесь, муж мой.

– Гудрид, если ты снова выйдешь замуж, я надеюсь, что ты будешь счастлива. Но пусть только наш ребенок помнит, кто был его отцом… Я хочу, чтобы…

Торстейн умолк, и голова его откинулась набок.

Торстейн сын Эрика был тринадцатым мертвецом, которого предстояло похоронить в Братталиде. Гудрид понимала, что невозможно сколотить такое количество гробов, но Торстейн Черный успокоил ее, сказав, что найдет выход, как только все тела умерших будут переправлены в Эриков Фьорд. А когда через несколько дней к Гудрид пришла Люва, чтобы рассказать, что большой котел, оставшийся после Торбьёрна, с раннего утра поставлен на огонь, потому что Торстейн Черный вываривает в нем кости мертвецов, – ее молодую хозяйку уже поразила болезнь. Единственной мыслью Гудрид было уберечь ребенка: она опасалась, что из-за болей в животе малыш родится раньше положенного срока.

Когда же она почувствовала родовые схватки, она с леденящим ужасом поняла, что с ее малышом дело пойдет не лучше, чем с теленком, которого преждевременно выбросила корова. Торстейн Черный послал к трем соседям, живущим поблизости, но прежде чем кто-то из опытных повитух успел на Песчаный Мыс, все уже кончилось… Гудрид ощущала такую боль, словно она была бревном, которое носят волны в открытом море. Она уже не понимала, что с ней происходит, и лежала в забытьи.

А ее крохотная дочка так и не увидела свет, Люва не хотела показывать ее Гудрид и уже направилась к двери со свертком в руках, как в дом вошла соседка Альвгерд. Она оказалась слишком любопытной, потому что Гудрид услышала ее громкий голос:

– Вот оно что! Такой красивый ребеночек и родился мертвым: здесь прямо колдовство какое-то. Я-то слышала, о чем поговаривают люди: неладное здесь творится! Мой муж даже не хотел сперва отпускать меня к вам: он узнал, что мертвая Гримхильд и сам хозяин Торстейн после смерти ходили по дому, будто живые.

– Гудрид вознаградит тебя за хлопоты, – спокойно ответила Люва. – Никакого колдовства здесь и в помине нет. А если ты сможешь утешить нашу хозяйку, которая потеряла и мужа, и ребенка, то ты окажешь всем нам большую услугу.

Альвгерд и другие соседки, подоспевшие вовремя, были опытными в своем деле: они позаботились о Гудрид, сцедили ей молоко, чтобы облегчить боль в переполненной груди. Но они не могли утешить ее в ее горе. Гудрид ничего не брала в рот и большей частью спала, а соседки сами лакомились тем, что приготовила для своей хозяйки Люва, и сидели, сплетничая обо всем понемногу.

– Какой же хорошенькой была эта девочка, – в десятый раз повторяла Альвгерд, довольная тем, что успела взглянуть на ребенка. – Такая же пригоженькая, как моя Герда. Муж хотел, чтобы я родила еще девочку, хотя у нас была уже одна. А теперь посмотрите только на мою Герду! Она обручилась с молодым сыном хозяина Киккута Олавом сыном Гудбранда. И я была так занята приготовлениями к свадьбе, когда меня позвали сюда…

Почувствовав себя покрепче, Гудрид подарила каждой из соседок по козе, в благодарность за помощь. И когда они наконец покинули двор, она села у очага, погрузившись в раздумья. Если молодой Олав сын Гудбранда собирается жениться, то, может, ей стоит попросить Белого Гудбранда, чтобы его дочь Гудни присмотрела за хозяйством на Песчаном Мысе, пока Гудрид поедет в Братталид…

Она посоветовалась с Торстейном Черным, и тот сразу же встал на лыжи и отправился в Киккут. Гудрид смотрела ему вслед и думала, что после смерти Гримхильд он словно помолодел зим на пятнадцать.

Белый Гудбранд принял их предложение, но летом сама Гудни должна была выйти замуж и поселиться далеко к югу от Песчаного Мыса.

А перед самым йолем к ним на двор пожаловал Белый Гудбранд и предложил, чтобы хозяйка отпустила с ним кого-нибудь из прислуги – помочь Олаву в Киккуте.

– Я еще не знаю, кто из прислуги поедет со мной в Братталид, – ответила ему Гудрид.

Гудбранд сидел и мял в огромных кулаках свои рукавицы.

– На самом деле я хотел узнать, Гудрид, останется ли здесь Люва. Я устал жить один, мне нужна жена.

– С Лювой тебе будет хорошо, – сказала Гудрид. – Ей будет приятно твое сватовство, и я искренне желаю ей счастья. Она преданная, смышленая и милая, и она хорошая хозяйка в доме.

– Думаешь, я сам не заметил всего этого, – буркнул Гудбранд. – Может ведь статься, что тебе понравится быть богатой вдовой и управляться одной с хозяйством. И наверное, ты будешь довольствоваться своей властью и не захочешь снова выйти замуж!

Гудрид покраснела.

– Я прислушиваюсь к добрым советам. Мне кажется, что тебе нужно самому поговорить с Лювой; можешь сказать ей, что я не возражаю. Пусть уж она сама выбирает.

Люва, как всегда, была сдержана, но обрадовалась, когда Гудбранд посватался к ней. Они обручились в присутствии свидетелей, и жених отправился к себе домой. Свадьбу сговорились сыграть сразу же после весеннего равноденствия, и Гудбранду предстояло множество хлопот.

Когда вечером Гудрид улеглась в постель, она впервые после долгого времени задумалась о своем положении. «Богатая вдова», – так назвал ее Гудбранд. Она таковой и осталась в свои двадцать три года. И как вдова, она имела полное право распоряжаться собой и своим имуществом. Но она так любила Торстейна: слишком дорогой ценой куплена ее свобода… И потом, она никак не могла родить ребенка, а значит, к ней могут посвататься только бонды, старше ее по возрасту, – вдовцы, у которых уже есть наследники. Старики со слезящимися красными глазами, нарывами на коже, скрюченными ногами и скрипучим голосом… Нет, если даже ей и назначено это самой судьбой, как предсказала тогда Торбьёрг, она охотно избежала бы такой участи.

Уезжая с Песчаного Мыса, Гудрид чувствовала себя несчастной и бесполезной. В амбаре лежала люлька, которую начал мастерить Торстейн. Виноградная Страна снова казалась недосягаемой. Самой Гудрид больше ничего не было нужно. И кроме Тьодхильд, Стейна и Торкатлы, никто, пожалуй, и не вспомнил бы о ней, если бы она умерла.

«Морской конь» глубоко осел в воду, когда Торстейн Черный погрузил на корабль все пожитки и скот. Он не собирался возвращаться на Песчаный Мыс. А Гудрид передала весь свой скот и большую часть вещей в доме Белому Гудбранду и Люве, ибо на юге у нее было все необходимое. И только прялка да сундук с одеждой и драгоценностями стоял в трюме на приличном расстоянии от животных. Там же находились и два кожаные мешка с костями Торстейна, Эгиля и еще одиннадцати умерших. Гудрид страшилась свидания с Тьодхильд: еще один из ее сыновей умер.

После двухнедельного плавания в штормящем море «Морской конь» наконец подошел к берегам Братталида. Гудрид, увидев людей, стоявших на берегу, поняла, что они ожидают худшего. Наверное, потому, что у штурвала стоял Хавгрим, а не Торстейн сын Эрика. Лейв поплыл к кораблю на лодке, и когда он обнял Гудрид, сердце у нее защемило: от того пахло так же, как от его брата Торстейна. Гудрид с трудом произнесла:

– Рада видеть тебя, Лейв. У вас с Торкелем и Тьодхильд все в порядке?

– Спасибо за участие, Гудрид. Тьодхильд умерла этой весной, сразу же после 3 мая. Счастье, что она не дожила до похорон Торстейна. Когда она узнала о смерти Торвальда, она сказала тогда, что худшее из всего – это пережить собственных детей.

Гудрид молча стояла и ждала, пока Лейв помогал разгружать корабль. Тьодхильд больше нет! Неужели эти испытания никогда не кончатся и у нее всегда будет чувство, будто душа ее истекает кровью?

Лейв заявил вновь прибывшим в Братталид, что ему не хватает помощников. Он был особенно рад Торстейну Черному, которого помнил с детства. Лейв распорядился, чтобы мешки с костями умерших были перенесены в церковь Тьодхильд, а сам поднялся на корабль вместе с Гудрид и Торстейном Черным, погладил бороду и задумчиво сказал:

– Гудрид, я надеюсь, что тебе захочется остаться именно в Братталиде, а не на Бревенном Мысе. Хальти-Альдис управляется в доме одна после смерти матери, но хозяйство у нас большое, сама знаешь. А Торкатла со Стейном вполне смогут одни вести все дела на Бревенном мысе.

Гудрид молча кивнула. Неужели кому-то она еще нужна… А Лейв продолжал дальше:

– Благодарю тебя, Торстейн, за то, что ты помог жене моего брата. Что ты собираешься теперь делать: купить себе двор или же работать на других?

Торстейн Черный ответил не задумываясь:

– Я хочу иметь собственный двор в Восточном Поселении. У меня хватает добра, чтобы заплатить за небольшой клочок земли.

– Тогда могу тебе сказать, что продается небольшой двор Форни под Сожженной Горой. Одна из его дочерей в скором времени выйдет замуж за норвежца, и она хочет вывезти свое приданое в виде шкур, рогов единорогов и прочего.

– Мы поговорим с Форни об этом, – кивнул Торстейн Черный.

Впервые в жизни Гудрид возвращалась в края, которые, ей казалось, она оставила навсегда. В душе у нее светлело при виде каждого знакомого, дорогого лица, и теперь она поняла, почему те, кто отправляется в плавание, так легко прощаются с остающимися на берегу. И если корабль как новенький и команде сопутствует удача, то славно уезжать и возвращаться вновь, встречаясь с родными и близкими.

Может, в жизни ее еще поджидают радости, когда она осталась хозяйкой двух богатых дворов и большого корабля! Она пережила мор на Песчаном Мысе, а это значит, что Торбьёрг-прорицательница угадала верно, сказав тогда, что Гудрид не умрет молодой. Да и с Торстейном у них была счастливая семья. Может, настанет время, когда сбудется предсказание о дальних путешествиях на своем корабле. Как бы то ни было, она теперь знала, что требуется от команды на борту.

Но все эти надежды рассеялись после пышной тризны, устроенной Лейвом после того, как у церкви Тьодхильд были захоронены в общей могиле кости умерших на Песчаном Мысе, головами на запад. Лейв окропил могилу остатками святой воды, а когда Гудрид осторожно спросила, не хочет ли он долить бочонок, тот ответил, что святая вода слишком уж разбавлена, и он сам надумал отправиться в Исландию – поискать там подходящего священника, который, конечно же, не будет заниматься какими-нибудь колдовскими штучками.

В разговоре Лейв все больше напоминал теперь Эрика. Гудрид украдкой разглядывала его, вспоминая слова Торстейна о том, что брат его легок на подъем. И если его поездка в Исландию увенчается успехом, в Братталиде все пойдет на лад.

– Меня беспокоит только одно, – продолжал Лейв, – что корабль отца ни на что уже не годится, а «Рассекающий волны» нужен нам для охоты. Я охотно купил бы у тебя «Морского коня», если он, конечно, тебе самой не нужен. Я хорошо заплатил бы за него, и, разумеется, мы попросили бы кого-то другого оценить этот корабль.

Гудрид не смела поднять глаза, чтобы не показать, как она жаждет оставить корабль у себя. Конечно, она была богата и независима ровно настолько, насколько может быть женщина, – и все равно она не имела права сказать хёвдингу Братталида, что мечтает о собственных путешествиях на борту «Морского коня». Наверное, она поступает глупо: для дальнего плавания могла бы сгодиться лишь такая женщина, как Ауд Мудрая, которая привезла с собой в Исландию Вивиля, предка Гудрид.

Она глубоко вздохнула и ответила:

– Поступай, как знаешь, Лейв. Конечно, в Гренландии должен быть священник.

– Я собираюсь взять с собой Торкеля и в Норвегию тоже, ибо люди должны познакомиться с будущим хёвдингом Братталида.

Гудрид чувствовала себя увереннее.

– Любой отец гордился бы таким сыном, как Торкель.

Это была правда. За те два года, пока отсутствовала Гудрид, Стейн улучал любую свободную минуту, чтобы упражнять Торкеля в стрельбе из лука и умении держать меч. У самого Лейва не было ни времени, ни терпения обучать сына этим премудростям. Гудрид вспомнила, как все тот же Стейн учил ее попадать в мишень в Хеллисвеллире, и подумала, что лучшего воспитателя мальчику нельзя было и пожелать.

Однажды, Гудрид приехала на Бревенный Мыс, чтобы посоветоваться с Торкатлой о количестве сукна на продажу, и сказала:

– Странно, что Стейн не заведет себе семью; и это он, который так много учит чужих детей. Кто бы мог подумать… Ему больше нравится вскочить в седло и поскакать туда, где запахло сражением, как говаривал мой отец!

Торкатла заботливо разгладила стопку сукна, а потом ответила:

– Не все мужчины любят спать с женщинами, и кое-кто из них предпочитает не обременять себя семейной жизнью.

Гудрид никогда особенно не задумывалась над тем, как протекает супружеская жизнь у других. До того как она вышла замуж, эта тема представлялась ей таинственной, но потом все сделалось простым и понятным. Ей недоставало близости Торстейна, но не его желания. Временами она сама ощущала некоторое возбуждение, а потом все проходило бесследно. Но теперь это напоминало растущего в ней самой ребенка…

Торкатла остановилась, и Гудрид показалось, что она далеко, в своих неведомых мечтах. Тогда она решительно направилась к двери, сказав напоследок:

– Я попрошу Харальда Конскую гриву отнести сукно в лодку, пока мы с тобой утолим жажду. Я и забыла, какой сегодня жаркий день!

На берегу ее ждали Харальд Конская грива и Гилли.

– Ты уверена, что мне не надо перевезти тебя на другой берег, Гудрид?

– Спасибо тебе, Харальд, но мне доставит удовольствие грести самой в такой чудесный солнечный день. И потом, как бы ты вернулся обратно?

– Я просто выбрал бы окольный путь.

Гудрид взволнованно протянула ему руку.

– Ты славный человек, Харальд, Стейн говорил мне, как тяжело тебе приходилось.

Харальд опустил голову, а Гилли печально завыл. Гудрид пригляделась к ним.

– У тебя что-то случилось, Харальд?

– Нет… да… я сам не знаю. То, чего я хотел, пока еще не произошло…

– И что же это, Харальд?

Когда он поднял свое покрытое шрамами лицо, в глазах его блеснула надежда.

– Не можешь ли ты приворожить ко мне одну девушку, Гудрид? Ты ведь занималась колдовством в Западном Поселении.

– Что ты такое говоришь, Харальд? – Гудрил смешалась, поразившись повороту разговора.

– Я слышал, как Хавгрим рассказывал, будто ты заколдовала человека, который потом выздоровел, и вызвала у себя преждевременные роды… Будто ты умеешь так приворожить людей, что они исполняют твою волю…

В глазах у Гудрид потемнело, так что она успела расслышать только половину из того, что наговорил ей Харальд.

– Харальд, я никогда не занималась колдовством… Я не знаю и не умею этого. И знать не хочу. Можешь сказать это каждому, кто еще посмеет повторять подобные глупости. Но если я могу помочь тебе без колдовства, я охотно сделаю это.

Харальд потрепал Гилли за ухом и сказал:

– Все дело в Финне дочери Эрпа, Гудрид. Она такая красивая. Я хочу жениться на ней. Заставить полюбить себя.

– Харальд, никто не может заставить полюбить себя насильно. Я, во всяком случае, не умею этого. Но я уверена, что Финна и так любит тебя, как и мы все. Хотя я слышала, что она обручена с другим и осенью они сыграют свадьбу.

– Значит, она больше не будет жить на Бревенном Мысе?

– Нет.

– Тогда, может, я перестану тосковать по ней, – с неожиданной легкостью в голосе сказал Харальд.

Гудрид попрощалась с ним, погладила Гилли, который ответил ей протяжным воем, разнесшимся эхом по окрестностям. А Харальд помог ей оттолкнуть лодку от берега.

Гудрид гребла быстро, чтобы отвлечься от мыслей. Добравшись до Братталида, она почувствовала себя разгоряченной и голодной, и ей очень хотелось посоветоваться с кем-нибудь. Только теперь она поняла, как ей недостает Тьодхильд с ее проницательными, глубокими замечаниями. Ей было слишком тяжело после возвращения в Братталид, и она не успела осознать, как же пусто стало после смерти свекрови. Гудрид посетила церковь только раз, когда хоронили Торстейна и остальных, ибо сам Лейв не очень-то держался новой веры своей матери. Завтра же Гудрид обязательно отправится в церковь, чтобы помолиться о Тьодхильд, Торстейне и Торбьёрне!

Когда на следующий день Гудрид управилась с делами и пошла наконец в церковь, на дворе лил дождь и дул такой ветер, что, казалось, наступила зима. Гудрид поплотнее закуталась в плащ и двинулась прямо вперед, не оглядываясь по сторонам. Ветер дул с юга.

С крыши церкви стекали струи дождя, а внутри было тепло и уютно, несмотря на то, что холодное, сырое помещение было погружено в сумерки. Гудрид вытащила огниво и зажгла небольшую лампаду. Она опустилась на колени: шкура белого медведя уже вытерлась, истрепалась за все эти годы. Четыре раза она произнесла «Отче наш», в том числе и за Торвальда, а потом, поколебавшись, прочитала молитву еще и в пятый раз, за своего некрещенного младенца.

Затем она присела на скамью, пытаясь усмирить свои мысли, и на душе у нее стало тихо и спокойно; она так хотела почувствовать торжественность, которая всегда присутствовала в церкви, когда здесь бывала Тьодхильд. Но чего-то не хватало. Тьодхильд умерла, и вместе с ней ушел этот торжественный, величавый дух молитвы.

Посидев еще немного, Гудрид потушила огонек лампады и вышла из церкви наружу. Дико завывал ветер, и она даже растерялась, не зная, откуда слышатся людские голоса, доносящиеся до ее слуха. Она повернулась в сторону фьорда, и сердце забилось сильнее. К берегу Братталида, невзирая на сильный прибой направлялся большой торговый корабль с порванным парусом. Только отважный, уверенный в своих силах купец мог рискнуть на такое. Гудрид никак не могла вспомнить, видела ли она эту шхуну раньше.

По дороге к дому она встретила людей, торопящихся к берегу и ведущих под уздцы вьючных лошадей: все были рады суматохе, которая поднялась из-за новых гостей. А на кухне уже хлопотала Альдис, подвесив над очагом самый большой котел.

– Они там, наверное, замерзли и промокли до нитки! – сказала она хозяйке.

Альдис резко повернувшись, схватила за руку молоденькую рабыню Ауд и прикрикнула на нее:

– Беги скорее в кладовую и принеси три дюжины вареных яиц кайры. Да поторопись! Мне надо успеть приготовить их как следует.

Гудрид с улыбкой посмотрела вслед рабыне.

– Ауд не торопится… Но когда я уеду от вас, ей придется выказывать больше усердия!

– Как знать, – буркнула Альдис.

Гудрид поспешила в дом, чтобы повесить на стену ковер, а потом пошла переодеться. Внезапно ей захотелось одеться понаряднее, чтобы скрасить своим видом непогоду на дворе. В ее душе поднялись смутные, таинственные ожидания. Она приколола к платью красивые броши и уже примеривала на голову шелковый платок, доставшийся ей от матери, как вдруг дверь распахнулась и Лейв громко крикнул ей:

– Гудрид дочь Торбьёрна, ты здесь? К тебе пожаловал старый друг!

К ней навстречу шагнул высокий, пожилой человек, отдав свой промокший плащ Ауд. Он протянул руки к Гудрид. Это был Снорри сын Торбранда, старый друг ее отца.

Она засияла от радости, сжав его руки в своих. Дружеское объятие было таким крепким, что платок соскользнул с волос Гудрид и упал на пол. И когда она, вспыхнув, наклонилась за ним, она взглянула на двух других человек, стоящих позади Снорри. Один из них был его сын Торбранд, а второй – Торфинн сын Торда из Скага-фьорда, человек в зеленом плаще, который стоял рядом с ее Снефрид на лугу альтинга.

ДАР ХОЗЯИНУ ХОЛМА

Лейв сказал:

– Торбранда сына Снорри ты знаешь, Гудрид, а это его двоюродный брат, Торфинн сын Торда, хёвдинг корабля.

Гудрид проворно пригладила волосы, боясь снова покраснеть, когда она протянула Торфинну руку. Он казался еще выше, чем раньше, а его обветренное, точеное лицо исхудало, вокруг рта залегли морщины, и под глазами тоже лучились морщинки. Когда Гудрид смотрелась в бронзовое зеркало, она замечала, что щеки ее теряли свою округлость; через несколько лет загар не будет золотить ее кожу, а сделает ее коричневой и морщинистой. Помнит ли он ее?…

Она спокойно произнесла:

– Добро пожаловать в Братталид, Торфинн сын Торда! Садись, не погнушайся нашим угощением.

Снорри рассмеялся и сказал:

– Эти же слова услышал от тебя мой старший сын, когда ты была еще маленькой девочкой, Гудрид. Вот уж не ожидал, что ты окажешься хозяйкой Братталида!

Лейв опередил расспросы Снорри:

– Гудрид осталась вдовой после смерти моего брата Торстейна. А мать наша умерла весной, и Гудрид пришлось взять на себя ведение хозяйства. Они с Альдис приготовили для гостей угощение.

Гудрид была рада предлогу и отвернулась от темно-синих внимательных глаз Торфинна, серьезно глядящих на нее. Прежде чем принести гостям миску с водой и полотенце, она еще раз поправила платок и платье, а потом благодарно взяла протянутую Альдис отжатую тряпку и приложила ее к своим пылающим щекам. Воздух в доме был жарким, насыщенным испарениями от мокрой шерстяной одежды, вареного мяса, и дрожал от звука голосов: к ним в дом набилось человек пятьдесят.

– Разумеется, корабль оказалась на верном пути! Вы ведь собрались торговать в этих краях? А этот парень не ценит попутный ветер! Недаром люди прозвали его Одаренный, Карлсефни.

– Виноградная Страна, говоришь? Ну разумеется, я слышал о ней, и не прочь послушать еще…

– Плохо, что это случилось с Торвальдом сыном Эрика… Наверное, скрелинги в тех краях занимаются колдовством, совсем как люди в Финнмарке.

Лейв выглядел необычайно довольным: он восседал на почетном сиденье, слева от него – Снорри, а справа – Торфинн. Гудрид рассчитывала, что хорошее настроение хозяина дома продлится еще несколько дней: она готовилась поговорить с ним о тающих съестных припасах, которые медленно пополнялись после тризны по Торстейну. В кладовых особенно недоставало твердости и заботливости Тьодхильд. И может быть, Лейву удастся выменять себе еды у Торфинна сына Торда… Гудрид оглядела толпу гостей за столом и вздохнула.

Лейв произнес краткую речь, почтив память Эрика, Тьодхильд, Торвальда, Торстейна и Торбьёрна, а потом гости набросились на еду. И когда Гудрид вышла подложить на блюдо еще вареной трески, Альдис красноречиво закатила глаза и прошептала:

– Надеюсь, они попробуют еще и каши из мха! Я добавила в нее ячмень и молоко, так что должно быть вкусно!

Гудрид улыбнулась служанке.

– Похоже, им все понравилось. Ведь это первая горячая пища, которую они отведали с тех пор, как уехали из Норвегии. И я думаю, они не заходили в Херьольвов Мыс.

Глаза Гудрид весело блеснули, когда она протянула рыбу Лейву. А тот продолжал разговаривать с Торфинном Карлсефни:

– Вот жалко, что ты не успел на наш тинг. Здесь было много народу!

Серьезные глаза Карлсефни скользнули по Гудрид, прежде чем он ответил Лейву:

– Я как раз собирался приехать на тинг, но задержался в Норвегии. В Нидаросе сейчас неспокойно, Эрик-ярл – в Англии, а его молодой сын содержится под стражей у старого лиса Эйнара Тамбарскьелфи. Кое-кто поговаривает, что Эрик-ярл больше не вернется домой, а конунг Олав сын Харальда собирается захватить власть в Норвегии.

Гудрид была вынуждена отойти от них: она обходила гостей вдоль стола, потчуя их принесенной рыбой. Повторяя себе, что волнение ее связано только с прибытием гостей, она внутренне ощущала, что Торфинн Карлсефни сын Торда имеет над ней власть. Прежде она, отправляясь с отцом на альтинг, видела там два десятка красивых, отважных парней из хорошего рода, в самом подходящем для брака возрасте. Но едва протекали две недели альтинга и она возвращалась домой в Хеллисвеллир, черты этих юношей стирались из ее памяти. Единственное лицо, о котором она вспоминала, принадлежало человеку, которого она и видела-то лишь мельком… Пока Карлсефни будет оставаться в Братталиде, она должна держаться скромно и достойно, чтобы ее поведение не походило на дурные наклонности молоденькой девушки или на смехотворные вздыхания вдовы!

Снорри отправился в Кимбавоге навестить своего брата Торлейва, а тем временем Торбранд сын Снорри занялся кораблем Карлсефни, а сам купец торговал на Площадке тинга. Однажды туда вышла и Гудрид – обменять сукно на зерно для Бревенного Мыса. Она услышала, как Торбранд говорил своему хёвдингу, что им требуется новый парус и новая обшивка бортов, прежде чем они отправятся обратно в Исландию. Вполне возможно, что они сумеют вернуться домой до зимних штормов, но неизвестно, сколько времени у них займет починка корабля.

Карлсефни отложил в сторону счетную дощечку, в задумчивости теребя короткую, выгоревшую на солнце бородку, и ответил:

– Я скажу Лейву, что нам нужен новый парус, Торбранд. А для того, чтобы залатать корпус корабля, требуется время. Поди к Лейву и спроси у него, не уступит ли он тебе свою кузницу, чтобы успеть наковать гвоздей.

Гудрид оставила раба Ньяля сторожить тюк с сукном, а сама подошла поближе.

– Торфинн сын Торда, у меня на Бревенном мысе достаточно парусины – тебе на парус хватит. Она хранилась у меня для моего собственного корабля, но теперь я продала его Лейву. – Голос у нее слегка задрожал. Карлсефни изучающе посмотрел на нее и ответил:

– Я хорошо заплачу тебе за парусину.

Гудрид кивнула, продолжая с рассудительным видом:

– Я охотно возьму у тебя взамен овес и ячмень. А в придачу я надеюсь продать свое сукно…

Она сделала знак Ньялю, и он подошел к ним с товаром. Карлсефни довольно ощупал сукно, а потом сказал тем же будничным голосом:

– Хорошие у тебя вещи. Надеюсь, что мои товары тебе тоже понравятся. Если ты пойдешь со мной на склад…

В полумраке хранилища золотисто светились развязанные мешки с зерном, и Гудрид вспомнились истории викингов, которые бывали в Миклагарде[8] и видели там целые палаты, наполненные золотом. В углу стоял сундук с шерстяными и шелковыми тканями, а под потолком были подвешены льняная пряжа и разноцветные шелковые нити. Гудрид вдохнула в себя запах кладовой, прежде чем она заметила, что в дверном проеме стоит Карлсефни, глядя на нее.

– Прежде чем ты выберешь, что тебе нужно, Гудрид, мне следовало бы отправиться с тобой на Бревенный Мыс и взглянуть на твою парусину. Тогда мы условимся о цене.

– Тебе не надо будет хлопотать об этом: я пошлю за парусиной одного из слуг, и он привезет ее прямо сюда.

Он взглянул ей прямо в глаза, когда она проходила мимо него на двор, и ответил:

– Мне это не хлопотно. Напротив, я охотно посмотрю на твою усадьбу. Или все дело в том, что Братталид отныне стал для тебя домом?

Гудрид слабо улыбнулась, поняв, что он имел в виду.

– Ты хочешь знать, не выйду ли я замуж за Лейва? Нет, об этом никто и думать не собирается. Я была женой его брата, Торстейна.

– Ты говоришь об этом, словно тебе есть что утаивать. Этот брак совершился против твоей воли?

– Нет, – твердо ответила Гудрид, – это не так. Торстейн был хорошим человеком и добрым мужем.

Карлсефни улыбнулся, и от его облика исходило такое тепло, что ей казалось, платок на ней вот-вот загорится. Он проговорил:

– Если я когда-нибудь женюсь, я буду надеяться, что моя жена будет говорить обо мне так же хорошо!

– Разве тебя дома в Исландии не ждет жена? – Гудрид почувствовала, будто на нее вылили ушат холодной воды: она ощутила прилив сил и необычайную радость. Синие глаза прищурились, и в улыбке блеснули белоснежные зубы.

– Нет, я пока не женат. Моя мать все хлопочет об этом. Но если я когда-нибудь возьму себе жену, я хочу, чтобы она сопровождала меня в моих путешествиях, пока я не состарюсь и не буду сидеть дома у огня. А таких женщин не очень-то много.

– А может быть, многие женщины как раз годятся для дальних плаваний, просто мужчины не спрашивают их об этом, – сказала Гудрид. – Теперь, когда ты уже видел мое сукно, можно, я оставлю его у тебя в кладовой, чтобы Ньяль не ходил с ним понапрасну?

– Конечно.

Карлсефни велел одному из своих рабов положить тюк сукна на складе, а сам достал плоские деревянные палочки для обмера. Гудрид крикнула, стоя в дверях:

– Я принесу свои палочки, Торфинн!

Она вернулась с длинной палочкой, на которой искусно были вырезаны руны: «Гудрид и Торкатла сделали из меня 120 локтей». Она наблюдала, как Торфинн мерял ее сукно, а потом они вышли вместе на двор.

– Ты многое умеешь, – сказал он. Похоже было, что он радуется.

– Отец научил меня считать, и ему всегда нравилось вырезать собственные палочки для обмера. Он говорил, что никогда неизвестно, как могут поступить другие, – ответила Гудрид.

– Да, Торбьёрн сын Кетиля оставил после себя добрую память, – сказал Торфинн Карлсефни.

Когда Гудрид вместе с Ньялем возвращалась в дом, она думала о том, когда же Карлсефни соберется поехать на Бревенный Мыс, чтобы взглянуть на ее парусину. Ей хотелось, чтобы к его приезду дом выглядел ухоженным и прибранным. И сумеет ли она выменять себе немного пшеницы к йолю? Нужно будет посоветоваться об этом с Торкатлой и Стейном.

А Карлсефни не торопился ни с торговлей, ни с починкой корабля. Когда Лейв узнал, как обстоят дела с «Рассекающим волны», он предложил Карлсефни и части его людей перезимовать в Братталиде. У Снорри и Торбранда были в Кимбавоге родичи, а остальных можно было разместить у соседей, поблизости. Карлсефни принял приглашение Лейва и велел перенести мешки с зерном и ячменем в кладовую Братталида, в придачу к тем подаркам, которые он преподнес хозяину дома еще по прибытии.

Гудрид как раз осматривала новые запасы в кладовой, когда, выйдя к дому, она повстречалась с Карлсефни. Они поздоровались и вместе пошли к главному входу.

– Ты очень щедр, Торфинн, – сказала ему Гудрид. – Я думаю, не отдать ли тебе парусину даром!

– Нет, разве такому торгу учил тебя Торбьёрн! И потом, мы с тобой условились посмотреть Бревенный Мыс. Я рассчитываю поехать туда через три дня.

Карлсефни остановился, прислушиваясь к протяжному вою на другой стороне фьорда, и сказал;

– Похоже, рядом с вами завелся волк!

– Это не волк, – улыбнулась Гудрид, – а моя собака на Бревенном Мысе. Ее зовут Гилли. Он просит поесть у Харальда Конской гривы.

– Надеюсь, этот Харальд покормит пса к моему появлению. А то я не мастер штопать порванные чулки.

– Я починю тебе их, если собака порвет их, – добродушно сказала Гудрид. – Но, как правило, все ограничивается одним лаем. И потом, Гилли хорошо охраняет дом и двор.

В тот вечер Гудрид легла рано. Уже засыпая, она слышала в отдалении собачий вой, который то замирал, то возобновлялся с новой силой. Сперва она решила, что это только сон, обрывки воспоминаний о дневном разговоре с Карлсефни, но потом услышала, что в доме поднялись люди. Гудрид расправила сорочку и потянулась за плащом. Спала она теперь в комнатке Тьодхильд. Открыв дверь, Гудрид увидела, что Лейв, Карлсефни и другие берут с собой оружие, а Ньяль зажигает лампы и достает факелы. С другой стороны фьорда доносился непрерывный вой.

Гудрид кинулась к Лейву.

– Ты собираешься на Бревенный Мыс?

– Надо посмотреть, в чем там дело. Гилли обычно ведет себя спокойно по ночам, как говорит Стейн.

– И я с вами, – сказала Гудрид, взяв у Ньяля часть фитиля и обвязав ею волосы, чтобы они не падали на лицо. Карлсефни стоял и смотрел на нее, и она вдруг осознала, что выглядит неряшливо. Но страх заглушил все другие чувства. Гудрид одна из первых добежала до небольшой шестивесельной лодки, в которой Лейв обычно плавал по фьорду. Она уже устраивалась в этой лодке, как вдруг услышала позади себя голос Карлсефни:

– Разве тебе не следует подождать нас в Братталиде, Гудрид? Мы ведь не знаем, что происходит на том берегу. Может, там сражаются.

Лейв ухмыльнулся.

– Напрасно волнуешься, Торфинн. Однажды Гудрид у себя на дворе убила из лука непрошеного гостя.

Карлсефни умолк, а Гудрид осталась на своем месте. Лейв отплыл от берега. Блестящие капли на веслах, свечение моря вызывали у нее ощущение, что она грезит. Постепенно стали различимы темные очертания берега впереди. Громко каркали вороны, с разных сторон лаяли собаки, и все эти звуки перекрывал один яростный вой Гилли.

Когда лодка причалила к берегу, в доме на Бревенном Мысе зажглись огни. Гудрид узнала квадратную фигуру Стейна, выскочившего из дома, и даже не обратила внимания на то, что Карлсефни помог ей сойти на берег. Подобрав юбку, она взбежала на тропинку и чуть не наткнулась на Фафни, который несся навстречу гостям, заливаясь радостным лаем. К ним подошел Стейн, и Гудрид успела разглядеть в дверях побелевшее от страха лицо Торкатлы. У стены молча сидели Стотри-Тьорви и Кольскегги, а в постели лежала Финна дочь Эрпа, и рыдания ее вплетались в завывание Гилли.

Стейн закрыл за гостями дверь и тяжело выдохнул:

– Спасибо, Лейв, что приехал сюда со своими людьми. Так мне будет легче заявить об убийстве, которое произошло у нас на дворе.

Он повернулся к Гудрид и продолжил:

– Гудрид, мне очень жаль, что такое случилось в твоей усадьбе сегодня ночью, но ты поймешь, что я заботился только о твоем добром имени, и ты можешь взять виру в три марки серебра за Харальда Конскую гриву. А если Лейв захочет, чтобы дело это разбирали на тинге, то пусть на то будет его воля.

Гудрид села на близстоящую скамью.

– Мое доброе имя?… Ты хочешь сказать, что убил Харальда Конскую гриву из-за меня?

Веревочка фитиля, которой она подвязала себе волосы, лопнула, и Гудрид в нетерпении тряхнула головой.

– Скажи, что случилось, Стейн. И попроси кого-нибудь успокоить Гилли.

Стотри-Тьорви вышел на двор и через некоторое время вернулся. Вой за домом прекратился.

Стейн продолжал все тем же спокойным голосом, будто он рассказывал об улове:

– Только Торкатла успела сложить древесный уголь у очага, как мы услышали, что снаружи кричит Финна. Обычно по вечерам она дожидается Торкатлу, чтобы вместе с ней идти в отхожее место, но на этот раз вышла на двор одна, и на нее напал Харальд Конская грива. Вряд ли он успел повредить девушке, ибо я сразу же выскочил из дома и ткнул его своим ножом. Если же ты думаешь, Гудрид, что я вел себя неправильно, то представь себе сперва, что было бы, если бы Финну дочь Эрпа взял силой один из твоих слуг. Конечно же, Эрп потребовал бы виру с Лейва, но люди стали бы показывать на тебя, говоря, что ты не можешь навести порядка у себя в усадьбе.

Людская молва… И некому защитить ее: нет ни мужа, ни отца, ни брата… Гудрид вздрогнула и поднялась со скамьи.

– Я хочу поговорить с Финной.

Финна натянула на голову одеяло, чтобы заглушить рыдания. Но Гудрид отвернула угол, схватила девушку за руки и встряхнула ее.

– Прекрати, Финна! И расскажи мне, что с тобой случилось.

– Нет, я не могу… ааа, ай…

– Скажи мне только, что сделал тебе Харальд. Он взял тебя силой, Финна?

– Он… он попытался поцеловать меня… Ая не хотела…

– Понимаю, – сказала Гудрид, представив себе широкое лицо Харальда, покрытое шрамами, искаженное похотью. Холодея от страха, она подумала, что ни одна женщина, пожалуй, не смогла бы защитить себя от такого нападения, не убив мужчину. Но все равно она спросила:

– А ты сказала ему, что не хочешь?

– Я… я ничего не сказала. Я только закричала. И тут прибежал Стейн. Я очень испугалась, Гудрид.

– Да, – тихо произнесла Гудрид. – На твоем месте мне тоже было бы страшно. Я рада, что он не навредил тебе.

Она дала Финне попить и вышла к остальным. Она чувствовала себя бесконечно усталой, и голос ее звучал грустно и слабо.

– Девушка осталась невредима, но она насмерть перепугана. Никак не могу понять, о чем думал Харальд. Недавно я говорила ему, что Финна помолвлена с другим парнем, и он воспринял эту новость с большим облегчением. Когда Финна успокоится, надо будет сказать ей, что она нравилась Харальду. – Гудрид остановилась и продолжала дальше, глядя на Лейва: – Лейву решать, как быть дальше, но мне кажется, что предложение Стейна справедливо. И я надеюсь, что Лейв похоронит Харальда в Братталиде, потому что тот крестился еще в Исландии.

Затем Гудрид повернулась к Тьорви.

– Я рада, что ты утихомирил Гилли. Он был так привязан к Харальду, что провыл бы всю ночь напролет…

– Мне пришлось перерезать ему горло, – пробормотал Тьорви. – Он успел дважды укусить меня…

Гудрид украдкой взглянула на Карлсефни, но в синих глазах его, которые покоились на ней, не было ни тени усмешки.

В Братталид возвращались молча. Все тихо вошли в дом и улеглись спать. Едва Гудрид забралась под одеяло, как осознала, что все это время она проходила босой. Она закутала замерзшие ноги в овчину и наконец уснула. Всякий раз во сне ей казалось, что Карлсефни придет утешить ее, но он не приходил.

В следующие дни Карлсефни ни словом не обмолвился о парусине, обещанной ему Гудрид, и она уже решила, что он просто забыл об этом. Сама же Гудрид бывала на Бревенном Мысе гораздо чаще, чем прежде, помогая Финне и Торкатле. На третий день после смерти Харальда Гудрид вытаскивала лодку на берег и вдруг услышала за спиной голос, который просил ее подождать. По каменистому склону к ней сбегал Карлсефни.

– Ты не забыла, что обещала взять меня с собой и показать парусину, Гудрид? И еще, я хотел увидеть твой двор…

– Я не думала, что ты захочешь отправиться на Бревенный Мыс после всего, что там произошло, – пролепетала Гудрид, стараясь скрыть замешательство.

– Нет, почему же… А кто будет грести?

– Я сама. Здесь недалеко, и потом, все остальные заняты.

Он сделал ей знак, чтобы она садилась в лодку, резко оттолкнулся от берега, вставил весла в уключины и принялся медленно, но споро грести.

Волосы его растрепались, и он казался юным и беззаботным. Голые ноги почернели от солнца, покрытые золотистыми волосками, похожими на лепестки гусиной лапчатки. Гудрид вспомнила, как она со своей сестричкой Ингвилль играла в детстве, когда они вместе оказывались друг напротив друга в одной лодке: девочки старались ухватить друг друга пальцами босых ножек, словно это были руки. Гудрид почувствовала, что краснеет, и проговорила как можно спокойнее:

– Старайся держаться подальше от устья реки, там опасное течение.

– Я вижу.

Гудрид поняла, что сказала глупость. Ей ли учить мужчину, который умеет управлять большим кораблем в открытом море, ведя его через бесчисленные чужеземные реки и порты…

Словно угадав, о чем она думает, он сказал:

– Только глупец может броситься в незнакомые воды.

Долгое время они молчали. За широкой спиной Карлсефни Гудрид стал виден ее двор: они подплывали все ближе к берегу. Сперва Гудрид боялась показаться глупой, а теперь она чувствовала, как внутри поднимается радость, и она ощутила себя молодой, впервые с тех пор, как Торстейн уплыл к берегам Виноградной Страны.

Карлсефни вглядывался в берег, направляя к нему лодку, а потом взглянул прямо в глаза Гудрид, заставив ее встретиться с ним взглядом. Ей казалось, что она заглянула в глубокий омут, в котором мерно покачиваются водоросли, и пришлось бороться с искушением броситься в глубину и утонуть в ней. Ни один из них не проронил ни слова.

На берегу залаял Фафни, и к гостям поспешили навстречу Стейн и Халльдор. Гудрид объяснила им цель приезда Карлсефни, и все четверо двинулись к дому. Там все было по-прежнему. Финна мирно ткала, а Торкатла вышла из молочной кладовой, окутанная запахом сыра, чтобы поприветствовать гостей. Гудрид подумала, что служанка не одобрит этого молодого богатого купца Карлсефни. Однако она, напротив, держалась с ним почтительно, выказывая ему уважение, словно это был сам Лейв сын Эрика, и следуя за ним по пятам в амбар, чтобы показать ему красно-белую парусину.

При виде этой ткани на Гудрид нахлынули воспоминания. А Торкатла тем временем давала свои пояснения:

– Просто чудо, что мы не успели использовать этот кусок парусины. Подумать только, мы пережили такое ужасное путешествие по морю! Никакая сила не заставит больше меня пересечь фьорд в обратном направлении. Хотя Гудрид-то, как говорится дочь своего отца – ей морская качка нипочем… Да и Торбьёрг-прорицательница говорила ей в тот раз, что ей суждены далекие путешествия и…

Пока Торкатла болтала без умолку, Карлсефни внимательно осмотрел весь рулон парусины. Наконец он выпрямился и сказал:

– Что же, товар отличный. Но мне надо еще локтей двадцать.

– У нас есть шерсть и крапивное волокно, – вставила Гудрид. – И я сама могу соткать недостающее. – Повернувшись к Торкатле, она прибавила: – Я обещала Торфинну Карлсефни показать наш двор. А потом мы у тебя отведаем, что Бог пошлет.

– Я рада, что ты проголодалась, Гудрид, – просияла Торкатла. – Как раз самое время!

Они осмотрели все постройки на дворе, сад и медленно шли вдоль берега, направляясь к реке. Благоухание позднего лета распространялось вокруг них, а в зарослях ивняка слышался шорох зайцев и куропаток. Карлсефни похвалил скот Бревенного Мыса, пасущийся у берега, а потом вновь умолк. Чтобы нарушить молчание, Гудрид проговорила:

– Хочешь ли ты, чтобы остаток парусины был тоже красного цвета? Или, может, ты предпочитаешь другой цвет?

Карлсефни, смотря прямо перед собой, ответил:

– Когда-то у тебя был синий плащ. Мне хотелось бы иметь этот цЦвет на своем парусе.

Гудрид затаила дыхание. Так он не забыл!…

– А у тебя был зеленый плащ, – это было все, что она успела сказать, прежде чем Фафни, сопровождавший их всю дорогу, вдруг оживленно залаял и бросился быстрее молнии в заросли на речном берегу.

Карлсефни схватил собаку за ошейник, дожидаясь, когда к ним подойдет Гудрид. А она, подоспев, заметила, что Фафни роет ямку на косогоре. В земле, среди пожухлой травы, оказался скелет младенца. Ребеночек лежал словно в утробе матери, поджав ножки, и на хрупком черепе виднелись черные волосики. Сердце Гудрид замерло. Что за злые чары предстали ее взору: кто посмел выкопать ее крошечную дочку на Песчаном Мысе и положить ее здесь, словно зловещее напоминание о том, что Гудрид не способна рожать детей!

Она опустилась на землю, закрыв лицо руками. Над ней раздался голос Карлсефни:

– Похоже, что ребенок умер около года назад, так что ты вряд ли сможешь узнать, чей он…

Гудрид медленно и судорожно вздохнула. Подумав, она ответила:

– В то лето мы с Торстейном отправились на Песчаный Мыс, а Тьодхильд рассказывала, что рабыня Ауд ждет от Ньяля ребенка. Значит, скорее всего это ее дитя. Но что из этого: это крохотное создание умерло, оно мертво… – голос ее прервался, и она перекрестилась.

Карлсефни сел на приличном расстоянии от нее, но она все равно чувствовала тепло его тела, и мысль об этом утешала ее. Наконец она первая прервала молчание. Сама не желая этого, она сложила вису, в которой выплеснулось все, что она носила в душе:

Вся затрепетав, она взглянула на Карлсефни. Взгляд его был отсутствующим, и сам он словно погрузился в тяжелые думы, а глаза его казались черными. Гудрид растерянно пролепетала:

– Теперь ты знаешь все! Когда я увидела это несчастное создание, я подумала, что это тельце моей собственной малютки… Когда ты жил у нас в Братталиде, ты, наверное, уже слышал сплетни о том, что я будто бы заколдовала своего младенца. Мне… мне хотелось бы, чтобы ты знал правду обо мне. Я мечтала родить ребенка, он был для меня всем в жизни. И я не хочу, чтобы ты подозревал меня в колдовстве.

Он вздрогнул.

– Я вовсе не думал об этом, Гудрид. Но тебе не следовало бы считать, что жизнь кончена только из-за того, что ребенок родился слишком рано, а муж твой умер. Ты еще слишком молода.

Он встал и протянул Гудрид широкую, загрубевшую от труда ладонь, чтобы помочь ей подняться. Она оперлась на его руку и почти раздраженно ответила:

– Легко тебе говорить! Ты волен распоряжаться собою и делать все что хочешь: путешествовать по чужим краям или гостить у родичей, и все потому, что…

Он улыбнулся и легко подхватил ее за локоть, чтобы она не сползла к реке, которая несла свои шумные, стальные пенистые воды внизу под косогором.

– Ты тоже вольна скатиться вниз. Но прежде хочу предложить тебе взглянуть на другой берег реки. Может, он приглянется тебе больше, чем этот?

Гудрид оглядела оба берега, покрытые валунами, меж которыми цвел желтый душистый ослинник. Показав на другой берег, она произнесла:

– Видишь те цветы? Они тоже называются ослинники, но там они белые. Это единственное место во всей округе, где можно встретить белые цветы ослинника. Ты думаешь, что на том берегу есть что-то особенное, что там все иначе?

– Возможно. И теперь там полно цветов.

Гудрид попыталась улыбнуться, отвечая ему:

– Моя приемная мать учила меня не возражать мужчине и заботиться о том, чтобы вдоволь накормить его. Нам пора возвращаться в дом и посмотреть, что предложит нам Торкатла.

Гудрид нарочно переводила разговор на обыденные темы и за обедом, и в лодке, когда они плыли назад в Братталид. Но едва они оказались посередине фьорда, Карлсефни отложил весла и высказался без обиняков:

– Значит, ты помнишь меня с тех пор, как мы увидели друг друга на альтинге? Или, во всяком случае, мой зеленый плащ…

– Да, Орм, мой приемный отец, рассказал мне, кто ты.

– А я спрашивал о тебе у моего дяди Снорри.

– Но он никогда не говорил мне о том, что ты спрашивал обо мне, – Гудрид обрадовалась, что в этот раз за веслами сидела не она. Сейчас ей казалось, что она не смогла бы шевельнуть пальцем.

– Я спросил у него, кому принадлежит красивая белая кобылка!

– О, да, Снефрид. Она действительно была великолепна.

– Еще бы, и на нее можно было положиться. Потому что в тот вечер я сказал ей, чтобы она помогла мне встретить свою хозяйку. Конечно, это случилось не сразу, но теперь мы сидим здесь вместе!

Они почти уже приблизились к берегу: люди из Братталида собирали у воды мидий и могли услышать их разговор.

– Очень любезно с твоей стороны, Торфинн сын Торда, что ты довез меня до Бревенного Мыса и обратно, – учтиво произнесла Гудрид.

Он быстро обернулся через плечо и ответил столь же вежливо:

– Не стоит благодарности, Гудрид дочь Торбьёрна. Я весьма доволен своей новой парусиной.

В последующие дни Гудрид была так наполнена присутствием Карлсефни, что всякий раз, когда она обносила домочадцев едой за столом, руки у нее начинали дрожать, едва она приближалась к его месту. Когда она ложилась спать, мысли ее текли к постели, которую Карлсефни делил вместе Лейвом. Теперь она понимала, как это бывает и как томление заставляет многих высокородных женщин нарушать обычаи и вести себя безрассудно. И она понимала теперь предсмертные слова отца. Но ощущал ли сам Карлсефни такую же тоску по ней, как ее отец – по Халльвейг?

По гренландским меркам Гудрид жила зажиточно и принадлежала к знатному роду, но Карлсефни был одним из самых богатых и могущественных людей во всей Исландии. У Гудрид не было никаких оснований надеяться, что он захочет всерьез посвататься к ней. Сможет ли она противиться ему, если он предложит ей быть его наложницей на то время, пока он находится в Гренландии?

Гудрид без сна ворочалась в постели и утром вставала еще более усталой, чем ложилась вечером.

Однажды, когда на дворе стояла хорошая погода, Гудрид решила сесть у дома прясть и направилась в кладовую за нечесаной шерстью. Она взяла такую большую охапку, что ничего не видела перед собой из-за шерсти. По дороге к дому она наткнулась на какого-то человека. Тот решительно потянул к себе ее охапку, и она увидела прямо перед собой бледное лицо Карлсефни. Глубоко посаженные, синие глаза смотрели неожиданно мрачно, и Гудрид почувствовала, что ноги ее подкосились.

– Я… я думала, что ты со своими людьми отправился ловить рыбу сегодня утром! – пролепетала она.

– Я – нет. У меня есть здесь дела. Почему ты не пошлешь в кладовую служанку и несешь такую груду шерсти сама?

– Здесь в Гренландии мы заставляем слуг делать только самое необходимое, и потом, у них и без того много хлопот… Я вовсе не думала, что наткнусь на тебя… – она смотрела в сторону.

– Вот как? А я искал встречи именно с тобой… Мне нужно поговорить с тобой кое о чем.

Он молча положил охапку шерсти на холмик под большим деревом, где, по поверью, жил дух этой земли, и потянул Гудрид за собой. Показав в сторону Бревенного Мыса, он сказал:

– Там лежит твой двор, Гудрид. Хозяйство у тебя хорошее и прочное. Торстейн Черный говорит, что двор твой на Песчаном Мысе еще лучше. Я не знаю, сколько заплатил тебе Лейв за корабль, но в любом случае ты имеешь богатое приданое, и я хотел бы знать, не помолвлена ли ты с кем-нибудь. Лейв рассказал мне немногое: он считает лишь, что ты сможешь жить в Братталиде до тех пор, пока Торкель не возьмет себе жену в дом.

Гудрид твердо произнесла:

– Могу сказать только, что никто ко мне не сватался. У меня действительно есть два двора и сумма, уплаченная мне за корабль отца. Но скорее всего, я не смогу больше рожать детей.

– Ты хочешь навсегда остаться в Гренландии?

Она беспомощно подняла на него глаза, чувствуя себя беззащитной перед ним, и это придало ей силы.

– Я не задумывалась над этим… Сейчас я живу здесь. Иногда мне кажется, что я жила здесь всю жизнь, а иногда – что я лишь жду, когда же начнется подлинная жизнь. Когда я была женой Торстейна, я верила, что живу по-настоящему, но это было похоже на зерно, которое проросло слишком рано и замерзло…

Никогда раньше она не высказывала свои мысли вслух. Теперь она словно освобождалась от тяжкого бремени.

Карлсефни наклонился над кручей, взглянув на фьорд. Внезапно он схватил Гудрид за руку.

– Выходи за меня замуж, Гудрид. Судьба хотела, чтобы мы встретились вновь. Не будем же понапрасну терять время!

Он прижал ее к себе, так что голова ее легла ему на грудь. Гудрид втянула в себя запах моря и шерсти и услышала, как гулко бьется его сердце. Она тихо и нежно ответила ему:

– Я с радостью пойду за тебя, Карлсефни! Не годится противиться своей судьбе. И потом, мне так хочется полюбоваться твоим красивым парусом, который я доделаю!

Он наклонился к ней и поцеловал ее, и она ощутила, как их дыхания смешались воедино. Тело его напряглось и запылало. Гудрид затопила волна нежности, но она овладела собой, подумав, что, пожалуй, для нее же лучше, что все эти годы она и не подозревала о томлении плоти. Вслух она сказала:

– Нас могут увидеть…

– Пусть видят! Никогда не желал я свататься к женщине украдкой: иначе в темноте не разглядишь, какое у нее приданое, – сказал он и прибавил уже всерьез: – Нам не нужно прятаться, Гудрид. Я сам себе хозяин, да и ты вправе решать, кого ты себе выбираешь в мужья.

– Да, – ответила Гудрид и посмотрела на фьорд в сторону рыбачьих лодок, а потом перенесла взгляд на двор, где беспрерывно суетились слуги. Здесь она сама была лишь маленьким звеном в цепочке, и над всеми ними главенствовал Лейв. Она медленно продолжала: – Я хочу быть с тобой повсюду, куда бы ты ни отправился. Но будет лучше, если ты, как это принято, спросишь разрешения посвататься ко мне у Лейва.

– Я и сам думал об этом. У меня есть друзья в Кимбавоге, и они смогут замолвить за меня слово Лейву. Теперь, поговорив с тобой, я отправлюсь к своему дяде Торлейву.

– А откуда ты знал, что я соглашусь? – дразнящим голосом спросила Гудрид.

– Я думал, что ты поняла: сама судьба хочет, чтобы мы стали мужем и женой.

– Раз уж я такая разумная, то пора мне вернуться к своей пряже! – Гудрид взяла Карлсефни за руку и повернула к холму, на котором он оставил ее шерсть. Внезапно новая мысль поразила ее, и она, остановившись, тревожно проговорила: – А что скажут твои родичи в Исландии? Они одобрят твой выбор?

– Мой отец умер, когда мне было десять зим от роду, а братьев и сестер у меня нет. Матери моей, Торунн, угодить очень трудно, но я сам буду счастлив, если ты станешь моей женой! С тех пор как умер отец, мне принадлежит половина двора на Рябиновом Хуторе, и я способен обеспечить тебя без посторонней помощи.

Карлсефни нагнулся, чтобы поднять охапку шерсти, и Гудрид воскликнула:

– О, ты, наверное, не знал о том, что под этим деревом живет Хозяин Холма! И если он подумал, что мы оставили шерсть ему, то теперь ему не понравится, что мы уносим ее с собой. Подожди немного…

Она вытащила серебряную цепь, которую носила на шее, и сняла с нее материнский амулет – молот Тора. Положив серебряную вещицу под дерево, она присыпала ее землей. Затем выпрямилась и, перекрестившись, сказала:

– Теперь и Хозяин холма, и Тор не прогневаются на нас!

Карлсефни тоже перекрестился и развязал кошель, висящий у пояса. Гудрид увидела блеск золота, но он попросил ее закрыть глаза и дать ему серебряную цепочку. Открыв глаза, Гудрид ощутила на шее тяжелый предмет и увидела, что Карлсефни повесил ей на цепь амулет Фрейи из чистого золота.

– Мой отец купил его в Скирингсале, в Норвегии. Там стоял дДревний языческий храм, посвященный Фрейе. И если эта богиня поможет нам наравне с Белым Христом, то я уверен, что у нас с тобой будут дети, Гудрид.

Он опустил цепочку ей под воротник, и она ощутила на груди прохладную тяжесть амулета. А потом он взял шерсть и понес ее к солнечной ямке, которую Гудрид приспособила для пряжи.

