Глава седьмая

Умным и предусмотрительным воспитала жизнь майора Короткова. Да и Бабуш, несмотря на малый стаж службы в органах государственной безопасности, оказался человеком догадливым и толковым. Это он хорошо с племянником Козинцева придумал, в деле паренек оказался. Ясное дело, как он мог отказаться от такого предложения? Никаких особых секретов у Короткова не оказалось, и от этого Бабуш испытал некоторое разочарование. В самом деле, трудно было ожидать, что на вопросы, считает ли он себя советским человеком и разделяет ли тезисы товарища Сталина об усилении классовой борьбы по мере строительства социализма, семнадцатилетний паренек даст отрицательные ответы. А когда тезка Бабуша узнал, что гэбэ считает его начальника матерым гитлеровским разведчиком, глазенки у него сами собой загорелись. Ясное дело, читал паренек романы о майоре Пронине и Шпанова тоже почитывал. Согласие последовало немедленно, похоже, что молодой Козинцев обрадовался выпавшему на его долю приключению, вцепился в сделанное ему предложение руками и ногами да еще зубами прикусил, и теперь — хоть расстреливай — ни в жизнь не откажется от участия в игре. При этом он даже не задумывался, что игра эта обещает быть опасной, вполне все могло завершиться выстрелом в затылок, если бы Фоглер заподозрил что-то неладное. А скорее всего и без пистолета бы запросто обошлись, придушил бы мальчишку бывший каратель Васена, ему ведь было что от советской власти скрывать.

Подписка особого времени не заняла, и над псевдонимом мальчишка особо голову не ломал — назвался Серовым, по девичьей фамилии своей матери. Глядя, как аккуратно мальчишка выводит диктуемый Коротковым текст, старательно пряча под этой аккуратностью азарт, Бабуш испытывал чувство вины и неловкости. Возможно, причиной всему была молодость Александра Козинцева, или все проистекало от того, что где-то на улице, нервно смоля папиросы, вышагивал дядя паренька, и этого дядю Бабуш хорошо знал. Александр Козинцев был несовершеннолетним и еще не обладал избирательным правом, поэтому вербовка его была возможна лишь по распоряжению начальника управления, но разве можно было сомневаться после; недавнего разговора, что такое разрешение обязательно будет дано? Не хотелось даже задумываться над судьбой тезки, чем он будет занят, когда шпионы в Свердловске кончатся, а пособники немцев основательно и надолго сядут в тюрьму, если только их не приравняют в ходе следствия к шпионам и тем самым диверсантам-подрывникам, о которых говорилось в недавнем указе, и не поставят к стенке. Резонно было мыслить, что ежели один коготок увяз, то вскорости увязнешь в этом увлекательном и полном перестуком деле по самое «не хочу». Но — работа!

— Встречаться будем здесь, — сказал Коротков. — Позвонишь вот по этому телефону, спросишь меня или Александра Николаевича. Скажешь, что это Серов звонит насчет поезда. Назовешь время отхода. Это время и будет временем нашей встречи. Все понятно?

— Ага, — сказал парень, восторженно глядя на оперативников. В хорошей сказке пацан жил, не заманчивое ли дело — ловить шпионов? И не понимал дурачок, что любая сказка имеет свой конец, который обычно недалеко уходит от грубой и грязной реальности. Одно дело следить за кем-то и искать улики его шпионской деятельности и совсем другое — узнать, что твоего противника по увлекательной] шпионской игре повесили. И что характерно — за шею, а это очень мешает жить. Дышать невозможно.

— Дяде своему ни слова, — строго сказал Коротков, собирая морщины воедино. — Что ему надо будет знать, мы сами расскажем. А ты ему ничего не говори, ты, парень, теперь на службе, и все, что тебе по роду этой службы станет известно, всегда является государственной тайной. Усек?

Парнишка снова часто закивал. Бабуш опять почувствовал угрызения совести. Ох, втравливал он мальчишку в историю! Что и говорить, своим детям Александр Николаевич подобной судьбы никогда бы не пожелал!

— Ты поспокойней, — сказал Коротков. — Волнение — оно дело такое. Пойди успокой дядьку, поговори с ним, водки, если нужно, выпейте. А я пока Шурику инструктаж сделаю. Все-таки с серьезными людьми ему общаться придется, надо, чтобы шарики в голове в правильном направлении вращались. Лады?

