ГЛАВА ПЯТАЯ

Ужин в ресторане не всегда бывает приятным. Бернгри был угрюм. Скавронски и Блох к ужину вообще не явились.

В зале слышались обрывки негромких разговоров.

– Что вы делали сегодня утром? – спросил Давида маленький седой Дух. Глаза старичка слезились, и он поминутно промакивал их носовым платком.

– Пытался работать. А что?

– Вы слышали выстрелы?

– Да. Вы знаете, что произошло?

– Ночью несколько молодых литераторов взломали сторожку, забрали оттуда карабин и пытались бежать с острова, но были задержаны патрулем.

Дух принялся вяло ковырять вилкой заливное мясо, принесенное официантом. Давид ощутил разочарование. Попав на остров, он быстро понял, что обещания референта – обычная словесная шелуха, обман, вроде красивого фантика на невкусной конфете. Старичок безрассудно сорвал фантик обещания, и оголилась горькая правда.

– А эти, бежавшие, – спросил Давид старичка. – Их что – на берегу постреляли?

– Нет. Одного, говорят, ранили. Того, кто с карабином был.

– И где они?

Дух принялся за кофе.

– Мне сказали, что их поместили в изолятор клиники.

Давид оставил на столике деньги и поднялся.

– Идешь? – спросил он Бернгри. Тот отрицательно покачал головой.

– В номере слишком тоскливо. Пожалуй, я загляну в видеобар.

Давид вышел.

Было уже сумрачно. Справа над черной полоской холмов висела огромная щербатая Луна. Нагретая за день земля отдавала воздуху тепло вместе с душными испарениями. В потемневшем небе повисли яркие одиночные звезды. В роще слышался монотонный крик какой-то одуревшей птицы.

Мимо прошел патруль. Один из солдат держал на поводке здоровенного рыжего пса. Поравнявшись с Давидом, пес шумно втянул носом воздух и заворчал. Луч фонарика на мгновение осветил лицо Ойха, фонарик погас, и солдаты двинулись в направлении молочно высвеченного прожекторами куба Больничного Центра.

Давид докурил сигарету и повернул назад. Прогулка после встречи с патрулем показалась ему глупой демонстрацией своей мнимой свободы.

В вестибюле он встретил Бернгри.

– У меня такое чувство, что я в чем-то виноват перед Влахом, – сказал Бернгри. – Он мне показался больным.

– Он здоровее нас обоих. Просто он сломался, Два. Он устал бояться. Такое тоже бывает.

– Это не делает ему чести.

– Слова, – перебил его Давид. – Ты не знаешь, почему его не было за ужином?

– После вчерашнего скандала я не хочу его видеть, – мрачно сообщил Бернгри. – Никогда не забуду его лагерных речей о роли художника в обществе и о низости тех, кто предает искусство. Где он был искренним – в лагере или здесь? Но ведь книги-то он писал честные!

– Иногда благополучие испытывает людей больше, чем беда.

– Почему ты его защищаешь? – раздраженно вскинулся Бернгри.

– Потому что я отношусь к нему, как Рузвельт к какому-то банановому президенту. Он, конечно, сукин сын, но он наш сукин сын. Давай зайдем к нему?

– Иди один, – отказался Бернгри.

Давид оставил его в вестибюле, поднялся на лифте на пятнадцатый этаж. Дверь номера Скавронски была заперта. Давид постучал, но ему никто не ответил.

В своем номере он долго сидел за пишущей машинкой, пока не понял, что работать ему не хочется. Расточительно шло время на острове, ох, как расточительно!

Уснуть Ойху удалось только со снотворным.

Сквозь сон ему казалось, что в двери номера стучат, но подниматься не было сил. Давид все глубже погружался в бредовое забытье, раскланиваясь во сне с пучеглазыми лягушками, которые неуловимо походили на Влаха Скавронски. Лягушки снимали широкополые шляпы, вежливо отвечая на приветствия Ойха, но самая маленькая вдруг истошно закричала: “Предатель! Предатель!” Из густых зарослей подсознания немедленно выплыла огромная нахальная щука. Разинув пасть, она надвигалась на Давида. Он услышал за спиной громыхание и позвякивание, обернулся и увидел, что на него надвигается трамвай, которым управляет зеленокожий Влах. Вновь раздался звонок, и Да­вид понял, что звонит телефон.

Он сонно поднял трубку. Незнакомый голос извинился и учтиво спросил, когда Давид в последний раз видел Скавронски.

– Только что! – едва не ляпнул раздраженно Да­вид, но взял себя в руки и ответил, что видел Скавронски лишь в день появления на острове.