Отправляясь в Кимбавог, он снова поцеловал ее – нежным и долгим поцелуем. Больше всего ей хотелось поехать с ним, идти с ним рука об руку по зеленым полям, мимо озер, к ледяному фьорду на другой берег, и чувствовать, как ветер перебирает пряди волос.

Нехотя принялась она за работу. Пока она чесала шерсть и крутила веретено, взгляд ее устремлялся на снежные вершины гор, вздымавшихся по дороге на Бревенный Мыс. В первое время, когда она вернулась с Песчаного Мыса, она часто представляла себе свою собственную жизнь в образах этих загадочных и прекрасных очертаниях: льдины неумолимо ползли вниз, теряя блеск, исчезали, с грохотом дробились, ломая друг друга. Мелкие кусочки льда быстро таяли на солнце, превращаясь в пену приливов и отливов.

Она перевела взгляд на цветы подмаренника и последние колокольчики, которые еще росли возле дома. Новые надежды зарождались в ее груди, смешиваясь с радостью. Лето еще продолжалось, и в ее жизни тоже, и счастье улыбнулось ей, хотя она думала, что больше его не видать. Вновь сбываются предсказания Торбьёрг-прорицательницы!

Всякий раз, когда она наклонялась за тем, чтобы взять очередной клочок шерсти, на груди у нее покачивался амулет Фрейи. Грудь наполнялась тяжестью, словно к ней приливало молоко. Добрые силы будут оберегать ее, чтобы она родила Карлсефни детей.

И она жаждала объятий, в которых будут зачаты младенцы, и маленькие личики их унаследуют черты Карлсефни.

ВЛАСТЬ ДОБРЫХ СИЛ

Лейв благосклонно принял сватовство Карлсефни к Гудрид: он получил «Морского коня» и пребывал в хорошем расположении духа.

На помолвке Гудрид и Карлсефни надо было подсчитывать много имущества с обеих сторон, и жениху вместе с Лейвом пришлось изрядно потрудиться, ибо супружеская пара намеревалась отправиться в Исландию, чтобы поселиться в отцовской усадьбе Карлсефни. Свадьба была назначена после йоля, и все предвкушали праздничное пиршество. У Карлсефни еще оставалось порядочно ячменя, и кладовые Братталида были больше обычного полны съестными припасами, ибо Карлсефни и его люди почти ежедневно ходили на охоту или ловили рыбу вместе с жителями Братталида, не работая только в день Господень: Лейв чтил воскресения, как это повелось еще при жизни Тьодхильд.

Гудрид сказала Карлсефни, что Скюв собирается купить Бревенный Мыс, и тот ответил ей, что и Скюв, и Бьярни честные люди, и будет славно иметь таких соседей. Остается только подождать, когда они вновь появятся в Братталиде, как обещали. Однако к гренландским берегам за все это время пристала только один-единственный торговый корабль, а потом начался подсчет овец и с севера вернулись охотники, корабль этот принадлежал Бьярни сыну Гримольва из Широкого Фьорда и Торхаллу сыну Гимли из Восточных Фьордов Исландии. Они привезли с собой железо, красивую одежду, мед, и к тому же немного вина. Торговля шла бойко, и все остались довольны. И однажды за ужином Лейв сказал:

– Пришло время запасаться древесиной: летом мы использовали все, что еще оставалось от бревен, привезенных из Виноградной Страны.

– Ты решил отправиться за древесиной? – спросил Бьярни сын Гримольва, поглаживая котенка, забравшегося ему на колени, чтобы укрыться от детей, играющих на полу.

– Ты имеешь в виду Винланд? Пожалуй. Но сперва мне хочется, чтобы Торкель познакомился со своими родичами в Исландии, и если правда то, что сказал нам Карлсефни об Олаве сыне Харальда, моем родиче, который скоро станет конунгом Норвегии, в таком случае я тем более хочу взять с собой Торкеля. А когда вернемся в Гренландию, мы можем еще раз поплыть к берегам Винланда.

Быстро переглянувшись с Гудрид, Карлсефни заговорил:

– Лейв, как ты сам рассказывал нам о новых землях, там хватает и древесины, и зеленых лугов. После приезда Бьярни и Торхалла я все собираюсь спросить у тебя, не поехать ли нам с людьми в Виноградную Страну. Пожалуй, нам хватит двух кораблей, чтобы увезти с собой и скот, и имущество. А когда мы устроимся на месте, мы сможем отправить один корабль назад, нагрузив его древесиной. Кто знает, сколько еще богатств мы отыщем в тех землях…

Гудрид слушала эти слова с сияющими глазами. Они вдвоем с Карлсефни поговаривали о поездке в Виноградную Страну, прежде чем поселиться в Исландии, но остаться жить в этой богатой, далекой земле!… Она знала, что на уме у Карлсефни: ведь она уже рассказала ему о магическом черном камне из Винланда, который положил под матрас Торстейн.

Предложение Карлсефни всем пришлось по вкусу. Лейв сказал, что переселенцы смогут занять его дома, пока не построят себе новые, и с тех пор ни один вечер не проходил без того, чтобы жители Братталида не обсуждали долгожданное путешествие: как надо подготовиться к плаванию, что ждет их в пути, сумеют ли набрать себе команду исландцы, и не нужно ли им взять на корабли еще и гренландцев.

Карлсефни всегда имел обыкновение долго советоваться с другими, прежде чем он принимал собственное решение. Это был один из самых рассудительных людей, которых Гудрид когда-либо встречала в жизни. И в этом он очень походил на ее отца и на тех, кого Торстейн называл «человеком с головой». Однажды Гудрид поймала себя на мысли о том, что она думает, как бы Торстейн описал Карлсефни.

Однако в противоположность Торбьёрну и Торстейну, Карлсефни также советовался и с Гудрид. Он научил ее обращаться со счетной дощечкой, чтобы вычислить запасы, которые потребуются в пути и для зимовки шестидесяти человек. И потом он спросил, что она думает по поводу гренландцев. Гудрид задумчиво ответила:

– Я считаю, что надежнее всего будут люди, с которыми ты сам долго плавал вместе. И я могу тебе посоветовать взять с собой только тех гренландцев, которые уже бывали в плавании с Лейвом или Торвальдом. И конечно же, несколько служанок!

Карлсефни кивнул и лукаво улыбнулся.

– Посмотрим, не последует ли кто-нибудь из моих людей моему примеру и женится зимой! Ведь жены на корабле послушнее, чем служанки.

– Увидим, – ответила Гудрид.

Вечером у очага Карлсефни заявил, что возьмет с собой в Виноградную Страну только тех, кто бывал там прежде – помимо его команды, – а также Гудрид и еще нескольких женщин. Бьярни и Торхалль ничего не имели против; на том и порешили. А на следующий день Бьярни и Торхалль отправились в путь, чтобы перезимовать у своих друзей и родичей в Эйнаровом Фьорде.

К середине зимы, на йоль, Лейв заколол под деревом Хозяина холма упитанного бычка и лишь потом освятил пир во имя Белого Христа. Приглашенные исландцы и гренландцы остались довольны, говоря, что Лейв поступает разумно. Никто поверить не мог, что хозяин дома приходится родичем Фрейдис… Ведь той скоро будет трудно найти себе даже самых плохих работников в усадьбу…

На другой день йоля Карлсефни вошел в молочную кладовую к Гудрид. Та внимательно осматривала бочонок с молочной сывороткой, в котором появилась трещина. Морщины на лбу Карлсефни обозначились резче, когда он проговорил:

– Так вот она какая, Фрейдис дочь Эрика: это та самая, толстая и хмурая, словно тролль в облике тюленя? А мужа ее зовут Торвард, и он не может управиться ни с ней, ни с обоими детьми? Она только что подходила ко мне и сказала, что они с Торвардом хотят поехать вместе с нами в Винланд. Она напомнила мне, что именно ее брат и никто иной открыл эти богатые земли, и потому она желает, чтобы богатство было поделено поровну между родичами. Я сказал ей о нашем решении и объяснил, кто поплывет туда первым, – тогда она взглянула на меня полными ненависти глазами и прошипела, что это мы еще посмотрим. Как ты думаешь, она и дальше будет наседать на Лейва? Ведь это он здесь хозяин.

Голос Карлсефни был спокойным, как обычно, но по напрягшимся желвакам на скулах Гудрид поняла, что он едва сдерживает гнев. Он глубоко втянул в себя воздух и прибавил:

– Если Фрейдис с Торвардом все-таки настоят на своем, я не смогу помешать им, но тогда мы с тобой поедем домой в Исландию. Лучше уж я возьму на борт больную скотину, чем этих двоих.

Гудрид нашла на полу маленькую щепку и заткнула трещину в бочонке. Обняв Карлсефни за шею, она тихо сказала:

– Я буду с тобой, куда бы ты ни отправился. Но подожди еще отказываться от Виноградной Страны – может, ты успеешь поговорить с Лейвом прежде, чем его припрет к стенке Фрейдис. Ведь он не жалует свою сестрицу и мало доверяет ей.

Лейв сказал Фрейдис, что она с Торвардом подождет пока плыть в Винланд. А когда он узнал, что она разносит слухи, будто Гудрид занимается чародейством, чтобы настроить против нее людей, он велел ей собираться домой и попридержать на всякий случай язык, иначе ни она, ни Торвард не будут приглашены на брачный пир Гудрид и Карлсефни. Гудрид хлопотала непрерывно, пока шел убой скота, готовясь к свадьбе и зиме, а по вечерам, сидя за прялкой, начинала клевать носом. Рассеянно прислушивалась она к ровно текущему разговору, прерываемому лишь изредка восклицаниями людей, играющих в тавлеи, или криком детей и тявканием щенков, возящихся на полу. Однажды вечером она вдруг услышала, что говорят о Скюве и Бьярни, будто бы они добрались до Херьольвова Мыса после тяжелого плавания в Ирландию. И что они уже собирались переправиться в Братталид, но не успели, потому что вскрылся весенний лед.

Пожелав Карлсефни доброй ночи, Гудрид сказала ему:

– Думаю, что теперь нам удастся продать Бревенный Мыс и больше уже не придется вести там хозяйство. Меня до сих пор не оставляют мрачные воспоминания о Харальде Конской гриве, а кроме того, я очень хочу взять с собой в Виноградную Страну Торкатлу. Она хорошая повитуха.

– А что будет со Стейном, Хелльдором и остальными? – спросил Карлсефни, прижавшись губами к ее лбу.

– Скюву и Бьярни понадобятся умелые руки. А может случиться, что Лейв захочет, чтобы Стейн вел хозяйство в Братталиде, пока они с Торкелем будут отсутствовать.

Он поцеловал ее и улыбнулся.

– Мне кажется, что Ауд Мудрая, моя прародительница, была очень похожа на тебя, Гудрид. Она могла бы быть настоящим хёв-дингом, как и ты!

Лейв обрадовался, узнав о том, что Карлсефни предлагает ему Стейна в качестве надсмотрщика в Братталиде. И едва лед на фьорде вновь затвердел, он послал верхового на Бревенный Мыс.

Гудрид выбежала навстречу Стейну, увидев, что он подъезжает к дому на лошади, купленной им прошлым летом на тинге. Она, волнуясь, поведала ему о намерениях Лейва и прибавила от себя:

– Если это предложение тебе не подходит, Стейн, ты можешь отказаться, ибо тогда Карлсефни договорится со Скювом и Бьярни о твоем пребывании на Бревенном Мысе. Но если ты поможешь Лейву в Братталиде, я смогу увезти Торкатлу в Виноградную Страну.

Стейн заглянул ей в счастливое, сияющее лицо и довольно проговорил:

– Торкатла готова тебя на руках носить. Да и я тоже, – все мы, кто служил в доме у Торбьёрна.

Торкатла прибыла в Братталид, когда уже заканчивались последние приготовления к свадьбе и йолю. Она в одиночестве бродила вокруг очага, на Бревенном Мысе, с тех пор как Финна дочь Эрпа уехала домой и вышла замуж. И теперь, соскучившись, она по пятам ходила за Гудрид, болтая без умолку. Ее особенно волновало, какие бочки им понадобятся в Виноградной Стране, и она утешала Гудрид, что само долгое путешествие вовсе не так уж и страшно.

– Я ведь приехала в Гренландию, разве нет? – кичливо повторяла Торкатла. – Кто же иначе будет там повитухой для ваших с Карлсефни детей? Может, какой-нибудь скрелинг?… Вот будет славно!

Гудрид чувствовала в себе силы для того, чтобы родить Карлсефни ребенка, хотя хлопоты последних дней и тяжкий труд с самого лета привел к прекращению месячных гораздо раньше, чем обычно перед зимой. И Гудрид радовалась тому, что они не будут мешать ей, когда они с Карлсефни будут делить брачное ложе.

Лейв спрашивал у Гудрид, не желает ли она взять себе ту самую спальню, которая принадлежала ей и Торстейну в другом доме, но она решила остаться в спальне Тьодхильд, где стояла ее кровать с тех пор, как она вернулась в Братталид.

В день свадьбы Гудрид постелила на кровать новый матрац, набитый душистым сеном, душицей и засушенным диким тимьяном. Затем она достала белое шерстяное белье, подушки из гагачьего пуха и новую овчину вместо одеяла. Ей хотелось окропить ложе святой водой Тьодхильд. Лейву следовало бы оставить ее хоть немного. Гудрид помнила, что Белый Христос помогал ей в первом браке, и тогда она забеременела почти сразу же после свадьбы.

Когда они с Карлсефни, в сопровождении многочисленных гостей, двинулись в церковь, чтобы помолиться Господу, снегопад прекратился, и низкое зимнее солнышко проглянуло из-за туч, осветив каждую сосну голубоватыми или розовыми лучами, любовно, словно Торкатла, заботливо расправившая складки на красном свадебном платье Гудрид. Карлсефни подарил ей и синий плащ, подбитый горностаем, и коричневые замшевые ботинки со шнурками и серебряными носками. Когда Гудрид вышла на расчищенную дорожку, она с восторгом поняла, что значит быть женой богатого человека.

Она взглянула на Карлсефни. Его белокурые волосы и борода выделялись на черном, подбитом норкой плаще с серебряным шитьем. На нем были надеты красные кожаные чулки и платье из английской шерсти, и из разреза виднелась свадебная рубашка, которую сшила для него Гудрид. Заметив, что она смотрит на него, Карлсефни взял ее за руку и ввел в церковь, а потом помог опуститься на колени на новую шкуру белого медведя перед деревянным крестом.

Карлсефни дал Лейву два медных подсвечника и восковые свечи для церкви, но привычный запах жира полярной акулы все еще стоял в маленьком помещении, особенно теперь, когда стало душно от множества народу. Прочитав «Отче наш», Карлсефни ровным, твердым голосом сказал символ веры, а Гудрид с гостями повторяли за ним. Затем он перекрестился, помог Гудрид подняться и обратился к собравшимся.

– Я и Гудрид дочь Торбьёрна, по обычаю, подтвердят в присутствии гостей брачную сделку в доме Лейва. А здесь, в церкви, я прошу Отца и Сына и Святого Духа, благословить нас, даже если у нас нет ни священника, ни святой воды.

Он перекрестил Гудрид и перекрестился сам, а потом вывел свою невесту на двор. Гудрид была так переполнена радостью, что едва могла идти.

Лейв произнес приветственную речь и сообщил о приданом, подарках и отдельно – о том подарке, который приготовил муж жене после брачной ночи. А затем некоторые из приглашенных женщин помогли Торкатле и служанкам Братталида обнести гостей блюдами. Гудрид пила из одной чаши вместе со своим мужем и гостями, думая о том, как же хорошо сидеть за столом на собственной свадьбе и не хлопотать об угощении. Но ей было приятно выслушать похвалы в свой адрес за пиво, которое они сварили вместе с Альдис из ячменя Карлсефни. Оно получилось покрепче, чем пиво на ее прошлой свадьбе!

Гудрид осторожно отпила из чаши, надеясь, что Карлсефни не захмелеет. Еще по Исландии она помнила мужчин, которые от пива приходили в неистовство или пели, кричали и хватались за мечи, готовясь отомстить за вымышленные оскорбления. Помнила она и свое опьянение в первую брачную ночь с Торстейном. Ей не хотелось повторять этого с Карлсефни. Теперь она, став его женой, желала бы ощущать его всем телом.

Она спросила у Стейна и Торкеля, не сыграют ли они что-нибудь, чтобы гости поняли, когда им надо взять лампы и проводить новобрачных в спальню. Наконец они привели с собой еще одного музыканта, играющего на свирели. Это был Эйндриди Лебединая шея из людей Карлсефни. Гости начали хлопать в такт музыке, а в Гудрид нарастало возбуждение.

Лейв поднялся с почетного сиденья, взял в руки зажженную лампу и произнес:

– А теперь мы засвидетельствуем, что Торфинн сын Торда и Гудрид дочь Торбьёрна вместе идут в спальню, как и подобает супружеской паре по исландскому и гренландскому обычаю. Мы просим Тора, Ньёрда, Фрейра, Фрейю и Белого Христа благословить их и всех гостей на брачном пиру.

Гудрид и Карлсефни подошли к постели. Жених отстегнул свой золоченый пояс и отдал его Снорри сыну Торбранда, а Гудрид медленно сняла платье, которое взяла Торкатла. На ней осталась лишь желтая сорочка с высоким воротничком, под которой висел амулет Фрейи. Взявшись за руки, они с Карлсефни сели на край постели.

Учтиво пожелав гостям доброй ночи, Карлсефни закрыл дверь спальни. Пир в доме продолжался с удвоенной силой, но Гудрид чувствовала только губы Карлсефни на своей груди, когда тот бережно снял с нее сорочку, словно охотник – шкуру с тюленя.

ВСТРЕЧА С НЕЗНАКОМЫМ МИРОМ

Вскоре после праздника Креста весной люди в Братталиде увидели на горизонте корабль Скюва и Бьярни. Гудрид выглянула из дома, чтобы убедиться в том, что Лейв со своими людьми, которые ловили на берегу фьорда рыбу, возвращаются. А потом они с Альдис начали спешно готовиться к приему гостей. Бревенный Мыс будет продан, и Карлсефни останется доволен. Теперь он без промедления хотел созвать тинг. Ради этого он срочно отправился в Кимбавог, где Торбранд и Снорри приготовили для «Рассекающего волны» новую парусину.

Карлсефни попросил Гудрид прийти на Площадку тинга, чтобы рассказать Скюву и Бьярни, что Бревенный Мыс ждет их. Оба они собирались поселиться в Эриковом Фьорде. Скюв похвалился:

– Теперь мы разбогатеем. Видели тех здоровых и сильных рабов у склада? Мы купили их на рынке в Дублине. Одного подарили Торкелю на Херьольвовом Мысе, в благодарность за то, что он приютил нас на зиму, а сегодня утром еще двоих купил муж Фрейдис, и попросил меня оставить ему еще и третьего. Но у нас есть еще четверо, так что выбирай, Карлсефни.

– Может, я тоже куплю себе рабов, – задумчиво произнес Карлсефни. – Когда вы посмотрите на Бревенный Мыс и решите наконец, купите вы его или нет, тогда мы подсчитаем стоимость с обеих сторон.

– Мы можем поехать с тобой на Мыс сегодня же вечером, когда солнце будет стоять между теми двумя вершинами. Ты не желаешь, чтобы мы оставили для тебя какого-нибудь раба? Единственный, кого ты не сможешь купить, тот, кто спит в траве.

Карлсефни с Гудрид подошел поближе к рабам. На земле сидели три женщины: они пряли, не поднимая головы. Один из рабов плел веревку, а другой – спал. Карлсефни тихо промолвил:

– Гудрид, может, ты хочешь взять кого-то из этих женщин в Виноградную Страну?

«Нет, никого!» – собиралась уже ответить Гудрид, но не сказала этого. Трудное это дело – подыскать служанок, которые согласились бы отправиться в далекую страну. Кроме нее самой и Торкатлы, с ними ехали еще двое женщин: они были женами двух мужчин из команды Торхалла и Бьярни. У раба же иного выбора не будет… Гудрид все продолжала смотреть на трех женщин и в конце концов указала на черноволосую, примерно тридцати лет от роду. Рабыня эта сидела и пряла, ловко двигая худыми пальцами.

– Спроси у Скюва, как ее зовут и понимает ли она северный язык.

Скюв почесал в затылке.

– Ты ведь знаешь, каковы они, эти рабы: стоят как бараны и даже не ответят, как их зовут. Мы назвали эту женщину Эммой, и она прилично изъясняется на нашем языке, потому что переспала с доброй половиной норвежских моряков в Дублине. Хозяин ее клялся, что она многое умеет, а продал он ее потому, что она больше не привлекала клиентов. С ней на борту не будет никаких хлопот.

Гудрид подошла к Эмме и сказала:

– Мне нужна служанка, которая многое умела бы по хозяйству. Ты сможешь приготовить еду на большое количество человек?

Рабыня не отрывала глаз от веретена, но все же ответила с сильным, но приятным акцентом:

– Я долго помогала по хозяйству Герде Кожаные губы на Херьольвовом Мысе.

– И ты сумела поладить с тамошней хозяйкой, Торунн?

В черных глазах Эммы блеснуло презрение.

– Торунн никогда не появлялась на кухне.

– Так… А ты умеешь ухаживать за крупным и мелким скотом?

– У моего отца было много скота.

– И ты ему помогала?

Вновь в усталых глазах проскользнула презрительная усмешка.

– Я помогала шить своей матери… А потом родителей убили, и я оказалась в плену.

Гудрид задумчиво посмотрела на рабыню и повернула назад к Карлсефни и остальным.

– Мне понравилась Эмма, она разумная женщина и понимает по-нашему. Она нам подходит.

Скюв и Бьярни недолго торговались о Бревенном Мысе, и еще до захода солнца Эмма перешла к новым хозяевам. Она должна была помогать Торкатле до отправления в Виноградную Страну. Гудрид решила, что чем быстрее Эмма и Торкатла найдут общий язык, тем лучше.

– Твоя жена не тратит времени понапрасну! – усмехался Скюв, обращаясь к Карлсефни. – Поберегись, иначе через год у тебя появится столько ребятишек, что в доме повернуться будет нельзя!

Гудрид виновато улыбалась, но ее вовсе не радовало, что Бревенный Мыс был теперь продан, хотя и на выгодных условиях. Всякий раз, оказываясь в объятиях Карлсефни, она думала, что не может столь пылкая страсть не породить ребенка, подобно тому, как нельзя не выковать из раскаленного железа знакомую, узнаваемую вещь. Но она по-прежнему оставалась бесплодной.

Получилось так, что Лейв и Торкель должны были ехать в Исландию и Норвегию, когда Карлсефни и Бьярни предстояло отправиться на север. Стейн проводил теперь часть времени в Братталиде, чтобы получше исследовать само место и его окрестности, но больше всего он упражнялся в стрельбе из лука. Через тонкие стенки молочной кладовой Гудрид слышала глухие удары стрел, вонзающихся в мишень, которую Стейн подвесил во дворе, чтобы люди могли пострелять на досуге, и в сумерках после ужина у дома разносились одобрительные вьпсрики, язвительные насмешки, а на берегу слышался звон мечей. Гудрид не видела столько оружия с тех пор, как уехала из Исландии, и воинственные звуки приводили ее в трепет.

Однажды она разминала кусок масла, и взгляд ее упал на лук и колчан со стрелами, подаренные Арни. Они висели в молочной кладовой рядом с сырными формочками матери. Гудрид протянула передник Ауд и торопливо сказала:

– Я сейчас вернусь. Последи, чтобы молочная сыворотка хорошенько закисла.

У мишени стояли Стейн и Торкель. Гудрид вышла на двор с луком и сказала им:

– Думаю, мне тоже не мешает немного потренироваться. Если хотя бы половина из того, что мы слышали о Виноградной Стране, окажется правдой, то мне придется сидеть на крыше, вместо того чтобы обносить вас едой за столом…

Рыжие волосы Торкеля были мокрыми от пота, и он отступил в сторону.

– Ну что же, твоя очередь, Гудрид. Я, признаться, думал, что ты тренируешься только на людях!

– Да, если нет ничего другого, – насмешливо ответила Гудрид и отступила от мишени так, как учил ее когда-то Стейн. Натянув тетиву, она довольно отпустила ее и осторожно наложила в нее стрелу, а затем прицелилась.

– Опусти плечи, девочка! – крикнул Стейн. – Иначе попадешь не в мишень, а в овцу на лугу!

Вняв раздраженным интонациям в его голосе, Гудрид сделала так, как он велел, и послала стрелу прямо в яблочко. А потом повернулась к дому. Стейн схватил ее за руку и сердито спросил:

– Это ты называешь тренировкой? Один случайный удачный выстрел?

– У меня много дел по хозяйству… И потом, я не хочу мешать тебе с Торкелем.

– Я вовсе не поэтому рассердился на тебя, Гудрид, – сказал Стейн. – Я так надеялся, что ты поупражняешься, прежде чем уедешь в Винланд. Мне хочется, чтобы рука у тебя была твердой.

Гудрид заглянула в его серые глаза и улыбнулась:

– Ты говоришь так серьезно, Стейн. Что-то должно случиться?

– Ты всегда была отважной женщиной, Гудрид. Конечно, вы отправляетесь в богатую и заманчивую страну, но так просто ничего не достается.

– Ты боишься скрелингов? Ты рассуждаешь ну прямо как Карлсефни. Я тоже думала об этом, но Лейв не видел ни единого скрелинга в тех местах, где он построил дома. Да и люди Торвальда обратили этих скрелингов в бегство. А мы к тому же берем с собой вдвое больше людей, чем было у Торвальда.

– Да, но вы же не будете все время сидеть в домах Лейва. Вы будете исследовать новые земли, и никто не знает, как поведут себя скрелинги. И откуда тебе знать, может, они следили за Лейвом и его людьми, оставаясь незамеченными? Нет, думаю, тебе просто необходимо быть готовой и владеть луком, как и прежде. Надеюсь, ты еще не забыла, как я учил тебя наносить удар ножом, если на тебя напали?

– Я должна бить под ребра…

– Правильно, не забудь, что я тебе говорил.

Гудрид вновь завела этот разговор с Карлсефни, когда они вечером легли в постель, и он обнял ее за плечи. Он спросил:

– Ты боишься ехать в Виноградную Страну?

– Нет, я очень рада! Подумать только, оказаться в таком месте, где скот пасется на лугах круглый год! Я могу сидеть на дворе и шить и следить за малышами, а ты будешь учить старших, как обращаться с косой, чтобы накосить сена… Какой родной запах!

Она уткнулась носом в его шею, ощутив, как пульсирует в ней кровь. Кожа его была горячей и гладкой в том месте где кончалась борода. Карлсефни беззвучно улыбнулся и обнял ее за талию.

– Если нам повезет, то сено у нас не залежится. Но сперва надо постараться ради старшего.

Лейв в присутствии свидетелей передал хозяину Солнечной Горы право созывать тинг, пока сам он будет отсутствовать. Он надеялся, что кто-то из людей Эйнарова Фьорда сумеет заменить его в качестве хёвдинга, не захватив при этом себе власть целиком. В эти напряженные дни Лейв пребывал в хорошем настроении, и каждый вечер, перед тем как ложиться, он выходил на берег полюбоваться большими кораблями, блестящими от тюленьего жира и свежевыкрашенными.

И вот первые вьючные лошади двинулись к Фьорду, а Лейв стоял у дома вместе с Карлсефни и Гудрид и следил, как животные исчезают внизу, пыля по дороге. Лето выдалось засушливое, и Лейв даже приказал прорыть канавки, чтобы вода из озер стекала в сад. Кашлянув, он наконец сказал:

– Я подумал, Карлсефни, что нам с тобой можно договориться об общем ведении хозяйства на Песчаном Мысе. Ты видишь, что двор наш удобно расположен как раз на пути в Виноградную Страну, И здесь можно было бы вести выгодную торговлю. Мы могли бы вместе заняться этим. Я охотно куплю половину двора на тех же условиях, на каких мой брат купил часть двора Торстейна Черного. А прибыль мы поделим пополам.

Карлсефни хранил молчание, и Лейв продолжал:

– Всем будет только лучше, если я стану совладельцем хутора. Я собираюсь привезти сюда священника из Исландии. Мне не хочется, чтобы Гренландия отставала от материка, где уже утвердилась новая вера, которую исповедуют теперь так много могущественных людей. Но если норвежский король пришлет к нам своих людей, не спросясь у нас, то нам придется платить Норвегии налоги! Я скажу Олаву, что мы сами позаботимся о священнике… На Песчаном Мысе он никому не помешает… Он смог бы научить людей новой вере, а через лето он приезжал бы к нам, чтобы крестить народ и отправлять службы. А когда мы проложим маршрут отсюда в Виноградную Страну, то священник наш мог бы проповедовать людям и в тех далеких землях.

Гудрид украдкой посматривала на Карлсефни. Она уже успела рассказать ему о первом священнике в Братталиде, но муж ее так и не сказал, что он сам думает о людях, которых некоторые называют «торговцами новой верой».

Карлсефни медленно проговорил:

– Насколько мне известно, в Исландии не хватает священников и мало кто из них умеет заниматься делом. Большинство из них плохо представляют себе, что от них требуется, и они лишь исполняют волю хёвдингов, которые наняли их. Прежде чем ты привезешь сюда священника, Лейв, тебе самому стоит решить, чего ты ждешь от него. Будет ли это неопытный человек, который все будет исполнять по твоему слову, или же это будет ученый муж, иногда противящийся твоей власти.

– Я и сам думал об этом, – вздохнул Лейв. – Простофиль нам не надо, но вряд ли мне придется по вкусу, когда кто-то пойдет мне наперекор. Если священник будет жить на Песчаном Мысе, я буду спокоен. А кроме того, люди запомнят, что именно Песчаный Мыс является жилищем хёвдинга в Западном Поселении. Так что ты решил о продаже половины двора?

– Я отвечу тебе после ужина, – спокойно сказал Карлсефни. – Я понял твои замыслы и желания.

Гудрид медленно отошла от них, направившись к пригорку, откуда открывался вид на окрестности. Бревенный мыс, принадлежащий теперь Скюву и Бьярни, мирно раскинулся, освещаемый косыми лучами солнца. У берега стоял «Морской конь», которого купил Лейв. Набежавшие тучи отбрасывали тени на землю и фьорд, напоминая Гудрид сумятицу ее собственных мыслей. Ей казалось, будто она сама вот-вот исчезнет. Почувствовав руку Карлсефни на своем плече, она вздрогнула.

– Что ты думаешь о предложении Лейва, Гудрид?

– Мне нечего сказать.

Но он нетерпеливо продолжал:

– Мне нужен твой совет. Песчаный Мыс – твоя собственность. Ты там жила, и ты знаешь, во что можно оценить этот хутор.

Гудрид тяжело вздохнула и ответила:

– Мне понравилось предложение Лейва. Он всегда знает, чего он хочет! Так же было и в тот раз, когда он купил «Морского коня». Он хорошо заплатил мне. Но у меня просто не было иного выбора.

– Что касается Песчаного Мыса, то здесь у тебя есть выбор: Лейв не сможет купить половину двора, если ты не захочешь этого, а я не продам его без твоего согласия.

– Должна сказать тебе, что с Лейвом не так-то просто жить бок о бок на одном дворе, когда он сердит. Когда Фрейдис просилась поехать с нами в Виноградную Страну, ты сам говорил, что тебе придется идти Лейву наперекор.

– Лейв имеет полное право требовать, чтобы я согласился на его условия, если хочу жить в его домах в Виноградной Стране. Однако у него нет такой власти над Песчаным Мысом, если мы не уступим ему свою половину. И я должен еще подумать, прежде чем выполнить его просьбу!

Гудрид повернулась лицом к мужу и увидела, что вспыльчивость его никак не связана с ней лично. Ее охватило разочарование.

– Ты что же, считаешь, что мы так и будем торговаться?

– Единственное, что я могу решить, так это чтобы двор наш остался под надежным присмотром. И я слышал, что Белый Гудбранд никогда не подводил!

– Хорошо. А что ты думаешь о священнике?

– Лейв прав: нам в Гренландии нужен христианский священник, но тогда на тинге могут возникнуть распри. Ради собственной безопасности, да и Лейва тоже, священнику лучше жить не в Братталиде.

– Я поддержу тебя, когда ты будешь договариваться с Торстейном Черным о цене. Напомни Лейву, что его брат расширил и сам благоустроил двор, обновив многие постройки, так что это важно принять во внимание…

– Ты самая подходящая для купца жена, Гудрид!

– Так вот о торговле, Торфинн… Что мы сможем продать в Виноградной Стране, если потребуется?

– Если мы встретим скрелингов и они захотят торговать с нами, мы сможем предложить им красную шерстяную ткань. У нас ее много. Во всяком случае, она хорошо идет в Финнмарке. Но прежде всего нам необходимо подыскать себе участки земли для домов и пастбища для скота, который мы привезем с собой.

Карлсефни решил взять с собой молодняк с Песчаного Мыса, а некоторые люди из его команды приготовили для отправки овец и поросят с Эрикова Фьорда. Животных грузили на корабль, пока Гудрид и Карлсефни задержались на церковном кладбище, в последний раз прочитав «Отче наш» в Тьодхильдовой церкви. Визг и блеяние стояли такие, словно начался убой скота.

Гудрид смотрела на узкую плиту из песчаника на могиле Тьодхильд, вспоминая горделивый образ старой женщины. Невольно и она сама выпрямилась. Они прощались навсегда. В скором времени Карлсефни возьмет ее с собой, когда отправится торговать в Гренландию и Исландию… «Рассекающий волны», качающийся у берега, унесет их к удаче, богатству, к радости от встречи с друзьями и родичами.

Лейв с Торкелем уже стояли на берегу, чтобы проследить за погрузкой. Пряча улыбку в седой бороде, Лейв взял Карлсефни за руку и сказал:

– Надеюсь, в пути тебе будет сопутствовать удача, как и мне когда-то, и к тому же ты берешь с собой Асгрима Худого! Он наверняка сумеет помочь тебе отыскать могилу Торвальда.

– Если будет возможно, я перевезу тело Торвальда обратно в Братталид, – сказал Карлсефни ему в ответ, – но если не получится, он все равно останется лежать там, где он сам пожелал.

– После поездки в Норвегию я обязательно отправлюсь снова в Виноградную Страну, чтобы навестить могилу брата. Оставь мне парочку скрелингов, Карлсефни! Да помогут вам с Гудрид боги и удача.

Поцеловав Гудрид, Лейв неожиданно нежно сказал ей:

– Ты можешь сказать Белому Гудбранду, что в договоре не будет никакой разницы между ним и тобой, когда я стану владельцем половины Песчаного Мыса. Мы все хотим, чтобы именно он продолжал вести хозяйство.

Гудрид, улыбнувшись, ответила:

– А если ты пришлешь священника, Гудбранд сможет распоряжаться по-своему?

– Именно Гудрбанд будет принимать решения, – твердо пообещал Лейв.

Асгрим Худой выкрикнул что-то с корабля, и Карлсефни, махнув ему рукой, вновь повернулся к Лейву и Торкелю.

– Асгрим говорит, что отлив меняется. Спасибо за гостеприимство, Лейв. Ты оказал мне большую честь за все эти месяцы.

– Это ты оказал мне честь, остановившись погостить у меня, Торфинн. Не хочешь ли ты передать что-нибудь через меня твоему другу Снорри Годи, если я встречу его?

– Скажи им всем, что я счастлив, у меня хорошая жена и славный корабль. И если ты и Торкель окажетесь ненароком у Рябинового Хутора в Скага-Фьорде, то моя мать Торунн с радостью примет вас.

Гвалт на борту корабля указывал на царящую суматоху, и Гудрид была приятно удивлена, когда увидела, что и животные, и вся поклажа были аккуратно размещены под палубой, в серединной части судна, а Торкатла и Эмма сидят на палубе и прядут как ни в чем не бывало, словно они всю свою жизнь провели в море, а не на суше. Две другие женщины находились на другом корабле вместе со своими мужьями. Гудрид еще раньше встречала этих женщин: они жили у Хавгримова Фьорда, и им было около тридцати лет; они были крепкого сложения, сильные и, овдовев, вышли теперь замуж за людей из команды Бьярни.

Карлсефни произнес прощальную молитву, прося помощи у Тора и Белого Христа, а Гудрид позвала к себе Фафни, чтобы пес не мешал команде, путаясь в канатах. Сердце в ее груди билось в предвкушении нового и необычайного.

Огромный корабль плавно отошел от берега, – так спокойно и мягко, словно это потянулась кошка. Гудрид не отрываясь смотрела на Карлсефни. Корабль послушно повторял малейшее движение его руки на штурвале, словно живое существо. И Гудрид вспомнила, как она послушно отдавалась своему мужу по ночам.

«Лунный корабль» Бьярни и Торхалла тронулся в путь сразу же вслед за «Рассекающим волны», и теперь оба судна скользили по водной глади фьорда, держа курс на юг, а за ними следовали лодки, и люди, сидящие в них, кричали путешественникам последние напутствия и пожелания удачи.

В ясное, холодное утро, когда они поворачивали на север в открытом море, Гудрид оторвалась от приготовления рыбы и взглянула за борт: на темной полоске берега что-то ярко блеснуло. Она в волнении отправилась на корму к Карлсефни.

– Взгляни туда, Торфинн! Ты видишь, прямо на берегу сверкает лед? Это значит, что мы на полпути к Светлому фьорду!

– Ты уже шестой человек, кто говорит мне сегодня об этом, – добродушно ответил Карлсефни.

К ним подошел Торбранд сын Снорри.

– Пока я был дома в Исландии, ты успела раньше меня узнать это побережье, Гудрид!

– Пожалуй, это так, – сказала Гудрид, – но когда мы минуем Светлый Фьорд, перед нами окажутся совершенно незнакомые воды. Я рада, что Асгрим сумел уговорить поехать с нами еще троих, которые бывали в плавании вместе с Лейвом и Торвальдом. А когда мы с отцом плыли в Гренландию, у нас на корабле был только один, кто знал дорогу к ее берегам, и он умер как раз тогда, когда вдали замаячил берег!

– Насколько я понимаю, мы скоро потеряем берег из виду, – задумчиво произнес Карлсефни. – Все, кто охотился у Медвежьего Острова, говорят, что на другом берегу отражаются снежные горы, а Лейв предупреждал меня, что ранней осенью туман здесь держится реже, да и столкновение с льдинами нам не грозит. И все же нам следует подробнее распросить обо всех опасностях в пути Белого Гудбранда, когда мы пристанем к Западному Поселению. Надеюсь, он не смутится, когда к его берегу причалят два корабля с шестьюдесятью человеками на бортах!

– Я говорила тебе, что Гудбранд только порадуется гостям, да еще свежим вестям в придачу, – решительно оказала Гудрид. – за Песчаным Мысом есть холм, на котором удобно разбить палатки, и еще там есть большая яма с углями, в которой можно приготовить себе пищу, а во фьорде полным-полно рыбы!

Белый Гудбранд поплыл им навстречу на лодке. Он был необычайно доволен, и всем нашлось место: и кораблям у причала, и людям, остающимся на ночлег, и скоту на лугах. Люва и рабыня Унна охотно приняли помощь, которую предложили им Гудрид и остальные четыре женщины, и все вместе они принялись накрывать на стол.

Пока Гудрид сидела у очага, она обратила внимание на то, что Люва по-прежнему проворна и умела, несмотря на то что была на сносях. А кладовые были полны, так что Гудрид взяла еще еды с собой в дорогу. Оставшись вечером с Карлсефни наедине, Гудрид услышала, что муж ее нашел двор в прекрасном состоянии и оставалось только подобрать себе молодняк для поездки в Виноградную Страну. Карлсефни добавил при этом:

– Гудбранд показал мне отличного бычка. Пожалуй, его-то я и возьму на корабль.

Гудрид подумала, не стоит ли рассказать ему о волшебном камне, который все еще лежал на том месте, куда положил его Торстейн, и не взять ли камень с собой. Но потом она вспомнила, что там, куда они направляются, много таких камней. И если она сама не забеременеет на Песчаном Мысе, то в новой далекой стране у них уж точно родится ребенок.

По соседним хуторам быстро разнеслась весть о том, что на Песчаный Мыс пожаловал новый хозяин, а с ним – много народу. Бонды съезжались со всех концов, везя с собой палатки и провизию, готовясь провести тинг, ибо после смерти Торстейна сына Эрика накопилось множество жалоб и запутаных дел. И главным истцом был на тинге Эйсольв Беззубый – бонд, которого почти два года назад во время подсчета овец ранил Торстейн Черный.

Карлсефни попросил Гудрид рассказать все, что она знает об этом деле, но этого оказалось мало. Торстейн же Черный воспринял жалобу как шутку, ибо с тех пор на Песчаном Мысе случилось немало бед и об Эйсольве все и думать забыли.

Тогда Карлсефни, усмехнувшись, сказал:

– Если верить Эйсольву Беззубому, он был силачом и красавцем до того, как Торстейн ударил его своим мечом. Однако жена Эйсольва утверждает, что муж ее переболел в детстве цингой и потерял все зубы, а в викингские походы он перестал ходить потому, что ему отрубили голень. Что же касается других шрамов на его теле, то он, скорее всего, заработал их по дороге сюда, вроде овцы, к которой цепляется репейник. И единственный крохотный новый шрам на нем – именно тот, что оставил меч Торстейна Черного. И за это Эйсольв просит виру!

Карлсефни вел тинг с той же властной уверенностью, с которой он стоял у штурвала на корабле или заключал торговые сделки. На нем был роскошный наряд: зеленый плащ поверх красной туники, красные кожаные чулки, золоченый шлем и тяжелый пояс из чистого серебра и золота. Взоры восхищенных соседей были устремлены и на Гудрид, и она думала, что теперь-то они не посмеют обвинять ее в таких ужасных вещах, как колдовство и ворожба. Когда дошла очередь до жалобы Эйсольва, истец подробнейшим образом описал все раны, нанесенные ему Торстейном Черным, затем перечислил своих свидетелей и потребовал виру серебром за «большие телесные повреждения». Карлсефни рассеянно выслушал жалобу Эйсольва, высокопарно поблагодарил его за рассказ и спросил людей, может ли кто-то сказать слово в защиту Торстейна Черного.

Эйольв поднялся со своего места и, прокашлявшись, начал:

– Вон с того холма я видел, как Торстейн Черный и Эйсольв ссорятся из-за меток на овцах. Они спорили о том, помечены ли овцы клеймом Песчаного Мыса. Первым вытащил меч Эйсольв, а Торстейн был вынужден защищаться. И я скажу вам, что если бы Эйсольв действительно пострадал, то он должен был пойти к Гудрид дочери Торбьёрна, которая лучше всех в округе умеет исцелять людей. Но я своими глазами видел, что Эйсольва ранило в левую руку, и рана его была небольшой.

Проводив взглядом Эйольва, Карлсефни повернулся к остальным и избрал из их числа шесть бондов, которые должны были рассудить дело Эйсольва. Они отошли в сторону, чтобы посовещаться, а когда вернулись обратно, их глава выступил вперед и провозгласил:

– Мы много раз разбирали спорные дела на тингах в Гренландии и знаем, как отличить правое от неправого. Жалоба Эйсольва ничего не стоит.

Карлсефни поблагодарил выборных и перешел к следующей жалобе. Противники примирились, в присутствии свидетелей были выплачены виры, и на этом тинг торжественно закрылся. Люди направились к большой яме с углями, где женщины уже готовили ужин. К вечеру похолодало, небо затянулось тучами, и люди теснились к огню, греясь возле него. В гуле голосов Гудрид различила знакомые интонации; это была соседка Альвред:

– Положите это, простофили! Мы не хотим, чтобы грязными руками касались кусков мяса и наших младенцев. И пропустите к огню хозяина Песчаного Мыса, чтобы он тоже мог погреться!

Гудрид увидела поблескивающий шлем Карлсефни: муж ее пробивался к ней через толпу, а следом за ним – Торбранд и Снорри. Люди расступались, давая им место. Карлсефни был уже совсем рядом, как вдруг Гудрид заметила, что в толпе возникло движение и сверкнула сталь.

Она вскрикнула, предупреждая мужа об опасности, и Карлсефни повернулся как раз в тот миг, когда на него с мечом в руках бросился Эйсольв. Левой рукой Карлсефни схватил того за локоть, а правой вытащил из ножен свой меч, прижал его плоской стороной к груди обидчика и резко оттолкнул его в сторону. Все это произошло столь быстро, что многие и оглянуться не успели. Но все же некоторые, схватив Эйсольва, отобрали у него его меч.

Прежде чем вложить свой меч в ножны, Карлсефни подошел к Эйсольву и громко проговорил:

– Эйсольв, ты, наверное, остался недоволен, но жалоба твоя в присутствии шести выборных была признана недействительной. Ты что же, решил теперь сразиться с шестью бондами и со мной? Если так, то советую тебе подыскать занятие получше.

Люди единодушно соглашались в том, что Карлсефни мудро, по старым обычаям провел тинг, и грядущее переселение в Виноградную Страну находится в надежных руках. И когда через несколько дней «Рассекающий волны» и «Лунный корабль» вышли из фьорда, их сопровождало множество лодок. Корабли были нагружены съестными припасами, скотом – не было на борту только лошадей, ибо Лейв сказал путешественникам, что они в Винланде не понадобятся.

В открытом море с северо-запада дул ветер, донося с собой веяние ледника. С корабля было видно, как между ледяными глыбами мелькают киты, а когда однажды утром Гудрид вглядывалась вдаль сквозь снежные хлопья, чтобы понять, откуда слышатся странные звуки, – она увидела, как на большой дрейфующей льдине мимо корабля проплыли два похрапывающих моржа.

Идя на корму к Карлсефни, она увидела еще трех моржей, высунувших головы из воды и поглядывающих на нее. Животные напомнили Гудрид медлительных, любопытных старичков. Один из моржей вцепился зубами в край льдины, чтобы удержать здоровую голову над водой. Некоторое время Гудрид стояла у поручней как околдованная, вспоминая истории Арни Кузнеца об охоте на севере. Неужели это правда, что человек может сидеть в небольшой лодке и бить копьем в этих живых существ, размеры которых превышают его собственные?

Некоторые из людей Карлсефни хотели спустить на воду лодку и поохотиться на моржей. Они недовольно ворчали, когда хёвдинг заявил, что им надо переправиться на другой берег как можно скорее, но сдались, когда Асгрим Худой напомнил им, что когда они доберутся до жилища Лейва, они смогут добыть там себе столько моржей, сколько захотят.

Вскоре с правого борта появились темные очертания Медвежьего Острова. Карлсефни, Снорри и Асгрим разговаривали между собой, стоя у штурвала, и когда Гудрид принесла им вяленого тюленьего мяса, она услышала, как Асгрим говорил:

– Как только услышишь крик воронов над головой, начинай лавировать. «Лунный корабль» пойдет за нами следом. И когда в небе будет ясно, мы сможем увидеть берег.

Другой берег… Гудрид почувствовала, как сердце в ней дрогнуло от радости, и побежала поделиться новостью с Торкатлой и Эммой, которые сидели тихо, опасаясь, что их придавит нижней частью паруса. Обе служанки хорошо ладят между собой, подумала Гудрид. Торкатла рта не закрывает дни напролет, а Эмма только отмалчивается. Но когда Гудрид сказала им, что корабль держит курс на юго-запад, Эмма взглянула на нее и произнесла:

– Погода ясная. Снега не будет.

Когда просияло солнце, Гудрид сразу же решила, что Эмма будет разочарована, ибо появившийся вдали берег оказался таким же скалистым и холодным, как и та земля, которую они оставили позади. Однако никто теперь не сомневается в том, что корабли поплыли гораздо быстрее: Гудрид чувствовала, как мощный корпус судна движется вперед и без попутного ветра.

Карлсефни передал штурвал Торбранду сыну Снорри, оббил лед с бочки с водой, чтобы отпить немного, и отошел к Гудрид, расправив бороду рукой в теплой рукавице. Обняв жену за плечи, он радостно шепнул ей:

– Удача улыбается нам, Гудрид. Все идет так, как я и думал.

Она прижалась к нему, мечтая о том времени, когда она сама скажет ему, что удача улыбается им не только в пути. Каждую ночь на Песчаном Мысе они с Карлсефни любили друг друга. Под матрацем на их кровати лежал заветный винландский камень, и голова Карлсефни покоилась на груди Гудрид. Она легонько дотрагивалась пальцами до амулета Фрейи, произнося в мыслях «Отче наш», тихо крестилась. А на могиле своей умершей маленькой дочки Гудрид положила под надгробие деревянную дощечку с магическими рунами. Месячные у Гудрид задерживались, но пока она еще ничего не ощущала внутри себя, кроме обычной тянущей тяжести в пояснице. Что-то обязательно поможет ей: может, это будет весеннее солнце, которое в незнакомых краях согреет не только полевые цветы, но и ребенка Карлсефни.

Примерно через двое суток после того, как они свернули к югу от Медвежьего Острова, корабли их приблизились к другой стороне пролива, и стали различимы очертания суши. Асгрим сказал:

– Мы продвинулись немного дальше к югу, чем Лейв и Торвальд: я узнаю эти берега, но не могу сказать в точности, что нас там ждет.

Карлсефни подплыл к берегу на близкое расстояние, передав штурвал Торбранду, а сам вместе с Бьярни спустил на воду лодки, и они с вооруженными людьми направились к берегу. В ожидании мужа Гудрид спустилась в трюм к животным. Бычок Карлсефни спал, телки жевали свою жвачку, а овцы бодались между собой и с загоном. Поросята оживленно захрюкали, ожидая, что Гудрид принесла им еды, и она поспешно удалилась, заметив на себе хмурый взгляд мужниного раба Плосконосого, который присматривал за скотом.

Вернувшись на корабль, Карлсефни и его люди привезли с собой две дюжины лисьих шкур и рассказали, что вся земля на том берегу покрыта огромными каменными плитами и в ней много лисьих нор.

С севера дул попутный ветер, и оба корабля понеслись по течению прямо вперед, несмотря на окружающие их со всех сторон ледяные глыбы. Берег с правого борта постепенно менялся: появились густые леса, и вновь хёвдинги сошли на землю со своими людьми. На этот раз они вернулись на корабль со свежим оленьим мясом и поведали остальным, что на берегу много разной дичи.

Продвигаясь вдоль берега на юг, люди заметили белых медведей, и Гудрид думала, что, пожалуй, Лейв оказался прав, когда рассказывал им о несметных богатствах далекой страны. Повсюду были видны всякие морские птицы, тюлени, и люди, сойдя на берег в очередной раз, закинули сети и вытащили множество рыбы.

Затем они на мгновение потеряли берег из виду, но Карлсефни и Асгрим уверенно держали курс на юг, измеряя шестом глубину и сверяясь с деревянной дощечкой, на которой Лейв вырезал им ориентиры. И вот вновь перед ними появился берег. Гудрид почудилось, что такого она не видела никогда в жизни. Это был длинный белый, песчаный берег с темной стеной деревьев. На юге песчаная равнина граничила с мысом, выступающим далеко в море.

Карлсефни изучающе смотрел на прибой и решился наконец высадиться на самом мысе. Гудрид тоже попросилась сойти на берег. Снорри в ужасе посмотрел на женщину, но Карлсефни спокойно ответил:

– Только оставь ботинки на борту, Гудрид, и возьми с собой лук и стрелы.

Расстояние от мыса до песчаного берега было невелико – почти такое же, как дома от Бревенного Мыса по речки. Фафни прыгал вокруг людей, навострив уши, а Гудрид подоткнула юбку, сняла с себя платок, и теплый ветер приятно обдувал ее ноги и играл прядями волос на голове. Она охотно скинула бы с себя просоленое платье и бросилась бы в сверкающие волны.

Из леса текла небольшая речушка, теряясь в густой траве на песчаном берегу, и люди вдоволь напились кристальной пресной воды. Невдалеке начиналась густая лесная чаща, и единственным деревом, которое узнала Гудрид среди множества других, было что-то, похожее на березу. Карлсефни сказал ей, что из других лиственных деревьев чаще всего здесь попадается осина, а высокие хвойные вершины – это ель. Они издавали приятный терпкий запах, словно это был можжевельник, которым в домах посыпают пол.

Пока мужчины обследовали лесную опушку, Гудрид подалась искушению и спустилась по берегу к самой воде, позволяя волнам нежно ласкать ее ноги. Она нашла палку и бросила ее в воду, играя с Фафни, и пес уже бросился за ней, но внезапно остановился и навострил уши. Хвост у него повис, а глаза застыли от напряжения.

Гудрид похолодела от страха. В ушах у нее раздался голос Стейна: «Откуда ты знаешь, что скрелинги не следили за Лейвом и его людьми, оставаясь незамеченными?» А что, если лесная чаща прячет в себе этих скрелингов. И может, этот чудный, прекрасный берег – всего лишь коварная приманка, чтобы привлечь к себе незванных гостей и заставить их сойти на берег…

Фафни бросился назад и принялся яростно скакать по берегу, поблизости от холма. Гудрид поспешила за псом, не сводя глаз с лодок. Вдруг она увидела на песке следы. Целую цепочку следов. Она испуганно вскрикнула, и к ней подбежали Карлсефни с Асгримом Худым.

– Бурый медведь! – довольно произнес Асгрим. – В лесу их полным-полно. Медведь вышел на берег полакомиться рыбой. А это – старые следы оленя. А там – видели? Жирные куропатки. Я всегда говорил, что в этой стране невозможно умереть с голоду. То ли мы еще увидим дальше к югу!

– Туда мы и отправимся, – уверенно произнес Карлсефни. – Похоже, здесь большая разница между приливом и отливом, и я не хочу рисковать, А на этот берег мы снова приедем и исследуем его. Отныне я назову его Сосновым берегом, а мыс, к которому мы пристали, будет зваться Прохладным Мысом.

Когда же Гудрид обернулась на лес, прежде чем взойти на борт корабля, она заметила, что Фафни остановился и настороженно зарычал. Примерно в шести-семи саженях от них сидело столь причудливое существо, что Гудрид безмолвно потянула Карлсефни за рукав, чтобы привлечь его внимание. Животное походило размерами на маленькую собачку, но на самом деле было гораздо больше и вместо шерсти из его тела торчали черные и серые иголки. Гудрид мельком заметила его передние лапы, которые напоминали человеческие, и его круглую, с черными глазками, головку. Она перекрестилась, а Карлсефни тяжело выдохнул, прежде чем свистнуть Фафни. Существо исчезло так же быстро, как и появилось: словно его никогда и не было, а пес понуро возвратился к Карлсефни и Гудрид.

– Ну как? – с любопытством спросила Торкатла, когда Гудрид уселась на носу корабля, натягивая на себя чулки и ботинки и приводя в порядок растрепавшиеся волосы.

– Прекрасно, – только и ответила Гудрид. Люди Карлсефни подняли парус, и палуба, закачавшаяся под ее ногами, вызвала в Гудрид чувство, словно она грезит наяву.

Несмотря на мрачные дождевые тучи и туман, путешественники не теряли берег из виду, хотя Карлсефни и не захотел плыть вдоль него, опасаясь подводных скал. Ближе к вечеру дозорный воскликнул:

– С леврго борта виден большой остров!

– Все правильно, Карлсефни, – обрадовался Асгрим Худой. – Продолжай держать курс, и ты увидишь, что пролив расширяется. Там начинается сильное течение. Потом с правого борта появятся небольшие острова, вокруг мыса, и еще вниз от западного берега мыса как раз и лежит бухта, где стоят дома Лейва. Плыви медленно, чтобы нам не проскочить ее.

Карлсефни спустил парус, и на борту корабля воцарилось напряженное ожидание. Гудрид закуталась в свой теплый плащ и следила за мужем. Ей хотелось увидеть Виноградную Страну одновременно с Карлсефни.

Когда они проплывали мимо большого острова, с него поднялась в небо большая стая морских птиц. Вокруг корабля над водой носились тупики и олуши. Асгрим сказал:

– На этом острове, да и на других тоже, гнездится много кречетов: можно ходить от гнезда к гнезду и только набивать себе мешок. А гаг там видимо-невидимо!

