- Ты погоди, погоди, - сказал задумчиво Мардук. - Если мы все исчезнем, значит, и распинать некого будет? Кого иудеи тогда на крест пошлют, если нашего Митрофана Николаевича не будет?
      - Свято место пусто не бывает, - брякнул Гладышев.
      - Вот и я говорю, - упрямо продолжал развивать свою мысль Мардук. - Если с нашим исчезновением ничего в этом мире не изменится, то зачем же нам исчезать?
      - Но тогда придется нашего Николаича распинать, - исподлобья глянул прокуратор. - Иначе ведь не получится. Или одним жертвовать, или всеми.
      - А как в святой книге говорилось? - почесал подбородок Мардук.
      - По книге - распяли, - неохотно принялся вспоминать прокуратор. - Помню, римский воин еще его под ребро копьем кольнул, чтобы не мучился. Во-от. Повисел он на кресте и начал кричать, мол, лама, лама, лама самахвани! Отца небесного стал призывать, значит. Потом его ученики украли и в пещере спрятали. Приходят, нет никого, только тряпки окровавленные лежат. А на третий день он им и объявился. Ухожу, говорит, обратно на небо, а вы тут до второго пришествия мучайтесь!*
      *Упрощенное повествование, но и из него видно, что почитывал начальник бузулуцкой милиции Библию, почитывал, хоть и в рядах партии состоял!
      - Интересный сценарий, - задумчиво пробормотал хозяин мавзолея. - А главное, придумывать ничего не надо!
      - Ну, ну? - поощрил раздумья жулика прокуратор. - Я вижу, у тебя уже план созрел? Давай делись мыслями с народом!
      Мардук принялся суетливо наливать в чаши густое фа-лернское вино.
      - Какие там мысли, - сказал он. - Наметки одни. Выпили, разумеется, за отсутствующих. Включая книжника Анну. Все-таки, как образно заметил однажды по подобному случаю один американский президент, был книжник, конечно, сукин сын, но ведь их сукин сын, куда скитальцам времени от него было деться?
      - Нет, - хмуро сказал Софоний. - Интересная штука все-таки жизнь. Гоношишься, прикидываешь, свое урвать стремишься, а где-то уже все взвешено, измерено и определено. Прямо менел, текел, фарес! А ведь в конечном счете во всем случившемся мы сами и виноваты. Не засуетились бы тогда, не побежали на Меловую, так ничего бы и не случилось. Митрофан Николаевич так бы и секретарствовал, Феденька на пенсию ушел бы, Семен бы детишек учил разумному, доброму, вечному, а в свободное время аллеи Бузулуцка украшал. И предательства никакого не было бы, не проявилось бы подлое нутро Волкодрало!
      - Ты говори, да не заговаривайся, - хмуро шевельнул пальцами с перстнями прокуратор. - На пенсию он меня уже отправил. Да мне только пальцем шевельнуть...
      - Верю, Феденька, верю! - вскричал караванщик. - Только ты сам недавно говорил, что одна у тебя заветная мечта!
      Прокуратор, апоплексически сопя и массируя затылок, прошелся по залу.
      - Сидим, как упыри! - ненавистно сказал он. - Надо же, до чего все дошло на улице вместе показаться не смеем! Сразу в заговорщики запишут, скажут, тайный комплот плести затеяли.
      Остановившись перед хозяином мавзолея, прокуратор властно кивнул:
      - Давай, Мардук, или как там тебя по-нашему, выкладывай. Что надумал.
      И, ни к кому особо не обращаясь, посетовал:
      - У жулика голова завсегда иначе работает. Потому и планы такие дерзкие, что они от стереотипов и обыденности уходят.
      Глава шестнадцатая,
      в которой продолжается наше повествование
      Вот так порой и бывает - пойдешь по шерсть, а вернешься стриженым.
