Глава пятая

Тело инопланетянина увозили в специальном почтовом вагоне.

Неизвестно, что именно объяснили конвою, охранявшему вагон, но контейнер с телом они принимали с видимой опаской. Контейнер привезли на спецмашине, оборудованной под хлебный фургон, даже на бортах были нарисованы румяные булки и выведены надписи «ХЛЕБ».

Два сержанта госбезопасности внесли контейнер в вагон, старший конвоя — широкоплечий и прыщавый лейтенант в лихо заломленной фуражке — внимательно осмотрел его, негромким шепотом спросил:

— Не рванет?

— Нечему там взрываться, — отозвался Бабуш. — Образцы породы из нового месторождения.

Старший конвоя промолчал, но лицо его скривилось недоверчиво — как же, знаем мы эти образцы, будут образцы направлять в адрес наркомата государственной безопасности, для их исследования разные геологические институты имеются! Отошел в сторону и о чем-то зашептался с конвоирами, которые, судя по их заветренным мордам, были из северных краев, скорее всего из знаменитой своими вертухаями Вологды.

Бабуш дождался, пока длинная, выкрашенная в черно-зеленые цвета «овечка» пронзительно засвистит и окутается клубами пара, неторопливо пошел к легковой машине, по важности случая выделенной в его распоряжение начальником управления. Сзади длинно лязгнул буферами, трогаясь с места, состав. Пройдет шесть-семь суток, и тело зеленого «гнома» будут изучать специалисты, но оперуполномоченного Бабуша это уже не интересовало, у него и других проблем хватало. Фоглер перед лицом смерти оказался словоохотливым, а наследить в городе он успел основательно, так что теперь зачищать приходилось многое — допросы не прекращались, странниками и странницами были забиты камеры внутренней тюрьмы МГБ, к тому же допросами все не ограничивалось — приехавшие из столицы специалисты исследовали задержанных в специально оборудованных комнатах, но результатами своих изысканий с работниками государственной безопасности не делились. Да и сам Бабуш особого любопытства не проявлял. Меньше знаешь — спокойней и крепче сон. Все же краем уха он слышал, что специалисты эти открыли очень интересную закономерность. Все задержанные бегуны испускали радиоизлучение в диапазоне шесть и восемь сотых метра, складывалось впечатление, что все они были специально помечены, однако исследования на них никаких особых датчиков не обнаружили, более того, вроде бы выяснилось, что взятая у задержанных кровь тоже излучает радиолучи, даже находясь в пробирке отдельно от организма. Механизм радиоизлучения Бабуш знал плохо, поэтому особого волнения у него эта информация не вызвала, и его удивлял некоторый переполох среди ученых.

— Ох, Сашка, — сказал начальник управления МГБ, тяжело вздохнув. — Заварил ты кашу, век ее не расхлебать. И эти бегуны, мать их, чистые рации, слушал я, как они в эфире пибикают!

Вернувшись в управление, Бабуш перекусил в столовой, открытой в подвале здания. Меню приятно радовало глаз, голодное наследие войны явно уходило в прошлое, а зразы и суфле, приготовленное местными поварами, вполне могло бы конкурировать с блюдами кулинаров из московских ресторанов.

Он неторопливо допивал приторно-сладкий из-за сахарина кофе, когда в столовой показался чем-то встревоженный Коротков. Глаза майора явно искали кого-то в зале, и Бабуш помахал майору рукой, надеясь в глубине души, что Коротков ищет не его. И, как это обычно бывает, Бабуш ошибся.

— Ага, — сказал Коротков. — Кофе пьет! А мне дежурный сказал, что ты в столовую пустился. Давай заканчивай побыстрей, у нас неприятности.

— Если ты о контейнере, — возразил Бабуш, — то я только что с железной дороги. Все нормально, загрузили, подождал до отхода поезда… Там конвой знаешь какой? С ним запросто можно даже черта отправить — не сбежит.

— Хрен с ним, с конвоем, — досадливо морщась, сказал Коротков. — И контейнер меня мало интересует. Пошли в крытку, у нас Сапогов повесился!

