Монах на краю земли

— Красотища какая, — пробормотал Николай Малков и присел на корточки, сворачивая самокрутку из листочка газеты. Но, видимо, курево ему самому в этот момент невероятности показалось неуместным; он задумчиво ссыпал табак в кисет, поднялся на ноги и завороженно склонился над раскрытой рукой Штерна, на которой тепло сияло чудо.

— Чисто солнышко! — задумчиво сказал он.

— Живой! — послышался радостный крик от гондолы, и все бросились на крик. Штерн тоже рванулся вперед, зажав радужное мерцание искорки в ладони. Урядченко и Новиков вытащили из гондолы обоих. Морохин был мертв, тело уже остыло. Усыскин, разбитая голова которого была обмотана разорванным рукавом белой исподней рубахи, сплошь покрытым бурыми высохшими пятнами, тяжело и трудно дышал. Лица обоих были в обширных синяках. Видать, ребятам в воздухе здорово досталось.

— Доктора! Доктора! — закричало сразу несколько голосов, и врач склонился над раненым.

— Ну что? — спросил Минтеев. — Как его состояние, доктор? Врач покачал головой. Лицо медика было непроницаемым. — Он в сознании, — сказал врач. Усыскин открыл глаза, и на губах появилось страдальческое подобие улыбки.

— Аркаша… Витек… — шелестящим шепотом сказал он. — Все-таки я вас дождался!

— Молчи! — приказал Минтеев. — Ты только молчи, Лешка. Потом все расскажешь!

— Ко-му? — в два вздоха прошептал Усыскин. — Ангелам на небесах?

— Все будет хорошо, — сказал Минтеев, но уверенности в его голосе не чувствовалось. Усыскин уловил это и снова попытался улыбнуться.

— Сей-час, — снова раздельно сказал он. — Важно… Очень… Он немного полежал с закрытыми глазами, потом поманил к себе Минтеева и Штерна.

— Важно… — снова прошептал он. — Сколько километров, не знаю… Тысяча или больше… Твердь… Куполом над землей. Купол от конденсации обледенел. Сосульки километровые… Напоролись на одну… стали падать… А тут… кислород попер… Двадцать шесть процентов… озона по датчикам вылезло… мезосфера… но все равно непонятно… И понесло!..

Он еще немного помолчал, только поутюямым глазам его было видно, как силится он заговорить.

— Ты молчи, Леша, молчи! — снова сказал Минтеев.

— Киты… — сказал Усыскин. — Землетрясения… монах из учебника… думал сказка… для Солнца окна… и туннель… длинный такой… как в горах… — Усыскин хрипло вдохнул воздух и повторил: — Монах у края земли…

— А это? — Штерн раскрыл ладонь, и голубоватое зарево залило уже погружающийся в сумерки лес, высветило китообразную тушу стратостата, мелкими искорками заплясало на металле гондолы, на лицах окруживших раненого людей. Теплая искорка весело плясала на ладони Штерна.

Усыскин широко раскрытыми глазами посмотрел на переливающуюся искорку, трепетно дрожащую на ладони товарища, посветлел лицом и даже попытался потянуться к ней, но изломанное и обессилевшее тело не повиновалось человеческой воле.

— Звезда, — нежно и ласково, сказал Усыскин. — Звездочка…

И умер.

Все кончилось для него, и все только начиналось для остальных. Были новые старты, и Минтеев со Штерном сами увидели гигантские многокилометровые сосульки льда, свисающие с радужного небесного свода, туннель, по которому двигалось, шевеля длинными извилистыми щупальцами протуберанцев, Солнце, странных крылатых существ, очищающих небесный свод от наледи, а однажды, когда Штерн, Минтеев и Урядченко поднялись на рекордную высоту, хрустящая чистота дня позволила им наблюдать фантастическую и чудовищную картину — гигантские плоские хвосты Левиафанов, на которых в первичном Праокеане покоился диск Земли.

Но судьба их уже была решена невысоким усатым человеком с покатым низким лбом и тронутым оспинами лицом. Вождь долго сидел над отчетами, посасывая незажженную трубку, сосредоточенно думал, взвешивая факты и просчитывая последствия, потом прихлопнул бумаги короткопалой ладонью и поднял желтый тигриный взгляд на терпеливо ждущего его решения президента Академии Наук.

