2. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ АНАСТАСИИ
      От Тулы на Москву тракт был наезжен, да и до Вытегры, хоть с зябкостью, ехать было можно, а далее потянулись архангельские леса, и деревни встречались все реже, а снега кругом стояли такие и такое безмолвие было вокруг, что кони, и те боязливо косили по сторонам, фыркали, пуская из мохнатых заиндевевших ноздрей густые струи пара. А и было чего бояться: дважды - под Шалукшой и Емецом - пришлось отбиваться от голодных волков.
      - Ты, барин, в рубашке родился, - уважительно говорил ямщик, боязливо поглядывая на мягковские пистолеты. - И стреляешь изрядно, словно бы родился с пистолями.
      - Поезжай, поезжай, - благодушно отвечал Иван,
      пряча пистолеты в футляр. - Гляди, отстанешь, одни можем остаться. А в одиночку и они отбиться нам не помогут!
      Сказались-таки маменькины уроки о заединщине! Но чем ближе был конечный пункт его путешествия, тем волнительнее дышалось Ивану Мягкову. Нетерпение словно бы сжирало его изнутри, казалось, дай Господь воли, побежал бы Иван впереди саней, сил своих не жале ючи. И вот уже стал виден распадок меж двумя холмами, а за распадком и холмами уже открывался вид на Холмогоры.
      - Останови, - повелел Иван, и когда недоумевающий ямщик остановился, Мягков расстегнул тулуп, снял рукавицы, достал из камзола трубочку и принялся набивать ее непослушными дрожащими пальцами. Ямщик смотрел на молодого барина и ничего не понимал - не он ли всю дорогу торопился? Чего ж сейчас встал?
      Иван сидел, глядя на открывающийся распадок, на сверкающие под лучами солнца снежные холмы, на синие пронзительные небеса, и курил. Ехать вперед было заманчиво и отчего-то страшно. Он пытался унять внезапное волнение, но слышал стремительный стук своего сердца, и где-то в сосняке, густо зеленевшем на склонах холма, вторя его сердцу, дробно застучал дятел.
      - Трогай, - приказал Мягков ямщику и откинулся на сиденье кареты.
      Фыркнули и заржали лошади, заскрипело по снежному насту дерево, покачиваясь, покатилась в окне кареты встречная неяркая красота северного края. А сердце колотилось все стремительнее, все яростнее, и Иван вдруг подумал совсем некстати и не о том, чего ждали его сердце и душа: "Не забыть бы сразу же Куриле с Маркелом гостинцы занести!"
      Не засиделся Иван Мягков в привычных отцовских вотчинах. Якову терзания сердечные братца - что? Для одуревшего от жарких ночных баталий Раилова супруга его законная Варвара Леопольдовна Аксакова-Мимель-бах светом в окне была, прочих он не замечал даже. А Ивана Мягкова даже волчья охота с флажками, гончими, Владычица морей зазывно трубящими охотничьими рожками да обязательной янтарной рябиновкой, подаваемой прямо на крови, над добытым зверем, значит, не развлекла и душевных волнений не доставила.
      Маменька Рахиль Давыдовна сердцем своим почуяла недоброе и по простоте своей душевной раздумывать особо не стала - вечером же после охоты послала в комнату старшего сына молодую да пригожую дворовую девку - посветить. Иван у нее хмуро свечу отнял и недоумевающую девку Наталью, которой этот мужественный государев капитан из хозяйских сынов очень даже нравился, за дверь выставил, а сам с полчаса ухал отчаянно да в белой исподней рубахе угрожающие стойки принимал, руками и ногами резво размахивал - следовал невиданной в Туле и ее окрестностях восточной борьбе под названием "самураке".
      Маменька поутру пыталась с Иваном откровенные разговоры вести, но он накануне с батюшкой достаточно наговорился.
      - Что вы, маменька, торопитесь? - спросил он.
      Нешто вам Якова счастия мало? Придет время, и оженюсь, успеете внуками порадоваться!
      - Вы же мне одинаково милы, разлюбезный сыночек, - запричитала Рахиль Давыдовна, которую в доме никто иначе как Раисой Давыдовной не называл. - Вот увижу ваше семейное счастье - тогда и помирать можно будет в душевном спокойствии. Никак тебе никто не глянется, сынок?