      В соседней камере продолжал догуливать свои денечки разбойник Варрава, и надо сказать, что так аппетитно он их догуливал, что Иксус ему завидовать начинал. Сразу было видно, что бандит своего ремесла не опозорит. Ореол героичности витал вокруг Варравы, и ореол этот отнюдь не казался краденым. Поэтому к нему и липли женщины, буквальным образом из камеры не вылезали. Женщины, вино, опий, жареная баранина, бананы и финики - голова кружилась от запахов и происходящего.
      А около камеры Иксуса только ученики его толпились и жаловались, что не стало учителя - и сразу подношения закончились, хорошо еще у Иуды деревянный его ящичек отняли, там тридцать денег серебром оказалось, видно, столько он за предательство и получил. Ученики слаженно пели молитвы, но песнями сыт не будешь, а тем более пьян. А хотелось, хотелось выпить, чтобы грустные мысли хотя бы на время отогнать.
      Один раз приходил книжник Анна, пытался поговорить, но Иксус к нему как повернулся спиной, так и просидел весь визит неприятеля, сгорбленными плечами выказывая тому неприязнь и недоумение.
      - Ну и глупо! - сказал книжник. - Это ведь история уже, большая история, а ты косоротишься. Я ведь не о тебе, я о мире думаю!
      Вот ведь как бывает, о мире человек думает, потому и ломает бездумно и беспощадно единичную человеческую судьбу. Лучше бы эти благодетели думали о людях, быть может, тогда бы и судьба мира куда более счастливо выглядела.
      Приходил прокуратор.
      Этот не обнадеживал, рубил с римской прямотой.
      На милосердие суда надеяться не приходилось.
      Торговцы рыбой и хлебами были недовольны, что Иксус в свое время накормил толпу голодных и тем лишил их уже подсчитанной прибыли. "Не было этого! возопил Иксус. - Не было! Легенды проклятые!" - и совсем забыл, что этой легендой совсем недавно гордился. "Гильдия лекарей, - невозмутимо продолжал прокуратор, - недовольна методами лечения, которые применял Иксус в Галилее". "Феденька, да случайно у меня коробка со шприцем и ампулами бициллина оказалась! - простонал узник. - Жене хотел укол сделать, приболела она у меня!" И общество богатых землевладельцев выступило заодно с обществом охраны животных: не понравилось им, как обвиняемый обошелся со свиным стадом в Гергесе. Валютчики недовольны изгнанием из храма, требуют привлечь обидчика за нанесение побоев бичом. Священники недовольны, требуют наказать за незаконное присвоение обвиняемым звания царя Иудейского. А это обвинение уже куда как серьезно, тут уже плетьми не отделаешься, все-таки к бунту подстрекал! "Федя! задохнулся в камере Иксус. - Да я же иносказательно, я же предупреждал их, что царствие мое не от мира сего!" "Думать надо было, что говоришь, - хмуро сказал прокуратор. - Восстановил людей. Вчера в Синедрионе говорю, праздники все-таки, давайте по обычаю одного узника помилуем? На помилование они сразу согласились. Я уж думал, выгорело наше дело. Не Варраву же им миловать! И что ты, Митрофан Николаевич, думаешь? Именно Варраву они и амнистировали, а тебя, стало быть, к ногтю! Вот ведь, брат, как бывает!"
      Вот и получалось, что разбойник по соседству гулял, не гибель свою неизбежную, а скорое освобождение отмечая. Знал бы о том, с ума бы от радости сошел! Иксус с ревнивой ненавистью прислушался к происходящему в узилище разбойника. Звуки, доносящиеся оттуда, не оставляли никаких сомнений в происходящем.
      Иксус вскочил и снова забегал по камере.
      "За что?" - этот извечный вопрос русского интеллигента терзал измученную душу бывшего первого секретаря. В принципе вся наша жизнь состоит из вопросов. Начав с любопытствующего "почему", рано или поздно мы задаем вопрос "зачем", который с течением жизни становится все более приземленным "а оно мне надо?". И вот когда ты начинаешь ясно понимать, что тебе ничего не надо, наступает наказание за разочарование, и вот уже ты потрясенно вопишь, глядя в небеса: "За что, Господи? За что?" А просто так, как говорили герои известного советского мультфильма. За твое разочарование жизнью.