Молодой Козинцев смотрел на Короткова заворожено, как зритель в цирке смотрит на факира, вынимающего из черного цилиндра живого кролика. Мальчишка, чего с него взять.

Бабуш неторопливо оделся и вышел на двор.

Козинцев нервно мерял шагами расстояние от дверей черного входа до ворот. Туда и обратно и снова туда, хотя расстояние это он уже, наверное, зазубрил наизусть. На Бабуша он посмотрел исподлобья.

— Ну, — хрипло выдохнул он. — Поговорили?

— Поговорили, — кивнул Бабуш. — Сейчас его проинструктируют, ну и все. Поехали ко мне. Посидим немного, выпьем, посмотришь, как я живу.

— Настроения нет. — Козинцев отвел взгляд в сторону. — Да и пора мне уже. Только мальчишку не запутайте в своих делах. А то ведь оно как бывает: сначала человек у вас в помощниках, а потом его — раз! — и на тюремную шконку для полного комплекта. У вас ведь тайны сплошные, вам надо, чтобы этих ваших клиентов и в тюрьме освещал кто-нибудь. Только не надо! — повысил он голос в ответна движение Бабуша. — Я ведь тоже не мальчишка, Николаич, не первый год на белом свете живу. Возражать, конечно, я не могу, все-таки государственные интересы блюдете, но ведь и ты смотри — хлопнут мальчишку, сам же потом сна лишишься, переживать будешь. А может, и не будешь — хрен знает, какая у вас, блюстителей государственных тайн, шкура, может, из пушки ее не прошибешь. Бабуш смотрел, как Козинцев уходит по улице, рассуждая о чем-то сам с собой, на ходу размахивая руками, потом вдруг вспомнил, что оставил племянника в музее, и повернул назад. Бабуш терпеливо ждал. Козинцев подошел к дому, но во внутренний дворик заходить не стал.

— Шурку позови. — потребовал он.

— Да здесь я, дядя Ваня, здесь! — отозвался, выходя на крыльцо, племянник. — Ну, чего ты волнуешься? Нормально все.

Странное дело, но большинство людей после беседы с сотрудниками МГБ терялись, словно надламывалось в них что-то, неуверенность в них появлялась. А Козинцев-младший совсем в другую сторону изменился. Солидность какая-то в нем появилась, словно старше он стал. И не на год, на два, больше бери, — на весь червонец. Не пацан уже шел рядом с дядей, а молодой, но уверенный в себе мужик.

Бабуш смотрел им вслед, а на душе у него было погано, словно они с Коротковым нагло и бессовестно обманули кого-то. Он еще пытался как-то оправдать себя, а тем более Короткова. Не для себя же старались, интересы страны требовали, чтобы Козинцев-младший им помощь оказывал. Но все равно погано было на душе. И во рту почему-то было паскудно — словно мыло сосал.

Он вспомнил, как совсем недавно они с Иваном Козинцевым парились в бане, как бежали голыми по колючему снегу, как позже сидели в доме и пили ароматный самогон, настоянный на кедровых орехах, и с тоскливым наслаждением понял, что больше уже такого не будет, с кем-то другим еще может быть, а вот с Козинцевы м-старшим никогда не повторится тот вечер: сегодняшняя вербовка, хоть и была она необходимой и единственно правильной, разрушила сложившееся между ними доверие и приязнь друг к другу.

— Николаич, — сказал появившийся на крыльце Коротков. — Чего нахохлился? Все будет путем. Иди забери свою шапку, нам уже в управлении пора показаться.

Что сказать? Каждый опыт не только прибавляет человеку новые знания, этот опыт еще и лишает человека чего-то — излишней доверчивости, наивного взгляда на мир, непосредственности, которая живет в человеке. И тут уж ничего не поделать — приобретения и утраты сбалансированы между собой, они тесно увязаны, и порой даже трудно сказать, что больше дает человеку — обретения или утраты?

Оперативная работа не терпит сантиментов.

Уже на третий день в рабочем деле агента «Серов» появилось первое сообщение. Источник оперативной информации сообщал, что из Верхнего Тагила в мастерскую прибыл высокий плечистый инвалид, был он на костылях, а приметы его агент «Серов» изложил так, что без фотографии можно было представить себе этого инвалида, который около часа сидел в закутке у заведующего Фрамусова, оживленно о чем-то спорил с ним, а потом вместе с Фрамусовым уехал по направлению к центру. Вернулся Фрамусов один через два с половиной часа и, как это показалось источнику, был он очень взволнован.