Но где же пастбища, думала про себя Гудрид. Все, что до сих пор попадалось им в пути, было не лучше скудной растительности на полях между Восточным и Западным Поселениями в Гренландии. Но ведь Лейв обещал, что животным в Виноградной Стране будет вольготно…

Они плыли теперь вдоль западного берега мыса, а сама земля на другой стороне пролива лежала темная, прерывистая. Когда же они наконец зашли в широкую, глубокую бухту, о которой говорил Асгрим, они внезапно увидели зелень, словно кто-то сдернул с земли темный плащ. Перед ними зеленели заливные луга, а вдали стоял густой лес. Пышные луга, мягче шелка, большие купы дикой ржи лежали нетронутые, дожидаясь серпа, а на лесной опушке виднелись дома.

У берега начиналось мелководье, и «Рассекающий волны» задел дно, хотя они были еще на приличном расстоянии от берега. Карлсефни отдал приказ бросить якорь и травить концы, а сам вступил на корму и сказал:

– Мы должны выбрать, что нам делать дальше: оставаться на борту, дожидаясь прилива, или спустить лодки и плыть к берегу, а потом уже вернуться на корабль.

– Спустить лодки! Мы не хотим ждать!

Перебросив через поручни трап, люди спустились в лодки, а вскоре те, кто добрался до берега первым, радостно вскрикивали на суше, брызгаясь друг в друга водой. Торбранд сын Снорри нес на руках Фафни, а остальные подняли лодки на плечи и вытащили их на берег. Торкатла с Эммой решили оставаться на корабле, но Гудрид отправилась вместе с другими на берег, чтобы успеть приготовить пищу до того, как все шестьдесят голодных людей окажутся на суше. Корабль Бьярни и Торхалла тоже направлялся в бухту следом за ними.

Гудрид ступила на песок, и в воде от нее в разные стороны бросились камбалы; тут же рядом, в воде, кишмя кишели мидии, а в вечернем воздухе далеко разносились крики потревоженных крачек и чаек. Легкий ветер с берега был напоен ароматом сосен. «Торбьёрг-прорицательница была права, когда предсказывала мне судьбу», – подумала Гудрид.

В бухту впадал небольшой ручей, а хорошо утоптанная тропинка вела прямо к домам, покрытым дерном: казалось, хозяева их вот-вот вернутся, уйдя ненадолго. Люди уже забыли о трудностях долгого путешествия. Все здесь выглядело по-домашнему и уютно.

Гудрид омыла ноги в ручье и радостно сказала Карлсефни, подошедшему к ней:

– Я пойду к домам и разожгу огонь!

ДАР БОГИНИ ФРЕЙИ

Торвальд и его люди расположились в доме, построенном Лейвом прямо у ручья, но Карлсефни решил, что в ненастье там будет слишком тесно. И он с остальными принялся расчищать участок и резать дерн для большого дома неподалеку от болота, прямо у песчаной гряды, вздымавшейся над бухтой.

– Ты не хочешь укрепить стены дома камнем? – спросила однажды Гудрид, принеся Карлсефни и Эйндриди Лебединой шее поесть прямо в кузницу, на другом берегу ручья.

Не отводя глаз от наковальни, Карлсефни ответил:

– Булыжников здесь хватает, Гудрид, но не в них дело. Дома в Скага-фьорде камня маловато, но для стен годится просто дерн и дерево. Здесь мы покроем дерном и крышу, и стены, балки у нас крепкие, так что бояться нам нечего!

В бухте высились кучи дров, и люди осторожно носили доски к строящемуся дому. Им пригодятся надежные потолочные балки, они обошьют деревом стены в доме, смастерят себе деревянные лавки… Гудрид привезла с собой ковры и уже представляла себе в мечтах, как будет выглядеть их новое жилище к пиру середины зимы

Земли эти были богатейшие, что и говорить. Погода держалась мягкая, и люди быстро стянули с себя плащи и шали. Лишь временами с моря дул холодный ветер или стоял густой туман. В ручье и в бухте водилась форель и лосось. Подальше от берега вода просто кишела треской и разной другой рыбой, как говорил Карлсефни; встречались ему тюлени и киты. Однажды в бухту заплыл кит-полосатик, и люди быстро разделали его. Люди ловили кречетов, вновь убеждаясь в том, что Асгрим не преувеличивал. Повсюду в траве росли неведомые им ягоды. В море было много красных водорослей, а на суше колосилась спелая рожь. Оставалось только запастись еще дягилем и щавелем. Вернувшись с охоты, люди рассказывали наперебой о множестве зверей, увиденных ими в лесу, и показывали ветвистые оленьи рога и мягкий куний мех.

Гудрид чувствовала себя словно растение на тучной, залитой солнцем земле. У нее было немало хлопот, и лишь четыре женщины помогали ей, когда она готовила еду на шестьдесят человек. Но она нарадоваться не могла, видя каждый день свежину[9] и имея в изобилии топливо для огня.

Скот, который они привезли с собой из Гренландии, нагулял жирок, пасясь на заливных лугах и питаясь рыбьими внутренностями. А со временем люди выкорчевали деревья и кустарники, чтобы расширить пастбище для скота. К востоку от участка, где строит себе дом Карлсефни, рабы выкладывали из дерна ограду, чтобы животные оставались на ночь в надежном загоне. Днем же скот пасся вокруг, охраняемый Фафни, исландской овчаркой Торхалла и несколькими рабами. И лишь бычок Карлсефни оставался на привязи, находясь на лесной опушке позади домов.

Гудрид казалось, что люди зря не сушат рыбу и не косят сено на зиму, но когда она напомнила об этом Карлсефни, тот сказал:

– Лейв говорил, что коровы пасутся здесь круглый год, и те, кто уже зимовал здесь, уверяют меня, что зимы как таковой в этих краях не бывает. И если люди круглый год могут ловить рыбу и охотиться в лесу, то они не задумываются о запасах на зиму, Гудрид!

По примеру Лейва и Торвальда, Карлсефни и два других хёвдинга по очереди оставались со своими людьми у домов, а тем временем другие исследовали окрестности, отправляясь пешком в путь или садясь в лодки. Вокруг бухты они не видели никаких следов скрелингов, но Карлсефни все равно приказал людям быть настороже. К западу от домов, вдоль низкой горной гряды, где Лейв воздвиг два больших камня, чтобы определять время, кончался лес, и Карлсефни рассчитал, как далеко можно отходить от домов, чтобы не пропасть из виду.

– Торфинн, – нежно сказала Гудрид однажды вечером, когда они легли спать, – Торбранд рассказывал, что вверху от ручья есть чудесное маленькое озеро. Мне хотелось бы сходить к нему, если ты сможешь проводить меня.

Карлсефни повернулся на другой бок и пробормотал:

– Придется подождать, Гудрид: сперва я хочу построить дом, и у нас наконец будет настоящая кровать. А потом еще надо заняться баней, ты ведь знаешь. Подожди.

– Но я хотела бы побывать на озере прежде, чем мне будет тяжело ходить, – настойчиво сказала Гудрид, подавляя улыбку.

Карлсефни быстро повернулся к ней и, прижавшись губами к ее лицу, прошептал:

– Завтра же рано утром мы пойдем, куда ты хочешь.

На следующее утро Гудрид сказала четырем служанкам, что она уходит вместе со своим мужем к озеру, потому что ждет ребенка и позже ей будет тяжело выходить из дома. И хотя никто из женщин не проявлял любопытства и не собирался посмотреть, что лежит поблизости, Гудрид не захотела показывать лишний раз, что она жена хёвдинга и потому имеет право оставить домашние дела.

И у Арнейд, и у Гуннхильд из Хавгримова Фьорда были дети, оставшиеся у родичей в Гренландии, и они в подробностях пересказывали хозяйке, как они рожали. Торкатла, услышав радостную новость, напротив, потеряла дар речи, и даже молчаливая и угрюмая Эмма выглядела довольной, когда узнала, что Гудрид ждет ребенка.

Сев за стол, Карлсефни просто сиял, тогда как Снорри и Торбранд хранили торжественное молчание, и Гудрид поняла, что ее муж рассказал им все. Гудрид дотронулась до амулета Фрейи на шее и в голове ее мелькнуло видение хрупкого младенческого тельца, которое они видели с Карлсефни на Бревенном Мысе. Не может быть, чтобы она не родила этого ребенка, как рожают все остальные женщины: ведь малыш этот был самым любимым и желанным для них обоих!

Гудрид шла рядом с Карлсефни, легко и уверенно поднимаясь по пригорку вдоль ручья. Оба держали в руках лук со стрелами, а у Карлсефни висели у пояса еще и его меч и длинный норвежский охотничий нож. Никто не знал, не осмелится ли медведь подойти близко к человеческому жилищу. И если люди ловили лосося в ручье голыми руками, то медведь тоже будет не прочь поохотиться в таком укромном месте.

По берегам ручья рос такой спелый крыжовник, что Карлсефни с Гудрид остановились, чтобы утолить ягодами жажду. Гудрид прижала крупную ягоду к небу, и кисловато-сладкий сок брызнул прямо ей на язык. Пожевав кожуру крыжовника, она спросила мужа:

– Ты уверен, что это не тот самый виноград, Торфинн? И из него можно приготовить такое же зеленое вино, которым Тьодхильд потчевала Лейва, когда тот вернулся домой из Виноградной Страны.

– Нет, это не виноград, Гудрид, я точно знаю это. Они просто похожи на красный виноград, как те сочные ягоды, которые растут вокруг наших домов. Я наверняка знаю это: ведь я пробовал виноград в чужих странах! Асгрим и еще трое тоже знают вкус винограда, ибо пробовали его, когда бывали здесь вместе с Лейвом и Торвальдом. Я хотел бы только, чтобы они не думали, что мы приехали сюда лишь ради того, чтобы собирать виноград… Нашим людям просто не терпится отправиться дальше на поиски этих ягод!

– И ты… ты тоже поплывешь дальше на юг?

– Конечно… Ближе к весне. Неважно, что виноград к тому времени еще не поспеет. Я хочу найти хорошие земли и запастись древесиной, жиром, мехами и моржовыми клыками. С таким товаром можно торговать в любой стране! Мы все можем разбогатеть только на одних мехах, ибо зверей здесь водится великое множество. Но я давно занимаюсь торговлей, а потому знаю, что от редких мехов не будет никакого проку, если придется перевозить их на большие расстояния. И если изюм и вино хранятся дольше самого винограда, у нас все равно нет возможности приготовить их. Мы ведь не сумеем продать гниющие на корабле ягоды, и придется нам есть их самим!

Гудрид улыбнулась и опустилась на землю у ручья, подставив лицо солнцу и зажмурив глаза. Вокруг разносилось пение птиц, и она пыталась представить себе крохотный комочек в своей утробе. Как он выглядит? Как птенчик в яичной скорлупке? Это маленькое живое существо… Знает ли малыш, что у него есть мать и отец, и чувствует ли он любовное трепетание, вдохнувшее в него жизнь?

Наконец она тихо произнесла:

– Значит, ты решил перезимовать на этом месте, а к весне отправиться дальше на юг?

– Ты гораздо реже отрываешь свои глаза от котелков, чем я думал, Гудрид, если ты не заметила льдин, которые каждый день проплывают мимо нашей бухты. Лейв говорил нам, что зимой весь пролив может оказаться подо льдом. На острове гораздо теплее, сказал тогда он, но на материке все покроется льдом и снегом.

– Все равно здесь прекрасно, – сказала Гудрид и, открыв глаза, внезапно увидела перед собой большую кошку без хвоста и с кисточками на ушах. Карлсефни быстро обернулся, услышав ее вскрик.

– Торфинн, здесь поблизости наверняка есть другие жилища! Я только что видела огромную кошку, у нее куда-то делся хвост…

– А у нее были кисточки на ушах и темные пятна на шкуре?

– Да… ты видел таких прежде?

– Эта кошка называется рысью, моя дорогая, и зимний мех ее высоко ценится в любой стране. Поймать ее трудно, и хорошо, что мы теперь знаем, что далеко за ней ходить не надо!

Гудрид испытывала такую радость, словно она обнаружила сокровище. А Карлсефни вновь повернулся к ручью и тихо продолжал:

– Пока мы сидели здесь, я заметил трех норок, а если ты осторожно подойдешь поближе, я покажу тебе выдру у ручья. Надо будет послать сюда людей с силками.

Гудрид прижалась к нему, следя взглядом за его пальцем. Карлсефни показывал ей на низовье ручья, где мелькали три длинных зверька с блестящей шерстью. Гудрид вдруг поняла, что до нее доносилось вовсе не щебетание птиц, а звуки, издаваемые этими забавными выдрами, которые играли друг с другом. Ей пришло в голову, что в этой неведомой стране, где у одних животных вместо шкуры иголки, а другие посвистывают, словно птички, – у нее не вызовет никакого удивления, если однажды она встретит птицу, лающую как собака. Возле домов она уже успела заметить бабочек – огромных и пестрых, словно цветы, и теперь, когда они с Карлсефни поднялись с земли, они спугнули целый рой крохотных, голубых, поблескивающих мотыльков. Когда ее малыш научится ходить, она обязательно возьмет его сюда!

Добравшись наконец до небольшого озера, они встретили двух людей Бьярни и Торхалла, которые с рассвета удили рыбу. И теперь оба занимались тем, что нанизывали улов на ивовые прутья. Нет, они не слышали здесь ни человеческих голосов, ни медвежьего рева. И все же следует поостеречься.

Все вместе они повернули к дому. Гудрид так хотелось полюбоваться немного прекрасным озером, берега которого поросли редкостными растениями и цветами, но мужчины не могли засиживаться на одном месте. Следующим летом, когда она сможет носить своего ребенка на спине, она обязательно придет сюда сама, чтобы нарвать трав и посмотреть, каковы они на вкус и имеют ли целебную силу. А пока Карлсефни должен быть уверен в том, что жена его соблюдает осторожность! Ей и думать не хотелось о том, что остаток жизни она может провести под неусыпным контролем, словно двухлетний ребенок с заботливой нянькой.

Однажды в туманный день Гудрид принялась в ожидании зимы и коротких дней ткать полотно, как вдруг в дверях появился Карлсефни. Вытирая ноги у входа, он проговорил:

– Земля здесь до того илистая, что я никак не могу понять, почему Лейв не построил вместо домов на этом месте корабль! Не трать время на тканье, ты займешься этим в нашем новом доме.

– Я рада, Торфинн! Куда мы идем?

– Спустимся ненадолго вниз, я хочу, чтобы ты взглянула на очаг, который мы устроили.

В кухне из угла раздался голос Торкатлы:

– Наконец-то появилось место, где женщины сами себе хозяйки. Видно, те, кто жил здесь до нас, не очень-то заботились о еде!

Карлсефни поднял вверх глаза, а Гудрид молча улыбнулась и запахнула свой плащ, прежде чем выйти опять в туманную мглу. Туман стоял такой плотный, что на волосах образовывались капельки воды.

Внизу, на площадке, четверо мужчин выкладывали камнями крышу из дерна в тех местах, куда чаще всего дул ветер. Из дома доносился стук молотка. Эйндриди Лебединая шея и Снорри сын Торбранда укрепляли длинные земляные лавки в комнате деревянными досками, когда Гудрид и Карлсефни вошли к ним. Запах и звуки в строящемся доме напомнили ей об отце на Бревенном Мысе.

Войдя внутрь, Гудрид сразу же поняла, что Карлсефни устроил все именно так, как она просила: в противоположных концах длинного очага было сделано место для приготовления пищи, и отдельно еще был установлен плоский камень, чтобы разогревать ее. Рядом в маленькой комнатке был еще один очаг, а в комнате побольше, примыкающей к короткой стене, было лишь место для огня, но не для приготовления пищи. Последняя комната будет спальней, Гудрид сказала:

– Мне здесь очень нравится, Торфинн! Единственное, чего пока не хватает, – так это большой каменной плиты позади очага и пары полок для моих котелков. А потом, нам нужно еще поставить бочку с водой в доме, и в ней будут красные водоросли: так хочет Торкатла…

– Похоже, мне предстоит построить дом в точности как у Олава Павлина, – буркнул Карлсефни.

– Когда мы будем подвешивать мясо, – улыбнулась Гудрид, – с бочкой и водорослями запаха будет меньше. И потом, где же мне поставить ткацкий станок?

Усталое лицо Карлсефни осветилось его чудесной улыбкой.

– Как же я мог забыть об этом!

Они вышли из дома. Вся западная стена дома была обшита деревом. Большой, просторный дом выглядел очень нарядно. Со стороны южной стены была пристроена дополнительная комнатка с собственным входом и очагом в углу. Ее другая половина представляла собой нишу, обшитую деревом по стенам. Комнатка эта была на солнечной стороне, надежно защищенная от ветра с моря. В ней было тихо и уютно, даже когда стояла холодная, сырая погода.

– Женская половина именно такая, о какой я мечтала! – радостно воскликнула Гудрид. – Иного нам и не понадобится!

Карлсефни порадовался вместе с ней.

– Пока нам этого хватит. Похоже, мы сделали для Лейва гораздо больше, чем он сам ожидал. И тебе здесь найдется место, чтобы сидеть и ткать.

Дом был закончен к зиме, и Карлсефни устроил пышный пир. Недостаток трески восполнило тюленье мясо, и Гудрид решила, что в такой холод сочное тюленье мясо делается еще вкуснее. И них было с собой достаточно масла из Гренландии, чтобы заправить им кашу, которую варили из мха и дикой ржи. К празднику припасли немало забродившего бузинного сока. То ли напиток оказался крепким, то ли в доме стало душно оттого, что за столом сидели шестьдесят пять человек, но свет жировой лампы выхватывал из темноты лоснящиеся, раскрасневшиеся лица гостей Карлсефни.

Эйндриди Лебединая шея играл на свирели, и даже самые молчаливые из гостей говорили наперебой, рассказывая друг другу о людях, от которых отвернулась удача. Снорри сын Торбранда крикнул со своего места Торхаллу сыну Гамли:

– Мы тут говорим об удаче, Торхалл, а что нового слышно о шурине твоего сына?

– Последнее, что я знаю о нем, так это то, что Греттир Могучий находится в Норвегии. Сын мой любит его, и тот всегда приглашает его погостить у них, но мне кажется, что распря в его доме неминуема, да и отец его думает то же самое. В их семье все родственники будто щенки одного помета, и если начинает кусаться один, это может повредить всем остальным…

Снорри, улыбаясь, повернулся к Карлсефни.

– Эти беспокойные люди могут появиться и в Скага-фьорде… Может, и сам Греттир скоро навестит твою родню!

– Халльдор из Хова наведет порядок, будь то родня или чужаки, – невозмутимо ответил Карлсефни.

Бьярни сын Гримольва вставил:

– А эта несчастная родственница Греттира – помните? Ее звали Рифна, и на ней женился Кьяртан сын Олава Павлина. Вот уж кому не везло в жизни, да и прожила она совсем немного. Станет ли когда-нибудь известно, что сделала с ее шитым золотом платком Гудрун дочь Освивра?

Арнейд из Хавгримова Фьорда резко выпрямилась на своей скамье.

– Шитый золотом платок?

– Попроси своего Гейра рассказать нам эту историю, Арнейд, – сказал Бьярни с улыбкой. – Он ведь был там, когда это случилось.

Гейр сделался серьезным и начал:

– Платок пропал как раз во время йоля…

Арнейд в нетерпении переспросила мужа:

– Какой платок?

Гейр важно ответил:

– Тот платок, который сестра Олава сына Трюгтви Ингебьёрг подарила Кьяртану, когда король позволил ему уехать домой в Исландию, потому что люди приняли новую веру и заложники больше не требовались. Платок тот был белый, и рассказывали, будто на его вышивку пошли восемь английских унций золота. Ингебьёрг думала, что Кьяртан отдаст его Гудрун дочери Освивра, ибо все знали, что те двое любят друг друга. Но когда Кьяртан вернулся в Исландию, оказалось, что Гудрун уже вышла замуж за его лучшего друга Болли: тот тоже был из дружины Олава и вернулся раньше Кьяртана.

– Видишь, какими неверными бывают женщины! – фыркнула подруга Арнейд, Гуннхильд. Она сидела вся красная, словно викинг.

– Люди говорят, что Болли посватался к Гудрун, и ее отец ответил согласием, – продолжал Гейр. – Дай мне спокойно рассказать всю историю до конца, Гуннхильд. Может статься, для тебя тоже будет полезно ее послушать! Чтобы забыть свои страдания, Кьяртан посватался к Рифне, и та охотно согласилась выйти за него замуж. Тогда он подарил ей на свадьбу тот самый платок. В то время я состоял на службе у Болли и видел и Кьяртана, и Рифну, и других людей из Хьярдархольта, когда они пожаловали на йоль к хозяину Купального Берега. Новобрачные, казалось, жили в согласии друг с другом. Рифна появилась в своем драгоценном платке, чтобы показаться во всей красе перед Гудрун и ее родней. Она сказала тогда, что ее свекровь уговорила ее надеть платок.

– И что же, платок этот был ей к лицу? – завистливо спросила Арнейд.

– К нашей истории это не имеет отношения, – прервал ее Гейр. – Все дело в том, что платок исчез, и никто не мог найти его. А еще раньше Кьяртан потерял меч и ножны, который подарил ему король Олав. И тогда он подозвал к себе Болли и сказал, что подозревает его жену Гудрун во всех этих кражах. Слово за слово, и обе могущественные семьи рассорились друг с другом, а распря может привести только к одному. Вскоре после Пасхи Болли убил Кьяртана. А Рифна умерла от горя. Родня взяла на себя заботу о ее двух маленьких сыновьях.

– А куда же пропал платок? – упрямо спросила Арнейд.

– Его так и не нашли. Люди говорят, что об этом знает только Гудрун дочь Освивра.

– Но почему она это сделала? – спросила Гуннхильд. Ее круглые голубые глазки таращились на раскрасневшемся от браги лице.

– Наверное, потому, что она любила Кьяртана! – отрезала Торкатла, прежде чем Гейр успел открыть рот. – Об этом говорили еще до того, как я уехала с Мыса Снежной Горы.

Всего через три года после того, как случились эти события, она сама видела Гудрун дочь Освивра на альтинге, думала Гудрид. Она вспомнила большие синие глаза и точеное, выразительное лицо Гудрун. В таких глазах могут скрываться большие несчастья.

Убирая после йоля ковры, Гудрид все думала об истории, рассказанной Гейром. Наверное, Гудрун дочь Освивра надежно спрятала украденное сокровище в одном из своих сундуков… Доставала ли она этот платок хоть раз, вспоминая о своей безудержной страсти, которая, похоже, была столь же пылкой, как их с Карлсефни любовь?

Гудрид уложила в сундук ковры и шкуры, которые подарил ей Валь, закрыла крышку и сказала Карлсефни, сидящему на почетном месте с дощечкой для счета:

– Эта история вчера вечером о Кьяртане и Гудрун и эти чудесные шкуры Валя заставляют меня подумать о том, все ли мы делаем дня того, чтобы поддерживать новую веру. Раньше я мало задумывалась над этим, но теперь… Что ты скажешь?

Карлсефни передвинул деревянные шарики и взглянул на жену.

– Я не совсем понимаю тебя, Гудрид.

Гудрид видела перед собой Валя и его семейство. Больше она не встретится с ними. Когда она еще жила на Песчаном Мысе, Валь исчез, отправившись на другой берег фьорда, а потом люди нашли замершие трупы Николетты, старшей дочери и младшего ребенка и решили, что эти несчастные, скорее всего, отправились на поиски своего кормильца или же собирались просить о помощи соседей.

– И Кьяртан, и Валь были христианами. Еще отец рассказывал мне, что Кьяртан сын Олава первым в Исландии начал соблюдать пост. И отец мой постился. Тебе не кажется, что нам надо держаться этой традиции, Торфинн?

– Здесь? Теперь? С этими людьми? Когда ближайший христианский священник отделен от нас полмиром? Я расскажу тебе, что случилось, когда король Хакон сын Харальда попытался ввести христианские обычаи во времена моего деда. Люди подумали, что король просто хочет обмануть их и лишить мяса. С нами в Виноградной Стране слишком много некрещеных, и все они люди вспыльчивые. А распрей нам здесь не надо.

– Но ведь мы можем готовить побольше рыбы…

– Неужели я скажу своим людям, чтобы они отложили в сторону жирную дичь, добытую ими же самими? Просто потому, что я так велю им? Даже на борту корабля хёвдинг чувствует себя уверенно только тогда, когда вся команда единодушна, Гудрид. Никто не будет против, если я подниму чашу в честь Белого Христа на пиру, потому что мы еще пожертвовали упитанного поросенка Фрейе в благодарность за то, что ты ждешь ребенка. Самое надежное – это держаться середины.

Он встал и начал ходить по комнате. Гудрид молча смотрела на него, ожидая продолжения. Что-то произошло между ними: никогда еще он так не сердился на нее. Она надеялась, что он поговорит с ней, но было похоже, что он решил оставить этот разговор.

Карлсефни вновь взял в руки счеты и медленно сказал:

– Думаю, что мы будем поститься несмотря ни на что. Асгрим уже сказал, что зима будет холоднее обычного: он думает, что мы не оказали должного почтения духам этой земли. И ты сама видела, что я позволил ему покропить вокруг жертвенной кровью поросенка. Если же мы действительно прогневали духов земли, они нашлют на наши головы всяческие несчастья. И теперь я сижу и подсчитываю, сколько еды нам нужно запасти впрок, чтобы пережить зимние холода.

– А что будет со скотом?

– Когда холодно людям, они могут закутаться в шкуры. Если ударит мороз, мы можем держать животных в мастерской. Все-таки они будут под крышей. Бычка мы поместим в амбар у ручья, а овцы смогут пастись на воле.

Лицо у Карлсефни просветлело, едва он заговорил о насущных делах, и он поспешно схватил свой плащ и вышел из дома, прежде чем Гудрид успела спросить еще что-нибудь.

Она тяжело вздохнула, глядя ему вслед. Он не хочет, чтобы люди его голодали. Ей не хотелось, чтобы он думал о худшем… И больше всего она желала расспросить его о христианской вере. Но он говорил с ней об этом так же неохотно, как и Торбьёрн. Его занимали земные вещи. И ей оставалось только надеяться на него.

Гудрид рассказала другим женщинам о том, чего опасается Карлсефни. Гуннхильд села за плетение корзин: в них они будут хранить ягоды и коренья. А другие принялись шить кожаные мешки для съестных припасов. Люди кинулись собирать бруснику и кефали, потому что они долго хранятся. А потом можно пополнить запасы стручковых и корешков дягиля.

Эмма показала Гудрид большой пятнистый гриб.

– Их можно есть…

Но Торкатла схватила Эмму за руку, прежде чем Гудрид успела что-либо ответить.

– Что за глупости! Люди не едят их. Даже скот не польстится на такое.

Черные глаза Эммы вспыхнули.

– Но мох тоже не годится для людей, однако вы постоянно едите его.

Торкатла побагровела, и Гудрид поспешно сказала:

– Потом ты расскажешь нам о грибах, Эмма. А сейчас будем запасать только то, что едят все.

Про себя она подумала, что через пару месяцев ей трудно будет нагибаться. Уже и теперь она чувствовала шевеление младенца в своей утробе. Однажды ночью она взяла руку Карлсефни и положила себе на живот, чтобы он почувствовал, как шевелится их дитя, которое словно потянулось к широкой ладони отца… И на следующий день Карлсефни принялся мастерить люльку, украсив ее резьбой.

Однажды Гудрид с другими женщинами собирали ягоды, как вдруг в небе появилась стая больших белых птиц, и воздух наполнился криками и хлопаньем крыльев. Множество белых гусей летело на юг. Они словно служили предупреждением о близящейся зиме, и на следующий день начался такой снегопад, что Гудрид не могла разглядеть даже ближайший к ним остров. Скот спешно загнали под навес, а люди собрались в доме, занимаясь каждый своим делом. Они надеялись, что снежная буря будет недолгой, а съестных припасов хватит на всех.

Однако мороз сковал землю, и сделалось невозможно охотиться или ловить рыбу. Мужчины носили в дом сухую траву и мох для скота, и Гудрид с остальными женщинами подавали на стол мужчинам все меньше и меньше вяленого мяса и рыбы, почти ничего не оставляя себе.

В один погожий солнечный день ветер утих, но Карлсефни и Тор-бранду пришлось пробиваться к мысу через огромные снежные сугробы. Гудрид увидела, что они поздно вернулись домой – уставшие, понурые. Она ужаснулась, заметив, что они тащат за собой какой-то темный мешок. Может, кого-то ранило или человек этот уже умер.

Фафни и Пилеснюти с лаем бросились к людям, приближавшимся к дому, выгнувшим спины, вроде гусениц на стебельке, чтобы не провалиться в сугроб. Собаки лаяли так отчаянно, что остальные высыпали на двор, и Гудрид бросилась навстречу Карлсефни. Она с облегчением вздохнула, поняв, что охотники тащат самку гренландского тюленя: голова ее волочилась по снегу, и по брюху было заметно, что в ней – детеныш. Похоже, самка была убита охотниками, а не сдохла сама, потому что когда Карлсефни сделал первый длиный надрез и отделил толстый слой жира от темно-красного мяса, вокруг тюленихи стояло облако пара, а собак отогнали подальше от лакомых кусочков.

Детеныша достали и зажарили целиком к ужину, а сердце Торхалл сын Гамли отдал Гудрид. С неожиданной серьезностью на угрюмом лице он произнес:

– За каждого ребенка, которого носила под сердцем моя жена, я давал ей сердце неродившегося тюленя. И все наши дети росли крепкими и здоровыми, словно маленькие тюлени. Того же я желаю и вашему ребенку, Карлсефни и Гудрид дочь Торбьёрна.

Карлсефни поблагодарил его и подарил ему с пальца серебряное кольцо. Гудрид так была занята приготовлением пищи, что только когда легла спать вдруг вспомнила, что ни разу не попробовала ее. Голод – лучшая приправа, как говорят старики. И она с облегчением подумала, что удача пока еще сопутствует им.

Когда фьорд покрылся льдом, люди отправлялись на охоту каждый день: они караулили тюленей, сотнями плывших на юг. Приносили они домой и полные мешки кречетов, убитых на островах. Когда слегка теплело, они выпускали пастись скот, посыпая загон новым песком. Но потом снова холодало, и животные опять возвращались под крышу.

На пир середины зимы в доме Карлсефни собрались гости: сидя за столом, они обсуждали, куда им направиться летом. Они продолжали чувствовать себя уверенно. Никаких скрелингов тут не было и в помине. Люди успели славно похотиться на первых моржей, сложив в амбаре их клыки. А под потолком были подвешены моржовые шкуры для просушки. Неизвестно, кто первый заговорил об этом, но вскоре все хором повторяли, что к следующему пиру они будут пить виноградное вино, поднимая чаши дома, в кругу родных и близких.

Когда на льду появились первые детеныши тюленей, люди наконец насытились, добыв к тому же мягкие белые шкуры. Гудрид шила будущему ребенку чулки и одежку из тех шкур, что подарил ей Валь, а из тонкой шерсти – маленькие рубашечки.

К лету она стала такой толстой, что казалась, вот-вот лопнет. Когда до женщин доходила очередь мыться в бане, Гудрид посматривала на гладкую, блестящую кожу своего огромного живота, и ей казалось чудом, что внутри у нее – настоящий человечек с ручками и ножками. Ей было тяжело садиться, а когда она лежала, то никак не могла найти удобное положение. Но жаловаться она не осмеливалась, ибо опасалась навлечь на себя злых духов, которые отберут у нее ребенка.

В канун середины лета лед тронулся в устье бухты, и влажный южный ветер повеял весной и новой жизнью. Гудрид чувствовала, что близится время рожать. Однажды она пошла проверить, достаточно ли тепло в ее маленькой спальне, и попросила Эмму принести сухого мха. Рабыня испуганно взглянула на нее и поспешила выполнить все, что ей было велено.

Когда к ужину в дом вернулся Карлсефни, Гудрид подала ему миску для умывания и сказала:

– Мне кажется, что сегодня родится наш ребенок, Торфинн.

Он перекрестил ее и ответил:

– Пусть будет так, как нам суждено.

– Как ты думаешь, если мы оба крещеные, ребенка тоже можно будет считать христианином?

– Конечно, мы сразу же совершим над ним крестное знамение. А когда наступит подходящее время, мы найдем священника, чтобы он крестил его по всем правилам.

Сев за стол, Гудрид почувствовала первые схватки, а когда люди насытились, она подозвала к себе Торкатлу. Служанка, обычно такая говорливая, притихла. Молча, неслышно подготовила она ложе для роженицы и люльку. И ее спокойствие распространилось на Гудрид.

Арнейд и Гуннхильд держали Гудрид во время родовых схваток, а Эмма сидела перед ней на корточках, бормоча что-то на своем языке и крестясь. Взглянув на рабыню, Гудрид вдруг осознала, что та в молодости была, наверное, очень красива.

Бедная крошечная девочка, умершая на Песчаном Мысе, словно проторила дорогу для следующего ребенка, и роды проходили легко и безболезненно. Так сказала Торкатла, когда она пошла сообщить Карлсефни, что у него родился сын. Гудрид казалось, что она провела на подстилке из мха целую вечность; все внутри у нее болело, но заботливые руки приняли ее ребенка, не повредив его головки. Когда все благополучно закончилось и она опустилась на покрытую шкурами и коврами постель, ей почудилось, что она будто бы завершила большую, тяжелую стирку.

Эмма протянула ей ребенка, и в этот миг в комнатку вошел Карлсефни. Упругое тельце младенца оказалось неожиданно тяжелым. Гудрид жадно всматривалась в сморщенное, красное личико сына, и синие глазки его серьезно взирали на мать. Ребенок схватил в свой крепкий кулачок ее указательный палец. На глазах у Гудрид показались слезы, и она со смехом сказала Карлсефни:

– У нас родился сын. Ты хочешь дать ему имя?

– Хочу.

Карлсефни наклонился и взял у нее ребенка. Он быстрым движением отвернул покрьшало, чтобы убедиться, что тельце ребенка без изъянов, а потом, завернув сына в край своего плаща, встал и показал младенца всем остальным, кто уже теснился у входа в спальню.

Торкатла протянула ему чашу с водой, и Карлсефни погрузил в нее пальцы, окропил водой личико ребенка и сказал:

– Как мой отец Торд принял меня при рождении, и как его отец Снорри принял его самого, так и я ныне принимаю тебя на руки и нарекаю тебя Снорри сыном Торфинна. Пусть удача и слава сопутствуют тебе в жизни. Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Он перекрестил ребенка и собрался уже отдать его Гудрид, как вдруг вперед вышел Торбранд сын Снорри. В руках у него был шлем, до краев наполненный морской водой, и он воскликнул:

– Пусть сын Карлсефни будет таким же отважным мореплавателем, как и его отец!

Гудрид лежала и смотрела, как Торбранд бережно капнул несколько соленых капель в ротик ее ребенку. Маленький Снорри проглотил морскую воду, и в комнате послышались одобрительные возгласы.

– У него никогда не будет морской болезни!

– Хорошо, что не забывают старинные обычаи.

– Это добрый знак, что в первую весну в Виноградной Стране у нас появился мальчик.

– Пора покормить Снорри! – решительно произнесла Торкатла и передала малыша Гудрид, которая нежно обняла ребенка, это свидетельство доброй власти Фрейи.

РАСПРЯ

Дни стали длинными, и луга уже зеленели травой; изголодавшийся за зиму скот жадно набросился на сочный корм. Тем временем в мастерской, где пришлось держать скот, люди насыпали новый слой песка. Работы хватало: надо было чинить рыболовную снасть и вязать новые сети.

На дворе Гудрид встретил весенный запах тюленьего жира, которым смазывали корабли. Счастье сияло в ее душе, когда в серых предрассветных сумерках она просыпалась, чтобы приложить Снорри к груди, а по вечерам засыпала в объятиях Карлсефни. Взяв с собой ребенка, она ходила смотреть на корабли, возвышавшиеся у берега, на нежные почки растений в лесу, на смирных коров, пугливых овец и хитрых коз. И хотя мальчик был еще слишком мал, Гудрид знала, что он радуется всему, что она ему показывает, как и радовался он тому, когда наставал час кормить его молоком.

Снорри был серьезным ребенком, и когда на его личике впервые появилась улыбка, Гудрид даже подумала, что у него рези в животике. Он уставился своими синими глазками прямо на мать, и губки его, мокрые от молока, раздвинулись в такой восхитительной улыбке, что Гудрид затаила дыхание. Улыбка эта была такой же неожиданной и ослепительной, словно из-за туч выглянуло солнышко и на море заиграли блики… Это была улыбка Карлсефни.

Она укутала Снорри в свою шаль и перепрыгивала с камня на камень через разлившийся ручей, чтобы побраться до кузницы. От нее доносился приятный, домашний запах древесного угля и слышались равномерные удары по наковальне.

– Твой отец готовит «Рассекающего волны» к путешествию, – нежно прошептала Гудрид, прижавшись губами к шелковистой щечке сына. – Мы будем искать подходящее место для большого-большого дома, в котором будут жить ты и твои братья.

Карлсефни и Эйндриди Лебединая шея стояли по бокам наковальни. Уставший и разгоряченный, Карлсефни смягчился, увидев, как улыбается маленький Снорри. Эйндриди велел рабу Плосконосому не зевать. Они ковали гвозди. А потом прибавил, не поднимая глаз:

– Лучше бы нам ковать наконечники для копий, раз мы увидели скрелингов!

Гудрид насторожилась и прижала Снорри к себе.

– Скрелинги? Здесь? Почему же мне никто не сказал об этом?

– Мы сами только что узнали об этом, – сказал Карлсефни. – Плосконосый говорит, что когда утром они с Эльдгримом выгоняли скот на пастбище, они вышли прямо на полдюжины уродливых маленьких человечков, одетых в звериные шкуры, с большими глазами и широкими скулами. Эльдгрим спросил их, откуда они и что им здесь надобно, но они трещали трещотками и молча смотрели на них, а потом отплыли от берега на кожаных лодках. Плосконосый считает, что они больше посматривали на коров, чем на них с Эльдгримом. Я послал на берег трех вооруженных людей, чтобы нас не застигли врасплох.

Гудрид ничего не говорила. А Карлсефни повернул якорь на наковальне и продолжал:

– Может, ничего и не случится, а может, скрелинги вернутся назад. Достань то красное полотно, которое мы привезли из Гренландии, Гудрид, на случай, если они захотят торговать с нами… Плосконосый сказал, что у них были отличные шкуры. А потом еще они убили двух наших собак и сняли с них шкуры, прежде чем Плосконосый и Эльдгрим встретили их!

Плосконосый добавил угля в огонь, словно бы эти разговоры его не касались, а Гудрид думала про себя, как удалось Карлсефни вытянуть такую длинную историю из этого молчаливого раба. Плосконосый не отличался красноречием, как и Харальд Конская грива. До ее сознания медленно доходило все услышанное, и в глазах у нее внезапно потемнело. Она вдруг вспомнила щенка, которого в Арнастапи унес в когтях огромный орел, и услышала вновь слова Халльдис: «Нужно было лучше следить за ним!»

Ни один человек не должен упрекнуть ее в том, что она плохо смотрит за своим сыном. И если кто-то поднимет на малыша руку, она убъет его! Прижав к себе ребенка, она сказала Карлсефни:

– Как ты думаешь, что нужно скрелингам? Они действительно могут прийти снова?

– Наверное, они преследовали оленя, который вышел на берег, – это была самка, и ей пришло время телиться. Раньше мы никогда не видели здесь скрелингов, и я думаю, что они живут не на острове, а где-нибудь за лесом. Но как бы то ни было, нам теперь надо надежно охранять наши дома.

А скрелинги вскоре появились снова, но на этот раз они не приплыли на лодках. Они вдруг выскочили из небольшой рощицы позади домов и наткнулись прямо на быка, который пасся неподалеку, оставаясь на привязи. Перепуганное животное начало метаться из стороны в сторону. Из домов выбежали люди и заметили, что некоторые скрелинги исчезли в лесу, а другие бросились к их домам. Викинги живо заслонили собой проход к домам, держа мечи наготове, а незваные гости обратились в бегство и скрылись в лесу.

Напуганный бык оборвал привязь: он выглядел устрашающе. Торбранд сын Снорри не решался приблизиться к животному. Тогда Гудрид тронула его за плечо.

– Твой племянник, Эгиль сын Торлейва, усмирил быка, когда мы плыли на Песчаный Мыс: он просто ласково поговорил с ним и дунул ему в ноздри…

Торбранд, удивленно пожав плечами, направился к здоровому быку. Остановившись у ручья, он крепко схватил его за недоуздок, притянув поближе к себе его большую голову, и подул животному прямо в ноздри. Бык обмяк, напряженные его мускулы разгладились, и едва Торбранд отпустил его, как он принялся мирно щипать траву.

– Впервые вижу такое… – сказал Карлсефни, выйдя из кузницы, приблизившись к Гудрид и оглядывая лесную опушку.

В доме проснулся Снорри, огласив весь двор требовательным криком. То ли эти мирные звуки придали скрелингам уверенности, то ли они почувствовали уважение к людям, которые сумели обуздать страшное животное, – но они опять бесшумно вышли из леса. Их было больше дюжины, и вид у них был дикий. На этот раз скрелинги положили перед Карлсефни большие тюки с мехами, словно поняв, кто здесь хёвдинг.

Карлсефни сделал знак людям возле домов, чтобы они оставались на страже, а сам сказал Гудрид:

– Они хотят торговать с нами. Пусть Торкатла и другие женщины помогут тебе разрезать на куски наше красное полотно, и мы посмотрим, обменяют ли они на него свои меха.

Самый высокий из скрелингов, красивый юноша, несмотря на спутанные космы и взгляд исподлобья, сделал шаг вперед, держа в руках связку блестящих шкурок, и гордо показал их Карлсефни. Затем он ткнул пальцем в его пояс, на котором висели меч и охотничий нож, давая понять, что он желает получить в обмен на меха это оружие.

Карлсефни качнул головой и протянул скрелингу кусок красной ткани, принесенный Гудрид. Высокий юноша довольно пощупал полотно, помедлив немного, а потом сделал знак своим людям, что ткань годится для обмена на шкуры. Три дюжины переселенцев не спускали со скрелингов глаз, когда те двинулись вперед со своими шкурами. Каждый получал от Карлсефни свой кусок ткани и отходил в сторону, завязав материю на голове или на поясе.

Женщины проворно разрезали ткань на все более мелкие полосы, пока меха не кончились. Но когда Асгрим Худой собрался уже унести шкуры, Карлсефни едко заметил ему, что только глупец может занять руки вместо того, чтобы держаться за оружие. Шкуры можно унести и потом, когда скрелинги уйдут.

Туземцы и переселенцы молча стояли, глядя друг на друга, пока наконец высокий юноша не сказал что-то своим властным голосом и люди его не скрылись в лесу так же бесшумно, как и пришли.

Только после того, как она села на постель покормить Снорри, Гудрид поняла, какое напряжение ей пришлось выдержать в этот день. Она вынуждена была подождать, когда к груди подступит молоко, и Снорри, устав кричать в одиночестве, жадно зачмокал. Наконец молоко попало ему в рот, и он принялся сосать, а Гудрид откинулась на подушки, думая, что все же лучше стоять со скрелингами лицом к лицу, чем жить в тревожной неизвестности. Они ведь дали понять переселенцам, что хотят торговать с ними.

Она сказала об этом Карлсефни, когда они вечером легли спать, но он долго молчал, и ей уже показалось, что он уснул. Наконец он медленно, задумчиво произнес:

– Все-таки было бы лучше, чтобы их тут не было. Нам надо теперь обнести дома частоколом, тем более что собак у нас больше нет. Мы не знаем, когда вернутся скрелинги. Наш дозорный заметил множество кожаных лодок, плывущих с севера. И если они вновь пожалуют к нам по морю, мы без труда обнаружим их еще издали.

– Важно, чтобы люди и животные чувствовали себя в безопасности, когда мы уедем!

– Я думаю прежде всего о тебе, Гудрид, тебе и Снорри.

– Ты… ты имеешь в виду, что мы останемся здесь, когда вы отправитесь на юг?

– Так будет лучше. Я долго думал об этом. Для двух дюжин человек будет гораздо легче защитить тебя со Снорри и других женщин на суше, возле домов. Ты не должна опасаться за мою судьбу, ибо эти маленькие корыта, в которых плавают скрелинги, не могут сравниться с большим кораблем. И потом, мы хорошо вооружены.

Гудрид почувствовала себя брошенной и одинокой, словно она уже увидела, как «Рассекающий волны» становится точкой на горизонте. Но она старалась овладеть собой и говорить спокойно.

– Я хочу поехать с тобой.

– Я запрещаю тебе это, Гудрид.

Не помня себя от ярости, словно в душе ее бушевал морской прибой, Гудрид резко приподнялась на подушках и сдавленно произнесла:

– Один человек говорил мне то же самое, и еще до наступления зимы я стала вдовой.

Они молча лежали рядом, слушая, как Снорри посапывает в своей люльке. По щекам Гудрид катились горячие слезы, и она не вытирала их, боясь обнаружить свое волнение. Почему женщины всегда жаждут любви и детей…

Натруженная ладонь Карлсефни коснулась ее мокрой щеки, и он тихо сказал:

– Где нет любви, там нет и слез. Что ты выбираешь?

– Как ты догадался, о чем я думаю?

– Я не догадывался об этом. Я просто сказал то, что думаю сам. – Он привлек ее к себе. – Что суждено, того не миновать, но мне не хочется, чтобы вы со Снорри подвергались опасности, которую я могу предупредить. С тобой в доме останутся Снорри сын Торбранда и несколько наших людей. Ты будешь распоряжаться в доме, Гудрид, и следить за другими женщинами, чтобы они выполняли свою работу и не доставляли мужчинам хлопот! Мы с Бьярни сошлись на том, что он со своими людьми останется здесь, пока я буду отсутствовать. Так что в доме будут и Арнейд, и Гуннхильд. Смотри, чтобы они не соблазнили неженатых. Иначе с ними не справиться…

– А разве Бьярни не может последить за этим? Ведь их мужья – среди его людей!

– У Бьярни не будет на это времени: ему придется чинить свой корабль, чтобы успеть к моему возвращению. И запомни: «Рассекающий волны» обязательно вернется домой, со мной на борту! Так что о вдовстве не думай.

Проснувшись среди ночи, Гудрид почувствовала в себе пустоту и тишину, словно по совету своей приемной матери, которая говорила ей, как надо слушать духов. Карлсефни лежал рядом с ней, ровно дыша во сне, а из люльки доносилось нежное посапывание. Все было как прежде, и все же… В ее безоблачной счастливой жизни появились трещины. Мысли, блуждающие в пустой темноте, стали вдруг холодной, беспощадной очевидностью: скрелинги. Плохо, что они появились здесь. Но еще хуже, что Карлсефни решает за нее, в точности как это делали Торстейн и Торбьёрн. Если бы он знал, как она хочет отправиться вместе с ним на юг! Но ведь он заботился о ее со Снорри благополучии, думала она, внутренне оправдывая его и напуганная своей горечью. В ту ночь она долго не могла уснуть.

Люди стояли на берегу и махали «Рассекающему волны», который выходил из бухты в открытое море, уносимый от них отливом. Гудрид стояла до тех пор, пока парус в красную и синюю полоску не исчез за мысом, а потом медленно направилась к дому.

В этот теплый солнечный день цветы, покрывавшие склон, издавали сильный сладковатый запах. Всюду, куда ни бросить взгляд, пестрели синие цветы на высоких стебельках, которых Карлсефни называл касатиками. Гудрид трудно было представить себе, что где-то могут быть места прекраснее этих. С тех пор как появились первые перелетные птицы, люди постоянно собирали яйца, а Карлсефни рассказывал, что на одном из больших островов такое множество гаг, что людям ступить негде. Они наполнили мешки гагачиьм пухом, который очень ценился купцами…

Снорри зашевелился у нее на руках, пустил слюнки ей на платье и радостно залепетал. Она поцеловала покрытую нежными волосиками головку, а потом подумала, что сегодня вечером ей будет не хватать крепких объятий его отца.

И в тот вечер, и во все последующие она только и думала, что о Карлсефни. По ночам она пользовалась любым предлогом, чтобы покормить Снорри и постоянно напоминала неповоротливой Торкатле, чтобы она осторожнее клала малыша в люльку. Сосущий ротик и теплое, маленькое тельце малыша наполняло ее радостью и заставляло на время забыть о любви мужа.

Днем иногда она спохватывалась, что ей надо отнести в кузницу Карлсефни еду, но потом вспоминала, что мужа нет, и снова погружалась в повседневные хлопоты. За лето им надо успеть запасти пищи на зиму. Гудрид вместе с другими женщинами засела за пряжу. Шерсть они привезли собой из Гренландии. Им надо было иметь в доме побольше ткани, если к ним вновь придут скрелинги, ибо Карлсефни даже и слышать не хотел о том, чтобы менять шкуры на оружие или железо. Не годилось также торговать сыром и маслом, так как на дворе было лишь несколько овец и одна телка.

Холодный ветер с моря не проникал ни в женскую половину дома Карлсефни, ни на лужайку перед входом, на которой часто сидели Гудрид и другие женщины, греясь на солнышке и прядя свою пряжу. Мужчин на дворе осталось мало, и жизнь казалась будничной, ничем не примечательной. Возле домов мирно пасся скот, и трудно было представить себе, что скрелинги вернутся вновь и будут угрожать им.

Бьярни сын Гримольва распределил своих людей таким образом, что одна часть чинила корабль, а другая стояла в дозоре, высматривая в бухте скрелингов и сторожа дома и животных. Третья же часть его людей ходила на охоту и занималась рыбной ловлей. Часто они брали с собой Снорри сына Торбранда и еще троих из команды Карлсефни. Сам Бьярни трудился не покладая рук с рассвета до заката, и потому Гудрид очень удивилась, когда однажды утром он появился на пороге ее комнаты. Она была одна. Торкатла пошла нарвать трав, а Эмма находилась в маленькой комнатке по соседству.

– Быстро же он растет, малыш Снорри, – учтиво заметил ей Бьярни. Но было совершенно ясно, что он пришел поговорить не о ребенке.

– Да, он растет крепким и здоровым, – сказала Гудрид и перекрестила малыша. Она завернула его в покрывальце и взяла на руки, а потом спросила у Бьярни: – Что-то случилось? Твои люди увидели скрелингов?

– К счастью, нет. Но они… они просили меня узнать у тебя, не можешь ли ты одолжить им Эмму.

– Одолжить? Для чего? У нее и здесь хватает забот.

Бьярни отвел глаза в сторону и попробовал улыбнуться.

– Зачем работать, лежа на спине? Говорят, что это было ее ремеслом, и она к этому привычна.

– Мы купили ее не для такой работы, – сухо отрезала Гудрид. – Я отказываю тебе. Не хочешь ли ты воспользоваться тем, что Карлсефни нет дома?

В ее голосе зазвучало презрение, и в глазах Бьярни она прочла досаду и замешательство. Она дала ему знак сесть рядом, пока она кормила Снорри, а потом вновь спросила, уже более миролюбиво:

– Что такое происходит в твоем доме, Бьярни?

– Ты и сама можешь понять, – устало ответил он. – У меня там тридцать мужчин, и только двое из них женаты. Все давно уже не были дома. Арнейд с Гуннхильд учуяли их настроение и теперь так и крутят юбками у них под носом, будто бы случайно, – когда их мужей нет поблизости. Ты ведь знаешь, что если Гейр с Колем застанут их врасплох, – прольется кровь.

– А что думает об этом Торхалл сын Гамли?

Бьярни фыркнул.

– Он говорит, что я должен обуздать Арнейд и Гуннхильд и не уступать своим людям. Но как мне это сделать – ума не приложу. Мне так хотелось, чтобы с нами были только наши люди, а здесь еще два гренландца, которые воду мутят. Они говорят, что устали сидеть тут и дожидаться неизвестно чего, когда на юге обилие винограда и других замечательных вещей.

– Будем надеяться, что Карлсефни вернется с добрыми вестями, – сказала Гудрид. Она вспомнила, что ее муж тоже выражал сомнения, как долго можно доверять Асгриму и тем, кто раньше бывал в Виноградной Стране. Она задумалась, а потом ответила:

– Единственный способ усмирить Арнейд и Гуннхильд – это позаботиться о том, чтобы наши люди не слонялись по двору, до тех пор пока не наступит твоя очередь плыть на юг.

– Так значит, ты не уступишь нам Эмму?

– Эмму я не уступлю.

– С такой женой Карлсефни может быть спокоен за свое добро, – сказал Бьярни и вышел.

Едва он ушел, как в комнату скользнула Эмма. В темных глазах ее был странный блеск, когда она подошла к Гудрид.

– Спасибо тебе, Гудрид, – сказала она.

Летнее солнцестояние кончилось, и в лагере переселенцев все было спокойно. Скрелинги больше не появлялись. Погода стояла хорошая, иногда шел ливень, как теперь, прямо перед праздником святой Суннивы. С самого утра стоял густой туман, так что Гудрид не могла различить близлежащие острова: казалось, что все предметы в бухте висели среди неясной серой массы. Гудрид узнала, что Бьярни выставил дозорных по обе стороны устья, чтобы скрелинги не застали их врасплох.

У Гудрид было много забот по дому, но она все же решила выйти на двор, подышать свежим воздухом, чтобы прогнать тяжелое ощущение после сна. Ночью ей привиделось, что огромный, черный медведь, встав на задние лапы, напал на них со Снорри. Пока она помогала Торкатле и Эмме, она неотвязно вспоминала о непонятной угрозе, пытаясь разгадать, что же означал ночной кошмар.

Она велела Эмме остаться в маленькой комнатке рядом со спальней и заняться пряжей, пока Снорри сын Торбранда и остальные работали на дворе, Торкатла же оставалась на женской половине за ткацким станком. Гудрид опустилась на кровать, чтобы покормить Снорри, прочитав прежде «Отче наш» в честь святой Суннивы и в благодарность за то, что Бьярни держит своих людей в узде, а скрелинги после отъезда Карлсефни больше не появляются. Она вычислила, что «Рассекающий волны» должен показаться на горизонте примерно через четыре недели…

Она расстегивала сорочку, улыбаясь при мысли о том, как удивится Карлсефни, увидев, что их сын стал совсем большим. У мальчика уже резались зубки. Она была так поглощена своим малышом, что не заметила, как в комнату вошел человек. Она подняла на него глаза только тогда, когда он уже подошел вплотную к кровати.

Гудрид очень удивилась, увидев перед собой Ислейва Красавца – статного, пригожего парня ее возраста, которого она замечала лишь за столом. Над ним часто посмеивались, что он не дает проходу женщинам, которые только и засматриваются на его красивое лицо и белокурые кудри. Похоже, все эти истории о своих любовных похождениях сочинял он сам, чтобы показать, что он неотразим.

Он стоял у кровати, не произнося ни слова, и все смотрел на Гудрид такими глазами, которые напомнили ей о собаке, которая была когда-то у ее приемного отца Орма. Собака имела привычку тайком таскать со стола еду. Прижав Снорри к себе, Гудрид спросила:

– Что за дело привело тебя сюда, Ислейв?

Парень усмехнулся, показав ровные, белые зубы.

– Я пришел поиграть с тобой, Гудрид.

– Поиграть?…

Тот ухмыльнулся еще шире.

– Ну да! Мы оба одинаковы. Ты такая красивая, и вот лежишь без мужа, да и я остался без женской утехи. Ты не хотела одолжить нам свою Эмму, но потом я догадался, что, ты, наверное, решила сама позабавиться.

– Ты просто ума лишился, – спокойно проговорила Гудрид, не отрывая взгляда от его лица. – Конечно, мужа моего сейчас нет дома, но меня смогут защитить люди на дворе. Убирайся!

Она снова приложила Снорри к груди, а сама села на кровати и попыталась свесить ноги вниз. Но Ислейв схватил ее за ступни, словно зажал их в тиски.

– Останься на месте, Гудрид. Ты ведь не хочешь, чтобы люди подумали, что это ты пытаешься затащить меня в постель. Да ты никого и не дозовешься: все убежали ловить быка, он сорвался с привязи. В доме только Арнейд и Гуннхильд, но они заняты с моими друзьями.

– Но почему бык оборвал привязь?

– Тебе этого знать не нужно, – ответил Ислейв, снимая с себя пояс и живо предъявляя Гудрид наглядные свидетельства того, что он прямо сейчас готов исполнить свою угрозу.

Только теперь Гудрид поняла, что значит ее страшный сон. Она хотела лишь уберечь Снорри… Надо ударить так, как учил ее Стейн. Она незаметно вытащила свой нож, держа его острием вверх, подальше от ребенка, но в тот же самый миг Ислейв вдруг упал, получив удар в спину.