      Какую фантастическую жизнь дано было прожить Митрофану Николаевичу Пригоде - от рядового и в общем-то безвестного секретаря райкома партии захолустного района провинциальной области до бродячего проповедника, которого предстояло узнать всему миру. Другой бы надулся от гордости, голову вконец потерял, а Митрофану Николаевичу почему-то все это совершенно не нравилось.
      О технике распятия он ничего не знал, только не без оснований полагал, что это будет больно.
      Пока Митрофан Николаевич Пригода от отчаяния выцарапывал на каменной стенке нецензурные русские слова в адрес Синедриона, римского цезаря и непосредственно тех, кого он считал виновниками своих несчастий, в убежище халдея Мардука заседал штаб его спасения. На этот раз приглашен был жаждущий казни книжник Анна, чтобы по возможности четко разъяснил свою позицию товарищам. И не пойти было нельзя - прокуратор обеспечил явку с участием легионеров, которые приказы выполняли не задумываясь. Одно слово - римские отморозки! Таким только моргни, они любого на крест; словно бабочку, пришпилят и встанут рядом с чувством выполненного долга.
      - Не вижу выхода, - сухо сказал книжник. - В конце концов, он сам себя загнал в этот тупик. Оказаться в подходящем месте, в самое нужное время... Нет у нас выхода, да и для него это будет лучшим вариантом. Прав я, Федя? Что бычишься? Скажи людям, прав я или нет?
      Прокуратор, которому накануне прозрачно намекнули об ответственности за продажу потенциальному противнику секретного оружия*, хмурился и морщился, но с возражениями не спешил.
      * А не продавай баллисты персам, тогда и спать спокойно будешь!
      Софоний вел себя более активно. Как сын пустынь он к Иерусалиму не очень-то и привязан был, никто не мешал ему скрыться в песках и надеяться на то, что люди прокуратора его остановят, было смешно и наивно - дураком прокуратор не был и задерживать того, кто мог свидетельствовать против него, конечно же, не стал бы.
      Софоний это понимал, а потому его нападки на хитроумного книжника сразу же приобрели агрессивный характер.
      - Будя, будя прикрываться государственным интересом! - кричал он. - Ишь, про общечеловеческие ценности заговорил! Человек, душа его - вот главная ценность, другой нету. А это месть, Ваня, мелкая месть!
      - Да пойми ты, дурья голова, - продолжал уговаривать товарища книжник. Не нам он уже принадлежит - истории! Мне его, может быть, жальче, чем другим. То, что мы с Митрофаном в области вынесли, не каждому дано пережить. А выпито сколько было? А баб перещупано? Только не имеем мы сейчас права на жалость. Распятие, братцы мои, это факт истории, поворотный пункт, можно сказать, после которого человечество от язычества отвернется и к истинному Богу свой лик обратит!
      - Ты, Ванька, говори, да не заговаривайся! - резко осадил старого товарища караванщик. - Где ты истинного Бога увидел?
      - Это для тебя он товарищ, - хмуро сказал Волкодрало. - А для других? Ты сам посуди, - принялся книжник загибать пальцы, - из будущего пришел, столько рассказал людям про Царствие Небесное, чудес натворил, а тут еще и смерть мученическую принял с терновым венцом! Это ты не поверишь, а иудеи народ доверчивый, как дети из интерната для умственно отсталых, они же через год на него молиться станут! И не предположения это, а исторические факты. Римские граждане от своих богов отрекаться начнут! Да вы сами прикиньте, где в наше время Папа Римский обретается? Ну? Где Ватикан находится? Вы ведь не хотите, чтобы вместо православия в России, скажем, буддизм был? Или на Перуна со Святовидом молились?
      - Пусть они на кого им хочется молятся! - гневно вскричал караванщик. - А Митрофана я вам не отдам. Он ведь тогда в пустыне Негев меня от верной смерти спас. Не пырни он кинжалом того кочевника, так бы и похоронили меня около колодца!
      - Ну и иди вместо него на крест! - запальчиво крикнул Волкодрало. Жалостливый какой!