— Преждевременно, — глухо сказал он. — Это касается политики, а она девица консервативная. Мы не можем отказываться от материалистического взгляда на мир. Это замедлит индустриальное развитие страны. Государство важнее. Смелые люди, крепкие люди, мне искренне жаль их!

Край Земли. 22 марта 1965 г.

С утра за окном пели скворцы. Окна были заклеены от непогоды, но щебет скворцов все равно пробился в палату и разбудил Аркадия Наумовича Штерна. Если бы не решетки на окнах и не казенная меблировка палаты, все было бы как дома, на Васильевском острове. Только соседи здесь были другие, да санитары никак не вписывались в домашнюю обстановку. Держали Штерна в одиночке: видимо, таково было распоряжение начальства.

Замок двери заскрежетал, и в палату заглянул бородатый санитар по кличке Демон.

— Завтракать пора, — хмуро сообщил он. — Ты, Наумыч, не задерживайся, сегодня Дуремар дежурит, он любит, когда все по расписанию.

Завтрак без разносолов. Овсянка, белый хлеб, чуть сладкий чай. Больные ели не торопясь, вели беседы. Ходили слухи, что в больницу должен возвратиться людоед Стрчйинев.

— Считаю, что мы должны выразить протест, — сказал создатель наркологического направления в искусстве Максим Петлюха. — Устроим митинг, врачи должны знать, что мы против его возвращения в больницу. Пусть едет лечиться в другую.

— Не надо перекладывать свою головную боль на других, — немедленно возразил механик-самоучка Кулибин. Он и за завтраком свободной рукой что-то мастерил из спичек, у которых санитары предусмотрительно обрезали серные головки. — Сегодня людоеда куда-то отправим, потом свободу печати объявим, а там и президентство на манер Америки вводить станем! Тут от Политбюро голова болит, а слово скажешь, сразу серу колют.

— Не ввязывайтесь в политику! — остерег его Максим Петлюха.

— Ввязывайся — не ввязывайся, а серу все равно колоть будут! — вполне здраво заметил Кулибин.

— Ты лучше нашего Коперника спроси! — заорал простой советский сумасшедший Андрей Андреевич —Капустин. В больницу он попал за то, что обрил наголо свою жену, соседей, что было пока еще простым хулиганством, но затем попытался обрить председателя поселкового Совета. — Слышь, Коперник, ты-то как к Стрешневу относишься?

Штерн не сразу понял, что обращаются к нему.

— Сожрет паразит нас всех, — проворчал он хмуро. — Из Петлюхи столько можно отбивных настрогать… Санитар Демон появился в столовой с ремнем.

— Ну? — многозначительно спросил он. — Кто у нас сегодня первый доброволец на уколы?

Больные замолчали, опасливо переглядываясь друг с другом: знаем мы эти уколы, после них два часа скрючившись лежишь…

— Пошли, Кулибин! — сказал Демон, взмахом руки ломая спичечную конструкцию.

— Почему я? Почему я? — заныл механик-самоучка. — Вон, Петлюху возьми, ему мозгов не надо, он весь в искусстве! Или Коперника, все равно днем звезд не видно!

— Пошли-пошли, — Демон лениво подтолкнул Кулибина к выходу.

— Это политическая месть, товарищи! — взвыл Кулибин. Вопли его стихли в коридоре. Некоторое время все сидели подавленные. В столовую заглянула санитарка Хмызочка, толстая наглая ба-биша сорока с лишним лет. Хмызочка дважды сидела в зоне за кражи, поэтому психов терпеть не могла, кроме Штерна, к которому относилась с сочувствием и иногда даже угощала домашним пирожком или яблоком. “Намаялся, страдалец, за пятнадцать-то долгих лет! — сочувственно говорила она, глядя, как Аркадий Наумович ест. — Ешь, кто тебе еще вкусненького принесет! Эти суки здорового заколоть могут, что ж о больных-то говорить!”

Сегодня Хмызочка была в хорошем настроении, тряпкой ни на кого не замахивалась, а весело прикрикнула:

— Похавали, шизофреники? А ну, марш по палатам, сейчас Дуремар обход делать будет!

В палате Аркадий Наумович прилег было, но тут же вспомнил, что Дуремар беспорядка не любит и считает, что днем больные валяться в постели не должны, а должны заниматься трудотерапией. И вовремя он встал — в палату порывисто влетел врач в белом халате со своими клистирными трубками на груди — действительно, Дуремар, идущий по следам Буратино.