      Откровенничать с маменькой было еще даже опаснее,чем с отцом. Кто ее знает, какой фортель Раиса Давыдовна выкинуть может, дабы счастия для сына, в том понимании, каковым она это счастие видела, добиться?
      - Ах, матушка! - неохотно сказал Иван. - Не чувствую в себе той силы и терпения, чтобы готовым быть семейным очагом и детьми обзаводиться. Да и кондиций к женитьбе не вижу!
      Не в пронос будет сказано, тут Иван Мягков и не лукавил даже. Объяви он о предмете своих воздыханий, мнится, родители тому не рады были бы и, даже напротив, зело опечалены сыновнею неразборчивостью.
      После крещенских морозов Иван сговорился с Яковом, который ехал в Тулу купить у купцов лино-батиста, тарлатанов да драгоценный склаваж для своей молодой жены. Якову братцева задума совсем не понравилась, только ведь и отказать было нельзя. А посему после возвращения Якова родителям огорченным было сказано, что получено для Ивана секретное воинское предписание, указывающее капитан-лейтенанту Мягкову явиться в Петербург под строгие адмиральские глаза.
      Таким указаниям противиться было нельзя, и с недолгими родительскими хлопотами да маменькиными жалостливыми приговорами Иван отправился в путь, обняв отца и нежно поцеловав вытирающую слезы мать.
      Теперь же замирало и жарко ахало сердце влюбленного Ивана. Вот уже видны были чаканные крыши рыбацких домов и темная полуутонувшая в снеге казарма, около которой неторопливо расчищали тропинки армейские инвалиды, которым после выслуги некуда было податься.
      А вот уже и дом разлюбезной Анастасии.
      Иван нетерпеливо приказал ямщику встать и сам принялся разгружать узлы с гостинцами да подарками.
      Прошел во двор, отворил хриплую от морозов дверь и замер на пороге, пораженный нежилым видом горницы.
      "Ах, гадюка! - ненавистно мелькнуло в голове. - Достал-таки!"
      Придерживая одной рукою полы распахнутого тулупа, Мягков бросился к дому подполковника Востроухова. Тот был на месте и, казалось, совсем не удивился ни явлению капитан-лейтенанта, ни его кипящему гневом лицу.
      - За спросом явился? - буднично спросил он. - Ты бы, Мягков, ноги обмел да шапку снял, коли в дом входишь. Добрые люди, входя, Богу крестятся да хозяину здравия желают. А этот - на тебе! - бураном пылящим ворвался!
      - Не до политесов! - буркнул Иван. - Где она, Ануфрий Васильевич? Не томи душу!
      Востроухов вздохнул, завистливо глянул на Мягкова и развел руками:
      - Не знаю, Иван Николаевич, ей-ей, не знаю!
      - Как это? - Мягков обессиленно сел на скамью, глядя на старого служаку.
      - Вот так. - Тот сел рядом, поджал губы, скорбно поглядел на образа в красном углу. - Еще осенью поздней - спать ложились, она избу топила, утром встали - дом пустой. И ума никто приложить не может. Вроде и места у нас не разбойные, неоткуда беды ждать. Правда, сказывают, видели в ночь карету в распадке. Только в карету ту я не шибко верю, не княжна, чай, чтобы в каретах по Руси разъезжать. Резонировать я тебя не буду, ибо нет фирияка от укусов той змеи, что любовью зовется. Иной раз думаешь - золотой, а нагнешься - алтын увидишь.
      Он дружески коснулся плеча капитан-лейтенанта и участливо с определенным бономи предложил.
      - Я чаю, ты не одну версту отмахал, Иван Николаевич. Раздевайся, отдыхай, поклажу твою мои дворовые в дом снесут. А я пока указания дам самовар поставить да штоф с рябиновкою из подвалов поднять.