Человек попросил Ойха выйти. Давид вежливо посоветовал ему смотреть на часы, прежде чем будить людей. Незнакомец повторил свою просьбу, присовокупив, что это важно лично для него, Давида Ойха. В трубке послышались гудки. Давид раздраженно бросил трубку на рычаг аппарата и крепко потер лицо, заставляя себя окончательно проснуться. Он надел спортивный костюм и выглянул в коридор. Сидящие в холле люди зашевелились, и кто-то поднялся навстречу Давиду.

– Благодарю вас, господин Ойх, – сказал человек. Был он небольшого роста, крупноголовый и лысоватый. У него было обрюзгшее лицо человека, привыкшего приказывать. – Извините за столь ранний визит, но нам действительно важно узнать, когда и где вы в последний раз видели вашего приятеля Скавронски.

– Если быть точным, то позавчера, – сказал Да­вид. – После обеда Скавронски был у меня в номере.

Человек замялся.

– Он не изъявлял желания покинуть остров? Вот оно что! Выходит, Скавронски валял дурака, а на самом деле готовился к побегу. Лихо! Аи, да Влах! Давид ощутил нечто вроде зависти и злорадства, и к ним примешивались разочарование и сожаление. Получалось, что Влах не настолько доверял ему, Давиду, чтобы открыть свои планы. Да черт с ними, с обидами! Молодец Влах, что там говорить!

– Вы можете вернуться к себе, господин Ойх, – сказал властный собеседник. – Прошу извинить нас за беспокойство.

– Может быть, он у себя? – предположил Давид.

– Возможно, – на скулах обрюзгшего лица шевельнулись желваки. – Мы это проверим. Спокойной ночи, господин Ойх!

Стоя у дверей номера, Давид видел, как ночные гости толпятся у лифта.

Он вернулся в номер, сел на постель и задумался.

Нет, Влах просто молодец! Вот тебе и покорное жвачное, именуемое интеллигентом! Так о нас отзывался в одной из речей ретивый полковник Огу?

Интересно, где Влах раздобыл лодку? Он всегда был неважным пловцом, а до берега было не менее четырех километров.

Давид вышел на лоджию. В рваные просветы облаков проглядывали звезды. Там, где располагался невидимый материк, поблескивал одинокий огонек. Давид никогда не был на острове, иначе он угадал бы в огоньке прожектор маяка Скорса. Ойх долго смотрел на мерцающую звездочку, потом взглянул вниз. На бетонной площадке перед входом в гостиницу стоял белый медицинский фургон и подле него курил водитель.

Из гостиницы вынесли на носилках человека, прикрытого простыней. Носилки поставили в машину, и та торопливо унеслась, помигивая синими огоньками включенных маячков.

“Вот и еще один, – отрешенно подумал Давид. – В такие душные ночи людей донимают застарелые болезни и сердечные приступы. Кто это был?”

Возможно, что это был Дух. Слишком основательно доставалось старику в этой жизни. Впрочем, на месте Духа мог оказаться не один из знакомых Давиду литераторов.

В который раз Ойх подумал, что ему нечего делать на острове. Полковник Огу был прав: в этом уютном теплом коровнике они и в самом деле становятся покорными жвачными животными. Здесь сытно кормят, дают спариваться, а главное – не дают задумываться над тем, что где-то гибнут позволившие себе восстать против рабской жизни люди.

Бежать! Эта мысль все более укреплялась в Давиде. Пример Скавронски порождал уверенность в успехе. Остров был отделен от происходящего в стране не только узкой полоской воды, но и возникшей полосой' отчужденности, о которую разбивались волны бушующей в стране гражданской войны. Сейчас, когда страна разрывалась на части человеческими противоречиями, нельзя было оставаться в стороне и быть наблюдателем, требовалось найти свое место в этой борьбе, пройти через все ее перипетии и сделать все возможное для победы правого дела.

В дверь постучали.

Вошла Крис, и Давид испытал облегчение.

Крис улыбнулась ему, ставя на стол поднос с двумя чашечками кофе. Она присела на постель, и Давид обнял женщину за плечи. Крис освободилась

– Сначала получи письмо.

– Письмо? От кого?

– Не от меня же. Это тебе просил передать твой знакомый с пятнадцатого этажа.

Давид недоверчиво взял в руки конверт. Конверт был из плотной бумаги и тщательно заклеен. Давид вскрыл его, чувствуя тепло прильнувшей к нему женщины, и сразу узнал руку Влаха Скавронски.