Источник «Серов» не знал, что за мастерской осуществлялось наружное наблюдение, поэтому оперативники визит Васены засекли, более того, оно сопроводили Фрамуи Васену в адрес, поэтому знали, что были они в доме восемь по улице Шейкмана, не удалось только, засечь квартиру, которую они посетили. Дом был двухэтажным, и на все его восемь квартир приходился один подъезд. Тем не менее простым анализом жильцов Бабуш и Коротков легко вычислили квартиру. Особого труда это не составило — ответственной квартиросъемщицей квартиры номер пять в этом доме являлась Хвостарева Серамида Степановна, сводная сестра благодетеля, уже хорошо известного МГБ.

Во второй половине дня приехал связной МГБ из Верхнего Тагила. Связной привез свежие записи бесед, которые велись в доме Хвостарева. Волос все еще отсиживался в доме своего благодетеля. За все время он лишь дважды покидал тайник. Оба раза он уходил глубокой ночью и ночью же возвращался. Его отлучки не превышали двух суток; из этого следовало, что посещал он места не слишком удаленные от дома благодетеля. Скорее всего Волос посещал пещеры, которые располагались в глубинах Теплой горы. Были у него там дела — или самоумерщвления скрытниц контролировал, или проповеди своей непутевой пастве читал.

Записи разговоров особого интереса не вызывали. Нет, для следствия эти разговоры определенный интерес представляли, они довольно подробно рассказывали о преступной деятельности наблюдаемых фигурантов — странники рассказывали о результатах своих поисков. Аэродрома они, конечно, не находили и не могли найти, но, отмеченные Бабушем на карте, эти результаты имели прикладной интерес.

Разговоры Волоса с Васеной были бесхитростными. Они касались денег, мечтаний о том, как хорошо им будет в свободном мире, потом Васена и Волос вспоминали прошлое, и все это сопровождалось обильной выпивкой, спорами, дележом еще не полученных сумм, пением украинских песен и оскорбительными репликами. Тем не менее Бабуш внимательно прослушивал каждый разговор. «Обращай внимание на мелочи, — учил Коротков. — Иной раз кажется, что тебе уже все известно, что ничего интересного твои противники сказать уже не могут, но порой в разговоре мелькнет тень новой тайны, и тот профессионал, который ее не упустит».

Не зря говорят, что терпение и труд все перетрут. На четвертый час прослушивания, когда от бубнящих голосов нестерпимо потянуло в сон и даже папиросы не помогали избавиться от чувства одурелости, Бабуш наткнулся на запись интересного разговора.

ВАСЕНА: И все-таки, Дмитро, я думаю, что часть мы им можем отдать. Деньги они за это нам хорошие отвалят. Аэродром мы не найдем, а то, что нам немец выделил на поиски, так это ж не деньги — можно сказать, котишке на молочишко. Я понимаю, Дмитро, ты похитрить решил, глянуть, не водит ли нас немец за нос. Но сколько еще смотреть? Пора б и к выводу какому прийти. Чую я, все эти поиски добром не кончатся. Мне на бегунов покласть с прибором, но ведь и нам о себе подумать надо.

ВОЛОС: Не учи отца стебаться, хлопец. Ты еще в задирке не значился, как я уже отцу в делах разных помогал. Пусть немец гарантии даст, тогда мы подумаем, как дальше життя и працувати. Правда, она, Васена, разная бывает. Вот у коммуняк своя правда, а у нас с тобою она совсем другая. И не пересекаются они. И с немцем у нас разные интересы — у него свой, а у нас свой. Его поймают, глядишь, в тюрьму посадят, и только, а уж нам пеньковой веревкой всю шею обмотают. Читал, как в Краснодаре нашего брата судили? Ты, Васена, если в картишки и поигрывал, так в дурака подкидного, ну, в очко в крайнем случае. Здесь же треба интеллекту подпустить, тут козыришки до времени беречь и откладывать надо. Видишь, хранятся они хорошо, зачем же нам их немцу отдавать? Самим надо их вывезти. Тут, Васена, такими деньгами пахнет, что Фоглер сроду с нами расплатиться не сможет. А я его знаю, он ведь ждать не будет, он, как почует, каких это денег стоит, не задумываясь, обоих пристрелит и даже молитвы над нами бездыханными не прочитает. Ты с ним, Васена, особенно не работал, а я-то видел, как его команда жидов с Холодной горы живьем в землю закапывала. Так ты будь уверен, если выгодой в его сторону потянет, он и нас с легкой душой закопает. Закопает и помянет.