Из соседней команатки бесшумно, словно летучая мышь, показалась Эмма. Она вытащила из спины Ислейва длинный кухонный нож и снова воткнула его, а потом еще раз…

– Он уже мертв, – пробормотала Гудрид, с трудом отодвигая от себя труп. – Спасибо тебе, Эмма. Как ты догадалась, что он нападет на меня?

Эмма взглянула на тело Ислейва, и в глазах ее пылала ярая ненависть.

– Я сразу чувствую, когда в дом входит человек с чем-то недобрым!

– Как только Карлсефни вернется домой, я попрошу его дать тебе волю, Эмма. А теперь хорошо будет, если ты позовешь кого-нибудь в свидетели этого убийства. Я останусь здесь, чтобы всем было ясно, что произошло. И потом, мне надо утихомирить Снорри.

Маленькое личико ребенка побагровело от крика, и Гудрид нежно поцеловала его в головку, а затем снова дала ему грудь, чтобы он наконец насытился. Она все думала, что-то ждет их в будущем, – теперь, когда взрыв все-таки произошел.

Первым в дверях показался Снорри сын Торбранда, а за ним – Бьярни, Торхалл и остальные. Бьярни выпрямился, увидев убитого, и сказал:

– Это дело серьезное: рабыня Карлсефни подняла руку на свободного человека.

– Точно так же можно сказать, что Ислейва убила я, – тихо, но твердо произнесла Гудрид. Она говорила спокойно, холодно, отстраненно, испытывая те же чувства, что и тогда, когда выпустила стрелу в Барда Трескоеда. – И если вы перевернете его на спину, то увидите у него в груди мой нож. Я убила его за то, что он пытался взять меня силой и искалечить сына Карлсефни. Я буду очень благодарна тебе, Бьярни, если ты выдернешь этот нож и смоешь с него кровь, чтобы я могла начать готовить ужин.

Бьярни продолжал стоять на своем месте.

– Я ведь предупреждал тебя, Гудрид, но ты не захотела слушать меня…

– Да, ты предупреждал меня, что не в состоянии справиться со своими людьми. Когда вернется Карлсефни, вот и расскажи ему об этом, – презрительно ответила Гудрид и протянула Снорри Эмме. – Помой его и поменяй ему одежду, Эмма. Ты найдешь все необходимое в другой комнате.

Едва Эмма ушла, напряжение в спальне спало. Снорри сын Торбранда вышел вперед и учтиво произнес:

– Как ближайший родич Торфинна Карлсефни сына Торда, я прошу всех помочь Бьярни сыну Гримольва удерживать его людей до приезда хозяина. Таково было и желание самого Карлсефни. К счастью, нам не придется рассказывать ему, что его жена и ребенок подверглись нападению одого из наших людей. А теперь я предлагаю, чтобы мы с Бьярни и Торхаллом посовещались в соседнем доме Лейва.

Последним вышел из спальни Снорри сын Торбранда, но Гудрид попросила его остаться, сев у очага. Она внезапно ощутила дрожь в теле, и спешно накинула поверх окровавленного платья теплый плащ.

Широкое, добродушное лицо Снорри выглядело опечаленным, и он произнес:

– Плохо же я забочусь о дочери Торбьёрна. Может, тебе стоит прилечь, Гудрид.

– Со мной все в порядке. Как только придет Торкатла, я попрошу ее заварить мне трав…

– Наверное, она пошла разыскивать пропавшего быка…

Гудрид попыталась улыбнуться.

– Нет, она сидит у ткацкого станка на женской половине. К старости она стала совсем туга на ухо, так что нужно что-то пострашнее убийства или насилия, чтобы привлечь ее внимание!

– Всех нас ждет впереди старость, – вздохнул Снорри, – пойду скажу ей, что ты зовешь ее.

– Спасибо тебе, но сперва я хочу знать, виноваты ли Арнейд и Гуннхильд в том, что произошло. Карлсефни перед отъездом говорил мне, что они заигрывали с холостыми парнями. Бьярни говорил мне о том же, и даже Ислейв упомянул об этом. – Она вздрогнула и настойчиво повторила: – Скажи этим женщинам, что если они не будут вести себя пристойно, ты все расскажешь их мужьям. И тогда, может, Гейр и Коль захотят развестись с ними. Так и скажи им, иначе Гейр и Коль ненароком застанут их с другими мужчинами, и тогда снова прольется кровь.

– Ты правильно думаешь, Гудрид, я поговорю с ними. – Снорри наклонился и поцеловал ее в щеку, прежде чем уйти. Его кряжистая фигура напомнила Гудрид о давних, мирных временах.

Когда Карлсефни вернется, все будет хорошо, думала Гудрид. Ее не пугал мертвый Ислейв, но она пережила сильное потрясение. Если и другие мужчины осмелятся на подобное, со всеми им не справиться.

ЗЛО ОДОЛЕВАЕТ

Через несколько дней в устье бухты показался полосатый парус «Рассекающего волны», и к тому времени двор являл собой мир и спокойствие. Скот пасся на солнышке, жуя свою жвачку. Под крышами сушились подвешенные шкуры. А внизу у берега, на вешалах[10] сушились треска и лосось. Арнейд и Гуннхильд стирали белье в ручье, и вид у них был самый невинный, словно они только и делали, что стирали все это время. Бьярни сын Гримольва и Снорри сын Торбранда как раз поднимали из плавильни кусок болотной руды, когда они услышали весть о прибытии корабля Карлсефни.

Гудрид излучала само спокойствие и благополучие, направляясь на склад за шерстью. Услышав крики о приближении корабля, она повернула назад к дому, подхватила на руки Снорри, играющего на ковре у ног Эммы, и радостно воскликнула:

– Готовимся к пиру! Карлсефни возвращается домой!

В доме поднялась суета, женщины захлопотали на кухне, и наконец все увидели, что корабль бросил якорь и Карлсефни плывет к берегу на лодке. Гудрид, спешно оделась в льняную сорочку и ярко-синее платье, заколола волосы под шелковым платком. На руках у нее было кольцо, подаренное отцом, и украшенное каменьями золотое обручье – подарок Карлсефни после первой брачной ночи. Она уже выходила из дома, как усышала недовольный голос Торкатлы, жаловавшейся на то, что чистую рубашечку ребенка надо менять снова.

Гудрид улыбнулась, подхватила малыша на руки и спустилась к берегу, миновав высокий частокол. А в этот самый миг Карлсефни уже ступил на берег.

Она внезапно застыдилась, увидев своего мужа – широкоплечего, с длинными, стройными ногами, с сияющими синими глазами на обветренном загорелом лице. Прижав к себе Снорри, она подумала, подойдет ли Карлсефни сперва к ним или у него есть дела поважнее.

Но Карлсефни бросился им навстречу, обнял жену и ребенка и сказал:

– Здравствуй, Гудрид. Я вижу, ты хорошо заботилась о Снорри!

Мальчик спрятал лицо на груди у матери, услышав свое имя. Она погладила крепкую спинку малыша и улыбнулась.

– Здравствуй, Торфинн. Нам со Снорри очень недоставало тебя: он просто еще не понимает этого.

И она заботливо отдала Снорри мужу, который подхватил его в свои сильные объятия. Снорри задумчиво сосал свой маленький кулачок, а потом вцепился в густую, выгоревшую на солнце бороду отца.

– Хватка у него крепкая, – удовлетворенно признал Карлсефни.

– Да, ему есть на чем упражняться. Я потом подровняю тебе волосы!

Они пошли к дому, и Гудрид казалось, что Карлсефни отсутствовал не два месяца, а всего лишь пару дней. Но ей хотелось так много рассказать ему и узнать, что было с ним в путешествии… Она приготовилась ждать до ужина, когда Карлсефни наконец расскажет о поездке всем собравшимся.

Остаток дня Гудрид провела в приготовлениях к пиру. Карлсефни следил за разгрузкой корабля: на берег сносили древесину и меха. А потом он долго говорил со Снорри сыном Торбранда и Бьярни сыном Гримольва.

Умываясь перед ужином, он выглядел усталым и изможденным. Гудрид подала ему миску с водой и полотенце, но он отставил их в сторону, а сам усадил жену рядом с собой.

– Тебе что-то не нравится, Торфинн? – выжидающе спросила Гудрид.

– Не нравится?… Я узнал, что, оставив тебя здесь, я подверг тебя опасности…

– Ты имеешь в виду Ислейва… Кто рассказал тебе о нем – Бьярни или Снорри?

– Оба… И оба они сказали, что у меня верная жена… – слегка улыбнулся он. – Так кто же убил Ислейва – ты или Эмма?

– Мы обе, – ответила Гудрид. В ней внезапно поднялась волна радости, потому что Карлсефни сам признался, что чувствует раскаяние, не взяв ее с собой. – Я вонзила в него нож немного погодя, а Эмма успела прежде, чем он напал на меня и Снорри. Я хочу, чтобы ты освободил Эмму… Тогда ее не посмеют тронуть, если она будет вольнотпущенницей…

– Я согласен с тобой, Гудрид. Мне только неясно, почему ты дожидалась меня, чтобы спросить об этом. Я ведь перед отъездом заявил в присутствии свидетелей, что ты вместе со Снорри сыном Торбранда имеешь полное право распоряжаться всем от моего имени, пока меня нет дома!

– Это так, – сердито проговорила Гудрид. – Но я думала, что если я не буду принимать самостоятельных решений, будто вдова, то я и не овдовею.

На этот раз улыбнулся Карлсефни, показав в сторону Снорри, который лежал себе в люльке и сосал кусочек вяленой рыбы.

– Нет, вдовой ты не останешься, Гудрид! Я позабочусь о том, чтобы люлька у нас в доме никогда не пустовала!

Когда после ужина женщины убрали со стола, шум стих. Карлсефни, в праздничном наряде, с золотыми украшениями, с расчесанными волосами и бородой, поднялся с почетного сиденья и начал свой рассказ.

– Перед тем, как сесть за стол, я поблагодарил Тора и Белого Христа за ниспосланную нам удачу. И прежде чем я расскажу о том, что было с нами в пути, я хочу поблагодарить еще и своих людей за добрую службу. А кроме того, спасибо Бьярни сыну Гримольва и всем остальным, кто оставался стеречь наш двор. В присутствии свидетелей я заявляю, что за свою верную службу у Гудрид Эмма получает свободу. – Он поднял руку, призывая к тишине, и продолжал: – Она оставит себе имя Эмма, а Плосконосый, которого я тоже освободил сегодня вечером, заявил мне, что хочет оставить себе свое настоящее имя – Пекка. При этом он, правда, прибавил, что люди могут называть его и по-прежнему, Плосконосый, потому что надо иметь прозвище. Да к тому же нос его остается все таким же плоским, как и прежде!

Когда смех вокруг умолк, Карлсефни продолжал:

– От имени всех гостей я благодарю Гудрид и других женщин за угощение. – На мгновение он задержал взгляд на Гудрид, а потом голос его сделался сухим и деловитым. – Из-за густого тумана нам было трудно продвигаться на запад, вдоль материка, и мы взяли южнее, чтобы попытаться отыскать могилу Торвальда сына Эрика. Небо прояснилось как раз тогда, когда мы добрались до большого острова в устье широкого фьорда. Асгрим вспомнил, что Лейв в свое время исследовал южный берег этого фьорда: легко было узнать эти места по длинному мысу, тянувшемуся слева от нас. Во фьорде мы увидели множество рыбы, тюленей и морских птиц. Течение было сильное, почти как в проливе, и прилив и отлив очень разнились между собой.

– Фьорд тот был таким длинным, что мы никак не могли проплыть его до конца, да и Лейву это тоже не удалось, – сказал Асгрим. – Земли там богатые – вы видите, сколько мы привезли с собой древесины и шкур. Мы изучили южный берег фьорда, а по пути назад – его северный берег. Течение там такое стремительное, что понадобилось немало времени, чтобы добраться до дома. Чем дальше на юг мы продвигались, тем плодороднее становились пастбища и земли, но все-таки самые тучные земли – именно здесь. Бьярни собирается исследовать наш собственный остров на востоке и юге – он рассчитывает поискать пригодные луга и пастбища, которые находились бы поближе к Гренландии. И мы надеемся, что до прихода зимы мы уже определимся, где нам расчистить земли на следующее лето.

– А что с виноградом? – спросил один из двух гренландцев Бьярни.

– Виноград еще не созрел, да и черника пока не поспела, – сказал Карлсефни. – Да мы особенно и не искали его: о винограде можно будет подумать позже, когда большинство наших людей устроится получше и обживет эти места.

– Если мы находили виноград раньше, то непременно наберем его и теперь, – добродушно сказал гренландец. – А как скрелинги, еще не приспело их время сложить оружие?

Карлсефни помрачнел.

– Похоже, мы вторглись в их земли, во внутренней части фьорда, – там в море впадает большая река. Несколько дней мы жили на берегу, в палатках, чтобы передохнуть и наловить рыбы. Однажды утром мы проснулись и увидели, что к берегу плывет множество кожаных лодок; в них стоят скрелинги и гремят трещотками: их шум-то нас и разбудил. Мы повернули белой стороной наши щиты и вышли им навстречу. Они сразу же поняли, что мы не собираемся сражаться с ними, и поплыли своей дорогой. А нам пришла пора возвращаться домой и рассказать вам, что мы видели. Теперь очередь Бьярни плыть в новые земли.

– Эта новая страна действительно такая большая, как говорил Лейв? – спросила Гудрид, когда наконец Карлсефни улегся, а Снорри уснул в своей люльке.

Карлсефни довольно усмехнулся, откинувшись на подушки.

– Да… Какая удобная у нас кровать! Да еще и жена под боком, – он прижал Гудрид к себе, зарывшись лицом в ее длинные волосы. – Страна действительно большая, и в ней есть пригодные и непригодные для возделывания земли. А потому нам не следует торопиться туда.

– А как же скрелинги?

– Нам надо выждать и посмотреть, что будет дальше. А теперь я хочу подумать о другом.

Едва Гудрид уснула, как захныкал Снорри. Она встала с постели и взяла мокрого малыша из люльки. Дав мальчику грудь, она снова легла под овчину. Карлсефни занял больше половины постели, и лежать с ребенком на руках было трудновато. Снорри еще помнил, как хорошо и просторно было в постели, пока отсутствовал отец, и расхныкался еще больше. Карлсефни сонно заворчал, а Гудрид попыталась успокоить разошедшегося малыша, но это не помогало.

– Положи его в люльку, Гудрид! – сказал Карлсефни. – Нам нужно выспаться.

– Но он голодный!

– Тогда почему же он не сосет?

– Сам спроси у него! – пробормотала Гудрид. Люди, спящие в соседних кроватях, закашляли и заворочались, и она поняла, что многие из них проснулись и слышали ее слова.

– А что ты делаешь, когда он кричит днем? – вздохнул Карлсефни.

– Он почти никогда не кричит. Если сыт и его укачали.

– Мне показалось, что он был не голоден, когда мы легли. Положи его в люльку, я покачаю – отсюда мне легче дотянуться до нее.

Возражать было бесполезно. Гудрид снова перелезла через Карлсефни и положила плачущего сына в люльку, завернув в чистую сухую пеленку и хорошенько укрыв одеяльцем. Только бы он не понял, что она изменила ему: нельзя же слушаться одновременно и ребенка, и мужа!

Натянув на себя одеяло, она прислушалась к мерному поскрипыванию люльки: оно напомнило ей сердитый крик чайки, упустившей мидию. Засыпая, Гудрид думала, почему не зовут свидетелей, когда хозяин, вернувшись домой, вновь забирает права у хозяйки.

Власть Карлсефни была схожа с силой, заставляющей траву пробиваться из-под земли и превращающей цветы в ягоды. Власть его была столь же мирной и неодолимой. Никто не мог возразить ему, когда он предложил Бьярни и его людям подождать с отплытием еще пару дней и всем вместе поохотиться в бухте на кита-белуху.

Они забили так много китов, что вода стала красного цвета. Мяса теперь у них было вдоволь, а китовый жир оказался таким сладким, что даже маленький Снорри пососал кусочек, и личико его блестело от жира и удовольствия. Гудрид не могла понять, в чем дело, когда вечером взяла малыша на руки, чтобы покормить.

– Только недавно я мыла его, и смотрите-ка – он скользкий, как камбала!

Карлсефни отдыхал, лежа на траве вместе с другими, – все сосали сало и обменивались впечатлениями после охоты. Потом он поднялся и подхватил ребенка на руки.

– Я покажу тебе, как надо самому купаться, сын мой!

Заботливо прижав к себе Снорри, он подошел к воде, не обращая внимания на Гудрид, которая кинулась за ними. Так же бережно, как он когда-то снял с жены сорочку в первую брачную ночь, он теперь снял с сына рубашечку и осторожно опустил его в воду. На мгновение Снорри затих, а потом начал плескаться, разбрызгивая воду во все стороны. А Карлсефни держал сына по шею в воде – в кровавой воде, – смывая с него китовый жир и внимательно следя за изменениями его личика. Выйдя на берег, он отдал малыша Гудрид.

– Снорри понравилось купаться, потому что я хотел, чтобы ему это понравилось, – гордо заметил он. – Мой мальчик не испугался ни воды, ни крови.

Бьярни и Торхалл наконец отправились в путь, взяв с собой Арнейд и Гуннхильд. Гудрид с облегчением вздохнула, решив, что вполне управится по хозяйству с одними Эммой и Торкатлой. А эти люди найдут себе хорошие земли и будут чувствовать себя спокойнее в собственных жилищах. И встречаться с ними нужно будет только на пирах и на тингах, как того требует обычай.

Она все никак не могла узнать у Карлсефни, нашел ли он подходящее место для них самих. Всякий раз, когда она заводила об этом разговор, он умолкал и отвечал лишь, что надо дождаться Бьярни и остальных, чтобы посмотреть, что они надумают.

И вот в один холодный, сумрачный день, примерно через пять недель, в бухту вошел корабль Бьярни и Торхалла, гонимый порывистым ветром с моря, пахнущего осенью. Гудрид сидела на дворе и услышала крики людей и хлопанье паруса так же явственно, как если бы она стояла на самом берегу. Она заглянула в дом и велела Торкатле с Эммой отложить веретено и поставить варить оленье мясо, а сама заспешила на берег, чтобы Снорри тоже увидел приближение корабля. Ему было уже почти пять месяцев, и он живо воспринимал все происходящее вокруг.

Гудрид стояла рядом с Карлсефни и другими людьми, наблюдавшими, как подходит корабль. Люди угрюмо молчали, и тогда она осторожно спросила:

– Наверное, у них много груза на борту, иначе почему корабль так низко погрузился в воду?

Не отводя глаз от судна, Карлсефни ответил ей:

– Либо это, либо их залило, и они не в состоянии вычерпать воду.

Он велел спустить на воду самую большую лодку и сам взялся грести. Люди, оставшиеся на берегу, напряженно следили за происходящим, а «Лунный корабль» тем временем, осторожно обходя рифы, бросил якорь, наткнувшись на первую же отмель. Гудрид видела, как Карлсефни взобрался на корабль, и Торбранд сын Снорри занял его место у штурвала. А потом в лодку спустились Арнейд и Гуннхильд, и Карлсефни отвез их к берегу.

Обе женщины так растолстели, что Гудрид подумала, не ждут ли они детей, но оказалось, что они просто так отъелись.

– Если бы на обратном пути мы не черпнули воды, путешествие было бы лучшим из всего, что мы здесь видели, – сказала Арнейд, выжимая воду из подола. – Пришлось мужчинам поработать!

Она пощекотала Снорри за подбородок и одобрительно сказала:

– Крепкий у тебя малыш. Кто бы мог подумать, что такое хрупкое создание, как ты, Гудрид, будешь иметь столько молока!

Гуннхильд пыхтя выбралась на берег вслед за Арнейд и, окинув Гудрид критическим взглядом, тоже одобрила ее.

– Ты нисколько не растолстела, с тех пор как мы уехали! Я вижу, с малышом все в порядке. Скажи Карлсефни, чтобы он поискал себе такую же хорошую землю для дома, как и мы. Уж тогда ты точно отъешься и раздобреешь!

Гудрид боялась, что ее толстые помощницы стали такими неуклюжими, что вряд ли смогут приготовить пищу для шестидесяти человек. Но к счастью, вид очага вновь пробудил в них хозяйственную расторопность. И стол в доме у Карлсефни оказался в тот вечер таким же обильным, как и на летнем пире, устроенном Гудрид. Люди еще не вставали из-за стола, лакомясь понемногу ягодами с больших блюд, а Карлсефни попросил Бьярни рассказать о поездке.

Бьярни подтвердил то, что уже было сказано Гуннхильд, – они действительно нашли себе хорошие участки на юго-восточном берегу острова. «Мы славно поработали, расчистив себе эти участки. Пастбищ там хватит на несколько дворов, и еще там в изобилии растет дикая рожь, много дичи и древесины: запасов пищи хватит и на нас самих, и для продажи. Но главным богатством тех мест являются озера. Нигде больше за пределами Мыса Снежной Горы в Исландии вы не найдете столько рыбы, как вдоль южного берега этой страны. И повсюду можно увидеть китов, тюленей, птиц.

– Мы только не нашли там виноград! – прибавил все тот же гренландец, который так настойчиво выспрашивал об этом, когда вернулся домой Карлсефни.

– Верно, винограда мы так и не видели, – подтвердил Бьярни. – Да и скрелингов тоже. Теперь мне ясно, что на этом острове виноград не растет. Надо поискать на материке, где раньше были гренландцы. Хотя я единодушен с Карлсефни в том, что виноград – не самое главное. И я уверен, что мы и без винограда можем сварить себе славную брагу, как в прошлом году! Больше всего меня волнует сейчас мой корабль. Когда мы взяли курс на север, в нем образовалась течь. Мы осмотрели днем корабль вместе с Карлсефни, и он считает, что надо менять обшивку бортов. Я собираюсь завтра же вытащить «Лунный корабль» на сушу и начать чинить его.

У них было больше чем достаточно древесины, чтобы залатать корабль Бьярни, и по всему берегу разносился стук топоров. Пахло свежим деревом. Стоя на коленях у ручья и стирая, Гудрид вдыхала этот запах, мечтая о том, как они с Карлсефни построят себе собственный дом. В такой богатой стране можно, пожалуй, и весь дом выстроить из дерева! Она обернулась через плечо, чтобы взглянуть на Снорри: малыш играл в траве, рассматривая качающиеся стебельки пушицы. Зимой им будет тяжелее: все время придется сидеть дома. Гудрид вспомнила изуродованное лицо и руки ребенка одной из служанок в Братталиде. Малыш ее упал в очаг и обгорел, но мать отказалась утопить своего ребенка.

«Лучше не думать об этом», – решила Гудрид, выжимая последнее белье и раскладывая его на досках для сушки. Несмотря на все беды и невзгоды, которые сопровождали их в пути к этой стране, несмотря на нарывы и другие болезни кожи, которые начинались с приходом зимы, все люди легко излечивались от своих болезней в этих краях. Она почувствовала облегчение при мысли о том, что в эту зиму ей тоже не придется готовить свои снадобья и лечить людей. Сын занимал у нее все больше и больше времени. И потом, у него резались зубки, и он частенько не давал ей спать по ночам.

В одну из таких бессонных ночей вернулись скрелинги.

ТЕНИ СТАНОВЯТСЯ ДЛИННЫМИ

На этот раз они пожаловали открыто, приплыв по морю на кожаных лодках, И хотя их было гораздо больше, чем в прошлый раз, Карлсефни решил, что они снова приехали торговать с ними. Он велел женщинам приготовить полотно, которое они ткали и красили летом, и прежде чем скрелинги успели вытащить свои лодки на берег, он уже выложил кипы разрезанной ткани на траве перед частоколом. Пятеро женщин стояли на приличном расстоянии от ворот. А у входа встали мужчины с копьями в руках, У поясов их висели мечи, ножи и топоры. Высокий молодой скрелинг приблизился к воротам и бросил переселенцам связку шкур. Карлсефни вышел ему навстречу с полотном в руках, и вскоре обмен пошел своим чередом, как и в прошлый раз.

Снорри проголодался и захныкал, и Гудрид обрадовалась предлогу вернуться в дом: она чувствовала себя совершенно изможденной от бессонных ночей и лихорадочных приготовлений при появлении скрелингов.

Покормив ребенка, она села не скамеечку у дверей и взялась за пряжу, качая люльку Снорри и наслаждаясь полуденным солнышком. Ее клонило в сон, и вдруг она увидела, что в дверях появилась тень молодой бледной женщины. Незнакомка была маленького роста, с огромными глазами и медного цвета волосами, с лентой на лбу, а одета она была в такое же черное, поношенное платье, которое раньше было у Гудрид. Женщина тихо спросила:

– Как тебя зовут?

– Меня зовут Гудрид. А тебя?

– Меня зовут Гудрид.

Едва Гудрид успела сделать незнакомке знак, чтобы та села рядом с ней, как со двора донесся шум, и женщина исчезла. А снаружи слышались топот и крики. Выбежав на двор, Гудрид увидела, что скрелинги спасаются бегством, а один из туземцев лежит с копьем в груди у ног Асгрима Худого.

Увидев Гудрид, к ней из-за угла бани выбежала Эмма и выпалила:

– Этот скрелинг попытался отобрать у Асгрима нож.

– И поплатился за это… – Гудрид смотрела вслед удаляющимся от берега лодкам туземцев и прибавила: – Наверное, они увезли свою женщину с собой!

– Какую женщину, Гудрид?

– Которая только что была здесь. Ты ее не заметила?

– Нет. Надо спросить Торкатлу.

Но ни Торкатла, ни остальные не видели таинственной женщины. И когда все собрались наконец во дворе вокруг Карлсефни и Бьярни, Гудрид еще раз описала ту неизвестную женщину и свое полусонное состояние. Все поняли, что скрелинги пытались околдовать Гудрид. А потом они обнесли убитого вокруг домов, против движения солнца, и захоронили его как можно дальше от своего жилья, у берега.

Карлсефни долго смотрел на Гудрид и спящего Снорри, а затем наконец сказал:

– Скрелинги пришли к нам уже в третий раз, и теперь мы можем быть уверены в том, что они придут снова, и их будет гораздо больше. Я предлагаю вот что: мы выставим на мысе десять человек, в южной части бухты, чтобы сбить скрелингов с толку. Начав биться с ними, наши люди кратчайшим путем заманят их в долину за домом Лейва. Я хочу, чтобы главное сражение происходило именно там. Пока же, в ожидании скрелингов, нам надо устроить убежище в лесу и отвести туда женщин и скот. Едва мы заметим первых скрелингов, мы выйдем им навстречу и выпустим на них быка, чтобы он загнал их в нужное место. Главное – чтобы сражение было на открытом месте, если они появятся с моря, а не будут, подобно рысям, мелькать меж деревьев в лесу. Но если они оттеснят нас, то мы переправимся через ручей и будем биться на скалистом плато.

Люди принялись раскорчевывать небольшую поляну в лесу. Со всех сторон они оградили ее частоколом из срубленных деревьев и кустарника. Женщины принесли сюда запасы вяленого мяса и рыбы: ведь никто не знал, как долго придется им скрываться в этом убежище. Затем в безопасном месте привязали скот, и все животные, вплоть до последнего поросенка, стояли с завязанными челюстями, чтобы крик их не разносился по лесу. Наконец женщины, завернувшись в плащи, взялись в ожидании за свою пряжу.

Чтобы Снорри не хныкал, Торкатла приготовила для него кусочек сала, обернутый в тряпочку, а Гудрид надела янтарное ожерелье Халльдис, которое ребенок с удовольствием засовывал в рот. Как всегда во время опасности, Гудрид чувствовала себя спокойно: будто это происходило не с ней. Эти прекрасные места внезапно перестали принадлежать только им, сделались чужими. Это были земли колдовского роя низкорослых, темнокожих людей, говорящих на непонятном языке. И может, это был их Рай, в который непрошеными гостями вторглись и она, и Карлсефни, и другие… Гудрид крепко прижимала Снорри к себе, перекрестив и ребенка, и мужа.

Как и предполагал Карлсефни, скрелинги не заставили себя долго ждать. Из своего укромного убежища Гудрид вскоре заметила множество кожаных лодок, скользящих в бухте к берегу. Во многих лодках люди не сидели, а стояли, стуча своими трещотками и крича. Гудрид натянула шапочку на уши и схватила сопротивляющегося сына на руки.

А тем временем Карлсефни и Торбранд сын Снорри, вместе с хорошо вооруженными пятью десятками людей, отвязали быка, выпустив его впереди себя на скрелингов, чтобы заманить противника на равнину. И люди, стоящие в дозоре на мысе, быстро присоединились к ним.

Через некоторое время Гудрид услышала резкий грохот, и вслед за ним наступила тишина, которая тотчас же взорвалась криками и шумом. Затем снова послышался треск, за ним – еще один, и Гудрид задрожала. Она осторожно выглянула из убежища: внизу перед ней лежала равнина, на которой шел бой. Скрелинги использовали длинные шесты с какими-то сетями, которыми они метали камни величиной с овечьи желудки. По-видимому, один из камней угодил в быка, потому что тот лежал на боку, беспомощно двигая ногами в воздухе.

Поселенцы отважно бились со скрелингами, которые значительно превосходили их в числе. Кроме метания камней, те применяли еще лук со стрелами и острые камни, со свистом разрезающие воздух, тогда как викинги использовали в основном мечи и топоры. Время от времени они выпускали в сторону скрелингов стрелы из лука или же метали в них копьями. Торбранд сын Снорри и многие вслед за ним перепрыгнули через ручей и бились теперь на скалистом берегу. Они все ближе и ближе подходили к убежищу, где прятались женщины, и Гудрид уже опасалась, не окажутся ли расчеты Карлсефни ошибкой. Сердце у нее замерло, когда она услышала позади себя хруст веток.

– Скрелинги! – вскочив, закричала Арнейд.

Она выскочила из убежища и взобралась на большой валун, который высился над тем местом, где бились мужчины. Гудрид метнулась было за ней, чтобы увести ее обратно, но было уже поздно. На глазах у сражающихся Арнейд сорвала с себя сорочку и обнажила толстые, белые груди, завопив что есть мочи:

– Нас окружили скрелинги! Они просочились из леса, а наши рохли ничего не могут поделать! Скажите им, что я готова переспать со всеми, только бы меня не убивали!

Карлсефни со своими людьми продолжали отбиваться, однако многие скрелинги из тех, что находились ближе к Арнейд, остановились в растерянности, опустив оружие. Двое из них направились было к женщине, а та, обезумев от страха, выставила вперед грудь, словно мелочной торговец на тинге, и выкрикнула так громко, что глаза ее чуть не вылезли из орбит:

– Возьмите меня, возьмите меня, только не убивайте!

В стане скрелингов росло замешательство. Вождь их что-то выкрикнул своим воинам, и те послушно, словно стайка бекасов, повернулись и бросились бежать к своим лодкам у берега. Когда равнина опустела, Гудрид заметила, что у ручья осталось лежать множество скрелингов и двое из людей Карлсефни.

Один из убитых поселенцев был Торбранд сын Снорри. Двое скрелингов задержались около него, и один поднял с земли его топор, махнув им своему сородичу. Тот переворачивал мертвеца, а вождь скрелингов подбежал к ним, выхватил злополучный топор и швырнул его в ручей, да так яростно, что в разные стороны брызнули вода, мох и мелкие камешки. Оба скрелинга бросились догонять своих, и вскоре лодки их исчезли из бухты. Над равниной повисла тишина.

Гудрид передала ребенка Торкатле и подбежала к Торбранду. Друг ее юных лет лежал с большим куском камня в черепе, а рядом – убитый им скрелинг. Гудрид перекрестилась и молча подняла глаза на Карлсефни.

К ним присоединился Снорри сын Торбранда. Отодвинув мертвого скрелинга в сторону, он устало произнес:

– Теперь у меня нет ни жены, ни сына.

Прежде чем Карлсефни успел что-нибудь сказать, к ним приблизилась Арнейд. Вид у нее был важный, а товар все еще выставлен напоказ. Карлсефни послушал, что она говорит, и серьезно сказал:

– Мы все очень благодарны тебе, Арнейд. Попроси у Гудрид новую сорочку взамен той, что разорвана.

Гудрид поняла намек мужа и обняла Арнейд за толстую талию, чтобы увести ее, но у той были иные намерения.

– Благодарю, но сперва я хочу посмотреть, жив ли мой муж!

Гейр стоял здесь же, живой и невредимый, разговаривая с Колем и Гуннхильд. Но Арнейд обошла все поле сражения, собрав похвалы за свое редкостное мужество и за то, что она обратила в бегство целое войско.

Другим убитым оказался переселенец из команды Бьярни. И он, и Торбранд были похоронены на лесной опушке. Все решили, что когда в Виноградную Страну прибудет христианский священник, опушка эта будет освящена для строительства церкви. Для надежности Снорри вырезал на память руны на дощечке: при первом же случае дощечка эта будет положена в церкви Снорри Годи в Исландии. Карлсефни велел сложить над обеими могилками холмики из камней, а потом устроил поминальный пир, ради которого закололи быка.

Карлсефни сложил вису в память о погибших и произнес о них хвалебную речь. Долго смотрел он на свой дом. Гудрид напряженно ждала, что он скажет, ибо накануне они говорили с Карлсефни, собирая мидий к пиру. Она сказала ему, что чувствует себя здесь пленницей: ей никуда нельзя пойти. Но он ответил, как обычно, что ей просто надо предупреждать, куда она идет, и тогда ее проводят туда. И потом, все равно и она, и другие женщины держатся ближе к дому, так в чем же разница? Но когда она сердито возразила ему, объяснив, в чем разница, он заметно встревожился. Остаток пути они молчали, хотя обиды между ними не было. Гудрид отвела душу, пожаловавшись, как плохо не чувствовать себя свободной. И теперь Карлсефни громко и твердо сказал:

– Мы знаем теперь, что страна эта обширна и богата. И мы знаем также, что не мы одни живем в ней. Наши предки, которые обживали Исландию, и Эрик Рыжий со своими поселенцами пришли в Гренландию на пустынные земли, и им не надо было вытеснять оттуда противников. Но вы все видели, что скрелингов гораздо больше, чем нас, и они идут на нас войной и умеют колдовать. Мы не знаем, где они живут, но они-то прекрасно знают, где нас искать! Нам непросто получить подкрепление из дома. Сейчас лето уже подходит к концу и плыть в Гренландию гораздо труднее, так что придется либо перезимовать здесь, либо отправиться вглубь материка, где зима будет более суровой. Море больше не связывает нас с родичами – оно разъединяет нас…

Потрескивание хвороста в очаге было единственным звуком в комнате. А Карлсефни, заложив пальцы за пояс, продолжал:

– Я хочу спросить вас: надо ли нам оставаться в стране, где на наш домашний скот будут охотиться другие? Хотим ли мы жить так далеко от собственных родичей, утратив с ними всякую связь? Хотим ли мы, чтобы женщины и дети постоянно подвергали свою жизнь опасности, удаляясь от дома?

Гудрид пробовала поймать взгляд Карлсефни в сумерках, но он неотрывно смотрел прямо перед собой, собираясь с мыслями и высказывая то, что накопилось на сердце:

– У меня есть сын. Я хочу, чтобы он знал, кто его родичи, я хочу завещать свое богатство ему и его будущим братьям. Расстояния здесь слишком большие, а людей у нас мало, и мы вряд ли сумеем вести выгодную торговлю. Мы с Бьярни, Торхаллом и Снорри посовещались и решили, что к весне надо возвращаться домой и рассказать гренландцам, что на северных островах, которые лежат не так далеко, много древесины и шкур. Чтобы жить здесь постоянно, потребуется гораздо больше поселенцев, чем есть у нас, и им следует привезти с собой хороших священников, чтобы развеять чары скрелингов. А теперь я прошу каждого свободного человека сказать, что он думает об этом.

Против возвращения домой были только Асгрим Худой и еще три гренландца, которые плавали сюда раньше с Лейвом и Торвальдом. Они хотели остаться в Виноградной Стране, а по весне поплыть дальше на юг. Один гренландец – грубый, ворчливый охотник из команды Бьярни – недовольно буркнул, что больше всего в жизни хотел бы теперь искупаться в вине: так ему надоела простая вода. Оживившись, поселенцы принялись подшучивать над ним, и остаток вечера прошел в веселье и беззаботности.

А на следующее утро первым в доме Карлсефни появился Асгрим Худой. Он бодро сказал: «Самое время вытащить корабль на сушу, пока не пришла зима, а для остального у нас останутся лодки. Как ты считаешь, не надо ли мне присмотреть за этим?»

– Конечно, – ответил ему Карлсефни. – Кого ты хочешь взять в помощники?

– Барда из Эйнарова Фьорда, – мгновенно заявил Асгрим. – Он лучший кузнец из всех нас.

Карлсефни пристально посмотрел на него.

– Это так, и как раз сейчас он латает корабль Бьярни.

– Но если он и два других гренландца помогут мне, то мы быстро управимся с моими лодками. Мы уже привыкли работать вместе.

Когда Гудрид вышла на двор, чтобы взять из амбара вяленой рыбы, она увидела, что четверо гренландцев суетятся вокруг самой большой лодки Карлсефни. Двое рассматривают потрепанный парус, а Бард конопатит корпус, тогда как Асгрим вырезает новые уключины. Похоже, что их разочарование тем, что придется возвращаться в Гренландию, не помешало им трудиться с жаром.

За ужином и Асгрим, и Бард пребывали в веселом настроении, и ели они так много, что Торкатла начала ворчать. Вскоре они завернулись в свои плащи и улеглись спать, а остальные занялись ремеслом и мелким рукоделием или же стали играть в тавлеи.

В ту ночь Снорри долго не мог угомониться, и Гудрид находилась в полудреме, как вдруг ей почудился скрип входной двери. Наверное, кто-то решил выйти в уборную. Гудрид надеялась, что Снорри не проснется, когда дверь заскрипит снова.

Но время шло, а со двора никто не возвращался. Гудрид подумала, не стоит ли разбудить Карлсефни и рассказать об этом, но сон сморил ее, и она крепко уснула.

На утро она встала и разожгла очаг, а потом окинула взглядом лавки. Асгрима и Барда не было на месте, и ей показалось, что она предчувствовала это. Разведя огонь, она бросилась будить Карлсефни.

– Если они исчезли, то исчезла и моя лодка, – спокойно сказал ей Карлсефни. – И Бьярни наверняка не досчитается двух из своих людей.

Гудрид в изумлении смотрела на мужа, а тот продолжал негромко, натягивая на себя одежду:

– Я заподозрил неладное еще вчера утром, когда пошел в амбар и обнаружил, что некоторые полки пусты. И если я не ошибаюсь, наши гренландцы держат курс на юг, в надежде добраться до земли изобилия, прежде чем наступит зима.

– Но… ты не хочешь догнать их?

– Как, Гудрид? И зачем? Чтобы силой вернуть их обратно? Нет, пусть поступают как хотят. Может, они и доберутся до того берега – кто знает?

– Да, но наша лодка…

– Это небольшая потеря, Гудрид, – сказал Карлсефни, обуваясь. – Пойду посмотрю, правильно ли я угадал.

Когда он вернулся назад и рассказал своим домочадцам о том, что произошло, никто особенно не удивился, но Эйндриди Лебединая Шея счел, что дело плохо, раз у них на обратный путь будет только одна лодка.

– За это время мы можем сделать еще одну, – предложил Карлсефни. – Как только Бьярни залатает свой корабль, я попрошу у него людей.

Бьярни пребывал в полном неведении и не заметил во вчерашнем усердии четырех гренландцев ничего подозрительного. Но потом он признался, что у него такое чувство, будто он вытряхнул из ботинка мешавший ему камешек.

Карлсефни считал, что в этом году они больше не столкнутся со скрелингами. И теперь, когда поселенцы покончили с неизвестностью и избавились от четырех вечно недовольных гренландцев, они наконец-то смогли порадоваться теплой, мягкой осени. Выпал легкий снежок и тут же растаял, и в бухте еще водилась треска, а тюлени уже направлялись к югу. Домашний скот пасся на лугах, и Карлсефни пока не собирался забивать его, разве что к праздникам, и Гудрид ловила себя на мыслях о том, что наконец-то она обрела сон по ночам.

Время казалось теперь бесконечным, как в детстве, и Гудрид замечала его движение только по тому, как рос и взрослел ее сын. Торкатла становилась все круглее и довольнее, а Эмма показала все свое мастерство: она научила Гудрид ткать чудесные узоры на лентах, а когда они выходили посидеть на двор, она показывала Гудрид такие красивые образцы вышивок, что та чувствовала себя настоящей богачкой, словно на дворе Карлсефни в Исландии, куда ей еще предстояло отправиться.

«Дома в Исландии». Гудрид произносила эти слова все чаще, наслаждаясь их звучанием, после того как нити, привязывающие ее к Виноградной Стране, становились все слабее. Ей нравилось здесь, но и она тоже предпочитала жить вместе с Карлсефни и ребенком среди своих, в Исландии. А здесь они были всего лишь поселенцами, чужаками! В Исландии она надялась иметь собственный дом, и еще много детей. Там по-прежнему оставались ее корни. Она хотела домой, в страну, не менее прекрасную, чем эта, и туда, где не было скрелингов.

Она редко видела теперь Арнейд и Гуннхильд, ибо мужья их решили, что люди Карлсефни могут соблазниться женскими прелестями. Арнейд сама с гордостью сообщила об этом Гудрид, но в голосе ее сквозило разочарование. А Гудрид лишь усмехнулась ее словам.

В канун Сретения Господня, облачным, штормовым днем, она сидела у очага, играя со Снорри, как вдруг дверь распахнулась и в комнату со стоном ввалилась Арнейд, закрывая рукой один глаз. Эмма схватила лампу и посветила ей в лицо, заставив показать, что такое с глазом: на его месте оказался фиолетовый кровоподтек. На щеках тоже виднелись синяки.

Гудрид уложила Снорри в люльку и перекрестилась.

– Кто же так поступил с тобой, Арнейд?

– Мой муж, – простонала она в ответ. – Гейр так разозлился, когда я сказала, что просто соскучилась по детям в Гренландии…

Гудрид протянула гостье тряпку, смоченную Эммой в воде. Арнейд приложила ее осторожно к глазу и продолжила:

– Он ходит такой злой с тех пор, как Гуннхильд похвалилась, что к лету ждет ребенка. А ведь она ненамного моложе меня, да и муж ее не сравнится с моим Гейром!

– Тяжело быть в разлуке со своими детьми, – осторожно заметила Гудрид.

– Им хорошо в доме у дяди: мы все вместе переехали туда, когда утонул мой первый муж. А я-то думала, что здесь у меня родится много детей, – просто сказала Арнейд. – Не знаю теперь, что и делать. Гейр говорит, что он хочет домой в Исландию, и там он купит себе двор на те средства, которые он скопил здесь.

Некоторое время женщины сидели молча, прислушиваясь к сопению Снорри. Внезапно Арнейд встала и со своей обычной деловитостью заявила:

– Люди говорят, что ты умеешь колдовать, Гудрид. Приворожи ко мне Гейра, чтобы он был со мной поласковее.

Гудрид показалось, что ее словно ударили, но она ничем себя не выдала.

– Я сделаю лучше: попрошу Карлсефни поговорить с твоим мужем. И еще я приготовлю тебе на глаз примочку, но без всякого колдовства. Я просто умею лечить людей.

Поговорив с Гейром, Карлсефни вернулся назад таким веселым, что Гудрид подумала расспросить его, как обстоят их дела. Они со Снорри сидели за домом, на лесной опушке. День выдался безветренный, снега не было, и только на пруду виднелась молочно-белая ледяная корочка. Гудрид шутливо начала:

– Так значит, Гейр исполнит все, как ты ему велел?

– Конечно, – безмятежно ответил Карлсефни, качая на ноге укутанного в меховые одежки сына. – Я сказал ему, что хёвдинг имеет право высаживать драчунов на берег при первой же необходимости. И когда мы поплывем назад в Гренландию, мы так и сделаем, если он не образумится. А потом я спросил у него, кто должен будет вынести его дело на тинг, если он убьет Арнейд. Он ответил мне, что этим займется Торгрим Тролль из Эйнарова Фьорда. И тогда я сказал Гейру, что он будет первым, кто похвалится победой над Торгримом. Пока Гейр переваривал мои слова, я спросил, сколько ему придется заплатить из приданого, если жена его пожелает развестись с ним, и кто будет мстить за него самого, если жена убьет его.

Услышав смех родителей, Снорри радостно залепетал, и синие глазенки его перебегали с отца на мать и обратно. А Карлсефни медленно проговорил:

– И наконец, я напомнил ему, что дома люди узнают о происшедшем только с наших слов, так что ему следует подумать, что будут рассказывать потомки о нашем общем путешествии.

Карлсефни и Бьярни согласились на том, что надо начинать готовиться к возвращению домой, как только закончится охота на тюленей. После однообразных зимних дней Гудрид радовалась оживлению и заботам. Дни становились все длиннее, и она теперь чаще выходила на двор, уча Снорри ходить. Теперь, когда зима подошла к концу, снег и лед уже не слепили глаза, и Гудрид частенько останавливалась, чтобы полюбоваться окрестностями.

– Тебе грустно, что мы уезжаем, Гудрид? – спросил ее как-то Карлсефни, увидев, что жена стоит погруженная в свои мысли.

Она медленно повернулась к нему.

– Я была так счастлива здесь… Мне казалось, что в этой земле – настоящий Рай… Но в тот день, когда был убит Торбранд, я начала думать, что здесь, наверное, Рай скрелингов, и мы пытаемся отнять его у них. Поэтому-то они и используют против нас оружие и колдовство. Что ты думаешь об этом, Торфинн?

Казалось, слова жены его позабавили.

– Я думаю, что мы начали собираться как раз вовремя. Потому я и спросил, не грустно ли тебе.

В душе Гудрид лишь на мгновение возникло разочарование: он не захотел ответить на ее длинные, путаные рассуждения. Но тотчас она улыбнулась и взяла его за руку.

– Как же я могу остаться здесь без тебя! Мы делаем правильно, что покидаем то место, где нас одолевают злые сил. Как ты думаешь, когда-нибудь мы вернемся сюда еще раз?

– Если судьба захочет этого. Возможно, в будущем эти места превратятся в обжитые, населенные, и наш Снорри станет богатым купцом как в этих морях, так и во многих других!

Карлсефни намеревался уехать пораньше, прежде чем скрелинги опять пожалуют к ним. На обратном пути они собирались останавливаться у берега, чтобы еще поохотиться. Гудрид радовалась, что поездка будет неспешной, ибо Снорри в таком случае не утомится. А ей самой нравилось забывать о времени, как это бывает в длительном морском путешествии.

Собираясь поохотиться на обратном пути и добыть себе мяса и рыбы, люди не имели надобности забивать овец, и было решено оставить их в Виноградной стране. Корма здесь было предостаточно, да и трюмы на корабле не будут перегружены. Гудрид представила себе, как обрадуются будущие поселенцы, когда завидят на берегу тучный скот, пощипывающий травку. Если, конечно, скрелинги не убьют их овец! Но другие животные обречены на убой, и надо успеть до отъезда высушить и прокоптить их мясо.

Оба корабля до отказа забили мехами, гагачьим пухом, моржовыми клыками и древесиной. Карлсефни распорядился, чтобы люди разобрали частокол и тоже погрузили на корабль. А из того дерева, которое привез с собой Карлсефни с юга, Снорри сын Торбранда вырезал светлую золотистую дощечку и отдал ее Карлсефни:

– Над этой дощечкой стоит поработать!

По вечерам Карлсефни вырезал из нее новый флюгер на свой корабль, а еще баловал своего сына Снорри тем, что дарил ему вырезанные из дерева игрушки. Мастерил он и весла, и иное снаряжение. По обе стороны флюгера радовали глаз искусно вырезанные звери, вплетенные в лозы с листьями, а сам флюгер гордо увенчивал собой мачту «Рассекающего волны», который стоял на якоре в бухте, свежевыкрашенный, с новенькой оснасткой.

Корабль Бьярни тоже был в отличном состоянии, и Карлсефни советовался с хёвдингом, как им добраться до Гренландии кратчайшим путем.

Гуннхильд была счастлива тем, что сможет родить ребенка у своих родичей в Хавгримовом фьорде. А накануне того дня, когда они уже с утра должны были отплыть, пользуясь отливом, Арнейд пришла к Гудрид и радостно шепнула ей, что тоже ждет ребенка и, конечно же, от Гейра. Так что все сулило хорошее будущее.

Рано утром люди увязали свои кожаные мешки и, наскоро позавтракав, отправились к берегу. Гудрид заботливо выскребла из очага тлеющие угли и сложила их отдельно, закрыв сам очаг. Торкатла подмела пол, а Эмма проверила, не забыли ли они какие-нибудь вещи. Стоя в дверях, Гудрид видела, как они идут к берегу, подобрав юбки, чтобы не намочить подол в утренней росе. Потом она перекрестилась сама и перекрестила Снорри, закрыла дверь дома и уверенным шагом двинулась по тропинке вниз.

Как и предполагал Карлсефни, погода стояла ясная. С самого утра дул ветер с суши. Все лежало в розоватой туманной дымке, и когда Карлсефни прочитал прощальную молитву и отдал приказ поднять якорь, «Рассекающий волны» плавно вышел из бухты, словно катился на колесах.

Между кораблями Карлсефни и Бьярни с криками носились тысячи морских птиц. Люди не чувствовали себя удрученными, ибо еще до конца лета они все собирались встретиться вместе в Гренландии. И оба корабля не теряли друг друга из виду, до тех пор пока густой туман не окутал их на следующий день.

Ветер спал, появилось встречное течение, кругом плавали льдины, и потому «Рассекающий волны» двигался совсем медленно. Чтобы не наткнуться на бесчисленные шхеры вдоль берега, Карлсефни отошел как можно дальше в открытое море и в то же время продолжал слышать птичий гомон. Корабли взяли курс на север.

Гудрид была тепло одета. Она старалась побольше развлекать Снорри и готовила для команды пищу. В свободные минуты она разговаривала с Торкатлой и Эммой, а те пряли. А иногда Гудрид сочиняла в уме новые рифмы: давно она не занималась этим. Когда Снорри сын Торбранда или кто-то другой занимал место Карлсефни у штурвала, тот часто приходил к жене и играл с ребенком. А один раз он принес с собой маленькую деревянную лошадку, которую он вырезал для сына, и сказал:

– Когда мы доберемся до Гренландии, я сделаю для этой лошадки настоящий хвост из конского волоса. Гудрид, ты не задумывалась над тем, что наш Снорри ни разу в жизни не видел живую лошадь? А еще собаку и кошку…

– Верно, – ответила Гудрид. – Зато я показывала ему цветы, похожие на ковшики и кувшинчики, а еще он видел настоящую мышь!

Карлсефни улыбнулся.

– Вряд ли он когда-нибудь вспомнит об этом. Но мы сами расскажем и ему, и другим обо всем, что видели в Виноградной Стране. Пусть думают, что мы хвастаемся, и приедут сами посмотрят! Когда туман рассеется, я подплыву ближе к берегу, чтобы найти место для стоянки.

Погода прояснилась, и корабли путешественников как раз проходили мимо мыса, который Карлсефни назвал Холодным. Теперь они медленно плыли вдоль светлой полоски песчаного берега. Гудрид стояла у поручней и смотрела на берега. Внезапно она ощутила ту же неуютность и одиночество, которые однажды охватили ее три года назад, в чудесный солнечный день. Может, в будущем она сможет спросить у кого-нибудь, что означает это чувство, не навеяно ли оно каким-нибудь колдовством? А может, так и должно быть, когда стоишь у ворот в Рай, потому что люди говорят, что войти в Него трудно. Может, так и должно быть, как говорят священники?

Корабля Бьярни нигде не было видно, но люди Карлсефни не тревожились, ибо сам Бьярни слыл отличным мореплавателем. С севера подул сильный ветер, и Карлсефни искал пристанища в небольшом фьорде, врезавшемся в сушу сразу же после того, как прервался песчаный берег. Они нашли подходящее место и бросили якорь, а сами на лодках добрались до берега. Люди хорошо видели и свой корабль, и открытое место, выбранное ими, хотя опасались они напрасно: скрелинги не появлялись, вокруг стояла тишина, и вдоль пустынного берега тянулся темный, непроходимый лес.

Люди забросили невод в небольшую речку поблизости и вскоре поймали жирного гольца. Гудрид заботливо следила за тем, чтобы Снорри держался подальше от огня, пока женщины готовили ужин, и хотя мальчик все еще продолжал сосать молоко, он уже почувствовал вкус ко взрослой пище. Когда ужин был наконец готов, все расселись вокруг огня. В воздухе посвежело. Карлсефни усадил сына к себе на колени и дал ему полакомиться нежной, зажаренной рыбьей кожурой и большими сочными кусками, у которых он предварительно оторвал плавники.

В эту ночь Снорри спал беспробудно, улегшись между родителями в большом спальном мешке из кожи. И Гудрид проснулась не раньше, чем на розовеющем небосклоне пропали последние звезды, и в утреннем воздухе вырисовывались лишь черные, пахучие верхушки деревьев. Гудрид ощутила себя отдохнувшей, как никогда. Другим тоже понравилось это место, и они решили задержаться на берегу еще на сутки-другие. Половина людей пошла на охоту вглубь материка, тогда как остальные сторожили лагерь и корабль. Наконец, все снова погрузились на корабль и поплыли из фьорда в открытое море. После удачной охоты на борту прибавилось пушнины. Здесь можно было увидеть четыре медвежьи шкуры, и еще повсюду на палубе были развешены для просушки шкурки бобров, куниц, норок, лисиц и ондатр. Запах шкурок напоминал Гудрид, что удача сопутствует кораблю.

С каждым днем лед все убывал, а берега становились красочнее и живописнее. Гудрид особенно любила огромные желтые маки, цветущие в самых неожиданных местах: словно пучки волос на лысой макушке. Она уже сбилась со счета, вычисляя, сколько остановок они сделали во время путешествия: на берегу им приходилось выжидать, когда прекратится шторм или же они исследовали окрестности, приглянувшиеся Карлсефни. Скота на корабле не было, а потому люди могли оставаться на берегу сколько угодно. Каждый член команды имел свою долю в добытом на охоте, и все были довольны, а женщинам просто хотелось размять ноги на берегу да приготовить сочную свежину. Торкатла поучительно заметила Эмме:

– Такой еды, как здесь, больше ты не попробуешь. Когда мы вернемся к себе на двор, мужчины наши уже не будут так нахваливать пищу!

– Я просто рада, что теперь я свободна, – сказала Эмма.

– Да что ты будешь делать со своей свободой? – спросила Торкатла.

– Надеюсь, ты останешься пока у нас, – улыбнулась Гудрид. – Я уверена, что в Исландии тебе понравится.

– Может быть, – сказала Эмма.

Когда корабль наконец взял курс на юг, Гудрид заметила, что наступила весна. Вдали они обнаружили смутные очертания корабля Бьярни, а оборачиваясь к берегу, оставленному позади, она обнаружила, что молочный туман почти совсем стер его контуры, словно это было какое-то марево. Они все еще плыли вниз, вдоль западного берега Гренландии: за спиной оставалась полоса тумана, и они с трудом преодолевали сильное встречное течение. Гудрид подумала, что не стоит жалеть о прошлом, когда лучшая часть жизни еще впереди. Да и Торбьёрг-прорицательница говорила ей тогда, что она доживет до глубокой старости!

Гудрид испытывала чувство разочарования, после того как Карлсефни сказал, что на Песчаный Мыс они заворачивать не будут. А ей так хотелось повидать детей Лювы и показать своего Снорри. Однако Карлсефни на все ее просьбы ответил:

– Мы должны как можно скорее доплыть до Братталида, пока еще есть время запастись на зиму продовольствием. Люди в усадьбе нуждаются в нашей помощи. Я не сомневаюсь в том, что Люва и Белый Гудбранд поддерживают порядок на Песчаном Мысе, тогда как в Братталиде и нет никого. Наверное, Лейв и Торкель еще не вернулись.

Когда «Рассекающий волны» обогнул последний поворот в Эриковом Фьорде и взору путешественников открылся Братталид, «Морской конь» Лейва уже стоял на якоре с восточной стороны фьорда. Гудрид приподняла Снорри, чтобы он мог посмотреть за борт и шепнула ему на ухо:

– Вон стоит корабль, который когда-то принадлежал твоему дедушке, а потом я продала его Лейву. А вон там лежит двор, который построили Эрик Рыжий и Тьодхильд. А теперь посмотри, как Карлсефни будет причаливать к берегу: это большое искусство!