      И осекся под пристальным взглядом караванщика. Караванщик обошел его, оглядывая со всех сторон, и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал:
      - Комплекцией он, конечно, поплотнее будет, но это до поры - за недельку на тюремной диете до нужных кондиций дойдет. А бороденка такая же пегая и взгляд лихорадочный.
      - Федя, да скажи ты им! - нервно выкрикнул книжник. И вновь прокуратор промолчал. Взгляд у него был отсутствующий, словно прикидывал римский ставленник, что ему выгоднее - проповедника на крест послать или книжником его заменить. И по улыбке на выбритом лице прокуратора понималось, что второй вариант ему нравится больше.
      - Я так понимаю, - нарушил недобрую тишину черноглазый скульптор. - Надо нам и рыбку съесть, и...
      - А вот этого не надо! - перебил скульптора Софоний. - Ишь нахватался в Грециях!
      Сказанное разрядило обстановку, и беспощадный блеск в глазах прокуратора Иудеи погас. Потянувшись за сочной грушей, прокуратор недовольно сказал:
      - Риск!
      - Риск, - согласился караванщик. - Но кто не рискует, тот скудной поской пробавляется. Значит, будем спасать товарища? Я правильно понял присутствующих?
      Взгляды хищно пронзили книжника. Под этими взглядами книжнику стало неуютно, он заерзал на скамье, заелозил ногами по полу и сказал в пространство:
      - Да я-то что? Нашли царя Ирода! Я - как народ решит!
      Вздохнул и пожаловался:
      - Вам хорошо, а меня уже третий день раб достает. Чуда требует. Бегает за мной с отрубленным ухом: "Сотвори чудо, рабби! Сотвори чудо!" Ну нет у меня клея, чтобы ухо ему обратно присобачить!
      - Ты ему второе отрежь, - посоветовал Софоний. - Для симметрии.
      - Кстати, - сказал прокуратор. - А с кариотянином что будем делать? Он таки свидетель! Сколько ты ему заплатил? Тридцать сребреников?
      - Он что, рассказал, негодяй? - вскинулся книжник Анна и побагровел. Откуда ты сумму знаешь?
      Глядя на него, можно было смело сказать, что в сумме прокуратор не ошибся. Хотя сумма была приличной, вполне можно было хозяйством обзавестись, и еще на развлечения некоторые осталось бы.
      - Ничего мне твой кариотянин не рассказывал, - повел могучими плечами прокуратор. - Просто сумма такая стандартная, у нас в Бузулуцке мы агентам всегда по тридцать рублей платили!* Как раз на бутылку водки с закусью хватало. Чтобы, значит, совесть не мучила.
      * Это, конечно, не показатель, только вот трудно сказать, откуда традиция пошла - платить так предателям: с Иуды или от нашей сегодняшней действительности? Сомнения берут, особенно сейчас, когда стало ясно, кто и кому, а главное - когда за предательство платил.
      Глава семнадцатая,
      В которой изучается дорога на Голгофу и разрабатываются планы спасения человека
      Это сейчас каждый шаг на Голгофу известен. Туристам досконально объясняют, кто и куда шел, показывают, где крест был вкопан, где злорадствовали первосвященники, а где изнывал от угрызений совести великий прокуратор Иудеи.
      Пройдем и мы горестный и тяжкий путь, который суждено было пройти два тысячелетия назад первому секретарю Бузулуцкого райкома партии, пройдем и почувствуем силу духа человеческого. Не каждому дано за свои убеждения взойти на крест, более того, можно предполагать, что, если бы за убеждения на крест посылали бы в обязательном порядке, желающих их не скрывать было бы значительно меньше, а заблуждающихся не стало бы вовсе.
      Многих обманывает само громкое имя - Голгофа, хотя на деле это место едва ли заслуживает название холма. Начинается холм прямо за стенами крепости, казнили преступников там испокон веков, а потому в ночное время холм был обителью многочисленных шакалов, которые воем своим и желтыми сверкающими глазами до смерти могли напугать неосторожного путника.