ВАСЕНА: Я разолью? Эх, Дмитро, я к тебе со всей душой, ты меня смотри не наколи. Сколько мы вместе пережили, а? Грех на тебе будет, если ты меня бросишь и за спиной у меня с немцем спутаешься. Бог тебе этого не простит.

ВОЛОС: Да куда ж от тебя, дурака, деться? Только вот про грехи не надо, на нас с тобой их столько, что один уж как-нибудь незаметно и проскользнет. И Бога не поминай, он нам наших грехов не простит, у нас они такие, что и гадать глупо, где мы с тобой в конце концов окажемся. А что до немца… Тут уж ты мне, Васена, поверь — с ним сговариваться, как с чертом договор подписывать, одного он обязательно обманет, а вдвоем мы с тобой определенные шансы имеем. Нам бы кассу его высчитать, от этого нам с тобой сплошная польза была бы. А кнышеи этих ему отдавать не надо, самим сгодится на Западе. Если даже не продавать, то можно поглядки устроить — буржуй там жирный да любопытный, вот и будут нам с тобой деньги на житву.

ВАСЕНА: Ты, Дмитро, конечно, умный, тебе и карты в руки. Только думай быстрей. Каждый раз, когда в Свердловск еду, чувства у меня нехорошие — чужое все вокруг, опасное. Бдится мне, что следят за нами. Проверюсь — вроде никого, а пройду с сотню метров — опять то же чудится.

ВОЛОС: Это ты сам себя, дружочек, накручиваешь. Нас здесь не знают, просто ты долго в подземельях прожил, вот тебя открытое пространство и пугает. Точно знаю, сам похожее испытывал. Ты потерпи, оно все и успокоится.

ВАСЕНА: Слухи ходят, что НКВД из поездов всех калек подсобрало, ну, что милостыню просили. Где они теперь, обрубки эти? Вот и приходится бояться. Как оно бывает? С них начали, нами закончили — костыли ж тоже гордости не дают, одну жалость за человека.

ВОЛОС: Наливай и не думай. Скоро все кончится. Опустишь свою культяпку в Средиземное море и станешь ее солями и солнцем лечить. И не гляди, что калека, с теми деньгами, что у тебя будут, все итальянские да французские курочки твои будут. Это тебе не евреек перед расстрелом у ямы барать, за такие деньги тебя холить и лелеять будут!

Прослушав разговор, оперуполномоченный Бабуш испытал тайное злорадство. Как же, будут вам европейские девочки! В зоне, сволочи, сгниете, если только раньше не повесят за ваши грехи. Вспомнят вам все — и расстрелянных, и запытанных до смерти, и изнасилованных под гогот эсэсовцев на краю смертного рва. Потом он поразился чутью Васены: как у зверя оно было, специалисты из наружки его вели, а все равно ощущал он внимание, шкурой своей чувствовал. Наружное наблюдение требовалось немедленно предупредить, чтобы работали чище и аккуратнее. Но самым интересным было в разговоре двух карателей что они от своего бывшего гестаповского начальства утаивали, чего они ему могли продать, но побаивались? И почему это что-то каратели оценивали так высоко?

— Тут много вариантов может быть, — внимательно выслушав Бабуша, сказал Коротков. — Может, Волос насаживает своего напарника, на поводке его держит, чтобы не убежал он до поры до времени. Или же обманывает он его потому, что не доверяет, боится, что Васена сам с немцем спутается, и оставят они Волоса на бобах. А быть может и в самом деле у них есть что-то на продажу, что-то особенное, вот и боятся продешевить. Да что ты волнуешься? Возьмем подлецов, сразу все прояснится.

— А если молчать будут? — усомнился Бабуш. Коротков положил руки на стол, демонстративно осмотрел кулаки и обещающе усмехнулся.

— Не будут они молчать, — рассудительно сказал он.

Глава восьмая

Тайга была вокруг.

Переплетаясь кронами и корнями, деревья образовывали непроходимую чащу, незаметно для глаза взбирались по склонам пологих Уральских гор, заполняли распадки и ущелья, и лишь изредка в зелени кедровников и ельников серо-коричнево высвечивались гранитные и сланцевые пласты.