      Ах как пьют у нас на Руси обиженные да судьбой обездоленные! Последний грош - и тот в кружале иль питейной лавке оставят, а горе, что в душе их бушует, обязательно горькой зальют. Зальют и повторят, а там уже и остановиться трудно, и деньги неведомо откуда плывут, кураж идет, пропой длится, а когда человек наконец в себя приходит, зрелище видится безрадостное - и денег нет, и горе с тобой, и морда в драке с неведомым супротивником расквашена. Нечто подобное испытал и капитаи-лейтенант Мягков, когда после безуспешных расспросов степенных и неразговорчивых холмогоров в доме Ануфрия Васильевича Востроухова очнулся. Глянул на себя в зеркальце, небритую опухшую морду свою увидел и сплюнул с тоски и досады.
      Около дома корабельного мастера Курилы Артамонова на длинном шесте полоскалась разноцветная ветреница, показывающая направление ветра.
      Сам Курила Фадеевич Артамонов в своей избе занимался диковинным делом поставил посреди горницы бадью с морской водой и пускал в оной воде досочку с вертушкою на конце, и оная вертушечка ходко двигала досочку к другому концу бадьи, даже некоторый бурун за нею вздымался.
      - А-а, никак доблестного капитана Мягкова зрю, - спокойно и даже с некоторым равнодушием прогудел он в бороду. - Долгонько добирался, Иван Николаевич!
      Мягков с надеждою взглянул на него, но корабельный мастер лишь дернул широкими плечами.
      - Не знаю, Иван Николаевич. Нет у меня на твои волнения успокоительных ответов. Не баюнок я и красиво сказывать не умею. Даст Бог, объяснится все и даст тебе Господь наш спокойствия и счастия. Утешать тебя не буду, в таких делах утешить только Он и может. Иди-тко лучше сюда, Иван Николаевич, погляди, какую штуку замыслил я изладить...
      Мягков безразлично подошел, ссутулился и потухшим глазом уставился в бадью с водой.
      - Видишь, какая штука получается, - приступил к объяснениям корабельщик. Заметил я, что ежели к одному концу щепки вяленые потрошка крепко закрученные закрепить, а к оным потрошкам вертушку присобачить, то кишки, начинаясь раскручиваться, раскручивают и вертушечку, а вертушечка, в свою очередь, толкает щепочку вперед, и оным образом щепочка та изрядное расстояние проплыть может.
      Игрушками пробавляешься, Курила Фадеевич, детство в тебе играет, равнодушно заметил Мягков.
      Курила со знакомым Ивану упрямством вскинул бороду.
      - Из этой игрушечки отечеству зело великая польза может быть, - сказал он. - Зрю я, томит тебя несчастие, ты нонича и на прю неспособный!
      - И какая же с щепки государству польза может выйти?
      - А такая! - Корабельщик взял щепочку из бадьи в мозолистые корявые руки и принялся накручивать вертушку. - Представь себе, что оные кишки вяленые находятся внутри выжженного полена. На одном конце его вертушечка, а на другом бомба запалом кипит. И ты оную вертушечку освобождаешь для вращения, она гонит сей снаряд по воде, и снаряд тот в момент приближения к неприятельскому судну взрывается. Этак минеру твоему и из подводки без надобности выходить будет. Знай целься только да пускай самобеглые мины в неприятельские корабли!
      ? Это ж какие расчеты надо делать, чтобы точно у корабля под бортом мина взорвалась? - поинтересовался Мягков. Глаза его неожиданно заблестели, смысл и задор в них появился, а с задором объявилось и желание возражать Артамонову. Это ж как получается? Неправильно фитиль рассчитаешь, и неприятелю никакого урону не будет, только мину безо всякой для того пользы переведешь! Плохо ты придумал, Курила Фадеевич, бесполезно твое техническое новшество для военного делу, только для государевой кунсткамеры оно лишь и пригодно!
      - А ты не торопись, - посоветовал корабельный мастер. - Главное, что сия мысль мне пришла в голову. А уж как с оными недостатками совладать, тут уже время да Бог мне советчики.
      - Эх, Курила Фадеевич, - горестно вздохнул Мягков. - Да не лезут в голову изобретения твои! И без того полна голова горьких думок!