Снорри обычно поворачивал головку в сторону отца, заслышав его имя, ибо он был привязан к нему необычайно, даже более, чем к матери. Его личико излучало радость всякий раз, когда кто-то попадался им навстречу, и он слышал крики: «Корабль Карлсефни возвращается из Виноградной Страны!» Теперь же его синие глазки строго взирали на берег, где уже стояли в ожидании люди, собаки, вьючные лошади.

Было что-то странное, неуютное в этой знакомой песчаной полоске, потемневшей из-за набежавших туч. Так казалось Гудрид. Может, это возникало оттого, что сам Братталид был повернут на восток, а не на запад, где лучи заходящего солнца долго еще освещают берег, как это было у их дома в Виноградной Стране…

Она опустила Снорри на палубу и повела его под кожаный навес, чтобы надеть на него сухую, чистую одежку, да и самой принарядиться. И прежде чем спустили парус и бросили за борт оба якоря, они со Снорри были уже готовы спуститься в лодку Карлсефни и поприветствовать Лейва с остальными домочадцами.

Рядом с сильным и красивым Торкелем Лейв выглядел совсем состарившимся, поседевшим. Однако спина его была по-прежнему прямой, а рукопожатие – крепким, когда он радостно поздоровался с ними и пригласил подняться в Братталид. Он был как будто не удивлен, словно путешественники отсутствовали недолго и только что вернулись с какого-нибудь пира по соседству, в Гардаре. Он приветствовал и маленького Снорри, одобрительно поглядев на него, а потом опытным взглядом окинул корабль Карлсефни.

– Удачное было плавание, Торфинн?

– Как видишь, Лейв.

– Кто-то из команды не вернулся?

– Да, Торбранд сын Снорри. Наверное, Бьярни и его люди рассказали тебе об этом?

– Бьярни? Разве он не остался в Виноградной Стране?

– Нет, мы отправились в путь одновременно, еще ранней весной. Так он до сих пор не приехал?

– Нет, его нет ни здесь, ни в Эйнаровом Фьорде, иначе я бы знал об этом. Единственная новость, которую мы узнали из Эйнарова Фьорда, – так это то, что Торвард и Фрейдис около месяца назад сами отправились в Виноградную Страну. И с ними много людей. Может, Бьярни просто направился прямиком в Исландию?

– Может, и так, – сказал Карлсефни, избегая встречаться взглядом с Гудрид.

– Стоял густой туман, и мы потеряли его корабль из виду. Возможно, именно поэтому мы и не видели корабль твоих родичей.

– Нам есть что рассказать друг другу, – довольно произнес Лейв. – Я рассчитываю, что ты на эту зиму останешься в Братталиде, не так ли, Торфинн? Теперь уже поздно возвращаться в Виноградную Страну. Да, и Альдис будет рада, если ей поможет Гудрид. А сам я воспользуюсь запасами древесины и отстрою здесь новую церковь. Я готов приютить у себя половину твоих людей, а Снорри сын Торбранда и часть его людей смогут пожить у Торлейва Кимби.

– Спасибо тебе, Лейв, – ответил Карлсефни, не отводя глаз от маленького Снорри, который удирал от большой собаки, которая порывалась вылизать его. Он подхватил сына на руки, усадил его верхом на собаку и сказал: – В ближайшем будущем я и не собираюсь вернуться в Виноградную Страну, Лейв. Как ты сам оказал, нам есть о чем поговорить. В Винланде будет что делать вашим гренландцам, но я намерен пожить в Исландии, у себя дома, и заниматься торговлей, к чему я уже привычен. А на следующее лето мы с Гудрид отправимся торговать в Норвегию!

Гудрид в изумлении взглянула на мужа. Об этом он не говорил ей ни слова! И он даже не посоветовался с ней на этот раз. Хотя в Норвегии ей, конечно же, хотелось побывать. Даже если возвращение в родную Исландию откладывается еще на год.

Она смутно помнила давний сон о корабле, причалившем к берегу, с которого шли Карлсефни и маленький мальчик, которого вели Орм и Халльдис. Что же, у нее есть теперь и Карлсефни, и сын, а умершие по-прежнему живы в ее памяти. Может, то был вещий сон, как и предсказывала ей когда-то Торбьёрг-прорицательница?

Тени вокруг нее делались все длиннее, и она торопливо присела на камень, чтобы завязать ботинки.

В СТРАНЕ КОРОЛЯ ОЛАВА

«Рассекающий волны» медленно скользил по реке Раум, поднимаясь в ее верховье. Гудрид стояла на корме рядом с Карлсефни, крепко держа Снорри, хотя ей очень хотелось отпустить мальчика побегать. Сыну пошел уже третий год: и его лицо, и само телосложение указывали на то, что Снорри растет сильным, крепким и статным. Глаза его были такими же синими и задумчивыми, как у его отца, но волосы – гладкие, шелковистые, каштанового цвета, – он унаследовал от матери. Мальчик был очень подвижный, и Гудрид гадала, как-то она справится с ним, если появятся еще дети, и жалела, что Торкатла осталась в Гренландии, став женой Снорри сына Торбранда, а Эмма вернулась к себе домой, к родичам.

Вышло так, что Эмма и Гудрид с маленьким Снорри ходили по рынку в Тунсберге, как вдруг Эмма остановилась, напряженно вслушиваясь, и побелела. Она кинулась к клеткам с курами, около которых стояли два чужеземных купца и о чем-то яростно спорили между собой. Гудрид последовала за ней, не понимая, впрочем, ни единого слова из разговора чужеземцев, но Эмма заговорила с ними на их языке, и глаза ее просияли. Сперва оба купца умолкли и воззрились на эту скромно одетую простолюдинку, стоящую перед ними, но вскоре сняли шляпы и учтиво поклонились ей. А затем Эмма распрощалась с ними, взяла опять Снорри за руку, и они вместе с Гудрид направились в то место, где их должен был встретить Карлсефни. Эмма сказала:

– Это были купцы из моей страны… Они приплыли сюда на торговой шхуне из Бремена, и через несколько дней отправятся дальше, на юг. Когда я назвала им свое имя, они поведали мне, что мой брат пару лет назад вернулся из плена, где его держали рабом, и вновь получил земли, принадлежащие нашему роду. Они сказали, что дома меня примут с распростертыми объятиями…

– Мне будет недоставать тебя, – ответила Гудрид. – Может, мы сумеем помочь тебе уплатить за место на корабле, если ты хочешь уехать.

– Я могу заплатить только из того, что заработаю у вас, и я очень хочу вернуться домой. А если ты или твои родичи окажутся когда-нибудь в наших краях, то добро пожаловать в мой дом!

Гудрид отвела взгляд от тучных пастбищ по обе стороны реки и вспомнила прощание с Эммой. Ее бывшая служанка стояла на борту бременской шхуны прямо, неподвижно, словно точеная фигура, пока корабль выходил из гавани Тунсберга, пробираясь через стаю лодок у берега. На мачте корабля крутился резной флюгер из винландского дерева, подаренный Карлсефни. Чужеземному купцу приглянулся флюгер, когда он взошел на корабль Карлсефни, чтобы договориться о цене за Эммину переправу и пообещать Карлсефни, что она без препятствий доберется до своего дома.

Домой… Когда кто-то спрашивает, где ваш дом, надо бы отвечать просто и без обиняков. Но Гудрид понимала, что для нее простого ответа на этот вопрос не существует, после того как Карлсефни причалил к Вогену в Бьёргвине – первом же порту Норвегии – и уплатил таможенную пошлину и налог на корабль слугам короля. Хотя Гудрид и жила до шестнадцати лет в Исландии, она провела свою взрослую жизнь в иных местах. Она еще помнила Исландию, и теперь она ждет встречи с родными местами, но после зимы, проведенной в Гренландии, и прочих разъездов она задавалась вопросом, где же ее настоящий дом. Ее смущали любезные восклицания людей: «Так вы из Скага-Фьорда в Исландии? Говорят, там очень красиво!»

Карлсефни только усмехался и говорил ей, чтобы она не вдавалась в объяснения: норвежцы всегда считали, что они разбираются во всем лучше других. А кроме того, Скага-Фьорд действительно станет отныне ее домом.

Карлсефни словно угадал ее мысли, ибо он показал в сторону колосящихся полей и тучных коров на большом хуторе возле реки и сказал:

– Гудрид, если тебе нравятся эти края, то могу обещать, что в Скага-Фьорде еще лучше! К тому же у нас там есть горячие источники. Реки в нашей долине быстрые, как и повсюду в Исландии, а пастбища на Рябиновом Хуторе такие же сочные, как здесь. И нередко в укромных местечках вызревает ячмень…

Гудрид с улыбкой слушала его, подавляя зевок. День выдался слишком уж долгий. Они отплыли из Осло на рассвете, и вскоре с юга подул сильный встречный ветер. И теперь им еще оставалось подняться в верховье этой узкой речушки, прежде чем они бросят якорь в Скиннерфлу, где обычно останавливался Карлсефни, когда приезжал в юго-восточную часть Норвегии.

Их радушно принимали повсюду, и надо было отдать должное норвежцам. Старые люди еще помнили отца Гудрид со времен викингских походов, с похвалой отзываясь о нем, а Карлсефни не нужно было славы Торбьёрна, чтобы перед ним распахнулись все двери. Род его был одним из самых знатных, и к нему принадлежали прославленные семьи как в Норвегии, так и в Исландии. Если бы Карлсефни надумал отправиться на Оркнейские или Фарерские острова, то он бы и там повстречал своих могущественных родичей.

Гудрид восторгалась больше всего тем уважением, которое оказывали Карлсефни люди, знающие его по прошлым торговым делам в Норвегии. И даже сам гордый и могущественный Эрлинг сын Скьялга из Сэлы сажал Карлсефни на почетное место рядом с собой, пока они гостили в его доме. Эрлинг расспрашивал Карлсефни, что тот думает о торговле норвежцев с Исландией и Гренландией. Считает ли тот, что леса в Лесной Стране собьют цену на вывозимую в другие страны норвежскую древесину. И следует ли ему, Эрлингу, отправить своего сына, тоже Скьялга, с товаром в Гренландию. И что думает Карлсефни о том, что Гицур Белый отправил своего младшего сына из Исландии в далекую Вестфалию только ради того, чтобы тот воспитывался в монастырской школе, неизвестно зачем…

Хорошо, что Карлсефни не пьянел, думала Гудрид, ибо у Эрлинга сына Скьялга не было недостатка ни в угощении, ни в пиве. Карлсефни отвечал на все расспросы сдержанно, но подробно, а по поводу сына Гицура он лишь заметил:

– А я и не знал, что маленького Ислейва отправили в чужие земли в учение: наверное, Гицур решил, что это упрочит его позиции в Исландии.

Когда Эрлинг показывал Карлсефни и Гудрид свой огромный двор, он рассказал, что с трудом примирился с королем Олавом сыном Харальда, и рассказал, что Олав этим летом сделал с восточной частью Вика. Похоже, что юный властелин заставил бондов и хёвдингов признать за ним право на эту часть страны, которая всегда была во владении его предков.

– Думаю, что король Олав останется в Вике на несколько месяцев, – добавил Эрлинг, – чтобы удостовериться, что он достиг своей цели и чтобы посмотреть, нельзя ли будет примириться со шведским королем и оставить за собой спорные приграничные земли. И если ты, Карлсефни, надумаешь перезимовать в тех краях, то я говорю, что волей-неволей тебе придется свидеться с Олавом! Он обязательно пошлет за тобой: могу биться об заклад и поставить лучшего своего жеребца!… И тогда-то он разузнает о тебе и твоей семье больше, чем знает даже твоя мать. Он собирает сведения так же легко, как женщина набивает пером подушку. Но о нем самом ты узнаешь не больше того, что тебе скажет королевский посланник Бьёрн Толстый.

– И все же я попробую, – со слабой улыбкой сказал на это Карлсефни. – Я очень рассердился, когда пришлось заплатить такие непомерные пошлины на этот раз. Есть и еще много другого, что затрудняет торговлю между нашими странами. И я охотно высказал бы это прямо королю Олаву! Если я не увижу его в Вике, я точно найду его в Нидаросе, прежде чем отправлюсь на следующее лето домой в Исландию.

Эрлинг повернулся к нему – лицо его заметно постарело, но еще было красивым – и твердо сказал:

– Послушайся моего совета: ты не знаешь короля Олава сына Харальда так, как знаю его я. Он не сравнится с моим зятем, Олавом сыном Трюггви. Ни за что бы не стал доверять этому сыну Харальда… Да и он на меня вряд ли сумеет положиться. Единственное, в чем ты можешь быть уверен, так это в том, что наш новый конунг любит роскошь и очень строптив. Конечно, каждый хочет сделать по-своему, но все это должно быть в разумных пределах: иногда следует немного и уступить. Король никогда не уступает, и говорят, что сила его происходит от Белого Христа, которому он служит… Ни в коем случае не показывай виду, что хочешь встретиться с ним – иначе он заподозрит тебя в корысти, а это ему не понравится. Живи в Лунде или где хочешь: королевские соглядатаи разнюхают о тебе все, прежде чем ты причалишь к берегу. А конунг пошлет за тобой тогда, когда сам сочтет нужным. Приготовь ему в подарок лучшие меха: он обожает их, да и скупости ему не занимать.

Карлсефни усмехнулся.

– Я ценю твою дружбу, Эрлинг, и буду следовать твоим советам. Правду ли говорят люди о том, что король не терпит, если кто-то противится его вере?

– Да, это так. Ярлы Эрик и Свейн попытались предоставить своим бондам свободный выбор. Но ты, наверное, еще не знаешь, что летом Олав отправил послание с одним исландским хёвдингом, который возвращался на корабле из Нидароса домой. Король намеревался искоренить остатки языческих верований в Исландии, а его посланник поведал ему, как обстоит дело с вами, язычниками… Конунг повелел тогда Хьялти сыну Скегги приехать в Норвегию, чтобы поговорить с ним.

– А твои соглядатаи неплохо поработали, как я посмотрю, Эрлинг! И если Хьялти Христианин прибудет в Норвегию, пока мы здесь, я считаю, что мне будет только лучше. Ведь Хьялти – любимчик короля, да к тому же в родстве с моей женой.

– Вот как? – Эрлинг испытующе посмотрел на Гудрид. А она безбоязненно встретила взгляд его прищуренных голубых глаз и ответила:

– Да, у Хьялти и моей матери был общий прадедушка, внук Над-додда Викинга.

– Вон оно что! И твой родич Хьялти женат на дочери старого хитреца Гицура Белого… Карлсефни, боюсь, что вы с Гудрид окажетесь как раз теми, на кого положится король Олав в своем стремлении ввести христианство в Исландии! Кстати, ваш Снорри крещен?

– Нет, в Гренландии и в Виноградной Стране не было священников.

– Крести малыша поскорее, Карлсефни! Не жди, когда сам Олав пришлет к тебе своего священника. Тогда тебе придется одарить его так, как не сделает ни один разумный человек.

– В церкви моряков в Осло есть хороший священник, мы думаем крестить Снорри у него.

Прошло время, прежде чем они добрались до Осло. Карлсефни долго торговал в Тунсберге, потом они гостили у его родичей в тех краях, и вскоре наконец взяли курс дальше на север. В изумлении взирала Гудрид на огромные склады, стоящие на рыночной площади Осло. Воин у складов признал Карлсефни и обрадовался, получив в подарок моржовый клык. Он тут же послал за священником и за помощниками в разгрузке судна. Еще до заката все было сделано: Снорри крестили, а команда «Рассекающего волны» была устроена на ночлег.

Снорри оказался слишком большим для купели, но выход был найден. Мальчик очень любил воду и часто купался в Эриковом Фьорде, в Гренландии, так что, когда священник погрузил его в реку, лицо Снорри просияло, как и в тот первый раз, когда Карлсефни окунул его в бухте Винланда.

Мальчик потребовал вновь надеть на него сухую белую крестильную сорочку, и его укутали в теплый плащ. А потом они медленно поплыли дальше по этой красивой реке, протекающей в землях конунга Олова.

По пути Карлсефни и его люди видели на берегу множество знакомых, и все они радостно приветствовали знаменитого купца и мореплавателя. Гудрид заметила, как с большого двора на другом берегу Скиннерфлу – этого блестящего, сверкающего озера, из которого вытекала река, – тянется вереница людей и вьючных лошадей. Она подняла Снорри повыше, а потом повернулась к мужу.

– Торфинн, ты уверен, что нас ждут в Лунде именно втроем? Ведь в последний раз, когда ты был здесь, ты еще не женился на мне, и может статься, что твоя родня присмотрела тебе невесту…

Не отрывая взгляда от широкой ограды двора, раскинувшегося на лесистой возвышенности, Карлсефни сказал:

– Я уже рассказывал тебе прежде, что Торкель сын Лодина умер в Свольдере совсем молодым, и единственным его наследником остался младенец Эрик. Жена Торкеля умерла вскоре вслед за мужем. И теперь, повзрослев, Эрик ведет хозяйство в Лунде вместе со своим дядей Гуннульвом. Дочери Лодина уже взрослые и вышли замуж за богатых бондов из своей округи. Так что если здесь и есть невесты на выданье, то они уж точно предпочтут мужа, который пашет плодородные поля, а не бороздит, как я, беспокойное море!

«Это ты так думаешь!» – подумала про себя Гудрид, разглядывая украдкой точеный профиль Карлсефни на фоне розовеющего неба. Ему минуло тридцать три зимы, и с тех пор, как они приехали в Норвегию, Гудрид не раз замечала, как заглядываются на ее мужа другие женщины. У них была нежная, золотистая кожа, а у нее самой – коричневая, будто лесной орех. Никогда прежде Гудрид не заботилась о том, что на Карлсефни могут посматривать женщины: ни в Виноградной Стране, ни в Братталиде соперниц у нее не предвиделось. Неужели Карлсефни выбрал ее только потому, что больше никого не было рядом!

Она вздрогнула при мысли об этом и сказала:

– Как ты думаешь, люди в усадьбе заметили наш корабль?

– Они узнают о нашем прибытии, еще раньше, чем заметят нас. Здесь повсюду стоят дозорные – и по обе стороны реки, и к востоку и югу, по пути в Швецию. Так что не только король Олав знает, кто путешествует по его землям.

Гудрид медленно обвела взглядом серые скалистые цепи, тянущиеся по обе стороны желто-зеленого ландшафта. Со всех сторон на нее смотрели невидимые ей люди, и она поежилась.

Плотная фигура и раскрасневшееся лицо Сигрид дочери Торда, жены Гуннульва, говорили о добродушии и властности. Она указала гостям на скамейки с подушечками у очага и промолвила:

– Погрейся пока у огня, Гудрид дочь Торбьёрна. Теперь по вечерам холодает, и к тому же ты проделала неблизкий путь, как я слышала. Однажды я пустилась в путешествие в Хедебю с моим братом: я думала, что никогда раньше в жизни так не мерзла, как тогда. А тебе нравится плыть на корабле?

– Пожалуй, да, – нерешительно ответила Гудрид. По пути из Гренландии в Норвегию ей казалось, что корабль их тихо стоит на месте, а мимо проплывают бесконечные дни, и суши все не видно. Но свои чувства она не захотела высказывать вслух. И продолжала будничным голосом: – Путешествие прошло удачно. Люди здесь очень гостеприимные. И вы очень любезны, что согласились пригласить нас на зиму!

Сигрид довольно улыбнулась.

– Молодому Эрику нравится приглашать гостей, да и мы тоже так считаем, Карлсефни был у нас четыре зимы назад, и с тех пор много воды утекло! Я слышала, что твоим приданым были два хутора и стоимость корабля, а потом ты родила ему сына.

И она бросила понимающий взгляд на Снорри, сидящего на руках у Гудрид, готовясь сосать материнское молоко.

– Он похож на своего отца. Пора бы уже отучать его от груди, иначе он просто съест тебя. В наших краях так долго кормят грудью только бедняки. Мы позаботимся о молоке для Снорри.

Гудрид густо покраснела.

– Он уже почти отучился от этого, но мы так долго плыли сюда, что я подумала о его здоровье…

Сигрид позвала одну из служанок:

– Ауд, приведи сюда малышей. Они, наверное, внизу у берега, побежали посмотреть на корабль!

Едва Снорри успел пососать молока и ему сменили одежку, как в комнату вбежала шумная детвора. Самой младшей девчушке было четыре годика, ее звали Альвхильд. Вела она себя надменно, и было сразу же видно, чья это дочь. Девочка взяла Снорри за руку и повела его к двери, а остальные дети послушно пошли за ними вслед.

Гудрид вновь увидела своего сына только тогда, когда одна из старших дочерей Сигрид привела его к постели, которую приготовили для Карлсефни и Гудрид. Однако сам Снорри должен был ночевать вместе с тремя сыновьями хозяев. Карлсефни переоделся в праздничные одежды по случаю пира для гостей, а Гудрид как раз собиралась накинуть на плечи материнскую шелковую шаль. И тут она заметила, что под ногами Снорри натекает небольшая лужица.

Снорри, оказывается, хотел посмотреть, водятся ли в Скиннер-флу крабы, как пояснила его новая подружка. Гудрид показала ей, где та может найти сухие штанишки для ребенка, и внезапно ощутила себя совершенно ненужной. А потом они вместе с Карлсефни спустились вниз.

Молодой Эрик сын Торкеля произнес приветственную речь перед гостями, добавив при этом, что рад увидеть их в своем доме, прежде чем он уедет служить своему шурину, королю Олаву сыну Харальда, который собрался провести зиму в Борге, недалеко отсюда. А Карлсефни следует посетить короля чем раньше, тем лучше, да к тому же еще и посмотреть на хорошо укрепленное торговое место, которое король как раз начал строить возле водопада, как сказал Эрик.

Все выпили за здоровье короля Олава, потом – за Белого Христа; следующий тост был за победу в сражениях, а потом они уже просто пили. Гудрид охотно бы взглянула на размеры бочек в кладовой Сигрид дочери Торда, ибо казалось, что пиву не будет конца.

На следующий день Сигрид показала Гудрид свой двор: они обошли прачечную, молочную кладовую, поварню, чулан, были на чердаке, где хранился лен, в овине. Она порадовалась, что Гудрид привыкла соблюдать День Господень и поститься, а потому все собирались отправиться в церковь, за исключением рабов и кое-кого из прислуги.

Оставшись наконец одна, Гудрид сбежала вниз, на берег, где стояли склады. Карлсефни раскладывал там свои товары и снаряжение, собираясь вытянуть корабль на сушу для зимовки. Гудрид отвела мужа в сторону и прерывисто зашептала:

– Торфинн, мне нужно седло моей матери. Оно лежит где-то там! А ты найди себе то седло, которое ты купил на рынке в Осло! Послезавтра мы все вместе должны поехать в церковь!

– Да, я уже знаю… Иного и нельзя было ожидать от людей, столь близких к королю. Я как раз выложил упряжь и седла. Не беспокойся, Гудрид: местный священник и блоху-то не сумеет прихлопнуть. Эрик говорит, что монахи, воспитавшие старого Эгберта в Англии, забыли показать ему, где у меча рукоятка, а где – острие.

Эгберт-священник, может быть, и не обучен держать оружие, думала Гудрид, когда два дня спустя они возвращались домой после короткой церковной службы, но когда он выпрямился, оказалось, что рост его достигает четырех локтей, а голос у него глубокий и сильный, совсем не похожий на тот фальцет, которым он приветствовал прихожан. Скорее всего, ему прибавляют силы священные предметы, с которыми он имеет дело во время богослужения.

Гудрид выпрямилась в седле и взглянула на Карлсефни, который ехал впереди нее, держа в своем седле Снорри. Неожиданно перед ее мысленным взором предстало горделивое лицо Тьодхильд. Ее свекрови здесь понравилось бы: ехать в окружении разнаряженных людей, по хорошо утоптанной дороге, в ожидании обильной трапезы, под последний удар колокола, звук которого долго еще стоит в морозном воздухе, плывя над вересковыми зарослями. И Тьодхильд, наверное, поняла бы гораздо лучше Гудрид, о чем говорил в церкви Эгберг-священник, упоминая «грехи» и «спасение». Сама служба была для Гудрид столь же красивой, сколь и непонятной.

После осеннего равноденствия, когда Карлсефни с Гуннульвом вытащили наконец свои корабли на берег, на двор в Лунде прискакал один из дозорных Гуннульва и сообщил новость:

– Только что я видел Бьёрна Толстого и с ним – десять человек короля Олава. Все они направляются сюда! Надо найти Эрика.

У Сигрид дочери Торда на лбу залегла глубокая морщина, пока она вместе с Гудрид лихорадочно готовилась к приему гостей. Гудрид обратила внимание на то, что гости эти не особенно-то желанны в доме. И может быть, посланник конунга Олава едет к ним не ради того, чтобы отдать дань вежливости. Она спросила:

– Сигрид, ты, кажется, недовольна, что к Эрику пожалуют люди короля. Ведь это большая честь для вас.

Сигрид усмехнулась и, быстро поглядев через плечо, ответила:

– Разумеется, это честь, и Эрик ни о чем не догадывается. Но мы-то видели, как умер его отец за одного такого же короля, и потому считаем, что прежде ему надо успеть жениться и родить сына, а потом уже отдавать свою жизнь за другого короля. Мы с Гуннульвом в состоянии воспитать только одного наследника Лунде. Я терпеть не могу распрей из-за наследства. Как мне кажется, король хочет взять Лунде себе, в случае если Эрик умрет бездетным, а у меня от этого голова кругом идет.

Посланник короля, Бьёрн Толстый, подошел к дому пешком, как раз в тот момент, когда Гудрид выходила из молочной кладовой с миской простокваши. Она увидала, как к ней приближается тучный, но энергичный человек; он шел вразвалку, выставив голову вперед, тяжело передвигая толстыми ногами. И ей показалось, что с самой своей юности в Исландии она никогда не видела более тучного и дородного человека. Похоже, правду говорят, что новый король не скупится на угощение для своих друзей! Повидав норвежские торжища и усадьбы богатых людей, Гудрид отметила про себя, что лошади, одежда и снаряжение Бьёрна Толстого и его свиты отличаются роскошью и изысканностью.

Люди короля Олава остались в доме только на одну ночь, а затем вместе с Эриком сыном Торкеля и его людьми двинулись в Борг. Так-то лучше, думала Гудрид, стоя на солнышке вместе с Карлсефни и Снорри и наблюдая за тем, как пышная свита покидает двор. Кладовые Сигрид не выдержали бы такого количества гостей. Наверное, Карлсефни думал о том же, потому что он тихо проговорил:

– Надо иметь побольше припасов, чтобы принимать столько гостей… Теперь понятно, почему король Олав так печется о сборе налогов! Хорошо еще, что я припас для него рысий мех: должно быть, только такой подарок и придется по вкусу властителю, который покупает себе все, что захочет, – в Гардарики[11] и до южных морей.

– Когда ты собираешься навестить короля?

– Не я, а мы, – уточнил Карлсефни. – Нас пригласили через неделю после следующего полнолуния. В этих краях поздно выпадает снег, так что нам предстоит приятная поездка, хотя дни и становятся все короче.

– Мы возьмем с собой Снорри?

– Конечно же, нет! Хорошо, что он уже отвыкает от груди. Он-то окажется лучшим заложником для короля Олава, если тот решит, что я должен выполнить его поручения в Исландии.

Гудрид выглядела такой напуганной, что Карлсефни улыбнулся и поспешил утешить ее:

– Все будет хорошо, если мы поведем себя разумно. Люди не купят того, что не продается, и даже король прежде подумает, а потом покажет свою власть.

В течение трех недель после того разговора Гудрид больше не думала о поездке в Борг. Переждав свирепый шторм, Гуннульв и Сигрид показали своим гостям окрестные владения. К тому времени установилась хорошая погода. С гордостью показали хозяева знаменитый могильный курган конунга Трюггви сына Олава, старинные крепости, наскальные изображения и тучные пастбища. Гудрид думала, что они могли бы открыто высказать, что Исландия и Гренландия ни в коей мере не могут сравниться с Норвегией, где с незапамятных времен жили люди, осваивая эти земли и застраивая их. Тем временем Гудрид почувствовала, что она вновь беременна.

Узнав о неудачных родах Гудрид в прошлом, Сигрид запретила ей поднимать тяжести и одолжила свою тихую и смирную кобылку, когда они все вместе отправились праздновать йоль в Элинсгард.

Усадьбы эта лежала к юго-западу от Лунде, в узкой бухте, окруженной лесами и лугами. Гудрид казалось, что эта тучная земля словно источает жир. Пир устроили знатный. Пиво текло рекой, и много красивых слов было сказано в честь Бога и Белого Христа. Но когда на следующий день Гудрид прогуливалась со Снорри по двору, то мальчик обнаружил старый жертвенник Тора, забрызганный свежей кровью, с запекшимися клочками козлиной шерсти. Жертвенник этот стоял на лесной опушке, прямо за домом.

Гудрид взволновалась и расстроилась: выходит, здешние жители на глазах у других исповедуют одну веру, а втайне – совсем другую, прибегая к старым богам в случае нужды, словно это отжившая свое, но еще нужная прислуга в доме. Неужели они не боятся, что мстительный Тор может прогневаться на их лицемерие и покарать их дом, невзирая на все жертвы которые они ему приносят? А еще хуже, если разгневается Фрейя, и беременность Гудрид окончится неблагополучно.

Гудрид ничего не стала говорить о жертвеннике Карлсефни, но вздохнула с облегчением, когда наконец трехдневный пир подошел к концу.

Прежде чем вернуться домой в Лунде, они собрались наведаться на двор, которым владели Гуннульв и Сигрид. Двор этот лежал на берегу Фольден-фьорда, с одной стороны окруженный сосновым бором, а с другой – невысокой грядой светлого гранита. Едва они спешились и привязали лошадей, как Гудрид почувствовала запах соленой воды и водорослей и радостно вдохнула его поглубже.

Карлсефни разрешил Снорри покататься с горки.

– Иди погуляй по берегу вместе с Альвхильд! – сказал он сыну, а затем повернулся к Гудрид.

– Здесь настоящий песчаный берег… Какой чудесный песок в этой бухте! Такого ты больше не найдешь во всем фьорде на много миль вокруг! Гуннульв очень гордится своим двором, и наверное, мы именно здесь и пообедаем.

Слуги Гуннульва вынесли на берег еду, и даже Гудрид ощутила голод. Она расстелила свой плащ прямо среди золотистых колосьев и села на землю, повернув лицо на запад, к солнцу, как любила делать еще в Виноградной Стране. Вокруг колосилась дикая рожь. В серебристых водах фьорда у берега отражались фигурки Снорри и других детей, которые плескались на мелководье. А за спиной Гудрид выводил свои рулады дрозд.

Она сидела молча, пропуская сквозь пальцы белый песок и мысленно представляя себе прекрасный берег на пути к Виноградной Стране. Тогда для нее начиналась новая жизнь, как и теперь. И ее будущий малыш увидит теперь свет в Исландии, внезапно подумала она с необъяснимой тоской. Она закрыла глаза и вновь подставила лицо солнечным лучам, прислушиваясь к разговору, который вели Карлсефни и остальные рядом с ней. Но сама она словно бы отсутствовала, вроде тех дальних стран, к которым она привязалась гораздо сильнее, чем думала.

Она не могла понять, отчего вдруг ощутила себя такой одинокой и печальной посреди внешнего достатка и благополучия. Ведь она больше уже не чувствовала себя ненужным бревном, которое прибивает от берега к берегу, – нет, теперь она была женой прекрасного, умного человека, с которым проживет долгую и счастливую жизнь и от которого она способна рожать детей. Удача по-прежнему сопутствует Гудрид, как и предсказывала однажды прорицательница Торбьёрг.

ФРЕЙЯ ЗАБАВЛЯЕТСЯ

Вскоре после их возвращения в Лунде наступила настоящая зима. Выйдя из дома и направившись в кладовую, Гудрид увидела, что на большой, развесистой березе во дворе каждая веточка покрыта серебристым инеем. На обратном пути Гудрид поскользнулась на замерзшей луже и вывихнула себе ногу. Сморщившись от боли, она поспешила к дому. Предстояло еще многое успеть, прежде чем они с Карлсефни отправятся в Борг.

Через два дня ее муж вместе с двенадцатью людьми ускакал со двора, оставив Гудрид одну. А она лежала в постели, ослабев от большой потери крови. Страстно ожидаемый малыш умер при родах. Сигрид считала, что теперь Гудрид вне опасности, так что Карлсефни пришлось прислушаться к советам Гуннульва о том, чтобы не дразнить короля.

Сама Сигрид была не особенно сведуща во врачебном искусстве, но все же сумела приготовить горькое снадобье, и Гудрид на несколько дней погрузилась в сон, не думая больше ни о потере ребенка, ни о Карлсефни. Сигрид поила ее этим отваром до тех пор, пока не остановилось кровотечение, и не разрешала ей вставать с постели. И потому Гудрид лежала, прислушиваясь к доносящимся со двора звукам и беспокоясь о Снорри.

Разочарование, которое она сперва испытала, лишившись возможности посетить короля, постепенно было вытеснено тревогой за сына: что будет, если Снорри вдруг умрет и у нее больше не будет детей? Не захочет ли Карлсефни развестись с ней? И если он решит сделать это, что будет с ней? Ее не оставляло чувство, что потеря младенца свидетельствует о немилости Фрейи, потому что они с Карлсефни, приехав в Лунде, ни разу не приносили жертвы старым богам. И Гудрид с радостью пила горький отвар Сигрид, чтобы только забыться и не думать об этих вещах.

После отъезда Карлсефни мороз ослабел; прошло уже десять дней, и по крыше дома барабанил такой сильный дождь, что Гудрид не услышала, как вернулся Карлсефни со своей свитой. Она лежала в постели, укрывшись одеялом. В горнице стоял полумрак, и она учила Снорри слагать рифмы. Мальчик не так-то часто позволял усадить себя рядом с матерью и приласкать себя. Вдруг они услышали, как заскрипела лестница, и на пороге появился Карлсефни, держа в руках зажженную лампу. Он сбросил с себя мокрый плащ еще внизу, но с башмаков его продолжала течь вода, а волосы и борода курчавились от влажности.

Он схватил Снорри на руки и подбросил его в воздух. Поставив сына на пол, он склонился над Гудрид, заглянул в ее заблестевшие глаза и поцеловал ее. Гудрид, вдохнув в себя свежий, знакомый запах мужа, жадно встретила его губы.

– Мне надо переменить обувь, чтобы не простудиться… – И он порылся в своем сундуке, сел на край постели и переобулся в сухое, рассказывая о поездке. Все прошло хорошо, дороги здесь надежные, безопасные… И он, и его свита были достойно приняты конунгом, и сам Олав шлет привет и пожелания скорейшего выздоровления Гудрид дочери Торбьёрна.

Карлсефни завязал наконец ремешки, попросил Снорри отнести мокрые чулки вниз, к очагу, а сам вновь склонился над Гудрид. В свете мерцающей лампы она заметила, какие у него уставшие глаза, и на лице пролегли глубокие морщины. Гудрид впервые увидела, что брови у него начали куститься, как у стареющего мужчины.

– Гудрид, тебя не должно огорчать, что ты осталась дома. У конунга Олава нет королевы, а потому на дворе у него плохие условия для женщин. Дружина его ни в чем не терпит недостатка, но я совершенно не представляю себе, чем бы ты занялась там, – разве что слушала бы епископа Гримкеля, когда он нашел бы для тебя свободную минутку… Кстати, Эрлинг сын Скьялги дал нам хороший совет: первое, о чем меня спросили, так это о крещении моей семьи! И король, и епископ непременно хотели узнать, как обстоит дело с новой верой в Гренландии. Я рассказал им, что Лейв намерен выстроить в Братталиде новую церковь и хочет привезти с собой из Исландии нового священника. Когда Лейв и Торкель были в Норвегии, они произвели на короля очень хорошее впечатление, и он сказал мне, что охотно поможет им!

Гудрид улыбнулась, а Карлсефни сухо продолжал:

– Когда же речь зашла о том, чтобы отпустить людей в Исландию, раз уж там распространяется христианская вера, – я напомнил королю, что ты в родстве с Хьялти сыном Скегги.

Гудрид растерянно взглянула на Карлсефни и сказала:

– Разве тебя не беспокоит, как приживается новая вера в Исландии, Торфинн? Ты сам говорил мне, что в твоем роду издавна было много крещеных.

– Я хочу, чтобы новая вера укоренилась в моей стране. Так оно и будет, даже если люди еще держатся за старую веру. Но при этом я согласен с Лейвом: если норвежский король будет решать за нас, кто у нас будет священниками и епископами, то в скором времени он потребует, чтобы мы платили ему налоги. И теперь, когда я увидел новую крепость Олава и табуны, пасущиеся на его обширных лугах, у меня пропала всякая охота оплачивать его расточительность.

На мгновение он умолк, а потом сердито бросил:

– Первое, что я сделаю дома, так это расскажу людям, что Олав сын Харальда норовит прибрать к своим рукам торговлю с Исландией. Этому не бывать. Мы ничего не сможем поделать при таких пошлинах на корабли, и все же я напомнил королю, что если он будет повышать налоги и дальше, то вскоре все торговые шхуны из Исландии и Гренландии, минуя Норвегию, пойдут прямиком к берегам Дублина, Йорвика и Хедебю… Именно потому-то он и жаждет управлять нашими торговыми делами!

Гнев был столь несвойственен Карлсефни, что Гудрид в испуге посмотрела на него. А он, слегка улыбнувшись, погладил ее руку.

– В похвалу Олаву могу сказать одно: он прекрасно понимает, какие богатства ждут его на Севере и на Западе. И как говорил Эрлинг, он так же хорошо осведомлен о том, чем я занимался в последнее время: он был единственным норвежцем, помимо Эрлинга, кто расспрашивал меня о Виноградной Стране. Королю нетрудно было догадаться, что шестьдесят человек, вдали от родных берегов, ничего не сумеют поделать с превосходящей их силой противника. Король наверняка сам уже подсчитал, во что обойдется ему отправка кораблей в Исландию или Гренландию…

На дворе запели козьи рога, созывая людей к ужину. Карлсефни поднялся, расчесал расческой волосы и бороду и добавил:

– Сигрид сказала мне, что, если ты надумаешь встать с постели, я должен запретить тебе это. А если я притронусь к тебе прежде, чем ты поправишься окончательно, то она спустит меня с лестницы.

Гудрид не нашлась, что ответить, и когда Карлсефни был уже в дверях, она крикнула ему вдогонку:

– Понравился ли королю Олаву рысий мех, который ты привез ему в подарок?

Карлсефни вернулся к постели, позвякивая тяжелым кошелем, висящим у пояса.

– Я и забыл рассказать тебе об этом… Король отдал эти меха своим слугам, чтобы те подбили рысью один из его плащей. А когда я уезжал, он подарил мне чудесную галльскую уздечку и серебряные бубенчики для моего коня. А этот крест он передал в дар жене Карлсефни и родственнице Хьялти сына Скегги.

И он протянул Гудрид массивный золотой крест. На нем была высечена распятая человеческая фигура. Гудрид бережно положила крест на одеяло, затем сняла с себя цепочку с амулетом Фрейи и повесила на нее крест.

– Посмотрим, вместе они должны помочь нам! – довольно сказал Карлсефни и исчез в дверях. А Гудрид осторожно надела на себя цепь, взяла оставленную мужем расческу и причесалась. Внезапно она почувствовала облегчение. Приятная тяжесть двух драгоценных амулетов на шее придавали ей чувство надежности и уверенности. И если Карлсефни прав в том, что христианство победит старых богов, то следует поберечь себя. Но в то же время она не хотела отказываться от помощи Фрейи, когда будет этой ночью лежать в объятиях своего мужа!

Однако Карлсефни сдержал обещание, данное Сигрид. Он не трогал свою жену ни в первый вечер после возвращения домой, ни в последующие дни и недели. Он лишь легко целовал ее в щеку, укладываясь спать гораздо позже ее. Такая сдержанность смущала Гудрид, хотя она и понимала, что ей еще рано думать о новом ребенке, пока она не набралась сил. А может быть, Карлсефни больше не хочет иметь с ней детей…

Близилось Рождество, и Сигрид уже пекла круглые дрожжевые печенья из чудесной английской пшеницы и ячменя, собранного детьми после уборочной страды. Каждое печенье было украшено сверху фигурками из теста: то это была свинья с поросятами, то курица с цыплятами, а то и просто яичко. Прежде чем поставить печь печенья, Сигрид освятила очаг старым, добрым способом, и Гудрид дотронулась рукой до амулета Фрейи, висящего у нее на шее. И Фрейр, и Фрейя будут благосклонны к дому, в котором почитаются старые обычаи. Здесь не было места лицемерию, как в Элингарде. Но и христианский обычай был соблюден: на рождественский пир хозяева пригласили Эгберта-священника.

В первое воскресенье после Рождества пошел снег. Несколько дней подряд продолжался снегопад. И когда временами проглядывало солнышко, то все звуки на дворе казались приглушенными, доносящимися словно издалека. Слуги расчищали дорожки между домами, и Сигрид отправила детей смахнуть снег с рождественских снопов, которые были выставлены для духов земли. Она рассказала Гудрид, что Хозяин Холма, под той самой большой березой на дворе, вылизал всю миску с рождественской кашей, которую ему пожертвовали, и это хороший знак.

Благодаря толстому снежному покрову, лошади смогли дотащить до дома тяжелые бревна, ждавшие своего часа на берегу. Слуги суетились с раннего утра дотемна, а коробейники на лыжах шли от двора к двору со своим товаром, кашляя от холода, предлагая людям все, начиная от изюма и кончая шнурками для ботинок. На снегу виднелись следы разных зверей и птиц, и ежедневно Карлсефни и Гуннульв вставали на лыжи и уходили на охоту.

Глядя вслед удаляющимся к лесу фигурам, Гудрид испытывала чувство зависти. Ей никогда раньше не приходилось проводить столько времени взаперти. Когда же дети на дворе простудились и заболели, у нее прибавилось столько дел, что она и думать обо всем забыла. Оказалось, что это не простая простуда. На двор напал настоящий мор. Все начиналось как обычно, но к вечеру за столом раздался раздирающий, удушливый кашель, и Гудрид поняла, что это та же болезнь, которая унесла в могилу первенца ее родителей и от которой она сама едва не погибла. Сигрид тоже поняла всю серьезность положения. Удушье погубило двух ее дочерей шесть зим назад, и теперь она выспрашивала у всех, не умер ли кто-нибудь из соседских детей.

Тяжело заболел Снорри, и его положили внизу, вместе с маленькой Альвхильд и другими больными детьми. Гудрид спала на скамье рядом с их кроватью, постоянно вставала и варила им целебные отвары, помогая Сигрид ухаживать за больными. Однажды, поздно вечером, когда Гудрид сидела, держа в своих объятиях Снорри и в отчаянии думая, как тяжело приходится исхудавшему детскому тельцу, Сигрид сказала ей:

– Ты искусная целительница, Гудрид. Говорили, что ты знаешь сильные заклинания и тайные руны. И теперь, когда Снорри твой заболел и маленькая Альвхильд перестала узнавать меня, тебе надо прибегнуть к старым средствам. Это останется между нами…

Гудрид даже не стала выяснять, кто болтает о ней такие вещи. Она спрятала лицо в мокрых волосиках сына и закрыла глаза, а потом ответила:

– Я не умею колдовать, Сигрид, поверь мне. Я знаю только те заклинания, которым научила меня моя приемная мать, и еще христианские молитвы, которые читал мне отец для спасения души. И в последние дни я так часто повторяю их, что чувствую себя совершенно измученной.

– Я просто спросила, – медленно произнесла Сигрид.

Гудрид прилегла на скамью, и перед ее мысленным взором пронеслись события последних лет: рождение Снорри, таинственная женщина скрелингов, опять Снорри, играющий в траве в Виноградной Стране, Снорри, ведущий за руку Альвхильд и внезапно оставшийся один…

Она открыла глаза. У детской постели стоял Эгберт-священник, а рядом с ним – Сигрид и Гуннульв. Священник поддерживал рукой маленькое тельце Альвхильд и мазал ее лоб священным елеем. Девочка уже не дышала.

Снорри и остальные дети в доме пережили мор, но все еще продолжали кашлять, и Эгберт-священник разрешил им не соблюдать пост в этом году: и дети, и взрослые должны набраться сил.

К Пасхе Гудрид чувствовала себя уже настолько окрепшей, что смогла отправиться в церковь вместе со всеми. Худое лицо Эгберта-священника сияло радостью, пока он совершал мессу, и прежде чем благословить свою паству, он обратился к ним на норвежском языке:

– Страсти Христовы обратились в нашу величайшую радость, ибо своими страданиями Он искупил наши грехи и даровал нам спасение. В этот день мы празднуем Воскресение Христово и милость Божию к людям. И когда вы покинете церковь и вернетесь к людям, которые еще не вняли Благой Вести, спросите у них, кому же они предпочитают служить – человеколюбивому Спасителю или старым мстительным богам.

Как все просто, думала Гудрид. Только почему же люди поклоняются Христу, если он не сумел отомстить за себя? А старые мстительные боги оказались так живучи? И откуда знать человеку, в чьих руках его судьба?

Наступила весна. На черной обнаженной земле лишь местами еще виднелись серые снежные пятна. В кустах чирикали воробьи, а в увядшей листве, возле березовой рощицы, дети отыскали печоночницу.

Гуннульв со своими людьми готовились отправиться на охоту в далекие леса на границе со Швецией. Там должны быть куница, волк, лиса, медведь, и все они еще сохраняли зимнюю шкуру. Карлсефни принял предложение Гуннульва поохотиться вместе.

Держа на руках Снорри, Гудрид смотрела вслед охотникам: со двора потянулись верховые, вьючные лошади, собаки, направляясь вдоль Скиннерфлу. Карлсефни поцеловал ее так горячо на прощание, что сердце до сих пор учащенно билось в ее груди. Может быть, этот поцелуй был обещанием любовных утех, и когда муж ее вернется домой, он насытит ее сладостью и блаженством.

Пока Карлсефни отсутствовал, Гудрид много и подолгу спала. Она чувствовала, как сон возвращает ей силы. Смотрясь в бронзовое зеркало, она любовалась своим свежим и гладким лицом. Она много хлопотала по хозяйству и не спускала глаз со Снорри. Когда вернется Карлсефни, надо будет спросить у него, собирается ли он купить толкового раба для своего сына или же оставит няньку.

Снорри так уставал за день, что засыпал сразу же, едва Гудрид укрывала его одеялом. А однажды вечером он сел на кровати и захныкал:

– Мама, мой жеребец! Где мой жеребец из Братталида?

Куда бы он ни шел, везде у него была с собой деревянная лошадка, которую вырезал ему Карлсефни, возвращаясь из Виноградной Страны. К этой лошадке был приделан настоящий хвост из конского волоса жеребца, принадлежавшего Лейву сыну Эрика.

– Где же ты оставил его, Снорри? – спросила Гудрид.

– У сеновала, возле большой грязной лужи! Я играл в хёвдинга, который ехал навестить Арнкеля, а тот только что пожаловал к нам на своем корабле… А потом прозвучал рог, созывая нас в дом, и мы заторопились, и как ужасно, что я забыл коня…

– Я пойду и отыщу твою лошадку. И если ты уснешь, я положу ее рядом с тобой на постель.

На темном дворе не было ни души, а Гудрид казалось, что еще не поздно. Она завернулась в шаль, подождав немного, пока глаза не привыкли к темноте, а потом направилась прямиком к сеновалу, где у южной стены обычно любили играть дети. Из земли уже пробивались нежные зеленые ростки, хотя повсюду еще лежала пожухлая желтая прошлогодняя трава. Изголодавшиеся за зиму коровы протяжно мычали в загоне, разрезая весенний воздух; наверное, они почуяли молодые побеги, подумала Гудрид.

Она прошла уже половину двора, как вдруг мужская рука зажала ей рот, а вторая – вцепилась в горло. На мгновение Гудрид словно парализовало, но вслед за этим она рванулась вперед, ударив в неизвестного локтями и сильно лягнув его ногой. От боли она не помнила себя и уже начала терять сознание, как вдруг неизвестный отпустил ее так же внезапно, как и напал.

Другой человек, высокого роста, держал его за шиворот, обращаясь к нему:

– Ну, и что же ты скажешь в свое оправдание, Аудун? Что прикажешь передать Гуннульву и Эрику?

– Гуннульва и Эрика нет дома, – кисло ответил конюх Аудун. Взглянув на Гудрид, он остолбенел от ужаса. – Так ты не…

– И кого же ты собирался задушить, Аудун? – вновь обратился к нему рослый мужчина и тряхнул его хорошенько. – И кто эта женщина, которую ты чуть было не лишил жизни?

Гудрид стояла, отвернувшись от обоих, и поправляла на себе платье. Аудун пробормотал:

– Я думал, что на этот раз расправлюсь с потаскушкой Торгунн. Она водила меня за нос всю зиму, а сама забавлялась с парнем из Опростада. Откуда же мне знать, что господа ходят по двору в такой поздний час?

В небе появилась луна, и свет ее упал на лицо Гудрид. Незнакомец, не выпуская из рук Аудуна, взглянул на женщину. Гудрид заметила, как глаза у него округлились, и внезапно сердце в ее груди радостно встрепенулось оттого, что неизвестный одобрил то, что увидел.

– Что мне сделать с этим негодяем? Он не причинил тебе вреда?

– Н-нет… не думаю, и это благодаря тебе. Отпусти его, если ты, конечно, уверен, что он не убьет скотницу Торгунн.

Получив на прощание оплеуху, Аудун был выпущен на свободу. А затем неизвестный вновь повернулся к Гудрид. Он осторожно погладил ее горло и сказал:

– Завтра утром оно у тебя еще поболит немного! – морщины вокруг его глаз залегли глубже, и он прибавил: – Что за дело заставило тебя выйти так поздно из дома?

Глаза Гудрид заблестели, и она выпрямилась.

– Я и мой муж гостим в этом доме. И я имею полное право ходить по двору, когда мне надобно. Сегодня я вышла к сеновалу, поискать там лошадку, которую забыл мой сын.

– Почему же ты не отправила вместо себя служанку?

Она с возмущением взглянула на него.

– Я долго жила в местах, где люди справляются сами, без посторонней помощи. Что же стоит взрослой женщине выйти на двор, чтобы отыскать игрушку совсем рядом с домом!

– И все же ты только что сама убедилась в том, что это небезопасно. И если бы здесь не оказалось этого болвана, который высматривал свою зазнобу, то я сам был бы опасен!

И он громко захохотал, а Гудрид почувствовала, что начинает дрожать. Ее спаситель схватил ее за плечи и проговорил:

– Подожди меня здесь. Я найду игрушку твоего сына.

Он скоро вернулся назад с деревянной лошадкой, и оба они направились к дому. У входа кто-то уже зажег факелы, словно ждали гостей, и Гудрид вспомнила, что младший брат Сигрид, купец Гудмунд сын Торда, прислал утром извещение о своем приезде. В красноватом свете факелов она заметила, что у незнакомца такие же широкие скулы, как у Сигрид, и короткий прямой нос, а большие карие глаза лучились весельем. В замешательстве она произнесла:

– Вероятно, я обязана своим спасением Гудмунду сыну Торда.

Тот остановился, снял кожаную шапку и прижал ее к груди.

– Хотел бы я столь же быстро угадывать имена!

Покраснев, Гудрид ответила:

– Меня зовут Гудрид дочь Торбьёрна. Мой муж сейчас охотится вместе с Гуннульвом и его людьми, но через несколько дней они должны вернуться домой. Ты, наверное, не знаешь о том, что Эрик – в дружине короля Олава?

– Нет, я не знал об этом.

Они вошли в дом, и Гудмунда окружили племянники и племянницы, а Сигрид бросилась ему на шею. Привязав лошадей, его дружина разместилась около очага, и сам Гудмунд устроился здесь же, с благодарностью приняв из рук Сигрид кружку с пивом.

– Хорошо же погостить у тебя, сестрица. Пожалуй, у тебя еще более шумно, чем в пивной Йорвика! Не в обиду будь сказано тебе и твоим малышам! Но кажется, кто-то отсутствует: что, маленькая Альвхильд уже улеглась спать?

– Альвхильд умерла этой зимой, – сказала Сигрид. – Нам очень не хватает ее. Эгберт-священник говорит, что Господь дал – Господь и взял… И люди говорят тоже, что чему быть, того не миновать.

Гудмунд умолк ненадолго, глядя на огонь, а потом молвил:

– Я не знал в точности, вскрылся ли лед на реке в Скиннерфлу, и потому мы оставили свой корабль в низовье. Мне надо будет вернуться туда через пару дней и забрать его.

– Здесь есть где поставить твой корабль, – уверила его Сигрид. – Тем более что и Гуннульв, и Карлсефни отсутствуют, и корабли их вытащены на берег.

Гудмунд встрепенулся.

– Карлсефни? Торфинн из Скага-Фьорда… Ты его имеешь в виду? В Тунсберге люди говорили, что он путешествует по Норвегии с таким ценным грузом, привезенным из Винланда и Гренландии, что ничего подобного в этих краях и не видывали.

– Спроси об этом Гудрид, – кивнула в ее сторону Сигрид. – Она жена Карлсефни и была вместе с ним во всех его странствиях.

Гудмунд улыбнулся.

– У меня к тебе много вопросов, Гудрид, если ты пожелаешь ответить на них.

Гудрид встала. К горлу подкатил камок, и колени ее вдруг задрожали. Учтивым тоном она произнесла:

– Пожалуй, лучше будет, если ты задашь эти вопросы моему мужу. А я ухожу к себе, спокойной ночи.

Гудмунд отложил дела с кораблем на несколько дней. Выйдя на двор, он в первое же утро подошел к Гудрид, которая развешивала на кустах можжевельника выстиранное белье, приглядывая за Снорри, играющим с остальными детьми у сеновала. Ее забавляло, что норвежские дети, играя в хозяйский двор, изображали домашних животных еловыми шишками, тогда как дети в Исландии и Гренландии обычно использовали ракушки.

Она была так поглощена своими мыслями, думая, помнит ли Снорри о том, как он играл на берегу Виноградной Страны с шишками, что даже не заметила Гудмунда, который приблизился к ней. От неожиданности она чуть не уронила белье, когда услышала за спиной его голос:

– Нетрудно догадаться, который из этих детей твой!

– Ты так думаешь? Нам чаще всего говорят, что Снорри похож на своего отца.

– В этом я ничего не понимаю. Но я узнал его деревянную лошадку.

Гудрид улыбнулась. Гудмунд принадлежал к тому типу мужчин, которые любят развлекать женщин веселой болтовней. Она направилась к дому, где стирала, добродушно ответив ему:

– Я хочу рассказать Снорри, кто именно нашел его лошадь. Ему следовало бы поблагодарить тебя за это.

– Его матери неплохо было бы завести себе прислугу… Вчера вечером мы как раз обсуждали это…

– Разве?

– Да. И вот теперь ты снова возишься сама с бельем, словно ты владеешь лишь маленьким домом и двумя козами.

– Но у нас с Карлсефни все слуги – мужчины. Неужели ты думаешь, что я вручу им стиральную доску и заставлю заниматься женским делом? Или начну командовать служанками твоей сестры, как своими собственными?

Лицо Гудмунда приняло серьезный вид, и он упрямо сказал:

– Значит, твой муж не понимает, что приличествует его жене.

Гудрид рассердилась.

– Мой муж прекрасно знает, что делает. И я полагаю, что важнее не то, кто делает эту работу, а то, что она сделана. У нас были слуги и в Гренландии, и в Виноградной Стране, но мы никогда не заставляли их делать то, с чем могли справиться сами. И теперь, когда мы в гостях, я сама забочусь о своей семье, и мне все равно, что ты думаешь об этом. Ты не мой муж!

– Нет, – сказал Гудмунд, – я не твой муж. И мне очень жаль, потому что ты первая женщина в моей жизни, с которой мне есть о чем поговорить.

Гудрид поняла, что разговор вновь принял опасный оборот.

– Как… у тебя нет жены, Гудмунд?