      Встающие стены белокаменных храмов странно выглядят в подернутых дымкой желтовато-зеленых просторах, над которыми провисает синий купол неба, а с неба роняет на землю пульсирующие жаркие лучи горящее солнце.
      Справа выгибают свои зеленые горбы пальмы, собравшиеся в небольшую рощицу, вдоль этой рощицы извивается каменистая дорога, ведущая в город, у дороги, почти касаясь стен дворца, тянутся в небо корявыми ветвями усталые смоквы.
      Там, где когда-то был пыльный желоб трудного и мучительного подъема, сейчас устроены два всхода по семнадцать ступеней. И это правильно, нельзя же изнывать от жары и мучиться всем там, где когда-то всходил на место лобное один.
      - Если мы иудеев оставим внизу, - сказал прокуратор, - то ничего такого и видно не будет! Нормальное распятие, даже по закону не обязательно руки и ноги деревянными клиньями прибивать, можно и на ремнях - так даже дольше мучиться будет. А ведь в приговоре самое главное - мучения! Ну-ка, Ромул, дуй наверх да встань, где кресты вкопают, я прикину, что видно будет!
      Ромулу Луцию два раза повторять не надо было, молодой легионер сделал загадочный жест рукой и устремился наверх - только подошвы его гетов засверкали.
      - Я же говорил! - удовлетворенно отметил прокуратор. - Никто ничего и не заметит! Правда, повисеть придется до ночи, но ведь лучше повисеть, чем совсем загнуться!
      - Можно еще третью планку поставить, чтобы ноги в нее упирались! - сказал, сбежав с горы, Ромул Луций. - Со стороны незаметно, а тому, кто на кресте висит, даже удобно.
      - Рационализатор, - с улыбкой похвалил легионера прокуратор. - На глазах растешь, парень. Тебя бы для стажировки по всем временам погонять, цены бы тебе не было!
      - Ну как? - повернулся прокуратор к молчащему греческому скульптору Агафону. - Неплохой вид?
      Черноволосая и остроносая голова скульптора часто закивала.
      - Очень живописно, - сказал Агафон. - Обрыв, три креста с белеющими на них телами, и в низине, затянутой голубоватой дымкой, древний храм. Само на полотно просится, Федор Борисович!
      - Значит, план ясен, - сказал прокуратор. - Ромка, слушай сюда, тебе у крестов возиться придется. Чужого ведь не поставишь!
      - Я весь внимание, Федор Борисович! - сказал легионер. - Да вы не сомневайтесь, все будет в лучшем виде.
      - Я и говорю, - с достоинством кивнул прокуратор. - До вечера он у нас висит, кричит что требуется, а вечером мы его потихоньку снимаем - и в пещеру. Потом, как полагается, воскресение, последняя проповедь любимым ученикам, и чтоб его духу в Иерусалиме не было! За эвакуацию отвечает Иван Акимович... тьфу, Софоний! Слышишь меня, Иван Акимович?
      - Верблюды и ишаки уже куплены, - бодро отвечал караванщик. - Через неделю его вообще в Малой Азии не будет, уж это я гарантирую!
      - А этим двум, которые вместе с нашим Митрофаном Николаевичем будут, деловито заметил прокуратор, - им придется копье под ребро ткнуть. Нельзя нам свидетелей оставлять.
      - Я ничего не слышал, - заявил скульптор Агафон. - Это уже не мое дело. Прямо странно вас слушать, вроде бы советские люди, а послушаешь - убийцы хладнокровные. Федор Борисович, вы же в милиции работали, вы сами таких ловили!
      - Засохни! - с римской прямотой сказал Ромул Луций. - Будешь на пахана тянуть, язык отрежу!
      Скульптор замолчал, опасливо сверкая черными глазами.
      - Все будет тип-топ, - успокоил Ромул Луций. - Есть у меня мужик на примете, только сестерции нужны. За сестерции он родного дедушку зарежет, а уж двух бандитов распятых...