      Корабельный мастер посмотрел на капитан-лейтенанта, лицо его в боры собралось, потом улыбкой разгладилось, и Курила Артамонов сказал сочувственно:
      - А ты гони ее прочь, печаль-тоску! На приклад тебе скажу, не то беда, что утонул, а то беда, что не ко времени.
      5. ВТОРОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ "СДЦКО"
      Одна тысяча семьсот седьмой год был бы скучен и тосклив, словно игра в подкидного дурака в одни руки, да выпали и в нем некие тайные и с тем геройские операции на долю доблестного экипажу подводки.
      С ледоходом, когда царь был еще в Желкве и занимался нужными и неотложными государству делами, доставлена была из Холмогор новая подводка взамен той, что худа уже стала и течи опасные открыла в укромных и нежданных местах. Новую .подводку, которую Курила Фадее-вич ладил усердно с устранением недостатков, присущих первому подводному кораблю, также назвали "Садко" и теперь всяким образом пытали ее близ острова Котлин. Экипаж был тот же, привычен стал уже к подводному каторжничеству, поэтому учения все шли своим чередом с обычной рассудительностью и неторопливостью. Самодвижущихся мин Артамонов с Плисецким еще не додумали, но желобка для них на подводке уже поставлены были, чтобы десять раз одно и то же напрасно не строить. Новое судно также было шестивесельным, но не в пример более просторным, да и бомбардирская камера, в которой управлялся Суровикин, не оставляла желать лучшего. Одновременно на северных верфях заложены были два восьмивесельных корабля, названные "Перволукшей" и "Благодарением". Лодки эти предназначались для южных морей, где хотя и наблюдалось относительное спо
      койствие, но можно было от турков ждать самых неприятных сюрпризов. Береженого Бог бережет, сильного - сила его охраняет!
      - И вы, братцы, готовьтесь, - сказал Мягкову Курила. - В скором времени достанется вам выучеников вынянчивать, опытнее вас в подводном деле пока никого нет.
      Из Желквы бывшему архангельскому воеводе, а ныне хозяину и адмиралу всего флота российского, сенатору, шли депеши государя. Приказывал государь Петр Алексеевич без промедления призвать две-три тысячи калмыков к Днепру, строить поболее бригантинов да притом следить внимательно, чтоб строили обязательно из просушенного лесу, сырого чтобы не пользовали.
      По указанию Петра Алексеевича от Пскова, через Смоленск, до самых черкасских городов хлеба на виду не держали, а зарывали и прятали в укромных глубоких ямах, чтоб, не дай Бог, неприятелю не достался.
      В Польше государь давать решительных сражений не желал, надеялся обойтись партизанскими действами, а бои настоящие до своих границ оттягивал. Станислава Лещин-ского признали королем лишь те, кто шведу хвост лизал, во Львове же объявили междуцарствие. Сам Петр Алексеевич, узнав, что Лещинский Карлом назначен королем Польши, устроил помпезную церемонию и помазал на королевство Польское шута своего Балакирева и руками своими корону тому на голову надел пусть-де знают, каковым королем он пана Станислава считает! Петр не погнушался дипломатией хитрой и отправил к Папе Римскому Клименту князя Куракина. Ход оказался верным. Папа Лещинского не признал, что и подтвердил письменно. Поляков, что отвергли Августа и стали на сторону Лещинского, с усердием разорял полковник Шульц. Венгры предлагали на короля царевича Алексея, но царь от чести такой уклонился. Австрийский цесарь, с которым Петр ссориться не желал, был благодарен за то царю и в знак расположения своего прислал Петрову любимцу
      Меншикову диплом на достоинство князя Римской империи. Брагой бродила восточная Европа, и еще неясно было, что случится, когда брага сия вызреет. Однако, как говаривал государь Петр Алексеевич, ежели несчастий бояться, то и счастия не видать.
      В апреле 1907 года, несколько устав от скудельного полумирия и тоскливого противостояния, Петр вернулся в Дубну, где встретился с Сенявиным, коему, кроме доставшихся ему в Дубне картин, дал секретное распоряжение. После оного свидания Петр направился в Люблин с войском своим. Великолепный враг его также не дремал, Карл пошел на Польшу с сильным войском и казною, что собрал в Саксонии.