“Не знаю, что было бы уместней, – писал Влах, – здороваться или прощаться. Я устал от двусмысленностей, мой литературный маршал. Рукопись, которую ты мне дал, действительно написал я. Пора сделать выбор. То, что я прочитал, противоречит моим убеждениям. Если это правда, то жить не стоит. Если это ложь, то жить недостойно. И в том и в другом случае единственно верным будет один выход. Передай Аве, что я на него не сержусь. Простите и меня, если я был несправедлив. Бог требует, чтобы мы прощали друг другу. Твой Влах”.

С чтением торопливых строчек что-то рушилось в душе Давида. Он ощутил душевную боль и отчаяние.

– Крис, когда тебе передали эту записку?

– Вчера вечером, – женщина поцеловала его в подбородок. – Он меня просил, чтобы я отдала записку перед обедом. Но у меня оказалось свободное время, а в номере у тебя горел свет, и я подумала, что записку можно передать немного пораньше.

“Немного пораньше!” – Давид скрипнул зубами.

– Ты куда? – тревожно спросила женщина.

– Я должен немедленно увидеть его.

– Тебя не пропустит этажная стража.

– Что? – Давид остановился.

– На ночь всегда выставляют охрану на этажах, – сказала женщина. – К часу они обычно заваливаются спать в комнатах персонала, но уже утро…

Давид сел на постель.

– Что-нибудь случилось? – Крис заглянула ему в глаза.

Давид протянул ей письмо Скавронски.

– Жаль, – сказала Крис после чтения. – Твой друг был прав, и мне не следовало торопиться с передачей письма.

– Ты что-то знаешь?

– Я догадалась, – призналась женщина. – Подружка сказала, что кто-то повесился в номере на пятнадцатом этаже. Теперь мне кажется, что это был твой приятель.

Крис ушла.

Давид долго курил, лежа на спине. Неожиданная тоска, которую он пытался оставить в объятиях женщины, не только не ушла, но стала резче и осознанней.

Влах, Влах! Давид думал о смерти приятеля как о свершившемся факте. Сомнений не было – случилось непоправимое.

Уже собираясь уходить, Крис непонятно сказала:

– Говорят, что вы здесь на перевоспитании?

– Перевоспитывать нас? – Давид горько усмехнулся. – Что за странная идея? Нас уже пытались перевоспитывать при полковнике Огу. С чего ты это взяла?

– Просто слышала один разговор, – неохотно отозвалась Крис.

Она взяла со стола фотографию Лани.

– Это твоя жена?

– Бывшая, – неохотно ответил Давид.

Лань ушла от него, когда Давид начал печатать главы биографии Стана. Доверяя ей во всем, Давид, однако, скрыл от нее задуманное им в этот раз. Потом, когда все стало на свои места, они не искали друг друга, полные ложной гордости и взаимной обиды.

– Красивая, – заключила Крис, ставя фотографию на место.

Утром Давид узнал от полного группенжандарма о смерти Скавронски. Группенжандарм положил перед Ойхом уже знакомую ему рукопись.

– Это ваша писанина?

– Нет, не моя, – сказал Давид, подобравшись внутренне.

Группенжандарм пристально смотрел на него, и Да­вид уверенно встретил его взгляд. Жандарм сморгнул и отвел глаза.

– Это было в номере у вашего приятеля, – нехотя сказал он. – Вы не знаете, где он мог взять эту дрянь?

– Не знаю, – отрезал Давид. – Спросите у него самого.

– Кого? Покойника? Группенжандарм откинулся в кресле.

– Не делайте удивленного лица, – насмешливо посоветовал он. – Вы знали о смерти Скавронски еще на рассвете. Дайте записочку, что вам передала горничная!

– Я ее сжег, – ответил Давид честно.

– Прекрасно, – неопределенно отозвался жан­дарм. – Значит, вам неизвестен автор этой писанины?

– Почему бы вам не предположить, что это написал сам покойный?

– Это исключено, – отрезал Группенжандарм. Он был правопорядочным гражданином и не мог этого написать!

– Мне трудно спорить, – усмехнулся Давид. – Я ведь не знаю, что в рукописи.

Ему пришлось снова выдержать испытующий взгляд жандарма.

“Если все больше лягушек квакает о свободе, то жизнь на болоте совершенно невыносима.

Редкие покушения на тирана оказывались неудачными, икра демократических свобод высыхала на солнце, а ленивые приспешники тирана в темных омутах равнодушно стригли бритвами клешней бледные тела жертв.

Все строже становилась цензура, и за каждым ластом потенциального квакуши наблюдала пара внимательных, на длинных стебельках глаз. Растопыренные же наготове клешни готовы были утянуть недовольного в воду и в черной воде омута внушить новоявленному карбонарию и нигилисту, что любые беспорядки в обществе оплачиваются кровью его членов”.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Давид равнодушно оглядывал зал.