— Отсюда и начнем, — сказал Наум Яковлев, сверившись с картой.

— Тебя-то за какие грехи? — натянуто усмехнулся Матросов.

— За компанию, — сухо сказал Яковлев.

Все пятеро были в зимней танкистской форме — утепленные.комбинезоны из чертовой кожи и куртки из этого же материала с поддевками из овчины, на головах меховые шапки, на ногах — утепленные альпинистские ботинки. Советские обувные фабрики такого снаряжения не изготовляли, поэтому ботинки были австрийскими, и это был единственный иностранный элемент в их экипировке. Впрочем, нет, ледорубы были чешскими.

Накануне Яковлев и Матросов имели серьезный разговор. Пришла депеша из Москвы, и касалась она своим содержанием Матросова, хотя эта фамилия не упоминалась в документе ни разу.

— Коллегия МГБ дает тебе необходимые гарантии, — сообщил Яковлев.

— Но мы говорили о гарантиях ЦК, — сказал Матросов. — МГБ пернуть не может без его разрешения.

— Яша, не возносись! — предостерег Яковлев. — ЦК никогда не будет решать судьбу одного-единственного зэка. Ты для них не фигура. А вождь… Он ведь судит по политической целесообразности. Есть польза от человека государству, так пусть он еще поживет, стал вреден — и говорить не о чем. У него присказка простая: нет человека — нет и проблемы, не над чем голову ломать. Абакумов обещал, что после выполнения задания он доложит Сталину все материалы по тебе. В конце концов есть и плюсы. Будучи осужденным, ты выполнял задания в Тегеране, в Индии, в Египте и каждый раз возвращался назад, зная, что тебя ждет лагерь. Это ли не доказательство того, что ты воспринял программу партии, как свою собственную? Скажу по секрету, ставился вопрос о привлечении тебя к акции в Мексике, но потом решили не рисковать. Ты мог запросто сорваться, а неудача прогремела бы на весь мир.

— И тогда обратились к Эйтингону, — кивнул Матросов.

— Испанский вариант был наиболее перспективным, — согласился Яковлев. — А у этих ребят был опыт. С Наномони работали. Теперь ты все понимаешь. Ты согласен?

А куда деваться? — горько удивился Матросов. — Даже иллюзорная надежда все-таки лучше, чем ничего. Знаешь, Наум, последнее время я вспоминаю людей, которых знал и с которыми когда-то работал. Какие люди окружали меня! Я знал Дзержинского и Троцкого, я не раз разговаривал с Лениным, я путешествовал с Рерихами, встречался с Генри Уоллесом, общался с Далай-ламой, Сталин знал меня и относился дружески, я знал Есенина и Маяковского, дружил с Мариенгофом, поддерживал близкое знакомство с Барченко, был влюблен в племянницу Луначарского и даже оставался ночевать у Нинель… Нет, Наум, все-таки у меня была довольно удачная жизнь, не каждому дано было сделать столько, сколько было сделано мной. Да Лоуренс Аравийский по сравнению со мной просто щенок!

— Только его за заслуги не отправляли в лагерь, — заметил собеседник.

— Тут уж виноват я сам, — решительно сказал Матросов. — Не надо было связываться с человеком, чья карта была битой. Вообще никогда не стоит поддаваться светлым воспоминаниям прошлого. Одна ошибка влекла за собой другие — Карл Радек и Преображенский настучали на меня, женщина, которую я любил, следила за мной и докладывала в ОГПУ о каждом моем шаге. Рок, Наум! И эта роковая предопределенность была следствием одной-единственной ошибки — я вернулся во вчерашний день. А в прошлое возвращаться не стоит, будущее мстит за такие непродуманные шаги.

— Завтра мы выходим, — сказал Яковлев.

— И все-таки я не понимаю, почему вы остановили свой выбор на мне, — сказал Матросов. — При желании можно было найти более хороших специалистов.

Яковлев промолчал.

Матросов слишком долго пробыл в заключении и был весьма высокого мнения о себе, к тому же он жаждал свободы и именно в силу совокупности всех этих обстоятельств не мог отнестись к сложившемуся положению критически — именно такой выбор позволял сделать операцию тайной. Для этого следовало лишь ликвидировать в определенный момент всех знавших суть происходящего. С заключенными было значительно проще. Особенно если исполнителем был назначен человек, хорошо изучивший, каждого из пятерки. Наум Яковлев работал вместе с Матросовым, участвовал в разработке Криницкого и Халупняка, а что касается Чадовича, то личность его Яковлевым была изучена хорошо, он исследовал геолога долго и внимательно, знал его сильные и слабые стороны, а потому полагал, что сумеет с ним справиться в нужный момент.