      Турки немедля вошли в сношение со шведским королем и разжигали новую смуту на юге.
      Да и на севере было не славно. Литовский гетман Си-ницкий, бывший до того в генерал-поручиках, оставил русских и засел супротивником в Быхове. Петр послал против него генерал-поручика Боура, и после славной баталии Боур быховскую крепость взял, а генерала и собачьего сына Синицкого с его войском полонил и всеми быховскими пушками овладел.
      В люблинском доме мещанина Сандлина Петр Алексеевич, с улыбкою топорща усы, читал письма из дому.
      "Государь наш Петр Алексеевич, - коряво и неграмотно бились буквы на листе. - Бьем тебе челом. Дома у нас все спокойно да хорошо, заботу твою, слава Господу, чувствуем. Скучаем по тебе, Государь наш, что силы уже нету. В твоей рубахе сплю, чтобы дух твой всечасно чуять. Сюрприз твой морской, слава Богу, благополучен и ожидает решения с кротким нетерпением. А и то, Государь, не забывал бы ты нас, как помним мы тебя в молитвах своих, и приехал хотя бы к началу осени, а то уже между ляжек моих огонь Эроса неистовствует и покоя глупой голове не дает. Вон уже с умилением и кротостью любовные романы вслух читаем, слезы горючие о прочитанном льем. К сему Катерина сама третья, да тетка несмышленая, да Анна Меншикова, Варвара, Дарья глупая, а засим и Петр с Павлом, благословения твоего прося, челом бьют. И здоровье их самое доброе, и тебя, Государя, они та кож с великим нетерпением домой ждут".
      Сенявин, воротясь в Петербург, вызвал для совета Корнелия Крейса.
      Выданный вероломными саксонцами фон Паткуль томился в шведской темнице. Англия грозилась российскому послу Матвееву выделить деньги шведским министрам, чтобы те помилование узнику выговорили. Подкупленные тюремщики обещали освобождение и бегство узника, и именно для того, чтобы содействовать сему, капитан Бреннеманн на своем "Посланнике", идущем под голландским флагом, был отправлен ко вражьим берегам. Новостроенный "Садко" до поры был укрыт под парусным холстом.
      - Не нравится мне... э-э-э... сия затея, - ворчливо поделился Бреннеманн с Мягковым и Раиловым. - Затея оная безрассудна и опрометчива. А ну как обещания в содействии Паткулю служат тому, чтобы государя... э-э-э... в заблуждение ввести? Возьмут акциденцию, а дела не исполнят!
      - Государю - думать, нам же - исполнять с усердием, - ответствовал Мягков.
      - Государь приказал, - хмуро глянул на него Иоганн Бреннеманн. - Думать же о том, как лучше исполнить его приказание, - задача для каждого его верного слуги!
      - Не спорь, Иоганн, - примирительно сказал штурман Раилов, - И ты, Ваня, зря с капитаном в прю не вступай. Дело он говорит, в огонь без особой нужды с шалью не лезут. Мы же все-таки моряки, а не петиметры какие!
      "Посланник" неторопливо шел под кливером, и зеленоватые волны с плеском били в левый борт - еще не взводень, но младший брат его. Над морем тянулись низкие рыхлые тучи, обещающие непогоду. На палубу и лица матросов, что в голландских морских робах исполняли свои неотложные палубные дела, ложилась морось. Мелкий холодный бус, он самый противный - мешать не мешает, а тоску нагоняет.
      Справа по борту бесконечной темной полоской, едва не сливающейся с мешаниною облаков, опасно лежали шведские земли.
      - Иоганн, - поинтересовался Раилов. - Все тебя хотел спросить, ждет ли тебя дома фрау? Сколько тебя знаю, никак не мог понять, женат ты или холост?
      Суровое лицо Бреннеманна разгладилось.
      - О, Яков, - сказал старый морской волк размягчен-но, - моряку без семьи, что остается... э-э-э... на суше, никак нельзя! Конечно, все есть - и фрау, и киндеры. Старшая... э-э-э... уже на выданье, младший - еще в оловянных солдатиков играет. Он меня любит, его царь зовется Питером и всегда блистательные виктории над неприятелем одерживает. Я слышал, что и ты недавно... э-э-э... стал семейным человеком, а?