До прихода Короткова в камеру никто не входил, разве что дежурный, обнаруживший самоубийцу. Но и он вошел только для того, чтобы зафиксировать смерть, а убедившись, что Васена мертв, немедленно побежал докладывать об этом по команде. На дежурного по спецприемнику неловко было смотреть — глаза у старлея были безумными, сам он казался бледным, даже губы на фоне его белых щек не выделялись. Понимал старлей, что у него крупные неприятности — преступник в КПЗ загнулся, причем государственный преступник, который еще не во всем сознался и не всех своих подельников по грязному ремеслу заложил. Дежурный сержант, напротив, казался неестественно красным, даже складки на толстой шее налились кровью. Вытянувшись перед Коротковым, он докладывал ему о случившемся, поминутно добавляя:

— Да разве за этими подлецами углядишь? Чистые бестии!

Васена был неоригинален — он повесился на жгуте из простыни, привязав конец его к оконной решетке, а петлю набросил на шею и поджал ноги, чтобы петля затянулась. Видно, очень хотел бывший полицай уйти из жизни, повеситься таким образом было трудно, тело всегда бессознательно сопротивляется смерти и пытается найти хоть какую-то опору. Васена воспользовался тем, что одной ноги у него не было, а вторую он укоротил, привязав голень к бедру. Смотреть в лицо арестованного было жутковато, и Бабуш отошел к столу, на котором лежала бумага, прижатая карандашом. Все листы были чисты, и только на двух из них коряво и неумело, словно писал неграмотный человек, было выведено: «Я виноват».

В камеру вошел заместитель начальника МГБ майор Хромов, кивнул Бабушу, внимательно осмотрел самоубийцу и даже присел перед трупом на корточки, потом так же стремительно, как и вошел, поднялся и кивнул:

— Снимайте. Очевидное дело. Испугался, негодяй, ответственности. Небось крови на нем было много, вот нервишки и не выдержали — сам себя жизни лишил. Ну да без работы не останемся. Собаке — собачья смерть.

Хмуро посмотрел на понурого сержанта, бледного дежурного по спецприемнику МГБ и распорядился:

— Докладные через час ко мне на стол. Плохо службу несешь, Пьянков, тебе не арестованных охранять, а стадо пасти в каком-нибудь отстающем колхозе!

Коротков осматривал труп дотошно и придирчиво, даже затылок зачем-то пощупал, потом выпрямился, неторопливо подошел к крану, тщательно помыл руки, вернулся в камеру и, встав рядом с растерянным Бабушем, хмуро сказал:

— Неприятность, конечно. Только мнится мне, что эта неприятность не последняя.

Коротков испытывал вполне понятную досаду. За смерть Сапогова он не переживал. Ну, повесился каратель, жаль, конечно, что повесился. Только вот доказательств вины этого карателя, что говорится, имелось выше крыши. За меньшие грехи людей к стенке ставили! Коротков жалел о проделанной работе. Не для того они немецкого прихвостня ловили, чтобы он в камере вешался и от заслуженного возмездия уходил. А оперуполномоченный Александр Бабуш чувства своего старшего товарища понимал, только вот смотреть на висельника ему не хотелось — охватывало сожаление о нескладной жизни Василия Сапогова. И тоска накатывала от мысли, что вся жизнь самого Бабуша пойдет на то, чтобы копаться в человеческом дерьме, какими бы романтическими словами ты это занятие ни называл. А законы жизни были суровы — вход в тайные органы государственной кары был бесплатным, а вот выход… Не для того тебя, товарищ, в государственные тайны посвящали, не для того. Бабуш еще раз посмотрел в искаженное предсмертной судорогой лицо Сапогова, увидел почерневший вывалившийся язык и ощутил запах смерти, витавший в камере.

— Пошли, пошли, — заторопил его Коротков, словно понимая, что сейчас испытывает Бабуш. — Умер макарка, и хрен с ним. У нас и без него работы невпроворот!

Бабуш вышел за ним в коридор, жадно глотнул затхлый коридорный воздух, пропитанный запахом краски и готовящегося для арестованных рыбного супа из полярной рыбки ледянки, виновато посмотрел на майора.