      - Сестерции будут, - пообещал караванщик Софоний, неодобрительно покосившись на скульптора. - Хотя если по совести, то на холм эту гниду с копьем надо было поставить. Как с барышом от товарищей бежать, это он может, а дело делать - кишка тонка. Ничего, ничего, чистоплюй несчастный, это ты сейчас кукожишься, а зарежешь трех-четырех - сразу привыкнешь, будто этим делом сроду занимался. Слышишь, чего я гуторю?
      - На преступление не пойду! - побледнев, отрезал скульптор Агафон.
      - Ты молчи, ворюга! - добродушно сказал Софоний. - Когда ты с нами караваны грабил, это было не преступление? Когда ты нас бросил и со всей нашей казной смылся, это было не преступление? Да и в Бузулуцке не я, а ты, сукин сын, несовершеннолетних на пленэры тягал. А сейчас кочевряжишься, праведника из себя корчишь? Молчи, пока тебя самого не удавили! У грека грехов - как блох у уличной собаки.
      - Да какой же я грек? - вскричал несчастный Агафон. - Федор Борисович, скажи ты ему!
      - Хватит! - веско уронил прокуратор. Так веско, что присутствующие сразу поняли - действительно хватит. - Смотрю на вас и удивляюсь, - хмуро сказал прокуратор. - Что за людишки такие! Теперь я понимаю, почему нам мир покорился, понимаю, почему и империя, придет срок, распадется. Все от людей зависит. Нельзя же так жить - в грызне и грязи! Нет, не меняются люди. Правильно Михаил Афанасьевич заметил, не меняются люди. Воланд их из прошлого в будущее изучал, а мы, значит, наоборот. А все равно не меняются - те лучше не стали, но эти-то ничуть не хуже. И не лучше! - подумав, назидательно сказал он. - Гляжу вот я на вас и не пойму, какие вы на самом деле - сегодняшние или уже вчерашние? Не-ет, за столько лет - и никаких изменений! Не прогрессирует человечество нравственно, только паровозы и совершенствуются. Тошно от вашего скулежа, хоть сам на крест отправляйся.
      - Батя, - сказал ничего не понявший Ромул Луций. - Да ты только скажи, да за тебя весь легион как один шагнет, да мы за тебя любому... Ты только скажи!
      - А фамилию ты себе, конечно, наследственную взял? - мутно скользнул по преданной физиономии легионера прокуратор. - Так, Полиграф Полиграфович?
      Тут уж и Ромул Луций не нашелся что сказать. Развел в стороны руки и тоскливо посмотрел на присутствующих - блажит, старик, точно ведь на пенсию собрался! Спит и видит во сне домик на берегу швейцарского озера.
      А на Иерусалим опускалась звездная ночь.
      Известно ведь, как крупны и ярки южные звезды.
      Жирной извилистой лентой обозначился Млечный путь, из которого пытался лакать звезды Телец, вытянул длинную шею у горизонта Лебедь, а с другой стороны уже покачивался Южный Крест, еще не зная, что когда-нибудь станет так называться. Обозначил себя звездами и замер в пространстве предтечей страшного и грозного будущего.
      Где-то далеко прошли сторожа с колотушками, свежий порыв воздуха со Средиземного моря на последнем издыхании докатился до городских стен, на мгновение освежил лица людей и угас.
      И тогда между оливковыми деревьями вспыхнули желтые огоньки. Гиены по своей натуре звери очень любопытные, потому они и не преминули поинтересоваться: а что это вы здесь, на Голгофе, делаете, люди добрые? Какую пакость замышляете в ночи?
      Глава восемнадцатая,
      из которой становится понятным, что не так все было, совсем не так!
      Много таких, кто называет себя очевидцем или свидетелем. Если их слушать, история приобретет такой вид, что больше будет похожа на фантастический роман. Поэтому к очевидцам надо прислушиваться с осторожной внимательностью, вычленяя из их слов явный вымысел и с сомнением относясь к тому, что считается правдой.