      Мягков поморщился. "Ну, началось! - подумал он. - Сейчас они друг другу миниатюры лаковые показывать начнут и сюсюкать от умиления".
      Капитан-лейтенант встал.
      - Пойду посмотрю, как там вахта, - сказал он. - Больно безоблачно все, неровен час - неприятель нагрянет!
      - Мы же... э-э-э... голландским флагом укрываемся, - сказал Бреннеманн. Какой у торгового голландца... э-э-э... неприятель?
      - Бывало и у нас дома. - Мягков подтянул ботфорты, поправил ремень на широком купеческом поясе, который по замыслу долженствовал придать ему видимость иноземного торгового моряка, по-свейски да норвежски - куфма-на. - По зайцу пойдешь, а на медведя наткнешься!
      Выйдя на палубу, капитан-лейтенант глянул в рубленое оконце. Так и есть, распахнув ворота, Бреннеманн и Раилов с глупыми счастливыми улыбками демонстрировали друг другу медальоны с женкиными локонами и лаковыми миниатюрами. Вот так оно всегда и бывает, качаются над бездной морскою, а думают о земле! Верно подмечено древним пиитом: каждый мужчина различно несчастлив в отказе и одинаково скучен в любви.
      Мрачно было море, мрачны небеса, и тоскливо темны горизонты. Все это не обещало ничего доброго, и Мягков, ежась от пронизывающей члены сырости, подумал, что недобрые приметы все ж таки верны, не зря же на выходе из залива чайки над кораблем их кружились да кричали. Не к добру все это, тут бы и дурак понял, чьи души чайки на небо зовут!
      По поверьям ведь чайки есть не что иное, как души погибших моряков. Потому они завсегда и несчастия заранее чуют. Раз начали кружить с плачами над кораблем - быть беде. Слава Богу, крысы еще с корабля в порту не бежали и берега при отходе не запружены были, не то бы точно - к потоплению.
      Мягков подошел к кутающемуся в плащ рулевому, проверил курс. Хорошо держал экзамен перед морскими богами рулевой, ничуть не хуже любого умудренного голландца или знающего толк в Вест-Индиях английского морехода.
      А ожидание опасности все не отпускало, все буровило душу, хоть на паруса не гляди, и Иван Мягков не сразу даже догадался, что имя одолевшему его чувству - тоска. А когда догадался, то скрипнул зубами, глянул в курящее туманом небо и негромко выругался по-матерному - не с досады, так, чтобы душу свою облегчить.
      Глава седьмая
      1. ВОЗВРАЩЕНИЕ
      Правильно сказано - человек предполагает, а Господь располагает. Так оно и выходит, что идешь по гусям, да сам ворочаешься ощипанным. Может, шведский государь Карл чего заподозрил, может, запродавшиеся караульщики узника что-то недодумали, а может быть, и шпион из окружения Петра Алексеевича дал знать неприятелю, только простоял "Посланник" на якоре напрасно и подводку посылать в дело не довелось. Сигнальные огни на шведском берегу, обозначенные в сообщениях разведки, так и не появились, сколь внимательно ни вглядывались в темную извилистую полоску корабельные сигнальщики да смотрящие.
      Возвращаться пришлось ни с чем. Раздосадованный Суровикин предложил было приблизиться к шведским берегам, чтобы на побережье диверсию совершить и тем шведа в сомнения и опаску ввести, но капитан Бреннеманн по некотором размышлении казаку в диверсии отказал - коль посланы были тайно, то тайно и возвращаться должны. Да и замирение шаткое стояло, а коли так, то негоже ради удовольствия своего тайные государевы планы рушить. Тем не менее возвращались в общем недовольстве. То бы еще не беда, что с пустыми руками, да вот безделие
      удручало. На траверзе Кроншлота хмурый капитан Бреннеманн приказал сменить флаги. При виде российского стяга, развевающегося на ветру, почувствовалось некоторое облегчение, и даже торжественность стала ощущаться в движении корабля к родным берегам.