— Не могу, — сказал он. — Не могу, Никодим Николаевич. Не работник я сегодня.

— Ну и ладушки, — неожиданно покладисто согласился майор Коротков. — Будем считать, что отгул у тебя сегодня. Выспаться тебе надо, Шурик, вот что я тебе скажу. Езжай домой, хвати стакан водки — и в люльку. Другим человеком проснешься, точно тебе говорю. Проверено, и не раз!

Только выспаться в этот раз Бабушу все равно не удалось.

Около шести в дверь застучали, и Александр Николаевич с горестным матом пошел открывать двери. Приехал водитель смежного отдела. Бабуша срочно вызывал начальник управления. Похоже, причина вызова была очень серьезной, раз уж Короткову не удалось защитить подопечного. Водитель ничего о причине вызова не знал, и до yправления они доехали под ничего не значащий разговор.

— Ты занимался отправкой контейнера? — с порога спросил начальник. У него было страдальческое лицо склеротические мешки под глазами, которые указывали крайнюю усталость либо на обычную для оперативных болезнь почек.

— Так точно, — признался Бабуш. — Дождался, когда состав тронется, только после этого уехал. Все было в порядке. А что случилось-то?

Некоторое время генерал, подслеповато помаргивая, смотрел на оперуполномоченного, потом обеими руками с силой пригладил волосы и сообщил:

— Не доехал наш контейнер по назначению, старшийлейтенант. С Щелкуна сообщили, что вагон раскурочен. Крыши у него не было. Оперативная группа осмотрела вагон, конвой на месте, все живые, только сказать ничего не могут. И что самое любопытное — даже сообщить не могли, какой груз они сопровождали. Словно амнезия у всех одновременно случилась.

Он помолчал, потом тоскливо и сердито добавил:

— Машинистов с кочегарами допросили, проводников вагонов просеяли. Никто, разумеется, ничего особенного не заметил, никто ничего, как водится, не слышал. Чертовщина, одним словом! Гоголь сплошной!

— А контейнер? — глупо спросил Бабуш.

— Контейнера, ясный перец, нет, — махнул рукой начальник управления. — Хреново, что все произошло на территории нашей области. Стало быть, нам злоумышленников и искать.

Он с надеждой посмотрел на оперуполномоченного.

— А ты, Александр Николаевич, ничего странного в поведении конвоя не заметил? Может, снюхались с кем?

— Нормальный конвой, — хмуро сказал Бабуш. — Вологодские волки.

— Сплошные загадки, — вздохнул генерал. — Я не крайних ищу, крайних, братец мой, и без нас найдут и по-фамильно, значит, назовут всех козлов отпущения. Жуков говорит, что крыша сорвана, словно ее птица какая когтями драла.

Он уныло помолчал, потом безнадежно махнул рукой:

— Иди, Бабуш. Одни проколы у нас. И Сапогов некстати повесился. Нет бы ему, подлецу, с недельку хотя быпогодить.

Вопросов генералу оперуполномоченный Бабуш задавать не стал. Старшим, как говорится, сзади не заглядывают. А все-таки очень интересно Александру было, почему по генеральским понятиям бывший полицай некстати повесился, а через недельку по тем же понятиям выходило бы в самый раз.

— Иди, — снова сказал начальник управления. — подскажи там Короткову, чтобы в работе с Фоглером и Волосом выкладывались, как на бабе. Проколетесь, братцы, я с вас лично шкуру спущу!

Только работать с несколькими арестованными куда легче, чем с одним. О Фоглере говорить не приходилось, особого полета была птица. А вот в работе с Волосом Сапогов контрразведке нагадил. Обычно ведь как бывает, когда у тебя два арестованных по одному делу проходят? Втихую ты на нем догадки свои проверяешь, делая перед арестованным вид, что никакие это не догадки, а натурально установленные в беседе с другим арестованным факты. Топит тебя подельник, капитально топит, про все твои грехи рассказывает, даже от усердия привирает малость, ухудшая и без того не особо завидное твое положение. Неужто ты в такой ситуации промолчишь, скроешь грехи этого аспида? Приемчик нехитрый, но безотказный. Поэтому Коротков прежде всего озаботился тем, чтобы Волос о смерти своего напарника не узнал. Самолично обошел всех, кто дежурил по спецприемнику МГБ, с каждым побеседовал и каждому объяснил необходимость держать в секрете смерть Сапогова.