Люди вели себя так, словно ничего особенного не происходило. Словно существовали негласные правила, обязывавшие людей жить обычной жизнью, не замечая паучью сеть патрулей, нелепые смерти и безумные попытки побегов. Безликие жандармы в гражданских костюмах в глаза не бросались – сказывалась их многолетняя выучка.

Дух был на обычном своем месте и, судя по аппетиту, чувствовал себя отменно.

– Вы уже знаете, что произошло с вашим приятелем? – заговорщицки шепнул он.

– Да, – сдержанно отозвался Давид, с удивлением обнаруживая отсутствие за столом Бернгри и Блоха.

– Ужасно, – затряс головой Дух. – Такой приятный молодой человек и вдруг – такое!

– Вы не знаете, где мои друзья? – спросил Давид.

– Они живут на третьем этаже? – уточнил Дух. – Да.

– Разве вы не знаете? – удивился Дух. – Все писатели, живущие по пятый этаж включительно, проходят обследование в Больничном Центре, Нет, это удивительно, не было еще государственного руководителя, который бы так заботливо относился к интеллигенции, вы не находите?

Давид промолчал.

– Генерал Стан – незаурядная личность, – продолжал старичок. – Признаться, я не ждал от него такого внимания к нам.

Ойх удивленно взглянул на витийствующего Духа. Старичок оживился, выцветшие от старости глаза его налились живым блеском, он даже отставил тарелку в сторону.

Давид вдруг вспомнил тот живой скелетик, каким выглядел Дух в лагере. Выжигая на нарах клопов, Дух вот так же увлеченно со ссылками на авторитеты предсказывал падение диктатуры полковника Огу и неизбежную гибель диктатур вообще. До чего же непримиримый был в лагере старичок! Помнится, однажды он угодил в карцер за то, что не снял лагерного кепи перед начальником лагеря, дерзко заявив тому, что высокий дух человеческий всегда свободен и никакими колючками невозможно оплести вселенную человеческого “я”. С этого времени и пристало к нему прозвище Дух, данное кем-то из неумирающей и в адских условиях породы остряков.

“Что же делается с людьми? – мысленно изумился Давид. – Неужели сытость ломает человека более всех бедствий и несчастий на свете? Происходит что-то страшное, если ломаются такие, как Скавронски или этот седенький несгибаемый старичок”.

– … вежливое обслуживание, предоставление условий, которые в разгар гражданской войны кажутся невероятными. Я убеждаюсь, что генерал Стан действительно в высшей степени трезвомыслящий человек, который понимает, что страну не поднять без усилий всех интеллигентных сил Эврии, – старичок, живо жестикулируя, уже сидел за его столом.

“Подлость, – подумал Давид. – Незаметно и вкрадчиво она обгладывает человеческие души; и вот ее уже нет, души, и сам ты, одинокий и маленький, угодливо лежишь на ладони нечестности, принимая все ее прихотливые изгибы, и готов предавать, угождать, изменять идеалам, жить применительно к обстоятельствам, тайно ненавидя все то, что почитал когда-то за честь”.

– … вы были неправы, Ойх, признайтесь, что ваша книга лишена объективности…

Давид вскинул голову, и старичок испуганно затих.

– Скажите, Ру, – осененный внезапной догадкой, спросил Давид. – Вы уже были в Больничном Центре?

– Еще вчера. – Старик удовлетворенно улыбнулся. – Рекомендую, Ойх. Прекрасные врачи, великолепное оборудование. Вы ведь знаете, как меня донимал ревматизм. Можете себе представить – всего два сеанса, и никаких признаков болезни. Как тут не поблагодарить генерала Стана? Без сомнения, он очень любезно относится ко всем нам!

Давид резко встал.

– В другой раз я внимательно выслушаю вас, уважаемый Ру, – сухо сказал он.

В вестибюле курила небольшая группа людей. Давид узнал в них леваков, пытавшихся, по уверениям Духа, бежать с острова, но задержанных патрулем. Один из куривших неожиданно шагнул к Давиду, и щеку Ойха обожгла хлесткая пощечина. Машинально он прикрыл лицо рукой. Нападавший больше не бил его. Улыбаясь, он смотрел на свою жертву.

– За что?

– Не понял? – ухмыльнулся левак. – Ничего, поймешь!

Он вернулся к товарищам, и Давид услышал одобрительные возгласы:

– Пусть съест!

– Надо думать, чего пишешь! Правильно сделал, Кид!