      Взять, например, Гомера. Ребенку ясно, что дал автор волю фантазии. Все эти циклопы, Цирцеи, русалки, Сциллы и Харибды, несомненно, являются порождением авторского буйного воображения. Хитроумный Улисс прожил куда более бедную событиями жизнь, нежели это описывает Гомер, хотя для тех лет все, что он испытал, не так уж и мало. Но искать пещеру циклопов или остров, на котором проживала злопамятная и зловредная царица Цирцея, дело глупое и безнадежное. Вместе с тем, не обратись к творчеству Гомера небезызвестный исследователь прошлого Шлиман, мы бы и сейчас считали город Трою сказочной легендой - где же это видано, чтобы из-за женщины, пусть даже писаной красавицы, разгорелась жестокая и беспощадная война? Или у греков это была единственная красавица? Но Шлиман усомнился, и правильно сделал: Троя была открыта, отрыта, и теперь мы куда больше знаем о древних греках, чем до его раскопок.
      А теперь посмотрим внимательно на творения евангелистов. Скучно излагают и точно. Прямо социалистический реализм какой-то. И это убеждает, что событие и в самом деле имело место. Распяли мужика. Если по нашим современным законам судить - так вообще без вины.
      Но вместе с тем надо сказать, что событие все-таки было историческое. И многие, в том числе евангелисты, это понимали. А потому и приукрашивали немного. Ну, не сказки ради, а только для того, чтобы свою роль, может быть, самую малость приукрасить. Поэтому сразу надо отделить зерно от плевел распяли человека, это было, но все остальное - легенды.
      Пришло время всю правду рассказать.
      Тем более что распинали все-таки нашего современника. Может, и не самого лучшего, не ум, честь и совесть, как это обычно говорили на съездах, но и не самого худшего. По крайней мере Митрофан Николаевич по всем анкетным данным был чист, смело писал - нет, не был, не привлекался, не состоял.
      Это только кажется, что на смерть за свои убеждения идти легко и радостно. Придумано это разными борзописцами в кабинетной тиши. А вот если бы этого борзописца да с крестом на спине заставить шагать в гору да еще при этом время от времени покалывать его остриями копий, то сразу он и поймет, что жизнь человеку дается один раз и прожить ее хочется. Очень хочется эту самую жизнь прожить от начала и до конца.
      С утра Иксус Крест чувствовал некоторое беспокойство. Предчувствие у него было нехорошее. Так он себя чувствовал обычно, когда его вызывали на заседания бюро обкома партии: знал, что на этом бюро его обязательно шворкнут, только еще не догадывался - за что. В отличие от благословенных бузулуцких времен здесь он уже догадывался, что шворкнут его обязательно, даже знал примерно, за что, только одним вопросом и мучился - когда?
      Разбойник в соседней камере повеселел, не иначе ему о помиловании объявили. Уже с утра и мурлыкал себе что-то немелодично под нос, попросил охранников Иксусу вино в камеру передать, остатки пиршества, а с ними и трубку, диковинно выгнутую, а с ней и кисет с пряно пахнущей смесью.
      Искус Крест чиниться не стал - выпил, обстоятельно закусил и уже с некоторым благодушием разлегся на грязной соломе. С опаской взял в руки гнутую трубку, повертел ее в руках и отложил, потому как всегда был некурящим. Полежал еще немного, потом снова потянулся за трубкой, повертел ее в руках. Конечно, оно, курение, для здоровья и жизни несомненный вред, только сколько той жизни осталось? Как говаривал первый секретарь Царицынского обкома партии товарищ Калашников, в жизни все надо испытать. А наказы партии и ее вождей для Митрофана Николаевича всегда были приказом, поэтому он посидел еще немного, потом набил трубку смесью из кисета и попросил у стражников огонька.
      И в простоте своей не знал бузулуцкий партиец, что курит он отнюдь не вирджинский табак и даже не моршанскую махру - гашиш первосортный был в кисете.