– Нет, – коротко ответил он. – Я живу на свете тридцать три зимы. И собираюсь прожить еще столько же, прежде чем буду в состоянии выслушивать дни напролет болтовню о маслобойке и жалобы на соседей.

– Ну, жаловаться любят не только женщины, – ответила ему Гудрид и скрылась в доме.

Днем он снова искал с ней встречи: его интересовали Виноградная Страна, Гренландия, Исландия. Гудмунд тоже много странствовал и хорошо знал края от Альдейгьюборга на востоке до Дублина на западе, а также все норвежское побережье вплоть до Халогаланда. Но с Исландией ему торговать еще не приходилось.

Гудрид сидела за пряжей и описывала Гудмунду три страны, в которых жила прежде. Рядом с ними сидела не менее любопытная Сигрид. Воспоминания прошлого оживали перед Гудрид. Перед ней вновь стояли дома в Виноградной Стране, и она мысленно переносилась из Бревенного Мыса в Братталид. И даже девичьи воспоминания об Исландии всплыли в ее рассказе. Она словно вынимала из сундука один ковер за другим.

– По Исландии путешествовать куда легче, чем по Норвегии, – говорила она. – Деревьев там не много, и они не такие высокие, а потому всегда видно, куда держать путь. Здесь я всегда боюсь заблудиться. И хотя я часто бывала в нашей церкви, я не уверена, найду ли я туда дорогу одна!

За рассказом она вдруг почувствовала неодолимую тоску по собственному дому. Как давно это было – когда она была сама себе хозяйка: ехала, куда хотела, решала, что делать, не волновалась каждую минуту о Снорри.

Гудрид рассказала Снорри, что это Гудмунд сын Торда нашел его братталидскую лошадку, и на следующее утро мальчик чинно подошел к Гудмунду, завтракавшему за столом. Снорри протянул ему две большие шишки и серьезно произнес:

– Благодарю тебя за то, что ты нашел моего жеребца, Гудмунд сын Торда. Прими от меня в подарок эти шишки.

Гудмунд взял шишки, пожал Снорри руку и столь же серьезно ответил:

– Когда я был маленьким, я никогда не видел таких больших шишек. Спасибо тебе, дружок. Надеюсь, с твоим жеребцом все в порядке.

И Гудрид, и Гудмунд заметили то восхищение, с которым Снорри относился теперь к своему благодетелю. Люди на дворе увидели, как Снорри идет следом за Гудмундом к берегу, не догадываясь о том, что сам Гудмунд не обратил на это никакого внимания. Как сказал он сам позднее, он не привык следить за детьми. Гудмунд стоял, проверяя рыболовную снасть Гуннульва, предназначенную для ловли щук, как вдруг услышал у себя за спиной всплеск воды и детский крик. Выскочив из лодочного сарая, он увидел, что Снорри барахтается в ледяной воде, и вытащил его на берег. Все произошло мгновенно.

Заглядывая в обветренное, загорелое лицо Гудмунда с насмешливыми карими глазами, Гудрид попросила его:

– Переоденься в сухое, Гудмунд. И я, и Снорри бесконечно благодарны тебе.

Позади нее у очага, на приличном расстоянии, сидел Снорри, укутанный в одеяла. Оттуда зазвучал детский голосок:

– Я собирался приготовить для тебя лодку, Гудмунд сын Торда. Теперь я твой слуга, и я знал, что ты собрался ловить рыбу.

– Очевидно, это было самым коротким служением на дворе, – пробормотала Сигрид и протянула брату узел с сухой одеждой. – Посмотри-ка, эти вещи Гуннульва будут тебе впору. Ведь твоя одежда все еще остается на корабле. Так значит, ты сам сказал Снорри, что решил порыбачить?

– Ни о чем я с ним не говорил! Я думал, что он остался поиграть с твоими малышами.

Гудрид внимательно посмотрела на сына. Ей очень не хотелось, чтобы в нем пробудился дар ясновидения. Слишком много бед и ответственности несет с собой этот дар.

Гудрид сказала Сигрид, что выстирает одежду Гудмунда: ведь он промок по вине ее Снорри. На следующий день вещи были уже сухими и чистыми, и она заштопала небольшие дырочки, разгладила одежду и пошла через двор отнести ее на чердак, который Гудмунд делил со своими людьми. Гудрид слышала, что сам Гудмунд собирался с утра отправиться в лес, расставить ловушки, а потому она безбоязненно поднялась на чердак и собиралась уже положить вещи на постель, как вдруг услышала из противоположного конца комнатки приглушенный смех.

Она резко обернулась. Свет из чердачного окошка падал прямо на Гудмунда сына Торда, стоявшего в чем мать родила. В одной руке у него было полотенце, в другой – миска для умывания с красноватой водой. Гудрид в испуге уставилась на кровоточащую царапину, тянувшуюся от паха до пояса, и ей бросилось в глаза, что Гудмунд находится в возбужденном состоянии. Она отпрянула к кровати и смущенно проговорила:

– Вот… здесь твои вещи, Гудмунд… Я их выстирала.

Гудмунд широко улыбался.

– Я вижу, в этом доме даже и просить ни о чем не нужно. Не успел я надеть на себя одежду Гуннульва, как мне уже несут мои собственные вещи – сухие и заштопанные… И принесла их та, о которой я только что думал!

Гудмунд говорил, приближаясь к кровати: он взял свои штаны и натянул их на себя. Мягкая шерсть обрисовывала контуры его возбужденного естества, и Гудрид ощутила, как в ней поднимается горячая волна желания. Она судорожно вздохнула и посмотрела прямо в лицо Гудмунду.

– Я вижу, ты поранился… У меня есть хорошая мазь, если тебе понадобится… А также тому, с кем ты бился…

Карие глаза померкли, но Гудмунд продолжал сохранять дразнящий вид.

– Боролся я с веткой, и с ней-то как раз ничего не случилось: она просто не хотела стоять как надо в той ловушке для лисиц, которую придумал Хальвор. А тут я подвернулся. А кто для меня лучшее лекарство – ты, наверное, угадала!

Он стоял так близко, что Гудрид ощущала тепло, исходящее от его тела. Гудмунд схватил ее руку и прижал к своей груди. Но она отдернула руку, будто обожглась; мысли вихрем закружились в ее голове… Гудрун дочь Освивра, Турид Златокожая, Ислейв Красавчик и Харальд Конская Грива – их страсть принесла им одни только беды! И если сейчас она уступит своей страсти, то и ей не миновать несчастья.

Бывают, конечно же, замужние женщины, которые идут на поводу у своих желаний и не заботятся о чистоте брачного ложа. И мужчины тоже спят, с кем захотят, пока не попадется им навстречу свободная женщина, отец и братья которой способны отомстить за нее, или же не найдется муж, который постоит за свою жену. Гудрид просто всегда знала, что ей не надо беспокоиться на этот счет. С тех пор, как она вышла замуж, они с мужем в радости делили жизнь. Она любит Карлсефни, в смятении подумала она, любит его тело, его ласки, его голос. Ощущая на себе дразнящий, жадный взгляд Гудмунда, она внезапно поняла, что если бы она оставалась женой Торстейна сына Эрика, то ей было бы не понять, что значит вести себя, словно весенний ручей, и что значит желание Гудмунда, сила его притягательности. А он… он, скорее всего, понимал, что ей ведома страсть, что она умеет прикасаться губами к горячему и сильному мужскому телу…

Гудрид сглотнула и твердо произнесла:

– Кажется, ветка прихлопнула тебя по голове, Гудмунд! Я пойду и приготовлю тебе снадобье. Захвати с собой порванную одежду, я починю ее.

Пока она спускалась по лестнице, вдогонку ей летел добродушный смех.

В тот день, когда Гудмунд со своей свитой должны были отправиться за кораблем, Гуннульв с Карлсефни уже находились на пути к дому. На прощание Гудмунд взял Гудрид за руку и тихо сказал:

– Хорошо, что меня не будет несколько дней. Даже не знаю, что для меня больнее – видеть твоего мужа или знать, что ты его жена.

Гудрид испытала облегчение, глядя вслед удаляющемуся Гудмунду. И пока они вместе с Сигрид и остальными стояли на дворе и махали отъезжающим, она думала об одном Карлсефни и о том, что он не дотрагивался до нее вот уже несколько месяцев.

А ночью ей приснилось, что у нее чешется бедро. Во сне она подняла юбку, чтобы посмотреть, что там такое, и увидела, что прямо сквозь нежную кожу пророс цветок ложечницы. Он уже распустился, сияя белыми цветами, а корни его были собраны в маленькое колечко. Гудрид дернула за цветок, приготовившись испытать боль, но цветок не поддался, а в ней самой только поднялось блаженство. Когда на следующее утро она проснулась, ее грезы все еще стояли перед ней, и она внимательно осмотрела свое бедро. Оно было белым и гладким, но на груди остался красноватый след от амулета Фрейи.

Вернувшись домой, охотники радовались удачной охоте и, проголодавшись, набросились на еду, так что Карлсефни и Гудрид оказались наедине уже поздно вечером. Пахло нагретой солнцем смолой, будто на корабле, а маленькое окошко было распахнуто настежь, и через него в комнату проникали ночные звуки, смешиваясь с нежным ароматом цветов. Гудрид чувствовала себя молодой, счастливой, манящей, оказавшись в объятиях Карлсефни.

А на рассвете ей вновь приснилось, что на ее теле вырос цветок ложечницы. Но теперь он казался увядшим, и когда она легонько дернула его, корни сразу же поддались, а на месте растения остался слабый, красноватый след, как от укуса.

ПЕНИЕ КУКУШКИ НА ДВОРЕ

Скот пасся на лугу, когда вернулся Гудмунд сын Торда со своим кораблем. Мычание и блеяние смешалось с выкриками людей на берегу, встречающих команду Гудмунда.

Они с Карлсефни славно поладили друг с другом. Оба были известны среди мореплавателей и расспрашивали друг друга об общих друзьях, рассказывая о путешествиях в дальние страны.

– Мое первое долгое путешествие было как раз в Йорвик, – говорил Карлсефни, прихлебывая из пивной кружки, которую налила ему Гудрид. – Но так как мне было всего тринадцать зим от роду, то я не очень-то разбирался в ценах. А после того, что ты рассказал, может статься, что я в следующий раз, плывя из Исландии, обязательно зайду в Йорвик.

– Только там ты найдешь лучший бисер и шитье серебром, – сказал ему Гудмунд. – Ив последнее время в тех водах редко появляются морские разбойники. Товар мой всегда был в безопасности, и лишь некоторые из моих людей погибли в свое время.

Улыбаясь, Гудрид подала мужчинам блюдо вареной трески. С тех пор как муж ее вернулся домой с охоты, она не могла нарадоваться на него, слушая о его планах на будущее. И его близость походила на долгожданный дождь для увядшего растения. Гудрид чувствовала в себе силы на любые путешествия, а главное – на поездку этим летом в Исландию.

«Рассекающий волны» уже стоял новехонький и готовый к отплытию. Однажды вечером за разговором Карлсефни сказал:

– Ничто так не хорошо для корабля, как смола. Ты оказал мне большую услугу, Гудмунд, уступив так много бочек со смолой, я продам остаток дома, в Скага-Фьорде. К тому же мало у кого еще найдется такой истрепанный корабль, как у меня. Я собрался купить себе новый, побольше…

– Когда же ты отправляешься в новое путешествие? – спросил Гудмунд.

– Скорее всего, через три лета – надо же пожить немного в Скага-Фьорде.

– Тогда может статься, что мы повстречаемся – может, в Норвегии, а может, в Йорвике или Хедебю. А может, я и сам отправлюсь к вам в Исландию, если найду себе хорошего лоцмана.

– Это не трудно, – ответил ему Карлсефни. – Многие исландские купцы плавают на норвежских кораблях, потому что у них самих корабли поистрепались, а еще потому, что у норвежцев меньше преград, когда те торгуют в Исландии.

– В таком случае, я обязательно наведаюсь к вам в усадьбу! – беспечно сказал Гудмунд.

– Ты всегда найдешь у нас сердечный прием, – ответил Карлсефни.

Гудрид подумала, что славно было бы принять Гудмунда в своем собственном доме. Теперь, когда он выбросил из головы мысль о том, что она будто бы несчастлива в браке, Гудрид смогла оценить его дружбу и была благодарна ему за то восхищение, которое он выказал ей. А той встречи на чердаке, когда ее захлестнуло желание, она больше не страшилась, ибо теперь каждый вечер Карлсефни утолял ее страсть к нему.

Пришло время Гудмунду уезжать со двора. Гудрид выходила из кладовой с сыром в руке, который Сигрид приготовила брату на дорогу, как вдруг перед ней оказался Гудмунд и заговорил таким будничным тоном, словно он предсказывал погоду:

– Если я только услышу, что ты снова в Норвегии, я сразу же поспешу тебе навстречу… Не знаю, когда я поплыву в Исландию, но я обязательно побываю там. И сделаю я это только ради того, чтобы увидеть тебя. Я глубоко уважаю Карлсефни и не желаю ему зла.

А потом он взял у нее из рук сыр и вернулся в дом.

После отъезда Гудмунда и его людей на дворе вновь стало тихо. Только женщины продолжали хлопотать по хозяйству. Карлсефни попросил Пекку Плосконосого присматривать за Снорри, и теперь Гудрид чаще помогала другим женщинам в доме. Однажды они вместе с Сигрид дочерью Торда стояли в молочной кладовой, и хозяйка шутливым тоном сказала ей:

– Прямо колдовство какое-то, Гудрид… Ты точно чувствуешь, когда надо добавить сычуг!

– Мне просто повезло, – ответила Гудрид. Сердце у нее заныло. С тех пор как умерла маленькая Альвхильд, никто больше не допытывался у нее, умеет ли она колдовать. Но по реке постоянно идут корабли, и неизвестно, как далеко распространились о ней сплетни. Плохо, если нечто подобное дойдет по Карлсефни, потому что всякий раз, заговаривая о ворожбе, он делался сердитым и говорил, что если люди думают, что они общаются со злыми духами, то ничего хорошего из таких слухов не выйдет.

Гудрид наполнила сырную формочку и сказала:

– Вот не думала, что придется работать с таким жирным молоком и в такой прекрасной кладовой!

– Да, у меня здесь славно, – обрадовалась Сигрид. Она приготовилась сбивать масло и вдруг подняла руку: – Слышишь! На дворе кукушка!

Другие женщины сидели в доме и тоже услышали, как из-за двери доносится пение кукушки: «Ку-ку! Ку-ку!»

Сигрид начертала на масле крест и осенила себя крестным знамением, прошептав:

– Вот Хозяин Холма обрадуется, раз на его дерево вернулась кукушка. Смотри, Гудрид, когда будешь проходить мимо дерева, не спугни ее. А если ты загадаешь желание, – оно исполнится.

Остальные закивали и подтолкнули Гудрид к входной двери.

Выйдя на солнышко, она сперва зажмурилась, медленно направляясь к развесистой березе. Дерево еще не зазеленело, но его тонкие ветки были усыпаны сережками и нежно пахли после дождя. А сидящая на дереве птица снова запела.

Гудрид прикоснулась рукой к белому стволу, закрыв глаза и отрешившись от всех посторонних мыслей, сосредоточившись только на крохотном человеческом существе, которое, может быть, уже зародилось в ее утробе.

– Хочу, чтобы под сердцем у меня снова дышало дитя, чтобы оно жило.

Кукушка словно бы терпеливо выслушала до конца желание Гудрид и потом снова прокуковала в последний раз и полетела над птичьим двором, где копошились курицы, а между ними гордо расхаживал петух. Гудрид подумала, что пение кукушки и петуха всегда вспомнятся ей, как только она услышит о Норвегии. Ее переполняли тоска по привычным, знакомым звукам, которых ей так недоставало в Лунде: и крики тысяч гаг, и громкое пение кулика, и чириканье воробьев… Но ни эти птицы, ни она сама не имели дома в этих плодородных землях с пресной водой.

На следующий день в усадьбу пожаловал Эрик сын Торкеля, в сопровождении двух хорошо одетых людей и со множеством слуг. Несмотря на собачий лай и цокот конских копыт по каменным плитам, Гудрид расслышала, как кто-то сказал Сигрид:

– Похоже, что один из гостей Эрика – это Хьялти сын Скегги. Я слышал, что его корабль зашел в Борг. А тот черноволосый молодой человек – это Сигват сын Торда, один из королевских скальдов.

Сигрид велела рабам заколоть трех поросят и целиком зажарить их для гостей, а детей послали собирать молодой щавель и прочую весенную зелень. Друзья короля Олава должны запомнить этот пир в доме Эрика.

Гости наелись и напились так, что еле поднялись на следующее утро. Гудрид в одиночестве сидела у дома и шила сыну рубашку, когда на двор вышли Карлсефни и Хьялти и сели на траву возле нее. Хьялти сказал:

– Ну и сорванец у тебя, Гудрид! Его воспитатель, наверное, с ног сбился.

– Пожалуй, что так, – ответила Гудрид. – Но пока он не жалуется.

– Я взял с собой в это путешествие своего старшего сына, – продолжал Хьялти. – Он с остальными моими людьми поплыл дальше, чтобы продать наш товар. Аббатиса Годести, которая учит в школе Ислейва сына моего шурина, предпочитает получать за обучение серебром или моржовыми клыками.

– Как идут дела у Ислейва? – спросила Гудрид, думая о том, что же могла говорить жена Гицура, когда ее чадо отправляли в далекую страну.

– Когда он вернется домой, он будет таким же ученым, как и те святые мужи, которые прибывают в Исландию, просвещая нас Христовым учением, – с гордостью произнес Хьялти. – Мальчик научился читать и писать по-латыни так же хорошо, как я высекаю руны.

– Это не может не порадовать конунга Олава, – вставил Карлсефни. – Он печется о том, чтобы в Исландии было как можно больше ученых людей. – И вздохнув, добавил: – А зачем король послал за тобой, Хьялти?

Хьялти быстро взглянул на него, прежде чем ответить:

– Король хочет, чтобы мы с Бьёрном Толстым отправились на Восток – переговорить со шведским королем по поводу приграничных земель и примириться с ним. Бонды в тех краях порядком устали от раздоров и неизвестности, так и не разобравшись, кому же они должны платить налоги.

– Представляю себе, что Олав сын Харальда хотел бы получать налоги самолично, – сухо произнес Карлсефни, и прибавил: – Хьялти, ты слывешь честным и достойным человеком. Надеюсь, что в переговорах о налогах и торговле ты будешь на стороне исландцев.

Хьялти слегка усмехнулся.

– Король Олав рассказал мне, что ты предложил ему освободить от пошлин всех исландцев, которые проплывают через Норвегию. Но король считает, что они не лучшие мореплаватели…

– Спроси сам у Гудрид, как они с Торбьёрном плыли в Гренландию, – неожиданно резко произнес Карлсефни, так что Гудрид подняла голову от шитья.

– Мне это не надобно, – сказал Хьялти. – Когда я был в Нидаросе, я слышал об этом довольно рассказов. А однажды на рынке человек из Дублина поведал мне, что один старый исландец только что получил возможность вернуться на корабле к себе домой, после того как он с двумя другими людьми два лета назад сел на мель на своем маленьком суденышке в Ирландии.

Гудрид взглянула на Карлсефни. Тот медленно проговорил:

– Что же это за история?

– Старика того звали Торхалл сын Гамли, и он был на корабле в дальнем плавании вместе с неким Бьярни сыном Гримольва. Они возвращались домой, в Гренландию, после неудачной попытки поселиться в Виноградной Стране: с ними плавал тогда человек по имени Карлсефни. Корабль Бьярни был изъеден морскими червями в Ирландском море… Но лодка еще оставалась цела, и лишь половина команды смогла разместиться в ней. Оказались в лодке и две женщины: но и они, и многие другие умерли от голода и холода. А Бьярни остался на борту своего корабля с десятком человек.

Шитье выпало из рук Гудрид, и она перекрестилась, а мужчины сидели, опустив головы. Наконец Карлсефни сказал:

– Мы так и думали, что корабль Бьярни не сможет пробыть в море столько недель, несмотря на то, что мы починили его тогда в Виноградной Стране. Мысли о его участи тяготили меня с тех пор, как мы разминулись в Гренландии. Бьярни был славным мореплавателем и достойным мужем. Да и Торхалл тоже… Хорошо, что он теперь мирно и спокойно заживет себе у сына в Исландии.

Хьялти изумленно поднял брови и погладил себя по окладистой пышной бороде.

– Мирно и спокойно? Да кто же может мечтать о мирной жизни, когда появляется Греттир Могучий? Разве ты не знаешь, что он теперь снова в Исландии?

– А, да, его сводный брат говорил нам об этом, когда мы гостили у него в Тунсберге прошлым летом, – коротко ответил Карлсефни. – И что же, Греттира встретили дома как подобает?

– Об этом мне ничего неизвестно. Но тот, кто теперь убьет Греттира, получит щедрое вознаграждение.

– Кто же тогда друзья Греттира в Исландии? – спросила Гудрид.

– За исключением ближайших родственников? Конечно же, Снорри Годи: он, пожалуй, не откажется приютить у себя объявленного вне закона.

– Снорри Годи был верным другом моего отца, – сказала Гудрид.

– Он теперь также свекр твоей сестры Ингвилль, – продолжал Хьялти. – Для тебя это новость?

Воспоминания об Ингвилль, Мысе Снежной Горы и Снефрид охватили Гудрид. Словно в тумане, она слышала голос Хьялти:

– Разумеется, это была настоящая христианская свадьба, без всяких кровавых жертвоприношений, и на ней были два священника.

– В этом нет ничего удивительного, – говорил Карлсефни. – Эти люди умеют вести себя как подобает.

На мгновение Хьялти умолк, а затем проворно поднялся.

– Карлсефни, у меня есть одно послание, которое я просил бы тебя взять с собой в Исландию. Когда ты думаешь ехать туда?

– Я собирался отпраздновать Иванов день в Тунсберге: хочу, чтобы Гудрид и Снорри полюбовались кострами на берегу Фольден-фьорда. А вообще-то мне хочется добраться до дома как можно скорее. Очевидно, на альтинг я уже не успею, но я позабочусь о том, чтобы твои послания достигли цели.

Накануне ночи середины лета Гудрид сидела вместе с другими гостями на праздничном пиру и лакомилась мидиями, наблюдая, как пламя огромных костров отражается в водах Фольден-фьорда. Костры пылали повсюду – и вдоль берега, и на холмах и шхерах. И горели они в честь солнца, которое уже окрасило кровавым закатом северное небо. Гудрид пыталась собраться с мыслями и вспомнить о трех последних неделях в Лунде и о прощальном пире в честь Карлсефни. Но теперь, когда она уже находилась в пути, она вновь потеряла счет времени.

Она была несказанно рада, когда они добрались до Нидароса. И пока Карлсефни хлопотал на корабле, Гудрид и Снорри побродили по площади. Она крепко держала сына за руку, отвечая на его вопросы. Нет, тот странный мальчик, который сидит на привязи и пускает пузыри, – не продается… Кто-то, наверное, сглазил несчастного младенца при рождении, так что тот потерял разум, А теперь за ним и присмотреть некому. Да, вот эти котята в корзине выставлены на продажу, но в их доме в Скага-фьорде кошек и так хватает.

Гудрид почувствовала облегчение, когда они взошли на дорогу, ведущую вдоль берега реки Нид, на котором стояло много домов. Прямо перед ними лежала новая церковь, которую воздвиг конунг Олав в честь святого Климента. Вдохновленная, Гудрид взошла по деревянной лестнице к церковному порогу. За дверью было тихо, и она скользнула внутрь, крепко держа за руку Снорри.

Церковь была слабо освещена двумя большими восковыми свечами у алтаря. У входа Гудрид заметила чашу со святой водой и, погрузив в нее пальцы, перекрестилась и осенила крестным знамением сына. Она сделала это уже по привычке, как само собой разумеющееся, к чему приучилась, живя в Лунде. Едва она встала с колен, прочитав «Отче наш», как позади нее раздался голос. К ней обратились по-норвежски, но с сильным акцентом:

– Не хочешь ли ты приложиться к кресту, женщина?

Гудрид обернулась, На нее серьезно смотрел высокий, худощавый молодой монах, протягивая руку к Снорри.

– Пойдем со мной, малыш, Христос любит детей.

Снорри испуганно взглянул на монаха и зарылся лицом в материнское платье.

– Мой сын понял твои слова так, будто Христос ест детей, – сказала Гудрид после неловкой паузы. Монах в ужасе вглядывался в нее.

– Как же может такое подумать ребенок у матери-христианки? Разве ты не учишь его истинной вере?

– Я делаю все, что могу, но мне самой надо бы поучиться… Я, например, не понимаю, отчего люди говорят, будто христианская вера дарит нам радость.

– Молись Богу и очищай свои душу – и ты будешь спасена!

– Спасена от чего?

– От зла, от греха…

– Я понимаю, что такое «зло», но что означает «грех»? Эгберт-священник очень любил повторять это слово, но никогда не объяснял нам его, а мне стыдно было спросить об этом.

Монах вздохнул и произнес:

– Ты не могла бы прийти сюда завтра?

– Нет, – с искренним сожалением ответила Гудрид. – После обеда мы уплываем в Исландию.

– Так ты исландка? Тогда, пожалуй, понятно, почему ты в таком неведении.

– Слово «неведение» мне знакомо, – печально произнесла Гудрид. – Идем, Снорри, нам надо посмотреть, закончил ли отец погрузку.

«Рассекающий волны» принял на борт тяжелый груз. Сперва перегруженность корабля была не очень заметна, пока они шли по Тронхеймскому фьорду, но едва они очутились в открытом море, держа курс на юг, и с юго-запада подул сильный ветер, как волны начали бить короткими, резкими толчками в корпус судна. Гудрид сидела, закутавшись в плащ, на корме и держала на коленях Снорри, посматривая на довольное лицо Карлсефни. Оказывается, не она одна тоскует по родному дому!

С левого борта чернела земля, и над ней нависало тяжелое свинцовое небо. Блеклый ломтик заходящего солнца плавал в небесах, словно кусочек масла в горячей каше. Гудрид заметила, что в облаках образовались просветы, и с северной стороны темно-синее, пенящееся море заиграло солнечными бликами, так что у всех людей на корабле стало слепить глаза. Сгустился легкий туман, и мерцающее сквозь него солнце, казалось, даже ночью могло освещать путешественникам дорогу домой.

Снорри, сидя на коленях у матери, повернулся к ней.

– Мама, мы снова будем проплывать мимо ведьмы?

– Что?… А, ты хочешь сказать, мимо той скалы, которая торчит из моря возле Стада?

– Да, и там сидит старая, толстая ведьма и вызывает шторм на море. Эйндриди Лебединая шея рассказывал мне, что она поедает маленьких детей, – сказал Снорри и прижался к матери.

– Думаю, она ест только тех, кто не слушается старших и падает за борт прямо в море, – улыбнулась ему Гудрид и погладила мальчика по шелковистым, каштановым волосикам. Он был здоровым пригожим ребенком, и даже трудно было представить себе, что он вообще родился после первых несчастных младенцев, так и не увидивших свет. И если он все-таки родился, то есть надежда, что новое дитя, которое она носит под сердцем, тоже выживет.

Гудрид перекрестилась, поплотнее укуталась в плащ, чтобы их не забрызгали морские волны, и закрыла глаза. Здесь, на море, все принадлежало ей, Карлсефни и его людям. Здесь она была дома.

Когда наконец «Рассекающий волны» повернул к норвежскому берегу, на север от Стада, и поднял парус, чтобы воспользоваться бейдевиндом, у Пекки Плосконосого нашлось время заняться Снорри. Увидев, как Гудрид несет вяленую рыбу и пиво, Карлсефни озабоченно сказал:

– Тебе нельзя носить так много, иначе поскользнешься и не удержишь равновесие…

Она дотронулась до своего живота.

– Пока еще малыш ведет себя спокойно, и я почти не ощущаю его.

– Ты уверена в том, что это мальчик? – подразнивающе спросил он. Она отвела глаза и ответила:

– Нет… Но ведь ты хочешь именно мальчика?

Карлсефни вновь сделался серьезным и медленно проговорил:

– Сильные сыновья хороши, если только они не идут против отца или друг друга. Но мужчинам нужны женщины, так что не думаю, что мы с тобой, Гудрид, откажемся от дочери.

Словно в мареве, предстала перед Гудрид та картина летнего жаркого полдня на Бревенном Мысе, когда она рассказывала Карлсефни о своей преждевременно умершей малютке на Песчаном Мысе. И в ней проснулось томление по крохотной дочурке, которая семенит за матерью и послушно внимает всем ее наставлениям. Гудрид озабоченно спросила у мужа:

– Твоя мать, Торунн, тоже хотела иметь дочку?

– Все мои сестры умерли в младенчестве, от удушья, и это случилось еще до того, как я появился на свет.

– Да, ты рассказывал мне об этом. Но как ты думаешь, благосклонно ли она примет меня в своем доме?

– Если она еще жива, она вольна поступать по-своему. Но когда я приезжаю к себе в усадьбу, там решаю я. Разве когда-нибудь я дал тебе повод усомниться в своей искренности?

– Нет, – ответила Гудрид. – Хотела бы я посмотреть на женщину, которая более довольна своей участью, чем я.

«Довольна» было всего лишь бледным словом в сравнении с тем, что чувствовала она сама. Где бы ни был Карлсефни, он умел все устроить как надо, и с ним было спокойно и надежно. И уже не казались преградой ни бурлящее море, ни неистовый ветер, ни опасные подводные скалы. Не страшили Карлсефни и злые языки: он просто не прислушивался к тому, что болтают люди.

Гудрид сидела, склонившись над пряжей, и пыталась представить себе свою свекровь. Может, она такая же добродушная и большая, как ее брат, Снорри сын Торбранда… Какие бы чувства ни питала к ней Торунн, Гудрид исходила из того, что свекрови приятно будет увидеть вернувшегося домой сына и полюбоваться славным внуком.

На восьмой день Гудрид проснулась от далекого шума прибоя; значит, они наконец подходят к берегу. Но она не спешила вставать, чтобы посмотреть, как из-за моря покажется родная Исландия. Радость была так велика, что переполняла ее сердце.

РАЗГОВОР НАЕДИНЕ

Ледяной ветер налетел на корабль с севера, когда «Рассекающий волны» шел вдоль восточных фьордов. Карлсефни, посоветовавшись с командой, решил, что будет гораздо опаснее приставать к негостеприимным берегам, и вместо этого зарифил парус и продолжал идти в открытом море, держась как можно дальше от суши и борясь с ветром и волнами.

Даже Снорри понял, что не следует бегать по палубе, а потому не роптал, когда мать привязала его веревкой к своей талии. Чтобы отвлечь сына, Гудрид рассказывала ему о далеких землях, в которых он побывал «совсем маленьким мальчиком», о скрелингах и о красивой, богатой стране на западе. Она смотрела в сияющие глазки сына и радостно думала о том, что будучи женой Карлсефни, она немало повидала в своей жизни.

Всякий раз, когда кто-то из команды оглядывался на Гудрид, они смущенно улыбались, и они подмигивали друг другу, словно этот ураганный ветер был им нипочем. А люди, вычерпывающие воду, распевали песни, и Гудрид чувствовала себя столь уверенно, что не торопилась сойти на сушу. Нет, корабль напоминал ей большого коня, который обязательно привезет ее домой.

На третий день ветер спал. Люди с радостью встретили приказ поднять паруса. И когда наконец Карлсефни убедился в том, что на корабле все в порядке, он передал штурвал Эйндриди, а сам подошел к Гудрид со Снорри. Он положил голову жене на колени, и она, вынув частую расческу, принялась расчесывать его спутанные, просоленные, поседевшие волосы.

– Гм-мм… – он взглянул на нее глазами, покрасневшими от усталости, и слабо улыбнулся, а потом повернул лицо к солнцу, закрыл глаза и вытянулся.

– Хорошо, что люди на борту не унывают, – сказала ему Гудрид, распутывая руками колтун на голове.

– Ты ведь знаешь, что говорят о коне, несущемся к дому! Я знаю этот берег как свои пять пальцев, словно я у себя в саду, и остальные могут сказать то же самое. Здесь мы рыбачили еще мальчишками, а потом уже, повзрослев, стали купцами. Следующим будет Вопна-фьорд, за ним ты увидишь Баккефлу и Длинный Мыс. А потом сразу же начинается Осотовый Фьорд, где когда-то поселился один из предков моей матери…

Исхудавшее, заострившееся лицо Карлсефни разгладилось, и он уснул. А Гудрид рассеянно думала, что означает подрагивание в ее утробе: может, это их младенец восстает против того, что тяжелая голова отца покоится на ее коленях. Потом она обратила внимание на то, что Снорри уже устал оставаться в одиночестве. Он стоял и звал Пекку Плосконосого, который возился с грузом на палубе. Гудрид ужаснулась, увидев, что строп на мачте ослабел и вот-вот оторвется от поручней.

– Строп болтается, берегись, Пекка! – закричала она.

Карлсефни вскочил на ноги как раз в тот момент, когда тяжелый строп выбросил Пекку Плосконосого за борт, прежде чем тот успел отойти от большого тюка, а потом начал раскачиваться туда-обратно, угрожающе нависая над палубой.

Эйндриди в мгновение ока повернул корабль против ветра, и люди успели закрепить строп. Но тот со всей своей тяжестью ударил еще одного из команды и сломал ему руку. Карлсефни бросился к штурвалу и круто развернул тяжело нагруженный корабль к тому месту, где волнующееся, темно-зеленое море поглотило его вольноотпущенника. Но Пекки нигде не было видно. Карлсефни прочитал над погибшим молитву и взял курс к целинной полоске суши на северо-западе.

Когда «Рассекающий волны» входил в широкое устье Скага-фьорда, навстречу ему выплыли самые различные суда. Далеко над водой в тихий летний день разносились приветственные крики. А на берегу блеяли овцы и лаяли собаки. Когда Карлсефни миновал скалистый остров, который назывался Перешеечным – блеяние перепуганных овец на борту корабля спугнуло целую стаю морских птиц.

– Как же удается переправлять овец на Перешеечный Остров? – спросила Гудрид, глядя в сторону пастбищ, приютившихся на этой темной, скалистой земле. Вокруг острова было затишье.

– Их просто поднимают туда, наверх, а домой часто привозят уже убоину, – ответил ей Карсефни. – И овцы здесь хорошо нагуливают жирок. Некоторые из богатых бондов в округе владеют общим правом на пользование этими пастбищами и следят, чтобы оно не нарушалось. – Он показал на фьорд. – Видишь, Скага-фьорд тянется с севера на юг. И летом, во время солнцестояния ты увидишь солнце прямо в проходе фьорда, тогда как зимой там же загорится северное сияние. Вон на той стороне фьорда виднеется пар от горячих источников Рейкера, а в долине их еще больше. А там, на другой стороне, лежит Хов, где живет мой родич Халльдор. Отсюда нашей усадьбы еще не видно, потому что между ней и фьордом пролегает возвышенность.

Небо заволокло тучами, и на восточную сторону фьорда упала тень, играя в прятки с заснеженными горными вершинами, окаймляющими широкую долину фьорда. Повсюду стояли березовые рощи, то там, то сям краснели рябины. Это была тихая, плодородная земля.

Карлсефни спустил трап, и Гудрид поставила Снорри на тюк, чтобы он смог увидеть всадников, скачущих вдоль берега. Конская сбруя и оружие поблескивали в косых лучах солнца. После долгого пребывания в море Гудрид была переполнена новыми впечатлениями.

И пока Карлсефни бросал якорь, к «Рассекащему волны» подплыла разноцветная шестивесельная лодка, и крепко сбитый, седеющий воин выкрикнул имя Карлсефни.

– Оттар сын Вемунда! – ответил ему Карлсефни. – Теперь я вижу, что оказался дома. Гудрид, это надсмотрщик на Рябиновом Хуторе, который научил меня всему, что я теперь умею. И все равно мне с ним не сравниться.

Оттар снял с себя мягкую фетровую шапку, приветствуя гостей, но суровое выражение его лица не смягчилось, когда он услышал похвалы Карлсефни.

– Что с тобой? – спросил Карлсефни. – Уж не болен ли ты? Или у тебя плохие вести о моей матери и нашей усадьбе?

– Спасибо тебе, Торфинн, я здоров, и на Рябиновом Хуторе ничего не изменилось. Торунн дочь Торбранда выслала меня вперед, чтобы поприветствовать тебя и спросить, не может ли она поговорить с тобой наедине.

– Вот как? Ну что же, поговорим! – беспечно ответил Карлсефни. – Но сперва ей следует познакомиться с Гудрид и нашим сыном. Ты готова, Гудрид? Эйндриди, спусти в лодку седло Гудрид, и еще уздечку с бубенчиками, которую мне подарил король Олав.

На берегу их поджидали кони с лоснящимися боками, и Карлсефни выбрал для Гудрид гнедую кобылку и самолично оседлал ее, а потом уже отошел к своему жеребцу. Карлсефни был так весел и счастлив, что Гудрид на некоторое время и думать забыла о странной просьбе его матери. Надсмотрщик Оттар помог ей сесть на кобылу, и она улыбнулась ему, запахивая плащ.

– Спасибо тебе за прием, Оттар! Никогда не встречала более радушного гостеприимства.

– Будем надеяться, что так будет продолжаться и дальше, – ответив он и протянул ей вожжи.

Карлсефни поехал впереди, посадив Снорри в свое седло. Из домов выходили люди, махая прибывшим и выкрикивая приветствия, и Гудрид махала им в ответ. По обе стороны дороги пасся тучный скот, а через некоторое время до них донесся такой вкусный запах вареного мяса, что у Гудрид слюнки потекли при одной только мысли о горячей еде. Ее свекровь, конечно же, знала об их приезде, и потому она позаботилась о достойной встрече своего единственного сына.

Когда они въехали на двор Рябинового Хутора, на пороге их ждала высокая, седая женщина, одетая в черное. На ней была украшенная каменьями цепь, на которой висели нож и швейные принадлежности. Она стояла, держась прямо, спокойно, словно стройная мачта. Карлсефни опустил Снорри на землю и отдал поводья слуге. Затем он повернулся к Гудрид и помог ей сойти на землю столь учтиво, словно она была сама королевская дочь. Он подвел жену и ребенка к старой женщине, обнял и поцеловал ее. Оба они были почти одного роста.

– Мама, это моя жена, Гудрид дочь Торбьёрна, и наш сын Снорри.

– Подумать только. И где ты нашел их? – спросила Торунн ледяным тоном, прикоснувшись губами к щеке своего сына.

Гудрид сделала шаг назад, словно Торунн ударила ее, но Карлсефни крепко держал ее за руку, не выпуская также и Снорри.

– Подойди поцелуй бабушку, Снорри.

Снорри послушно вышел вперед и чмокнул ее в морщинистую щеку. А потом показал загорелой ручкой на роскошную цепь Торунн и серьезно сказал:

– Бабушка, за такую цепь ты можешь купить себе в Нидаросе сколько угодно котят.

Уголки рта у Торунн дрогнули, и она подозвала к себе толстую молодую служанку.

– Если ты любишь котят, Снорри, Ауд Толстушка поведет тебя на склад шерсти и покажет, сколько у нас их там.

Снорри охотно ушел вместе с Ауд, и за ними побежали другие дети. А Карлсефни сказал:

– Нам есть что рассказать друг другу, мама. Во всяком случае, ты получила от меня известие о том, что я женился в Братталиде, в Гренландии, на Гудрид?

– Я слышала, что мой сын женился на женщине из рода рабов, у которой нет ни имени, ни богатства. Это она и есть?

Глаза Карлсефни сузились, и он еще крепче сжал руку Гудрид, но голос его звучал по-прежнему спокойно, когда он ответил:

– Гудрид родила мне Снорри и ждет еще ребенка. И я счастлив со своей женой. Гудрид обладает всеми качествами для того, чтобы стать хозяйкой в моей усадьбе.

К Гудрид вернулось мужество, и она посмотрела прямо в глаза Торунн и тихо, но твердо проговорила:

– Если нам и дальше будет сопутствовать удача, то ты еще долго будешь оставаться хозяйкой в доме. А я буду помогать тебе.

– Вот как, – усмехнулась Торунн и посмотрела поверх головы Гудрид. – У нас не принято заставлять своих гостей работать.

На пиру у Торунн, устроенном в честь гостей, было все, что Гудрид уже успела попробовать в Норвегии, но обильное угощение застревало у нее в горле. Она сидела на почетном месте, рядом с Карлсефни, а слева от своего сына восседала Торунн. Гудрид охватывала то злость, то презрение к своей новой свекрови. Карлсефни рассказывал об их путешествиях, а ей хотелось больше всего плакать, свернуться клубочком на постели и уснуть, уснуть…

Как ни странно, желание Гудрид исполнилось, и на следующее утро ее никто не разбудил. Проснувшись в полутемной спальне, она начала припоминать, где она находится, силясь угадать, который час. Место Карлсефни было пустым, и в доме не было слышно ни звука: будто бы слуги с утра не хлопотали по хозяйству, разжигая очаг и ставя варить на огонь котелки с кашей. Гудрид перевесила ноги через кровать, как вдруг до нее донесся сухой голос Торунн. Свекровь была в соседней комнате, через стенку:

– Итак, ты хочешь сказать, Торфинн, что ты, потомок королевы Ауд Мудрой, взял себе в жены женщину, в роду которой был раб Ауд, которого она привезла с собой в Исландию? И это ты, который мог бы жениться на любой дочери исландского богача! А когда я думаю о тех дворах, которые были отданы в приданое за те годы, что ты отсутствовал дома, у меня просто руки опускаются.

Карлсефни спокойно отвечал ей:

– По линии матери Гудрид состоит в родстве с самыми знатными родами в Исландии и Гренландии. И потом, говорили, что раб Вивиль родился в Англии, и там он был высокого происхождения. А его потомки оставили после себя добрую память. Когда мы были в Норвегии, многие люди еще помнили отца Гудрид. Да и твои братья считают, что он был достойным человеком.

– Я никогда не прислушиваюсь к тому, что говорят мои братья, – коротко ответила Торунн. – Могу биться об заклад, что Торлейв Кимби по-прежнему глупец, а Снорри никогда уже не разбогатеет.

– Сын Снорри Годи женат на двоюродной сестре Гудрид. Ты считаешь, что Снорри Годи тоже глупец? К тому же тебе следует знать, что приданое Гудрид состояло из двух отличных дворов и денег за морской корабль.

– И где теперь эти дворы? Тебе-то что за польза от них?

– Мы продали владения Гудрид Лейву сыну Эрика, прежде чем уехать из Гренландии. И многие богатства на борту «Рассекающего волны» принадлежат именно ей. Мы вместе решаем, как использовать их.

Пока двое разговаривали, Гудрид поспешно оделась и вбежала к ним в комнату, побледнев от волнения. Но голос ее звучал твердо, когда, она произнесла:

– Я не знала, что у тебя так много вопросов, Торунн. И тебе следовало бы задать их мне.

Торунн выпрямилась и поднялась со своего места.

– Я хочу знать то, что мне положено.

Карлсефни подождал, пока за его матерью закрылась дверь, и повернулся к Гудрид. Вид у него был раздраженный и усталый.

– Я пошлю Эйндриди в Хов, чтобы узнать, не сможет ли Халльдор пригласить к себе Торунн. Он ведь мой должник с тех пор, как я встал на его сторону, когда он требовал у братьев своей жены ее долю наследства, и мать моя всегда ладила и с ним, и с Тордис.

– Впервые в жизни я встречаю такую недоброжелательность, – медленно проговорила Гудрид. – Нескладно начинается наша жизнь в твоем доме.

– Мать всегда была такой, – ответил Карлсефни. – Дело не в тебе или ком-то другом. Мне просто не хочется ссор в моем доме: только этого мне теперь и недоставало. Много времени будет занимать торговля товаром, который мы привезли из Норвегии, и к тому же на Рябиновом Хуторе есть к чему приложить руки. А когда сама Торунн поймет, что нам нечего делить, она вернется, и ты будешь вести хозяйство самостоятельно: слуги у тебя здесь будут хорошие.

Все произошло так, как хотел Карлсефни. Он предложил матери погостить у родичей таким образом, словно это была ее идея, и она отправилась в Хов верхом, со слугами и подарками. А Гудрид наблюдала, как удаляется маленькая свита, спускаясь по берегу вниз, к первому броду, и испытывала не столько облегчение, сколько печаль.

У Снорри до сих пор еще не было воспитателя; за ним присматривала Ауд Толстушка, и все на дворе знали, что мальчик не боится воды. Большинство рабов и прислуги в усадьбе служили своим хозяевам с давних пор и трудились на совесть, как и говорил Карлсефни, и экономка Эльфрид тотчас же подчинилась новой хозяйке, беспрекословно отдав ей все ключи, которые Торунн, в знак немого протеста против жены Карлсефни, вручила старой служанке.

– Хорошо, когда в доме молодая и рачительная хозяйка! – прибавила при этом Эльфрид. – А то нас маловато. К тому же первые бродяги обычно в это время и шатаются по округе, проходя к нам через Ванскард, ища себе пропитания по дворам.

Пару дней спустя Гудрид заметила нескольких человек, двигающихся вдоль реки прямо к Рябиновому Хутору. Давненько она не видывала подобного сорта людей, и все же сразу угадала, кто они, посмотрев на их рваные котомки и нетвердую походку. В ушах у нее раздался голос приемной матери:

– У таких бродяг водятся и вши, и блохи, а потому не клади их спать в своем доме. Проводи лучше их на сеновал, да прикажи сторожу следить за ними, чтобы они ненароком не подожгли чего и не украли из кладовой съестные припасы. Вымой за ними посуду хорошенько, да расспроси их обо всех последних новостях…

Эльфрид владела искусством общения с гостями, и у них очень скоро развязался язык. К тому же она умела сообщить им такие сведения, которые была бы желательно разнести по всей округе. Эльфрид поставила перед шестью парами голодных глаз большую миску моховой каши с ячменем, и, улыбнувшись, заметила им, что это их обычная пища в доме, когда хозяин возвращается домой после того, как наторговал себе с прибылью товаров в таких местах, где мало кто бывал.

Тощий мужчина с посиневшими губами, который считался предводителем, запихнул в рот большой кусок вяленой рыбы и проговорил:

– Я, Эльфрид, доходил до Льяскуга с тех пор, как ты в последний раз видела меня в Скага-Фьорде! Много людей скрывается в тех местах, и такие, как мы, всего лишь капля в том море, видишь ли. И разбойник Греттир сын Асмунда всегда может рассчитывать там на еду и ночлег; а еще Торкель сын Эйольва жил там, пока не женился на Гудрун дочери Освивра со Священной Горы…

– Ты что же, и Греттира встречал?

– Нет, – ответил старик, насаживая на нож кусок копченого тупика. – И не жалею об этом. Я шел совсем один в Свиневан, готовясь уже увидеться там с кем-нибудь, кто объявлен вне закона. А люди эти берут себе все, что придется им по вкусу. И бонды в долине уже было поймали Греттира и собирались его повесить, но тут им на головы свалилась Торбьёрг Толстушка и заставила отпустить его, потому что он ее родич. Так что сама видишь, что получается, когда мужчины не могут совладать со своими женщинами.

И он покачал головой, приняв понимающий вид, а потом взял жирный кусок форели с блюда, протянутого ему Гудрид. Затем хозяйка предложила блюдо молчаливой, однорукой женщине по имени Хельга. Кожа ее задубела, но было видно, что она еще молода. Руку ей отрубил ее парень, когда она пыталась остановить драку, как рассказывала Эльфрид. Ее суженый был убит в той самой стычке, и с тех пор бонды в ее родных местах каждую зиму давали ей ночлег. Гудрид думала, что она сама не смогла бы принять такую помощь, даже если бы оказалась в сходном положении.

Когда вечером Гудрид рассказала Карлсефни все новости, он улыбнулся и сказал ей:

– Похоже, от этих бродяг ты узнала гораздо больше, чем я на прошлой неделе, на осеннем тинге на Мысе Цапли. Хотел бы я посмотреть на Торбьёрг Толстушку, которая вызволила Греттира! Если бы у Кьяртана была такая же сестрица, он до сих пор оставался бы в живых… И все же будь осторожна, Гудрид, и не доверяй всякому, кто пожалует к нам на двор. Сюда может забрести и сам Греттир или какой-нибудь другой опасный бродяга. Если же кто-то будет искать работу, посылай его сразу к Оттару или ко мне.

Гудрид согласно кивнула мужу, пытаясь найти удобное положение в постели. Крупный же у них будет ребенок, думала она, теперь ей было тяжело даже стоять у ткацкого станка. Карлсефни обнял ее, и она забыла об усталости. Она так редко видела его, с тех пор как они приехали в Исландию, а теперь он еще отослал своих людей на ловлю трески в Островном Фьорде и на выпас овец в горах, и сам еле управлялся по хозяйству.

Закат солнца медленно перемещался к югу, и дни становились все короче. Вершины фьорда отбрасывали длинные тени, и приходящие с гор люди жаловались на холод и снег. Карлсефни вытащил «Рассекающего волны» на сушу, приготовив корабль к зиме, а вскоре они с Гудрид отправились на Воздвижение в Хов, где Халльдор представил им своего домашнего священника – худощавого, бледного крестьянского сына.

Было ясное морозное утро, когда они тронулись со двора, но к середине дня так разогрело, что Гудрид нарадоваться не могла, сидя в седле и отдыхая от работы. Она напрочь забыла о том, что ей вновь предстоит оказаться лицом к лицу со свекровью, причем впервые после того, как Торунн уехала из дома. Гудрид уже привыкла к большим, просторным домам на Рябиновом Хуторе, так что не удивилась Хову, стоящему на берегу фьорда. Все здесь свидетельствовало о богатстве хёвдинга Халльдора – и толстый слой дерна, которым заботливо были обложены стены построек, и искусно вырезанные коньки крыш. В красиво убранном к празднику зале стояла старая Торунн вместе с женой Халльдора и встречала гостей. Похоже, ей здесь жилось славно, и она милостиво кивнула Гудрид, спросив о Снорри.

– Снорри скучает по бабушке, – ответила ей Гудрид.

Они оставались в Хове три дня. Новоиспеченный священник был еще неопытен и медленно, смущенно говорил о христианстве, а Гудрид думала, что она, прожив год в Норвегии, разбирается в этом получше его. Во время мессы она рассеянно думала о своем.

Церковь Халльдора была не больше Тьодхильдовой, и в ней еще пахло свежим деревом. Ряса священника была из грубого сукна, не похожая на тонкое, черное одеяние Эгберта. Нечего было и сравнивать аскетический, серьезный облик старого священника с бледным и испуганным юношеским выражением лица новичка. И Гудрид думала, как же священник Халльдора сумеет ответить на ее вопросы о грехе. Если, конечно, же, у нее вообще найдется время поразмыслить о подобных вещах! Ей помогали по хозяйству, но предстояло много хлопот с новым ребенком…

Под невнятное бормотание священника она уносилась мыслями к крохотному тельцу, которое уже жило в ней, и рука ее искала на груди крест и амулет Фрейи. Приятная тяжесть этих священных предметов давала ей опору и утешение, которые она искала в церкви.

Она знала, что беременность красит ее, делает дородной, и она грелась в лучах дружелюбия, которым одаривали ее хозяева и другие гости. Только старая Торунн не обмолвилась с ней ни словом.

Пришла пора уезжать домой, и жена Халльдора, нежно поцеловав Гудрид, сказала ей:

– Мне кажется, ты угадываешь мысли других, потому что ты всегда поступаешь так, как мне этого хочется!

– Рада была угодить тебе, – весело произнесла Гудрид и повернулась к свекрови, чтобы попрощаться с ней.

Она ждала, что Торунн, как обычно, подставит для поцелуя свою щеку, глядя в сторону, но та сама поцеловала невестку и протянула ей узелок с одеждой:

– Если Снорри будет расти так же быстро, как и его отец в этом возрасте, то ему понадобится обновка.

Через открытую дверь просачивался свет, и Гудрид увидела красное детское платье из прекрасной тонкой шерсти. Вокруг ворота и рукавов поблескивало серебряное и золотое шитье. Старые глаза То-рунн немало потрудились над такой работой.

– Никогда не приходилось мне видеть столь искусной вышивки, Торунн. Мне бы так хотелось, чтобы ты видела лицо Снорри, когда я дам ему этот подарок и скажу, от кого он, – сказала Гудрид.

– Знаю я этих мальчишек, – сказала Торунн и подставила свою щеку. Гудрид тепло поцеловала ее.

– Почему твоя мать не поехала сейчас с нами? – спросила Гудрид Карлсефни, когда кони их спускались по склону к броду.

– Не знаю, я не стал спрашивать у нее об этом. Есть люди, с которыми лучше помолчать, чтобы избежать повторного объяснения.

Они скакали в молчании, наслаждаясь видом широкой долины с ухоженным дворами и красотой пламенеющих гроздьев рябины. На лугах пасся скот. Скоро начнется убой скота, а оставшихся загонят на зиму в хлев. Возвращаясь домой, Гудрид мыслями уже унеслась к хозяйственным хлопотам.

В легкой утренней дымке светило осеннее солнышко, перевалив через горные хребты на востоке, и вдали виднелся пар от горячих источников в долине. С тоской в голосе Гудрид произнесла:

– Как мне хотелось бы иметь горячий источник вблизи от Рябинового Хутора. Тогда легче было бы стирать, да и самой приятно поплавать в горячей воде…

– Конечно, – серьезно кивнул ей в ответ Карлсефни. – По дороге домой мы, кстати, будем проезжать один из них.

И он усмехнулся в бороду, а взгляд его посветлел, когда он оглянулся к Гудрид. Сердце ее забилось чаще, и младенец в ее утробе, словно почувствовав это, так резко повернулся, что Гудрид выпустила поводья из рук, и кобылка ее послушно остановилась. Карлсефни оглянулся, чтобы посмотреть, что с ней, но она весело воскликнула:

– Если бы я знала, что мы будем проезжать источники, я бы надела другую сорочку!

Подождав, когда она поровняется с ним, он ответил:

– Гудрид, забудь о своей сорочке. Мы сейчас поедем смотреть один двор. На пиру у Халльдора я узнал, что вдова Глаумбера собирается продавать свою усадьбу, чтобы переехать к родичам в Мид-фьорд. Все дети ее умерли. И я подумал, что для нас ее двор был бы хорошим приобретением. Но сперва я хочу, чтобы ты посмотрела на него и сказала свое мнение.

– Мы будем жить там?

– Если ты захочешь. Тогда у тебя рядом с домом будут горячие источники, и к тому же дом в этом месте надежнее защищен от морского ветра. Северный луг в Глаумбере граничит с нашими угодьями на Рябиновом Хуторе, так что эта покупка только расширит наши владения. В последний раз, когда я видел этот Глаумбер, он процветал, однако я не уверен, что в том же состоянии мы увидим его постройки сейчас. Нам надо будет все внимательно осмотреть. Не могу обещать тебе, что я смогу покупать по двору на каждого нашего ребенка, но уж частью надела мы их точно обеспечим…

– Это прекрасно! – просияла Гудрид. – И тогда мы сможем жить в Глаумбере, а твоя мать переедет обратно на Рябиновый Хутор.

– Да, эта покупка была бы для нас стоящей, – сказал Карлсефни.

Увидев гостей, вдова Глаумбера обрадовалась. Ее надсмотрщик, крепкий, смышленый Арнкель, в возрасте Карлсефни, показал им усадьбу и ответил на все вопросы. Гудрид обратила внимание на то, что в Глаумбере великолепные пастбища, и осушение сделает их еще лучше. Расположены они были удобно. И хотя дома здесь были поменьше, чем на Рябиновом Хуторе, а стены из дерна в хозяйском доме явно нуждались в обновлении, – все постройки тем не менее были крепкими, добротными, и Карлсефни даже сказал, что кузница здесь гораздо лучше, чем в отцовской усадьбе.

Прежде чем вернуться в дом и отведать угощение, приготовленное вдовой, Гудрид на мгновение задержалась на дворе, окидывая взглядом луга, тихо колышущиеся у реки. А за рекой стояли зеленые косогоры, позади которых виднелись вершины со снежными шапками. Рослые березы заслоняли двор от северного ветра даже теперь, когда они стояли по-осеннему обнаженными, и во все стороны простирались столь живописные места, что трудно было оторвать взгляд.

За обедом Карлсефни изложил условия сделки в присутствии свидетелей. Затем надсмотрщик внес свои изменения в пользу вдовы, и на том и порешили, засвидетельствовав договор. Карлсефни и Гудрид должны были переехать в новый дом к весне.