Только Волосу не до Сапогова было.

Знал он все свои грехи, понимал, что не помилует его советская власть, за каждого убиенного при немцах не единожды спросит. А потому он особо и не запирался. Какая разница, за сколько трупов ответ держать? Да если честно говорить, похоже, он и не помнил все свои несчетные злодеяния, а потому сопротивлялся уже скорее по инерции — надевал очечки, внимательно вглядывался подслеповатыми от сидения в подземельях глазами в размашистый почерк Короткова и говорил:

— А вот семью Куренных не я стрелял, гражданин начальник. Это Минский с Глинкиным самостоятельность проявили. Девка у них красивая была, вот Минский ее перед немцами комсомолкой и выставил. Надо, чтобы по справедливости все было. Куренных не я убил, а вот Гарбузко Дмитро — тут уж моя работа, чего отказываться, лично ему в затылок шмальнул с немецкого карабина. Тут признаю, против, как говорится, фактов ничего не попишешь. Только ведь как оно, дело, было? Не я бы в него стрельнул, так меня бы кончили. Немцы в дисциплине строги были, аккуратисты они, раз уж решили чего, так не нам с ними спорить было…

Коротков громко сочувствовал ему, поил чаем с лимоном, и никакой наигранности в его поведении Бабуш не видел. Самому ему порой хотелось подойти к карателю и стиснуть пальцы на его худой жилистой шее с выступающим кадыком. Уж больно обыденно и равнодушно Волос излагал жуткие факты недавнего прошлого, от которых по спине Бабуша ползли струйки пота, а во рту стоял металлический привкус отвращения.

Майор Коротков допрашивал Волоса лишь по прошлым злодеяниям, все, что касалось странных инопланетян и Фоглера, он оставлял оперуполномоченному Бабушу. Бабуш на майора не обижался. Тот уже высказал ему свои соображения. Бабуш его понимал и в некоторой степени со сказанным соглашался. Только вот прикосновение к тайне не давало Бабушу покоя, и он беседовал с Волосом, отлично уже понимая, что старик Екклесиаст прав и во всяком знании действительно много печали.

Глава шестая

Заключенные ушли, и Яковлев остался один.

Некоторое время он суетился, метался от палатки к маячку, хватался за бинокль, пряча за этой суетливостью неловкость из-за того, что оказался профессионально непригодным. Какой-то зэка, шутя, обыграл его, а то обстоятельство, что зэка оказался таким же профессионалом, его товарищем по разведке, Яковлев старательно пытался не вспоминать. Постепенно он успокаивался и через некоторое время уже мог анализировать события без прежнего раздражения и злой обиды на обыгравшего его человека.

Радиомаяк передавал в эфир неслышимые сигналы, и на эти сигналы должны были прийти другие профессионалы, более умелые и более жестокие, умеющие одним ударом ножа снять часового, минимальным количеством взрывчатки взорвать мост, в темноте попасть в лоб ничего не подозревающей цели, а также умеющие многое из того, чему Яковлева никогда не учили — он был профессиональным разведчиком, а не диверсантом, и никогда не значился по ведомству Судоплатова и Эйтингона. И в уральскую тайгу он попал лишь из-за того, что знал Блюмкина по работе в Средней Азии и в Монголии.

Успокоившись, он вошел в палатку, нашел в рюкзаке нож, вскрыл консервную банку и, намазав на хлеб мороженую тушенку, принялся медленно жевать, морщась от попадающих на язык крупинок желтого жира.