      Над Петербургом стояли редкие ясные да пригожие дни. Синее небо над изумрудными водами залива уже прогревалось все раньше встающим солнцем, желтые сосны колюче распрямляли над песчаными да каменистыми берегами свои зеленые кроны, а в песке время от времени проглядывали обкатанные морем янтари и "куриные боги", овальные и с отверстиями, словно бы высверленными неведомым подводным камнерезом. Время пришлось на Егорьев день, когда "Посланник" бросил свои якоря у родных берегов. Естественно, что все пребывали не в духе вследствие неудачного похода, но своей вины в той неудаче не видели.
      - Ничего, - бормотал под нос капитан Бреннеманн, яростно раскуривая вонючую трубку. - Корнелий тоже изрядный моряк, а моряк моряка всегда поймет, тем более что успех сего предприятия зависел от людей гражданских, да к тому ж из неприятелей.
      Подводку, поставленную на якоря близ бригантина, искусно замаскировали под рыбацкую шкунку, из тех, что порой на корабли припасы доставляли. Не довольствуясь оной предосторожностью, поставили и караульных из проштрафившихся, коим на свою незавидную судьбину роптать приходилось только втихомолку. Остальная команда сошла на берег. Подвигами своими никто не похвалялся, да и похваляться-то нечем было, не в абордажные бои е неприятелем сходились, да и плавали не под своим, установленным государем флагом, воровски плавали, именем чужого царства прикрываясь. Да и зачем плавали в действительности, никто не знал, сказано было, что поход посвящен шпионской работе с мудреным названием "рекогносцировка". Обожал государь иноземные названия, которые русскому человеку и выговорить-то трудно! Некоторые через то почитали государя за Антихриста, пришедшего Русскую землю разорить и старые обычаи порушить. Вот ведь что удумал! Хочешь не хочешь, а посылай мальцов, потомков своих, в школу, иначе сам в опальные попадешь, да и молодца-то по его неграмотности не оженят и венчальной памяти не дадут! Дворянина, боярина.с холопами в один ряд поставили! Православного заставляют иностранной нечисти с рылом немецким повиноваться! В губернский град иначе как в немецком платье и не являйся. Дошло до того, что девиц грамоте обучать начали! Сие ли не потрясение государственных устоев? Жили мы в своей Тмутаракани, и никаких Европ нам не надобно было. Не введи нас во искушение, Господи, но избави от лукавого!
      Но ворчали исподтишка, тайные прелестные письма пописывали, вслух же молчали - кому охота в государеву немилость попасть, живота и имущества лишиться?
      30 мая 1707 года Федор Матвеевич Апраксин, родственник государя по жене его брата Федора, отмечал день рождения Петра Алексеевича в деревянном дворце государя. Среди назначенных гостей были и Раилов с Мягковым.
      Празднование началось вечером. Днем же состоялись награждения и роздана была милостыня нищим. К вечеру у дома государя зажгли смоляные бочки. Яркие огни в окнах дворца привлекали к себе завистливое внимание прохожих. Мягков и Раилов прибыли на торжество вместе с Корнелием Крейсом и Иоганном Бреннеманном. Все четверо были без шпаг, поскольку во избежание дурных последствий от прилежного осушения бутылок строго было запрещено являться на празднование при шпагах.
      Пажи встречали у пристани, камер-юнкеры - у крыльца, камергеры стояли наверху у дверей в синих ливреях, расшитых серебром. В прихожей сидел полицейский чин, записывавший имена прибывших, и четверка моряков не замедлила ему объявиться.
      Государь жил довольно просто, поэтому в день его тезоименитства дворец приукрасили. Прибыло довольно много иностранцев, щеголявших расшитыми кафтанами и павлиньими перьями на широкополых шляпах. В первой комнате велись разговоры, обсуждались события и стояли группами молодые люди, благоговейно внимавшие речам доблестных мужей, которые живые примеры видели в своей жизни, и то было обстоятельством, достойным восхищения и внимания со стороны малоопытной молодежи.