      Еще в лечебнике китайского императора Шен Нуна, который был написан в 2737 году до нашей эры, о гашише говорится как о средстве от кашля и поноса. Кроме того, он использовался и как обезболивающее средство при хирургических операциях. И тут надо сказать, что в руки Иксуса этот самый гашиш попал как нельзя вовремя, потому что не успел он докурить трубку до конца, как за ним пришли. А кому, как не человеку, которого собираются казнить, более других требуется обезболивание? Надо сказать, что к тому времени, когда двери камеры прощально распахнулись, Иксус уже находился в состоянии прострации, а на лице его стыла характерная улыбка, которую можно было принять даже за презрение к смерти, так своевременно она загуляла на лице первого секретаря, волею случая ставшего бродячим проповедником и за то угодившего на крест.
      Впрочем, крест Иксус нести категорически отказался. Дерзким он стал, накурившись.
      - Вам надо, вы и несите! - независимо сказал он. - Не царское это дело кресты на Голгофу таскать!
      - Признался! - загудели в толпе. - Слышали? Царем он себя назвал!
      - Молодец, - сквозь зубы пробормотал прокуратор, который по случаю казни был в своем знаменитом белом плаще с алым подбоем. - Хорошо держится, в аккурат для легенды!
      Первосвященники растерянно озирались, видно было, что никому из них крест нести не хотелось. И неизвестно, кому этот крест пришлось бы тащить, если бы не услужливый Симон Киренеянин, который понимал, что вокруг него сейчас творится история, и который в эту историю очень хотел попасть.
      - Я понесу! - громко вызвался он.
      Тьма стояла над городом Иерусалимом.
      Низкие тучи наползали со стороны Средиземного моря, и у горизонта уже что-то громыхало раскатисто и протяжно. Было душно.
      После гашиша и от невыносимой духоты хотелось пить. Сохли губы, и их то и дело приходилось облизывать, но это почти не помогало, а просить пить у тех, кто тебя собирается распять, Иксус считал невозможным.
      Двое разбойников, согнувшись под тяжестью крестов, брели на Голгофу. Следом шел Симон Киренеянин, а за ним налегке шагал Иксус Крест. По сторонам он не смотрел - то ли полностью углубился в себя, то ли, наподобие небезызвестного фон Денникена, вспоминал будущее, а скорее всего не хотелось ему видеть окружавших его любопытствующих' иудеев и злорадствующих первосвященников. Нашли развлечение!
      - Поторопитесь! - сухо сказал прокуратор, который в представлении, устроенном на Голгофе, тоже ничего интересного не видел. Да что там говорить! Ничего приятного лично ему это не сулило, хоть он и умыл символически и даже в самом прямом смысле свои руки после неправедного и несправедливого Решения, принятого под нажимом Волкодрало. - Не дай Зевс, гроза вот-вот начнется! Промокнем все!
      Сказал и даже оцепенел от неожиданности. Гроза! Как Тогда, на Меловой! Тогда тоже было принято политически верное, но все-таки неправедное решение. Как сейчас! И гроза! Гроза!
      Двух разбойников уже вздернули на кресты и вкопали эти кресты в каменистую почву Голгофы. Разбойники, как и полагалось, громко стонали. Так громко, что прокуратору начало казаться, что он играет в каком-то любительском спектакле. Сейчас закроется занавес, и из темного зала раздадутся бурные аплодисменты, переходящие, как водится, в овации.
      Он прикрыл глаза, чтобы справиться с собой, а когда открыл их, легионеры, неудобно скучившись, с натугой поднимали третий крест.
      - Ну, Ванька, - неожиданно по-русски закричал с креста Иксус. Да какой Иксус! Митрофан Николаевич Пригода с креста закричал, только что кулаком погрозить не сумел. - Отольются тебе мои слезы! Займутся еще тобой, сукиным сыном, компетентные органы!
      В толпе заволновались.
      - Отца небесного зовет! - авторитетно сказал хмурый плечистый мужик в грязной милоти.
      - Может, нас проклинает?! - с не меньшей уверенностью возразил ему еще один любопытствующий.
      - И тебе, Феденька, мои слезы отольются! - снова закричал Митрофан Николаевич из поднебесья. - Иван! - Он явно обращался к Софонию. - Доведется вернуться, напиши все в органы, обязательно напиши! Пусть знают Иуд поименно!