Он не знал, что делали в тайге странные зеленые существа, не знал, как и чем они встретили Якова Блюмкина и других заключенных, но ему это и не было интересно. Приказ не был выполнен, а оргвыводы, как всегда, не замедлят последовать, В последние годы в центральном аппарате МГБ происходили неприятные изменения — уверенный профессионализм, который был при Берии, все чаще подменялся ненужной суетливостью и созданием видимости работы. Профессиональное ядро разведки и контрразведки разбавлялось некомпетентными кадрами, приходившими из партийных органов. Приходили люди, которые полагали, что вопросы агентурной разведки можно решить указаниями к требованиями. Аналитические способности у этих людей напрочь отсутствовали. В мире не так уж много людей, способных к обобщению и анализу, казалось бы, далеких друг от друга явлений, для того чтобы усмотреть в этих событиях невидимую другим связь. Партийные кадры за редким исключением такими способностями не обладали, многие из них в войну были диверсантами и разведчиками прифронтовой полосы, с которыми страна таким образом расплатилась за их геройские подвиги. Они считали, что и в разведке можно пользоваться теми же диверсионными методами, что и на войне, поэтому немало были удивлены тем, что основное задание разведчика — впитывать разного рода информацию и тщательно анализировать ее, пытаясь добраться до самых истоков и первопричин. Еще более удивительным для них оказывался тот факт, что самые талантливые разведчики оставались в безвестности, только провалы и соответствующее освещение делали разведчика известным широким массам. Тех же, кто провалов не допускал, люди не знали и узнают только тогда, когда с пыльных папок будут сняты грифы секретности. А это будет лишь тогда, когда разведка посчитает, что рассекречивание информации не причинит ущерба стране и людям, которые на страну работали.

Сам Яковлев считал себя середняком, который звезд с неба не хватал, но брал исполнительностью и служебным рвением. Поэтому осечка при выполнении ликвидационного задания так больно сказалась на самолюбии. Более того, она заставляла Яковлева беспокоиться о своем будущем.

Равнодушно наблюдая за входом в пещеру, Наум Яковлев дождался вечера. На востоке висела над горами огромная медная луна, переливчато светились усыпавшие небо звезды, когда в небе послышался рокот мотора, и над вычурно изогнутым черным горбом гор заскользил небольшой самолетик. В лунном свете белые купола парашютов казались медузами, таинственно скользящими в едва освещенном пространстве неба. Яковлев включил фонарик и начал описывать им круги, привлекая внимания парашютистов.

Нет, не новички были выброшены в район работы маяка.

Парашютисты с хрустом врезались в снежный наст, темными стремительными комками метались по снегу, гася и комкая купола. Стремительно освободились от парашютов и забросали их снегом, а потом настороженно двинулись в сторону сигналящего фонариком Яковлева.

— Подполковник Звягинцев, — представился подошедший десантник, лица которого не было видно за очками ишлемофоном. — Со мной группа рекогносцировки. Вы Яковлев, верно?

— Верно, — сказал Яковлев.

Он еще опомниться не успел, а вокруг уже тесно сгрудились плотные крепкие ребятишки в белых маскхалатах. Экипировка была подогнана так, что десантники двигались бесшумными привидениями, хоть бы звякнуло что.

— Что, так на морозе все время? — с легким одобрением в голосе спросил Звягинцев. Теперь, при свете луны, было видно, что он не так уж высок и плечист, а темная полоска усов забавно оттеняла нижнюю губу и смыкаласьс крыльями шлемофона, отчего в лунном свете казалось, что у подполковника донжуановская бородка.

— Отчего же? — возразил Яковлев и показал рукой на присыпанную снегом палатку. — Там и примус работает, ваши ребята могут погреться при желании, пока я вам покажу что и к чему.

— Мои привыкли греться иначе. — С каждым словом изо рта подполковника вырывалось облачко пара, и усы быстро обледенели. — Но вы правы, пусть посидят в палатке, если уместятся. А теперь постарайтесь побыстрее ввести меня в курс дела. Мы в вашем распоряжении, майор. Командующий так и сказал: имей в виду, Василий Дмитриевич, поступаешь в распоряжение майора Яковлева как главный специалист по радикальному изменению среды.

Всем своим видом подполковник показывал, что ничего обидного он в этом подчинении не видит, обычное дело: тот, кто лучше владеет ситуацией, тот и руководит операцией. А его, Звягинцева, обязанность — выполнить свою работу наилучшим образом: взорвать, что понадобится, ножиком часового пощекотать, командный пункт возможного противника захватить.