Они вернулись на Рябиновый Хутор одновременно с бродягами, которые вновь добрели до их двора. Новость о покупке Глаумбера распространилась быстрее, чем Эльфрид успела сварить кашу для гостей, и Гудрид подумала, что вскоре об этом узнает и Торунн в Хове.

Дни сделались короткими, а вечера – длинными, и Снорри любил сидеть возле матери, слушая ее рассказы. Гудрид чесала шерсть и пряла, рассказывая сыну о своем плавании в Гренландию вместе с отцом. Мальчику очень хотелось узнать, что же стало с потомством Снефрид. И почему мама не уберегла Торфинну? Она что, сдохла от голода?

– Нет, – задумчиво произнесла Гудрид. – Торфинну убили, потому что Торбьёрг-прорицательница потребовала ее сердце.

Тут вмешалась в разговор Эльфрид:

– Так значит, это правда, что говорят о тебе и прорицательнице с Херьольвова Мыса!

– Я тогда пела для Торбьёрг заклинания, потому что никто больше не знал их, – коротко ответила Гудрид. – И я при случае расскажу тебе эту историю, но не сейчас: я очень устала.

Сплетни о колдовстве напоминали ей тину, от которой она никак не могла отмыться.

На следующий после зимнего солнцестояния вечер Карлсефни вошел к Гудрид, когда она уже готовилась ко сну. Ей было тяжело раздеваться, пальцы не слушались ее, она устала и даже не зажгла лампу возле кровати. Взглянув на вошедшего Карлсефни, она с надеждой подумала, что выглядит не столь уже измученной и больной.

– Гудрид, накинь на себя плащ и иди за мной! – голос мужа был молодым и взволнованным.

Она кивнула ему и улыбнулась, а он проворно завернул ее в собственный плащ, поднял с кровати и повел за собой: она молча следовала за Карлсефни, как послушный ребенок.

На дворе лежал снег, покрывая собой землю, и только вдали темнели река и голые деревья. Небо над долиной было ослепительно черным. А над фьордом они увидели радужное мерцание северного сияния, и оно было столь же волшебным, как в тот вечер в Братталиде, когда Гудрид казалось, что больше нечего ждать от жизни…

И как тогда Торстейн, Карлсефни сказал ей:

– Видела ли ты что-нибудь более прекрасное, чем это северное сияние, Гудрид?

– Нет, – шепотом ответила она, вздрогнув от этого вопроса.

Он сжал ее руку так сильно, что она чуть не вскрикнула. В ее утробе зашевелился ребенок. И когда он утих, она произнесла как можно спокойнее:

– Наверное, это северное сияние приветствует нашего нового ребенка, который скоро увидит свет. Пожалуй, мне надо вернуться в дом.

Она бы упала, если бы Карлсефни не поддержал ее. Он внес ее в спальню и положил на кровать, крикнув Эльфрид и послал за соседками. Гудрид лежала не шевелясь, обессилев от начавшихся схваток. Ей было все равно, кто будет принимать роды, и она уже давно чувствовала себя уставшей, а теперь боль и вовсе похитила у нее последние силы.

Никто не осмеливался перенести роженицу в более удобное место. Сильные, умелые руки помогали ей рожать. Она не знала, чьи это руки, ибо всякий раз, когда открывала глаза, она видела перед собой только кровавую пелену и испытывала невыносимую боль, так что даже не могла разобрать, что говорят окружившие ее люди.

Потом она почувствовала, что кто-то дал ей питье, которое вернуло ей силы, а к груди ее приложили новорожденного. В полубреду она ощутила крошечное тельце, плотное завернутое в пеленки, жадный ротик, схвативший ее грудь. Неужели это ее малыш? Две женщины собирались уже приподнять ей ноги, чтобы подстелить сухой мох.

– Плохо, что у нее такое кровотечение, – произнес голос, который Гудрид не узнала.

– Послед был целым. Если она будет лежать спокойно, то справится сама.

Последний голос звучал резко, сухо – словно у старой Торунн, подумала Гудрид и закрыла глаза. Ей мешал свет жировой лампы у изголовья.

А суровый голос продолжал:

– Настало время моему сыну наречь ребенка именем.

Кто-то взял ребенка из рук Гудрид, и Карлсефни произнес:

– Гудрид, твоя очередь выбрать имя для нашего мальчика.

Она с усилием открыла глаза и встретилась с заботливым взглядом Карлсефни. Облизнув губы, она тихо, но отчетливо произнесла:

– Торбьёрн, в честь моего отца.

Карлсефни радовался своему второму сыну так же, как и первенцу, но Гудрид казалось, что обе привязанности стоят так далеко друг от друга во времени и пространстве, что никак не сочетаются друг с другом. И когда ей вновь дали маленького Торбьёрна, она подняла глаза и увидела, как над ней склонилась Торунн, поправляя ей одеяло. Уже засыпая, она услышала ее голос:

– Я бы выбрала имя Торд, в честь моего мужа.

«Мне все равно, – промелькнуло в голове Гудрид. – Главное, что я родила Карлсефни еще одного сына».

ВСТРЕЧА С ГУДРУН ДОЧЕРЬЮ ОСВИВРА

Между Гудрид и ее свекровью отныне царила дружба. Торунн пожелала сама подыскать для Торбьёрна кормилицу и воспитать его на Рябиновом Хуторе, но Гудрид, узнав об этом от Карлсефни, отклонила это предложение. Она еще способна выкормить своего ребенка, и нити, привязывающие ее к Торбьёрну, ничуть не слабее, чем ее привязанность к Снорри. И она хотела, чтобы второй сын был с нею в Глаумбере.

Карлсефни не противился ей и сказал также, что нет никакой спешки в том, чтобы отдавать сыновей куда-то на воспитание или крестить Торбьёрна. Они могут попросить об этом самого епископа – Бернхарда Книжника, – когда он приедет на север, чтобы летом освятить церкви и рукоположить местных священников. Епископ будет поважнее того священника, который живет в Хове у Халльдора и который выглядит таким тщедушным, что и комара не окрестит.

Гудрид не была на альтинге: Карлсефни запретил ей ехать с ним, потому что она была еще слишком слаба после рождения Торбьёрна. Прежде чем уехать на альтинг, Карлсефни дал старшему сыну в воспитатели надсмотрщика Арнкеля, и тот подарил мальчику щенка, Снорри едва заметил, что отец уехал, настолько он был поглощен своей зверюшкой.

– Мне нужно немного воды, и тогда я нареку щенка именем Гудмунд! – заявил Снорри.

– Гудмунд? – в смятении переспросила Гудрид.

– Конечно, – терпеливо, с отцовскими интонациями ответил Снорри. – Папа говорит, что Гудмунд сын Торда спас мне жизнь, когда я чуть не утонул, а теперь я хочу спасти его и вытащить из воды.

Направляясь к дому, чтобы положить Торбьёрна в люльку, Гудрид виновато думала о том, что ни разу за последний год не вспомнила о Гудмунде сыне Торда, хотя он и спас ее сына, да и ей самой дал почувствовать себя желанной и любимой… Но потом она припомнила, что произошло на чердаке и те слова, которые он сказал ей на прощание, и кровь прилила к ее щекам. Она понимала, почему старалась вытеснить его образ из памяти. Он показал ей, что в ней самой таится что-то дикое, пугающее, внезапное, как сама Фрейя.

Карлсефни со свитой вернулся с альтинга домой и рассказал много нового.

– Что слышно о Гренландии? – спросила у него Гудрид.

– Ничего особенного. Никто не знает в точности, что там происходит, пока Фрейдис с Торвардом были в Виноградной Стране. Насколько мне известно, они вернулись домой с поредевшей командой и поговаривали о колдовстве, ссорах, убийствах и сожжениях. Гренландцы твердо уверены, что скрелинги заколдовали Виноградную Страну, и потому у людей пропала всякая охота ехать в наши дома в Винланде. Во всяком случае, Лейв просто приходит в ярость, когда кто-нибудь заводит с ним разговор об этом!

Гудрид мысленно видела перед собой дома, которые она с другими женщинами оставила в превосходном состоянии. А Карлсефни продолжал:

– Морской хёвдинг еще рассказал мне, что Торкатла снова овдовела прошлой весной и просила взять ее с собой в Исландию, чтобы прожить остаток жизни у нас, но он посчитал, что она слишком стара и немощна для столь долгого путешествия.

– Да, Гренландия лежит далеко, – задумчиво произнесла Гудрид. Ей тяжко было осознавать, что она ничем не может помочь Торкатле… А потом она прибавила: – Наверное, именно туда следовало бы уехать Греттиру Могучему!

– В таком случае, плохо бы пришлось нашим друзьям в Гренландии! Греттир храбрый и сильный, и он хранит верность тем, кого любит, но таковых слишком мало. Кстати, на альтинге я встретил друга и зятя Греттира сына Торхалла сына Гамли. Он сказал мне, что Торхалл живет теперь у него в Меларе, но он так занемог после пережитого кораблекрушения и времени, проведенного в Ирландии, что трудно понять, правду ли он говорит о Винланде и своих путешествиях или же нет.

– А тебе верят люди, когда ты рассказываешь им о том, как мы жили в Виноградной Стране? – полюбопытствовала Гудрид.

– Конечно! – ответил без раздумий Карлсефни и провел рукой по шершавой стене. – Нам надо поменять этот дерн: я снова собираюсь отправиться в Норвегию за древесиной. Нужно подновить дом и соорудить новые пристройки.

Гудрид, просияв, посмотрела на мужа. Одна только мысль о новом путешествии заставила ее забыть о том, что ей уже минуло тридцать зим.

– «Рассекающий волны» для этого и существует! – сказала она.

Глаумбер был богатым двором: здесь лежал и обширный сад, и плодородное ячменное поле, и росло много высоких деревьев. И хотя камни были здесь редкостью, но и дорога для скота, и площадка перед домом были выложены каменными плитами, а все ограды были в сносном состоянии. И когда епископ Бернхард въехал на двор Карлсефни, он бросил одобрительный взгляд на его хозяйство и звучным голосом произнес:

– Да благословят Отец и Сын и Дух Святой этот дом!

Гудрид, стоя на пороге вместе с обоими сыновьями и встречая святого отца, выпустила руку Снорри, чтобы перекреститься. Карлсефни сам поспешил навстречу епископу и взял его коня под уздцы, а Снорри бросился к отцу и замер, прижавшись к нему. А когда епископ Бернхард легко ступил на землю, то Снорри придвинулся к нему поближе и выпалил:

– Папа сказал, что ты приедешь к нам в рясе, совсем как тот священник, который крестил меня в Осло, только в более красивой.

Епископ отряхивал пыль со своего одеяния из черного сукна, отвечая мальчику на хорошем северном языке:

– Когда путешествуешь по Исландии, нужно быть одетым как исландец: Господь судит обо мне не по белой сорочке. Но если твой отец покажет мне, где можно умыться и сменить одежду, то я, пожалуй, покажу тебе, в каком облачении я служу Господу.

Епископ сдержал свое обещание и все время, пока жил в Глаумбере, носил священническое облачение. Он совершил таинство крещения над маленьким Торбьёрном, рукоположил двух новых священников, которые служили в церквях богатых бондов в долине, а затем освятил колокол, купленный Халльдором для своей церкви в Хове.

И когда первые звуки колокола поплыли по воздуху в Глаумбер, Гудрид оторвалась от работы, прислушиваясь к зовущим, торжественным речам: «Слу-шай! И-ди! Ко мне!» Со временем у них в Глаумбере тоже будет своя церковь, думала она. Такая же, как у Тьодхильд. И сама Гудрид будет ходить туда, когда захочет, а Глаумбер тем самым станет местом сбора всех бондов округи. И будущие ее дети будут креститься уже в своей домашней церкви!

Торбьёрн издал звонкий, здоровый крик, когда Бернхард Книжник погрузил его крепкое тельце в лучший чан Гудрид, окованный медью; уверенные руки епископа не отпускали его, и малыш, увидев над собой дружелюбное, гладко выбритое лицо, умолк.

Исполнив чин крещения, епископ передал младенца Гудрид, и та одела его в сухие шерстяные одежды. Вдруг в поле ее зрения попал пролетающий мимо белый лебедь, и на нее снизошел мир и покой. Епископ Бернхард обладал чудодейственной силой. И отныне, когда Торбьёрн был вне опасности, Гудрид могла вновь повесить себе на шею золотой крест, который все это время лежал под подушкой в люльке.

На крестины прибыло много народу, и Гудрид хлопотала без устали, помогая своей служанке Скегги-Торе обносить гостей. У нее не оставалось ни минутки поговорить с епископом: они лишь обменялись учтивыми замечаниями, подобающими такому пиру. И она была несказанно обрадована и удивлена, когда он сам вошел к ней на женскую половину, прежде чем уехать дальше, на Островной Фьорд. Она как раз приготовилась покормить Торбьёрна.

Епископ сел рядом с ней, и было ясно, что он пришел не просто попрощаться.

– Спасибо тебе, Гудрид, за прием, который ты оказала мне и моим людям у себя в доме, – начал он.

Гудрид заглянула в дружелюбные серые глаза и ответила:

– Ты оказал нам большую честь, погостив у нас и крестив нашего ребенка.

– Я и сам решил приехать к вам на север, и для меня большая радость причесть еще одну душу к стаду Христову. Я надеялся, что крещу гораздо больше детей, пока я путешествовал по вашим краям, но теперь и у вас появились священники, которые смогут и крестить, и погребать людей… – На мгновение он замолчал. Гудрид сидела, не произнося ни слова, и он продолжил: – Гудрид, я хотел бы знать, почему вы с Карлсефни не крестили Торбьёрна у священника в Хове! Ведь вы подвергали душу вашего младенца опасности, когда так долго не прибегали к спасительному крещению Христову.

– Так уж получилось, – ответила Гудрид. – Но опасности никакой не было. Мы осенили его крестным знамением, едва он появился на свет, и потом я перекрещивала его каждый день, а в колыбели его постоянно лежали золотой крест и нож без ножен. Так что я только радуюсь, что мы дождались твоего приезда и ощутили на себе твою чудодейственную силу.

– Священник в Хове обладает той же силой для совершения таинств, что и я, Гудрид.

Гудрид дала Торбьёрну другую грудь, прежде чем ответила епископу:

– Трудно поверить в это. Ведь все видят разницу между вами.

– Поверь мне, для Господа нет никакой разницы в этом. Каждый священник, будь он даже не слишком ученым или сильным и здоровым, получил от Бога силу отпускать наши грехи.

– Мне хотелось бы понять, что означает «грех», – тихо промолвила Гудрид. Она покраснела от своего невежества, но ей очень хотелось использовать такой повод, чтобы узнать важные для нее самой вещи!

– Грех, – медленно произнес епископ, – это преступление против закона Божиего.

– И нарушение заповедей ведет к несчастьям, – добавила Гудрид, – особенно если у человека нет могущественных друзей. Но люди не всегда одинаково понимают закон.

– Бог дал нам десять заповедей и послал в мир Христа, чтобы научить нас жить по ним, – сказал епископ, крепко держа в руках небольшую книгу, которую он всегда носил с собой. – Но людям так трудно было держаться этих простых заповедей, что Христос пострадал и дал распять себя за нас, чтобы даровать нам вечную жизнь.

Гудрид показалось, что она уловила связь между пасхальной проповедью Эгберта-священника и пояснениями епископа Бернхарда. И если теперь епископ перечислит ей заповеди, то она, наконец, поймет, в чем же заключается грех…

– А они длинные, эти заповеди?

– Нет, и многие люди уже знают их наизусть. Первая из заповедей гласит, что поклоняться надо только одному единому Богу. А потому грешно держаться старых богов. Грехом считается и убийство, и прелюбодеяние, и зависть к имению ближнего, – все то, от чего так трудно отвыкнуть людям. И мы, христиане, радуемся, потому что Христос даровал нам свою милость.

Гудрид вспомнила Барда Трескоеда, которого она убила из лука, и Ислейва, проткнутого ножом; всплыло в ее памяти и то страстное желание, которое она ощутила к Гудмунду сыну Торда, и те молитвы, которые возносила она Фрейру и Фрейе… Епископ словно обладал способностью видеть ее насквозь, проникая в ее грешную душу. Она покраснела и осторожно спросила:

– Ты считаешь, что трудно жить по этим заповедям?

– Я такой же грешник, как и любой другой, – слабо усмехнулся епископ. – И я нуждаюсь в милости Божией так же, как грязная рубашка нуждается в стирке.

Он напоминал Гудрид богатого бонда, который сетует на недостаток денег. И она спросила напрямик:

– И все же люди говорят, что ты святой человек. Как же это может быть?

– Ты задала разумный вопрос, Гудрид. Сам я не святой: но служение мое – свято. Я окружен святыми предметами. – И он поднял книгу. – Ты знаешь, что это?

– Это… это книга. Я видела такие в Норвегии.

– В моей книге собраны самые прекрасные псалмы царя Давида. Я сам выбрал их из Псалтири, и лучший переписчик Кантерборга переписал их мне.

Он открыл книгу и показал Гудрид чудесные круглые буквы на тонком белом пергаменте. Текст книги вспыхивал яркими красками.

– Ты женщина и только хозяйка, – продолжал епископ, – но у тебя есть богатство и два сына. И твой Снорри скоро уже повзрослеет и может отправиться в Англию или Германию, чтобы выучиться по таким же книгам, как эта.

Гудрид ничего не ответила. Она в страхе прижала Торбьёрна к себе, вдохнув сладкий запах, исходящий от мягкой шелковистой детской кожи, а епископ перекрестился и закрыл книгу. Затем он встал и протянул Гудрид руку, чтобы та поцеловала его перстень. И потом исчез в дверях.

Гудрид вместе с Карлсефни стояли на дворе, глядя, как свита епископа направляется на юг, скача через Бычью пустошь. За удаляющимися людьми клубилась пыль. Гудрид медленно проговорила:

– Епископ Бернхард считает, что нам следует отправить Снорри учиться – в Англию или Германию, как поступил Гицур со своим Ислейвом…

– Нет, – коротко ответил Карлсефни.

– А как же быть с книжной премудростью? – с облегчением возразила Гудрид, почувствовав себя птицей, готовой взмыть ввысь.

– Если нам необходима премудрость, то ее надо изучать здесь же. Тогда у нас появятся епископы, которые знают наши обычаи.

Гудрид молча кивнула, соглашаясь с мужем. Не стоит торопиться и отправлять своих детей в чужие края, чтобы они потом чувствовали ту же оторванность от родных мест, которую ощущала она сама. И еще она подумала, что мало помогли епископу Бернхарду его исландская одежда и знание языка, если он употребил слово «только» по отношению к хозяйке большого двора.

Лето началось стремительно, но вскоре погода резко испортилась. С моря дул ледяной ветер, а в горах лежал снег, когда Карлсефни отправился на Мыс Цапли, где проводился тинг. Еще оставалось непросушенное сено, и многие бонды последовали примеру Карлсефни, закопав сырую скошенную траву в канавы, чтобы она могла перегнить. Ждали суровую зиму, а кормов не хватало, и коровы отощают… Гудрид радовалась, что у нее достаточно молока, чтобы прокормить маленького Торбьёрна.

Нехватка еды для людей и скота обернулась новыми болезнями. И первой жертвой в Скага-фьорде оказалась Торунн с Рябинового Хутора. В ту долгую, суровую зиму свирепствовал мор. Говорили, что перед йолем умер старый Освивр, отец Гудрун со Священной Горы. Гудрид взяла к заболевшей Торунн Торбьёрна, чтобы немного развлечь свекровь. Та с трудом принимала пищу, и даже самые сильные снадобья Гудрид оказались недейственными перед ее удушающим кашлем. Однажды после обеда Гудрид сидела у ее постели, кормя Торбьёрна, как вдруг Торунн произнесла:

– Позови ко мне сына, Гудрид, я хочу проститься с ним. И покрой мою подушку вышитым покрывалом, чтобы я выглядела достойно.

Надсмотрщик Оттар сам поскакал в Глаумбер и вскоре вернулся вместе с Карлсефни и Снорри. Глядя на стоящего у материнского ложа Карлсефни, Гудрид подумала, что перед ней какой-то совсем чужой человек: из-за спины его падал свет от очага, и глаза мужа оставались в тени. Он выглядел неуклюжим, испуганным. Что ей известно о его мыслях и чувствах? Иногда он делится с ней, иногда – нет. Иногда приходил за советом, а иной раз решал сам…

Вздрогнув, он произнес:

– Лучшее, что может получить в наследство мужчина, – это знатный род и честное имя. Я чувствую себя богачом.

Седая голова на шитом полотне не шевельнулась, но Торунн перебирала руками по одеялу, словно что-то искала. Потом она прошептала:

– Твои сыновья смогут похвалиться тем же. Подведи их ко мне, пусть они меня поцелуют.

Карлсефни приподнял над матерью детей, одного за другим, а потом сделал знак Гудрид, чтобы та простилась с Торунн. Затем он сам поцеловал мать в обе щеки и закрыл ей глаза, которые уже становились стеклянными. И в тот же миг на дворе прокричал ворон, а Гудрид перекрестилась.

Торунн похоронили на церковном кладбище в Хове, где Халльдор предусмотрительно выкопал несколько могил, прежде чем земля стала мерзлой. В Глаумбере Гудрид с Карлсефни устроили пышную прощальную тризну, но многие из родичей не смогли приехать к ним, ибо сами ослабели от перенесенной болезни. Скегги-Тора, как и другие служанки, лежала в горячке, а потому Гудрид особенно не печалилась, что гостей немного. Ей и так пришлось достаточно потрудиться, и теперь она ощущала слабость в теле и головокружение.

Она держалась до тех пор, пока последний гость не уехал со двора, но потом силы оставили ее. Снорри тоже заболел, и его положили в постель вместе с матерью. А Гудрид лежала словно в бреду, чувствуя рядом исхудавшее тельце сына, да еще кругленького Торбьёрна, когда его приносили к матери для кормления.

Однажды утром, проснувшись, Гудрид испытывала только одно желание: чтобы унялась колющая боль в ухе. Медленно открыв глаза, она увидела рядом Карлсефни: он стоял возле кровати, одетый в зимнюю одежду, и лицо у него было озабоченное.

– Гудрид, Эльфрид только что известила меня, что одна служанка на Рябиновом Хуторе вчера лишилась своего младенца, но грудь ее переполнена молоком. А наш голодный Торбьёрн, того и гляди высосет из тебя последние силы… Ради тебя и него самого я думаю отправить мальчика на Рябиновый Хутор.

Гудрид знала, что Карлсефни прав, но не смогла удержать горячих слез, брызнувших из воспаленных глаз.

– Я уверена, что скоро мне станет лучше…

– Конечно же, так оно и будет, и дело пойдет на лад еще быстрее, если тебе не придется кормить малыша.

Гудрид отправилась на Рябиновый Хутор сразу после весеннего равноденствия. Прошло уже шесть недель с тех пор, как она отняла Торбьёрна от груди, и теперь она впервые ехала навестить сына. В воздухе пахло весной, и в высоком голубом небе раздавалось веселое чириканье воробьев.

Торбьёрн уже вовсю топал ножками. Когда в горницу вошла Гудрид, он убежал к кормилице и спрятал лицо в складках ее платья. Та добродушно погладила его по головке широкой, шершавой ладонью, и продолжала отбивать вяленую рыбу, а Гудрид села рядом и терпеливо ждала, словно сын ее был пугливым щенком, не приученным к новым хозяевам. Торбьёрн пару раз исподтишка взглянул на мать и наконец дал привлечь себя в объятия.

Гудрид гладила нежные, светлые волосики ребенка, которые начали уже курчавиться, как у Карлсефни, и в глазах у нее показались слезы. Желание Торунн сбылось: Торбьёрн рос на Рябиновом Хуторе. Накануне вечером Карлсефни поведал ей, что Оттар попросил отдать ему на воспитание мальчика. И как бы часто теперь они с Карлсефни ни навещали Торбьёрна, как бы часто он сам ни приезжал в Глаумбер, клин между ними уже был вбит, и ничего теперь поделать было нельзя.

Снорри со своим псом Гудмундом не раз наведывались на Рябиновый Хутор ранней весной, чтобы навестить Торбьёрна и полакомиться вкусными кусочками, приготовленными для них Эльфрид. Скегги-Тору провести было не так-то легко: она охраняла съестные припасы в Глаумбере еще с большим рвением, нежели сама Гудрид, ибо она была старше и хорошо помнила, как косил голод исландцев еще до рождения Гудрид.

Как и другие бонды в округе, Карлсефни пережил падеж скота, но потом коровы его отелились, да и приплод ягнят вырос, так что тяжкий год канул в забвение. Как обычно, молодежь отправилась в горы запасаться на зиму мхом и лишайником, а бонды чистили своих коней и упряжь, готовясь к альтингу. Однажды Гудрид сидела перед домом и шила. Карлсефни, подойдя к ней, сказал:

– Не новая ли это сорочка для альтинга?

Гудрид быстро вскинула глаза и, покраснев, ответила:

– У меня есть праздничный наряд для такого случая… Ты берешь меня с собой?

– А ты думаешь, я могу оставить тебя?

– Нет! – радостно воскликнула Гудрид. – Нет, я хочу поехать с тобой!

Дядя Торгейр умер, а тетя Арнора страдала от боли в суставах и потому не выходила из дома, но Ингвиль, наверное, приедет на альтинг со своим мужем… И может быть, она приедет туда верхом на Снефрид! Когда Гудрид упомянула об этом Карлсефни, тот довольно улыбнулся.

– Разве я не рассказывал тебе? Снефрид продали одному бонду, на севере Вамма, ибо после твоего отъезда из Исландии никакая сила не могла заставить ее двинуться на восток дальше Будира. Она упиралась как могла, и ни плетка, ни уговоры не помогали, однако забивать ее не хотели, ведь она была славной кобылой.

– Это так, – тихо ответила Гудрид. Ей казалось, что она явственно почувствовала, как лопнула еще одна нить, связывающая ее с юностью.

Когда четырнадцать зим назад Гудрид ездила на альтинг со своим отцом Торбьёрном, они оба наслаждались в пути видом моря и зеленых лугов. Но дорога из Скага-фьорда к тингу пролегала через горную возвышенность, огибая Копытный Ледник и затем спускалась вниз, мимо Стена, в цветущую долину Бычьей речки, и затем выводила путников прямо на запад. Нет ничего удивительного в том, что у них такая большая свита, думала Гудрид, вспоминая то сопровождение, в котором когда-то ехал на тинг Карлсефни, когда они впервые увидели друг друга. Ей казалось теперь, что с тех пор она прожила несколько жизней.

Они останавливались в пути, ночуя без палаток, прямо под открытым летним небом. И каждая ночь с Карлсефни, в спальном мешке, без детей между ними, была словно впервые. У Карлсефни было много времени, он никуда не торопился и долго советовался с Гудрид, рассказывая ей обо всех делах. Давно уже Гудрид не чувствовала себя такой радостной и взволнованной. Как же она была глупа, когда думала, что муж ее уже не ждет от нее советов в том, что касается их обоих!

И хотя на этот раз они подъехали к Площадке тинга с восточной стороны, она сразу же узнала эти места. Площадка была окружена расселинами, обширными пастбищами, густыми лесами, а вдали сверкали на солнце воды фьорда. Единственно новым в этих местах была теперь чудесная деревянная церковь, воздвигнутая королем Олавом прямо посреди березовой рощицы.

Словно бы она посещала альтинг каждое лето, Гудрид сразу же занялась очагом и дровами, а люди Карлсефни тем временем расстелили на их столе парусину. У нее были в помощницах две служанки, и она прихватила множество снеди, так что она приготовилась сытно кормить свиту, пока будет длиться тинг.

На торжественном открытии тинга она увидела епископа Бернхарда Книжника, который вместе с другими священниками и законоговорителями сопровождал хёвдинга. И когда люди с севера проскакали мимо, она вновь обратила свой взор к Карлсефни, который явно выделялся среди других и обликом, и одеянием. Пояс так же стягивал его тонкую талию, как и четырнадцать лет назад, а лицо его было для нее еще дороже с тех пор, как он стал ее мужем. У них родилось два славных сына и, может, будет еще много детей…

Внезапно Гудрид охватила такая неизъяснимая печаль, что она ощутила себя беспомощной и потерянной. И хотя с синего неба по-летнему светило солнце, она поплотнее закуталась в плащ, надвинув на лицо капюшон, чтобы скрыть от любопытных взглядов залитое слезами лицо. Ее окружали незнакомые женщины. А все соседки из Скага-фьорда были столь тяжелы на подъем, что до сих пор еще взбирались на Площадку тинга по косогору.

Вдруг Гудрид почувствовала на своем плече чью-то руку и услышала низкий, звучный голос:

– Ты чем-то опечалена, Гудрид дочь Торбьёрна?

Гудрид поспешно обернулась и увидела перед собой женщину в богатом наряде, старше ее по возрасту; темно-синие глаза ее, под изящной дугой тонких бровей смотрели озабоченно. Кожа ее потемнела от лет, но прекрасные глаза и точеное лицо были все теми же, как и четырнадцать лет назад.

– Спасибо за участие, Гудрун дочь Освивра, – учтиво молвила Гудрид. – Наверное, это солнце напекло…

– Ты даже помнишь мое имя, – сказала Гудрун. – Я направлялась к тебе, чтобы поговорить, и увидела, что тебе нехорошо.

Гудрид незаметно провела рукой по щекам, смахивая слезы, и в изумлении взглянула на другую женщину.

– Ты хотела поговорить со мной? О чем? О, я хотела сказать, что для меня это большая честь…

– Я скажу тебе об этом, если ты расскажешь прежде, что тебя так опечалило, – улыбнулась ей Гудрун. – Мы можем сесть поблизости и поговорить, пока мужчины откроют тинг, – и она указала на большие валуны, лежащие прямо посреди цветов. – Вон там!

Гудрид сняла плащ и села на один из валунов, расправив юбку:

– Мне взгрустнулось, но это не столь важно. Я думала, как было бы хорошо, если бы мой отец узнал, что я вернулась в Исландию, что я замужем и у меня двое сыновей. Он бы порадовался этим вестям.

– Люди говорят, что ты долго не жила в Исландии. Почему же ты так радуешься своему возвращению? – нетерпеливо продолжала Гудрун дочь Освивра. – Мне хотелось узнать у тебя, что значит так много путешествовать по белу свету? Ты отважная женщина.

– Да, я много путешествовала, – просто ответила Гудрид. – Но когда я впервые покинула Исландию, это было против моей воли, и мне всегда хотелось вернуться домой. Я отсутствовала одиннадцать зим.

– Но если ты уехала отсюда так давно, ты, должно быть, была еще совсем ребенком, – медленно проговорила Гудрун. – И значит, ты только слышала от других мое имя.

– В то последнее свое лето в Исландии я как раз приехала на альтинг. Мне было тогда пятнадцать зим. И я хорошо помню, что видела тебя.

– Да, когда мне было пятнадцать зим, я уже вышла замуж… Меня выдали за человека, которого я терпеть не могла. Ты знала об этом?

– Да, – ответила Гудрид. – Но, похоже, потом тебе все-таки улыбнулось счастье… Люди говорят, что Торкель сын Эйольва славный человек.

– Да, мне повезло, когда я встретила Торкеля, – улыбнулась Гудрун, – он сделал меня богатой. И у нас с ним родился чудесный малыш. В этом году Гилли впервые приехал на альтинг вместе с отцом и сводными братьями, и поэтому мне захотелось поехать с ними. И если ты знаешь обо мне так много, то тебе, наверное, известно и то, что я когда-то любила Кьяртана сына Олава, а он – меня… Когда он пришел ко мне и сказал, что собирается уехать в дальние страны, я просила его взять меня с собой. Больше всего в жизни я желала одного – взойти вместе с ним на корабль и уплыть подальше отсюда! Но он… он сказал тогда, что мне придется остаться с отцом и братьями, которые только и делали, что ссорились друг с другом. Я так разозлилась на него тогда, когда он ответил мне отказом, что никогда потом не простила ему этого. Вспомни об этом, если услышишь, что люди говорят обо мне плохо.

Гудрид было возразила, но Гудрун уже махнула ей на прощание своей изящной загорелой рукой и сказала напоследок:

– Я сделала ошибку, рассказав об этом моей приемной матери, а она потом передала мою историю всем окружающим, приводя в пример Кьяртана как милого и заботливого человека. Конечно же, я ведь осталась дома, я была послушной дочерью! Но я не желала показываться на альтинге, и лишь отец, который тогда еще был жив, вынуждал меня ездить сюда.

– Да, мы слышали, что Освивр умер этой зимой, – сказала Гудрид. – У меня умерла свекровь. А ты разве не болела?

– Я? Что ты, я никогда не болею!

– Почему же ты не поедешь в чужие земли вместе со своим мужем? – с жаром продолжала Гудрид. – Ведь твои дети выросли, и отца, который удерживал тебя, больше нет в живых! Ты свободна и можешь поступать по-своему…

– Да, но на мне лежит слишком большая ответственность, – сказала Гудрун со слабой улыбкой. – Ты ведь тоже не стала бы разъезжать повсюду, если бы у тебя были другие заботы?

– Ну нет, – радостно проговорила Гудрид. – Мы уезжаем из Исландии на следующее лето.

– Опять в Виноградную Страну?

– Нет, в Норвегию… А может, еще в Англию и Ирландию.

– Ну что ж, кто-то более удачлив, чем я, – промолвила Гудрун. – Расскажи мне о Виноградной Стране. А потом мне хочется узнать, как живется женщинам вроде нас в Норвегии и Гренландии… Правда, меня совсем не интересует, сбивают ли они масло жирнее, чем мы. Нет, мне хочется понять, могут ли они любить в своей жизни и при этом оставаться верными долгу.

– Я никогда не задумывалась об этом, – призналась Гудрид. – Но, по-моему, им это удается.

Впервые за долгое время ей вспомнилось предсказание Торбьёрг-прорицательницы. И если бы та поведала ей о том, что ее ждет та же участь, что и Гудрун дочь Освивра, то она ни за что бы не захотела услышать об этом заранее.

УВЕЧЬЕ

На третье лето после того, как она вернулась в Исландию, Гудрид начала готовиться к новому путешествию и шить себе одежду. Однажды ясным солнечным днем, вскоре после того, как овцы оягнились, она отправилась на северный берег, где Карлсефни чинил корабль.

Она уже привязывала кобылку у куста, когда к ней подошел просиявший Карлсефни.

– Когда же мы отправимся в путь? – бодро проговорила Гудрид.

– Мы?… – в замешательстве переспросил Карлсефни, и она похолодела. А он тем временем продолжал: – Неужели ты не понимаешь, что у тебя слишком много забот дома, тем более теперь, когда матери нет в живых и некому присмотреть за хозяйством? У нас целых два двора, два сына, и они еще не подросли настолько, чтобы помогать по хозяйству…

В голове Гудрид зазвучали слова Тьодхильд: «Как ты думаешь, кто из нас лучше понимает толк в хозяйстве – жена, которая годами остается в доме одна, или муж, который предпочитает земле палубу корабля и надолго уходит в море?»

Вспомнила она и тот вечер, когда Торстейн запретил ей поехать с ним в Виноградную Страну, и тот раз, когда Карлсефни велел ей остаться дома, пока он со своими людьми отправился изучать южные земли Винланда. Неужели он сам забыл, как на нее напал Ислейв Красавчик, когда она осталась одна. И вот он снова решает, что она должна быть дома!

Однако и в этот раз возражать было бесполезно: она поняла это по его тону. Гудрид повернулась к лошади, и когда Карлсефни помог ей сесть в седло, он сказал:

– Неужели ты хочешь, чтобы чужие люди заботились о маленьком Торбьёрне и Снорри, если они заболеют и слягут в постель, как нынешней зимой?

– Нет, – ответила Гудрид бесцветным голосом. Она вылечила своих сыновей и тогда, когда они в канун Рождества провалились под лед на речке. А знатные бонды и бедные крестьяне всегда посылали за ней, если у них была нужда в целительнице.

Гудрид повернула свою кобылку и медленно поехала к дому, думая о сне, который приснился ей однажды ночью, когда она выхаживала своих детей. Ей пригрезилось тогда, будто она слышит, как в лесной чаще пищит ребенок. Звуки эти все приближались, и она вдруг увидела белку, лежавшую на спине. Ее почти не было видно под грудой сосущих и барахтающихся бельчат. А потом она заметила, что сама белка разорвана надвое и распластана так, что по обе стороны позвоночника, словно маленькие камешки, поблескивают ее почки. Малыши же ее жадно пожирали материнские внутренности.

Гудрид так задумалась, что чуть было не проехала свой Глаумбер, направляясь уже на Рябиновый Хутор. Но кобылка хорошо знала дорогу и повернула прямиком в свое стойло, где их уже поджидал конюх. Гудрид поблагодарила его и, погруженная в свои мысли, пошла через двор к дому. Дворовые постройки словно сгрудились вокруг женщины, мешая ей дышать полной грудью.

Ей очень хотелось, чтобы Священная Гора лежала ближе к их дому. Гудрун дочь Освивра, пожалуй, поняла бы, какой одинокой чувствует себя Гудрид. Пожалуй, она только теперь впервые почувствовала на себе всю тяжесть того бремени, которое вынесла Гудрун. А Гудрид еще так кичилась своей удачей перед нею на альтинге!

Между двумя женщинами возникла дружба, подобно серебряному кладу, который случайно обнаружился под лопатой. Гудрун была переменчива, будто исландское небо, и столь же любопытна, как дитя, и ее бесконечные расспросы позволяли Гудрид увидеть свою жизнь в новом свете.

Гудрид ничего больше не сказала Карлсефни о своем разочаровании: она просто готовилась к отъезду мужа, собирая ему вещи и еду на дорогу. Она откладывала ему самые жирные сыры и крупную вяленую рыбу. Только бы он не подумал, что она обиделась на него.

В ночь перед отъездом Карлсефни был особенно нежен с ней, а утром привлек ее к себе и сказал:

– На этот раз я поеду только в Нидарос и Халогаланд. И скоро вернусь в Исландию: это будет в начале будущего лета, так что мы вместе успеем на альтинг.

Гудрид улыбнулась и поцеловала его, но в то же время она чувствовала, что в душе ее остался осадок. Никогда больше она не порадуется тому, что Карлсефни решает за нее, что он заботится, чтобы ей было лучше.

Гудрид попросила Арнкеля поехать с ней в Ванскард и взяла с собой Снорри – чтобы сын ее увидел, как «Рассекающий волны» выходит из фьорда.

Надсмотрщик показал мальчику на парус в красную и синюю полоску, который уже исчезал вдали, и сказал:

– Гудрид, Снорри уже такой большой, что ему пора завести собственного коня. Карлсефни и сам говорил об этом перед отъездом.

Уныние Снорри улетучилось в один миг, словно роса под лучами солнца, и по дороге домой он оживился и болтал без умолку. Гудрид думала, что и ей самой следовало бы порадоваться тому, что в доме год этот будет спокойным. Карлсефни уехал, и ей не придется принимать гостей и устраивать пышные пиры. А главное, у нее теперь будет достаточно времени, чтобы научить Снорри считать и читать. Арнкель успел обучить мальчика стрелять из лука и грести в лодке, а теперь Снорри будет нетрудно постичь грамоту.

В тот день, когда Снорри смог прочитать слово «Гудрид», начертанное на луке и веретене, которые подарил ей Арни Кузнец, она была уверена, что мальчик понял смысл рун и что отныне он медленно начнет постигать их дальше.

Она размышляла над тем, что значит быть образованным, и хотела бы просить у кого-нибудь совета, как ей быть дальше. Гудрун дочь Освивра говорила ей, что она и сама охотно бы научилась читать книги, но ни епископ Бернхард, ни английские священники не желали тратить время попусту и заниматься с ней. А священник из Хова сам едва разбирал буквы, так что обращаться к нему по поводу Снорри и вовсе было бесполезно.

В один погожий осенний день Гудрид сидела на крыльце и шила, а Снорри, склонившись над ее луком, учил наизусть руны, начертанные Арни. Вдруг он поднял голову и спросил у матери:

– Почему здесь написано: «Да поможет Гудрид Тор убивать, а не калечить»? Что значит «калечить»?

– Ну, – начала Гудрид, тщательно выбирая слова, – это значит, что человек получил такое увечье, что уже не может жить как все остальные… Например, он лишился ноги или языка…

– Уж лучше умереть! – воскликнул Снорри и схватил лук. Его темно-синие глаза были глубоко посажены – точь-в-точь как у Карлсефни.

– Наверное, многие думают так же, как ты, – сухо отметила Гудрид. Во всяком случае, Арни Кузнец именно так и считал, вспомнилось ей. Иной человек и соблазнится мыслью о смерти, если дела его плохи, но все же сын ее слишком молод, чтобы понять это.

Снорри провел рукой по гладкой, блестящей поверхности дерева, из которого был сделан лук.

– Ты не дашь мне пострелять из него, мама? Отец рассказывал, что однажды ты убила из этого лука человека, и было это в Гренландии. Так может, в нем еще сохранилась былая сила…

– Все дело не в тайных силах, а в искусстве стрелять! – вырвалось у Гудрид. – Нечего сказать, лук этот отличный, но я в молодые годы хорошо владела им… У меня были славные учителя. Можешь взять мой лук и поупражняться с ним, если он для тебя не слишком велик.

Она посмотрела вослед убегающему сыну, который взял лук, чтобы похвастаться им перед своим воспитателем. Гудрид не любила вспоминать о двух убитых ею людях. Убийство – грех, и она хорошо запомнила, что говорил ей тогда епископ Бернхард. И она стремилась отныне жить в согласии с заповедями Господними.

Пасху Гудрид с сыновьями праздновали в Хове. Маленькая церковь Халльдора была слабо освещена лампами, заправленными жиром полярной акулы, и люди, тихо стоящие на заутрене, пахли мокрой шерстью, тюленьей кожей и потом. Слушая священника, служившего мессу Гудрид думала, не слишком ли она стала старой для того, чтобы иметь детей. Карлсефни уехал, и она со всей определенностью знала, что семя его не упало на благодатную почву.

Она уже не сердилась на мужа за то, что он уехал без нее. Она только тосковала по его объятиям. Для них обоих не имело значения, будет ли следующий ребенок мальчиком или девочкой. В ее жизни уже было так, что родившаяся девочка жила не дольше одного дня, а было и так, что добрые силы оберегали ее младенца и он выживал… Так же случалось и с другими женщинами, вроде той, на небольшом хуторе Хельгестад…

Младенец прочно сидел в утробе матери, несмотря на самые сильные снадобья Гудрид и все ее заклинания. Одна из женщин решила, что следует послать за старой Ингунн, которая в свое время служила Фрейе и умела колдовать.

Но Гудрид сердито отказалась от этого предложения и заявила, что надо перенести несчастную роженицу в тепло натопленную комнату, и все женщины вместе трижды прочтут над ней «Отче наш». Едва они повторили молитву в третий раз, как начались роды, Ребенок появился на свет бездыханным, и Гудрид сняла с себя цепь с золотым крестом и амулетом Фрейи и приложила их к младенцу, а потом сделала ему искусственное дыхание, и тельце зашевелилось в ее руках.

Гудрид все еще улыбалась своим мыслям, стоя в церкви Халльдора и хором с остальными прихожанами повторяя слова молитвы. В «Отче наш», несомненно, заключалась могучая сила, и Карлсефни был прав, когда говорил, что крест Христов удвоит силу амулета. У нее самой теперь уже есть два сына, и, может быть, появятся еще дети.

Гудрид вместе с Арнкелем стояла в загоне для ягнят, думая, как обрадуется Карлсефни, когда увидит, как много двойняшек появилось у его овец, как вдруг пришло известие из Рябинового Хутора о том, что люди, собиравшие яйца в горах на Перешеечном Острове, видели в море «Рассекающего волны».

Она тотчас послала за сыновьями и побежала переодеться. Торопливо заколола волосы под кружевной косынкой. Держа в руках бронзовое зеркало, она подошла к небольшому окошку, занавешенному шкурой. В полутьме она разглядела, как на нее из зеркала смотрят постаревшие глаза с большими черными зрачками. К вискам пролегли морщинки, и лоб был не таким гладким, как прежде. Лишь щеки по-прежнему были свежими, круглыми, сохранялась изящная линия подбородка, а зубы – такие же крепкие и белые, как у Карлсефни. Внезапно к лицу ее прихлынула кровь, и она нетерпеливо засобиралась, готовясь к встрече мужа.

Торбьёрн подрос, и его одолевало любопытство, когда он завидел у берега корабль. Снорри уже просветил братишку, пересказывая ему о морских путешествиях все то, что сам услышал от Арнкеля. Гудрид рассеянно прислушивалась к ребячьей болтовне, напряженно вглядываясь в людей на борту. У штурвала стоял Карлсефни, и он помахал ей рукой, а потом исчез за знакомым красно-синим парусом. Она думала, почему он не купит себе новый корабль, и надеялась, что в скором времени это все-таки произойдет.

Едва ступив на берег, Карлсефни бросился к жене и поприветствовал ее столь буднично, словно бы он отлучался на рыбалку в соседнем фьорде. Он весело произнес, что на все вопросы о поездке ответит потом, а прежде он и его люди хотели бы утолить голод.

Маленький Торбьёрн крепко спал, а Снорри все старался не закрывать глаза, чтобы послушать отца. Карлсефни встал с почетного места и, озирая собравшихся, сказал:

– В путешествии нам повсюду сопутствовала удача, и мы благополучно вернулись домой, а Гудрид устроила нам знатный пир. Я возношу благодарность Христу за то, что Он милостив к нам, и прошу Его и впредь не оставлять нас. – Затем Карлсефни отпил из кружки норвежского пива, отдал ее Гудрид и продолжал: – Как вы сами видите, «Рассекающий волны» вернулся к родным берегам. Королю Олаву трудно было заставить людей в Тронхейме и Халогаланде подчиниться. Мы зазимовали у Харека в Хьётте, и он посоветовал нам уезжать из Норвегии как можно скорее, едва мы погрузим на борт свой товар. Старый Харек был другом короля и многое знал, так что мы решили последовать его совету. Хорошо также, что мы вовремя покинули и Нидарос, потому что Торгрим Тролль из Эйнарова Фьорда уже бросил там якорь и, как обычно, затеял ссору! Дошли до нас и вести из Гренландии – о том, что Лейв сын Эрика занемог, и вскоре в Братталиде будет новый хёвдинг – Торкель. Ему предстоит многое вынести, ибо Торунн с Херьольвова Мыса замышляет отомстить убийцам своего мужа.

Карлсефни умолк, отпил немного пива и затем громко произнес:

– Выпьем в память об Эйольве и Гриме – они утонули этой зимой в Халогаланде, когда ловили рыбу с одним из людей Харека. А вдовы Эйольва и Грима получат причитающуюся им часть нашего богатства, и доля их будет немалой. Цены на зерно возрастут, ибо осень в северной Норвегии была неважной. Но у жителей Нидароса есть запасы, так что с помощью друзей мне удалось купить все, что надобно. Кроме того, мы привезли с собой хорошую древесину. И половину бревен я использую для расширения своего двора.

Вскоре закипела работа: хозяйский дом расширялся, а когда Гудрид готовилась отправиться с Карлсефни на альтинг, она была рада передохнуть от всех домашних хлопот. Однако незадолго перед отъездом, рано утром, у нее вдруг закружилась голова, когда она наклонилась над бочкой в кладовой, чтобы вытащить засоленый кусок тюленя. На следующее утро головокружение повторилось. Не лучше стало и через день. Придется Карлсефни ехать на альтинг без нее. И как бы ей ни хотелось поговорить с Гудрун дочерью Освивра, она покорилась, ибо не оставалось никаких сомнений в том, что она вновь беременна.

Тошнота подкатывала в течение дня, а светлыми вечерами она выбирала время и частенько наведывалась на Рябиновый Хутор вместе со Снорри и Арнкелем, чтобы повидать Торбьёрна. Они отправлялись на прогулку вдоль западного берега фьорда. Аромат цветов смягчал соленый воздух из устья фьорда у Перешеечного Острова, и Гудрид вспоминала, как она почти уже четыре года назад приехала в Скага-фьорд, нося под сердцем Торбьёрна. Вот и теперь она испытывает те же чувства, что и тогда, и ту же радость, видя, что добрые предсказания о ее судьбе сбываются. Торбьёрг говорила ей, что удача будет сопровождать Гудрид всю ее долгую жизнь, а это означает, что и Карлсефни предстоит прожить долгую, счастливую жизнь!

Карлсефни вернулся с альтинга домой и, как обычно, привез разные новости. Тихим безоблачным вечером они сидели возле дома, наслаждаясь закатом, и он рассказывал Гудрид об услышанном на тинге. Король Олав шлет из Норвегии приветствия своим друзьям. Прислал он и правила, которые отныне должны действовать в торговле между Норвегией и Исландией. Карлсефни презрительно усмехнулся и прибавил:

– Этот новый договор столь же хорош, как и люди, засвидетельствовавшие его: никто на тинге не умеет писать – ни буквами, ни рунами.

– А я учила Снорри зимой разбирать руны, – гордо ответила Гудрид, прислонившись к уложенному для починки стен дерну. Карлсефни ответил ей, что Снорри пригодятся его знания, и рано или поздно следует обучить его и книжной грамоте. Но епископ Бернхард должен этим летом вернуться в Норвегию, так что на него как учителя для их сына рассчитывать не придется.

И в то же мгновение теплый ветер со стороны Хова донес до них звуки церковного колокола: «Слу-шай! И-ди! Ко мне!»

Звон раздался так неожиданно, что Гудрид поспешно перекрестилась и вопрошающе взглянула на Карлсефни. Тот улыбнулся и сказал:

– Халльдор, кстати, купил на альтинге настоящий резной посох. И наверное, священник его нашел повод для праздника.

В память о Тьодхильд Гудрид ежегодно соблюдала праздник святой Суннивы, но у нее не хватало времени посещать и другие праздничные богослужения в году! Эта новая беременность отняла у нее последние силы. Ей хотелось бы тихо сидеть вечерами на дворе, а другие пусть молятся в церкви или хлопочат по хозяйству.

Пока Карлсефни отсутствовал, уехав на осенний тинг на Мыс Цапли, Гудрид потеряла своего ребенка. Она лежала в постели, стараясь не двигаться, чтобы остановить кровотечение, а сама напряженно вспоминала события последнего времени. Может, она в чем-то провинилась, и теперь понесла наказание? Она соблюдала все обычаи, стараясь делать все как полагается – начиная с разведения огня в очаге по утрам и кончая обереганием себя от колдовства и порчи, когда садилась за ткацкий станок. Когда она спала по ночам, свет луны на нее не падал, и Хозяин Холма под большой рябиной получал еду и питье от Скегги-Торы. Сама она ежедневно хотя бы раз произносила молитву «Отче наш», а каждое сито и корытце на кухне имели на себе метку крестом.

Но Карлсефни не почтил Фрейю на последних своих пирах, да и сама Гудрид была слишком занята другими делами. Она нащупала под сорочкой амулет Фрейи. Он был холодным, безжизненным, и до ее сознания вдруг дошло, что она замерзла. Когда к ней вошла Скегги-Тора, она попросила у нее еще одеяла, но это не помогло. Зубы у Гудрид стучали так, что звук этот эхом отдавался в ее голове. Она не чувствовала себя такой замерзшей и беспомощной с тех самых пор, когда отцовский корабль взял курс к берегам Гренландии.

Вернувшись домой, Карлсефни принял новость об умершем ребенке с угрюмым видом. В первые дни после потери Гудрид была слишком слаба и не могла много разговаривать, но однажды вечером, когда она открыла глаза и увидела, как Карлсефни снимает с себя одежду, она положила ему на спину руку и, пытаясь улыбнуться, проговорила:

– Не принимай это близко к сердцу, Торфинн… В следующий раз будет лучше, Похоже, мне удается родить здорового ребенка всякий раз, когда я теряю двоих…

Он, не поворачиваясь, ответил:

– Меня угнетает не только это, Гудрид. На осеннем тинге я слышал разговоры о том, что ты, пока я был в Норвегии, прибегала к колдовству, чтобы оживить умершего ребенка в Хельгестаде. Я думал, ты не занимаешься подобными вещами.

Гудрид почувствовала, что покрывается холодным потом, и запальчиво воскликнула:

– Как же люди могут говорить такое? Я, наоборот, помешала им колдовать… Когда они собирались уже послать за старой Ингунн, я запретила им делать это!

– А я слышал, что ребенок был мертв и ты вдохнула в него жизнь посредством колдовства.

Гудрид ощутила, как ее бросает в жар.

– Девочке стало легче после того, как мы трижды прочитали над ней «Отче наш». И ты называешь это колдовством? И потом, ребенок не был мертв: он просто не дышал, и я сделала ему искусственное дыхание, как мы делаем это ягнятам или телятам. Что же в этом плохого?

Карлсефни закрыл дверь и лег. Голос его звучал устало и печально:

– Ничего. Родители ребенка были очень рады. Мне просто показалось, что нехорошо, если о тебе распускают слухи.

Он взял ее за руку и вскоре заснул.

Проходила зима, а Карлсефни делался все более мрачным и угрюмым. Однажды, увидев, что Снорри и Торбьёрн играют его гирями от весов, на которых он обычно взвешивал золото и серебро, он так разъярился, что Гудрид перепугалась. Гири эти были сделаны в форме лошадок, и когда Снорри был в возрасте Торбьёрна, это были его любимые игрушки. Гудрид осторожно напомнила Карлсефни, что он никогда не запрещал сыновьям играть с этими гирьками. Но прежде чем она успела договорить до конца, тот закатил каждому по оплеухе и вылетел вон.

Гудрид молча поглаживала детей по головам. Она просто ненавидела в тот момент своего мужа, но еще больше ненавидела саму себя, потому что никогда не успевала возразить ему. Снорри, взглянув на мать, сказал:

– Это Торбьёрн попросил меня поиграть с ним в гирьки, и поэтому я взял их…

– Да, – сурово произнесла Гудрид, – но тебе не нужно было сейчас говорить об этом… Я никогда больше не хочу слышать, что ты обвиняешь в чем-то своего младшего брата. Если братья не будут защищать друг друга, то на кого же им положиться?

Если же муж и жена не в состоянии доверять друг другу и защитить себя, то жизнь теряет всякий смысл.

Карлсефни не делал попыток обнять свою жену по ночам. Некоторое время Гудрид была даже благодарна ему за это, ибо она могла восстановить свои силы. Но вот пришла весна, и уже пометили новых телят и ягнят, а Карлсефни проявлял к ней такое же равнодушие, не идя дальше дружеского поцелуя в щеку. Он ложился рядом и засыпал, а она уже начинала терять терпение.

Мрачное настроение его понемногу исчезло, и он, как и раньше, обсуждал с ней всякие общие дела. И все равно Гудрид казалось, что с каждым днем трещина между ними растет. Она раздумывала, не сердится ли он на нее за ту болтовню о колдовстве, которую он услышал на Мысе Цапли, но не осмеливалась спросить его об этом, ибо тогда ей придется сказать ему, что она ощущает его плохое отношение к себе. А она не могла позволить себе таких замечаний, потому что муж ее был с ней предупредителен и заботлив. Не хватало у нее храбрости и вызнать, не завел ли он себе женщину на стороне. Если это правда, то она не вынесет этого. Но теперь-то сама Гудрид, пожалуй, понимала, почему Гудрун дочь Освивра украла чудесный платок Рифны и до сих пор не может простить Кьяртана.

Карлсефни отправился на альтинг без Гудрид. Он сказал, что ей надо набраться сил.

В первое время, пока он отсутствовал, она долго пряла по вечерам, когда уже остальные в доме спали. И она же первая вставала по утрам. Если даже у нее больше не будет детей, она обязана умножать наследство для своих двоих сыновей.

– Гудрид, – сказала однажды Скегги-Тора, – тебе надо отдыхать. Ты что же, хочешь совсем обессилеть, так что хозяину твоему придется искать себе новую жену?

– Едва ли, – грустно усмехнулась Гудрид, но слова Торы еще долго звучали в ее ушах, когда она укладывалась вечером спать. И вдруг она приподнялась на кровати. Представить себе Карлсефни с новой женой! С другой женщиной, которая будет гладить его волосы и спать с ним в этой самой постели! С другой, которая, может, будет надевать на себя драгоценности Гудрид, пользоваться ее котелками и сырными формочками, когда она сама будет лежать в могиле! Мысль эта была ей невыносима.

