Сергей Синякин
      ПАРТАКТИВ В ИУДЕЕ
      Анонс
      Невероятные события в славном городе Бузулуцке продолжаются...
      Местный партактив, оказавшись в Иудее две тысячи лет назад, пытается решить мировые проблемы бузулуцкими методами и изменить ход истории. Как вы думаете, что из этого выйдет?
      Нечто странное и уму непостижимое произошло вдруг ни с того ни с сего в районном центре Михайловка. Опустилась с неба сфера и закрыла весь город... Что это? Козни нечистой силы, происки спецслужб, а может - долгожданный первый контакт с инопланетной расой? И каково это - испытать на собственной шкуре злую ласку звездной руки?..
      Я - православный коммунист!
      Батько Лукашенко
      Глава первая,
      в которой легионеры мирно сидят и беседуют у ночного костра в ожидании ужина, а рыбаки становятся ловцами человеков
      Потрескивали сучья в костре.
      Пламя высвечивало лица собравшихся у огня; сизые, медленно тускнеющие угли ало и жарко вспыхивали от порывов знойного ветра, а в темном закопченном медном котле клокотало закипающее варево; запах, впрочем, был довольно неаппетитным, только участник походов мог распознать лезущий в ноздри дух курдючного бараньего сала, которое медленно таяло в распаренной пшенице. Кашевар зачерпнул из котла черпаком, подув на варево, попробовал его и одобрительно заворчал, облизывая пальцы.
      Как мало надо человеку для счастья: покой и ожидание позднего ужина, скрашенные вечерними беседами с друзьями и боевыми товарищами. Иной скажет: разве в том счастье? И будет не прав. Разве оно в том, чтобы ловить опасных сикариев на дороге Галилеи? Или в том, чтобы собираться в очередной поход, в котором без труда можно сложить буйную голову за славу своего цезаря? Нет, дорогие читатели, истинное счастье как раз и кроется в непрочных и коротких промежутках между кровавыми бурями. Но к этому обычно воины приходят после множества битв, если, конечно, остаются живыми.
      От извилисто вытянувшегося в небесах Млечного пути оторвалась звездочка и покатилась к горизонту, оставляя во тьме ночи светящийся оранжевый след.
      - К-корнелий, - сказал бритый легионер, вытягивая ноги, затянутые в кнемиды. - К-караул к-караулом, а жрать все равно х-хочется. С-сходи к рыбакам, п-попроси рыбки.
      Один из сидящих у костра легионеров коротко и невесело засмеялся.
      - К этим рыбачкам, - сказал он, - в одиночку и подходить страшно. Глазом моргнуть не успеешь, как тебя навсегда успокоят на дне Галилейского моря. Ты этих рыбачков видел? Рожи разбойные, глаза бегают... Таким на дороге купцов шарашить, а не сети из воды тянуть!
      Тот, кого назвали Корнелием, неторопливо встал, лениво потянулся, почесался и снова сел. Круглое лицо его выражало спокойствие и ленивую убежденность в том, что просьбу товарища выполнять не следует ни в коем разе. Вот приказ, это другое дело, слава Марсу, что бритоголовый в начальники не выбился.
      - Да и нет рыбачков-то, - сказал он хрипловато. - Вон их лодки на берегу сохнут. Смылись рыбачки и сети на берегу побросали.
      Легионеры, не сговариваясь, посмотрели на берег, где на песке бесформенными темными пятнами чернели две лодки. Рыбаков рядом с лодками и в самом деле не было видно.
      - Я же говорил, разбойники! - обрадовался невысокий, плотный и от кривоногости похожий на пресноводного краба старослужащий. - В шайку подались... есть тут такие, все грозятся нас кидарами закидать, ессей их Юпитер!
      Бритый пожал плечами.
      - Д-дорог много, - рассудительно сказал он. - А с-столбы, если п-понадобятся, вкоп-паем...
      Корнелий подождал, пока гогот стихнет, и сказал:
      - Про разбойников я не слышал, а вот проповедник на озере один сшивался. Худой такой, с рыжей бородкой. Все вещал, что легче верблюду сквозь игольное ушко пролезть, чем богатому на том свете счастье найти.
      Легионеры оживленно загомонили, забыв даже о кипящем в котле вареве.
      - Вот сказанул, - хохотнул похожий на краба Деменций. - Верблюд в игольное ушко! Он бы еще через это ушко нильских крокодилов протащил. Или Септима Горбатого!
      Последняя идея сидящим у костра понравилась так, что над ней смеялись долго и всласть. Высказывались предположения, что Септиму помешало бы пролезть через игольное ушко, и, конечно, это был не горб.
      - Ох, к-квириты, - сказал бритоголовый, - н-не к добру мы с-смеемся! С таким с-смехом м-мы точно Ч-черного Вс-садника накличем!
      Бритоголового звали Портвинием Циском. Это был старый рубака, который побывал с легионами на всех Понтах и видел то, что большинству и не снилось. Про него так и говорили, что Портвиний Циск живет на понтах. В одном из давних боев отчаянный перс нанес Циску сабельный удар по голове, с тех пор он заикался, но баттаризмом* не страдал. Изъяснялся он четко и ясно, как и подобает римлянину.
      * Это у нас головные боли, а у греков и древних римлян - батгаризм. Здесь и далее примеч. автора.
      Смех смолк. Сидящие у костра делали вид, что ничего особенного сказано не было, но взгляды по сторонам опасливо бросали. Сумрак со всех сторон подползал к костру ленивым хищным зверем. В выпуклых глазах этого зверя отражались крупные и яркие южные звезды. Опять стало слышно, как накатывается на песчаный берег волна и потрескивают сучья в костре.
      - Смотри - подгорит! - предупредил кашевара Корнелий и вслух подумал: - Не все всадники скоты, есть среди них и порядочные!
      Корнелий Бароний в больших битвах не участвовал, но в стычках с разбойниками на дорогах Палестины и Галилеи показал себя отважным и рассудительным воином. Немало иудеев положил, с ессеями и сикариями дрался не раз и успешно, а сам пока отделывался легкими ранениями, с которыми стыдно было к лекарю обращаться - травы нажуешь да холстиной рану перетянешь, и все дела. Уже через неделю готов биться во славу Рима и божественного принцепса. Легионеры Корнелия уважали, но его замечания о порядочных всадниках встретили единодушным ропотом. Но Корнелий к тому и вел: уж лучше живых римских всадников обсуждать, чем разговаривать о ночных кошмарах, которые - тьфу! тьфу! тьфу! могли обескровить весь караул. С Портвиния Циска что взять - второгодок неумелый и к тому же дурак дураком, прости его боги, кум бени вербо!
      - Это ты, братила, загнул! - ухмыльнулся Децимий. Мужик он был хороший и воин добрый, но шрам, рассекающий его лицо, красоты легионеру не добавлял, хоть и говорят, что шрамы мужика украшают.
      - Порядочный всадник - это такая же чушь, как этот самый верблюд, которого проповедник через игольное ушко протягивал. Ты на нашего Понтия Пилата посмотри - они все такие и есть! Понту у них, как у цезаря, а как до дела дойдет... Децимий безнадежно махнул рукой. - Видали мы их в деле! Полные штаны отваги и мужества!
      Собравшиеся у костра легионеры одобрительно загомонили. А кому не понравятся прямые и нелицеприятные отзывы о начальстве? С незапамятных времен подчиненные злословят о своих начальниках. Если бы от острого словца начальники дуба давали, некому было бы и руководить, а тем более водить легионы в бой.
      - А правду говорят, что Понтий Пилат свой легион в Намибии загубил? жадно спросил Валерий Гай.
      Корнелий только руками всплеснул. Да что с мальчишки взять? Дурак он и есть, самый настоящий дурак. Разве можно такое вслух спрашивать. Пусть даже ночью и у костра - нельзя таким вслух интересоваться. Пришьют государственную измену, распнут стремглав на столбе - на такой жаре долго ли выдержишь? Откуда только такие дерзкие и берутся!
      Тем не менее взгляды легионеров обратились к Децимию. Капельки пота выступили на бритом лице легионера. Впрочем, кто знает, может, всему виной была ночная жара? Храброму ли воину бояться доносов?
      - А вы, квириты, знаете, кто римский водопровод строил? - попытался отшутиться Децимий. - С одной стороны его строили те, кто на всадников клеветал, а с другой - те, кто эти сплетни слушал! - И Децимий натужно засмеялся, но остальные легионеры смеха не поддержали, а смотрели на Децим ия с ожиданием продолжения начатой беседы.
      Децимий пожал широкими плечами.
      - Мало ли что говорят! - неубедительно сказал он, но сам тон, которым воин произнес это, наглядно показывал, что видавший виды римлянин знает куда больше, нежели говорит и хочет сказать. - Ну, поговаривают, что из пустыни их всего трое вышло, - неохотно признался Децимий. - Трое из всего легиона. А с ними четверо иудеев и еще какой-то прорицатель непонятной национальности.
      Легат Пилата лично знал, а тут даже засомневался. Исхудал всадник, в лохмотьях непотребных, а главное - с евреями, вот уж что уму непостижимо! Понтий и чтоб с иудеями?* Неудивительно, братки, что легат его не признал.
      * Вот она, фантастика!
      Легату этот предсказатель смерть предсказал. Вижу ее, говорит, в твоих глазах. Клянусь Юпитером, будет, говорит, эта смерть быстрой, неожиданной и безболезненной. И накаркал - на второй день легата молнией убило. Или у предсказателя на небесах покровители хорошие были, или сам легат чем-то Юпитера разгневал, только долбануло его, как египтянина какого... Кум бени вербо!
      Сидящим у костра было понятно, почему не хочется Де-цимию что-то говорить во гнев богам. Долбанут молнией или болезнь какую по доброте своей нашлют, отмаливайся потом, бегай с дарами к весталкам, а простят тебя боги или не простят, тут бабушка надвое сказала.
      - А Понтий? Говорят, он у принцепса на аудиенции был? Почему принцепс его в Иерусалим прокуратором направил?
      - А бык его знает, - снова пожал плечами Децимий. - Может, те самые иудеи, с которыми он из пустыни вышел, Понтию и ворожили. Вроде бы сам принцепс сказал: если ты в пустыне с евреями общий язык нашел, то, значит, прямой путь тебе в прокураторы Иудеи.
      - А иудеев куда? - поинтересовался кашевар, снова ловко пробуя варево из котла. Судя по тому, как он это делал, данное вмешательство в процесс приготовления пищи было последним и окончательным.
      Народ у костра с жадным любопытством посмотрел на кашевара. Тот еще раз попробовал варево и удовлетворенно кивнул. Взгляды легионеров снова обратились к Децимию. Не то чтобы людей судьба иудеев интересовала, все ждали, как Децимий выкрутится. Выходит, интересовался он судьбой нынешнего прокуратора Иудеи, раз такие тонкости знает.
      - Да мне-то какое дело? - удивился Децимий. - В рабство, наверное, продали в Египет. Или в школы гладиаторские отправили. А прорицатель, говорят, целую кучу банума* всякого нажил, аргентарии в его кримене не переводятся... Ловок, говорят, скотина, объявил недавно, что в Галлии волнения будут, тут эти самые волнения и начались, словно он сам среди галлов недовольство сеял.
      * Разумеется, что наживать можно только имущество. Аргентарии же вообще в переводе не нуждаются.
      - У н-нас т-тоже один г-гаруспик был, - сказал Порт-виний Циск. В-вытащит к-кишки из ч-черного к-козлен-ка, п-палочкой в них поковыряется и все к-как есть р-разло-жит. Б-без обмана у него в-все п-получалось, в с-самую т-точку он всегда п-попадал. Умный, с-сволота, к-как Аристотель. С-скажет, что Гней С-септимий Абиск в б-бою п-погибнет, з-значит, можешь и не д-дергаться, голову убережешь - в с-спину с-стрелу п-получишь!
      Все замолчали. С востока встала огромная желтая луна, освещая равнину и пыльную дорогу. Длинные тени бродили по равнине. Разговоры о смерти навевали печаль и тоску.
      - Хватит философствовать! - сказал кашевар, ловко подхватывая котел с бурлящим варевом двумя мечами. - Ишь Платоны с Диогенами выискались. Бочки вам не хватает! Давай к столу! Не греки, чтобы головы себе глупыми рассуждениями забивать!
      Отложив споры, легионеры возбужденно и весело загомонили - дух от котла шел сытный и наваристый, тут уж действительно некогда было философствовать: как говорится, в большой фамилии... Дальнейшее поймет без перевода любой служивший в армии или бывший студентом, а то и просто родившийся в многодетной семье. Если и щелкал чем-то существенным по молодости лет, то быстро от этой пагубной привычки излечился.
      А вставшая над миром луна заливала призрачным желтым светом окрестности Галилейского моря, выхватывая из тьмы пять фигурок, пылящих по дороге к Иерусалиму. Если в империи все дороги ведут в Рим, то куда они могут вести в Палестине? И будь наш слух, читатель, поострее, мы, несомненно, услышали бы, как один из пылящих по дороге путников говорит товарищу:
      - Я тебе, Семен Зеведеевич, так скажу: души людские улавливать - это тебе, понимаешь, не сети в озере мочить! Тут, дружище, иная сеть требуется информационная, жаль, что нет ее у нас. Ну ничего, обойдемся без средств массовой информации. Будем, как говорится, сеять разумное, доброе, вечное... Научу я вас быть ловцами человеков.
      Глава вторая,
      которая рассказывает о том, как в город Иерусалим входит караван, и о событиях, происходивших в городе, и повествует о том, как просто вступить в преступный сговор
      Караван вошел в город Иерусалим через Навозные ворота. Миновав убогие лачуги ремесленников, караван свернул к Рыночной площади и, не добравшись до нее менее квартала, остановился у постоялого двора. Караван состоял из четырех усталых и оттого равнодушных к окружающему верблюдов, на которых громоздились тюки с поклажей, и пяти ишаков с сопровождающими караван торговцами и погонщиками. Дорожная охрана из поклоняющихся скарабею кочевников в город въезжать не стала. Получив от хозяина каравана оплату, кочевники хлестнули лошадей и исчезли в дышащей знойным маревом пустыне.
      В Иерусалиме стояла жара. Нищие, просящие милостыню у ворот постоялого двора, так же напрасно искали тень, как безуспешно искали ее жирные мухи. От жары мухам не хотелось летать, и они только ползали, тщетно пытаясь укрыться в складках лохмотьев, составляющих одежду нищих.
      Верблюды тут же плюхнулись в пыль около постоялого двора и равнодушно смотрели на мир, пережевывая свою вечную жвачку. Оставив людей охранять товары, караванщики прошли на постоялый двор. Вели они себя довольно бесцеремонно, локтями в толпе работали усердно, но почтение к власть имущим и сильным мира сего сохраняли. Про таких обычно говорят, что жизнь их била и учила не на одной дороге и не в одном городе. Морды у караванщиков были хмурые, сразу было видно, что на дорогах Малой Азии им лучше не попадаться. Купить они у тебя ничего, конечно, не купят, но и с товарами тебя не отпустят.
      В харчевне постоялого двора было немногим прохладнее, чем на улице. Караванщики потребовали жареной баранины, зелени, сыра и вина и сели загрубым столом, сбитым из широких толстых досок. Уже этим они отличались от местных жителей, предпочитающих есть сидя, поджав ноги под себя, а тем более от римлян, которые в харчевни подобного сорта заглядывали редко, а если и заглядывали, то немедленно требовали зерблюжьих одеял и подушек.
      Хозяин постоялого двора проводил караванщиков, сделавших щедрый заказ, на чистую половину. Нельзя же было вести денежных караванщиков туда, где играли в кости и шумно ссорились нищие и бандиты, представляющие иерусалимскую клоаку*. Он даже распорядился накрыть стол по-римскому обычаю полотном.
      * Отхожее место. Так обычно в древности именовали бандитское дно, которое в наши дни становится "крышей".
      - Погонщиков тоже покорми, - сказал старший караванщик, высыпая на стол из кожаного кошеля несколько мелких монет. - От Галгала нормально не жрали!
      - Будет сделано, - заверил хозяин постоялого двора. - Не сомневайтесь, мой господин, все будет исполнено в точности.
      - И если будет время, подойди к столу, - попросил караванщик. - Я хочу узнать, что творится в городе.
      Судя по тому, как торговцы налегли на еду, они не ели значительно раньше Галгала, а не пили еще дольше. Жареный барашек исчезал на глазах, причем и костей от него особенно не оставалось. Вино караванщики пили неразбавленным, но это хозяина постоялого двора не особенно удивляло - мало ли чему можно научиться у персов или кочевников? Хорошему гостю в рот не заглядывают. Пусть пьют вино неразбавленным, если оно так им по вкусу.
      Хозяина постоялого двора звали Кидаренок. Имя это ему дали за болезненное пристрастие к головным уборам посетителей. Увидев головной убор, особенно незнакомого фасона, Кидаренок терял осторожность и любыми путями завладевал понравившимся даже в ущерб своему здоровью. Поймав его с похищенным, владельцы головных уборов несколько раз били его, и довольно серьезно. Однажды, когда в харчевне обедал римский корникулярий, блестящий шлем с острым рогом настолько заворожил Кидаренка, что он вообще не отходил от стола римлянина. Посетители харчевни даже принялись биться об заклад - стащит он шлем корникулярия или поостережется. Хозяин постоялого двора не поостерегся и был в очередной раз бит за свои грешные пристрастия, а обидная кличка навсегда прилипла к нему. Иначе как Кидаренком хозяина постоялого двора отныне уже никто не называл. Вначале он обижался, но потом привык и даже отзывался на кличку с той же охотой, как раньше отзывался на имя.
      Сейчас он вновь держался поближе к столу и это был явный признак, что головным уборам караванщиков угрожала опасность быть украденными. Кидаренок, не торопясь и в деталях, рассказывал караванщику обстановку в городе.
      Жена богатого купца Семаха вновь ждала ребенка, и прорицатели предсказывали купцу рождение двойни. Прокуратор Иудеи Понтий Пилат ввел в город на зимовку оккупационный легион, вывесил на стены знамена и значки с изображением орлов и божественного принцепса. Не признававшие подобных изображений иудеи возмутились и потребовали убрать знамена и значки, но прокуратор грубо отказал им в этом. Тогда первосвященники пожаловались Вителию, а тот, в свою очередь, - цезарю Тиберию. Тиберий наказал всадника Пилата за непочтение к религиозным чувствам местного населения и велел святотатственные для местного населения знаки убрать.
      Еще раньше прокуратор затеял построить в Иерусалиме водопровод, чем также возмутил население. Была потасовка, в которой римские легионеры действовали довольно жестоко. Цезарь вновь стал на сторону Вителия и первосвященников. Он наказал прокуратора, поэтому у Понтия Пилата отношения с местным начальством довольно натянутые, и ходят слухи, что скоро его с прокураторства уберут как не обеспечивающего римские интересы, а может, и вообще сошлют в глухую испанскую провинцию.
      Караванщик слушал внимательно, время от времени вытирая жирные пальцы о покрывавший стол холст и прикладываясь к чаше с вином. Видно было, что рассказчика он слушает вполуха и напряженно думает о чем-то своем.
      На окраине города, докладывал Кидаренок, можно послушать прорицателя. Конечно, не дельфийский оракул*, но порой угадывает все так точно, словно с богом ночью общается. Римская солдатня его побаивается, но вещать не мешает. Недавно волнения в Галлии предсказал, тут эти волнения и начались, словно сам он их галлам заказывал.
      * Нечто вроде наших магистров Черной и Белой Магии. Предсказывают иногда, но чаще попадают пальцем в небо:
      Урожай в этом году хорош, а цены на нильского окуня снова поднялись. Хорошие цены держатся на ишаков и волов, а вот на лошадей - заметно упали. Это и к лучшему, ясно ведь, что войны не будет и, следовательно, простому народу не о чем волноваться.
      Уловив рассеянность хозяина каравана, Кидаренок спросил, не ищет ли караванщик какие-либо товары и не нуждается ли в каких-нибудь услугах. Тот ничего не ответил и продолжал расспрашивать о происходящем в городе.
      - Я же говорю, предсказатель у нас объявился, - сказал Кидаренок. - Живет близ города, построил себе каменный храм и каждый день выходит прорицать. Недавно волнения в Галлии предсказал, а волнения возьми и начнись...
      - Бывает, - неопределенно сказал караванщик. - Предсказателя-то как зовут?
      Предсказателя звали Мардуком. По рассказам хозяина постоялого двора, у него вместо ног были блестящие копыта, а одевался этот Мардук так, как никто в Иудее не одевается, да и в Риме, пожалуй, такие одежды никто .не носит. Одно слово - халдейский маг.
      - Мардук. - Караванщик хозяйски развалился за столом и поковырял в зубах палочкой. Знак был добрым, он означал, что еда и питье караванщику понравились, и Кидаренок вновь задал свой вопрос, не нужно ли купцу что-нибудь из иерусалимских товаров. Спрашивал он из тайной корысти, понимал, что, выступая в торговой сделке посредником, мог иметь неплохой навар.
      Караванщик, ковыряя в зубах острой палочкой, оценивающе разглядывал Кидаренка, потом пришел к какому-то выводу и поманил хозяина постоялого двора ближе. Кидаренок услужливо приблизился.
      - Бычьи жилы достать можешь? - спросил караванщик. Кидаренок сразу вспотел. Бычьи жилы шли на изготовление луков и были стратегическим сырьем*. Римские соглядатаи следили за сдачей бычьих жил ежедневно - не успеют быка забить, они уже тут как тут со своими подсчетами. Узнают о сделке, мигом на столб отправят! Не-ет, с этим караванщиком нужно было ухо держать востро, опомниться не успеешь, как тебя на неправедный суд прокуратора потянут или первосвященники прикажут каменьями забить!
      * Слава богу, данные устарели, поэтому за нарушение режима секретности и шпионаж в пользу враждебных держав автора уже не привлекут.
      - Трус хорошего вина не пьет, - заметил караванщик. Это Кидаренок и сам знал. Смел тот, кто съел. А если съел, так, значит, и сыт. Трусость толкала его к осторожности, жадность подталкивала к безрассудству.
      - Может быть, вам еще и воловьи кишки нужны? - с еле заметным сарказмом спросил он.
      Воловьи кишки у римлян шли на катапульты и баллисты, и учет их велся еще более строгим образом, нежели учет бычьих жил. Если за жилы могли просто отправить на столб или крест, то уж за хищение воловьих кишок грозило обязательное распятие стремглав. Хорошего в этом было мало. Но и заработать можно было не только на хлеб и на масло с финиками.
      - А ты не глуп, - похвалил караванщик. - Только вот не пойму я, можно с тобой дело иметь или доноса ждать надо?
      Кидаренок оскорбленно прижал руки к груди.
      - Ты подумай, - посоветовал караванщик. - Я доносов не боюсь, ты уж поверь, знаю, что говорю. Я уеду, а ты, друг, жизнью рискуешь.
      - Не знаю, как называть вас, добрый господин, - сказал Кидаренок, все еще делая обиженный вид.
      Обиженный или оскорбленный в сделке всегда особую выгоду имеет, обиду и оскорбление всегда загладить хочется, а как сделать это лучше, нежели отсыпав лишнюю горсть монет?
      Караванщик, кривя губы, еще раз осмотрел его с ног до головы.
      - Зовут меня, - сказал он, - Иоанном Соф-Оном, но ты можешь называть меня Софонием.
      - Постараюсь вам помочь, благородный Софоний, - кланяясь, сказал Кидаренок. - Трудное дело, но если уж за дело берусь я, клиенты всегда остаются довольными.
      - Щедрым бывает лишь тот, кто получает искомое, - усмехнулся караванщик.
      - Вы останетесь довольны моим усердием, - сказал хозяин постоялого двора. - Надеюсь, не меньше, чем я порадуюсь вашей щедрости.
      Караванщики поднялись из-за стола, и в это время обнаружилась пропажа головных уборов.
      - Воров завел? - тяжело глянул Софоний на хозяина постоялого двора.
      Кидаренок извинялся долго и косноязычно. Головные уборы караванщиков искали повсюду, даже в котлах посмотрели, но, разумеется, кидары так и не нашлись. Недовольно ругаясь и грозя хозяину, гости покинули харчевню, отправляясь к себе в комнату. Когда караванщики вышли, хозяин постоялого двора вытер со лба холодный пот. Ну и глаз был у этого Софония, тяжелый глаз, властный - еще немного, и Кидаренок сам бы достал из-за пазухи украденные головные уборы, которые словно теплые голубки пригрелись уже у него на груди.
      Дождавшись, когда караванщики уйдут, Кидаренок прошел на свою половину, посидел немного, любуясь на свои новые приобретения, потом открыл сундук, до верху набитый самыми разнообразными головными уборами, и, облегченно вздохнув, бросил шапки сверху, мимолетно подумав, что скоро ему придется покупать еще один сундук.
      Глава третья,
      в которой рассказывается о прорицателе и его предсказаниях, рассуждаете" о пророчествах вообще
      Прорицатель располагался в пирамидальном храме близ Иерусалима. Храм этот походил на гробницу царя Мосола*, и для его строительства были использованы фарерский мрамор и темно-коричневый баальбекский базальт. Строители храма рассказывали о путаных лабиринтах внутри него; по их словам получалось, что храм этот строили словно бы для быкоподобного Астерия. А уж запасных выходов в храме было как в норе у пустынной лисы - видимо-невидимо. Некоторые говорили, что предсказатель этот явный жулик, иначе зачем бы ему столько запасных выходов? Другие же утверждали, что в наше время и честному человеку нужно всегда иметь запасной выход, а уж предсказателю-то боги велели - мало ли кому станешь неугоден за откровенное предсказание смерти или иных каких несчастий.
      * Не путать с иными похожими храмами. Автор в политику не лезет.
      Сам прорицатель постоянно жил в тенистом подземелье храма, куда не допускался никто. Ходили слухи, что спит прорицатель в хрустальном гробу, желтый и жуткий, и лишь к полудню члены его начинают наливаться упругостью и силой, прорицатель открывает глаза и встает со своего ложа. Некоторое время он ходит по своему подземелью задумчиво и тоскливо, поет песни на непонятных языках, а ровно в полдень появляется на терраске храма в странном одеянии, и вместо ступней у него черные лакированные копыта, как у кентавров. С террасы оракул делает правой рукой ритуальные пассы и знаки толпе, а потом начинает говорить вещи столь чудовищные, что разум отказывается в них верить.
      Чтобы услышать прорицателя, люди ехали и шли из самых отдаленных мест. Собирались у храма торговцы из Яффы и Газы, скотоводы из Раввы и Дебока, пастухи из Аравии, греки и фракийцы, фригийцы и лидийцы. Даже рассудительные арии и не верящие чужим пророкам египтяне, утверждавшие, что выше их Сфинксов в предсказаниях и нет никого, тоже сюда приходили. Возле храма предсказателя постоянно бил фонтан одежд, языков и наречий.
      Коротая время в ожидании предсказателя, два крестьянина из окрестностей Газера неторопливо ели ячменные лепешки, запивая их дешевым кессарийским вином. Одного из крестьян звали Иавелом, другой же носил имя Ламех. Иавел был из рода Хужева, он уже слушал однажды оракула и сейчас, когда глиняный кувшин заметно облегчился, рассказывал бородатому и низкорослому Ламеху:
      - ...маленький такой, вроде тебя. И шатает его, как раба, который неразбавленным вином до бровей набрался. Вылазит он, друг Ламех, на эту самую терраску, смотрит на нас и говорит на плохом арамейском. Бедные вы, говорит, дети своего времени! Коров вы пасете и овец, урожаи, говорит, собираете, а того, значит, не знаете, что через тысячу лет в небе будут птицы железные летать и смерть с небес сеять, а по земле колесницы железные поползут и огнем будут плеваться. Разгневаете вы, говорит, бога своего, и саранча зеленая землю захватит. Будет, говорит, коричневая чума властвовать над всем живущим на Земле две тысячи семьдесят пять дней и уничтожит племена сынов Ноевых - в печах будет жечь их подземным пламенем. А еще говорил он, что будут по морям лодки плавать, по воде и под водой, без весел и парусов, и одна только пагуба от них будет... Придет в моря и океаны Титан великий и столкнется с ледяной глыбой, и от этого будет гибель великому множеству людей. Тут свояк мой Аарон не выдержал, виданное ли дело, чтобы ледяные горы в морях плавали? Начал он предсказателя этого оскорблять, в невежестве его уличил, лгуном при всех обозвал. Он ведь грамотный был, наш Аарон, у хасидов одно время учился, в ктиторы его даже прочили. Предсказатель этот, Мардук, снял с головы плоский свой кидар и говорит Аарону. Ты, говорит, голубь, до завтрашнего утра не доживешь. Ты же Аарона видел, у него здоровья на троих хватит и еще детям останется. Встал он, Мардука этого дураком назвал, плюнул и ушел. И что ты, друг Ламех, думаешь? Тем же вечером наш Аарон куриной косточкой подавился! Хлопали мы его, хлопали по спине, да, видно, судьба ему такая выпала.
      Родственники от греха Мардуку этому жертвы богатые принесли - пусть, мол, подавится, как наш Аарон куриной косточкой подавился. Да и я, честно тебе, Ламех, скажу, откупные принес. А то еще напустит порчу на весь род до седьмого колена. Уж лучше барана потерять, чем, скажем, дочь там или сына.
      А только получается, что быть птицам железным в небе, и кораблям подводным быть, и колесницам огненным на земле. И Титан с ледяной горой биться будет... И станем мы, друг Ламех, братьями шакалам и другим страусам, как про то сказано было Иовом.
      Низенький Ламех недоверчиво слушал, теребя свою бороду. Он пришел из деревушки Шаммы спросить у предсказателя, будет ли засуха в грядущем году, родит ли Милка, дочь Нахорова, сына или вновь понесет от Теваха очередную дочку, добрым ли вызреет вино из нового урожая, ждать ли им нового грабежа от римского цезаря или все обойдется, а главное - нет ли вреда от крещения и водной купели в реке Иордань, которым подвергает всех желающих некий самозваный мессия по имени Иоанн, что называет себя Крестителем, и будет ли утеснение разбойникам, что грабят путников близ Самарры и Яффы. Что жителям его деревни до каких-то железных птиц, лодок да колесниц, если черед их придет через тысячу лет? А с другой стороны, сомневался уже Ламех: что этому предсказателю чаяния жителей деревушки малой, коли мыслит он категориями вечности? Сомневался Ламех, что предсказатель этот сможет ответить правильно на заученные им наизусть вопросы. Но сомнения сомнениями, а доверие, оказанное Ламеху жителями Шаммы, обязывало ко многому. Хотят люди узнать ответы на свои вопросы, так Ламех их предсказателю задаст, что бы это ему ни стоило, даже если для того придется улечься с этим предсказателем в его хрустальном гробу.