Но сквозь это показное спокойствие все-таки прорывалась досада на то, что армейским весьма специфическим под-Разделением командует представитель территориальной госбезопасности, который, кроме ручки, в руках ничего не держал, а если и доставал из кобуры табельный пистолет, так только на стрельбище или в комфортабельном тире, где, по слухам, сотрудники МГБ оттачивают свое мастерство.

— Ну, майор, — сказал десантник. — Показывайте, что к чему. Ребята застоялись, хочется им себя в лучшем виде показать.

Яковлев подвел его к лежбищу, нашел припорошенный снегом бинокль.

— Смотрите на тот склон, — сказал он. — Видите темное пятнышко на снегу? Это вход.

Разглядеть вход в пещеру при лунном сете — это, знаете ли, задача не из легких. Яковлев и сам показывал его по наитию. Но Звягинцев рассмотрел.

— Так, — с расстановкой сказал он. — И что там? Банда? Схрон?

— Да откуда здесь схроны? — сказал Яковлев. — Слава Богу, сюда фронт не докатился, а националистов здесь и быть не может. Не та ситуация.

Рассказ его звучал фантастично, и Яковлев поймал себя на мысли, что сам не верит ни единому слову. Чего же было требовать от подполковника, который, выслушав рассказ, смотрел на Яковлева как на сумасшедшего. Может быть, он даже прикидывал, не пора ли вязать товарища майора, чтобы отправить его в ближайшую психиатрическую клинику. Яковлев его понимал. Доведись ему слушать подобный рассказ, он бы сам не поверил ни единому слову.

— Трое зэков туда ушли, — добавил он. — Сам понимаешь, Василий Дмитриевич, — лишние глаза и уши.

А вот это Звягинцев понимал. Освещенное луной лицо его дернулось в коротком кивке.

— Достанем, — пообещал подполковник. — Только я все-таки не понял. Какова наша задача? Беглых заключенных ловить? Так с этим и красные погоны справились бы.

Яковлев в этом не сомневался.

— Задачу поставят, — пообещал он. — Прикажите радисту, пусть разворачивается. Выходить на связь он будет с моими позывными.

Он и не предполагал, что все вопросы уже решены в далеком Кремле, а на заснеженном уральском аэродроме в легкий самолетик под управлением подполковника Вережникова грузится секретный груз, который подполковнику предстояло доставить в район нахождения группы особого назначения. Да и сам подполковник Вережников был немало удивлен, узнав, что ему предстоит пилотировать старенький «Ли-2», на который он не садился с первых дней войны.

— Справишься? — спросил командующий авиационнымокругом, сосредоточенно хмуря густые черные брови. — Все-таки не за ручку истребителя держаться. Да и груз… Под двумя нулями груз! А пятачок для посадки такой, что заставь черта садиться, он все лапы переломает. А тебе ведь ночью садиться придется, по кострам ориентироваться.

— Сесть-то я сяду, — пожал плечами Вережников. — А что за груз, Владимир Ефимович?

— Я откуда знаю? — недовольно сказал командующий. — Только из-за него такие московские шишки суетятся, что, если ты пенку дашь, подполковник, нам с тобой даже в лейтенантах больше не ходить. Сам понимаешь, заключенным звания не полагаются, их больше по номерам называют.

— Ну, это вы, положим, пугаете, — храбро возразил Вережников. — Это вы, товарищ командующий, чтобы я всю ответственность прочувствовал!

Командующий хмыкнул.

— Я тебе, подполковник, анекдот сейчас расскажу, — пообещал он. — Как полагается, со смыслом анекдот. Только ты этот смысл отыскивать сам станешь. Лады? — И, не дожидаясь согласия Вережникова, продолжил: — Заходит милиционер в магазин. Там, натурально, очередь. Милиционер, как полагается, подходит и спрашивает: «Кто крайний?» Все молчат. Он посмотрел, спрашивает мужика, который, по его мнению, в конце очереди стоит: «Мужик, ты крайний?» А тот отвечает: «Я последний, гражданин милиционер. А крайнего ищите в другом месте».