На следующий день она отдала приказания Скегги-Торе о том, что надо сделать в молочной кладовой, а сама взяла несколько локтей тонкой красной шерсти, которую красила в прошлом году. Целый день она занималась тем, что кроила и шила, и наконец платье ее было готово: длинное, с черной вышивкой по рукавам и у ворота. Она выстирала и погладила свою лучшую сорочку, а потом искупалась в источнике и промыла волосы отваром тысячелистника.

Первым, кто заметил возвращающихся с альтинга людей, был Снорри, который гулял с воспитателем и собакой Гудмунд. Он поспешил домой, сообщить новость матери, и когда Карлсефни уже въезжал на двор, Гудрид вышла к нему навстречу в обнове. Красное платье было ей к лицу и подчеркивало ее все еще тонкую талию. Она расчесала волосы так, что они блестели как шелк, и коса ее свешивалась со спины, не прикрытая платком. Подняв лицо к Карлсефни для поцелуя, она отметила про себя, что все еще привлекает его. Губы его будто случайно скользнули к ее губам, после того как он учтиво поцеловал ее в щеку, и она задышала чаще при мысли о грядущей ночи.

В тот вечер все домочадцы долго сидели у очага, обмениваясь сплетнями и новостями. Но потом каждый начал закутываться в свой плащ, и Скегги-Тора выложила последние красные угли на жаровню и пожелала всем доброй ночи. Гудрид села на кровати и принялась снимать башмаки, но Карлсефни продолжал стоять возле нее, теребя свой пояс.

– Гудрид, мне надо пройтись к берегу и взглянуть на жерди для сушки рыбы…

У нее перехватило дыхание, и она изумленно спросила:

– Прямо сейчас? Разве это так важно?

– Я недолго… Возьму себе отдохнувшего коня, – и он накинул плащ, наклонился к Гудрид и легко поцеловал ее. А потом исчез, прежде чем она успела спросить еще что-то.

Гудрид всплакнула, но затем утерла слезы и притворилась спящей, когда вернулся Карлсефни. Она ощущала малейшее его движение всем телом: он разделся и тихо лег рядом с ней, а сердце ее трепетало и билось, словно изношенный и никому не нужный парус.

На следующее утро, прежде чем подняться, он ласково погладил ее по щеке, и за столом он вел себя учтиво и предупредительно, как обычно. Но когда настало время ложиться спать, он снова покинул дом под предлогом какого-то неотложного дела. Гудрид слышала, что он вернулся назад так быстро, что времени ему хватило бы лишь на то, чтобы доскакать до Рябинового Хутора и обратно. Он скользнул под одеяло рядом с ней, стараясь не потревожить ее сон.

Карлсефни исчезал из дома каждый вечер, и прошло уже две недели с тех пор, как он вернулся с альтинга. Днем он оставался по-прежнему дружелюбным и приветливым. Гудрид не знала, что и думать. Наверное, она совершила глупость, решив, что в ее силах разжечь желание Карлсефни к себе. Скорее всего, многие другие женщины были в точно таком же положении: просто они никогда не говорят об этом! Стоит взглянуть хотя бы на Гудрун дочь Освивра. У них с мужем один-единственный ребенок. Но есть и такие женщины, которые продолжают рожать детей даже после того, как сами стали бабушками, и даже если муж их имеет любовниц. А есть и такие, как Тьодхильд, которые отказались делить с мужем ложе…

Ее поразила новая мысль. Что, если на альтинге Карлсефни услышал про нее новые сплетни и так рассердился, что разлюбил ее? После той истории в Хельгестаде Гудрид перестала быть уверенной в том, что исландцы разбираются в колдовстве и целительстве лучше, чем гренландцы.

В следующий раз, когда они встретятся с Гудрун, ей надо о многом спросить ее.

Летом она вместе с Карлсефни отправилась на альтинг, но Гудрун дочь Освивра осталась дома. Гудрид держалась рядом с Карлсефни, и все окружающие видели в них богатую и достойную супружескую чету. Так оно и было на самом деле, как она в раздражении вынуждена была признать, слушая выступление Карлсефни. Его широкие плечи под легким летним плащом слегка округлились, нос обозначился резче, но он был по-прежнему красив, и влечение к нему доставляло теперь Гудрид немало горьких минут. Она не теряла надежды, что он заметит ее страсть и отзовется на нее. Наверное, ей нужно просто гордиться тем, что они, по крайней мере, так дружно живут вместе и не ссорятся, как во многих других семьях.

Когда они вернулись с альтинга домой, люди заговорили о том, что Греттир Могучий вознамерился перебраться в Северную Исландию и просил совета у Гудмунда Богача с Площадки Матерей. Карлсефни отправился туда, чтобы поговорить с Гудмундом и, вернувшись домой, выглядел мрачным. Однако Гудрид он о своей поездке не рассказал и только ушел с головой в работу, обустраивая оба двора, а потом занялся сбором людей для осенней ловли трески в Островном Фьорде.

На этот раз сам Карлсефни вел корабль. Он взял с собой Снорри: мальчику уже было девять зим. Гудрид одела его в теплые штаны и куртку из тюленьей кожи, взяв с Карлсефни обещание, что они не будут рисковать, если погода переменится. Простившись с рыбаками холодным, серым утром на берегу, Гудрид посадила в свое седло Торбьёрна и медленно двинулась в сторону Рябинового Хутора. Они проезжали мимо садовой ограды, как вдруг мальчик повернулся к матери и сказал:

– Мама, я тоже хочу научиться разбирать руны, как Снорри. Как же иначе я стану хёвдингом, если не буду знать рун?

– Конечно же, научишься, – ответила Гудрид. – Но тогда тебе придется позаниматься со мной в Глаумбере. Я возьму тебя с собой, пока все в отъезде, а у меня есть немного времени, прежде чем начнется убой скота.

В следующие недели Гудрид все свободные минуты посвящала Торбьёрну, обучая его руническому письму и стихосложению и рассказывая ему саги о своих предках и родичах Карлсефни. Она упрекала себя, что не занималась с младшим сыном раньше, но сам мальчик дичился матери. И теперь ее согревала мысль о том, что она оказалась нужна Торбьёрну, как и Снорри. И ей было легче переносить свою обиду на Карлсефни за то, что он отказывался делить с ней супружеское ложе. Что она ему сделала? Она во всем уступала своему мужу и отдала ему всю свою любовь.

В эти холодные осенние дни над долиной сгустились тяжелые, черные тучи. Пришло время считать овец, и однажды Гудрид заметила Скегги-Торе:

– Приближается буря. Бесполезно затевать сегодня стирку! Пусть кто-нибудь из слуг проследит за тем, чтобы камни на крыше лежали на своем месте. Карлсефни забыл об этом перед своим отъездом. Остается только надеяться, что он не забыл о своем обещании пристать к берегу, если начнется шторм.

Морщинистое лицо Скегги-Торы просияло.

– Карлсефни всегда держит свое обещание, ты об этом знаешь лучше других!

«Вот как!» – взволнованно подумала про себя Гудрид и сняла со стены челнок. Она умеряла свое беспокойство, принимаясь ткать.

В тот вечер они вместе с маленьким Торбьёрном забрались под одеяло; за окном бушевал ветер, срывая листья с берез и рябин, и прошло немало времени, прежде чем Гудрид уснула. Ей грезились картины былого на Мысе Снежной Горы, в Гренландии, Виноградной Стране, Норвегии, но больше всего вспоминала она своего отца. Она словно бы вновь сидела у его изголовья, слыша его предсмертный шепот:

Она проснулась среди ночи: сердце ее тревожно билось, а на ногах ощущалась какая-то тяжесть. Заметив, что это всего-навсего пес Снорри, Гудмунд, она все равно не успокоилась. Давно уже отец не являлся ей во сне. Теперь же он стоял перед ней как живой. Перед своей смертью он говорил ей, что тоскует о Халльвейг и ждет встречи с ней в Раю, обратившись в христианскую веру. Неужели его любовь к Халльвейг длилась бы так долго, если бы мать не умерла молодой, угрюмо думала Гудрид.

Затем она снова уснула. И во сне ощутила покалывание в бедре. Это снова вырос цветок ложечницы – зеленый, крепкий, с белыми и сиреневыми цветочками. Кудрявые корешки его проделали углубление в ее бедре и ушли под кожу. Во сне она снова принялась выдергивать цветок. Но он не поддавался, толчки продвигались вглубь и наконец прорвались наслаждением.

День выдался ветреный, хмурый, а на следующую ночь Гудрид снова пережила во сне борьбу с цветком. Когда же сон ее повторился и на третью ночь, и она уже начала радоваться чувственному наслаждению, она вдруг обнаружила, что цветок увял. В голове у нее звенело. Смешавшись, разочарованно бродила она в темноте, пока не проснулась.

Кто-то стучал в дверь спальни и звал ее:

– Гудрид! Проснись! Во фьорде затонул корабль, и к нам прискакали люди из Рябинового Хутора! Проснись же, Гудрид!

Гудрид была почти уже уверена, что Карлсефни и Снорри потерпели кораблекрушение, но когда ей сказали, что в Скага-фьорде разбился о камни большой торговый корабль из Норвегии, – она испытала невероятное облегчение, словно гага, которая высидела своих птенцов. Она велела седлать ей коня и собрала в сумку бинты и кровоостанавливающие снадобья. Затем она оделась потеплее и вышла на двор.

Ураган уже стихал, когда она в сопровождении других людей поскакала на север. В тяжелых тучах на востоке вспыхивала желто-зеленая молния. Войдя в дом на Рябиновом Хуторе, Гудрид увидела, что Эльфрид отпаивает отваром промокших насквозь людей, которые сидели или лежали в комнате. Ее встретил надсмотрщик Оттар и молча провел к раненым. На полу лежали три человека: на закрытых глазах их виднелись камешки, а из ноздрей торчали клочки шерсти. На постели же она увидела еще двоих: лица их были искажены болью, но она все равно узнала их.

Гудрид казалось, что если она сейчас откроет рот, из него вылетит горестный вопль, вроде того воя, который издавал Гилли над убитым Харальдом Конской Гривой. Она повернулась спиной к кровати, наполнила горшок водой и бросила в него целую горсть лечебного плауна. Медленно помешивая отвар, наблюдая за поднимающимися пузырьками, она наконец овладела собой и смогла спокойно обратиться к одному из людей, лежавших в постели:

– Что скажешь о своем хёвдинге, Олав?

– Гудмунд сын Торда… утонул, Гудрид. И он собирался навестить именно тебя, он плыл к тебе, а вместо этого оказался на дне фьорда…

– Так уж было ему суждено, – молвила Гудрид. Лицо ее, казалось, окаменело, и она еле шевелила холодными губами. – Как только мой отвар будет готов, я вправлю тебе твои переломанные кости на место, Олав. А потом помогу твоему другу.

– Это мой младший брат, – произнес Олав. – И это его первое плавание…

– Вы сможете остаться или здесь, или в Глаумбере до тех пор, пока не поправитесь и не захотите вернуться домой, – уверила его Гудрид. – А мы позаботимся о том, чтобы все умершие были достойно преданы земле.

Она продолжала помешивать отвар. В мыслях она горячо молила Господа: «Отче наш, который на небесах, помоги мне. Иногда ты караешь, Господи, – убиваешь или увечишь. И против таких ран нет снадобий. Что же я за женщина, если радуюсь, что человек, который больше не любит меня, теперь в безопасности, а тот, кто тянулся ко мне, уже мертв…»

И она быстро перекрестилась, подумав, что если бы Гудмунд пожаловал к ней в Глаумбер, она бы на этот раз уступила ему, чтобы еще хоть раз в жизни пережить наслаждение, снившееся ей каждую ночь, прежде чем сама она состарится.

НАРЫВ ЛОПНУЛ

Снорри исполнилось тринадцать лет, и летом он собирался вместе с отцом отправиться в заморские страны.

– Не лучше ли было подождать, когда он еще подрастет и когда можно будет взять с собой Торбьёрна? – спросила Гудрид тем спокойным тоном, которым они обычно разговаривали с Карлсефни.

Муж, избегая встречаться с ней взглядом, ответил:

– Никто не знает своей судьбы. Отец мой умер, так и не успев взять меня с собой в плавание, и я не хочу, чтобы Снорри пережил подобное разочарование.

– Но ты ведь еще не стар – тебе всего сорок два года! – сказала Гудрид, подумав про себя, что с молодой женой Карлсефни, пожалуй, мог бы каждый год иметь детей. Стоит только взглянуть на Снорри Годи: тому уже перевалило за шестьдесят, а он все сидит себе в окружении детишек, и это со своей-то третьей женой. А самой Гудрид не дано знать, сможет ли она снова родить.

На брачном пиру, устроенном Снорри Годи в Тангене для своей дочери Тордис и Болли сына Гудрун дочери Освивра, Гудрид позабавило и одновременно испугало то почтение, которое оказывали ее персоне молодые. Для них она была мудрой стареющей женщиной, которую уже не заботят грудные дети и которая далека теперь от искушений страстью. И даже новый епископ Коль так уважительно обращался к ней, что она постеснялась показать свое неведение и расспросить его подробнее о новой вере.

Гудрун дочь Освивра была слишком занята гостями, чтобы отвлечься на разговоры и посидеть с Гудрид подольше. Но всякий раз, когда взгляды их встречались, они подмигивали друг другу и улыбались. Когда епископ Коль благословил новобрачных по-латыни и затем прочитал что-то из своей книги, синие, искрящиеся глаза Гудрун остановились на Гудрид, и потом, когда они стояли рядом с епископом, хозяйка сказала:

– Плохо же быть неграмотной женщиной, Гудрид. Я сейчас задумалась над тем, что стоит в первую очередь выучить мужчине – латынь или письменность. И кажется, овладеть надо и тем, и другим, особенно если вокруг полно невежд.

Гудрид долго еще улыбалась, видя перед собой выражение лица епископа.

Она не встречала Гудрун целых два года, но перед своим отъездом Карлсефни рассказал ей, что муж Гудрун утонул, а у нее появилось два внука. И она собирается воспитывать маленькую дочку Болли и Тордис у себя, на Священной Горе, пока Болли в чужих краях.

– Наверное, Гудрун будет приятно со своей внучкой, ведь у нее самой пятеро ребят, – сказала Гудрид.

Карлсефни посмотрел на нее долгим взглядом и ушел. А она, глядя ему вослед, думала, уж не печалится ли он о том, что у них нет дочери. Ни одна женщина не сможет зачать без мужской помощи, в раздражении думала она о муже. Пока Карлсефни дома, он не спал с ней, а просто лежал рядом, требуя себе не больше пса, которому и нужно-то одно: место, где прикорнуть. А в другое время он и вовсе отсутствовал.

Гудрид чувствовала, как в душе ее зреет нарыв: такой воспаленный, болезненный шарик, который лучше не трогать, иначе он заболит еще больше. И она гнала от себя мысли о том, что у Карлсефни, возможно, есть другие женщины, которым он дает то, чего не хочет отныне дать ей.

Гудрид и Торбьёрн приехали в Ванскард, чтобы проститься с Карлсефни и Снорри. Глядя, как «Рассекающий волны» выходит из фьорда, Торбьёрн сказал:

– Отец сказал мне, что если Дублин окажется славным городом, где можно поторговать, то он обязательно возьмет меня с собой, когда я подрасту. Я уже научился распознавать, честный передо мной купец или обманщик, как сказал отец!

– Я знаю, ты у меня умный мальчик, – ответила Гудрид. В душе ее снова заныло. В этом Дублине как раз есть дом с продажными женщинами, вроде Эммы. А роскошные дочери серебряных дел мастеров бросают томные взгляды на исландских купцов и их юных сыновей. Да, повсюду подкарауливают другие женщины. Как же она была глупа, что не замечала этого раньше. И так больно душе, так больно!

Вздрогнув от своих мыслей, она продолжала будничным голосом, не глядя на Торбьёрна:

– Твой отец пообещал Олаву отвезти его с братом в Норвегию, а потом уже с попутным ветром корабль дойдет до Дублина, прежде чем наступит зима.

Оба выживших из команды Гудмунда сына Торда, оставшись в Глаумбере, показали себя проворными и работящими, и Гудрид было жаль, что они уехали. Прежде чем отпустить гостей, Карлсефни нанял себе двух молодых парней – Барда Безбородого и Эйольва Синезубого. Арнкель был доволен работниками, но Гудрид не оставляло ощущение, что есть в этих людях что-то недоброе. Ей очень не нравился тон, которым они обсуждали своего прежнего хозяина, умершего больше года назад. И когда все домочадцы собирались за столом, они рассказывали всякие истории об этом человеке и его семье, выставляя их в смешном свете.

Однажды вечером, когда они вновь принялись зубоскалить, Гудрид встала так резко, что прялка ее откатилась к очагу, и в негодовании бросила им:

– В моем с Карлсефни доме никто не смеет отзываться подобным образом о честных людях, живы они или умерли! Никогда!

И она села на место, вновь взявшись за пряжу. В комнате воцарилась гробовая тишина. А ей казалось, что какая-то безымянная, но очень важная часть ее самой вернулась к ней и привела к душевному миру. И вдруг она заметила, как из угла комнаты ей кивают радостные Тьодхильд и Торунн.

Пока отец с братом отсутствовали, Торбьёрн частенько оставался в Глаумбере. И однажды вечером у очага он попросил:

– Расскажи мне о Виноградной Стране. Мне так не хватает отцовских историй…

Приободренная раздавшимися вокруг голосами, Гудрид подняла глаза и улыбнулась.

– Я не стояла у штурвала, я не сражалась со скрелингами, как твой отец. Зато я была единственной, кто видел женщину скрелингов, и могу рассказать вам об этом…

История ее текла ровно, как шерсть в ее руках, которую она пряла, пока она пересказывала остальным о таинственной гостье в своем доме. И вспоминая об этом, она вновь ощущала и солнечное тепло, и борьбу со сном, который сморил ее тогда в Виноградной Стране. А в конце она описала бегство скрелингов и, встав, сказала:

– Колдовство их держится все эти годы: вы видите, что я едва не засыпаю… Тора, не пора ли потушить огонь?

После того вечера она частенько рассказывала о Виноградной Стране и о Гренландии. И всякий раз, вспоминая о жизни на Западе и о своих мужьях, она словно наводила порядок в собственной душе, которого не было, пока она была девушкой. Но о Норвегии она вспоминала неохотно, ибо тогда в ночных снах ей являлся Гудмунд сын Торда, стоящий на чердаке. В тот раз она поняла, что искушения и соблазн приходят не извне, а изнутри.

Однажды погожим весенним днем она ехала на север, чтобы посмотреть, как идут дела на Рябиновом Хуторе, и внезапно ей пришло в голову, что покой в ее душе похож на успокоенность вдовы, примирившейся со своей потерей. Эта мысль глубоко уязвила ее, и она испуганно выпрямилась в седле, оглядевшись вокруг. Ведь она не вдова, и она не должна давать волю таким мыслям, чтобы не искушать судьбу понапрасну.

Она не знала, отчего она так уверена в том, что муж ее благополучно вернется дамой. Но он жил в ее сердце, и значит, был жив где-то на востоке или на юге, в открытом море. И скоро он вернется домой. Как подрастала весенняя травка, так росли в душе Гудрид надежды и радость встречи.

«Рассекающий волны» шел под бело-зеленым парусом, и потому они решили, что это чужой корабль. Но первые же лодки вернулись с известием о том, что Карлсефни с сыном едут домой.

Гудрид уже стояла на берегу, в толпе людей с лошадьми, когда к ним прискакал на взмыленной лошади посланец от Халльдора из Хова: если Карлсефни намерен поехать на альтинг с людьми из Скага-фьорда, то он должен быть готов уже к завтрашнему утру.

Посланец Халльдора подождал, пока Карлсефни поздоровается с женой и младшим сыном, и лишь потом изложил ему дело. Гудрид встревоженно вглядывалась в уставшее лицо мужа и безмолвно молила его: «Останься дома, не уезжай на альтинг! Заплати выкуп за то, что ты пропустишь альтинг… Только не уезжай!»

Карлсефни расправил плечи, по привычке взявшись за пояс:

– Гудрид приготовит мне к утру еды на дорогу, а мои люди присмотрят за товаром, пока я буду отсутствовать. Передай мои приветствия Халльдору и поблагодари его за известия.

Едва гонец умчался, как Оттар с Торбьёрном подвели коней для Гудрид, Карлсефни и Снорри.

– Спасибо, – поблагодарил их Снорри новым, басовитым голосом. – Я поскачу позади вас.

Карлсефни помог Гудрид сесть в седло. Взгляд его был рассеянным, и он быстро отошел к своему жеребцу. Они поскакали к дому, держась рядом. Гудрид смотрела прямо перед собой. Она была так расстроена поворотом событий, что не могла произнести ни слова.

Когда дорога повернула к Рябиновому Хутору, они пустили лошадей шагом, и Карлсефни, улыбнувшись, неожиданно произнес:

– Наши кони, наверное, удивлены, отчего это хозяин, вернувшись из дальних стран, не спешит взглянуть на свой дом! Я охотно отделался бы выкупом и остался на этот раз дома, Гудрид, но у меня есть новости для законоговорителя Скафти, для Снорри Годи и остальных, кто прибудет на альтинг. Волнения начались не только в Норвегии, но и в Дании и Англии тоже… Похоже, что король Кнут собирается захватить власть, изгнать короля Олава и покорить Норвегию. И многие думают, что тогда придет конец тем насмешкам да издевкам, которыми одаривают норвежцы нас, исландцев, хотя сам я не считаю, что все это так просто.

– Вы со Снорри видели сражения? – спросила Гудрид.

– Нет, но Снорри так и горел желанием ввязаться в драку! Он все порывался примкнуть к старому Хареку из Хьётты или к Эрлингу сыну Скьялга из Сэлы, или к иным нашим родичам и друзьям, которые восстали против короля Олава. Но он тут же забыл об этом, едва мы оказались в Дублине, и девушки в этом городе просто глаз с него не сводили, – и Карлсефни гордо улыбнулся, прибавив при этом: – Он уже взрослый, и я не могу уследить, где он бывает по ночам. Но я точно знаю, что большую часть времени он провел у священников Дублина, и они обучали его книжной премудрости. Надеюсь, что он поделится своими знаниями с младшим братом, хотя в наших краях по-прежнему пользуются одними лишь рунами…

– Торбьёрн уже овладел ими, – сказала Гудрид. – И он будет рад поучиться у тебя и Снорри. Ему пошел десятый год, для него лучше было бы отправиться в плавание, чем сидеть со мной у очага. Не долго уже осталось ждать, когда ты сможешь взять его с собой к женщинам в Дублин.

Она не смогла скрыть презрительных ноток в голосе. А Карлсефни, мельком взглянув на нее, пустил своего жеребца вскачь.

– Нельзя мешкать, Гудрид, у меня слишком много дел.

Они устроили подобающий пир, когда Карлсефни вернулся с альтинга. Он очень устал, и вид у него был еще более изможденный, чем прежде.

Когда Гудрид зашла в дом переодеться в праздничное платье по случаю пира, она увидела, что Карлсефни лежит на кровати. Рука ее коснулась лба мужа.

– Ты болен, Торфинн?

Он схватил ее руку и на мгновение прижал ко лбу, но потом отпустил снова.

– Нет, я просто устал. И с удовольствием отведаю всех лакомств, которые ты приготовила: пока я лежал здесь, я вдыхал дивные запахи из поварни!

Гудрид довольно улыбнулась и расстегнула застежки на своем будничном шерстяном платье. Она вынула украшенную каменьями цепь, которая досталась ей от матери Карлсефни, и выложила ее на постель, а сама переоделась в шелковую сорочку и платье с богатыми вышивками и нарядными застежками. Карлсефни молча наблюдал за ней, а потом коснулся кошеля, висящего у него на поясе, и проговорил:

– У тебя есть все еще тот золотой крест, который подарил тебе король Олав?

– Конечно, – и Гудрид показала ему цепь с крестом и амулетом Фрейи, внезапно залившись краской.

Карлсефни, будто ничего не заметив, протянул ей руку: в ней блестело золото.

– Я купил для тебя в Дублине новый крест, Гудрид. Сними с цепочки старый: удача недолго будет с конунгом Олавом, и я не хочу, чтобы ты пострадала…

Крест, который он протягивал ей, был большим, но не особенно тяжелым, и весь он был затейливо изукрашен. Поистине это была искусная работа. Едва она оправилась от изумления и хотела уже поблагодарить его за подарок, как он оказал:

– Сегодня ты можешь надеть его поверх платья, как делают люди в Дублине и многих иных местах, чтобы показать, что они держатся христианской веры. А амулет Фрейи сними, он уже сделал свое дело…

– Ч-что… ты имеешь в виду? – прошептала Гудрид, и губы ее побелели.

Пытаясь улыбнуться, он сказал:

– У нас с тобой двое сыновей, Гудрид. Чего же нам желать еще?

– Нет, я оставлю амулет, – возразила ему Гудрид, подумав, что оцепенение, охватившее ее, будет похуже смерти. – И благодарю тебя за этот прекрасный крест.

Стараясь сохранять спокойствие, она положила старый крест и амулет в свой сундук и вышла из спальни, попросив Карлсефни сказать ей, когда надо накрывать на стол.

Обильное угощение взбодрило Карлсефни, и когда столы опустели, он встал с почетного сиденья, поблагодарил хозяйку за труды и подробно рассказал собравшимся о своем путешествии. Они славно поторговали, несмотря на смутные времена и на плохой урожай в Норвегии и Англии. Карлсефни считал, что любой купец, отправляясь в Дублин, может приобрести там себе великолепное оружие и украшения.

Гости с любопытством взирали на новый крест Гудрид, и еще на мечи из страны франков с серебряными рукоятками, купленные отцом для своих сыновей. А он тем временем продолжал:

– Те, кто был со мной на альтинге, знают, что наступают тяжелые времена. Много лет бродил здесь мой родич Греттир Могучий, словно голодный лис, хватая без разбору гаг и диких гусей. И положение его теперь столь безнадежное, что никто не знает, на что он решится.

Аромат свежескошенного сена и щебетание птиц проникли через приоткрытую дверь, и голова у Гудрид закружилась. Она ощущала тяжелую усталость во всем теле, и душа болела оттого, что Карлсефни лишил ее последней надежды на взаимность. В глазах окружающих этот ирландский крест из чистого золота был знаком того, как высоко ценит Карлсефни свою жену. Но для нее самой он был лишь напоминанием о том, что юность ушла безвозвратно…

Она закрыла глаза и откинулась на новую, украшенную резьбой спинку почетного сиденья, размышляя над тем, что разговоры о Греттире тянутся уже который год. Непохоже, чтобы он появился в их краях. Ее это не касалось. Отныне жизнь ее медленно двигалась вперед, словно большой корабль, входящий в спокойную норвежскую реку. Вот только в воздухе похолодало, и поблекли краски вокруг. Но она была только рада этому.

Перед зимним солнцестоянием в Глаумбер приехал Торбьёрн и, не сходя с коня, громко позвал отца. Гудрид накинула на себя плащ и вышла из дома.

– На Рябиновом Хуторе что-то случилось, Торбьёрн?

– Нет, мама, но на берегу творится неладное! Хьялти сын Торда со своим братом плыл на Перешеечный Остров, чтобы проверить, как там его овцы, и они обнаружили Греттира Могучего, его брата и еще одного человека. Все они поселились на этом острове! И теперь никто не сможет вызволить оттуда своих овец. Я решил сказать об этом отцу. Наверное, жди теперь беды, – взрослым тоном добавил Торбьёрн.

Карлсефни вышел из кузницы на краю двора. Там он теперь проводил большую часть своего времени. Он поспешил навстречу Торбьёрну, мрачно выслушав новости, привезенные сыном.

– Что ты будешь делать, отец? – спросил Торбьёрн.

– Я останусь дома, и люди смогут всегда найти меня здесь, если захотят посоветоваться со мной, – ответил ему Карлсефни. – Хорошо, что ты поспешил к нам с этими новостями сын мой. Скачи обратно на Рябиновый Хутор и проверь вместе с Оттаром, надежно ли заперты наши амбары на берегу, Я предпочитаю угощать своих гостей сам.

Волнение, вызванное появлением Греттира, улеглось, но следующей весной бонды опять задались вопросом, как же им попасть на Перешеечный Остров. Ходили слухи о том, что Греттир показывался в разных местах, а вскоре Скегги-Тора в Глаумбере и Эльфрид на Рябиновом Хуторе начали жаловаться на то, что из кладовых пропадает еда. Не иначе, как это дело рук Греттира! Гудрид передала жалобы слуг Карлсефни, и тот пообещал смастерить новые замки, когда вернется с весеннего тинга на Мысе Цапли.

На тинг впервые поехал Снорри. Гудрид собрала своих мужчин в дорогу и, провожая их, долго махала рукой, как обычно. Она так часто делала это, что уже не задумывалась над смыслом происходящего. Жила по привычке, как и бродяги, которые вновь появились в округе.

Карлсефни с сыном вернулся с тинга и поведал новые истории о Греттире. А ночью, когда все улеглись спать, Гудрид вдруг услышала какое-то таинственное предупреждение, которое будто прозвучало в ее душе. Словно бы что-то должно было произойти. Она попыталаеь снова уснуть, не желая ничего знать о будущем. А на утро ей сообщили, что ночью пропало много еды – из кладовых и Глаумбера, и Рябинового Хутора. Карлсефни отправился прямиком в свою кузницу. Больше откладывать работу с замками было нельзя.

А Гудрид по-прежнему не оставляло чувство, что случится беда.

Она уже убирала со стола, как вдруг вспомнила, что Карлсефни ничего не ел с самого утра. Она быстро выложила на блюдо большие куски вареного лосося, посыпала сверху рубленым щавелем, а сбоку нарезала ломтики лучшего своего сыра. Завязав чистой тряпочкой кринку молока, она понесла обед в кузницу, откуда раздавались ритмичные удары.

Она вошла в жарко натопленное помещение и сразу же отступила от распахнутой двери в сторону, чтобы не заслонять собой свет.

– Это Гудрид! – сказал раб, помогающий Карлсефни. Карлсефни поднял усталые, слезящиеся от дыма глаза, просияв от радости и удивления.

– Ты не против, если я сперва вымою руки в ручье и вытру их этой тряпочкой? – И он бросил через плечо рабу: – Ульф, следи за огнем, а потом я сменю тебя, и ты успеешь поесть.

Гудрид села рядом с Карлсефни прямо на траву, у ручья. Она уже и забыла, как красиво он ест: никогда не набивает себе рот, как некоторые, тараща глаза и перемалывая челюстями большие куски. Она внезапно улыбнулась своим мыслям, и Карлсефни взглянул на нее:

– Чему ты улыбаешься, Гудрид?

– Я просто подумала, что мне гораздо приятнее смотреть на тебя, когда ты ешь, чем на других мужчин, – искренне вырвалось у Гудрид.

– Рад это слышать. И мне тоже приятнее смотреть на тебя, чем на других женщин.

Карлсефни отставил от себя блюдо и взял кринку с молоком, а Гудрид вдруг почувствовала, что у нее потемнело, замелькало в глазах, словно от той игры, в которую Карлсефни часто играл со своими сыновьями. Она закрыла лицо руками, не найдя, что ответить мужу, и рыдания подкатили к ее горлу. Слезы брызнули из глаз, заструились по пальцам, застлали все вокруг.

Карлсефни обнял ее, и она уткнулась ему в грудь, пока рыдания не стихли. Она жадно втягивала в себя знакомый запах мужа и внезапно почувствовала, до чего же он исхудал. Она отклонилась немного в сторону и заглянула в его осунувшееся лицо, на котором резко выделялся нос. Волосы и борода его сильно поседели, а на шее выступили тугие жилы.

– Торфинн, мне надо кормить тебя почаще. Ты очень похудел.

Он пожал плечами, глядя на поблескивание реки в зеленеющей долине. Снова повернувшись к ней, он взял ее руку в свою и принялся по очереди гладить ее тонкие, загорелые пальцы, словно они бьши ценной деревянной резьбой.

– Много же тебе пришлось поработать ради меня, Гудрид. Благодарю тебя, что пришла ко мне в кузницу и принесла поесть. А теперь мне надо закончить работу: скоро будет готов новый замок и ключи для Рябинового Хутора. Хотел бы я только знать, каким образом Греттир попадает с Перешеечного Острова на материк!

– На крыльях орла, не иначе! – попыталась пошутить Гудрид.

Карлсефни быстро взглянул на жену, словно его ударили, но потом спокойно улыбнулся.

– Я не знаю, как много тебе известно, Гудрид, и умеешь ли ты заглядывать в будущее. Ты упомянула сейчас орла, и в последнее время я каждую ночь вижу его во сне. Он сидит возле меня… Мне не следует больше ничего утаивать от тебя.

– Утаивать… что именно?

– Я думаю, что жить мне остаюсь недолго, Гудрид. И орел этот – мой дух-двойник. Мне сейчас на три зимы больше, чем было моему отцу, и умер он от удушья. У меня иногда бывало удушье, а теперь оно возникает все чаще и чаще. И я не слышал, чтобы от этой болезни было лекарство.

Гудрид не отрываясь смотрела на мужа, а он продолжал:

– Я давно уже собирался сказать тебе об этом, Гудрид, но ты и так несешь свое бремя…

– Бремя! – хрипло повторила Гудрид, отводя в сторону взгляд. – Да, я несу свое бремя, и мне казалось, что ты разделишь его со мной.

Он взял ее за руку, заставив посмотреть на себя.

– Скажи мне, что тяготит тебя, и тогда я увижу, смогу ли я взять на себя твое бремя.

Гудрид перевела дыхание, не зная, с чего начать, а Карлсефни почти сердито бросил ей:

– Мы делили вдвоем стол и постель, мечты и заботы так много времени. И у меня никогда не было от тебя тайн.

– Никогда? – Гудрид так волновалась, что с трудом находила слова. – И в один прекрасный день не появится человек, который назовется твоим сыном и потребует раздела наследства с моими детьми?

– Если такой человек и появится, то он солжет тебе, разве нет? – спокойно ответил Карлсефни, словно он обсуждал цену на сукно. – И тебе хорошо известно, сколько у меня детей. Столько же, сколько и у тебя.

Гудрид больше не могла удержать себя. Она вскочила, схватив посуду, и собиралась уже уйти. Но Карлсефни взял ее за руку и сухо сказал:

– Ульфу не понравится, что ты унесла его долю обеда. Да и я полагаю, что нам надо перепахать это поле, раз уж мы начали разговор. Сядь, Гудрид, сядь поближе, а впрочем, держись от меня на том расстоянии, которое тебе самой по вкусу… Нет, сядь лучше так, чтобы я мог видеть твои глаза…

Его голые ноги почти касались ее ног, и он продолжал:

– Ты помнишь Виноградную Страну, Гудрид?

– Как же я могу ее забыть!

– Ты считаешь, что нам надо было бы остаться там?

– Нет, Торфинн, я всегда знала, что мы поступили правильно, уехав оттуда, и все равно я никогда не жалела о том, что мы жили там. Нам нельзя было оставаться в Винланде после всего, что случилось со скрелингами и с их колдовством…

– Тогда я надеюсь, что ты понимаешь, почему нам нельзя больше иметь детей, если они уносят твою жизнь.

– Ты… ты боялся, что я умру? – удивленно спросила Гудрид. – А а думала, что наскучила тебе, что ты сердишься на меня за те сплетни, которые ты услышал обо мне на тинге.

– Разумеется, я рассердился, когда люди говорили про тебя дурное… Ведь ты главное сокровище в моей жизни! Но как ты могла подумать, что я зол на тебя или что ты мне наскучила? Я-то думал, что ты поняла, в чем дело… Ведь мы жили с тобой всегда так хорошо!

Гудрид тяжело сглотнула.

– Нам нужно больше времени бывать вместе.

– Да, но если мы сейчас не сделаем замок, то завтра потеряем еще одну бочку с лососем, – сказал Карлсефни, поднимаясь. Он поцеловал ее в щеку, взял из рук блюдо и кринку и вернулся в кузницу.

По пути к дому Гудрид на мгновение замедлила шаг, чтобы послушать крики потревоженных ею кроншнепов. К ней словно бы вновь вернулся слух. Годами жила она будто глухая, ничего не слыша вокруг. Над полем летали ржанки, а сердце Гудрид пело от радости: Карлсефни не изменил ей. Теперь нужно только отыскать лекарство от его болезни, и они снова будут свободны и счастливы вместе!

После ужина Карлсефни сидел с Гудрид на дворе, вытачивая ключи к новому замку. Они тихо переговаривались, находя любой предлог, чтобы коснуться друг друга. Карлсефни пощелкал готовыми ключами в замке и поднялся:

– Пожалуй, придется съездить на Рябиновый Хутор и поменять на ночь замок. Я буду крепче спать, если довершу это дело. Возьму с собой Эйндриди.

Гудрид нежно поцеловала мужа на прощание и долго смотрела, как он вместе с Эйндриди Лебединой шеей скачет на север, а потом вернулась в дом. Торбьёрн и Снорри играли в тавлеи, а на длинных лавках вдоль стен спали слуги, но большинство все же оставалось на дворе, наслаждаясь дивным вечером. Гудрид взялась за пряжу, изредка переговариваясь с сыновьями, а потом снова вышла из дома, как раз в тот миг, когда солнце завершало свое путешествие по небу, и закат уже окрашивал воды фьорда. В розоватом прохладном воздухе замерли все звуки, и стихло даже птичье щебетание. Гудрид охотно осталась бы на дворе всю эту короткую летнюю ночь, наблюдая за восходом солнца. Но она слишком устала от пережитого за день.

Она не знала, как долго она спала, когда Карлсефни тихо лег рядом с ней на кровати. Она обняла его голову, прижала к своей груди и зашептала в любимые волнистые волосы:

– Почему тебя не было так долго?

Он замешкался с ответом; голос его звучал прерывисто:

– Это был не Греттир… не он украл наши припасы. Мы удивились… увидев в кладовой Барда Безбородого и Эйольва Синезубого… и устроили им хорошую взбучку… Прежде чем наступит утро, они будут уже далеко отсюда…

Договорив последние слова, он внезапно застонал, а Гудрид, прижавшись губами к его лбу, ощутила, что весь он покрыт капельками пота.

– Тебе плохо, муж мой?… Снова вернулась боль?

– Да… подержи меня, Гудрид… просто подержи… сейчас пройдет…

Гудрид крепче прижала его к себе, оберегая от орла, который притаился в тени, пристально глядя на их кровать своими желтыми глазами. Она растирала спину и плечи мужа до тех пор, пока не почувствовала, что мускулы его расслабились. Карлсефни всегда тихо и ровно дышал во сне, и потому она не заметила, когда жизнь его прервалась.

Наутро она проснулась и обнаружила, что любимый ее мертв. Никогда больше не найдет она в жизни утешения. Сколько же времени она потеряла напрасно, проявив малодушие и не выяснив все до конца, хотя еще можно было успеть исправить ошибку, которую она сама же совершила.

МЕЧТЫ О СВИДАНИИ

Через неделю после тризны по Карлсефни Гудрид в сопровождении четырех вооруженных человек поскакала на запад. Она собралась погостить у Гудрун дочери Освивра на Священной Горе. Снорри Годи, приехав на поминки со своими многочисленными сыновьями, сказал, что родственница нуждается в дружеской поддержке, ибо после потери мужа Гудрун до сих пор не пришла в себя и никуда не выходит из дома, разве что в свою церковь. Единственной радостью в ее жизни была теперь внучка Хердис.

На альтинг ехало много народу, так что дороги не пустовали, пока Гудрид наконец не спустилась на другую сторону Лососьей Долины, проезжая мимо двора, построенного Олавом Павлином в Хьярдархольте. Здесь ей оказали радушный прием, как, впрочем, и в других домах, где они прежде гостили вместе с Карлсефни.

Пока она была в пути, только раз выпал снег, но солнце уже припекало по-летнему, едва они добрались до поросшего лесом южного берега Вамм-фьорда. Аромат цветов, солнечные блики на поверхности воды, простирающейся на запад, пробудили в Гудрид целый рой воспоминаний. Она знала, что находится на северной стороне Мыса Снежной Горы.

В горах еще лежал снег, но дорога вилась через заливные луга, между низкими горными хребтами, походившими на стаю китов. Да и сама Священная Гора напоминала Гудрид большого кита, повернувшего голову на запад. У подножия этой горы лежал двор Гудрун, надежно укрытый от пронизывающего ветра с Широкого Фьорда, а неподалеку было озеро.

Сын Гудрун Торд стоял на дворе, когда гости подъехали к дому. Слуги помогли им сойти с коней, и Торд попросил Гудрид и ее людей подождать немного в доме. Гудрун сейчас в своей церкви, но за ней уже послали.

– Спасибо тебе, Торд, – улыбнулась ему Гудрид. – Пожалуй, я останусь на дворе, чтобы полюбоваться окрестностями.

Она слышала, что последний муж Гудрун не скупился на обустройство своего дома и выстроил лучшую в Исландии церковь. С тех пор как Гудрид уехала из Норвегии, она видела только два дома, целиком сложенные из бревен – в Хьярдархольте и здесь, у Горы. Подняв голову, чтобы полюбоваться резным коньком на крыше амбара, она заметила, как из-за угла ей навстречу выходит Гудрун дочь Освивра. Она вела за руку детей, а следом за нею шла молодая женщина.

Гудрун заметно постарела с тех пор, как они с Гудрид виделись в последний раз, но осанка ее по-прежнему была прямой. На глазах выступили слезы, когда она радостно поцеловала свою гостью.

– Добро пожаловать в мой дом, Гудрид. Бог услышал мои молитвы! Я знала, что ты уже в пути, и распорядилась приготовить тебе кровать в доме. Ты будешь делить постель с Тордис, моей невесткой, которая приехала повидать маленькую Хердис.

И Гудрун показала на белокурую девочку возле себя.

– Хердис ночует у меня, да и Стюв тоже, когда Торд берет его с собой ко мне.

Маленький мальчик поднял лицо к Гудрид, услышав свое имя. Она полагала, что ему около четырех лет. Ребенок был слепым. Но речь его была разумной и правильной, когда он произнес:

– Бабушка, ты обещала рассказать мне, как выглядит наша гостья. У нее красивая одежда? И сколько ей лет? И резвая ли у нее лошадь?

– Лошадь Гудрид дочери Торбьёрна стоит уже в стойле, – добродушно начала Гудрун. – И сама Гудрид гораздо моложе меня, на целых семнадцать зим. Дорожный плащ ее подбит мехом, и если ты попросишь ее, то она, может быть, разрешит тебе потрогать чудесную цепь, на которой висят швейные принадлежности и ножик. А если ты дотронешься до ее золотого креста, то не забудь перекреститься, как я тебя учила.

Стюв выпустил руку Гудрун и послушно перекрестился, повернув личико к бабушке.

– А она разрешит мне дотронуться до ее лица?

– Спроси сам у Гудрид.

– Конечно, разрешу, – сказала Гудрид, – ты сделаешь это, как только мы сядем в доме.

Они выпили свежего молока с молодым дягилем, и Гудрид, глядя на изрезанное морщинами лицо Гудрун, думала, чувствует ли та себя столь же искалеченной жизнью, так что продолжение этой жизни воспринимается как наказание. Именно это чувство испытывала Гудрид с тех самых пор, как увидела, что Карлсефни лежит рядом с ней бездыханный.

Она вздрогнула, когда маленькая ручка легонько дотронулась до ее щеки. Она даже не заметила, что Стюв успел вскарабкаться на лавку и теперь просил ее:

– Гудрид, можно мне потрогать твое лицо?

– Можно, но сперва я поглажу твои волосы! – И Гудрид провела рукой по кудряшкам ребенка. Забравшись к ней на колени, мальчик медленно провел руками по ее лицу, и от его легких пальчиков она узнала о своей внешности гораздо больше, чем говорило ей об этом ее бронзовое зеркало. Лицо ее вылепили тридцать девять лет и зим; щеки и подбородок – округлые поля и пашни; нос – как межевой знак; глаза и рот – окна дома, в котором теплилась жизнь. А морщины, которые так внимательно нащупывал Стюв, – высохшие русла ручьев, ждущие слез.

– Она такая красивая, – сообщил Стюв. – Я хочу подружиться с ней.

– Спасибо тебе, – ответила Гудрид. – Я тоже хочу подружиться с тобой.

Гудрид погрузилась в мирную, безмятежную жизнь на Священной Горе. Младший сын Гудрун вел хозяйство, и в распоряжении его находилось множество слуг и рабов. Гудрун всегда была искусной пряхой и не упускала случая посидеть за этим занятием, но зрение ее слабело, и долго прясть она уже не могла. Она часто ходила в свою церковь и иногда брала с собой Гудрид. И когда та преклоняла колени рядом с подругой в маленьком, пахнущем смолой помещении, молясь Господу, мысли ее уносились далеко.

Прежде чем вернуться в дом, они обычно задерживались на церковном кладбище, где были погребены многие из родичей Гудрун и где плоский зеленоватый камень отмечал собой место захоронения Халльвейг, матери Гудрид. Гудрид знала, что отец перевез тяжелый надгробный камень через горы из самого Хеллисвеллира, и похоронил и жену, и младенца на Священной Горе, когда она еще принадлежала Снорри Годи. И только сейчас, когда Гудрид сама горевала о муже, она поняла, какая сила двигала ее отцом.

Когда Стюв со своим отцом собрались уезжать со Священной Горы, Гудрид взяла мальчика на руки, чтобы поцеловать его на прощание. Ручки его скользнули по золотому ирландскому кресту, подаренному Карлсефни, и Слов задумчиво сказал:

– Твой крест красивее, чем бабушкин, и не такой тяжелый.

Гудрид с удивлением заметила, что Гудрун невольно коснулась рукой ворота, словно ее ударили. Ей показалось странным, что такая богатая женщина, как Гудрун, не может купить себе дорогой крест. Все дело, наверное, в том, что та привыкла носить свой простой крест под сорочкой, как она сама когда-то носила золотой крест короля Олава и амулет Фрейи, скрывая их от посторонних глаз.

Проводив родичей, Гудрун вместе с Гудрид отправилась в церковь, а Тордис взяла крохотную дочурку с собой в поле, – сплести ей венок. День выдался жаркий, и маленькая Хердис раскапризничалась. Собаки лениво бродили по двору, но после обеда ветер переменился, и с Широкого Фьорда повеяло свежестью.

Обе женщины перекрестились, окропив пальцы в святой воде, и преклонили колена перед резным мальтийским крестом. Они не стали зажигать лампу, ибо через крестообразные оконца в стенах еще проникал дневной свет, Гудрун дочь Освивра не произносила ни слова, даже не прочла вслух «Отче наш». Она смотрела прямо перед собой, и мысли ее были далеко.

Оказавшись в прохладном, тихом полумраке, Гудрид закрыла глаза. Грешно поклоняться иным богам, кроме Христа, сказал ей тогда епископ Бернхард. Теперь ей стали понятны эти слова. Карлсефни и сыновья тянули ее каждый в свою сторону, и в такие минуты она ощущала, что нельзя служить двум господам одновременно. Христос взял на себя грехи мира и искупил людей, даровав им спасение – а значит, и ей тоже…

Она отогнала от себя лишние мысли, чтобы сосредоточиться на духовном. Может быть, Христос захочет сказать ей что-то важное, если она оказалась в Его доме! Она стремилась узнать наверняка, видит ли ее Бог, знает ли, что она ждет встречи с Карлсефни в христианском Раю.

Пространство вокруг нее становилось все темнее и глубже, как в тот раз, когда она пела для Торбьёрг-прорицательницы. И все ее мысли и чувства были поглощены одним: «Господи, укажи, что мне делать…»

Наконец в темноте вспыхнула полоска света: тепло его согревало, ласкало, и на Гудрид снизошло умиротворение. Она не спешила открывать глаза, надеясь, что это чувство продлится, но оно исчезло. И все равно она ощущала всей душой, что обрела силы жить дальше. Осиянная этим светом, она теперь верила, что Христос не оставил ее. Никогда больше она не обратится к другим богам.

Она бросила взгляд на Гудрун, которая продолжала смотреть перед собой, беззвучно шевеля губами. Почувствовав на себе взгляд Гудрид, та перекрестилась и повернулась к подруге с чудным выражением лица.

– Пойдем, Гудрид, настало время показать тебе мою гору.

Больше она не произнесла ни слова, пока они не очутились у самого подножия Священной Горы и начали подниматься по тропинке, ведущей вверх, к поросшей травой площадке, на расстоянии в сотню локтей от них. Гудрун перекрестилась и тихо сказала, словно боясь разбудить спящего ребенка:

– В горе этой живут духи: здесь были похоронены многие предки Снорри Годи… Иногда они выходят наружу, чтобы взглянуть на тех, кто нарушает их покой, и не любят, если кто-то увидит их, и если ты обернешься назад, они проклянут тебя. Поэтому смотри только вперед, когда поднимаешься в гору, а когда достигнешь вершины, можешь загадать желание. И может статься, что оно будет исполнено.

Щеки Гудрид коснулся холодный соленый ветер. Она заметила, что они поднялись уже достаточно высоко, но никакая в мире сила не могла заставить ее повернуть голову и посмотреть, что за призраки танцуют у нее за спиной. Когда тропинка привела их на выступ, поросший травой, Гудрун остановилась и сказала:

– Теперь ты можешь загадать свое желание, Гудрид, и оглядеться вокруг!

Гудрид глубоко вздохнула, моля в душе: «Я верю, что отец говорил мне истинную правду о Рае, и люди встречают там своих близких и пребывают вместе с ними в вечной жизни. Я желаю, я хочу знать, что я должна сделать, чтобы вновь встретить своего Карлсефни».

Они с Гудрун отошли на другой конец маленькой площадки, где гора круто обрывалась вниз. Оттуда им были видны узкие рукава Лебединого Фьорда и пенистый прибой у островов Широкого Фьорда, а за ними – широко раскинувшиеся пастбища и зубцы Мыса Снежной Горы.

Гудрун показала на небольшой каменный крест, врытый в землю, и промолвила:

– Здесь мое святое место, и оно для меня важнее церкви. И именно здесь я расскажу тебе кое о чем.

Украшенная перстнями рука ее поправила что-то под сорочкой, и она продолжала:

– Я все хуже различаю острова и дома внизу. И если мне суждено прожить еще несколько лет, то я перестану видеть и окружающих. Епископ Коль говорит, что это неважно, ибо Царствие Божие – внутри нас, и я теперь понимаю, что он был прав… Он сказал также, что папа в Ромаборге – наместник Христа на земле и носит с собой большой ключ, полученный им от Господа. Я надеялась, что однажды смогу поехать в Ромаборг, чтобы увидеть святого отца и попросить у него отпущения грехов. Но я скоро буду как маленький Стюв и смогу жить лишь на привычном месте…

– Со слов епископа Бернхарда я поняла, что даже простой священник имеет от Бога власть прощать наши грехи, а твои прегрешения, конечно же, не тяжелее, чем у других! – возразила ей Гудрид, в смятении глядя на слезы, струящиеся по морщинистым щекам Гудрун.

– О нет, Гудрид, мои будут потяжелее. И я должна быть уверена в том, что попаду именно в Рай, – уверена, слышишь, – ибо мой Кьяртан обретается там. Так сказал мне епископ Коль. Кьяртан был таким честным, что не пожелал лечь со мной в тот раз, когда он с женой гостил в нашем доме, хотя я и соблазняла его как могла… Я была просто вне себя и совершила поступок, о котором жалею до сих пор. Но если я попаду в Рай, я попрошу у Кьяртана прощения за содеянное и наконец обрету мир. А ты… ты могла бы поехать к святому отцу вместо меня, Гудрид! Ты моложе и крепче меня, и ты привыкла путешествовать…

Гудрид молча слушала, что говорит ей Гудрун. До них доносились крики чаек и мычание коров, но голосов людей не было слышно. Ветер с моря играл ее кудрями, и она ощущала на своих губах соленый привкус, словно стояла на палубе корабля, уносящего ее вдаль. Сердце ее забилось чаще. Неужели это возможно – вновь отправиться в путешествие, увидеть в далеком Ромаборге самого папу и узнать, сможет ли она встретить в Раю Карлсефни! Вот и услышала она ответ на свои молитвы…

Она обернулась к Гудрун и твердо сказала:

– Да, я поеду туда, когда Снорри женится и приведет в дом новую хозяйку.

Гудрун медленно достала из-под сорочки большой, тяжелый золотой крест и произнесла:

– Я хочу, чтобы ты отдала этот крест святому отцу. Я слишком долго носила это бремя. В драгоценном платке Рифны оказалось восемь английских унций золота!

– Да, это много, – ответила Гудрид, взвесив крест на ладони. Потом она повесила его себе на шею и спрятала под сорочкой. Она всей кожей чувствовала это золото, словно воспоминания о краже ранили ее, и она вдруг подумала об амулете Фрейи, который вцепился ей в грудь много лет назад.

И еще одна картина всплыла в ее памяти: красное, распалившееся лицо Гуннхильл, когда она сидела в новом доме Гудрид и Карлсефни в Виноградной Стране и слушала историю о похищении золотого платка. В тот раз Карлсефни как никто проник в судьбу Гудрид и принял решение, как прежде до него – Торбьёрн и Торстейн. Отныне она сама должна будет решать за себя, и да поможет ей в этом свет, вспыхнувший в ее душе. Вся ее жизнь, страны, в которых она бывала, все пережитые ею события были лишь пробой, поисками этой единственной цели, к которой она теперь шла: соединиться с Карлсефни в вечной жизни.

– Епископ Коль умел заставить меня исповедаться перед ним, – с коротким смешком произнесла Гудрун. – Но он умер и покоится теперь возле церкви Гицура Белого в Скальхольте. Я хотела бы перенести его прах поближе к моей церкви! И потом, нам нужен новый епископ, который рукоположил бы священников… В этом году мне пришлось звать к себе священника Снорри Годи.

– Как же получилось, что ты так много общалась с епископом Колем?

– Он приехал на Священную Гору, чтобы утешить меня, когда Торкель утонул. Он хорошо знает наш язык, и мы без труда разговаривали с ним… Он научил меня, что Христос в силах исправлять наши пути и заглаживать прегрешения, совершенные нами, и еще он сказал мне, что в других странах есть не только святые мужи, но и святые жены, которые проводят жизнь в молитвах и постижении воли Божией. Надо многому научиться, чтобы стать такой святой. Коль читал мне многие псалмы царя Давида перед своей смертью – и по-латыни, и на нашем северном языке. Послушай:

– Подумай только, а вдруг это и есть святая гора Господня, Гудрид!

– Может, это так и есть, – тихо промолвила Гудрид. Стоя на вершине, она ощущала вокруг тишину и покой. И вся душа ее исполнилась благодарности за то, что она не изменила своему мужу с Гудмундом сыном Торда, ибо теперь на ней нет греха против заповеди Божией и перед Карлсефни. Он тоже был верен ей всю свою жизнь и всегда говорил, что поклоняться надо одному Христу, так что Бог поместил его в Рай, где он ждет Гудрид. И может, Карлсефни уже встретился там с ее родителями!

Долго стояли они молча, пока Гудрун не поежилась от резкого ветра и не показала на запад, где дорога терялась среди широкой равнины, поросшей мхом. Она тихо сказала:

– Вон та дорога ведет к твоему отчему дому, Гудрид. Не хочешь ли ты съездить на Купальный Берег, прежде чем уедешь отсюда?

Гудрид вспомнила, сколько раз она ездила со своим приемным отцом через Мыс Снежной Горы и как славно было скакать мимо большого ледника, вдыхая свежий ветер, который доносил до них запах с лугов, видя в просветах между горами море! Она подумала об Ингвилль, которая, конечно же, будет рада ей, и они смогут поговорить о прошлом и съездить в Хеллисвеллир…

– Я обязательно побываю там, Гудрун, но мне предстоит многое сделать, пока я чувствую в себе силы. Время у меня еще есть, ибо прорицательница сказала мне однажды, что Норны прядут длинную нить моей жизни! И она оказалась права. Оба раза я была счастлива в браке…

Голос ее задрожал, и слезы уже застилали глаза, а она все вглядывалась в блестящие воды Широкого Фьорда. Сжав руки, она твердо произнесла:

– Мне предстоит долгое путешествие, прежде чем я наконец снова увижусь со своим мужем.