      Легионеры из римской оккупационной когорты бродили мелкими группами рядом с сумрачным храмом. Собравшееся быдло они не разгоняли, благо сестерции от него ими были получены, но и кучковаться собравшимся не давали. Там, где собираются более трех иудеев, недалеко и до лозунгов, а где появляются лозунги, всегда могут вспыхнуть волнения. А за волнения начальство спросит строго, начальство волнений не любит, начальству надо, чтобы все было хорошо и гладко.
      Храм казался безжизненным. По фронтону храма золотилась самоуверенная надпись на латыни, по-арамейски, египетскими иероглифами и еще на одном совершенно уже непонятном языке, и надпись эта, по крайней мере та ее часть, что на понятных языках была, извещала присутствующих, что предсказатель жил, жив и обязательно будет жив в дальнейшем. Последнее утверждение можно было легко проверить, взяв предсказателя на меч или, скажем, приказав толпе побить его камнями. Но использование для надписей неизвестного языка заставляло легионеров осторожничать и к пророку относиться с опаской - мало ли что?
      Предсказал же он известному пьянице и дебоширу из охранной когорты Луцию Лупинию женитьбу на женщине в красном платье. Женитьба вроде бы и не состоялась - по причине того, что удрученный перспективой семейной жизни Лупиний зверски запил и на третий день беспробудного (сик!) пьянства, попытавшись оправиться со сторожевой башни, не сохранил равновесия и сломал себе шею. (А вы ту самую башню видели? Кто бы уберегся при падении с нее?!) Друзья Лупиния подступили было к предсказателю с претензиями, обвиняя его в лжепророчестве, но Мардук им быстро глотки заткнул, доказав, что Лупиний обручился при падении со смертью, а, как известно, дева эта предпочитает исключительно красные цвета.
      Ну, понятное дело, друзья и отступились. Кто же своей шкурой за покойника рисковать будет?
      Вообще-то с этим самым Мардуком не все ладно было; иной раз он появлялся на своей терраске с багровым лицом и нес что-то совсем уж несуразное, словно хлебного дешевого вина для простолюдинов напился. Но ведь никто не видел, чтобы в храм хоть одна амфора была завезена, хоть один пифос! Вот и сейчас - время уже было Мардуку выходить к народу со своими предсказаниями, а его не было. Видать, никак он не мог выбраться из своего хрустального гроба или надирается хлебным вином в лабиринтах храма, а то и еще хлеще - жрет на манер северных варваров сушеные мухоморы.
      Но тут толпа оживленно зашевелилась, загудела, стягиваясь на площадку перед террасой. И точно - появился из тайного хода Мардук. Разрази его Юпитер! Яхве его забери! Вид у предсказателя действительно был нелеп и смешон. В черном одеянии, похожем на индусское, в нелепом плоском кадире на голове, красномордый, словно выходец из Аида или даже самого Тартара, Мардук удивлял и одновременно пугал присутствующих. Такого на арене зверям покажи, такая паника, квириты, начнется! Одно слово - халдейский маг.
      Некоторое время он молча буравил толпу пронзительным злым глазом, словно пытался узнать, все ли жертвоприношения сделаны, не пожалел ли кто пифоса зерна или приготовленного с вечера барашка. Толпа трепетно ждала его слов, и непохоже было, что кто-то с подношениями поскромничал. Мардук поднял руку, медленно стянул с себя плоский кидар и, скомкав его, выбросил руку вперед.
      - Zdrawstwujte, dorogie iudei i rimljane! - произнес он непонятную, но явно ритуальную фразу. - Поклонимся же Богу, вознесем ему молитву и попросим у Бога удачи, как в предсказаниях, так и личных делах!
      Толпа заворчала, но привычно опустилась на колени. А что делать? Пророк! Головные уборы были сняты, и Мардук видел сотни бритых и лохматых затылков склонившихся перед ним людей. Ждал народ откровений. Люди не хотят знать своего прошлого, но с отчаянной надеждой они всматриваются в настоящее, которое им открыто, и еще неистовее пытаются заглянуть в будущее, хотя в нем для подавляющего большинства ничего хорошего нет.
      Прорицатель постоял в задумчивости, покосился на хмурых римлян из патруля, которые продолжали стоять, с любопытством поглядывая на проповедника, потом опустил руку с зажатым в ней кидаром и негромко сказал:
      - Сегодня мы поговорим об Америке. Бедные и несчастные, неграмотные и ничего не знающие люди! Наверное, вы думаете, что Земля наша плоская и похожа на поднос, стоящий на трех китах или черепахах...
      Глава четвертая,
      в которой рассуждается о форме Земли, рассказывается об истинных первооткрывателях Америки и о кровавых последствиях ее открытия
      В харчевне постоялого двора "Приют караванщика" стоял запах кунжутного масла и жареной баранины. Аппетитные запахи эти привлекали бродяг: нет-нет, да заглядывало в двери очередное мохнатое рыло, поводило носом и, заметив римских легионеров, спешно исчезало. Известно дело, с солдатней только свяжись - или сам кого-нибудь порежешь, или тебя зарежут. Только начни, к полуночи все ночлежки и притоны перетрясут, а к утру с десяток воров и грабителей конечностей недосчитаются. И начнутся неизбежные разборки - кто виноват в случившемся, из-за кого римляне взбесились? Хорошо, если у признанного виноватым будет чем откупиться, а то ведь в клоаке нравы простые - мешок на голову, и учись плавать со связанными руками в ближайшем пруду.
      Римляне, обычно избегавшие подобных забегаловок, сегодня заполонили "Приют караванщика", и повара не успевали жарить на вертеле молодых ягнят, а что касается вина - тот тут и вода мало помогала, пифос за пифосом вино уходило в бездонные глотки легионеров.
      - Да-а-а, - переговаривались легионеры. - Сегодня Мардук себя превзошел. Новый город - это ладно, бывает, но вот дома чуть ли не в стадию высотой! Это в голову с хорошего бодуна могло только прийти! А подземные колесницы? Которые молниями движутся? Это ж куда у Мардука рассудок должен был деться? Не-ет, квириты, нормальный человек до того никогда не додумается! Как он там говорил? Что мы там первыми преступниками будем, коза ностру организуем?
      - Ост-тавь, М-мирон! Т-ты л-лучше вс-вспомни, что он о б-бабах рассказывал! В харчевнях, п-понимаешь, б-будут г-голыми т-танцевать! Т-такое и в лупанариях н-не увидишь! Да разве т-таких п-потом загонишь дома с-сидеть и ш-шерсть п-прясть?
      - Чему ты удивляешься, Портвиний? На бабу только цыкни, она тебе в любом виде затанцует! Рабыни, наверное. Из тех, что в наложницы не годятся и для гладиаторских школ не подходят!
      - А я т-тебе так с-скажу. Баба на рис-сталище - зрелище отвратительное. Особенно если она с м-мечом или т-тре-зубцем. Не зря же даже п-плебс п-палец вниз загибает, когда б-бабы дерутся!
      Луций Сцений гулко захохотал, размахивая обжаренной бараньей ногой.
      - Миром они править будут! Фаллос тонок! Империя вечна, квириты! Да здравствует цезарь!
      - Аве! - нестройно откликнулись от столов хриплые голоса.
      - Мардук этот никакой не предсказатель, а простой шарлатан, - сказал рассудительный и начитанный Публий Сер-вет. - Как он там говорил? Земля, говорит, круглая, и Атлантов, значит, никаких нет. А он вниз заглядывал? Если его послушать, то получается, что эта его терра инкогнита на противоположной от нас стороне. Как же там ее жители ходят? Вниз головой?
      Легионеры снова дружно захохотали.
      А чего не посмеяться над очевидными нелепостями? Мардук далеко, не услышит. А ведь прав наш Публий! Головастый цивис! Круглая Земля! Мардук, квириты, точно хлебного вина перепил! Трезвому до такого ни за что не додуматься.
      - Представляете? - Публий Сервет взял вторую баранью ногу и ловко проиллюстрировал свой рассказ. - Идет тамошняя матроночка, а все ее прелести для обозрения открыты. Ха-ха! Вот бы нашего Тулия Мунилу туда! Хорошо бы он там смотрелся, квириты!
      У столов захохотали еще громче. Все знали, что Тулию Муниле было что показать.
      Неожиданно к столу протиснулся дюжий легионер в шлеме. Другие шлемы сняли, не воевать шли - выпивать, а этот и на отдыхе был готов, как говорится, к боевым действиям. По внешнему виду было видно, легионеру есть что сказать, а атлетическое сложение воина требовало к нему повышенного внимания.
      - Квириты, - сказал воин и выждал, когда вокруг стола затихнут. Бесцеремонно он налил себе в чашу вина из пифоса, стоящего на столе, разумно добавил в него воды, отпил немного, словно испытывая общее терпение. - Не знаю, что там будет через тысячу лет, и подземные колесницы я оставлю на совести этого пьяного дурака, только вот... - Он разорвал наискось тунику, и стоящие у стола легионеры невольно охнули. Рослый легионер был от горла до пупа расписан затейливыми синевато-черными рисунками. Фантастические драконы и змеи соседствовали с фигурками обнаженных женщин, стреляли друг в друга лучники, рубились на мечах гладиаторы, триремы плыли от соска к соску - казалось, что на легионере не было кусочка чистой кожи. На груди, в обрамлении затейливых завитушек, темнела великолепно исполненная голова быка. Бык был как живой, казалось, что глаза его были налиты кровью, а из ноздрей валил дым*.
      * Римляне были интеллигентными людьми - все-таки на латыни изъяснялись. Как интеллигенты того времени в отличие современных нам они своей чистой кожи татуировками не портили.
      - Вот это да! - восторженно пробормотал молоденький легионер. - Да ты, похоже, прямо из мастерской Гнея Ци-рулиса!
      - Вот так, - удовлетворенно сказал рослый легионер. - И не смывается ничем пакость эта! Чем я только не терся, квириты, даже известь негашеную испробовал. Неделю в казарме отлеживался, думал уж, что боги меня приберут. А рисуночки даже не побледнели.
      Он присел на почтительно освобожденный край скамьи, допил вино из чаши и начал свой рассказ, который и бывалым воинам был в диковину, а уж молодые легионеры, понятное дело, слушали рассказчика разинув рты.
      - Зовут меня Помпеем Клодием. Мать меня так назвала в память о триумфах великого Помпея и надеялась, что часть его славы когда-нибудь падет и на меня. Но мне не повезло. Осиротел я рано, отец погиб во время германского похода Тиберия, а все вы знаете, что за жизнь у бедняков на Сицилии. Слезы это, а не жизнь! А подрос я немного, тут, как обычно, вербовщики подкатили. Хочешь увидеть мир и выбрать стезю, достойную мужчины? Вступай в легионы божественного принцепса! Да что я вам, квириты, рассказываю? Вы и сами через это прошли. И оказался я на наших кораблях. Триремой нашей командовал Германик Отон, из того самого семейства, он еще вроде Вителию родственником доводился. Любил он рабов бичом похлестать, вина ему не надо было! Ну, собственно, речь-то не о том.
      Сами знаете, служба на триремах не мед. Не можешь - научим, не хочешь заставим. Соленой водички довелось хлебнуть полной глоткой. На Рейн нам ходить не довелось, а вот с пиратами на море мы повоевали достаточно. Самые отчаянные из персов были. Эти жалости не знали. Кто в живых оставался, их в такие места в рабство продавали, что неизвестно где и находятся. Шрамы вам показывать не буду, но верьте, квириты, на слово - ран было достаточно. Такого, что я пережил, ни в Помпее, ни в Бальбе, ни в Мацелде показывать и представлять не будут. Не раз нам всем приходилось держать волка за уши.
      Но главное случилось после того, как Германик посетил Египет и отдал концы в Сирии. В Египте, говорят, Германику в руки попали секретные папирусы тамошних жрецов, а после того, как Германика наместник Сирии кончил, папирусы эти попали к нашему цезарю. А говорилось в тех папирусах о землях, которые лежали за Геркулесовыми Столбами. По папирусам выходило, что земли те очень богаты, а люди, что на этих землях живут, дружелюбны и приветливы. И богаты необычайно. Им золото дрессированные муравьи приносили, так они из этого золота даже лопатки делают, навроде тех, с которыми мадианитяне не расстаются. Ну, цезарь, ясное дело, как речь о золоте зашла, сразу задумался, как ему это золото для нужд Великого Рима отжалеть.
      Короче, в путешествие это мы отправились на шести триремах. Воду и продовольствие взяли в испанских провинциях, цезарь про то тамошнему наместнику твердо приказал, не ослушаешься. И пошли мы шестью триремами за Столбы...
      - Так за Столбами и воды-то нет, - охнул кто-то из слушателей. Рассказывают, что вода там липкая и тягучая, как патока. А выход из Столбов охраняют Великие Кракены!
      Разрисованный Помпеи Клодий в упор посмотрел на сомневающегося.
      - Кто там был, квирит, - ты или я? - с кривой усмешкой спросил Помпеи. Нет там никаких кракенов. Змея морского видели, здоровенный такой, вполне мог трирему заглотить вместе со всеми людьми, а кракенов не видел никто. И ледяные горы мы два раза видели, но близко к ним не подплывали. А вода там обычная, как в Адриатике, соленая такая вода и простирается до самой этой терры инкогниты, понял?
      Плыли мы туда около двух месяцев. Вода в бурдюках испортилась, солонина зачервивела, и питались мы ячменными лепешками, да слава Юпитеру, над морем рыбы летали. Иной раз столько их на палубу падало, что варили мы суп и тем спасались от голода.
      - Это ты, Помпеи, загнул! - усомнился под одобрительные выкрики Публий Сервет. - Летающие рыбы! А быков летающих ты там не видел?
      - Да ты, Помпеи, не обижайся, шутят ребята. Ты рассказывай!
      Кто-то из легионеров услужливо подлил ему в чашу вина. Помпеи с достоинством кивнул, хлебнул неразбавленного ионийского и продолжил:
      - Земли там действительно оказались богатыми. И люди там жили приветливые, хотя и краснокожие. Мужики все вот так же разукрашены. - Он снова приоткрыл свою разрисованную грудь. - Это у них знаками доблести считается. А имена они друг другу дают звериные или птичьи. Зоркий Сокол, там, или Храбрый Медведь... Вот и меня уговорили после одного из возлияний Вакху... - Разрисованный Помпей снова отхлебнул неразбавленного вина. - Чуть не помер после того. Все тело горит, словно в муравейнике без сознания полежал...
      - А птичье имя тебе какое дали? - снова поддел Публий Сервет. - Быстрый Дятел?
      Помпеи Клодий побагровел, сгреб обидчика за грудки, посмотрел в его помертвевшие глаза и, как всякий сильный человек, внезапно успокоился.
      - Вот и у нас такой был, - сказал он. - Плинием Кнехтом его звали. Малый рослый, но вроде тебя - дурак дураком. Из чужестранцев он был, латынь плоховато знал и чуть что - сразу позорными жестами изъяснялся. С него все наши неприятности и начались. Поначалу-то все хорошо было. Мы этих краснокожих луки делать научили, копья им за меха меняли. Красивые меха, у нас таких до Негропонта*, а может, и дальше не найдешь. Перец их научили сажать да жарить. Все было бы нормально, если бы не этот самый Плиний Кнехт. Сами понимаете, путь туда неблизкий, а баб на корабле не было. Многие греческие обычаи переняли, Помпеи легионерам подмигнул, и заявление его те встретили улыбками: мол, знаем мы эти греческие обычаи, сами не раз в дальних походах бывали, прекрасно обходились без гетер! - А этот Кнехт, он, квириты, был не от мира сего. Лежит на палубе и ноет - бабу хочу!
      * Черное море, между прочим, а не столица Африки!
      А среди тамошних девок очень даже симпатичненькие были, даром что с красной кожей... Вот одна из них этому самому Плинию и приглянулась. И, конечно, не сдержался он, квириты. Но на нашу беду девка эта была дочкой вождя тамошнего племени, и держали ее на черный день в девственницах. Чтобы, значит, когда жрать нечего будет, тамошнему богу в жертву принести. А тут такой конфуз! Да... Ночью они на нас и напали. Из шести трирем от берегов три отчалили. Да и то в каждой триреме раненых хватало. И Плиний этот успел на нашу трирему прыгнуть. Хотели мы его на мачте стремглав распять, глядим, а он еле дышит, и так его Харон приберет. Лишили мы его за дела его имущества. - Помпеи порылся в сумке и бросил на стол монету. - Мне вот это досталось...
      Легионеры склонились над белой монеткой. Странная была монета, совсем незнакомая. И цезарь на ней изображен не римский - лысый и с азиатской бородкой, и надписи сделаны на незнакомых языках, лишь цифра выбитая на монете была явно арабская. Кто-то попробовал монету на зуб, но тут же сплюнул - не серебро.
      - Похоже, что Плиний ваш шпионом был, - сказал Публий Сервет. - Таких монет никто не видел. И сделана искусно. Бородатенький на ней как живой!
      - Талисман это его был, - объяснил Помпеи, бережно пряча монету. - Теперь моим стал.
      - Помер этот Кнехт? - разом спросили несколько голосов.
      - Помер, - с неопределенной интонацией сказал Помпеи. - Отплыли нас на трех триремах сто шестьдесят человек. Одну трирему в щепки разнесло, когда буря началась. А остальные две до Испании добрались. Вернулись сорок человек.
      - А остальные? - с жадной тревогой спросил молодой легионер.
      - Солониной-то мы запастись не успели, - просто и исчерпывающе разъяснил разрисованный -Помпеи. - Да многие в пути от ран померли. У этих краснокожих обычай дурной есть. - Он медленно стянул шлем, и собравшиеся вокруг рассказчика легионеры дружно ахнули. Кудри у Помпея сохранились лишь по бокам головы, теменная часть была без волос и багровостью своей указывала на то, что когда-то была одной сплошной раной.
      - Это у них называется "снять скальп", - сказал Помпеи. - У кого этих скальпов побольше, тот самым отчаянным бойцом среди этих краснорожих и считается*.
      - А золото? - спросил жадно слушавший рассказ молодой легионер. Действительно им золото муравьи добывают?
      * Отступление от истины, которое немедленно заметят историки. На самом деле обычай снимать скальпы в индейские племена пришел от высадившихся европейцев. Не зря же сами индейцы говорили: "Все дурное - от белых!"
      - Золото у них есть, - сказал Помпеи Клодий. - Много золота. Но откуда оно у них, мы так и не узнали. Может, и муравьи дрессированные приносят. А может, сами копают.
      - А как ты здесь-то оказался? - спросил Публий Сервет.
      - Так ведь экипажи трирем расформировали, - объяснил Помпеи. - По причине больших потерь. Из-за того, видно, и поход наш в тайне решили сохранить. Я вот здесь оказался, а большинство в испанских провинциях службу продолжили. Германик Отон умер, как ему авгуры и предсказывали. У кого теперь карта, на которой путь наших трирем нарисован, уже и сказать трудно.
      - Могло быть и хуже, - вздохнул Публий Сервет.
      - Могло, - пожал плечами Помпеи и заглянул в свою чашу. - Вина не осталось?
      Глава пятая,
      в которой мы знакомимся с прокуратором Иудеи и узнаем в нем старого знакомого, впрочем, как и в его посетителе
      Гроза, пришедшая со Средиземноморья, принесла долгожданное освобождение от царившей в Иерусалиме жары. Хлеставший почву дождь оказался живительным; поблекшая было зелень налилась силой, и кое-где начала пробиваться свежая трава.
      В мраморной беседке, овитой ожившим плющом, за небольшим по римским меркам, но роскошным столом в одиночестве сидел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Душа его вздрагивала при каждом ударе грома, сопровождавшемся извилистой молнией, но то был не страх перед природой. Каждый раз, когда Юпитер обрушивал с небес пучки своих стрел, душа прокуратора вздрагивала от тоски и сожаления.
      Белоснежный плащ с кровавым подбоем и отделанные золотом доспехи придавали прокуратору величавую мужественность. Бритая голова с высоким лбом и цепкими внимательными глазами указывала на незаурядность этого человека, начавшего беспощадную борьбу с иерусалимской преступностью. Пилат наводнил город доносчиками, не жалея на них денег. Именно это помогло ему схватить в городских притонах кровавого убийцу Даместаса и насильника малолетних Варраву, при имени которого падала в обморок женская половина населения города. Да и от воров он город почистил в достаточной мере. немало инвалидов на городских рынках могли сказать, что конечность потеряли по приговору прокуратора. Суров был Пилат, не церемонился теми, кто падок был до чужого имущества.
      Как многих других уже пойманных и осужденных преступников, Даместаса и Варраву ждал один пусть жестокий, но справедливый приговор - распятие на кресте и медленная мучительная смерть. И тут уж можно одно было сказать - канису и смерть канисова.
      Но не мысли о преступности занимали прокуратора.
      Понтий Пилат ждал.
      И когда из-за завесы плюща послышалось осторожное покашливание, прокуратор сказал:
      - Все-таки пришел? Раз пришел - заходи. Чего под дождем мокнуть?
      В беседку вошел караванщик Софоний. Был он сегодня одет на зависть многим патрициям. Но и одеяние караванщика не привлекло внимания прокуратора. Он сделал несколько шагов навстречу вошедшему и негромко сказал:
      - Nu, zdrawstwuj, Wanja! So swidaniem, dorogoj moj!
      Они обнялись. Многие бы не пожалели золота, чтобы посмотреть, как прокуратор Иудеи обнимается с простым караванщиком и, быть может, даже персидским шпионом. Наместнику Вителию это не понравилось бы, тут и сомневаться не приходилось. Стычки из-за акведука, римских знамен, в которых Вителий без раздумий становился на сторону Синедриона, к улучшению отношений между двумя властителями не вели, тем более что Пилат был вынужден подчиняться занимающему более высокую ступень наместнику. Но, слава Юпитеру, шпионов поблизости не было, об этом прокуратор предусмотрительно позаботился заранее. Власть его давала такие возможности.
      Гость и хозяин присели за столик. Софоний взял грушу, повертел ее в руке и положил обратно в вазу.
      - Bogato diwesch, - сказал он.
      - Забудь, - сказал, досадливо морщась, Понтий Пилат. - Говори по-латыни. Услышат незнакомый язык, обоих шпионами сочтут. Здесь головы запросто можно лишиться, сам понимаешь - империя!
      - Осторожный ты, - усмехнулся Софоний. - Чего ж своему Мардуку язык не укоротишь? Был я сегодня на его проповеди. Он ведь, подлец, совсем с ума спятил - про Нью-Йорк им вещать принялся, про метро тамошнее и стриптизы, резервации индейские позором заклеймил. Что ж ты к этим гаданиям спокойно относишься?
      Прокуратор насупился. По сурово поджатым губам видно было, что вопрос прокуратору не понравился.
      - А ты думаешь, мне здесь сладко живется? - спросил он. - Начальству дай, проверяющим из Рима дай, тайная служба опять же своего требует. На днях конквозитор* приезжал военных дезертиров собирать, тоже расходы немалые...
      * воинская должность в римской армии, типа начальника отдела прокуратуры, который занимался самовольщиками и дезертирами.
      Понтий Пилат посопел.
      - Шустрый ты, Ваня, - сказал он. - Вени, види, вици. А мне жить надо. Иерусалим город незнакомый, а у меня, сам понимаешь, после пустыни лишь "Макаров" с двумя обоймами остался, и тот прячу от соглядатаев. Увидят - в колдовстве обвинят!
      - Так он с тобой доходами делится? - догадался Софоний. - Доишь ты этого Мардука помаленьку? Как же так, Федя, ты ж всегда взяток стерегся.
      Федор Борисович Дыряев, бывший подполковник советской милиции, давайте сейчас вспомним его имя и скажем, что это был именно он, тоскливо вздохнул:
      - Умный ты! Тут иначе не выживешь. Я с Мардука беру, меня Вителий берет. Ты думаешь, чего он меня подсиживает? Плачу мало, вот он и хочет заменить меня своим человеком.
      Софоний просветленно покивал:
      - Вон оно что. - Он налил себе вина, отпил глоток и сморщился. - Как ты эту мочу пьешь?
      Порылся в принесенной сумке и достал небольшой пифос с тугой завинчивающейся крышечкой наверху.
      - Будешь? Это тебе не кислятина кессарийская, это я у варваров выменял на наконечники для стрел. Не знаю, что это за штука, но слона свалить может. Градусов шестьдесят, ей-богу!
      - Лучше уж Юпитером клянись, - мрачно предложил Пилат, осторожно принюхиваясь к содержимому чаши. Запах его удовлетворил, прокуратор опорожнил чашу и расплылся в улыбке. - Да это же... Где ж ты его достал, Вань... уважаемый Софоний?
      - Я же тебе уже объяснял, - сказал тот. - У варваров. Чистая samogonka, горит даже!
      Они закусили.
      - А почему - Мардук? Это тебе не Busuluzk,
      - Кстати, - сказал Софоний. Почему не Онгора, какая разница?
      - Большая, - сказал Пилат. здесь арийско-ведические боги Египта не прокатят. Контингент, брат, не тот!
      - Эх, - сказал Софоний. - Не трави душу. Ночами Дон вспоминаю.
      Он покачал головой, прикрыл глаза и не пропел - пробормотал:
      - По Дону гуляет казак молодой...
      Всхлипнул, вытер лицо рукавом. По скулам каменные желваки заходили. Вспомнилась, видно,; прокуратору Меловая, песчаные берега, родная беседка в саду и участковый Соловей, исполнявший на лету все желания начальства. Все мы не ценим достигнутого и жалеем о потерях. Казалось бы, чего еще Федору Борисовичу желать? Ну кто он был при советской власти и демократах? Начальником районной милиции, которого в областном управлении и за человека-то не считали. А в империи он кем стал? Кем он стал при божественном принцепсе? Прокуратором он стал целой области, пальцем пошевелит - и все исполнится. Да что пальцем?.. И это еще раз доказывает, что ежели в человеке живут административные таланты, то они себя в любом времени, при любой общественно-экономической формации проявят. Тому примеров достаточно. Вон Аркадий Голиков, успешно махавший шашкой во время российской гражданской войны, он ведь и в мирное время не потерялся. Известным писателем стал, детвора в нем души не чаяла, приключениями Тимура и его команды зачитывалась. И наоборот, скажем, внук его, Егор Тимурович, - в тяжелые тоталитарные времена партийным журналом заведовал, статьи про успешную поступь социализма печатал. Но и в демократические времена он ведь тоже не потерялся - до таких вершин поднялся, что и сказать-то страшно, а уж шашкой рубал направо и налево похлеще, чем его легендарный дед. И надо сказать, куда более эффективно!
      Но все-таки милы были Федору Борисовичу воспоминания о недостижимой и так несчастливо утраченной Родине.
      Видя сумрачное настроение приятеля, прокуратор поторопился плеснуть в чаши варварского напитка.
      Выпили еще. Настроение постепенно поднялось, и Софоний уже с веселой усмешкой поглядывал на прокуратора.
      - Ну ты и вырядился, - сказал он.
      - С тоски, - сознался Понтий Пилат. - Булгакова вспомнил. Очень мне тогда его роман "Мастер и Маргарита" нравился. Как там у него? - Прокуратор прикрыл глаза и по памяти процитировал: - "W belom plasche s krowawum podboem, scharkajuschei kawalerijskoi pohodkoj, rannim utrom chetymadzatogo chisia wesennego mesvatsa nisana w krytuju kolonnadu..." Ax, матерь туа! - выругался он. - Думалось ли, когда я "Мастера" читал, что сам буду за него в этой колоннаде сидеть и с тобой вот варварскую samogonku хлестать?!
      Лицо прокуратора побагровело, сразу видно было - расстроился человек, аж давление у него поднялось.
      - О многом тогда не думалось, - признал Софоний. - Нечего нам было легионеров на Меловую тащить! Ладно, полкаш, проехали! Ты о других что-нибудь слышал?
      - Знаю немного, - нехотя сказал прокуратор. - Ромул Луций при мне. Парнишка шебутной, но это у него скорее возрастное. А так верный, он мне моего Соловья чем-то напоминает. Помнишь участкового? Мастер был, на все руки мастер! Ну, я думаю, у Ромула пройдет все со временем, если на какой-нибудь войне не убьют. Гладышев с нашими денежками вроде в Грецию подался, учится у какого-то скульптора. Ладно, мы тоже теперь не нищие, пусть ему, паразиту, наши общие деньги на пользу пойдут! Говорят, заказы уже получал от римских патрициев. Сам знаешь, этот без мыла в задницу влезет. Он и в Бузулуцке трудился, местным не угнаться. Помнишь его Аллею Цезарей? Тут тоже развернется, дай срок. Может, те скульптуры, что в наше прежнее время со дня Черного понта поднимали, Степочка и ваял. Ну, про Онгору ты знаешь, он прорицает. И ведь как прорицает! Все в точку. А чего ему не прорицать, если он в Бузулуцке труды по истории Древнего Рима купил, чуть ли не самого Тита Ливия! Да "Иудейскую войну" Флавия ему в придачу навязали...
      Софоний смачно надкусил грушу.
      - А о Первом ничего не слышал?
      - Ничего, - покачал головой прокуратор. - Как его в школу гладиаторов продали, так я о нем ничего больше не слышал. Убили, наверное. Пал, так сказать, смертью храбрых на ристалище! Нет, я тебе так скажу, э-э-э... Софоний. Задатки у нашего Первого неплохие были. Помнишь, как он в песках на караванщиков повел? Завизжал, кинжал выхватил... Задатки лидера у него, конечно, были. Не каждый на мечи с одним кинжалом пойдет! А вот поди ж ты, сгинул в безвестности. Трудно ему было на арене с более молодыми бойцами состязаться. И про Плиния Кнехта ничего не слыхать. Как в воду канул после отправки на галеры! Ни слуху, понимаешь, ни духу!
      - Не в воду, но почти, - мрачно сказал Софоний. - Этот тоже пал смертью храбрых. Погиб при открытии Америки. Я об этом вчера в харчевне узнал. Один легионер рассказывал. У него индейцы скальп сняли.
      - А может, это не о Кнехте? - усомнился прокуратор. - Мало ли каких совпадений не бывает! Не верится мне, чтобы с него скальп сняли. Он в пустыне пообтерся, таким бравым легионером стал, что сам с кого хочешь скальп снять может.
      - Таких совпадений не бывает, - сказал Софоний. - О нем речь шла. У кого еще мог быть советский юбилейный полтинник с изображением Владимира Ильича? А я этот полтинник вчера сам видел.
      - Да, - вздохнул прокуратор. - Редеют наши ряды.
      - А про Волкодрало что слышно? - продолжил расспросы Софоний.