      В другой большой комнате все было иначе - здесь преобладали шум, говор, звон кубков, пришедшие обнимались, радуясь встречам, за клубами табачного дыма порой ничего не было видно. Здесь царило равенство - без различия чинов, званий да лет. Шла по кругу чаша с горящим пуншем, к ней прикладывались все, независимо от возраста и чина. Заводилою всему был государев шут Балакирев. Откуда он взялся, никто толком не знал, только уважали Балакирева за талант острослова, а некоторые побаивались и порой даже ненавидели. А как прикажете любить шельму, которая самому государю на веселый вопрос: "А правду ли при двое говорят, что ты дурак?" - со смелостью ответствовал: "Чужим слухам не верь, Петр Алексеевич. Мало ли что говорят! Они и тебя умным называют!"
      Сегодня шут был в ударе, и немало гостей уже стало жертвою его острот и привлекло внимание окружающих. Некоторые, осердясь, обещали добраться до шутовой спины и проверить ее на крепость розгами, иные делали вид, что особого ничего не случилось, меж тем как Балакирев уже осмеивал другого да третьего. Между гостями блуждала изустно история, как Балакирев светлейшего князя Меншикова проучил за угрозы. Шут разбил привезенный царем из Голландии стеклянный улей, которым Петр Алексеевич очень дорожил, взял соты и оным медом намазал Александру Даниловичу губы и в руки соты вложил. Меншиков меж тем возлежал с храпами, по причине недавнего неумеренного веселия, на одной из скамей тенистого парка. Сделав гнусное дело свое, Балакирев кинулся к
      Царю.
      - Ваше величество! Поглядите только, что за кощунство Алексашка свершил!
      - Что? - недовольно спросил сонный Петр, тоже принявший пуншей довольно изрядно.
      - Да на ваш любимый улей посягнул! - с притворным ужасом вскричал Балакирев.
      Царь, схватив свою тяжелую трость, что гуляла уже не по одной спине, поспешил к месту. Александр Данилович лежал пьян да в меду. Увидев столь очевидные следы причастности к разбитию улья, Петр Алексеевич принялся охаживать Меншикова тростью по всем местам. Мен-шиков завопил, ничего не понимая. Балакирев же, сидя неподалеку, крикнул.
      - То-то, Алексашка! Будешь знать, как грозиться! Ферштеен?
      Если заводилою был Балакирев, то разводил все Иван Иванович Бутурлин, получивший титул князя-папы за подвиги на пирах. Вот и сейчас он подносил кубок с заморским рейнвейном тучному адмиралу Сенявину. Сенявин осушил кубок, хлопнул пустой чашей о стол и, заметив бравую четверку, прибывшую в мундирах и при регалиях, направился к ним. Крепко пожав руки каждому, Сенявин
      сказал.
      - Знаю о вашей неудаче, токмо ни я, ни государь в случившейся неудаче доблестного вашего экипажу вины не видит. Сие есть дело случая, которого, пожалуй, и предусмотреть невозможно!
      Показал на стоящего рядом немца в зеленом суконном кафтане. Лицом иноземец был правильным и телосложения строгого.
      - Знакомьтесь, - сказал Сенявин. - Андрей Иванович Остерманн, по иностранной переписке значится. На службе недолго, да умом выделиться уже изрядно сумел.
      Немец почтительно и с достоинством поклонился. Каждый представился ему, отметился поклоном и рукопожатием.
      - Баю я, - сказал Сенявин с усмешкою, - быть вам вскоре в далеком походе товарищами.
      И по лукавому прищуру его видно было, что не только предполагает это Сенявин, но точно знает даже - когда, с кем и для которых целей путешествие совершено будет.
      Он отошел, а новые товарищи поговорили промеж собой о политических делах да новостях светских и по предложению Иоганна Бреннеманна прошли в дальнюю комнату. Тут царила совсем иная обстановка, пили пиво и пунш, а курили куда как достаточно, похоже, что и чаши с кубками ото ртов отнимали лишь затем, чтоб табачный дым из трубки всосать. Пили в этой комнате сплошь иностранцы офицеры, служившие в армии Петра, купцы, прибывшие в город с товарами, шкипера, что провели свои суда через неспокойное море к русским берегам.