И вот сейчас самолет медленно тащился от звезды до звезды по небесному своду, а Вережников продолжал недоумевать, какого черта его, военного летчика-истребителя, назначили на роль воздушного извозчика? В транспортной авиации немало было истинных асов, которые этот самый «Ли-2» могли посадить где угодно.

А груз он доставлял действительно странный — пузатый металлический контейнер, рядом с которым сумрачно сидели молодой мужчина в хорошо пошитом пальто с меховым воротником и полковник с инженерно-строительными молоточками в петлицах долгополой офицерской шинели.

Глава седьмая

Не нравилось полковнику Хваталину его задание.

Ну, пусть должность по нынешним временам у него небольшая, но все-таки он был, черт возьми, полковником! А для того чтобы сопроводить в нужное место груз и передать его тем, кому этот груз адресован, достаточно было вокруг молодых лейтенантов. Только вот втемяшилось кому-то в штабе округа, что раз груз секретный, то и сопровождать его должен старший офицер. А крайним всегда оказывался он, Хваталин. Он сидел рядом с контейнером, закрыв глаза, и подсчитывал, сколько ему не хватает до выслуги лет. Оказывалось, более чем достаточно для грусти и уныния. С другой стороны контейнера сидел молодой кареглазый мужчина с аккуратной клиновидной бородкой.

Еще в расположении части, когда контейнер грузили на автомашину, он подошел к полковнику Хваталину и первым протянул ему руку.

— Хоткин, — представился он, не называя имени и отчества. — Вы тоже будете сопровождать груз, товарищ полковник?

Рука у него была мягкая, без намека на мозоли, одним словом, рука человека, который физическим трудом никогда не занимался, а если и занимался, то скорее для собственного удовольствия, но отнюдь не по роду своих непосредственных занятий.

Некоторое время Хваталин пытался осторожно выяснить, какое ведомство этот человек представляет. Хоткин, отшучиваясь, уходил от острых вопросов, но ясно было, что попутчиком был человек гражданский, служащему в армии или военизированных подразделениях бороду никто бы не позволил отпустить. Больших выводов полковник сделать не сумел, попутчик оказался темной лошадкой, хотя и улыбался приветливо и на отвлеченные темы болтал с удовольствием, только обезличенные и лишенные конкретики разговоры эти полковнику ничего не давали. Хваталин вскоре угомонился и с расспросами к Хоткину не лез. Более того, мозги у него были, и кое-что полковник уже начал предполагать, а потому на пузатый металлический контейнер он поглядывал со смешанным чувством страха и восторга.

Похоже, груз они везли тот еще. Из свинцового хранилища. И все предположения полковника Хваталина стали неожиданным образом сбываться. В смысле, что учения намечались в условиях, приближенных к боевым. И получалось, что везли они как раз это самое атомное устройство в район, где ученый люд и командование рассчитывали его подорвать. А потом, значит, пойдут через район поражения люди и техника. Неожиданное доверие, оказанное полковнику Хваталину, пугало его и тревожило. Нет, с одной стороны, неплохо было, что сопровождал контейнер именно он. Попахивало это очередной наградой, а то и повышением в звании. А еще это означало, что опала с него наконец-то была снята. А с другой стороны, кто сказал, что находиться рядом с контейнером не опасно? Если там эта самая атомная бомба, то, вполне вероятно, сейчас Хваталин получал опасную дозу радиации, после чего будущее вообще было проблематичным. Да и потом это доверие могло выйти полковнику боком. Кинут их вперед на машинах радиационной разведки, а опыт Хиросимы показывал, что радиация — вещь коварная и опасная. Японцы это на своей шкуре почувствовали. Правда, сопровождающий контейнер мужик не нервничал и вел себя спокойно. Может там и не бомба, а приборы какие или вообще вспомогательный инструмент для измерений. Иначе хрен бы он был сейчас таким спокойным. Это немного успокаивало. И все равно прикидки полковника Хваталина не радовали. Избави Бог нас от доверия начальства. Особенно вот в таких секретных делах.