      - Этот и здесь выбрался. В доверии у первосвященника. Правой рукой у него наш Иван Акимович. В книжниках ходит. Такой правоверный стал: шаббат блюдет, заповеди Моисеевы наизусть выучил, Книга Исход прямо от зубов отскакивает! Истинный ханжа. Одно слово - фарисей!
      Помолчали.
      Под молчание выпили и закусили фруктами. Где-то вдалеке играли на незнакомом Софонию музыкальном инструменте. Печальные звуки мелодии удачно вплетались в шум дождя.
      - Ты-то что здесь делаешь? - поинтересовался прокуратор.
      - Бизнес, Fedja, - объяснил Софоний. - Торгуем потихоньку. Финики в Рим продаю, рыбку краснобородку, за нее патриции неплохие деньги платят. Снадобья индийские для похудения и повышения потенции. У меня египетский лакричный корень представители самого принцепса берут.
      - А назад чего? - усмешливо скривился прокуратор. - Не с пустыми же руками возвращаешься?
      - А это когда как, - развел руками Софоний. - Иногда выгодные предложения бывают.
      - А на этот раз какое предложение тебе было? - спросил Понтий Пилат.
      Знал он, с кем дело имеет. Краснобородкой Софоний если и торговал, то лишь для отвода глаз. Знал этот торгаш, где и на чем ему заработать!
      Караванщик уверенно выдержал пристальный взгляд прокуратора.
      - Чего мне от тебя таиться? - прищурился он. - Хорошее мне было предложение. Без труда можно кучу аргентариев заработать.
      - Небось опять бычьи жилы потребовались? - спросил прокуратор. - С огнем играешь. На крест ведь угодить можешь. Знаешь же, что это стратегическое сырье!
      - Да брось ты! - усмехнулся Софоний и снова налил обоим. - Помощи не прошу, с этим сам справлюсь. А вот если по-настоящему заработать! - Он приглашающе поднял чашу.
      Снова выпили.
      - Ну? - сдавленно сказал прокуратор, отщипывая с грозди крупную виноградину.
      Софоний беспокойно огляделся по сторонам, склонился к прокураторскому уху.
      - Баллиста нужна, - сказал он. - Персы у себя небольшую заварушку затеяли. Хорошие деньги дают.
      Понтий Пилат едва не подавился виноградиной. Лицо его вновь побагровело.
      - Да ты, дружок, с ума сошел, - сказал он. - Да ты знаешь, что за это будет? За это ведь и креста мало будет. Зашьют в баранью шкуру и диким зверям скормят!
      Софоний развел руками.
      - Да это я так, к слову! - сказал он поспешно. - Я ведь не настаиваю. Просто говорю, заработать можно неплохо.
      - Я тебя не слышал, ты мне не говорил, - сказал прокуратор. - Торгуй вон лучше Краснобородкой: тебе деньги, а римлянам - удовольствие.
      Они посидели еще немного, но разговор не клеился. Тайная сделка, предложенная персами, разъединила товарищей по несчастью. Чего греха таить, хотелось, как говорится, и краснобородку съесть, и...
      Молчание угнетало обоих. Тайна, которой они сейчас владели вдвоем, рвалась наружу, чтобы найти необходимую в этих случаях свинью.
      Софоний поднялся, низко поклонился прокуратору, криво усмехнулся.
      - Пойду я, - сказал он. - Дел невпроворот, да и товары развезти надо. Рад был тебя увидеть.
      Он уже выходил из колоннады, когда прокуратор настиг его и жестко ухватил за плечо.
      - Слушай, - сказал Понтий Пилат, вильнув взглядом. - Эти твои персы, они чего за баллисту дают?
      Глава шестая,
      в которой римские легионеры патрулируют окрестности Иерусалима
      Нашли молодого!
      Ромула Луция отправили в патрулирование по иерусалимским окрестностям, и это существенно испортило ему настроение. Патрулировать в окрестностях города было небезопасно, запросто можно было нарваться на пьяных сикариев, которые с вина дурели так, что порой на мечи с голыми руками лезли. А ведь и кривые еврейские ножи у сикариев тоже имелись, и пользовались этими ножами сикарии с большим искусством. Вообще-то ножи предназначались для того, чтобы холостить ослов или бычков, но разве от того было легче пострадавшему? Римских легионеров не холостили, их резали. Успокаивало Ромула Луция лишь одно - это было последнее дежурство. Прокуратор включил его в инвентаризационную комиссию, поставил задачу и устрашительно сунул под нос Ромулу кулак. Дураку бы не понять, следовало сделать все так, чтобы и волки были сыты, и овцы довольны.
      Правда, в патруле могло и посчастливиться. Иногда попадался ночной дурак с крименой, набитой серебром и даже золотом. Тут уж, как водится, извиняй, купчина, была кримена ваша, а нынче будет наша. Легионеры божественного принцепса тоже пить-есть хотят, нечего с деньгами по ночам гулять, ты же не Моисей, Бог иудейский за тебя не заступится!
      Как в легионе поют?
      Не ходи, купец, с крименой, раз гуляет легион...
      Сумерки уже легли на кипарисовые и лавровые рощи близ Иерусалима, встала на горизонте огромная медная Селена, заливая все вокруг мерцающим своим светом. Иудеи по ночным дорогам не шастали зазря, готовились к своему шаббату. В этом, конечно, были свои плюсы и свои минусы. С одной стороны, пустынные дороги гарантировали, что все легионеры из патруля доживут до утра и не станут бесполезными для женщин инвалидами, а с другой стороны - скука была такая, что скулы от зевоты и жажды сводило.
      Ближе к полуночи все-таки повезло: вышел на патруль лихой человек, по лику - даже и гадать не пришлось - истинный иудей. Его обыскали и нашли персидский кинжал с широким страшным лезвием и тугую кримену, набитую аргентариями. Кинжал говорил сам за себя, а кримена уже исчезла за пазухой старшего, поэтому, естественно, встал вопрос, что делать с задержанным, который назвался Иудой из Кариота. Мнение большинства склонялось к тому, что надо бы, конечно, Иуду этого самого отвести на пост при воротах, чтобы подержать в яме, но лень было тащить иудея, а своими ногами, понятное дело, он идти не желал.
      Тут легионер из греков по имени Пантер, который Иуду невзлюбил с первого взгляда, начал кричать, что такого типа отпускать просто нельзя. С такой разбойной мордой по ночным лесам можно шастать только для лихого дела, а потому Иуду надо отвести в лесок и допросить там с пристрастием, только вот заступы надо взять в ближайшей деревне. Настроение у всех было хорошее, да и деньги задержанного уже пора было поделить, поэтому легионеры на Пантера наорали и предложили ему заняться "допросом" Иуды в одиночку, коль уж у него такая охота в земле копаться. Вон он, Иуда, здоровый какой вымахал, такому придется до утра что надо копать. При этих словах и сам Иуда занервничал, начал всех хватать за руки, кричать, что его призвал сам Яхве и нельзя его убивать, пока он предначертанного не выполнит. Что-то он там говорил непонятное, вроде должен был в городе с каким-то мужиком целоваться, но всем это было по барабану. Какой бы здоровый этот Иуда ни был, а всего-то делов было - ткнуть его в живот мечом да подождать, пока он кровью не истечет. Но опять же - так не бросишь, обязательно пришлось бы могилу копать, поэтому с задержанным иудеем поступили проще - поставили его на дороге, и Пантер под общий хохот придал задержанному такое ускорение, что только пыль у того под ногами заклубилась. "И все-таки, сказал задумчиво и сварливо Пантер, - надо было этого сикария прирезать! От таких одни только беды!" Тут на него все дружно накинулись: мол, грек, он всегда греком и останется, в крови у них одна голая философия и гомерика. Пантер злобно оправдывался, потому что философом себя не считал, а о Гомере только слышал несколько раз, а свитков его и в глаза не видел. Посмеялись над незадачливым иудеем, поржали над Пантером, все начали поглядывать на старшего патрульного - не слишком ли оттянула ему пазуху кримена с общими аргентариями?
      Старший по имени Цезиний Метр сел под смоковницей, достал отнятую у задержанного кримену и высыпал перед сгрудившимися легионерами целую кучу кодрантов, денариев и других монет, как с изображениями цезарей разных стран, так и еврейских - без изображений людей и животных. Монет было много, и легионеры тут же вознесли благодарения Аресу, хотя, если по совести, благодарить надо было этого самого неизвестного им Яхве, который выманил иудея на наглую ночную прогулку. Да притом еще и с деньгами.
      Ночная прохлада стояла над пальмами и кипарисами. Низкая желтая Селена освещала все странным мертвящим светом. В ночном небе метались и попискивали многочисленные летучие мыши, раскинулся Млечный путь и испуганно разлетались в стороны созвездия хитроумных греков. Всей оравой пошли в ближайшую деревушку, нашли винокура и долго стучали к нему, требуя именем божественного цезаря продать им вина и ягнятины. Было уже поздно. Испуганный винокур открывать не желал и грозился ударить жалобой самому прокуратору, поэтому, поразмыслив, от винокура отстали, а вино нашлось у него в сарае, где были вкопаны в землю амфоры. В примыкающем к сараю хлеву неожиданно заблеяли козы. "Не хотел за деньги, - сказал, вызвав общее веселье, Цезиний Метр, - угощай тогда за жалобу!"
      За жаренной на вертеле козлятиной и под молодое вино ночь прошла незаметно и была заполнена рассказами бывалых легионеров. Говорили о Черном всаднике, о морском Отшельнике, что подманивал корабли у лихих островов бриттов, кто-то рассказал о карательной экспедиции в страну черных антропофагов, уже под утро посыпались сальные любовные истории, и Индуксен Брабер, нестриженый и бородатый варвар, попавший в легион неведомо как, на ломаной латыни принялся рассказывать о путешествии в страну амазонок. По рассказу его выходило, что амазонки те были бабами красивыми, но с существенным физическим недостатком - у каждой из них была всего одна грудь, пусть пышная и с соском, что твой нос, но одна, клянусь вашим Юпитером! Вторую сиську, если верить Браберу, им еще в раннем детстве отрезали, чтобы не мешала лук натягивать. Похождения Брабера были такими неприличными, что с них всякий римский патриций покрылся бы краской, а под самый конец об этих похождениях вообще можно было рассказать, лишь используя такие выражения, что от них любой пергамент, любой папирус вспыхнул бы ярким стыдливым пламенем. Словом, Брабер народ повеселил достаточно, после него рассказ Децима Руста о том, как некие знакомые ему легионеры в Парфянии ухаживали за армянками да сами потеряли невинность с их хитрыми мужьями, вообще никого не рассмешил.
      Ведя подобные разговоры, патрульные римляне оказались у храма халдейского мага Мардука. В предутренних сумерках храм выглядел очень таинственно и жутковато. Кто-то вспомнил рассказ иудеев о том, что Мардук любит по ночам превращаться в летучую мышь. В таким виде он летает по близлежащим селениям и ищет пьяных, у которых при нападении выпивает всю кровь. "Брехня! отреагировал варвар Брабер. - Пусть только попробует присосаться, я ему хобот тут же оторву!"
      Решительность варвара вызвала одобрительные смешки. Некоторые легионеры начали высказывать предположения, что бы сосал халдейский маг, если бы иудеев не было, а лишь одни доблестные римские солдаты обитали в окрестностях Иерусалима. Другие же, подогретые вином, предложили пойти в храм, найти там мага в его стеклянном гробу и сделать так, чтобы он не только летать не смог, но и двигался бы с большим трудом. Но в разгар самого веселья из храма вдруг вылетела огромная летучая мышь и сделала несколько планирующих кругов над легионерами. Тут напускное мужество их куда-то ушло, и даже вспоминать этого самого Мардука никому уже не хотелось. Не дай бог услышит, ведь обидеться может! А обиженный маг, если его своевременно не прирезать, много пакостей натворить может. Настроение у патрульных испортилось.
      Децим Руст, правда, сделал попытку возродить общее веселье своим рассказом о походе на бриттов, но его глупый гогот никто не поддержал. Нашлись среди легионеров и такие, что уже с надеждой смотрели в быстро светлеющее на востоке утреннее небо, где гасли созвездия, и прикидывали, как они поутру распорядятся Иудиными денежками. Одно было несомненным - потратить их можно было с большим толком к своему удовольствию и восторгу еврейских проституток с бритыми подмышками и промежностями.
      А когда совсем рассвело, то легионеры увидели движущийся к городу Иерусалиму табор, во главе которого ехал худой рыжебородый мужчина верхом на осле.
      - Ну и процессия! - задумчиво сказал Пантер, почесывая затылок.
      - Может, нам сразу их разогнать? Ведь если их прокуратор увидит, чую я, несдобровать нам. Глянь, сколько их, ведь в городе сплошная неразбериха начнется.
      - И не мечтай! - пресек шустрого и наглого грека Цезиний Метр. - Забыл, что шаббат у них празднуют? А принцепс сказал, что, мол, порядок порядком, а чужие обряды уважать нужно. Наш прокуратор только-только от неприятностей оправился. Помнишь, как эти ишаки против акведука протестовали? Такие сборища у стен дворца Ирода устраивали, до сих пор вспомнить страшно! Пусть едут. Как говорится, в заднице глупого ишака репей больших неприятностей не доставит. Понял, Пантер?
      - Конечно, - нахально осклабился грек. - Насчет репьев ишаку всегда видней!
      Цезиний Метр нацелился было урезонить забывшего субординацию грека, но в это время ишак заревел, заскрипели и стали открываться тяжелые ворота, и Цезиний погнал своих легионеров к остановившемуся табору - до смены еще далеко, а следить за порядком Юпитер не станет!
      Глава седьмая,
      в которой въезжает в город проповедник верхом на осле и грядут великие события
      Проповедник въехал в Иерусалим верхом на осле через Навозные ворота. Следом за ним бежала толпа поклонников с пальмовыми ветвями о семи листьях. Иерусалимский плебс, услышав о приезде чудотворца, радостно ревел: осанна! признавая в невысоком рыжеволосом человеке своего вожака и учителя. Известное дело, плебс всегда ликует, встречая кого-то, - дай плебсу хлеба и зрелищ, и можно ни о чем не беспокоиться, но отбери, в свою очередь, у людей что-то одно, хотя бы зрелища, и ты увидишь, как вскипает волна бессмысленного и беспощадного бунта и как вопят оборванцы: "Хлеба и зрелищ! Долой!" При этом они даже не знают, кто должен уйти долой. Но так уж повелось, что, если недород или зрелищности не хватает, кто-то обязательно должен уйти. Правители с бунтовщиками обычно договаривались. Понятное дело, уж если нет хлеба, так пусть будут зрелища!
      Иксус Крест сидел на осле с большим достоинством и милостиво принимал приветствия, благодаря плебс короткими кивками. Время от времени он поднимал руку, осеняя толпу знамением. Рядом с ослом бежали двенадцать дюжих мужчин в коротких туниках и внимательно поглядывали по сторонам. Не иначе как были они телохранителями, что блюли новоявленного мессию от приставаний бродяг из толпы и проявлений совсем уж неумеренного восторга. Был ведь года два назад случай, когда жаждущий чудес народ накинулся на проповедника и оставил его голым, разодрав на мелкие чудотворные части бурнус, виссон и даже набедренную повязку. Особенно доставалось от женщин. Те, если уж нельзя прямо в толпе завести от проповедника ребеночка, старались хоть пояс его получить или прядь волос отрезать. Что за примерами далеко ходить? В прошлом году приезжал один знаменитый прорицатель. Лысым ведь из города уехал! А дочка Ирода Саломея спала и видела, что папашка ей на шестнадцатилетие голову того мужика подарит, который желающих в Иордани купал. И дождалась ведь, зараза, сделал ей папа подарочек!
      До празднования Пасхи оставалось еще восемь дней, и проповедник остановился на постоялом дворе "Приют караванщика". Остальные встали табором на базарной площади, поставив шатры и палатки. Запылали костры, жалобно заблеяли барашки, и вот уже над площадью поплыли манящие голодных бродяг запахи жареного мяса и свежевыпеченных хлебов. А ведь земледельцы плакались, хлеб в этом году не уродился, скотоводы на падеж жаловались. Но ведь есть чем народ порадовать?
      Сам проповедник на площадь не пошел, отправился отдыхать в снятую комнату на постоялом дворе. Повсюду за проповедником следовал рослый молодой мужчина с жуликоватыми быстрыми глазами на свирепом лице. На боку у провожатого висел на ремне деревянный ящичек, в котором весело позвякивали монеты. Если бы дежурившие ночью легионеры не отсыпались в казармах да публичных домах, они бы сразу узнали в этом иудее ночного разбойника, у которого они отобрали деньги. Узнали бы и удивились, где он новые суммы взял взамен отобранных.
      Комнату для проповедника уже убирали три женщины. Две из них были в годах и при теле, но третья была нежным цветком, который бы сделал честь и букету гарема владыки кочевников. Видно было, что проповедник красавице благоволит, а это благоволение, в свою очередь, вызывает недовольство провожатого проповедника. Только он напрасно рожу свою кривил. Спать Иксус Крест целомудренно лег один.
      Отдохнув немного в комнате, Иксус вышел в зал и прошел на чистую половину харчевни. Кидаренок смотрел на него с некоторой настороженностью. Не раз были случаи, когда заезжие проповедники ели и пили что хотели, а вот когда доходило дело до расплаты, то денег у них не оказывалось, и проповедники принимались обещать Кидаренку, что в загробном мире он получит от Яхве втрое больше, нежели потратил. И выкинуть их было проблематично и даже опасно: во-первых, никто не знал, какие взаимоотношения у проповедников с Богом, во-вторых, плебс, как правило, был за них и потому мог сжечь постоялый двор за неучтивое отношение к Божьим слугам, а в-третьих, кто ее знает, может, и впрямь на том свете воздается втрое против затраченного.
      Но этот платил.
      И платил полновесно.
      Попробовав монету на зуб, Кидаренок повеселел и приказал собрать на стол, а сам уже стал приглядываться к головным уборам гостей, но проповедник был битым - заметив взгляд Кидаренка, он сразу же пододвинул свой кидар поближе, а затем, к великому сожалению хозяина постоялого двора, и вовсе сел на него. Видно было, что отсутствием аппетита проповедник не страдает. За еду он взялся, едва только прочитал молитву кадиш о пришествии Царствия Божьего. Быстро он разделался с печеной бараниной, рыбой и лепешками, запил все большим кувшином вина и рассеянно взялся за печенье и сушеные фрукты.
      И в это время в зал вошли выспавшиеся караванщики. Софоний сел за стол и зычно потребовал к столу хозяина харчевни. Проповедник поднял на голос взгляд, увидел караванщика, побледнел и едва не выронил очередное печенье. Видно было, что Иксус Софония знал хорошо, даже слишком хорошо.
      Софоний обвел взглядом харчевню и тоже заметил проповедника. Бороду караванщика квадратно прорезала непонятная улыбка, он коротко кивнул проповеднику и склонился y печеному боку барашка. Могуч и живописен был караванщик, и ел он, как самум, - все сметал на своем пути, и даже костей за ним не оставалось.
      А у Иксуса явно испортился аппетит. Он поковырялся в финиках, брезгливо съел пару персиков и при этом все поглядывал на караванщика с опасливой осторожностью, словно боялся, что караванщик у него блюдо с фруктами отберет. Да, похоже, что эти двое друг друга знали и уже встречались на пыльных дорогах Малой Азии. Кидаренок понял, что эта неожиданная встреча еще будет иметь свое продолжение. Не один день на свете пожил, многое в жизни повидал, а сообразительностью его Бог не обделил, как и всякого достойного иудея.
      Наконец Крест встал и, даже не поинтересовавшись у хозяина городскими новостями, что само по себе уже было верхом неучтивости, отправился в свои покой. Расстроен он был, сильно расстроен.
      На выходе проповедник столкнулся с караванщиком.
      - Ну, здравствуй, Митрофан Николаевич, - не глядя на проповедника, сказал караванщик. - Дал Бог свидеться! Живой, значит? А мы тебя в мыслях уже похоронили!
      - Здравствуй, Ваня, - в сторону сказал проповедник. - Вижу по твоему виду, что удача тебе улыбается, мой друг. А я, выходит, живой. Рано вы меня хоронить вздумали! Да оно и к лучшему, говорят, кого при жизни покойником объявляют, потом очень долго живет!
      - Потолковать надо, - выдохнул Софоний. - Или ты уже здесь прижился, Митрофан Николаевич? Занят-то чем? Построение Царствия Божьего в отдельно взятой стране проповедуешь?
      - Не томи душу, - вздохнул проповедник. - Я, понимаешь, Дон ночами вижу... Про остальных что-нибудь знаешь?
      Караванщик благообразно огладил бороду.
      - Я же тебе говорю, что надо потолковать, - буркнул он. - Вечером у Мардука в его мавзолее встретимся. Приходи обязательно, если хочешь старых друзей увидеть. Знаешь, где Мардук проповедует и прорицает?
      - Найду, - сказал Иксус. - Уж кто-кто, а проповедник проповедника...
      С тем и разошлись, степенно и вежливо кивнув друг другу.
      Кидаренок проводил их любознательным взглядом. Не ошибся он, знали друг друга его постояльцы. Очень хорошо знали! Вот только не знал он, где и когда это знакомство случилось. А если бы и узнал, никогда не поверил бы. Или разум свой не сохранил.
      Ближе к обеду братия, окружавшая Иксуса, засобиралась.
      - Куда собрались? - удивился тот.
      - Да мы ненадолго, учитель, - смущенно сказал Симон, отводя глаза в сторону. - Тут рядышком какой-то Мардук пророчествует. Вот решили сбегать да послушать. Сам говорил, что врага надо знать. А этот, говорят, из халдейских магов... Про будущее рассказывает, и, говорят, очень занятно!
      - Да я вам сам про будущее рассказать могу, - обиженно сказал Иксус. Кому интересно, тот может остаться.
      Лица большинства учеников стали как у той мартышки, которая решала, к кому ей примкнуть - к красивым или к умным. А с другой стороны, Иксуса они все не один раз слушали и послушают еще, куда он денется, а про Мардука в Иерусалиме такое рассказывали!
      Один Иоанн сразу же полез за пергаментом и письменными принадлежностями. Это растрогало Иксуса. Слабым движением руки он отпустил остальных. С радостными лицами ученики разбежались. Только Иоанн сидел в комнате Иксуса с напряженным лицом и, казалось, был готов на духовный подвиг.
      - Один ты мне верный, - обиженно сказал он, вздыхая. - Ну, садись, я тебе про Будущее расскажу. А то у вас уже здесь все перепуталось: сам читал, как вы себе Будущее представляете: у вас там последний землепашец имеет не меньше двух рабов. Дерзкие и умные все, словно греки. А Будущее... - Он прикрыл глаза, словно вглядывался в непостижимые бездны пространства и времени.
      Иоанн терпеливо ждал.
      Его учитель задумчиво посапывал. - Как тебе это рассказать? - открыл он на мгновение глаза. - Как, если ты о jadernoi bombe понятия не имеешь, про samolet s tankom и слышать не слышал, а государства будущего еще и не образовались даже, вон варвары в Германии до сих пор еще в звериных шкурах ходят?! А ведь половину Европы в свое время захватят, миру условия диктовать начнут! Это сейчас пока они в шкурах ходят...
      Но ведь будет все, будет, Иоанн! И люди по небу будут летать и города уничтожать, словно Ангелы небесные. И зеленая саранча по миру пройдет со "шмайссерамй"... Тайна все это еще, тайна за семью печатями. Пока еще те печати снимут... Как города japonskie, словно Содом и Гоморру, в один миг с лица земли сотрут. Упала с неба звездочка, и все - третьей части живых как не было на Земле...
      Да, брат, а потом tanki пустят, с великой бронею, а за ней саранча железная с закатанными рукавами... И править будет зверь настоящий, он для иудеев специальные печки придумает, чтобы сжигать их вместе с потомством их, как сор...
      "Это надо запомнить, - лихорадочно думал Иоанн. - Семь Ангелов небесных... печати сорвут... Стало быть, печатей тоже семь будет! И звезда Полынь, вот что еще не забыть - про звезду! Покатится с небес... И про то, что третью часть живущих... Ага! Саранча с броней железной..."
      - Но найдется великий вождь, - вдруг с пафосом сказал проповедник. - Будет он строить Царствие Небесное на Земле. Погонит он жадных да богатых. Народ станет править, Иоанн. Твердой рукой. Вождь этот скажет, что достойны жить люди в стенах мраморных да ясписных, а отхожие места быть из чистого золота. Жаль, недолго будет жить. А на смену ему придет другой. Размечет он железную саранчу сильной рукой. Возвестит вечный мир, а верных последователей своих назначит наместниками своими на Земле. Станут люди жить в счастии и осененные его мудростью. И станет главным труд, а серп и молот в мозолистых руках станут эмблемой всего человечества! Так будет, Иоанн, ты мне верь, я знаю, сам в наместниках не один год еще ходить буду. Думаешь, умру я и все? Как бы не так, мне еще в будущем возродиться придется, чтобы учить людей правильной жизни и вести их в светлое будущее! Буду я читать труды мудрых классиков, и однажды сказано будет, что надлежит мне пророчествовать о народах и царях и племенах многих.
      "Умрет и воскреснет, - лихорадочно записывал Иоанн. - И будет наместником Бога среди людей. Возьмет книги у Ангелов и проглотит их, и будут книги те ему сладки, как мед. Здорово! Но про отхожие места из чистого золота равви, конечно, загнул. Где ж столько золота найти? И все-таки хоть помочиться в таком отхожем месте - и умирать не жалко..."
      Он посмотрел на Иксуса.
      Тот возлежал с задумчивым и строгим лицом.
      - Много бед еще впереди у человечества, - сказал Иксус. - Кометы, например, с метеоритами. Кометы, значит, хвостатые такие, а метеориты - как звезды падающие... Яды, опять же, всякие изобретут, в море такую гадость выльешь - и нет рыбы! Да что море, земля и та отравленной станет, помню, был я однажды па Norilskom nikelewom combinate... Ты даже представить себе не можешь такого ekologitscheskogo безобразия... Многие тогда восплачут и возрыдают...
      Подумав еще немного, он безнадежно махнул рукой и сказал:
      - Ладно, иди, Иоанн, я тебе потом все расскажу - и про Маркса с Лениным, и про войны мировые, и про светлое будущее... Трудно сразу все высказать, без конспекта, понимаешь. Надо все сначала на папирусе или на пергаменте изложить, тогда и получится цельное откровение. А так, что я тебе кусками...
      Иоанн торопливо поднялся, поклонился Иксусу и пошел прочь, пытаясь не расплескать полученные знания, как-то сохранить их в памяти.
      "Звезды с хвостами, - думал он. - Ударит хвостом о землю, и Ангел чашу с ядом выплеснет в моря да океаны. И город, в который ничто нечистое не войдет. Потому как его наместники охраняют. С серпом и молотом в руках".
      Пергамент уже почти тлел в его нетерпеливо дрожащих пальцах.
      - Иоанн, - позвал его уже от порога Иксус. - А этот... Мардук... Он сейчас где обретается? Иоанн объяснил. Проповедник подумал и махнул рукой.
      - Блаженны званые, - непонятно сказал он.
      Глава восьмая,
      в которой списывается баллиста и рождается хитроумная лазейка для всяких хозяйственников
      АКТ О СПИСАНИИ БАЛЛИСТЫ
      "Мы, нижеподписавшаяся комиссия, в ходе инвентаризации вооружения Иерусалимского гарнизона составили настоящий акт о том, что баллиста, инвентарный номер в/9, в результате боевого использования и хранения пришла в непригодность по следующим причинам:
      1. Площадка баллисты рассохлась и пошла трещинами, что создает угрозу личному составу, закрепленному за ней приказом прокуратора.
      2. Оси баллисты треснули и не держат колес, в результате чего данное орудие стало непригодно для дальнейшей транспортировки его волами к осаждаемому объекту и установки на боевое дежурство.
      3. Ложка баллисты, служащая для метания боевого заряда, треснула в основании и имеет значительные обломы по краям, что препятствует метанию боевого заряда в соответствии с расчетной траекторией и снижает меткость при попадании.
      4. Метательные канаты баллисты, изготовленные из воловьих кишок, поражены цепенем и плохо служат приведению баллисты в боевое положение; более того, вследствие своей трухлявости они могут в любое время создать угрозу для лиц, осуществляющих из баллисты боевую стрельбу.
      5. Поворотный механизм, на который накручиваются воловьи кишки, вследствие частых стрельб и неправильного хранения пришел в негодность, и шпеньки в гнездах не держатся. Данный факт также препятствует приведению баллисты в боевое положение.
      На основании изложенного комиссия считает дальнейшее хранение баллисты, инвентарный номер в/9, и нахождение ее на вооружении Иерусалимского гарнизона нецелесообразным. Вследствие этого указанная баллиста, являясь секретным оружием, подлежит списанию и уничтожению путем ее разборки на части со сжиганием последних на специально разведенном костре в присутствии руководства и комиссии."
      Старослужащий Квинт Легий с актом согласился сразу и поставил под ним по причине неграмотности жирный крест. А собственно, чего кочевряжиться, если ты неграмотен? Сказано, что баллиста пришла в негодность, значит, так оно и есть. Все равно не тебе из нее стрелять. А положа руку на сердце, стал бы ты стрелять из неисправной баллисты или катапульты? То-то и оно! Себе дороже!
      Молодой и нахальный Вермутий Клит подписывать акт категорически отказался.
      - Как это не пригодна для стрельбы? - удивился он. - Мы ее месяц назад на озеро вывозили рыбу глушить. Нормальная была баллиста, с первого выстрела мы, правда, две иудейские лодки в щепки расфигачили, а потом приладились - глушеную форель полтора месяца ели: и вареную, и жареную, и вяленую, будь она неладна. И все было нормально, никаким цепенем и не пахло, обломки скалы метала так, что никаким Бриареям* не угнаться.
      * Сторукие великаны. Мифический образ.
      А узнав, что баллисту уже сожгли, прямо заявил:
      - Кто-то кримену аргентариями набьет, а я липовый акт подписывать буду? Не, братцы, никто меня к этому не принудит. Потом разнюхают, кого на крест? Меня, меня на крест отправят. А вот вам! - И Вермутий сделал жест, которым цинично отрекался от самой возможности быть причастным к каким-либо злоупотреблениям, а тем более к самой возможности попасть на крест.
      Ромул Луций некоторое время словесно уламывал непокорного, потом пригрозил лично отвести его к прокуратору, да не просто так, а с ликторами. Прокуратора Вермутий Клит видел всего два раза, да и то издалека, ликторов он боялся даже больше, чем корникулярия, поэтому сама возможность предстать перед грозными очами всадника с ликторами за спиной так потрясла непокорного воина, что он, не раздумывая уже, начертал под актом сразу два жирных креста.