— Ну-с, Аркадий Наумович, как мы себя чувствуем? — спросил он. Боли головные не мучают? Язык покажите! Так! Смотрите на мой палец! Нижнюю губу втяните! Та-ак! Теперь верхнюю! Хорошо! Очень хорошо! До выздоровления далеко, но самочувствие улучшается! Школьную “Астрономию” читали? Это оч-чень хорошо читайте и дальше! — он подумал и объявил немыслимое: — С сегодняшнего дня без процедур, только прогулки!

Вот какой вышел удачный день.

Штерна и Барановского, больного из соседней палаты, отправили на трудотерапию — пилить дрова для кухонной печи. Дрова оказались дрянные, сплошь изъеденная короедами труха, но настроение было великолепным, небеса голубыми, а золотой диск Солнца только прибавлял радости и сил.

— Не гони, — хрипел Барановский. — Для кого стараешься? Барановский был мирным психом. По профессии — вокзальный нор. В больницу попал прямо с рабочего места в состоянии белой горячки и в первый же день долго гонялся за медсестрой с отнятым у нее шприцем, после чего неделю провел в ремнях и под присмотром Демона и Орангутана, которые быстро выбили из него дурь. Со дня на лень его должны были перевести в следственный изолятор.

— Перекур! — объявил Барановский и демонстративно уселся на козлы. Штерн оставил его и подошел к сараю, у стены которого он обустроил свой тайник. Спичечный коробок со звездой привезла ему Дана, приезжавшая на свидание по разрешению спецслужб. Штерн очень боялся ошибиться в соседке, но она не подвела. И всемогущие спецслужбы оказались не такими уж всеведущими и всезнающими, как это представлялось Штерну. Воистину: воображая хищного зверя, мы начинаем с того, что придумываем ему клыки.

Спичечный коробок оказался на месте, и Штерну вдруг нестерпимо захотелось увидеть звезду. Это было глупое желание, но оно разрасталось в нем, превращая в осколки броню разумной предосторожности. Штерн засунул коробок еще глубже, но это не помогло. Желание увидеть звезду было больше страха. Он снова вытащил спичечный коробок из тайника. За спичками белел катыш мякиша. Еще не видя звезды, Штерн ощущал ее мягкий согревающий свет, рождающий в человеке веру и укрепляющий надежды.

Он посмотрел на Барановского. Тот мрачно сидел на козлах. Курить в больнице не разрешалось, а перекур без папирос превращался в простое издевательство. Желание было столь сильно, что Барановский наклонился, сгреб горсть свежих опилок и принялся жадно нюхать.

Штерн торопливо прошел за сарай и еще раз огляделся. Вокруг никого не было, и он отчаянно принялся колупать окаменевший катыш, скрывающий звездный свет. Звезда оказалась на месте. Нежное сияние осветило хмурый закуток за сараем, волшебная волна подхватила Аркадия, даруя покой. Искорка переливалась у него на ладони, он не знал ее названия и астрономических величин, но само ее существование делало жизнь другой. Все пережитое сейчас казалось мелким и не заслуживающим внимания. Звезда мерцала на его ладони, она была обещанием вечности жизни и незыблемости истин.

Он был слишком увлечен созерцанием своего небесного талисмана и потому не услышал выстрела. Просто тупая боль резанула левую сторону груди, он недоуменно посмотрел на маленькую дырочку в синей фланели куртки, откуда фонтанчиком вдруг выплеснулась красная кровь, растерянно огляделся и увидел напряженного лицестылого Максима Петлюху, приближающегося к нему с пистолетом в руке. Запоздало осознав, что напрасно пренебрег осторожностью, что одна из сторон, охотившихся за звездой, все-таки его достала, Аркадий Наумович нашел в себе силы вскинуть руки к небесам.

Пламенная искорка, сиявшая жизненной силой у него на ладони, вдруг вспыхнула так, как она горела на резиновой оболочке стратостата более четверти века назад, и устремилась вверх, чтобы слиться с пронзительной синевой далекой небесной тверди, откуда она была захвачена нетерпеливо обгоняющими свое время людьми. А может, и не звезда это уносилась в небо, а устремлялась туда измученная земными странствиями душа аэронавта Аркадия Наумовича Штерна.