У всех четверых заключенных, привлеченных к выполнению задания, была одна отличительная черта: сделав шаг вперед, они уже не могли повернуть назад, даже если это диктовалось происходящим. Все четверо не были рыцарями без страха и упрека, у каждого были определенные слабости, на которых можно было сыграть.

И еще одно было немаловажным — все четверо могли исчезнуть бесследно. Именно это им всём и предстояло сделать после успешной операции, а помочь им в этом должен был именно Наум Яковлев, большой, хотя и тайный специалист по таким делам.

Но обременять память осужденных такими печальными подробностями Наум не торопился. Да и отношения со всей четверкой Яковлев старался строить непринужденно. Тот, кто именовался в лагере Матросовым, был опытным подпольщиком, он участвовал в организации террористических актов против немцев на территории Украины, его несколько раз и с большим успехом задействовали для этих же целей в Европе, разведывательная работа, которую он вел в Персии и в Малой Азии, только развивала его интуицию и обогащала опыт. С ним нельзя было играть — в любой момент он мог разгадать игру и придумать для нее новые правила.

Конечно же, он никогда не был Матросовым, хотя и носил множество иных имен, фамилий и кличек. В действительности заключенного звали Яковом Григорьевичем Блюмкиным, он и в самом деле с двадцать девятого года не числился в живых, поскольку официально значился расстрелянным по постановлению коллегии ОГПУ как предатель дела рабочего класса и провокатор, действовавший по Указанию врага номер один советского народа — Льва Давыдовича Бронштейна, которого во всем мире больше знали под его партийной кличкой Троцкий.

Яковлев и Блюмкин знали друг друга еще по Украине. Яковлев много слышал о нем — Блюмкин был членом Украинской боевой организации партии левых эсеров, членом нелегального Киевского Совета, он дрался против Директории, то поднимая восстание крестьян в Жмеринском уезде, то организовывая побеги эсеров и коммунистов из петлюровских тюрем. Около Кременчуга в феврале девятнадцатого года он был задержан петлюровцами, нещадно избит и голым выброшен на железнодорожное полотно. Очнувшись, он добрался до дома путевого обходчика, долго лечился, но, узнав, что его товарищей из ЦК левых эсеров обвиняют в подготовке вооруженного мятежа, сам явился в Киевскую губчека и, шамкая беззубым ртом, сказал, что хочет видеть председателя чрезвычайки Сорина. Яковлев познакомился с Блюмкиным на первых допросах, они друг другу понравились. Яковлев с уважением следил за работой Блюмкина до самого его ареста. Как и Трилиссер, Яковлев считал, что расстреливать Блюмкина неразумно и глупо — революция могла бы иметь с этого отчаянного человека, которого по праву можно было назвать сорвиголовой, немало пользы. Яковлеву очень понравилось, что Блюмкин пришел и сдался сам в надежде защитить своих товарищей, обвиненных в заговоре против власти. Он утверждал, что целью покушения было показать бессилие немцев и заставить большевиков отказаться от позорного Брестского мира, иных целей левые эсеры перед собой не ставили. Усилия Блюмкина были усилиями Дон-Кихота, необходимое решение стоящими у власти было вынесено, но уже одно то, что Блюмкин такую попытку сделал, заставило Яковлева уважать его. Такие люди революции были нужны.

Как теперь выяснилось, к мнению Трилиссера в двадцать девятом году прислушались, хотя нельзя было исключать, что у Якова Блюмкина могли оказаться и совершенно иные ангелы-хранители.

Все это давало возможности для различного рода толкований, и еще неизвестно, какая из версий была ближе к истине. Яковлеву это очень не нравилось, и прежде всего тем, что давало ненужную самостоятельность в действиях, оценка которых зависела от политической конъюнктуры, а ее невозможно было учесть.

Все это объяснять Блюмкину было глупо, поэтому Яковлев промолчал. Наклонившись, он подхватил мешок.

— Ну, пошли, — обращаясь ко всем сразу, сказал он.

Идя друг за другом, они медленно начали спускаться в распадок.