      - Знаем мы этих всадников! - сказал он. - Тут хоть горшком о камень, хоть камнем о горшок, но плохо будет только горшку!
      Акт о списании баллисты направили на утверждение прокуратору. Ознакомившись с ним, прокуратор приказал привести к себе лукавого инвентаризатора. Ликторы, как обычно, не разобрались, явились в лагерь и увели потрясенного Ромула Луция, заломив ему руки за спину, во дворец Ирода.
      Узнав от легионеров об аресте главного инвентаризатора, Вермутий Клит запаниковал и принялся прилаживать меч среди камней, чтобы, бросившись на него грудью*, избавить себя от дальнейшего бесчестья. Старые воины долго уговаривали Вермутия повременить с роковым решением, объясняя ему, что зарезаться никогда не поздно, а вот ожить после этого практически невозможно, а если и оживешь, то толку от того не будет, с бывшими покойниками служить никто не желает, будет тогда у Вермутия один путь - в пустынный легион, чтобы гоняться по пескам за антропофагами, пока они наконец тебя где-нибудь не подловят и не сожрут. Вермутию было двадцать пять лет, жизнь ему еще не надоела, и он решил подождать. В конце концов, торопиться действительно было некуда, а вот в ожидании определенная выгода все-таки была.
      * обычный способ самоубийства у римских воинов.
      А Ромула Луция в это время допрашивал сам прокуратор.
      - Ты что, вообще офонарел? - опасливо оглянувшись по сторонам, спросил Понтий Пилат. - Жить надоело? Ты кому эту филькину грамоту показывал? За такое списание нас всех сей секунд повяжут - и на крест, понимаешь ты это, дурачина?! С кем ты, придурок, этот пергамент согласовывал?
      - Софрону показывал, - растерянно признался Ромул Луций. - Тот меня даже похвалил. Ты, говорит, новые горизонты римской бюрократии открываешь. С тебя, сказал, отныне все римские хозяйственники пример брать будут!
      - Софоний глупого не скажет, - вслух подумал прокуратор. - Он в свое время в потребкооперации столько списал, Римскую империю купить можно было бы или заново отстроить! Ладно, - внезапно решился он и, подойдя к низкому мраморному столу, утвердил акт. - Смотри! - сказал он. - Если что не так пойдет, я с тебя первого шкуру спущу! Ты меня понял?
      "Ну вот, - уныло подумал Ромул Луций. - Прав был Клит: что камнем об горшок, что горшком по камню, хреново будет только горшку!"
      - Держи! - сказал прокуратор и швырнул Ромулу Луцию туго набитую кримену. - Это тебе за труды и молчание.
      Кланяясь и пятясь задом, счастливый и радостный Ромул Луций покинул прокуратора.
      В лагерь он шагал весело и уверенно.
      "Это другое дело, - светлея душой, подумал он. - Не надо с нас шкуры снимать, ты нас материально заинтересуй!"
      В лагере его встретил взволнованный и угрюмый Верму-тий Клит.
      - Живой? - кинулся он к Луцию и принялся его щупать. - Ну, слава Юпитеру! А я думал, тебя за катапульту загребли. Ну, думаю, откувыркались. Испугался, веришь, - на меч кидаться думал. Спасибо квиритам, отговорили. Веришь, децим, я уже прикидываю - все, конец нам пришел. Ликторам только волю дай, загрызут не хуже волчицы, что Ромула с Ремом выкармливала. Хорошо, если нас сразу на крест, а если в шкуры козлов зашьют да на арену к диким зверям выпустят? А тут ты идешь. Веселый и здоровенький. Ну что? Обошлось, значит?
      И тут Ромул Луций сделал достойный ход, позволивший успокоить Вермутия и сделать его в полной мере своим соучастником. Он достал кримену, полученную от прокуратора, развязал ее и показал опешившему Вермутию аргентарии.
      - Вот, - сказал он. - Награда за честную работу. Как будем делить: поровну или по справедливости?
      Вермутий Клит радостно блеснул глазами.
      - Дождешься от тебя справедливости, - проворчал он. - Дели поровну.
      Денег было много. По крайней мере и Ромул Луций, и Вермутий Клит такое количество монет разного достоинства видели впервые.
      - Да тут не только погулять хватит, - удовлетворенно сказал Клит. - На эти деньги и землицы прикупить можно будет.
      - Да что тебе с той землей делать? - спросил Ромул Луций. - Ты трать себе помаленьку, все равно однажды в бою голову сложишь. А мертвому, сам знаешь, землю бесплатно выделяют.
      - Ты дели, - нетерпеливо сказал Вермутий. - И считай лучше, думаешь, я не видел, что ты себе две монеты подряд бросил?
      - Так у них и достоинство соответствующее было! - возразил Ромул. - И вообще, будь я жуликом, я эти деньги втихую заныкал бы и нипочем бы тебе их даже не показал.
      - Ты дели, дели! - снова сказал Вермутий Клит. - Я тут давеча бегал туда, где, по твоим словам, баллисту сожгли. Так там даже пепла нет! Это как же такую дуру без пепла сжечь можно было?
      "Вот ведь козел! - зло подумал Ромул Луций. - Пепел он, видите ли, искать вздумал! Надо бы тебя действительно в шкуру зашить да на арену выпустить! Так ведь такой вонючкой и звери побрезгуют!"
      Но это Ромул Луций лишь подумал, потому что вслух он сказал совсем другое.
      - Был там пепел, - сказал он. - Только его ветром раздуло. Ты что, не помнишь, какие последнее время ветры дули?
      - Как же, - весело сказал Вермутий, сгребая свою долю. - Хорошие были ветры, баллисту вообще могло в пустыню Негев унести.
      И подельники, откинувшись на спины, принялись мечтать, как они потратят свои деньги. Ромул Луций решил провести время с греческой гетерочкой. Та, хоть и брала много, прикид имела вполне товарный, да и в постели она... гм-м... отменно, говорят, на флейте играла.
      Мечты Вермутия Клита были туманными и несбыточными. Кто же плебею позволит землю рядом с дворцом цезаря покупать? А узнай цезарь, что Вермутий Клит мечтает познакомиться с его дочерью, бравый легионер вообще бы не дожил до рассвета. Но то ли цезарь о мечтах Вермутия Клита никогда не узнал, то ли дочери у него не было, только угроз с его стороны в адрес легионера не было, тем более что до покупки земли дело так и не дошло. Да и не могло дойти - все до последней лепты в тот же вечер Вермутий Клит и Ромул Луций пропили в харчевне постоялого двора "Приют караванщика".
      Соблазнительной греческой гетерочке и неведомой дочери цезаря только и осталось, что облизнуться.
      Как и полагается, весь вечер пили за славу и мощь римского оружия.
      Глава девятая,
      В которой друзья хоть и не все, но встречаются вновь, а также рассказывается о неприятном открытии Иксуса Креста
      Бог уже щедрой рукой засеивал звездами чернозем небес, когда Иксус тайно покинул постоялый двор и ушел из города. С вечера пришлось попросить немного денег у казначея. Кариотянин хмуро выслушал шитую белыми нитками историю, рассказанную учителем, но отсыпал некоторую сумму серебром и медью. Для выпивки с гетерой это было слишком мало, для раздачи милостыни - слишком много, но, как говорится, поступайте с людьми так, как хотели бы, чтобы и они поступали с вами.
      Жаркая душная ночь бродила у стен Иерусалима. Каждый куст лавра казался затаившимся в засаде разбойником, а кипарисы были похожи на лохматых чудовищ, мечтающих закусить запоздалым путником.
      В бархатной тишине трещали цикады.
      Поначалу проповедник заблудился и вышел к Голгофе, На лобном месте пахло мерзко тленной плотью и разложением, а в земле под лучами луны белели высохшие черепа и. кости. Вид этого мрачного места вообще почти отбил охоту у Иксуса бродить по темным окрестностям, тем более что некоторое время спустя на него напал разбойник с лицом, завязанным белой повязкой. Разбойник приставил нож к горлу, хрипло требуя деньги, но потом всмотрелся в бледное от ужаса лицо жертвы и, глухо сказав: "Простите, равви!", ушел, оставив Иксуса Креста в приятном недоумении. Иксус проверил деньги, они не только были в наличии до последнего кодранта, до самой истертой лепты, но сумма еще и увеличилась, не иначе усовестившийся разбойник добавил к подношениям казначея немного своих. По пропорциям телесным разбойник немного напоминал кариотянина, но тот, конечно, никак не мог бродить по ночам вокруг Иерусалима и грабить путников. Никто из ячейки на это не был способен. Что и говорить, а событие с Иксусом случилось не рядовое. Иксус уже предвкушал, как наутро он скажет казначею, что, мол, мало дал ты денег учителю, да Бог увидел недостойность твою и оделил учителя трижды против выданного тобою. Но тут темным пауком из тьмы выполз дворец Мардука, перед входом в который горели мрачные голубоватые факелы. В отполированном базальте ступеней отражались любопытствующие с вселенского безделья звезды.
      Иксус боязливо ступил на ступени и дрогнувшим голосом спросил темноту:
      - Есть тут кто?
      Ответом было молчание.
      Проповедник приблизился к хмурому и неосвещенному проему входа, который напомнил ему пасть Левиафана.
      - Есть тут кто? - снова спросил он.
      И тут из тьмы к нему выплыла белая тень, более похожая на привидение, нежели на человека. Проповедник испуганно ойкнул и ощутил слабость сразу во всех членах.
      - Чего орешь? - хмуро спросило привидение. - Идем раз пришел...
      Иксус Крест, опасливо оглядываясь по сторонам, последовал за своим таинственным и загадочным провожатым. Они шли по коридору, слабо освещенному голубыми факелами. Впереди них и позади них слышалось эхо шагов, и от этого казалось, что вокруг много людей.
      - Откуда огонь? - спросил Иксус, любознательно приглядываясь к факелам. Чаду нет, и горят странно... Привидение, не оборачиваясь, пожало плечами.
      - Тут поблизости месторождение газа оказалось, - глухо сказало оно. - Грех было не воспользоваться... Да и людей впечатляет...
      Путаный гулкий лабиринт коридора окончился хорошо освещенным залом, в центре которого стоял роскошно накрытый стол, за которым сидел Софоний и о чем-то разговаривал с полным мужчиной в белом плаще с алым подбоем. Мужчина сидел спиной ко входу и с ленивым интересом слушал караванщика. Иксус видел лишь мощный бритый и в складках затылок. Лица сидящего человека ему не было видно.
      Привидение подошло к столу и оказалось хмурым озабоченным мужчиной с небольшой пегой бородкой. Из-под надвинутой на лоб фуражки на присутствующих смотрели внимательные жуликоватые глаза, по которым в хозяине дворца можно было узнать экстрасенса Онгору, сменившего в одночасье прежних богов. Да полно, богов ли? Все-таки экстрасенсы скорее уповают на нечистую силу, чем на помощь Бога и Ангелов. Онгора кисло морщился. Видно было, что неожиданное сборище в его обители прорицателю не особо нравилось.
      Мужчина в белом плаще медленно повернулся, и Иксус обомлел.
      Да кто бы не узнал в бритом круглолицем и по-имперски суровом военачальнике беспощадного прокуратора Иудеи? При более внимательном рассмотрении в беспощадном прокураторе проповедник узнал...
      - Федор Борисович! Дорогой мой! - Иксус радостно развел руки и кинулся на прокуратора, словно собирался сдаться ему в плен. Прокуратор с еле заметной брезгливостью отстранился, взял проповедника за худые плечи и, делая вид, что всматривается в лицо собеседника, негромко сказал:
      - Ну, здравствуй, здравствуй, Митрофан Николаич! Со свиданьицем, как говорится!
      - Прошу к столу! - пригласил бородатый Софоний. - Чем, значит, богаты, тем, значит, и рады.
      - А где... - Иксус растерянно огляделся.
      - Отказался, сучок, - сообщил Софоний. - Никогда ему, стервецу, не верил. И не зря! Я, говорит, Тору изучаю. Я, говорит, с гегельянцами и материалистами никаких дел иметь не хочу. Законы Моисеевы в жизнь претворяет, гаденыш!
      Митрофан Николаевич Пригода с жадностью всматривался в лица вновь обретенных товарищей. Надежда теплилась в его душе. Вспомнились скитания по пустыне. Бывшему партийному работнику хотелось верить, что в этих скитаниях он был не из худших. Впрочем, почему бывшему? Партийная принадлежность, она, понимаете ли, неизменная. Люди и в лагерях себя членами партии считали. А тут хоть и в прошлом, но на свободе ведь! А из рядов первых секретарей людей вообще только повышение или смерть исключает.
      - А этот... Ромул Луций? - напрягая память, поинтересовался Пригода.
      - Молод он еще на таких совещаниях присутствовать, - сурово и рассудительно сказал прокуратор. - Не по чину. А остальные... Кого уж нет, а кто, как говорится, далече.
      Все сели за стол.
      Проповедник оглядел стол и восторженно покрутил головой.
      - Богато живешь! - сказал он Мардуку.
      - Я же не отшельник, чтобы акридами сушеными* питаться! - буркнул тот, поднимая чашу. - Да и Софония благодари, он ради встречи расстарался.
      * Сушеная саранча у жителей Малой Азии - как у нас сушеная вобла. Выдавали бы там пайки, без сушеных акрид не обошлись бы!
      - Разбавленное? - осторожно поднял Иксус до краев наполненную чашу.
      - Здесь чужих нет, - сказал Мардук. - Чего же вино портить?
      Выпили без тоста.
      Вино оказалось превосходным, а барашек хорошо пропеченным, хотя и изрядно подостывшим. Иксус вдруг ощутил,, что он проголодался. То ли блуждания близ Голгофы его раззадорили или внезапное нападение разбойника с завязанной мордой подействовало, но ребрышки барашка он глодал усердно, не забывая время от времени приложиться к чаше с вином. Остальные с легкими ироничными усмешками наблюдали за проповедником.
      - Оголодал ты, Митрофан Николаич, - сказал прокуратор. - Ну, рассказывай, где тебя носило. Где был, что видел?
      Иксус отставил чашу.
      По лицу было видно, что воспоминания ему удовольствия не доставляют. Что хорошего могут найти в своих воспоминаниях осколки кувшина?
      - Чего ж тут рассказывать? - вздохнул он, с сожалением поглядывая на блюдо с бараниной. - Попал в гладиаторскую школу, бежал, разумеется... Ну какой из меня гладиатор?! В первом же бою закололи бы... Полмесяца в песках скитался, потом меня бедуины поймали, в Египет отвезли да в рабство продали. Там сначала на скотном дворе работал, потом в храме у тамошних жрецов... - Он пожал плечами и снова потянулся за куском баранины. - Нахватался у них малость, а тут купцы приплыли. Я и смотался... Теперь вот хожу, - он криво усмехнулся, проповедую...
      Прокуратор покачал бритой головой.
      - Я и смотрю, - сказал он. - Нахватался ты, Николаич, нетленных истин, учениками обзавелся... В город вчера как триумфатор въехал...
      Иксус скромно потупился.
      - Похоже, ему эта жизнь нравится, - мрачно сказал Софоний.
      Иксус поднял голову.
      - Ты мне покажи того, кому эта жизнь понравится, - сказал он. - Я, братцы, три года каждую грозу на улицу выбегал, все ждал, когда молния ударит. Ночью проснусь, зубами скриплю, спасу нет, как обратно на Дон хочется... Бузулуцк, понимаешь, ночами снился...
      Тяжело вздохнув, Иксус мрачно посмотрел на Софония.
      - Жизнь эта нравится, - передразнил он купца. - А ты, г дружок, рабом когда-нибудь был? А тебя пороли за кусок украденного с голодухи хлебушка? Ты вот там купцом был и здесь купцом пристроился. А здесь первых секретарей нет, вот и пошел в проповедники, чтобы будущее, понимаешь, приблизить.
      - Брешешь ты все, - тяжело сказал Софоний. - Ничего ты приближать не хотел. Тебе бездельничать хотелось. Вот и пошел в проповедники, чтобы языком молоть. Ты и в Бузулуцк вернуться хочешь, чтобы опять свое место в райкоме партии занять.
      - Да хватит вам! - хмуро уронил прокуратор. - Не для того мы здесь собрались, чтобы друг другу на больные мозоли наступать. Верно я говорю, Мардук?
      Лжехалдей пожал плечами:
      - Мне лично и здесь хорошо. А обратно все равно не попасть. Приспосабливаться надо, товарищи, приспосабливаться к реалиям местной жизни. Да, прошлое. Зато здесь партийного диктата нет. Говорю что хочу. Анекдоты из нашей прежней жизни в местные притчи перекладываю.
      - Прорицаешь, - с сарказмом ввернул Софоний.
      - Прорицаю! - живо повернулся к нему Мардук. - Здесь это законом не запрещено! Каждый крутится как может! Надо трезво смотреть на реалии!
      - Конечно, - иронично протянул Софоний. - Купи в книжном магазине "Историю Рима", так что ж тебе с ней не приспособиться к этим самым реалиям!
      - А тебе кто мешал? - остро и недобро глянул на него Мардук. - В вашем магазине эти книги два года пылились, никто в них и заглянуть не хотел. А книга, как говорили мудрые люди, она есть источник знаний. - Он самодовольно оглядел тускло освещенный факелами зал, роскошный стол и добавил: - Она, дорогой товарищ, не только источник знаний, она еще и источник изобилия.
      Прокуратор махнул рукой.
      - Ладно, - сказал он. - Что с этим делать будем? - Он указал на проповедника.
      - А что со мной делать? - Иксус даже жевать перестал. - Не надо со мной ничего делать. У вас свои заботы, у меня свои.
      Прокуратор грустно усмехнулся.
      - Ничего ты не понял, - хмуро сказал он. - Ты себе здесь какое имя взял?
      - Иксус, - сказал проповедник и пояснил: - По-гречески значит неизвестный.
      - Крестился? - в упор спросил прокуратор. Не ответить ему было невозможно. Опыт, большой жизненный опыт помогал прокуратору и не такие орешки раскалывать.
      - Естественно, - смущенно сказал Иксус. - На реке Иордань. Потому меня Крестом и прозвали.
      - Все правильно, - сказал прокуратор и через плечо спросил Мардука: - Ну, сможешь ему предсказать дальнейшую судьбу?
      - А чего ее предсказывать? - удивился тот, хрустя твердой сочной грушей. Повесят его на Голгофе меж двух разбойников. Как говорится, "и к злодеям причтен".
      - Вы мне это бросьте! - сказал с достоинством Иксус и нервно отхлебнул из чаши вино. - Это шантаж. Что значит - "и к злодеям причтен"? Кто меня в злодеи запишет?
      Прокуратор хмуро улыбнулся.
      - А ты сам прикинь, - посоветовал он. - Иксус Крес-тос... крещен Иоанном на реке Иордань... в город Иерусалим прибыл накануне Пасхи... Может, скажешь, что среди твоих учеников и Иуды нет?
      Видно было, как Иксус Крест побледнел.
      - Есть, - быстро и нервно усмехаясь, признался он. - Целых два... Так это что же выходит? Выходит, что я - это Он? Черт! Вот вляпался! Получается, значит, что Он - это я. - Проповедник снова торопливо отхлебнул из чаши.
      - Дошло, - удовлетворенно сказал бородатый Софоний.
      - А Волкодрало в книжники подался, - продолжал торопливо прикидывать Иксус. - Он меня всегда не любил, значит, и здесь я от него какой-нибудь подлянки ждать должен. - Он помолчал, прикидывая что-то в уме, потом неожиданно возопил; - Что ж это получается, выходит, мне и жить-то осталось совсем ничего?
      - Проняло, - снова прокомментировал Софоний.
      - Я же и имя себе понезаметнее взял, - с рыдающими нотками причитал Иксус. - Мне много ли надо - на опреснок и баранинку да на хорошего вина кувшин! Никого не трогал, людям по возможности помогал... За что на крест-то?!
      Мардук злорадно улыбнулся.
      - С умом проповедовать надо было, - сказал он. - А тебя куда занесло? Гордыня, брат, она самый тяжкий грех. Ты зачем построение Царствия Небесного в отдельно взятой стране проповедовал?
      Видно было, что аппетит первоначальный у Иксуса пропал. Проповедник поднял глаза и тоскливо оглядел товарищей по несчастью.
      Товарищи эти смотрели на него со скучающим интересом, и Иксус понял, что им его распять на кресте - что скворчонку в поле червячка склевать. И склюют, не задумываясь, склюют во имя собственного благополучия и спокойствия. Слишком хорошо Иксус их знал, не один год с ними в партбюро персоналки провинившихся партийцев рассматривал. Схарчат, бисовы дети, и не поморщатся...
      - Вот беда-то! - токующим глухарем закружился он на скамье. - Вот уж беда так беда! Выручать меня надо, братцы. По глупости ведь, по незнанию я в это самое влез по самое не хочу... Что молчишь-то, Федор Борисыч? Иуда, он ведь из твоих осведомителей будет, что ж ты - со своим собственным сексотом не справишься, рот ему заткнуть не сумеешь? Ну, что ты молчишь, Феденька? Что ты жилы из меня тянешь? Прокуратор смущенно кашлянул.
      - Ты, Николаич, не обижайся, - сказал он, отводя взгляд в сторону, - но тут, понимаешь, такое дело... Тут мы, дорогой мой человек, высокой политики касаемся. И Иуду ты мне напрасно приписываешь, не мой это человек, совсем не мой. Первосвященник его на тебя нацелил. - Он неожиданно взъярился. - А не хрена было себя царем Иудейским именовать! Ишь партийные гены взыграли! Не сориентировался ты, Митрофан Николаич, в текущем моменте, а теперь ответственность на товарищей взвалить пытаешься!
      Проповедник широко открытыми глазами посмотрел на багроволицего прокуратора.
      - Значит, ты меня, Феденька, на крест отправишь? - слегка дрожащим голосом спросил он. - Во имя общественного блага и спокойствия товарищем пожертвуешь, дружбу нашу многолетнюю растопчешь?
      Софоний почесал бороду.
      - Кидаешься ты словами, Николаич, - укоризненно Сказал он. - Дружба, товарищество... Где ж оно было, когда ты меня на бюро за растрату песочил? Что-то не заметил я тогда товарищеской дружбы и взаимопомощи...
      Он осекся, заметив, что за ними с явным злорадством наблюдает бывший экстрасенс, переквалифицировавшийся в халдеи. И такой живой интерес блестел в жуликоватых глазах Мардука, что Софоний опомнился и неуклюже закончил:
      - А вообще-то, Борисыч, негоже с ним так поступать. Как говорится, конечно, он - сукин сын. Но нельзя же забывать, что он все-таки наш сукин сын! Кадры беречь надо, не зря же было однажды вождем мудро подмечено, что кадры решают все!
      Прокуратор залпом выпил чашу вина и нервно заходил по пустому гулкому залу.
      - Тебе хорошо рассуждать, - хмуро и язвительно сказал он, остановившись перед караванщиком. - Ты сегодня здесь, а завтра сел на верблюда - и только ветер тебя видел да пески безжизненные. А мне с людьми жить. Я людьми руковожу, и ты только заметь, где я ими руковожу - на оккупированной территории я ими руковожу! Ты ведь иудеев знаешь, они без мыла в жопу залезут. Наговорят Вителию, тот, в свою очередь, принцепсу донесет, меня ведь в два счета в глухую британскую или испанскую провинцию дослуживать отправят или вообще к черту на кулички - в Парфянию* загонят!
      * Территория современной Армении. Римляне служить там желанием не горели. И не зря!
      - Все к Дону ближе, - мечтательно сказал Софоний. Прокуратор сел.
      - Ладно, - все так же хмуро и отрешенно сказал он. - Обещать ничего не буду, но помогу по мере сил и возможностей.
      Он посмотрел на проповедника. Иксус с обреченным видом покачивался на скамье. Взгляд прокуратора смягчился, и в нем проскользила еле заметная жалость.
      - Ну, что ты скис, Николаич? - грубовато спросил прокуратор. - Не распяли ведь еще! Может, все оно еще и обойдется.
      Некоторое время собравшиеся в храме молчали.
      - Мужики, - сказал хозяин подземелий, и все обернулись к Мардуку. - А хотите музыку послушать? - сказал тот с внезапной и оттого подозрительной душевной щедростью. - У меня ведь, когда нас сюда закинуло, магнитофон японский в кармане был. И две кассеты Розенбаума...
      - А питание ты откуда берешь? - подозрительно спросил Софоний, цепко вглядываясь в лицо лжехалдея. - Или батарейки совершенно случайно у тебя в кармане завалялись?
      Мардук беззаботно махнул рукой.
      - Главное, что голова со мной оказалась, - беспечно сказал он. - Батарейки я сам сделал из цинка, графита и лимонной кислоты. Минут на двадцать хватает. Так будем мы слушать Розенбаума или по домам расходиться станем?
      - А идите вы со своим Розенбаумом, - с тоскливым отчаянием сказал Иксус. Тут того и гляди завтра повесят, может быть даже, стремглав. А они Розенбаумом достают... Эх, - горько выдохнул проповедник. - Правильно царь Соломон говорил: человек одинок и другого нет. Каждый, выходит, в одиночку умирает...
      Но когда из динамиков магнитофона, поставленного на стол, послышался хрипловатый и душевный голос барда, выводившего:
      А на окне наличники,
      Гуляй и пой станичники...
      Иксус подпер щеку ладонью, и такие глаза у него при этом были, что смотреть в них присутствующим не хотелось.
      Верно сказано было: кто находится между живыми, тому еще есть надежда, так как и псу живому лучше, ежели мертвому льву.
      И еще - кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою.
      Глава десятая,
      в которой оказывается, что Пасха - это праздник, но не для всех, выясняется, что отрекаются даже любя злодейство замышляют первосвященники, а страдают, как всегда, их рабы
      Женщин к праздничному столу не допустили. Известное дело, у женщины всегда на уме, что у пьяного мужика на языке. А тут все-таки была последняя вечеря, и нельзя было, чтобы превратили ее в блуд. Тем более что готовились к празднику загодя. На столе стояли пасхальные блюда; горькие травы, опресноки, в чашах густой взвар из груш и яблок, смешанных с орехами и фигами, не забыт был и званый харотсетх*, а уж печеный барашек был подан к столу не один. О вине и говорить не приходилось, все-таки не последний кусок доедали, чтобы разбавленным уксусом жажду за праздничным столом утолять. Не за поску трудились! Ведь как оно было - кто по доброте сердечной Сына Божьего кормил, а кто, по зависти и далекоидущим замыслам, будущего царя Иудейского прикармливал.
      * праздничный пирог.
      Иксус был грустен, почти меланхоличен. Выпуклыми печальными глазами он обводил стол, поглаживал бородку, то и дело останавливаясь взглядом на обоих Иудах, и загадочно говорил:
      - Истинно говорю вам, один из едящих со мною нынче же предаст меня!
      - Да что ты такое говоришь, равви?! - укоризненно сказал кариотянин. Никто тебя предавать не собирается.
      - Ухо отрублю, ежели такой подлец сыщется! - мрачно пообещал плечистый и статный Кифа.
      - Один из ныне едящих со мною предаст меня! - продолжал тосковать Иксус, испытующим взглядом сверля обоих Иуд.
      - Блажит равви! - развязно сказал Иуда из Кариота, пожимая плечами и тайно делая красноречивый жест. - Мнительным стал, своим уже не доверяет!
      В ногах у учителя уселся недоверчивый и все проверяющий эмпирическим путем Фома Дидим, мрачно сообщил, отщипывая виноградины от грозди:
      - Там переодетых римлян полно, словно не в Гефсиманском саду сидим, а у Аппиевой дороги. К чему бы это?
      - Может быть, у них свои гулянья, - заметил старший Иоанн, тот, который был из Воанергесов. - Ну, римляне, ну, оккупанты. Что ж им теперь, из-за этого и выпить в свободное время нельзя? В казармах небось начальство гоняет, вот и переоделись в цивилку, чтобы на природе, так сказать, вдали от чужих глаз вмазать. Глупо ведь разбавленным вином давиться. Ведь в жизни как все бывает. Закон обязывает, а душа требует своего.
      - Дурость! - кратко подтвердил Фома, прикладываясь прямо к кувшину. - Вино портить - значит душу губить. Красные капли густо усеяли его черную бороду.
      - И откуда только обычай такой глупый взялся? - сказал Фома.
      - Из-за рабов, - авторитетно сказал Симон по прозвищу Кифа. Неразбавленное вино они рабам дают. Потому как если народ не поить, то обязательно бунты начнутся. А рабов-то у них ого-го сколько! Вот для себя нормального вина и не остается, приходится римлянам разбавленным пробавляться или вообще поску уксусную пить!
      - Так пили бы хорошее сами, - усомнился Фома, выпятив задумчиво толстые крупные губы. - А рабам бы разбавленное давали.
      Симон бросил на него короткий взгляд и хмыкнул.
      - Вот тут-то самые бунты и начались бы, - сказал он. - Знаешь ли ты трезвый бунт, бессмысленный и беспощадный?
      В середине стола поднялся Иксус. В руке он держал чащу свином.
      - Слова! - послышались возгласы со всех сторон. - Скажи слово, Крест!
      Иксус поднял чашу. Лицо его было бледно и меланхолично-спокойно. Рыжая бородка и рыжие же давно уже не стриженные волосы, соединенные с пронзительным взглядом, придавали проповеднику фанатичный вид. Отхлебнув из чаши, Иксус окинул взглядом присутствующих за столом. Устроившие стол сидели справа, допущенные к столу сидели слева от учителя.
      - Товарищи! - сказал Иксус, оглядывая присутствующих за столом. - За отчетный период наша организация потрудилась неплохо. Созданы первички в Пергаме, Смирне, Эфесе, Филадельфии и ряде других городов. В ряды организации влились новые верующие в светлое будущее человечества. Многие наши товарищи зарекомендовали себя как пламенные трибуны, интернационалисты, добивающиеся подлинного равенства как в социальном, так и в политическом смысле этого, понимаешь, слова. Многие из вас помнят, каким к нам пришел Матфей. Неграмотный, забитый пастух, вот кем он был. А теперь это закаленный пропагандист, овладевший методами диалектики и материализма, и мы, я не боюсь вслух сказать это, направляем его на самые тяжелые участки идеологического фронта. А Левий Матвей? Ведь мытарь, пробы ставить некуда было, у ребенка последнее отберет и в закрома Ирода Агриппы снесет. А сейчас? Сейчас это грозный боец, на счету которого уже шесть мытарей и три беглых колона, что промышляли грабежом и разбоями в отношении бедных самаритян и других жителей многострадальных Иудеи и Галилеи.
      Не могу не сказать доброго слова о Петре. Если дом начинается с фундамента, то Петр есть краеугольный камень нашего дома. Тронь его - и дом рухнет. Но нет, товарищи, той силы, которая могла бы пошевелить Петра. Если уж он в социальную справедливость и всеобщее равенство уверовал, то уверовал навсегда. И никаким ортодоксам эту его веру не поколебать. На крест он, конечно, не пойдет и отречется даже в случае нужды, а потребуют того обстоятельства, Петр и трижды отречется, но отречение это, товарищи, будет мнимым, чтобы усыпить бдительность нашего общего врага и с новым задором и рвением взяться за дело.
      Он оглядел товарищей, сидящих под смоковницей.
      - Иуда, - сказал он с некоторой печалью. - У нас их. как вы все видите, сразу двое. Один - боевой товарищ, второй - порченый, словно плод высохшей смоковницы. К сожалению, кто из них есть кто, рассудит время.
      - Да ладно тебе, равви, - сказал кариотянин, приближаясь к Иксусу с чашей. - Что ты заладил свое - порченый... предаст... Дай я тебя поцелую!
      Иуда обнял проповедника и неловко ткнулся ему в ухо сухими губами.
      - Эх, равви, - пробормотал он негромко. - Нет среди нас виноватых, жизнь просто такая сволочная!
      Проповедник все понял. Он сразу обмяк и покорно, словно теленок, которого ведут на бойню, уставился на набегающих врагов. Первым к нему подскочил раб первосвященника Малх, больно схватил проповедника за локоть, но тут же взвыл от боли - стоявший рядом Симон ловко отхватил ему ухо мечом.
      - Петя, - печально и укоризненно покачал головой Крест. - Раб-то в чем виноват? Забыл, чьи интересы мы должны защищать? Вспомни, что я тебе о классовой борьбе рассказывал!
      Малх, держась левой рукой за голову, прыгал вокруг Иксуса и причитал:
      - Сотвори чудо, равви! Сотвори чудо!
      - Пусть сотворит чудо тот, кому ты неправедно служишь, - хмуро заметил Иксус. - Беги к нему в дом, может, книжник заставит прирасти к глупой голове отрубленное ухо?
      Малх понял, что чудес не будет, и, как всякий обиженный, немедленно возжелал мести:
      - Хватайте его! Се царь Иудейский!
      Иксуса окружили переодетые римляне. Многие на ходу доставали из-под плащей короткие испанские мечи. Симон прикинул силы и незаметно сбросил свой меч в лавровые заросли.
      - Не надо только руки ломать, - сказал с достоинством Иксус. - Ведь не слуги Сауловы, не из mentowki, чтобы на невинного человека набрасываться. Скажите, куда идти, - сам отдамся в руки неправедного вашего закона!
      Дюжий бритый детина в мятой хламиде - по облику видно, что римский легионер, на оккупированной территории таких сытых жителей не бывает подозрительно спросил у Симона, уже выкинувшего меч:
      - Не ты ли слуга царю Иудейскому?
      Симон смалодушничал.
      - Знать его не знаю. Гуляя по саду, столкнулся я с этой подозрительной компанией.
      Иксус сплюнул.
      - Верно я говорил - не пропоет петух, а ты уже трижды предашь меня! Эх, Петр!
      - А что Петр? - нервно и по-арамейски отозвался тот. - У нас за объявление себя царем знаешь что бывает?
      Крест грустно оглядел своих сподвижников. Все смущенно отворачивались, Иксусу в глаза смотреть никто не спешил. В разговоры со слугами первосвященника, а тем более с римскими легионерами товарищи проповедника вступать тоже не решались. Волк овце всегда глотку перегрызет, чего ж блеять напрасно?
      Иксус понял, что помощи ему ждать неоткуда, и опустил голову.
      - Ваша взяла! - хмуро сказал он. - Чего уж там-ведите!
      Вокруг него сгрудились легионеры и служители. Один из них уже записывал на пергаменте проступки Креста и его сподвижников.
      - Хорош базарить!* - рявкнул один из гуляющих. Судя по голосу, он занимал чин не менее корникулярия. - В узилище выделываться будешь! Отметь, - приказал он. - При аресте оказывал сопротивление, речами своими пытался возбудить пьяную толпу и подстрекал ее к бунту!
      * Да не галдите, сам знаю, что римляне так не говорили. Дается приблизительный перевод, близкий нам по звучанию.
      Иксуса повели.
      Иуда придвинул к себе кувшин с вином.
      - Вот беда, - сказал он. - И поцеловать никого нельзя без особой опаски!
      А над Гефсиманским садом летали сумасшедшие нетопыри и попискивали негромко. Кто бы вслушивался в этот писк! Но найдись такой, чтобы вслушался, непременно показалось бы ему:
      - На крест! На крест! На крест!
      Фома Дидим оглядел всех присутствующих белым бешеным глазом:
      - Продали учителя? Чего молчите, человека на крест, может быть, повели, а вы о новом Исходе думаете?
      Иуда поставил на стол две корзинки.
      Одна корзинка была со смоквами весьма хорошими, каковы бывают смоквы ранние, а другая корзинка - со смоквами весьма худыми, которых по негодности и есть нельзя. Сунул рукою в одну из корзинок, да ошибся.
      - Вот ужас-то, - сказал он, осознав ошибку. - Благохоты, никому верить нельзя!
      А над Гефсиманским садом сгущались южные сумерки, тянуло свежим ветром с моря, пахло печеной бараниной, вином, кровью, имперским злым насилием, и еще доносился странный и непонятный для иудеев и римлян запах. Социализмом пахло, религиозным социализмом с человеческим лицом. А чего еще можно было ожидать от первого секретаря райкома партии, хлебнувшего шипучего вина горбачевской перестройки? Смешение материализма и веры в Бога порой дает поразительный результат.
      Привычные понятия меняют свой прежний смысл. Арестованного националиста объявляют интернационалистом, демократа - казнокрадом, обжору - алкоголиком, коммуниста - индивидуалистом, истинного последователя древнегреческих философов объявляют предтечами ницшеанства, гегелизма, марксизма и ленинизма. Господи, сколько терминов существует! Слава богу, ни один из них не соответствует случайно сложившемуся положению вещей, это обычный терминизм, а никак не постижение сущности.
      Найдутся люди, которые упрекнут автора в несправедливости оценок. Заранее соглашаясь, тем не менее автор вправе заметить, что человек может позволить себе определенную несправедливость в суждениях и оценках действительности. Эта маленькая субъективная несправедливость несколько смягчает несправедливость действительности, что окружает самого человека.
      Глава одиннадцатая,
      в ней рассуждается об искусстве, о художниках и времени, в котором они творили, а также говорится о еще одной встрече, на которые оказалась столь богатой Малая Азия
      Нет, все же поговорка о том, что художник должен жить впроголодь, не верна в корне. В этом Степан Николаевич Гладышев убедился в первые же дни своего пребывания в школе Филарета Афинского.
      Скульптором Филарет был посредственным. Все личности, которых он ваял, были удивительно похожи друг на друга, а еще больше походили на самого Филарета. Это сейчас, мы древних греков и римлян представляем себе атлетами навроде Геракла. Филарет бицепсами похвастаться не мог, да и красотою не особо блистал. Был он низкого роста, совершенно сед, небольшое морщинистое лицо его постоянно имело кислое выражение, словно завтракать каждое утро Филарет начинал с недозрелого зеленого лимона, а потом весь день после этого лимона не мог прийти в себя.
      Но у Филарета были связи, и это решало все. Все в мире неизменно. Если внимательнее вглядываться в прошлое, можно сразу отметить, что во все времена в почете и на вершине славы находились бездарности и серые в творческом отношении люди, в то время как истинные таланты жили впроголодь и получали признание только посмертно.
      Древняя Греция и не менее древний Рим приятными исключениями из общего правила не были. Такой бесталанный ваятель, как Филарет, находился на вершине славы, имел на обед все, что желал, хотя и не мог этим достаточно насладиться по причине застарелой язвы, а талантливый до гениальности Степан Гладышев, взявший себе творческий псевдоним Агафон Критский, вынужден был перебиваться на Дармовых апельсинах и финиках, а обедал он обычно лепешками, которые разламывал на куски и макал в дешевое оливковое масло. Попробуйте сами - и вы поймете, что в таких условиях трудно изваять что-то безусловно и бесспорно талантливое. Трудно проявить себя, если внешние причины этому препятствуют.
      Но Агафон Критский верил, что со временем его имя станет достойным встать в один ряд с Фидием и другими греческими талантами, поэтому от Филарета он не уходил.
      Как уже говорилось, у Филарета были связи. А связи во все времена имели решающее значение. Тот, кто обладал связями, всегда мог получить выгодный творческий заказ и, следовательно, добавить в свой рацион к апельсинам и финикам жареную баранину, тушенную по-македонски рыбу и даже дичь.
      Поэтому, когда Филарет предложил ученику отправиться в Малую Азию, Агафон приуныл. Не о том он мечтал в Художественной школе имени Сурикова, тем более совсем об ином мечталось ему на спокойных песчаных берегах тихого Дона. Толку было в этой поездке! Агафон уже знал, что в тамошних краях запрещается изображать человека, а это означало, что особых заработков в Малой Азии не предвиделось. Деньги поступают от кого? От заказчиков они поступают, от клиентов. А если нельзя изображать сильных мира сего, а тем паче обнаженную натуру, то какой дурак станет платить деньги?
      - Зато впечатлений наберешься! - утешал ученика Филарет. - А это для творчества самое главное. Ну что толку от того, что ты за деньги будешь ваять героев и богатеев? Ты, Агафон, должен проникнуться духом природы, должен изучить, какая красота и где ценится, разобраться, почему ценится. Вот я в свое время в Египте...
      Лукавил Филарет.
      В Египте он был десятка два лет назад, но не по своей воле. А рабу, понятное дело, не до искусств. И если бы не выкупил его толстый перс, Филарет и сейчас бы занимался в Египте тяжелым физическим трудом, быть может, даже строил с остальными рабами какую-нибудь пирамиду.
      Поэтому Агафон и упрямился.
      Переубедил его молодой грек с быстрыми глазами и размашистыми стремительными движениями. Звали грека Хирон, и был он родом из Микен и, как все микенцы, по мере сил и возможностей занимался астрологией и омоно-мастикой.
      - Езжай, - коротко сказал он. - Мессию увидишь.
      Тут у Агафона и открылись глаза.
      Боже мой! Малая Азия! Времена римской оккупации. Нерон уже с девицами небось вовсю хороводится, лиры из рук не выпускает. С лавровым венком на кудрявой голове по кипарисовым рощам бегает, в состязаниях кифаристов участие принимает!
      Вкупе все это значило, что близ Иерусалима объявился тот, чьи заповеди лягут в основу христианства, тот, чье имя будет прославлено в веках как имя Сына Божьего. Нет, Агафон всегда знал, что не просто так родился на свет, а тем паче оказался заброшенным в далекое прошлое. Теперь он понимал знаки Судьбы. Ему, Агафону Критскому, предстояло отлить в бронзе или в мраморе высечь истинный лик голгофского страдальца.
      Разве не для этого живет художник? Разве не для того он страдает и мучается, пробавляясь финиками, апельсинами да лепешками с оливковым маслом? Каждый художник мечтает оставить свой след в искусстве, и такой след, чтобы любому было видно, кто тут шел. Агафон Критский начал собираться к отъезду. А чего ему было собираться? Пара хламид, один виссон, резцы с молотком да лепешек в дорогу с пифосом оливкового масла взять.
      По невежеству своему Агафон даже не представлял, что Нерон родился через четыре года после казни на Голгофе, а потому с лирой бегать никак не мог. Но в целом Агафон был прав, в ближайшее время в Малой Азии стоило побывать. Исторические реалии этого требовали.
      Дорога в Малую Азию известна каждому умному греку, к каковым Агафон Критский себя уже, безусловно, относил. Дорога была простая - торговым кораблем до Лидии, там на Другой торговый корабль перебраться, что везет товары в Яффу, вот тебе уже и Палестина, а оттуда до Иерусалима рукой подать. Главное, на морских разбойников по дороге не нарваться.
      Филарет неожиданно расщедрился - выдал ученику в дорогу пять серебряных дирхемов, из тех, на которых человеческий лик не изображен. Знал ведь, куда ученика своего направляет!
      Дорога была трудной.
      Из Малой Азии выводили легион. Легион направляли в Галлию, и, быть может, именно поэтому легионеры были бесцеремонны, а порою просто грубы. В порту Лидии они устроили драку с местной босотой. Не то что они что-то не поделили с портовыми грузчиками, просто развлечься захотелось. Грузчики были сплошь греками, поэтому били в основном за внешность, досталось и Агафону, вид у него был гречески жуликоватым. Сидя на земле и сплевывая кровь, Агафон только благодарил Афину Палладу, что не убили его до смерти, а зуб... Что зуб, если душу могли запросто вынуть!
      Зато от Лидии до Иоппии и оттуда до Иерусалима путь был безоблачным и спокойным.
      Войдя в город через Навозные ворота вместе с толпой красильщиков, Агафон сразу же поинтересовался приличным постоялым двором. Серебряные дирхемы гарантировали спокойный отдых.
      Хозяин постоялого двора встретил скульптора с некоторой настороженностью, но, увидев, как Агафон расплачивается за обед, прибавил в приветливости, и если раньше утверждал, что свободной комнаты для одного у него нет, сейчас эту комнату нашел. И все было бы хорошо, только после окончания обеда Агафон заметил, что хозяин постоялого двора недоверчиво оглядывает его, шарит глазами по скамье, но причин беспокойства хозяина понять не мог, пока тот не осведомился, почему уважаемый гость не носит хоть какого-нибудь головного убора, который спасал бы его, несомненно, умную и достойную голову от дневного жара. Агафон пожал плечами и шмыгнул носом. Греки головных уборов не признавали, из всех головных уборов они носили обручи, которые назывались "стефане" и надевались на лоб, смыкаясь на затылке с другим обручем, который охватывал заднюю часть головы и потому назывался уже "сфендоне". Да и эти обручи носили не все греки, а только те, которые были приближены к царю. Правда, были еще фессалийцы и македоняне, которые носили каузии или петасы широкополые войлочные шляпы, но истинный грек, к каковым Агафон относил себя, с простолюдинов или инородцев пример брать не станет. Услышав ответ гостя, хозяин постоялого двора горестно поцокал языком, жалея греков вообще и своего гостя в частности.
      Агафон закусил, чем Зевс послал, вытянул ноги в башмаках, изготовленных искусными сикионскими мастерами. Башмаками своими Агафон очень гордился. Красивая, ловко обтягивающая ногу обувь всегда является признаком благовоспитанности и материальной обеспеченности, а хорошо и умело сшитые крепидисы ноги нашего путешественника облегали более чем ловко.
      Бородатый караванщик, вышедший в зал, некоторое время стоял в недоумении и удивленно вглядывался в закончившего трапезу скульптора. Недовольный проявлением столь явного внимания к своей персоне Агафон уже хотел цыкнуть на дерзко глазевшего перса, но, взглянув на караванщика более внимательно, узнал его и едва не подавился воздухом. Агафон Критский съежился, стараясь казаться незаметнее, по-птичьи завертел черной круглой головкой по сторонам в поисках какой-нибудь защиты и, не найдя таковой, резко снялся с места и попытался шмыгнуть мимо торжествующе ухмыляющегося караванщика.
      - Грек, значит? - Караванщик довольно ловко ухватил скульптора за шиворот. Только подбитые гвоздями крепидисы Агафона мелькнули в воздухе.
      - Пустите! - сдавленно сказал Агафон, с ужасом глядя в красное лицо караванщика. - Обознались вы. Грек-то я грек, но не тот, о ком вы думаете! Скульптор Агафон я... С острова Крит, значит...
      - Скульптор? - Караванщик, продолжая удерживать собеседника на весу, удовлетворенно усмехнулся. - С острова Крит, говоришь? Обознался я, говоришь?
      - Обознались, - подтвердил Агафон. - Спутали вы меня с кем-то! Меня все время с кем-то путают! Вот в лидийском порту зуб по ошибке выбили! Отпустите меня!
      Караванщик раздвинул в тяжелой ухмылке бороду. Перепуганный Агафон закрыл глаза и к своему изумлению вдруг услышал уже совсем было забытую им русскую речь.
      - Я тебя, Степан Николаевич, спутать ни с кем не могу. Мне твоя Аллея Цезарей иной раз по ночам снилась... Закрою глаза и вижу белые бюсты! Что ж ты тогда от нас смылся? И денежки с собой прихватил, скотина! Оставил нас без единой лепты!
      Скульптор Агафон обвис в крепких руках караванщика.
      - Иван Семенович! - задохнулся он. - Ну, виноват! Гермес попутал!
      - Сказал бы я, кто тебя попутал! - гневно сплюнул Софоний. - Нет, не ждал я такой встречи. Надеялся, что встретимся, но что вот здесь и вот так!..
      Он поставил скульптора на каменный пол. С такой силой поставил, что одновременно звякнули зубы и крепидесы Агафона.
      - Мы чуть с голода не сдохли! - буркнул он.
      - Так ведь не сд... э-э-э... Все живы, здоровы! - попытался улыбнуться его собеседник. - Ты не представляешь, Иван Семенович, как я рад тебя видеть! Там ведь, в Греции, греки одни, поговорить толком не с кем... Соскучился я по всем вам! Ты мне скажи, что-нибудь про остальных слышал?
      Посетители, заметив, что ссора грека и караванщика дальнейшего развития не получила, вновь вернулись к столам. В углу начали громко биться об заклад, споря, набьет ли караванщик морду греку или так все миром и завершится. Видно было, что спор нарочито ведется на повышенных тонах: таким нехитрым способом спорщики надеялись побудить караванщика к более активным действиям.
      - Ишь... грек! - уже более спокойно сказал Софоний. - Ладно, пошли за стол. Ставь два кувшина вина... Только филадельфийского не бери, у них в прошлом году урожай винограда неудачным был, а в этом вообще лоза не удалась!
      Агафон Критский замялся лишь на секунду.
      Видно было, что жадность и скаредность в нем боролись со страхом перед караванщиком. Победил, разумеется, страх. Кидаренок услужливо принес кувшины, с завистью поглядывая на новый головной убор караванщика. Заметив его взгляд, Софоний показал хозяину постоялого двора кулак, снял шапку, свернул ее и сунул за пазуху. Кидаренок скорбно вздохнул.
      Бывшие товарищи выпили вина.
      - Сам-то ты как? - спросил Софоний, тяжело разглядывая собеседника. Картины малюешь или другим делом занялся?
      - Иван Семеныч, - всплеснул руками Агафон Критский. - Да какие здесь картины? Барельефы еще, может быть... Не пишут здесь картин, больше скульптурами балуются. Вот и я пристроился... Есть там такой... Филаретом зовут. Я тебе честно скажу, редкая бездарность. Но связи! - Агафон выразительно почмокал. - Да что мы обо мне, - неискренне спохватился он. - Ты мне про мужиков расскажи. Кто где? Чем заняты? Не бедствуют?
      - Не бедствуют, - сказал Софоний. - Хотя ты, Степа, и пытался нас по миру пустить... Зевс тебе судья! Только ты учти, не все такие гуманисты вроде меня. Другие могут к тебе совсем по-иному отнестись. А кое-кто при хороших постах много тебе неприятностей доставить может. Вон Федор Борисыч - он и здесь прокуратором устроился. Ходит, понимаешь, в белом плаще с алым подбоем, в Мастера и Маргариту играется... Да и Иван Акимович неплохо в местном Синедрионе пристроился. Такой стал, лишний раз через губу не плюнет... Взятки, говорят, такие берет, что в Кремле позавидовали бы! Да и Мардук, Онгора который, он здесь халдейским магом заделался, я тебе скажу, здесь тоже неплохо устроился. Оракулом работает, в авторитете у местного населения.
      - А Первый наш как? - поинтересовался Агафон, торопливо прильнув к чаше с вином. Видно было, что рассказ Со-фония ему не слишком понравился. - У него все хорошо?
      Софоний хмыкнул и налил себе вина.
      - Вот у него как раз все и плохо, - сказал он. - В узилище наш Митрофан Николаевич. На. Пасху его взяли. Теперь суда ждет. Но я думаю, ничего хорошего ему не светит. Тут ведь колоний усиленного режима нет, тут запросто - либо на крест, либо в рабы продадут. Да что я тебе лекции читаю? Ты и сам все не хуже меня знаешь! Евангелие-то почитывал? Про тебя ведь говорили, что ты там, Софоний сделал рукой неопределенный, но понятный обоим жест, - к баптистам заглядывал.
      Агафон Критский помолчал, обдумывая услышанное. Сейчас он был совсем прежним учителем рисования бузулуцкой средней школы, только беретика на нем не было. Да, большая потеря для хозяина постоялого двора, уж такого экзотичного головного убора Кидаренок ни за что бы не упустил.
      - А за что его в узилище? - осторожно поинтересовался Агафон. - Украл чего или... - он порозовел личиком, - не дай Зевс, за прелюбодеяния его?
      - Голодной куме... - вздохнул Софоний. - Тут такое дело... царем Иудейским он себя объявлял... Построение Царствия Божьего в отдельно взятой Иудее проповедовал!
      - Это... Он что, с ума сошел? Да за такое даже у нас, в Греции, не помилуют. Поступят, как с Прометеем, если не хуже!
      Софоний вздохнул.
      - У нас в Греции... Быстро ты, Степан, греком заделался! Не знаю, как у вас с Прометеем поступали, может, все это вранье чистое, мало ли греки мифов придумали! Это ведь как орла надо было выдрессировать, чтоб он каждое утро говеться прилетал! А вот Митрофану Николаичу полной чашей отмерено будет. Тем более историю вспомни и сам прикинь, кого на Голгофе распяли!
      - Да ты что?! - ахнул Агафон. - Ты думаешь, что наш Николаич - это он? Ни фига себе! Может, ошибка какая? Все-таки ты его не один год знал, он у тебя, что говорится, с руки харчился. Нет, Иван Семеныч, не может этого быть! Ты сам прикинь, ну какой из него Сын Божий!
      - Все мы в какой-то мере Его дети, - философски вздохнул Софоний. - Мы тут у нашего Онгоры собирались. Прокуратор и подтвердил, долго к нашему Николаичу подбирались. Говорят, Волкодрало на него обиделся. А он сейчас книжник, он в местный Синедрион двери ногой открывает.
      - Дела-а, - протянул Агафон, покачивая маленькой черной головкой с выразительными жульническими глазами, и нахмурил чело. - А молодняк наш как? Эти... как их... Ромул с Кнехтом?
      Софоний отщипнул от кисти виноградину.
      - Ромул здесь. Его прокуратор пригрел. Да и мне, признаться, жалко салажонка. Пропадет он без нас в этом мире. Как Плиний Кнехт пропал. Пал, понимаешь, смертью храбрых при открытии Америки.
      - Так ее вроде еще не открыли? - удивился Агафон. - Колумб-то еще не скоро родится. Ты что, хочешь сказать, римляне еще до испанцев в Новый Свет плавали?
      - Мало мы еще знаем о нашей истории, - вздохнул Софоний. - Мы о будущем теперь больше знаем. Вот ты живешь, греком прикинулся, а какой ты, на хрен, грек? На что надеешься? Думаешь, Зевс тебе с талантом и заказами пособит? Думаешь, что своего Филарета переплюнешь?
      Он невольно повысил голос. Посетители харчевни опять стали поглядывать на странную парочку. А действительно, что общего могло быть у пронырливого грека и настырного перса? Противоестествен был их союз, не отвечал он требованиям времени, даже наоборот - противоречил им. Но богатым людям в рот не заглядывают, богатые люди - они сами по себе, жуешь с ними рядом и радуйся. Правда, остроносенький грек особо богатым не выглядел.
      - Я тебе так скажу, - вздохнул Агафон. - На Зевса надейся, а сам не плошай. А что касается Филарета... Знаешь, Семеныч, плох тот рядовой воин, который не мечтает стать полководцем. Но Митрофана Николаича жалко!
      - Сам виноват, - мрачно заметил Софоний. - Сам ведь православный, крестили его папа с мамой, мог бы предполагать, чем его проповеди закончатся!
      Еще немного оба посидели в молчании. Агафон Критский все вздыхал, поглядывая на сидящего рядом караванщика. Видно было, что хочется Агафону о чем-то спросить собеседника, да не решался он никак задать свой вопрос.
      - Пойду я, - сказал караванщик, вставая из-за стола. - Ты, э-э-э... Агафон... имей в виду. Я-то тебя простил, а вот другие... За них я не ответчик. А власть у них сейчас немаленькая. Если что, висеть тебе рядом с нашим Николаевичем рядышком. Голгофа, она, брат, шутить не любит.
      Глава двенадцатая,
      в которой объясняются некоторые аспекты иудейской жизни времен римской оккупации и появляется книжник Анна, в котором нетрудно узнать Ивана Акимовича Волкодрало
      Во времена, о которых говорится в нашем рассказе, иудеи, по своей жизни и философским взглядам, которыми они смотрели на эту жизнь, делились на ессеев, саддукеев и фарисеев. Нет, были еще, конечно, и хлеборобы с землепашцами, но не о них речь.
      Ессеи претендовали на особую святость, поэтому во всем, кроме ненависти к оккупантам, проявляли умеренность и постоянно боролись с обуревающими их страстями.
      Супружество им было тягостным, а вот детей, особенно чужих, ессеи учить очень любили. Чужих детей воспитывать всегда легче своих, им ты знаешь, что можно сказать. В крайнем случае взял щенка за ухо, и тому сразу все стало до боли ясным.
      Вместе с тем ессеи презирали богатство и, вступая в общину, передавали ей свое имущество.
      Были у ессеев и странности. Одной из них было презрительное отношение к маслу, поэтому если кого из них и помазали, то истинный ессеи немедленно умывался и вытирался досуха. При этом надо учесть, что ессеи носили постоянно белые одежды. Ясно, что масло и белые одежды несовместимы. Если кто-нибудь и сомневается в этом, пусть наденет белый фрак на тракториста, занимающегося ремонтом своей машины, и посмотрит, что из этого получится. Могу поспорить, что я выиграю наш с ним спор, а еще более вероятно, что, узнав об условиях пари, мой визави откажется от дальнейшего спора..
      Живут ессеи общинами, и это понятно - ведь община именно тот коллектив, который в соответствии с его направленностью может доверенное новым членом имущество приумножить или пропить в самые кратчайшие сроки.
      Поскольку каждый ессеи ничего не имеет в отдельности от общины, то к товарищам по общине они относятся как к старым знакомым, даже если до того его никогда не видели. А почему? Потому что помазком, скажем, для бритья легче пользоваться, если ты человека знаешь и надеешься, что чесотки или фурункулеза тебе от него не передастся. Да и харчеваться у старого знакомого несравненно легче: знаешь, что ничем неординарным не накормят.
      В каждом городе у ессея всегда готов и стол, и угол для жилья, поэтому настоящий ессеи ничего с собой в дорогу не берет, кроме оружия. Понятное дело, чем-то в дороге питаться необходимо, да и имущество общины желательно постоянно приумножать.
      Друг другу они ничего не продают и друг у друга ничего не покупают, поэтому два ессея, волею случая торгующих пирожками на промтоварном рынке, могут даже умереть с голоду, если у них не окажется конкурентов, у которых можно спокойно поесть, не нарушая нравственных общинных установок. Сами у себя они ничего не возьмут, ведь у общины воровать нельзя, а платить деньги за свои же пирожки им будет жалко. А отнять у незнакомого человека закон и окружающие не позволяют.
      Молятся ессеи преимущественно коллективно - утром они у Бога просят, а вечером его благодарят. Благодарят они Его искренне, даже если Бог их утренним просьбам не внял или легкомысленно пропустил эти просьбы мимо ушей.
      В спорах они ведут себя крайне пристойно, как и при богослужениях, - никто не орет, не размахивает руками, каждый говорит по очереди, используя для своих речей все богатство иврита.
      Самостоятельности ессей не проявляет, но если старший приказал зарезать какого-нибудь купца, будьте уверены, приказ этот будет выполнен неукоснительно и в кратчайшие сроки.
      Где бы он ни появился, ессей старается распространять мир, даже если ему приходится применить для того силу или ненормативную лексику. Клятв ессеи не принимают и не клянутся, а тех, кого все-таки тянет на клятвы, почитают за скота. Поэтому на простое слово ессея можно положиться крепче, чем на торжественную и цветистую клятву кочевника. Там, где кочевник обязательно нарушит клятву и обманет, ессей будет стоять до конца, чтобы клятвы этой не давать.
      Поэтому надо сказать, что ессей есть улучшенный вариант современного еврея. И это тоже понятно, ведь присоединиться к ессеям - это еще не значит получить передник, топорик и белое облачение. Приходится еще жить весь испытательный срок по заветам общины. Неудивительно, что это тяжкое испытание не всякий выдерживает. А после этого срока в течение двух последующих лет настоящие ессеи всякими обидными штучками и высказываниями испытывают самообладание и дух кандидата. Если во время этого тяжелого испытания топорик и передник тебе не понадобятся, а белое одеяние не придется застирывать - ты тоже самый настоящий ессей. После этого достаточно освободиться от принадлежащего тебе имущества, плохо относиться к супружеству и пообещать, что не станешь пытаться встать вровень с Богом и священниками, не будешь по собственному почину причинять зла людям, говорить правду, разоблачать лжецов, ничего не открывать врагам, но не иметь тайн от близких, а главное - чтить имена Ангелов, - и ты уже человек, который по праву владеет топориком, а тем более - ходит в белых одеждах.
      Но все-таки вступить в ессеи легче, чем выйти из них. Исключенные из ессеев часто умирают голодной смертью - ведь они не могут принять пищу от несобрата. Если вы видите лежащего на земле человека, который отворачивается от лепешек с бараниной и стонет, что умирает от голода, то знайте - это лежит исключенный из братства ессей, а вокруг него толпятся искушающие его фарисеи.
      А уж как они чтут субботу!
      Они даже не испражняются в этот день! Мучаются, конечно, но ведь - шаббат!
      Вообще-то есть у них лопатка - для того чтобы своевременно прятать от Бога то, что ему видеть не надо. Но если ты взялся соблюдать заповеди, соблюдай их, подлец, до конца. С лопаткой ведь каждый сможет, но без нее блюсти внутреннюю чистоту и Божий порядок значительно труднее.
      Если мы внимательно рассмотрим все нравственные установки ессеев, то обязательно придем к выводу, что каждый русский есть далекий потомок этих странных людей, ведь современное нам российское общество живет по ессейским принципам, коротко сформулированным одним русским политиком второй половины двадцатого века: мы всегда хотим как лучше, а получается у нас как всегда.