Криницкий шел третьим, вслед за Яковлевым и Чадовичем. Было довольно морозно, но Криницкий этого не замечал. Воля была вокруг, воля, он пил ее тягучими длинными глотками, и от этого кружилась голова. Сам Криницкий к происходящему относился довольно цинично, он не верил особо в то, что свобода достанется им легко. Да и само понятие свободы было довольно относительным, он не раз слушал самые невероятные истории от других сидельцев, поэтому даже полагал, что органы свое обещание в случае удачного завершения поиска обязательно выполнят. Только это еще ни к чему не обязывало МГБ. Свобода могла оказаться временным понятием, освобождение — дьявольской западней. Кто помешал бы органам арестовать их в тот момент, когда они почувствуют себя свободными? Арестовать и напомнить какие-нибудь прошлые и окончательно забытые грехи; а если таких не окажется, то совсем несложно было выдумать новые — вроде клеветнических разговоров о советской власти в поезде к месту следования.

Но все это было лишь в предполагаемом будущем, сейчас же они шли по хрустящему снегу, впервые за много лет ли без конвоиров, никто не предупреждал их о том, что шаг вправо или влево равносилен побегу, и совсем не хотелось думать, чем эта свобода обернется им в недалеком будущем.

— Ты как на прогулке, — сказал ему в спину Халупняк. Конечно же, после зоны и передвижения в строю простужено кашляющих зэков это было настоящей прогулкой, даже тяжесть мешка не лишала Криницкого этого радужного ощущения, а для того, чтобы оно продолжалось как можно дольше, Криницкий готов был пройти Уральский хребет с юга и обратно, заглядывая в каждую норку, которую можно было бы расценить как пещеру.

У большого круглого валуна они остановились передохнуть.

— Теперь твоя очередь топтать тропу, — переводя дух, сказал Яковлев бывшему геологу. Чадович кивнул.

— Мы правильно идем? — поинтересовался Матросов, равнодушно глядя, как Халупняк закуривает. Махорочные папиросы «Север», которые в зоне называли «гвоздиками», входили в пайки, которые им выдали. Матросов и Яковлевне не курили, остальные восприняли это известие с тайной радостью, и это было понятно — за счет некурящих доза дыма для остальных увеличивалась почти вдвойне.

— Да, — сказал Яковлев. — По карте здесь Богатеевская пещера, нам надо проверить ее и выяснить, не соединяется ли она с группой других пещер. А потом мы пойдем по карте. Времени у нас мало, а объектов изучения полным-полно.

— Но вы так и не объяснили, что же мы ищем, — сказал Чадович, перехватывая папиросу у Халупняка и делая жадную затяжку.

— Когда мы это найдем, — туманно сказал Яковлев, — вы сразу поймете, что именно это мы и искали. А пока не задавайте ненужных вопросов. Прежде всего — дисциплина.

Еще в машине он сказал это остальным, коротко объяснив, что по возвращении ему придется писать отчет обо всех их действиях, а ему не хотелось бы давать поведению кого-то из них негативную оценку. Криницкий поначалу увидел в нем обычного стукача, но, посмотрев, как он держится с охраной и водителем грузовика, как разговаривал с замерзшими милиционерами на посту ОРУДа, понял, что в оценке этого неизвестного ему человека он сильно ошибался.

— Ну, вперед? — спросил Яковлев, вскидывая на плечи мешок.

Умом Криницкий понимал, что с этим человеком лучше не спорить, но все-таки обидчиво сказал:

— Вам хорошо, вы не курите. А тут уже уши в трубочку скатались. Юра, не слюнявь самокрутку, не последний дымишь.

Яковлев выругался, но вновь поставил мешок на снег, дожидаясь, пока курильщики не покончат с цигаркой. Махра в последней трети чинарика была вонючей и едкой, но Криницкий, довольный своей маленькой победой, не торопился втоптать дымящийся чинарик в снег.

Матросов стоял скучающий, только пар маленькими облачками вырывался изо рта.

Чадович опустился на колено, чтобы перевязать шнурки на тяжелых ботинках с толстыми шипастыми подошвами.

А над кучкой людей, над бесконечной тайгой, над ослепительными нескончаемыми снегами, над каменными осыпями покатых гор перевернутой чашей синели небеса, и в густой пронзительной синеве их белел серп луны.

ИЗ ПРИКАЗА ОГПУ № 242 ОТ 5 ОКТЯБРЯ 1929 ГОДА