      Что касается саддукеев, то люди, входящие в эту секту, относятся к общественной верхушке. Потому саддукеи и утверждают, что воля человека свободна, что он сам выбирает сторону в борьбе между Добром и Злом. Отрицают они и загробное бытие с воздаянием там по заслугам. Неудивительно, что саддукеи ненавидят и боятся ессеев: кому понравится, что нажитое тобой имущество пустят однажды на распыл, разделив между многими? Вот они и требуют строгого соблюдения священных законов, не допуская никаких устных дополнений. Поэтому любой проповедник, дерзнувший дополнить раз и навсегда установленные догматы, рискует закончить свою жизнь под градом камней.
      Если только его живьем не закопают в землю.
      Третья секта - фарисеи - не зря обрела статус приспособленцев и лицемеров. Они ставят все происходящее в зависимость от Бога, а души людей, по их мнению, бессмертны, только вот души добрых после смерти переселяются в другие тела, а души злых обречены на вечные муки. Фарисеи выступают за чистоту иудаизма и против контактов с чужестранцами. Вместе с тем фарисеи за скрупулезное соблюдение всех норм поведения, что всегда граничило с ханжеством. А поскольку сами они обычно являются людьми зажиточными, то стоило ли удивляться, что, отрицая контакты с чужеземцами и язычниками, с римлянами они эти контакты поддерживают, и именно потому проповедника, заговорившего о Царствии Небесном в отдельно взятой Иудее, они приговорили к смертной казни?
      Что с них, с фарисеев, возьмешь?
      Тем более что по невежеству своему эти дети начального века, включая первосвященников, и не знают, что они на самом деле творят. Все, кроме одного человека, имя которому было - книжник Анна.
      Про книжника Анну любой бы сказал, что это настоящий фарисей. Фарисейство его проявлялось во всем - в том, как он трактовал законы, изложенные в святых книгах, в ,том, как он чтил субботу, а главное - в требованиях соблюдать нравственные установки и законы, хотя всем было известно, что сам книжник их частенько нарушал.
      Кто приготовил харотсех с мясом черного барашка?
      Кто скандально прославился тем, что окрестился троеперственно при входе в храм, хотя делать этого было никак нельзя никому, а уж тем более такому человеку, как книжник? Знал ведь, что нет такого жеста!
      Злые языки даже договаривались до того, что по субботним дням книжник занимается блудом. Блудом? В шаббат? За одно это книжника можно было вывести за крепостную стену и побить камнями у Навозных ворот. Если ты этим делом в субботу занимаешься, делай это тайно, чтобы других не соблазнять. Нет, бить надо было таких камнями, и крепко бить!
      Но этому препятствовали два обстоятельства. Во-первых, не пойман и, как говорится, - не вор. А во-вторых, не у каждого в заступниках ходил сам Каиафа. Про любого, у кого в заступниках ходил Каиафа, можно было сказать, что этот человек ходит в любимчиках Иеговы вроде патриарха Иакова. Счастье, как известно, не в здоровье, а в вольной борьбе.
      Каиафа сидел высоко и смотрел далеко. Не последним человеком был в Синедрионе.
      Но тут еще надо было внимательно посмотреть, кто и кому покровительствовал. Дело в том, что сам Каиафа был зятем Анны. Тут надо сказать, что Иван Акимович Волко-драло был человеком, умудренным жизнью, а в Иерусалиме он появился аккурат, когда помер первосвященник Ханан сын Сифа. Деньги у Ивана Акимовича после разбойных пустынных странствий были, а пыль в глаза пускать он умел не хуже любого самума, что ж удивительного в том, что уже через год Иван Акимович занял место рядом с вдовой первосвященника, а еще через год пользовался авторитетом покойного, как своим.
      Думал ли Иван Акимович, что тяготивший когда-то пятый пункт государственной анкеты принесет ему когда-нибудь покой? Ни в коем случае! Этот самый пятый пункт казался ему похожим на родимое пятно - в целом не беспокоит, но в особой красоты к внешности не добавляет. Разного рода кампании, вроде образования автономной области с центром в Биробиджане или борьбы с космополитами, Иван Акимович пережил без особого труда, чему немало способствовала окружавшая его ленивая и равнодушная сельская глубинка, а вот сейчас, оказавшись в далеком прошлом, Иван Акимович купил накладные пейсы, а рассудительность и острый ум не покидали его никогда.
      С авторитетом заслуженного предшественника Ивану Акимовичу протолкнуть на вожделенный пост зятя было сравнительно простым делом. Каиафа понимал, кому и чем он обязан, а потому всегда шел навстречу всем начинаниям тестя, тем более что тесть показал себя человеком разумным и рассудительным, а Талмуд и другие священные книги мог цитировать наизусть. Хорошей памятью он с детства отличался, а тут еще к тому и обстоятельства подталкивали.
      Поэтому когда Иван Акимович узнал в проповеднике своего бывшего первого секретаря, участь Ивана Митрофановича Пригоды была решена. Нет, мстительность была несвойственна бывшему председателю исполкома Бузулуцкого района. И мелко мстить Пригоде он, конечно, не собирался, хотя и были у него на то самые веские основания.
      Негодование прокуратора он воспринял удивительно равнодушно.
      - Садись, - кивнул Анна. - Будь попроще, и люди к тебе потянутся.
      - Ваня, опомнись! - простонал прокуратор. - Ты с ума сошел? Как у тебя только мысль такая появилась - Ивана Митрофановича на кресте распять? Или ты не православный?
      - Садись, я сказал, - вздохнул книжник. - Забодал ты меня своими вопросами. Ну, во-первых, настоящий еврей и православие несовместимы. А во-вторых, ты сам спокойно подумай: не можем мы его не распять!
      - Как это? - привстал Понтий Пилат. - Ты думай, что говоришь, Ваня!
      - Я-то думаю, - рассудительно сказал книжник. - А вот ты, Федя, этой работой себя не очень-то утруждаешь. Я, конечно, понимаю, по большому счету ты и там был, и здесь обретаешься при военных чинах. Но ведь голова человеку дана не только для того, чтобы фуражку носить!
      - Да какие уж тут фуражки! - только и вымолвил прокуратор, вытирая пот с выбритого загорелого черепа.
      - В том-то и дело, дорогой ты мой, - назидательно сказал книжник. - Вот ты финтишь, все пытаешься выгородить нашего страдальца, орешь на каждом углу "Се человек!". Да я и сам понимаю, какой он человек, наш Иван Митрофанович. Потому-то и на крест он должен в обязательном порядке попасть.
      - За что? - быком вскинулся прокуратор.
      - Да не за что, а почему! - сухо отрезал книжник. - Ты здраво прикинь, что получится, если мы его не распнем! Ты же не зятек мой, тебе ведь растолковывать не надо, это для него я целую сказку придумал, как первосвященники из-за проповедей нашего первого секретаря насиженных мест и прежнего дохода лишатся. А дело-то куда серьезнее! Ты что, друг ситный, хочешь человечество христианства лишить?
      Прокуратор снова вытер пот. Что-то похожее на тонкую мысль мелькнуло в ясных глазах прокуратора, и он весь обратился во внимание.
      Глава тринадцатая,
      в которой арестованного пытаются всячески подбодрить
      Думаете, сладко сидеть в камере?
      Ошибаетесь, люди добрые. Если считаете, что со спокойной душой отсидите десяток суток в камере смертников, вы глубоко ошибаетесь. Не верите? Ваше дело. Но проверить все это очень несложно. Достаточно запереть за собой окованную железом дверь, сесть на тюремную шконку, печально осмотреть парашу и сказать себе: "Здесь я буду жить долгие тридцать лет. Дайте цветной телевизор или, на худой конец, собеседника!"
      А не дадут.
      Вот тогда-то и повернется к тебе черное лицо тюремного досуга. Но у нас ведь еще все достаточно цивилизованно, адвокаты приходят, порой прокуроры в камеры заходят, здоровьем подследственных интересуются. Свидания с родственниками дают. А что говорить о римских, а тем более иудейских тюрьмах, да еще на заре цивилизации? Грязь, вонь и крысы шныряют. Об адвокатах только мечтать приходится, а вот прокуроров да прокураторов, как всегда, на всех хватает.
      Камера, в которую посадили Иксуса Креста, была обычной для того времени маленькая вонючая каморка. Рядом имелось еще несколько таких же тесных каморок. У дверей одной из них толпились женщины. В этой камере сидел Варрава, и каждой женщине хотелось хоть глазком взглянуть на сексуального маньяка. Купцы да ремесленники так были увлечены своей работой, что на своих законных половинок ночное внимание обращали лишь изредка. Разумеется, женщин это не устраивало. Поэтому охотниц посмотреть на легендарного разбойника, который ради женщин жертвовал интересами своей основной работы, не убывало.
      В камеру, где сидел Иксус Крест, лишь изредка заглядывали из любопытства.
      - Это все Ванька Волкодрало, - стонал Иксус в своем узилище. - Ну, Иван Акимыч! Это он мне простить не может, что я его одно время в Егланский район не отпустил! Вот и мстит, сволочь!
      Сев в углу, он бессильно прижал к груди охапку соломы. Да за что на крест?! Ну, жил, ну, проповедовал светлые истины! Жить ведь надо было! А что он умел? Средняя школа, первым секретарем ВЛКСМ потрудился немного, потом с возрастом в райком выдвинули. Сначала, конечно, в инструкторах походил, потом идеологией рулить доверили. Что он знал, кроме диалектического материализма? Нет, ну Ванька, сволочь первостатейная! Подсидел-таки! И где? Где подсидел-то? Ну нельзя же так. Совесть надо иметь. Ведь в одинаковом же положении, вроде как в тылу у рабовладельцев... Тут, понимаешь, партизанский отряд создавать надо, за справедливость биться, а этот подлец Волкодрало вроде как в полицаи записался! В таких вот бедах человек проверяется, а не на берегу Бузулуцка в День советской торговли!
      Скрипнула решетка. На пол камеры легла большая угловатая тень. Иксус испуганно забился в угол, но, вглядевшись, с облегчением вздохнул. Слава богу, это был прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Да какой, к черту, Понтий! Родной человек это был. Во всей Иудее роднее его сейчас не нашлось бы. Потому как стоял на пороге хмурый и озабоченный Федор Борисович Дыряев, бывший милицейский начальник Бузулуцкого района, волею случая облеченный властью и здесь. Бритая голова его потно поблескивала.
      - Феденька! - Митрофан Николаевич Пригода подбежал к Дыряеву, как к спасителю своему. И плевать ему было, что вошел этот спаситель в роскошном гимасии с орнаментом по подолу и не менее роскошном плаще. - Молить за тебя стану! Не погуби, Борисыч! Наветы все! Происки Волкодрало! Он, он, сволочь, народ против меня восстановил! Он местных подуськивает!
      Понтий Пилат с видимой брезгливостью отстранился. Боялся, что затравленный и насмерть перепуганный узник измажет грязными руками его белоснежный гимасии.
      - Ты, Митрофан Николаевич, успокойся, - сказал он, встав посреди узилища и с заметной опаской поглядывая на дверь. - Сделаю все, что могу. Но и ты меня должен понять, мне здесь тоже несладко. Настучат на меня Вителию, и прости-прощай Малая Азия, пошлют в Намибию когортой командовать. Чем я тогда тебе помогу?
      - Что же делать, Феденька? - всплеснул руками Иксус.
      - Раньше надо было думать! - мрачно сказал Пилат, раскачиваясь с пятки на носок и заложив руки за спину. - Ишь... Царь Иудейский! Нельзя же так! Думать надо было! Не в пустыне отшельником жил, люди же кругом были! Гордыня тебя обуяла, Митрофан Николаевич!
      Душно стало в узилище.
      Иксус печально поник головой, потом торопливо встал с колен и приблизился к прокуратору.
      - Врут, Феденька! - лихорадочно зашептал он, срываясь на крик. - Не было этого... Никогда я себя царем не называл! Ты же знаешь, я старый партиец, с семьдесят первого в партии... Мне ли поддерживать идею самодержавия! Сам знаешь, мы с тобой понятия демократического централизма с молоком матери всосали!
      Он схватился за пухлую руку прокуратора, пальцы которой были унизаны драгоценными перстнями.
      - Веришь?
      Прокуратор шумно и недовольно вздохнул. Суетливость товарища заметно раздражала прокуратора. Да и само товарищество, надо прямо сказать, тяготило.
      - А свидетелей куда девать? - хмуро спросил он. - И этот... Иуда, он, брат, тебя по полной программе закладывает! Чешет, как по Евангелию!
      - Феденька, выручай! - задрожал нижней челюстью бывший первый секретарь, а ныне самозванец. - Не дай пропасть за чужую зависть! Сволочь он, сволочь, он из общей кассы лепты воровал, ночью на дорогах путников грабил, а я его, подлеца, жалел все, не знал, чем мне эта жалость обернется!
      Пилат махнул рукой.
      - Сказал же, что чем могу, помогу! - Он обвел глазами камеру и нерешительно добавил: - Но ты особо не надейся, Митрофан. Сам знаешь, надейся на худшее, чтобы лучшее было как подарок.
      Пригода отшатнулся. Взгляд его с душевной болью устремился на прокуратора. Затравленным зверьком смотрел на прокуратора старый партийный товарищ.
      - На крест пошлешь? - дрогнувшим голосом спросил он. - Товарища по партии, друга, можно сказать, со спокойной душою на крест отправишь? И сердцем не дрогнешь? Не дрогнешь, Феденька? И жилка никакая не забьется?
      Прокуратор тяжело вздохнул:
      - Эх, Митрофан! Да ты пойми, человек всегда раб обстоятельств. Не я тебя на крест отправляю, обстоятельства толкают! Я же тоже только человек! Согрешил малость, схимичил с Софонием, списали баллисту новую, а эти, из Синедриона, пронюхали... Шантажируют теперь, гады! - Он с яростью взглянул на зарешеченное окно. - Боком им, сукам, этот шантаж обойдется! А ты, Митя, главное, не теряйся, честь партийную блюди. Ты ведь, Митрофан Николаевич, гордость должен испытывать? Ведь не каждый день, понимаешь, человек за свои убеждения на крест идет! Уж если выпадет, ты, Николаевич, гордо держись! Ты Александра Ульянова вспоминай, народовольцев, понимаешь, помни! Кибальчича, там, Желябова, Веру Засулич! Ты ведь, Митя, первый, с тебя коммунизм начинается! Кодекс Строителя помнишь?
      Пригода бессильно сел на солому.
      - Не раскусил я вас раньше, - с крепнущей ненавистью прошептал он с каменного пола. - Знать бы раньше! Ах кабы знать!
      Прокуратор надменно улыбнулся.
      - Ты о чем, Митрофан Николаевич? - дернул щекой он. - Что бы ты сделал? Ну, разобрали бы нас на парткомиссии, может быть, по строгому выговору в личную карточку внесли. Ведь и без партии люди живут, и совсем даже неплохо. Да и партия последнее время свои позиции сдавать начала, кто знает, как там все за время нашего отсутствия обернулось! Нет, Митрофан Николаевич, недостойно ты себя ведешь, не по убеждениям!
      - Ты себя больно по убеждениям ведешь! - запальчиво выкрикнул бывший первый секретарь. Лицо его от негодования покрылось красными пятнами. - Шкуру свою бережешь, а товарищей на крест посылаешь!
      - Тише, Митя, тише! - замахал руками прокуратор, с явным испугом оглядываясь на дверь. - Ты про товарищество-то слишком громко не ори! Ну, снимут меня, тебе-то от этого легче не станет! Кто тебя тогда отмазывать будет? И потом, ты, Митрофан Николаевич, не прав. Я тоже этот рабовладельческий строй ненавижу. Но я же не ору об этом на каждом углу. Я этот строй, Митя, потихонечку изнутри разлагаю. Ты Ленина с Марксом читал? Империи, они, брат, не сразу рушатся, тут великое терпение необходимо. А ты все решил разом, с налету, как комсомолец какой! Энтузиазм, Дружище, он в дело нужен - Магнитки строить, БАМы прокладывать... И на Волкодрало ты зря грешишь. Иван Акимович, если хочешь знать, в Егланский район не очень и рвался. Район-то отстающий был!
      Товарищи по партии и несчастью тоскливо замолчали.
      - Ты ведь сам им о светлом будущем рассказывал, - сказал через некоторое время Пилат. - Интернационализм, братство, равенство проповедовал... Ловко ты подметил, что легче верблюду в игольное ушко пролезть, чем богатому в коммунизм проползти! Молодец! У меня бы мозгов не хватило! Но ты сам понимаешь, прогресс, Митрофан Николаевич, без жертв не бывает. Вся история, понимаешь, на крови замешена. А ты, можно сказать, краеугольный камень. Ежели по совести, ты ведь, Митя, фигурой мирового значения становишься, если через страдания пройдешь. Сам посуди, кто ты сейчас? Рядовой проповедник, таких в Малой Азии как фиников. А на крест взойдешь? На тебя же вся европейская культура равняться будет!
      Митрофан Николаевич, он же Иксус, страдальчески сморщился и забегал мелкими шажками по узилищу.
      - Да не надо мне первых ролей! - замотал он головой. - Ты же, Федя, знаешь, я наверх никогда не рвался. Меня же в обком приглашали, третьего секретаря давали, а я отказался.
      - Ну ты сравнил! - обиделся прокуратор. - Третий, понимаешь, секретарь и фигура мирового значения! Я о чем тебе толкую, может, и обойдется все, попробую тебя спасти, есть у меня кое-что для размена подходящее. А не получится, так что ж... Ладно, Митрофан, - оборвал себя Понтий Пилат и машинально посмотрел на запястье левой руки, понял, что оплошал, и нервно закончил: - Ты отдыхай, Митя, отдыхай, у тебя впереди еще трудные дни.
      Иксус остался один. Беспокойно и тоскливо было у него на душе. Прокуратору легко было пускаться в философские рассуждения, ему шкурой собственной рисковать не приходилось, рисковал в этой ситуации лишь сам Иксус. И не чем-нибудь, жизнью собственной рисковал. Кто же знал, что так обернется? И странное дело, лютой ненавистью сейчас Митрофан Николаевич Пригода почему-то ненавидел своего преподавателя научного атеизма в Высшей партшколе: учил бы хорошо, не вляпался бы бывший первый секретарь Бузулуцкого райкома партии в такую неприглядную историю. Кое-что Митрофану Николаевичу сейчас припоминалось, но воспоминания вызывали лишь гнев и тоску.
      Как там было сказано - "и к злодеям причтен"?
      Глава четырнадцатая,
      в которой Иксус Крест размышляет о превратностях судьбы, а судьба привычно играет человеком
      Вот уж истинно - судьба играет человеком! Думал ли когда-нибудь Митрофан Николаевич Пригода, всю активную жизнь проработавший на руководящих постах различного ранга, что конец своей жизни он будет встречать на вонючей соломе в странной и непривычной для партийного руководителя одежде, слушая, как в соседнем узилище половой разбойник Варрава охотно уделяет внимание экзальтированным купеческим женам? И мысль ему эта в голову не приходила! Руководители ранга Митрофана Николаевича жизнь свою заканчивали обычно в кругу семьи и близких, да и помирали они не на кресте, а в уютной постели, и не от жажды, соединенной с голодом и утратой сил, а от инфаркта или инсульта, явившегося следствием какого-нибудь большого совещания, на котором этот руководитель попался на зуб еще более высокому по рангу начальнику - каждому известно, как у нас могут критиковать более низких по рангу чиновников, требуя от них еще большей самокритики. Чаще всего начальники критику вышестоящих чинов переживают довольно удачно, но вот неуемная самокритика с трибун обычно приводит к летальному исходу. Главное в жизни руководителя - везение, помноженное на случайность и подхалимаж. Невезучим, а также не склонным к приукрашиванию действительности и деловых качеств начальников в руководителях делать нечего. Разве что в далеком прошлом им могла светить незнакомая звезда удачи.
      Но и в далеком прошлом Митрофану Николаевичу Пригоде не повезло.
      Простой разбойник пил местную самогонку, булькал кувшинами с вином, валял в своей камере дамочек и вообще прожигал последние часы своей жизни, а вот Митрофан Николаевич, который всю жизнь радел за наступление общечеловеческих ценностей, даже этого себе не мог позволить. А ведь не зря говорят, что излишества не только укорачивают жизнь, они ведь и делают ее полнее и приятнее!
      С надеждами Иван Митрофанович, который последние годы жизни именовал себя Иксусом, расстался под утро. Размышления были тягостны, но к утру стало ясно, что надеяться проповедник возможности построения Царства Божьего в отдельно взятом государстве мог только на себя. Бывшие друзья стали в окружавшем Пригоду прошлом заклятыми его врагами. Было немного обидно, но Пригода их не осуждал. Ясное дело, своя рубаха всегда ближе к телу.
      Обидно было, что все его предали.
      Предали местные, которые около него кормились и в рот ему заглядывали. Но этих Митрофан Николаевич еще как-то понимал, темные они были люди, к тому же из отсталых сельскохозяйственных районов, где овец можно было по пальцам пересчитать, да и пшеницы выращивали мало, больше на ячмень налегали. А вот то, что от него отступились товарищи по несчастью, попавшие в этот мир волею судьбы, это Митрофана Николаевича крепко обижало.
      Дыряев ладно, это служака, их во все времена хватало. Дорвался до прокураторства, самодурствовать начал, местное руководство податями обложил. Тут еще посмотреть надо, в чью пользу эти самые подати собираются! Рим далеко, а прокуратор голодным не ходит, вон какие перстни камнями у него на руках горят! Ему, конечно, жалко с достатком расставаться, живет он здесь получше, чем когда-то в будущем жил.
      О сопляках, которые в римское воинство вступили, Пригода тоже не вспоминал. Чести много - шпану разную вспоминать. Да и помочь они ему, Пригоде, ничем не могли, а Иксусу Кресту и вообще бы не захотели.
      Не вспоминал Митрофан Николаевич и учителя Гладышева. От этого тоже помощи ждать было глупо. Ждет, небось дрожит от ожидания, боится пропустить час, когда первого секретаря на крест поведут. Еще бы! Можно сказать, своими глазами. Этот, наверное, уже и глыбу мраморную приготовил, к славе готовится - кто, кроме него, такое событие смог бы увековечить? Только не иудеи, эти изображений человеческих не признают, да и способностей к скульптурным работам не проявляют.
      Не надеялся он и на прорицателя Мардука, чьи арабско-ведические боги жили в пирамиде в достатке, а потому плевать они хотели на разных бродячих проповедников, которых собираются отправить на крест.
      Больше всего Митрофан Николаевич надеялся на помощь бывшего руководителя райпотребсоюза, который и в условиях древности умудрился устроиться по купеческому делу. Этот помочь мог, этот и на подкуп мог бы деньги найти, и на выкуп, но захочет ли он помочь? Конечно, в Бузулуцке он за Пригодой как за каменной стеной жил, как сыр в масле катался, так ведь то в Бузулуцке! Здесь Софоний от бродячего проповедника ничем не зависел, поэтому можно было только надеяться, что добрые дела и добрые поступки Софонием не забываются.
      А вот при воспоминании об Иване Акимовиче Волкодрало в жилах у Митрофана Николаевича сама собой вскипала кровь, скулы сводило от ненависти, а нехорошие слова сами собой крутились во рту, обжигая язык. Слов у Митрофана Николаевича не было, только эмоции.
      Вот кого сам Митрофан Николаевич Пригода с удовольствием и удовлетворением распял бы на кресте, да что там на кресте, таких негодяев, по мнению бывшего первого секретаря, нужно было засовывать в мешки и топить в отхожих местах в назидание всем другим перевертышам.
      Думалось ли вчерашнему руководителю, что растит он гадюку на собственной груди? Пятнадцать лет, пятнадцать лет они с Волкодрало жили душа в душу, совместно отбиваясь от инструкторов Царицынского обкома партии, проверяющих всякого ранга и званий, от соседей, которые завидовали их дружному тандему. А сколько было выпито водки на берегах Дона? А совместные поездки в дома отдыха и санатории? И вот этот негодяй растоптал все святое, что было когда-то между ними. И вовремя, подлец, предал - теперь Иксусу Кресту предстояло пойти на крест, а Иван Акимович, этот старый негодяй и книжник, рядящийся в тогу первосвященника, закончит свою жизнь в покое и среди домочадцев и, быть может, оставит после себя папирусы с мемуарами, которые так и озаглавит - "Он был моим другом, но истина оказалась дороже!".
      Вот эта сама возможность волкодраловских мемуаров сводила Иксуса с ума и заставляла его дрожать от бешенства.
      Иксус встал и принялся мерить свое узилище шагами, хотя и знал наизусть, что в длину оно было шесть шагов, а в ширину только пять.
      Из соседней камеры послышался шепот.
      - А чего он ходит? - тихонько спрашивала женщина. - И ходит, и ходит...
      - Потому что лежать не с кем! - отвечал ей грубый голос разбойника.
      В соседней камере тоненько засмеялись, потом послышались звуки поцелуев, а потом Иксус даже покраснел - доносящиеся из камеры Варравы звуки явственно говорили о занятиях узника и его гостьи, спутать эти звуки с чем-то другим было просто нельзя.
      Тут дверь в камеру Иксуса со скрипом открылась, и в камеру заглянула молодая, но тщательно выбритая голова.
      - Митрофан Николаич, не спишь? - по-русски поинтересовалась голова. Дверь приоткрылась шире, и цепкая рука поставила у стены греческий пифос и положила рядом тряпицу, в которую было что-то завернуто. - Я тут тебе вина принес, чтоб настроеньице малость поправить!
      Ромул Луций исчез.
      Некоторое время Иксус, сидя на соломе, тоскливо смотрел на запертую дверь, потом встал, прошелся по камере и присел на корточки перед неожиданными подношениями.
      В кувшине было вино.
      В тряпицу были завернуты куски ягнятины, переложенные ячменными лепешками.
      - Ишь ты, - покачал головой Иксус и задумчиво подергал бородку. - Я его и за человека не считал, а поди ж ты...
      Он выпил несколько добрых глотков вина, съел лепешку с бараниной и малость повеселел, уже без прежнего раздражения прислушиваясь к тому, что происходит в соседней камере.
      В соседней камере прерывисто дышали.
      - А чего это он молчит? - тихо спросила женщина.
      - Вино пьет, - объяснил грубый мужской голос. - А потом песни петь станет!
      - А песни-то зачем? - удивилась женщина.
      - Для поднятия духа, - щелкнул ее ласково по носу невидимый Иксусу узник. - Это же проповедник, милушка, а для проповедника петь псалмы - первейшее дело. Вы, матрона, собирайте свои тряпочки и выметайтесь. Мне тоже с Богом поговорить надо, чую я, это дело добром не кончится. Никогда себя ближе к смерти не чувствовал!
      Иксус позавидовал разбойнику, который и в темнице был более свободен, чем он в свое время в кресле первого секретаря. А позавидовав, снова с жадностью припал к кувшину. Верно говорили римляне, что истина в вине. Через полчаса настроение у Митрофана Николаевича значительно улучшилось, скажи ему кто-нибудь, что пора на Голгофу, узник бы, не задумываясь, сказал: "А пошли!"
      Не зря же говорится, что на миру и смерть красна.
      Глава пятнадцатая,
      в которой решается судьба Иксуса Креста, а также размышляете" о роли личности в истории
      Снаружи стояла жара, а в мавзолее у колдуна и прорицателя Мардука было прохладно. Ну, газом немного пахло, с этим недостатком было легко примириться. Зато голубоватые факелы освещали каменные внутренности мавзолея. Стол гостеприимный хозяин накрыл, причем накрыл он его по вкусам самого дорогого гостя, каковым, без сомнения, являлся прокуратор Иудеи Понтий Пилат, в прежней жизни - милицейский начальник Федор Борисович Дыряев, который восседал на неудобной твердой скамье с достоинством римского всадника - по-хозяйски. Впрочем, милицейским чинам это тоже свойственно, они в любом месте, кроме кабинета своего непосредственного начальника, чувствуют себя как дома.
      - Юпитер возьми, как я устал! - покачивая бритой загорелой и оттого похожей на череп головой, сказал прокуратор. - Второй раз пытаюсь доработать до пенсии и чувствую, что мне это вряд ли удастся. В Бузулуцке совсем уж было собрался, так нет, эти римляне как снег на голову свалились. Думал, в Иудее порулю немного и в благословенные Альпы подамся. И климат там неплохой, и народ приветливый! Но разве что-нибудь задуманное получается? Теперь этого идиота принесло, думай, что с ним делать. Ну, вещал бы где-нибудь в пустыне, где эти проповеди всерьез бы не приняли! Или выбрал бы племя и принялся бы его по пескам водить. Как раз бы ему до конца жизни хватило. Нет, приперся в Иерусалим, фарисеев разозлил, саддукеев обидел, ессеев напрасно обнадежил!
      Колдун и пророк Мардук развлекался, метко кидая абрикосовые и персиковые косточки в череп быка-примигениуса, который он случайно нашел в пустыне и приволок в жилище. Косточки звонко отлетали в стороны от полированного песками крепкого лба.
      Услышав патетические восклицания прокуратора, колдун отвлекся.
      - А мне плевать! - заявил он. - Драхмы с сестерциями капают, газа хватает, вино со жратвой корзинами приносят... Прокрутимся!
      - А вот сдам тебя Синедриону, - злорадно пробормотал прокуратор. Посмотрим тогда, как ты под камнями крутиться станешь!
      - Не сдашь, - беззаботно махнул рукой колдун. - Тебе, Федор Борисович, тоже живые сестерции нужны! Ты же золотого тельца закалывать не станешь!
      Уязвленный прокуратор хотел что-то сказать, но в разговор вмешался караванщик Софоний.
      Оставив обычное спокойствие, караванщик взволнованно жестикулировал.
      - Надо вопрос решать в принципе, - сказал он. - С одной стороны, негоже товарища в беде бросать. Не по-казачьему это дело выходит. А с другой - у нас философская проблема вырисовывается. Кто мы такие, чтобы человечество христианства лишать? И как отсутствие христианства повлияет на судьбу мира? Шутка ли, мужики, треть людей на Земле нашему товарищу поклоняться станут! Треть, прикиньте! Да и мусульманам не у кого будет своего Иссу содрать. А это уже больше чем две трети! Нет, книжник прав, тут треба в корень проблемы смотреть. Нет Митрофана Николаевича на кресте, вся человеческая история изменится. Крестовых походов не будет, Варфоломеевская ночь спокойно пройдет, но это еще половина беды, с этим смириться можно. Так ведь шире смотреть надо. Кампанелла свой "Город Солнца" не придумает, Маркс с Энгельсом "Манифест коммунистической партии" не напишут, революции не произойдет!
      - А вот это, может, и к лучшему, - развязно сказал Мардук, наливая себе вина из тонкогорлого пифоса. - Тридцать седьмого года не будет, в гражданскую моего дедушку буденновец не зарубит!
      - Молчи, ренегат! - Скулы на лице прокуратора окаменели. - Знаем мы твоего дедушку, он в зеленых был, Царицынскую мануфактуру с атаманом Кудряшом грабил! Его, если хочешь знать, все равно бы зарубили - не красные, так белые. Мотался твой дедушка, как навоз в проруби, все выгоду искал!
      Софоний встал.
      - Ошибся прокуратор. Дед халдейского мага Мардука не с атаманом Кудряшом мануфактуру грабил, а после атамана, когда ее власти Царицына заново отстроили.
      - Да не о том вы, казачки, гуторите, - с досадой сказал он. - Белые, красные, зеленые... Тут речь идет о том, что с нашим Первым делать. В беде бросать - подлое дело, от креста спасать - чревато историческими неприятностями. Вот об чем думать надо, казачки! А вы опять политические споры затеваете!
      - Тебе-то какая беда, станут французы друг друга резать или к согласию придут, - усмехнулся Мардук. - В твоем казачьем роду сроду ни одного француза не было!
      Смуглое загорелое лицо караванщика смущенно потемнело.
      - По батяне - да, - сказал он. - А вот с материнской стороны, тут такое дело, если бы Варфоломеевской ночи не случилось, не пришлось бы гасконскому дворянину де Фолту в Россию перебираться да с нашей прапрабабкой амуры плести. Вы вот что подумайте: не случись всех этих пертурбаций навроде всеобщего крещения, может, наши предки и не встретились бы никогда, отцы и деды бы не родились, а через них и мы на свет не появились бы. Вот об чем думать надо, казачки! Вот об чем надо мыслю напрягать!
      Присутствующие подавленно замолчали.
      Колдун и прорицатель Мардук, еще не забывший, что когда-то раньше он был магом Онгорой, а еще раньше - простым советским гражданином Андреем Васильевичем Ухваткиным, прошелся по залу и склонился, присоединяя тоненькие проводки магнитофона к самодельной батарее. И вот уже под каменными сводами послышался голос незабвенного Розенбаума:
      Под ольхой задремал есаул молоденький,
      Преклонил голову к доброму седлу.
      Не буди казака, ваше благородие,
      Он в окне видит дом, мамку да ветлу.
      - Бред! - сказал прокуратор, подпирая сильной полной рукой не менее полную щеку. - Спектакль, и я в нем римлянина играю! Проснуться бы, мужики!
      - Проснешься, - мрачно пообещал Софоний. - Откроешь глаза, а гроза снова принесла со Средиземного моря прохладу, в беседке твой верный стукач Афраний со свежей информацией отирается, Вителий очередной приказ прислал...
      А песня все набирала обороты. Умел этот негодяй, питерский бард Розенбаум, дергать чувствительные казачьи струнки, умел и дергал за них, подлец!
      Не буди, атаман, есаула верного,
      Он от смерти тебя спас в лихом бою
      Да еще сотню раз сбережет, наверное,
      Не буди, атаман, ты судьбу свою...
      - Выключи! - неожиданно зло потребовал прокуратор и даже хлопнул ладонью по столу. - Выключи, и так уже всю душу наизнанку вывернуло!
      Мардук пожал плечами и тронул белый сенсор магнитофона. Под каменными сводами воцарилась мрачная гнетущая тишина.
      - Уж лучше бы мы все тогда в пустыне полегли, - сказал прокуратор. - Когда на караван кинулись. Хоть не среди ковыля да полыни, а все-таки с честью б легли!
      - И то верно, - сказал Мардук, хмуро посмотрев на край стола, за которым сиротливо съежился Гладышев. - Картишки раскидывали вместе, а выигрыш один сгреб!
      - Ладно, - с напускным равнодушием сказал прокуратор. - Учиться человек мечтал! Он ведь эти деньги не пропил, по шалманам не раскружил - в Грецию человек подался, новым Фидием себя возомнил.
      Новоявленный Фидий попытался возразить, но прокуратор его остановил, подняв вверх руку.
      - Дикси, - сказал он. - А то ведь ребята и осерчать могут. Сиди, Степа, и помалкивай в тряпочку. Или как тут в Иудее говорят, смотри в хвост ишака.
      - Так что делать будем? - упрямо продолжал брать быка за рога Софоний. Надо все-таки определяться, сдаем мы нашего Митрофана Николаевича или все-таки попытаемся его спасти от местного народного гнева?
      - С историей не поспоришь, - задумчиво пощипывал бородку колдун и прорицатель Мардук. - Сам говоришь, нельзя историю менять. Это ведь что тогда получится? Крещения на Руси не случится, манифеста коммунистического не будет, революции тоже не будет... А что будет?
      - Да кто ее знает? - с душевной легкостью признался Софоний. - Главное, мы скорее всего исчезнем. И таким образом парадокс будет устранен.
      - Ты погоди, погоди, - сказал задумчиво Мардук. - Если мы все исчезнем, значит, и распинать некого будет? Кого иудеи тогда на крест пошлют, если нашего Митрофана Николаевича не будет?
      - Свято место пусто не бывает, - брякнул Гладышев.
      - Вот и я говорю, - упрямо продолжал развивать свою мысль Мардук. - Если с нашим исчезновением ничего в этом мире не изменится, то зачем же нам исчезать?
      - Но тогда придется нашего Николаича распинать, - исподлобья глянул прокуратор. - Иначе ведь не получится. Или одним жертвовать, или всеми.
      - А как в святой книге говорилось? - почесал подбородок Мардук.
      - По книге - распяли, - неохотно принялся вспоминать прокуратор. - Помню, римский воин еще его под ребро копьем кольнул, чтобы не мучился. Во-от. Повисел он на кресте и начал кричать, мол, лама, лама, лама самахвани! Отца небесного стал призывать, значит. Потом его ученики украли и в пещере спрятали. Приходят, нет никого, только тряпки окровавленные лежат. А на третий день он им и объявился. Ухожу, говорит, обратно на небо, а вы тут до второго пришествия мучайтесь!*
      *Упрощенное повествование, но и из него видно, что почитывал начальник бузулуцкой милиции Библию, почитывал, хоть и в рядах партии состоял!
      - Интересный сценарий, - задумчиво пробормотал хозяин мавзолея. - А главное, придумывать ничего не надо!
      - Ну, ну? - поощрил раздумья жулика прокуратор. - Я вижу, у тебя уже план созрел? Давай делись мыслями с народом!
      Мардук принялся суетливо наливать в чаши густое фа-лернское вино.
      - Какие там мысли, - сказал он. - Наметки одни. Выпили, разумеется, за отсутствующих. Включая книжника Анну. Все-таки, как образно заметил однажды по подобному случаю один американский президент, был книжник, конечно, сукин сын, но ведь их сукин сын, куда скитальцам времени от него было деться?
      - Нет, - хмуро сказал Софоний. - Интересная штука все-таки жизнь. Гоношишься, прикидываешь, свое урвать стремишься, а где-то уже все взвешено, измерено и определено. Прямо менел, текел, фарес! А ведь в конечном счете во всем случившемся мы сами и виноваты. Не засуетились бы тогда, не побежали на Меловую, так ничего бы и не случилось. Митрофан Николаевич так бы и секретарствовал, Феденька на пенсию ушел бы, Семен бы детишек учил разумному, доброму, вечному, а в свободное время аллеи Бузулуцка украшал. И предательства никакого не было бы, не проявилось бы подлое нутро Волкодрало!
      - Ты говори, да не заговаривайся, - хмуро шевельнул пальцами с перстнями прокуратор. - На пенсию он меня уже отправил. Да мне только пальцем шевельнуть...
      - Верю, Феденька, верю! - вскричал караванщик. - Только ты сам недавно говорил, что одна у тебя заветная мечта!
      Прокуратор, апоплексически сопя и массируя затылок, прошелся по залу.
      - Сидим, как упыри! - ненавистно сказал он. - Надо же, до чего все дошло на улице вместе показаться не смеем! Сразу в заговорщики запишут, скажут, тайный комплот плести затеяли.
      Остановившись перед хозяином мавзолея, прокуратор властно кивнул:
      - Давай, Мардук, или как там тебя по-нашему, выкладывай. Что надумал.
      И, ни к кому особо не обращаясь, посетовал:
      - У жулика голова завсегда иначе работает. Потому и планы такие дерзкие, что они от стереотипов и обыденности уходят.
      Глава шестнадцатая,
      в которой продолжается наше повествование
      Вот так порой и бывает - пойдешь по шерсть, а вернешься стриженым.
      В соседней камере продолжал догуливать свои денечки разбойник Варрава, и надо сказать, что так аппетитно он их догуливал, что Иксус ему завидовать начинал. Сразу было видно, что бандит своего ремесла не опозорит. Ореол героичности витал вокруг Варравы, и ореол этот отнюдь не казался краденым. Поэтому к нему и липли женщины, буквальным образом из камеры не вылезали. Женщины, вино, опий, жареная баранина, бананы и финики - голова кружилась от запахов и происходящего.
      А около камеры Иксуса только ученики его толпились и жаловались, что не стало учителя - и сразу подношения закончились, хорошо еще у Иуды деревянный его ящичек отняли, там тридцать денег серебром оказалось, видно, столько он за предательство и получил. Ученики слаженно пели молитвы, но песнями сыт не будешь, а тем более пьян. А хотелось, хотелось выпить, чтобы грустные мысли хотя бы на время отогнать.
      Один раз приходил книжник Анна, пытался поговорить, но Иксус к нему как повернулся спиной, так и просидел весь визит неприятеля, сгорбленными плечами выказывая тому неприязнь и недоумение.
      - Ну и глупо! - сказал книжник. - Это ведь история уже, большая история, а ты косоротишься. Я ведь не о тебе, я о мире думаю!
      Вот ведь как бывает, о мире человек думает, потому и ломает бездумно и беспощадно единичную человеческую судьбу. Лучше бы эти благодетели думали о людях, быть может, тогда бы и судьба мира куда более счастливо выглядела.
      Приходил прокуратор.
      Этот не обнадеживал, рубил с римской прямотой.
      На милосердие суда надеяться не приходилось.
      Торговцы рыбой и хлебами были недовольны, что Иксус в свое время накормил толпу голодных и тем лишил их уже подсчитанной прибыли. "Не было этого! возопил Иксус. - Не было! Легенды проклятые!" - и совсем забыл, что этой легендой совсем недавно гордился. "Гильдия лекарей, - невозмутимо продолжал прокуратор, - недовольна методами лечения, которые применял Иксус в Галилее". "Феденька, да случайно у меня коробка со шприцем и ампулами бициллина оказалась! - простонал узник. - Жене хотел укол сделать, приболела она у меня!" И общество богатых землевладельцев выступило заодно с обществом охраны животных: не понравилось им, как обвиняемый обошелся со свиным стадом в Гергесе. Валютчики недовольны изгнанием из храма, требуют привлечь обидчика за нанесение побоев бичом. Священники недовольны, требуют наказать за незаконное присвоение обвиняемым звания царя Иудейского. А это обвинение уже куда как серьезно, тут уже плетьми не отделаешься, все-таки к бунту подстрекал! "Федя! задохнулся в камере Иксус. - Да я же иносказательно, я же предупреждал их, что царствие мое не от мира сего!" "Думать надо было, что говоришь, - хмуро сказал прокуратор. - Восстановил людей. Вчера в Синедрионе говорю, праздники все-таки, давайте по обычаю одного узника помилуем? На помилование они сразу согласились. Я уж думал, выгорело наше дело. Не Варраву же им миловать! И что ты, Митрофан Николаевич, думаешь? Именно Варраву они и амнистировали, а тебя, стало быть, к ногтю! Вот ведь, брат, как бывает!"
      Вот и получалось, что разбойник по соседству гулял, не гибель свою неизбежную, а скорое освобождение отмечая. Знал бы о том, с ума бы от радости сошел! Иксус с ревнивой ненавистью прислушался к происходящему в узилище разбойника. Звуки, доносящиеся оттуда, не оставляли никаких сомнений в происходящем.
      Иксус вскочил и снова забегал по камере.
      "За что?" - этот извечный вопрос русского интеллигента терзал измученную душу бывшего первого секретаря. В принципе вся наша жизнь состоит из вопросов. Начав с любопытствующего "почему", рано или поздно мы задаем вопрос "зачем", который с течением жизни становится все более приземленным "а оно мне надо?". И вот когда ты начинаешь ясно понимать, что тебе ничего не надо, наступает наказание за разочарование, и вот уже ты потрясенно вопишь, глядя в небеса: "За что, Господи? За что?" А просто так, как говорили герои известного советского мультфильма. За твое разочарование жизнью.
      Какую фантастическую жизнь дано было прожить Митрофану Николаевичу Пригоде - от рядового и в общем-то безвестного секретаря райкома партии захолустного района провинциальной области до бродячего проповедника, которого предстояло узнать всему миру. Другой бы надулся от гордости, голову вконец потерял, а Митрофану Николаевичу почему-то все это совершенно не нравилось.
      О технике распятия он ничего не знал, только не без оснований полагал, что это будет больно.
      Пока Митрофан Николаевич Пригода от отчаяния выцарапывал на каменной стенке нецензурные русские слова в адрес Синедриона, римского цезаря и непосредственно тех, кого он считал виновниками своих несчастий, в убежище халдея Мардука заседал штаб его спасения. На этот раз приглашен был жаждущий казни книжник Анна, чтобы по возможности четко разъяснил свою позицию товарищам. И не пойти было нельзя - прокуратор обеспечил явку с участием легионеров, которые приказы выполняли не задумываясь. Одно слово - римские отморозки! Таким только моргни, они любого на крест; словно бабочку, пришпилят и встанут рядом с чувством выполненного долга.
      - Не вижу выхода, - сухо сказал книжник. - В конце концов, он сам себя загнал в этот тупик. Оказаться в подходящем месте, в самое нужное время... Нет у нас выхода, да и для него это будет лучшим вариантом. Прав я, Федя? Что бычишься? Скажи людям, прав я или нет?
      Прокуратор, которому накануне прозрачно намекнули об ответственности за продажу потенциальному противнику секретного оружия*, хмурился и морщился, но с возражениями не спешил.
      * А не продавай баллисты персам, тогда и спать спокойно будешь!
      Софоний вел себя более активно. Как сын пустынь он к Иерусалиму не очень-то и привязан был, никто не мешал ему скрыться в песках и надеяться на то, что люди прокуратора его остановят, было смешно и наивно - дураком прокуратор не был и задерживать того, кто мог свидетельствовать против него, конечно же, не стал бы.
      Софоний это понимал, а потому его нападки на хитроумного книжника сразу же приобрели агрессивный характер.
      - Будя, будя прикрываться государственным интересом! - кричал он. - Ишь, про общечеловеческие ценности заговорил! Человек, душа его - вот главная ценность, другой нету. А это месть, Ваня, мелкая месть!
      - Да пойми ты, дурья голова, - продолжал уговаривать товарища книжник. Не нам он уже принадлежит - истории! Мне его, может быть, жальче, чем другим. То, что мы с Митрофаном в области вынесли, не каждому дано пережить. А выпито сколько было? А баб перещупано? Только не имеем мы сейчас права на жалость. Распятие, братцы мои, это факт истории, поворотный пункт, можно сказать, после которого человечество от язычества отвернется и к истинному Богу свой лик обратит!
      - Ты, Ванька, говори, да не заговаривайся! - резко осадил старого товарища караванщик. - Где ты истинного Бога увидел?
      - Это для тебя он товарищ, - хмуро сказал Волкодрало. - А для других? Ты сам посуди, - принялся книжник загибать пальцы, - из будущего пришел, столько рассказал людям про Царствие Небесное, чудес натворил, а тут еще и смерть мученическую принял с терновым венцом! Это ты не поверишь, а иудеи народ доверчивый, как дети из интерната для умственно отсталых, они же через год на него молиться станут! И не предположения это, а исторические факты. Римские граждане от своих богов отрекаться начнут! Да вы сами прикиньте, где в наше время Папа Римский обретается? Ну? Где Ватикан находится? Вы ведь не хотите, чтобы вместо православия в России, скажем, буддизм был? Или на Перуна со Святовидом молились?
      - Пусть они на кого им хочется молятся! - гневно вскричал караванщик. - А Митрофана я вам не отдам. Он ведь тогда в пустыне Негев меня от верной смерти спас. Не пырни он кинжалом того кочевника, так бы и похоронили меня около колодца!
      - Ну и иди вместо него на крест! - запальчиво крикнул Волкодрало. Жалостливый какой!
      И осекся под пристальным взглядом караванщика. Караванщик обошел его, оглядывая со всех сторон, и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказал:
      - Комплекцией он, конечно, поплотнее будет, но это до поры - за недельку на тюремной диете до нужных кондиций дойдет. А бороденка такая же пегая и взгляд лихорадочный.
      - Федя, да скажи ты им! - нервно выкрикнул книжник. И вновь прокуратор промолчал. Взгляд у него был отсутствующий, словно прикидывал римский ставленник, что ему выгоднее - проповедника на крест послать или книжником его заменить. И по улыбке на выбритом лице прокуратора понималось, что второй вариант ему нравится больше.
      - Я так понимаю, - нарушил недобрую тишину черноглазый скульптор. - Надо нам и рыбку съесть, и...
      - А вот этого не надо! - перебил скульптора Софоний. - Ишь нахватался в Грециях!
      Сказанное разрядило обстановку, и беспощадный блеск в глазах прокуратора Иудеи погас. Потянувшись за сочной грушей, прокуратор недовольно сказал:
      - Риск!
      - Риск, - согласился караванщик. - Но кто не рискует, тот скудной поской пробавляется. Значит, будем спасать товарища? Я правильно понял присутствующих?
      Взгляды хищно пронзили книжника. Под этими взглядами книжнику стало неуютно, он заерзал на скамье, заелозил ногами по полу и сказал в пространство:
      - Да я-то что? Нашли царя Ирода! Я - как народ решит!
      Вздохнул и пожаловался:
      - Вам хорошо, а меня уже третий день раб достает. Чуда требует. Бегает за мной с отрубленным ухом: "Сотвори чудо, рабби! Сотвори чудо!" Ну нет у меня клея, чтобы ухо ему обратно присобачить!
      - Ты ему второе отрежь, - посоветовал Софоний. - Для симметрии.
      - Кстати, - сказал прокуратор. - А с кариотянином что будем делать? Он таки свидетель! Сколько ты ему заплатил? Тридцать сребреников?
      - Он что, рассказал, негодяй? - вскинулся книжник Анна и побагровел. Откуда ты сумму знаешь?
      Глядя на него, можно было смело сказать, что в сумме прокуратор не ошибся. Хотя сумма была приличной, вполне можно было хозяйством обзавестись, и еще на развлечения некоторые осталось бы.
      - Ничего мне твой кариотянин не рассказывал, - повел могучими плечами прокуратор. - Просто сумма такая стандартная, у нас в Бузулуцке мы агентам всегда по тридцать рублей платили!* Как раз на бутылку водки с закусью хватало. Чтобы, значит, совесть не мучила.
      * Это, конечно, не показатель, только вот трудно сказать, откуда традиция пошла - платить так предателям: с Иуды или от нашей сегодняшней действительности? Сомнения берут, особенно сейчас, когда стало ясно, кто и кому, а главное - когда за предательство платил.
      Глава семнадцатая,
      В которой изучается дорога на Голгофу и разрабатываются планы спасения человека
      Это сейчас каждый шаг на Голгофу известен. Туристам досконально объясняют, кто и куда шел, показывают, где крест был вкопан, где злорадствовали первосвященники, а где изнывал от угрызений совести великий прокуратор Иудеи.
      Пройдем и мы горестный и тяжкий путь, который суждено было пройти два тысячелетия назад первому секретарю Бузулуцкого райкома партии, пройдем и почувствуем силу духа человеческого. Не каждому дано за свои убеждения взойти на крест, более того, можно предполагать, что, если бы за убеждения на крест посылали бы в обязательном порядке, желающих их не скрывать было бы значительно меньше, а заблуждающихся не стало бы вовсе.
      Многих обманывает само громкое имя - Голгофа, хотя на деле это место едва ли заслуживает название холма. Начинается холм прямо за стенами крепости, казнили преступников там испокон веков, а потому в ночное время холм был обителью многочисленных шакалов, которые воем своим и желтыми сверкающими глазами до смерти могли напугать неосторожного путника.
      Встающие стены белокаменных храмов странно выглядят в подернутых дымкой желтовато-зеленых просторах, над которыми провисает синий купол неба, а с неба роняет на землю пульсирующие жаркие лучи горящее солнце.
      Справа выгибают свои зеленые горбы пальмы, собравшиеся в небольшую рощицу, вдоль этой рощицы извивается каменистая дорога, ведущая в город, у дороги, почти касаясь стен дворца, тянутся в небо корявыми ветвями усталые смоквы.
      Там, где когда-то был пыльный желоб трудного и мучительного подъема, сейчас устроены два всхода по семнадцать ступеней. И это правильно, нельзя же изнывать от жары и мучиться всем там, где когда-то всходил на место лобное один.
      - Если мы иудеев оставим внизу, - сказал прокуратор, - то ничего такого и видно не будет! Нормальное распятие, даже по закону не обязательно руки и ноги деревянными клиньями прибивать, можно и на ремнях - так даже дольше мучиться будет. А ведь в приговоре самое главное - мучения! Ну-ка, Ромул, дуй наверх да встань, где кресты вкопают, я прикину, что видно будет!
      Ромулу Луцию два раза повторять не надо было, молодой легионер сделал загадочный жест рукой и устремился наверх - только подошвы его гетов засверкали.
      - Я же говорил! - удовлетворенно отметил прокуратор. - Никто ничего и не заметит! Правда, повисеть придется до ночи, но ведь лучше повисеть, чем совсем загнуться!
      - Можно еще третью планку поставить, чтобы ноги в нее упирались! - сказал, сбежав с горы, Ромул Луций. - Со стороны незаметно, а тому, кто на кресте висит, даже удобно.
      - Рационализатор, - с улыбкой похвалил легионера прокуратор. - На глазах растешь, парень. Тебя бы для стажировки по всем временам погонять, цены бы тебе не было!
      - Ну как? - повернулся прокуратор к молчащему греческому скульптору Агафону. - Неплохой вид?
      Черноволосая и остроносая голова скульптора часто закивала.
      - Очень живописно, - сказал Агафон. - Обрыв, три креста с белеющими на них телами, и в низине, затянутой голубоватой дымкой, древний храм. Само на полотно просится, Федор Борисович!
      - Значит, план ясен, - сказал прокуратор. - Ромка, слушай сюда, тебе у крестов возиться придется. Чужого ведь не поставишь!
      - Я весь внимание, Федор Борисович! - сказал легионер. - Да вы не сомневайтесь, все будет в лучшем виде.
      - Я и говорю, - с достоинством кивнул прокуратор. - До вечера он у нас висит, кричит что требуется, а вечером мы его потихоньку снимаем - и в пещеру. Потом, как полагается, воскресение, последняя проповедь любимым ученикам, и чтоб его духу в Иерусалиме не было! За эвакуацию отвечает Иван Акимович... тьфу, Софоний! Слышишь меня, Иван Акимович?
      - Верблюды и ишаки уже куплены, - бодро отвечал караванщик. - Через неделю его вообще в Малой Азии не будет, уж это я гарантирую!
      - А этим двум, которые вместе с нашим Митрофаном Николаевичем будут, деловито заметил прокуратор, - им придется копье под ребро ткнуть. Нельзя нам свидетелей оставлять.
      - Я ничего не слышал, - заявил скульптор Агафон. - Это уже не мое дело. Прямо странно вас слушать, вроде бы советские люди, а послушаешь - убийцы хладнокровные. Федор Борисович, вы же в милиции работали, вы сами таких ловили!
      - Засохни! - с римской прямотой сказал Ромул Луций. - Будешь на пахана тянуть, язык отрежу!
      Скульптор замолчал, опасливо сверкая черными глазами.
      - Все будет тип-топ, - успокоил Ромул Луций. - Есть у меня мужик на примете, только сестерции нужны. За сестерции он родного дедушку зарежет, а уж двух бандитов распятых...
      - Сестерции будут, - пообещал караванщик Софоний, неодобрительно покосившись на скульптора. - Хотя если по совести, то на холм эту гниду с копьем надо было поставить. Как с барышом от товарищей бежать, это он может, а дело делать - кишка тонка. Ничего, ничего, чистоплюй несчастный, это ты сейчас кукожишься, а зарежешь трех-четырех - сразу привыкнешь, будто этим делом сроду занимался. Слышишь, чего я гуторю?
      - На преступление не пойду! - побледнев, отрезал скульптор Агафон.
      - Ты молчи, ворюга! - добродушно сказал Софоний. - Когда ты с нами караваны грабил, это было не преступление? Когда ты нас бросил и со всей нашей казной смылся, это было не преступление? Да и в Бузулуцке не я, а ты, сукин сын, несовершеннолетних на пленэры тягал. А сейчас кочевряжишься, праведника из себя корчишь? Молчи, пока тебя самого не удавили! У грека грехов - как блох у уличной собаки.
      - Да какой же я грек? - вскричал несчастный Агафон. - Федор Борисович, скажи ты ему!
      - Хватит! - веско уронил прокуратор. Так веско, что присутствующие сразу поняли - действительно хватит. - Смотрю на вас и удивляюсь, - хмуро сказал прокуратор. - Что за людишки такие! Теперь я понимаю, почему нам мир покорился, понимаю, почему и империя, придет срок, распадется. Все от людей зависит. Нельзя же так жить - в грызне и грязи! Нет, не меняются люди. Правильно Михаил Афанасьевич заметил, не меняются люди. Воланд их из прошлого в будущее изучал, а мы, значит, наоборот. А все равно не меняются - те лучше не стали, но эти-то ничуть не хуже. И не лучше! - подумав, назидательно сказал он. - Гляжу вот я на вас и не пойму, какие вы на самом деле - сегодняшние или уже вчерашние? Не-ет, за столько лет - и никаких изменений! Не прогрессирует человечество нравственно, только паровозы и совершенствуются. Тошно от вашего скулежа, хоть сам на крест отправляйся.
      - Батя, - сказал ничего не понявший Ромул Луций. - Да ты только скажи, да за тебя весь легион как один шагнет, да мы за тебя любому... Ты только скажи!
      - А фамилию ты себе, конечно, наследственную взял? - мутно скользнул по преданной физиономии легионера прокуратор. - Так, Полиграф Полиграфович?
      Тут уж и Ромул Луций не нашелся что сказать. Развел в стороны руки и тоскливо посмотрел на присутствующих - блажит, старик, точно ведь на пенсию собрался! Спит и видит во сне домик на берегу швейцарского озера.
      А на Иерусалим опускалась звездная ночь.
      Известно ведь, как крупны и ярки южные звезды.
      Жирной извилистой лентой обозначился Млечный путь, из которого пытался лакать звезды Телец, вытянул длинную шею у горизонта Лебедь, а с другой стороны уже покачивался Южный Крест, еще не зная, что когда-нибудь станет так называться. Обозначил себя звездами и замер в пространстве предтечей страшного и грозного будущего.
      Где-то далеко прошли сторожа с колотушками, свежий порыв воздуха со Средиземного моря на последнем издыхании докатился до городских стен, на мгновение освежил лица людей и угас.
      И тогда между оливковыми деревьями вспыхнули желтые огоньки. Гиены по своей натуре звери очень любопытные, потому они и не преминули поинтересоваться: а что это вы здесь, на Голгофе, делаете, люди добрые? Какую пакость замышляете в ночи?
      Глава восемнадцатая,
      из которой становится понятным, что не так все было, совсем не так!
      Много таких, кто называет себя очевидцем или свидетелем. Если их слушать, история приобретет такой вид, что больше будет похожа на фантастический роман. Поэтому к очевидцам надо прислушиваться с осторожной внимательностью, вычленяя из их слов явный вымысел и с сомнением относясь к тому, что считается правдой.
      Взять, например, Гомера. Ребенку ясно, что дал автор волю фантазии. Все эти циклопы, Цирцеи, русалки, Сциллы и Харибды, несомненно, являются порождением авторского буйного воображения. Хитроумный Улисс прожил куда более бедную событиями жизнь, нежели это описывает Гомер, хотя для тех лет все, что он испытал, не так уж и мало. Но искать пещеру циклопов или остров, на котором проживала злопамятная и зловредная царица Цирцея, дело глупое и безнадежное. Вместе с тем, не обратись к творчеству Гомера небезызвестный исследователь прошлого Шлиман, мы бы и сейчас считали город Трою сказочной легендой - где же это видано, чтобы из-за женщины, пусть даже писаной красавицы, разгорелась жестокая и беспощадная война? Или у греков это была единственная красавица? Но Шлиман усомнился, и правильно сделал: Троя была открыта, отрыта, и теперь мы куда больше знаем о древних греках, чем до его раскопок.
      А теперь посмотрим внимательно на творения евангелистов. Скучно излагают и точно. Прямо социалистический реализм какой-то. И это убеждает, что событие и в самом деле имело место. Распяли мужика. Если по нашим современным законам судить - так вообще без вины.
      Но вместе с тем надо сказать, что событие все-таки было историческое. И многие, в том числе евангелисты, это понимали. А потому и приукрашивали немного. Ну, не сказки ради, а только для того, чтобы свою роль, может быть, самую малость приукрасить. Поэтому сразу надо отделить зерно от плевел распяли человека, это было, но все остальное - легенды.
      Пришло время всю правду рассказать.
      Тем более что распинали все-таки нашего современника. Может, и не самого лучшего, не ум, честь и совесть, как это обычно говорили на съездах, но и не самого худшего. По крайней мере Митрофан Николаевич по всем анкетным данным был чист, смело писал - нет, не был, не привлекался, не состоял.
      Это только кажется, что на смерть за свои убеждения идти легко и радостно. Придумано это разными борзописцами в кабинетной тиши. А вот если бы этого борзописца да с крестом на спине заставить шагать в гору да еще при этом время от времени покалывать его остриями копий, то сразу он и поймет, что жизнь человеку дается один раз и прожить ее хочется. Очень хочется эту самую жизнь прожить от начала и до конца.
      С утра Иксус Крест чувствовал некоторое беспокойство. Предчувствие у него было нехорошее. Так он себя чувствовал обычно, когда его вызывали на заседания бюро обкома партии: знал, что на этом бюро его обязательно шворкнут, только еще не догадывался - за что. В отличие от благословенных бузулуцких времен здесь он уже догадывался, что шворкнут его обязательно, даже знал примерно, за что, только одним вопросом и мучился - когда?
      Разбойник в соседней камере повеселел, не иначе ему о помиловании объявили. Уже с утра и мурлыкал себе что-то немелодично под нос, попросил охранников Иксусу вино в камеру передать, остатки пиршества, а с ними и трубку, диковинно выгнутую, а с ней и кисет с пряно пахнущей смесью.
      Искус Крест чиниться не стал - выпил, обстоятельно закусил и уже с некоторым благодушием разлегся на грязной соломе. С опаской взял в руки гнутую трубку, повертел ее в руках и отложил, потому как всегда был некурящим. Полежал еще немного, потом снова потянулся за трубкой, повертел ее в руках. Конечно, оно, курение, для здоровья и жизни несомненный вред, только сколько той жизни осталось? Как говаривал первый секретарь Царицынского обкома партии товарищ Калашников, в жизни все надо испытать. А наказы партии и ее вождей для Митрофана Николаевича всегда были приказом, поэтому он посидел еще немного, потом набил трубку смесью из кисета и попросил у стражников огонька.
      И в простоте своей не знал бузулуцкий партиец, что курит он отнюдь не вирджинский табак и даже не моршанскую махру - гашиш первосортный был в кисете.
      Еще в лечебнике китайского императора Шен Нуна, который был написан в 2737 году до нашей эры, о гашише говорится как о средстве от кашля и поноса. Кроме того, он использовался и как обезболивающее средство при хирургических операциях. И тут надо сказать, что в руки Иксуса этот самый гашиш попал как нельзя вовремя, потому что не успел он докурить трубку до конца, как за ним пришли. А кому, как не человеку, которого собираются казнить, более других требуется обезболивание? Надо сказать, что к тому времени, когда двери камеры прощально распахнулись, Иксус уже находился в состоянии прострации, а на лице его стыла характерная улыбка, которую можно было принять даже за презрение к смерти, так своевременно она загуляла на лице первого секретаря, волею случая ставшего бродячим проповедником и за то угодившего на крест.
      Впрочем, крест Иксус нести категорически отказался. Дерзким он стал, накурившись.
      - Вам надо, вы и несите! - независимо сказал он. - Не царское это дело кресты на Голгофу таскать!
      - Признался! - загудели в толпе. - Слышали? Царем он себя назвал!
      - Молодец, - сквозь зубы пробормотал прокуратор, который по случаю казни был в своем знаменитом белом плаще с алым подбоем. - Хорошо держится, в аккурат для легенды!
      Первосвященники растерянно озирались, видно было, что никому из них крест нести не хотелось. И неизвестно, кому этот крест пришлось бы тащить, если бы не услужливый Симон Киренеянин, который понимал, что вокруг него сейчас творится история, и который в эту историю очень хотел попасть.
      - Я понесу! - громко вызвался он.
      Тьма стояла над городом Иерусалимом.
      Низкие тучи наползали со стороны Средиземного моря, и у горизонта уже что-то громыхало раскатисто и протяжно. Было душно.
      После гашиша и от невыносимой духоты хотелось пить. Сохли губы, и их то и дело приходилось облизывать, но это почти не помогало, а просить пить у тех, кто тебя собирается распять, Иксус считал невозможным.
      Двое разбойников, согнувшись под тяжестью крестов, брели на Голгофу. Следом шел Симон Киренеянин, а за ним налегке шагал Иксус Крест. По сторонам он не смотрел - то ли полностью углубился в себя, то ли, наподобие небезызвестного фон Денникена, вспоминал будущее, а скорее всего не хотелось ему видеть окружавших его любопытствующих' иудеев и злорадствующих первосвященников. Нашли развлечение!
      - Поторопитесь! - сухо сказал прокуратор, который в представлении, устроенном на Голгофе, тоже ничего интересного не видел. Да что там говорить! Ничего приятного лично ему это не сулило, хоть он и умыл символически и даже в самом прямом смысле свои руки после неправедного и несправедливого Решения, принятого под нажимом Волкодрало. - Не дай Зевс, гроза вот-вот начнется! Промокнем все!
      Сказал и даже оцепенел от неожиданности. Гроза! Как Тогда, на Меловой! Тогда тоже было принято политически верное, но все-таки неправедное решение. Как сейчас! И гроза! Гроза!
      Двух разбойников уже вздернули на кресты и вкопали эти кресты в каменистую почву Голгофы. Разбойники, как и полагалось, громко стонали. Так громко, что прокуратору начало казаться, что он играет в каком-то любительском спектакле. Сейчас закроется занавес, и из темного зала раздадутся бурные аплодисменты, переходящие, как водится, в овации.
      Он прикрыл глаза, чтобы справиться с собой, а когда открыл их, легионеры, неудобно скучившись, с натугой поднимали третий крест.
      - Ну, Ванька, - неожиданно по-русски закричал с креста Иксус. Да какой Иксус! Митрофан Николаевич Пригода с креста закричал, только что кулаком погрозить не сумел. - Отольются тебе мои слезы! Займутся еще тобой, сукиным сыном, компетентные органы!
      В толпе заволновались.
      - Отца небесного зовет! - авторитетно сказал хмурый плечистый мужик в грязной милоти.
      - Может, нас проклинает?! - с не меньшей уверенностью возразил ему еще один любопытствующий.
      - И тебе, Феденька, мои слезы отольются! - снова закричал Митрофан Николаевич из поднебесья. - Иван! - Он явно обращался к Софонию. - Доведется вернуться, напиши все в органы, обязательно напиши! Пусть знают Иуд поименно!
      - Иуду вспомнил! - загомонили в толпе. - Значит, правду говорят, что он его предал!
      - А я еще воскресну! - неожиданно по-арамейски пообещал Митрофан Николаевич Пригода. - Сейчас вы меня судите, а тогда уж я вас судить буду! По всей строгости законов!
      Толпа снова взволнованно охнула.
      "Господи! - подумал прокуратор. - Надо было бы молчание обеспечить. Ведь каждое слово интерпретировать станут!"
      Тут и гадать не стоило, к какому выводу чуть позже собравшиеся на Голгофе придут.
      Ромул Луций внимательно смотрел на прокуратора. Прокуратор еле заметно кивнул, а чтобы сомнений в его дальнейших указаниях не было, уткнул большой палец правой руки в землю.
      Увидев столь недвусмысленный знак, Ромул зашептал на ухо Портвинию Циску, бывшему у него в напарниках.
      - Ты этих двух, - показал он рукой. - А я - этого!
      - Ты серьезно? - Портвиний покачал головой. - Непорядок! Распятый помучиться должен, для того их на солнышке и вкопали. А это, друг Ромул, ненужное милосердие получается, не может быть, чтобы прокуратор этого требовал! Не может быть!
      Однако, услышав о сестерциях, быстро изменил свое решение.
      - Начальству виднее, - заметил он, выполняя свой легионерский долг. Как это ни прискорбно, но в армию нас берут совсем не для того, чтобы мы посмотрели мир и почувствовали себя настоящими мужчинами. В армию нас берут для того, чтобы мы исполняли свой служебный долг, а он как раз и заключается вот в такой щекотливой работе, которую выполнил по указанию прокуратора Портвиний Циск. "Убей или умри сам!" - вот девиз, которого свято придерживался не один призыв, начиная с незапамятных еще доисторических времен. И тут нет никакого преувеличения, солдат в армию набирают не для того, чтобы они браво маршировали на парадах или помогали колхозникам в их вечной и нелегкой битве за урожай. Святая обязанность солдата - убить врага по приказу своего командира. Портвиний Циск был настоящим солдатом и в легионе служил не первый год, а потому сомнений не испытывал.
      - Митрофан Николаич, вы уж потерпите, - извинился Ромул Луций и ловко кольнул копьем первого секретаря, который от неожиданности замолчал. Опустив голову, он увидел багровую ссадину на впалом смуглом животе и осознал, что это его собственная кровь. Как это часто бывает, люди легко проливают чужую кровь и к ее виду относятся без особого содрогания, но при виде собственной немедленно теряют сознание.
      Грянулся в спасительный для всех обморок и Митрофан Николаевич. Собственно, даже не грянулся, а обвис на кресте и перестал реагировать на происходящее вокруг.
      И тут ударил гром.
      Гром раскатился над Голгофой сухо, словно небесный кашель.
      А вслед за раскатом на измученную зноем каменистую почву Иудеи, на вялые и серые от пыли пальмы, на заросли мандаринов и хурмы, на жаждущий Гефсиманский сад обрушился долгожданный ливень.
      Ливень этот разогнал первосвященников и зрителей, он - хлестал по земле, обещая обновление, и вместе с тем был похож на падающие с небес слезы, словно там, высоко над землей, и в самом деле оплакивали первого секретаря Бузулуцкого райкома партии, волею случая заброшенного в далекое прошлое и принявшего в этом прошлом мученическую смерть.
      Народ бежал.
      В отличие ото всех остальных и к их общему недоумению на холме осталось несколько человек, которые не бежали от дождя, напротив, они поднялись по склону, окружая крест, и напряженно вглядывались в распятого проповедника, словно надеялись, что им откроется истина.
      Стоял прокуратор в своем необычном одеянии. По бритому лицу его текли капли дождя, и оттого казалось, что прокуратор искренне скорбит по распятому.
      Хмурясь недовольно и ладонью прикрывая от дождя лицо, стоял первосвященник Анна, напряженно вглядывался в фигурку на кресте, словно не верил в смерть проповедника.
      Стоял, жадно впитывая события, приезжий грек. Не иначе, был он из историков или тех, кто святотатственно подобия людей из камня высекает. Стоял, смотрел, паразит смуглый, запоминал.
      Застыл подле прокуратора римский воин, дерзнувший поднять копье на святого проповедника. Стоял, опустив копье, и весь такой растерянный был, словно понял, что совершил. И второй, что ему помогал вкапывать крест, тоже растерянно застыл, обратив свой взгляд на неподвижного прокуратора. Ликторы, окружавшие прокуратора, поначалу тоже держали марку, но тут грянуло особенно грозно, а ветвистая молния впилась в землю совсем близко, и ликторы не выдержали - не было у них уговора шкурой зазря рисковать,
      А бородатый караванщик, не так давно объявившийся в Иерусалиме, тоже стоял, поминутно вытирая ладонью могучую черную бороду. Только караванщик смотрел на не крест, а куда-то поверх него, в серые небеса, словно видел там того единственного и всемогущего, к которому проповедник обращался.
      - Гроза! - зачарованно пробормотал прокуратор.
      - Ноги надо делать, пока молнией не пришибло! - с некоторой развязностью вскричал Портвиний Циск, но на слова его никто не обратил внимания.
      Все выходцы из будущего были в сборе. Не было лишь экстрасенса Онгоры, которому и в своем мавзолее было достаточно хорошо. "Что я, распятий не видел? - удивился он накануне. - Вы как хотите, а мне и здесь хорошо! Мне ваши забавы ни к чему, к завтрашней проповеди готовиться надо, а я историю христианства не слишком хорошо знаю!" И еще не было Плиния Кнехта, героически погибшего при открытии нового континента. Но это была неизбежная жертва, гораздо больше погибло народу при вторжении в Египет, но кто теперь помнит, когда, кто, а главное, зачем в этот самый Египет вторгался?
      Вновь ударил гром.
      - Давай! - восторженно закричал по-русски прокуратор.
      Так закричал, что Митрофан Николаевич Пригода пришел в себя и посмотрел с креста на лежащий внизу город.
      За дымчатой пеленой ливня Иерусалим был похож на сказочный мираж. Купола его храмов влажно блестели, пальмы и кусты тамариска расправляли свои листья навстречу падающему с небес ливню, и где-то далеко у Навозных ворот радостно визжала детвора, бегая по лужам.
      Бок саднило, но смотреть на него Митрофану Николаевичу не хотелось так же сильно, как и видеть лица стоящих внизу друзей-предателей.
      Ax как ему сейчас хотелось быть настоящим царем Иудейским! Ах как сейчас ему хотелось выносить справедливые приговоры и карать! Тем более что все обвиняемые толпились внизу и искать их не надо было.
      Снова раскатился над Голгофой гром.
      Извилистые молнии образовали над печальным холмом нечто вроде шатра, светящегося мертвенным синеватым светом.
      Зеваки, что спасались от ливня, видели не слишком много, поэтому верить им особо не приходится. Тем не менее из рассказов их можно сделать вывод о необычайности происходившего на Голгофе. Вроде бы мутные вихри закружились над печальным холмом, захватывая застывшие человеческие фигурки. Сухо раскатился гром. Над вершиной Голгофы высветилось призрачное голубоватое дерево, достигающее темных грозовых туч. Голубые ветви этого фантастического дерева мерцали, и вместо листвы на них горели многочисленные голубоватые огоньки. Вокруг чудесного дерева многоцветно засияла гигантская радуга.
      Потом все вспыхнуло и исчезло.
      Глаза редких свидетелей с трудом привыкали к пасмурному серому свету дня, а когда привыкли к нему, вновь стал видным холм. Людей на нем не было, и пытливый глаз обязательно бы отметил несоответствие картины недавно происходившему.
      Мало того что на печальном холме больше не было людей! Вместо трех крестов с преступно белеющими телами на холме четко обозначались лишь два. Третий бесследно исчез, и если бы нашелся любопытный, он бы увидел маленький неровный пенек со свежим изломом, указывающий на то, что третий крест все-таки был.
      - Вознесся! - просветленно сказал Петр.
      - Но обещал вернуться! - значительно посмотрел на товарища Иоанн. - С железной саранчой и семью ангелами, чтобы стать первым. Судить станет людей по их делам, а тех, кто грешил, - атомной бомбой!
      А над Иерусалимом лил печальный тропический дождь, покачивались под средиземноморским ветром пальмы, содрогались, сталкиваясь, свинцовые низкие тучи, освещая голубоватыми вспышками потемневшую землю, и только на горизонте просматривалась уже голубая полоска, показывающая, что ненастье не вечно и, когда уже даже не надеешься, на смену неприятностям всегда приходят нежданные удачи.
      Глава девятнадцатая,
      в которой чудеса продолжаются, но уже в другом времени
      Птолемей Квинтович Пристав с женой Клавдией возвращался из райцентра.
      Сам Птолемей Квинтович был там на областном совещании фермеров, посвященном грядущей посевной, а Клавдия в город поехала просто так - по магазинам погулять да что-нибудь купить подрастающей дочери Клеопатре. Пятый годик дочке пошел, но росла она так стремительно, что платьица оказывались ей малы уже через три-четыре месяца. "Вся в папу!" - умилялась Клавдия.
      Птолемей Пристов молчал, только горделиво багровел, обнимая жену, сажал на ладонь дочь и придирчиво вглядывался в личико, с удовлетворением отмечая, что носик у дочери точно его - римский, прямой, а глазки только подчеркивали горячую южную породу - черноглазенькая росла, как и полагается итальянке. Последнее время Птолемея подмывало съездить на родину, посмотреть, что там изменилось со времен цезарей, да на акведуки поглядеть, по Колизею походить, вспомнить былые гладиаторские схватки.
      Клавдия против Италии не возражала.
      После возвращения легионеров в Бузулуцк, что немало порадовало женское население городка и ввергло в уныние воспрянувших было мужчин, жизнь постепенно вошла в свое обычное русло. Заместитель исчезнувшего начальника милиции был человеком решительным, доложил все как было, а результатом его доклада стали многочисленные комиссии, которые приезжали в Бузулуцк из самых разных мест, пока у государственных органов средств на командировки хватало.
      Но шума решили не поднимать, работы комиссий, как водится, засекретили, выходцев из иностранного прошлого паспортизировали, с тем чтобы влились они в дружную семью советских народов. Все-таки шел восемьдесят седьмой год, и перестройка только начиналась, но партия еще своих позиций не утратила, а Комитет государственной безопасности еще не испытал прелести демократических преобразований и был силен и всемогущ.
      Некоторых легионеров с удовольствием взял на работу в милицию бывший заместитель пропавшего начальника, который за преобразования в органах внутренних дел взялся с большим рвением и многих сотрудников, считавшихся надеждой и опорой при бывшем начальнике, отправил на заслуженный отдых. Не минула сия горькая чаша и участкового инспектора Соловья, место которого занял быстро освоивший азы милицейской работы и окончивший школу милиции Гней Квин Мус по прозвищу Челентано, который женился на чаровнице Леночке Широковой, взяв ее фамилию, а заодно и несколько изменил свое имя и стал теперь именоваться Корнеем Ивановичем Широковым. Впрочем, его пятилетний сын Помпеи уже ходил в детский садик, отличался там неугомонностью и интересом к сверстницам и так уверенно таскал за косы черноглазую Клеопатру Пристову, что не было никаких сомнений в его первой влюбленности.
      События между тем развивались стремительно, вот уже и коммунистическая партия распалась, а главой администрации Бузулуцкого района стал Вован Богунов, который к тому времени открыл в районе мебельный кооператив, два магазина и еще держал пасеку, на которой у него работали наемные рабочие. Вован Богунов посолиднел, но на работу в бывший райком партии являлся по-прежнему в футболке и потертых джинсах. Каждое утро он начинал с разглядывания карты района. Разглядывание это сопровождалось тяжкими размышлениями о будущем района, который Вован про себя уже называл Богуновским. Очень много надо было приватизировать, а то и просто купить, чтобы мечты Вована стали реальностью.
      Однако вел он себя довольно сдержанно, даже продажей спиртного не злоупотреблял, хотя это занятие и давало тот самый трехсотпроцентный навар, из-за которого, как гласят учебники экономики и "Капитал" основоположника коммунизма Карла Маркса, капиталист, не задумываясь, пойдет на любое преступление. Тому способствовал "Союз потерявших Родину", созданный римскими легионерами. Кроме самих легионеров, в него охотно вступали представители закавказских республик, но, узнав поближе цели и задачи Союза, не менее решительно его покидали.
      Из бывших легионеров вышли неплохие хлеборобы и животноводы, многие подались в фермерство, но были и такие, кто неожиданно достиг определенных успехов на политическом поприще и даже вошел в местные и областные Советы депутатами от коммунистической партии и стремительно набирающей политический вес партии известного сына юриста Жириновского.
      Что еще сказать? Жизнь продолжается, и она ассимилирует самые различные общественные группки, превращая их в то, что всегда казалось единым и сплошным монолитом, - единую общность, называемую советским народом.
      События августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года показали, что эта общность не так уж и монолитна. События эти разделили даже бывших легионеров - говорят, что при обороне Белого дома от путчистов наблюдались странные личности в белых туниках и при коротких прямых мечах. Люди эти отличались своей немногочисленностью, решимостью и стойкостью, а потому после победы демократии вошли в личную охрану Президента Бориса Николаевича Ельцина.
      Правда, поговаривали, что подобных бойцов можно было наблюдать и в противоположных рядах. Вполне вероятно, что это было именно так: принимая решение, люди склонны ошибаться, даже если ошибки эти оказываются роковыми и ведут к бесславию и забвению. Но уж если говорить откровенно, то помнят правителей, бойцов же, которые защищали их интересы, не помнит никто. Вряд ли среди читателей найдется человек, который так вот, с размаху, скажет, кто был телохранителем у Помпея, разбитого и спасающегося от войск императора.
      Птолемей Квинтович Пристов спокойно управлял автомашиной "Жигули", купленной на полученный им в Агропромбанке кредит, весело поглядывая в зеркало заднего вида на жену Клавдию, которая сидела на заднем сиденье и кормила своей пышной грудью маленького Марка. Грудь Клавдии по-прежнему волновала Птолемея, он с удовольствием сейчас остановил бы машину, но понимал, что нельзя Клавдию отвлекать от ее важного занятия - сын должен хорошо питаться. Погода постепенно портилась, с северо-запада надвигались грозные сизые тучи, изредка у горизонта негромко погромыхивало, вот Птолемей и ехал прямой дорогой, стараясь быстрее добраться домой. Потому он и срезал путь, свернув на дорогу, что шла мимо горы Меловой, с которой у Птолемея были связаны самые неприятные и одновременно самые приятные воспоминания.
      Машину Корнея Широкова он заметил сразу, да и попробовал бы Птолемей ее не заметить - развязный Корней издалека начал сигналить, а потом еще и замигал фарами, призывая бывшего центуриона остановиться. С неудовольствием Птолемей притормозил. Понятное дело: кто перед дождем задерживаться в дороге будет. Пять лет они уже жили в Бузулуцком районе, а дороги проселочные никак не улучшились, поэтому после дождя возвращение в поселок становилось проблематичным из-за знаменитой сельской грязи.
      Корней вылез из машины. Вслед за ним вылез и пассажир, которым оказался, разумеется, Валентин Аверин, знаменитый кладбищенский старатель и не менее знаменитый рыбак. Не иначе как старые приятели ездили на рыбалку в одно из заветных аверинских местечек.
      - Птолемей! -вскричал Широков. - Из города?
      - На совещании был, - неохотно сказал бывший центурион, ревниво загораживая от нескромного взгляда Клавдию. - Все учат, как правильно пшеницу сажать, чем коров кормить. А то мы этого сами не знаем. А вы, я вижу, с рыбалки?
      - А то! - жарко вскричал бывший легионер. - Валентин такие места знает!
      - И много поймали? - поддерживая разговор, спросил Птолемей.
      Широков смутился.
      - Ин омнибус аликвид, ин тото нихиль, - смущенно сказал он. - Пескарь да окунек, плохой клев сегодня был!
      Птолемей даже не сразу его понял, напряженно вдумался в слова и перевел для себя: всего понемногу - а в итоге нуль... Ни хрена эти рыбачки не поймали.
      Раскатисто и совсем близко разорвал темную кисею гром. Часто и крупно заморосил дождь.
      - Смотри! - крикнул Гней Мус, бывший легионер по прозвищу Челентано.
      Валентин Аверин повернулся неуклюжим медведем и восхищенно выругался.
      Над вершиной Меловой голубовато и призрачно высветилась уже знакомая им корона из ветвистых молний. Словно крона фантастического дерева светилась она над вершиной горы. Вспыхнула и повисла над горой разноцветным коромыслом гигантская радуга.
      "Боги! - взмолился Птолемей. - Только не сейчас! Жертвы принесу! Баранов порежу! Только не сейчас!"
      И словно вняв его просьбе, пляска молний на вершине горы прекратилась. Более того, над горой внезапно открылся кусок синего неба, и бездонная голубая окружность быстро расширялась, словно кто-то невидимый разгонял тучи с небес, давая солнечным лучам иссушить увлажнившуюся было землю.
      - Во, блин, какие дела! - озадаченно сказал Валентин Аверин.
      На вершине горы шевелились крошечные человеческие фигурки. Поблескивали, отражая солнце, доспехи, белел белый плащ, и кто-то обнаженный держал на спине крест.
      - Отвязывайте, гады! - выдохнул Митрофан Николаевич Пригода.
      Ромул Луций вопросительно глянул на прокуратора. Но что ему мог сказать прокуратор, в одночасье ставший самим собой - подполковником милиции Федором Борисовичем Дыряевым? Он только кивнул.
      - Ответите, сволочи, за все ответите! - лихорадочно бормотал Митрофан Николаевич, нетерпеливо освобождаясь от пут. - Из партии - поганой метлой! Зона по вам плачет! Ничего, ничего, комитет разберется в подоплеке ваших деяний! Комитет вам отмерит! Ничего, ничего!
      Окружающие подавленно молчали. А чего было говорить? И так было все ясно. Как говорится, эрраре хуманом эст! Покажите таких, что прожили жизнь без ошибок!
      Волкодрало пощипал бороду и меланхолично заметил:
      - Что ты, Митрофан, элефантэм экс муска фацис? Эст модус ин ребус!
      Тут он, конечно, был прав - предел есть всему, а муху из слона делать было незачем. Могли ведь, но не распяли. Нормальными советскими людьми оказались, за товарища боролись до последнего, хоть и нельзя было на историю так отчаян-но и беспринципно воздействовать. Что история человечества без христианства? Сера и скучна будет человеческая история без этого религиозного учения.
      Если бы бывшие легионеры имели хороший слух, они сразу бы поняли, что за люди суетятся на вершине горы. Но слух у них был обычный, а что касается Аверина, то он с рождения был глуховат, и это обстоятельство служило поводом для постоянных насмешек и подтруниваний над ним.
      Они только увидели, как обнаженного человека отвязали от креста, и он ничком бросился на землю, покрывая ее безумными поцелуями или кусая от ярости. Первый секретарь Бузулуцкого райкома партии Митрофан Николаевич Пригода возвратился из тяжких и опасных странствий во времени в родные края.
      Его спутники смущенно толпились рядом. Каждый, и особенно Иван Акимович Волкодрало, чувствовал себя виноватым, но никто не знал, каким образом эту вину можно загладить. И от этого чувство виновности особенно обострялось.
      Стоявший у автомашины Валентин Аверин неизвестно зачем полез в машину и, словно следуя какому-то наитию, включил приемник. Радиостанция "Магнат" передавала концерт по заявкам слушателей. Динамики у широковского "Пионера" были достаточно мощными, чтобы исполнявшуюся песню услышали и на холме. Шел одна тысяча девятьсот девяносто второй год анно домини, поэтому и звучавшая песня воспринималась не как откровение, а скорее констатацией факта, тем нее менее прозвучавшие хрипловатые слова барда заставили всех примолкнуть и печально задуматься.
      Оглянись - на сто верст окрест
      Не найдешь, кто в вере был неистов.
      Среди миллионов коммунистов
      Не нашлось, кому взойти на крест...*
      * Песня группы "Алое пламя".
      Вместо эпилога
      Посетители Царицынского музея изобразительных искусств, что находится на пересечении проспекта Ленина и улицы Порт-Артура, несомненно, обращали свое внимание на несколько картин, выставленных в самом начале экспозиции местных художников.
      На одной из картин среди мерно вздымающихся океанских волн изображено судно. Несомненно, что это римская трирема. Об этом говорит и одеяние воина, который вполоборота застыл рядом с сильно загнутым носом, из которого на уровне ватерлинии торчит железный наконечник с тремя зубцами. Специалисты и те, кто интересуется историей, сразу же узнают в трезубце ростру, предназначенную римлянами для пробивания вражеского судна. Ветер надувает паруса, напряжены в подъеме весла, а лицо воина полно нетерпения и жизни, кажется, что он вот-вот радостно крикнет извечный клич, что всегда с нетерпением ожидают путешествующие:
      - Земля!
      Странным кажется название картины "Открытие Америки", ведь каждому здравомыслящему человеку известно, что Америку открыл на беду всему миру Колумб. Впрочем, последние научные изыскания называют первооткрывателями Америки викингов, китайцев и даже египтян, поэтому смелое допущение художника вполне вероятно, римские мореплаватели были людьми тройной меди*, они вполне могли пересечь Атлантический океан.
      * Эс триплекс - выражение, которое употреблялось римлянами для характеристики храбрости первых мореплавателей.
      Вторая картина не менее фантастична: на ней изображен трактор ДТ-75, окруженный людьми в туниках. По вооружению и характерной амуниции в этих людях очень легко узнать римских легионеров. Художнику удалось передать выражение нетерпеливого изумления древних латинян, столкнувшихся в поле с трактором, который для них, несомненно, являлся чудом техники, если не фантастическим драконом из мифов. На заднем плане видно, как один из легионеров пробует прочность современной стали бронзовым мечом - занятие столь же безнадежное, как и невероятное. Однако справедливости ради надо заметить, что чувство меры в данном случае изменило художнику, кар говорится, амикус Плато, сэд магис амика вэритас, потому и невозможно промолчать.
      Но самое странное впечатление производит третья картина, около которой всегда можно увидеть живые цветы. На картине изображен древний город в голубоватой дымке. На переднем плане обрыв. На краю обрыва стоят три креста с распятыми на них людьми. Рядом толпятся воины и священники, которых легко угадать по их одеяниям. Чуть в стороне стоит полный мужчина в одеянии персидского путешественника и купца. Полнолицый дюжий военачальник в белом плаще с алым подбоем моет руки в медном тазике. По его брюзгливому лицу видно, что все происходящее облеченному властью римлянину очень не нравится. Собственно, картина написана на известный библейский сюжет, тем неожиданнее надпись под ней: "Первый секретарь райкома партии Митрофан Николаевич Пригода отстаивает вечные истины". После чтения надписи многих начинают обуревать сомнения; история перестройки известна всем, но никто не помнит, чтобы кто-то из канувших в Лету вождей отстаивал свои убеждения с такой невероятной силой: коммунистическая империя канула в прошлое, оставив после себя многочисленных демократов, которые с превеликой радостью сожгли свои партбилеты и бросились в бурные воды свободного предпринимательства.
      Даже в Бузулуцке имя последнего первого секретаря райкома партии вспоминают с трудом. Узнав о крушении своего мира, Митрофан Николаевич Пригода покинул райцентр и поселился в областном центре. Говорят, он даже написал книгу, которую романтично назвал "Последний Первый", но о его путешествиях во времени в этой книге нет ни слова.
      Но годы идут. Вот уже администрацию Бузулуцкого района Царицынской области возглавил Помпеи Широков, его жена Клеопатра, в девичестве Пристава, известная в районе журналистка, вечно разъезжает по району в поисках сенсаций, но что необычного может произойти в сельской глубинке, где даже асфальтовая дорога в райцентре всего одна, и предназначается она для митингов и демонстраций. Особенно любопытно наблюдать, как в дни демонстраций и митингов, если приходятся они на дождливое время, жители райцентра с трудом добираются до асфальтовой тверди в резиновых сапогах, переобуваются и идут митинговать, в то время как оставленная владельцами у дороги обувь терпеливо этих владельцев ждет, и эта сюрреалистическая картина еще более достойна своего картинного воплощения, нежели события, ставшие сюжетной основой для картин, выставленных в Царицынском музее изобразительных искусств.
      Как говаривали древние римляне - "аре лонга, вита бревис". С этим трудно не согласиться. Действительно, жизнь коротка, и еще более верно утверждение, что искусство долговечно. Но, думая об этом, никогда не стоит забывать, что именно короткая человеческая жизнь порой подбрасывает искусству сюжеты, делающие его долговечным.
      И именно это позволяет а минори ад майюс, или, говоря по-русски, судить по части о целом.
      Дикси. Как говорили древние, темпориа филиа вэритас, и это действительно так: истина - дочь времени, она рано или поздно обнаружит себя. То, что мы называли истиной, вполне может оказаться завтра несусветной глупостью, а то, что мы почитаем за глупость ныне, вполне может оказаться истиной завтрашнего дня.
      Время коварно и непостоянно, как человеческая история, которая зависит от летописцев. Поэтому я и старался придерживаться золотой середины, именуемой правдой. Человеческое общество развивается по спирали, а нетленные истины потому и нетленны, что они истинны. Там, где однажды прошел, громыхая поножами, римский легион, на перекрестках человеческих судеб, где маялись наши герои, в любое время может появиться новый путник, который в силу стечения природных и жизненных обстоятельств пройдет по дороге времени. А это значит, что нас еще ожидают потрясения и удары судьбы, и мы не первые, кто живет в эпоху перемен, а значит, и не последние, кто идет сквозь столетия, еще не подозревая о том, что его ждет в конце долгого и утомительного пути.