Глава тринадцатая,

— Странные вы люди, — сказал Птолемей Прист. — С виду нормальные, а преступникам поклоняетесь!

— Что вы такое говорите, Птолемей Квинтович! — вспыхнула Клавдия.

Они с центурионом Пристом возвращались из церкви, где Клавдия поставила свечку Богородице, в надежде на ее заступничество. Как говорится, сама не плошай, а на Бога надейся! Хотелось Клавдии, чтобы и Птолемей с ней остался, и чтоб Митрофан Николаевич ее вновь к секретарской работе допустил

Совмещение таких противоположных желаний знакомо, пожалуй, всякому. Народ наш даже по тому случаю очень удачную поговорку сложил. Кстати, на латыни она совершенно не звучит, поэтому все в Бузулуцке предпочитают пользоваться русским вариантом. Наиболее удачное литературное воплощение этой поговорки можно найти в эпиграмме современного бузулуцкого литератора Марциала Старикова, вступившего совсем недавно в Союз писателей России:

Разумеется, что писалось это не о Клавдии, а совсем по другому поводу. Женщине таких строк не посвящают. Это ведь совершенно естественно для них — желать всего сразу, причем высшего качества и в необходимых количествах. Клавочка была всего лишь женщина, поэтому, однажды получив желаемое, она старалась изо всех сил удержать его.

Слова Птолемея Приста Клавдия восприняла с негодованием:

— Какой еще преступник? Христос с вами, Птолемей Квинтович!

Центурион терпеливо объяснил:

— Кого на кресте распинают, Клавдия? Преступников на кресте распинают. Раз на крест отправили, значит, сильно провинился человек перед людьми. А этому еще до распятия кличку дали — Крест. Значит, людей на дороге грабил, из лупанариев не вылезал. Зачем такому поклоняться? Разве хороших богов мало? Минерве, вон, молись или Весте…

— Ах, вот вы об чем, Птолемей Квинтович, — успокоилась Клавочка, поняв, что милый друг просто религиозно неграмотен. — Ну, будет время, мы с вами потолкуем… — И вдруг встревожилась: — Придешь сегодня? Или опять в своей казарме порядок наводить будешь?

Птолемей Прист вздохнул.

— Уезжаем мы завтра, — сообщил он печально. — На состязания.

Клавочка даже остановилась.

— Как это — уезжаете? Куда?

— Соревнования будут, — сказал центурион. — Стрельба из лука, гимнастика, метание копья, бег на разные дистанции. Федор игре особой нас обещался научить. Футбол называется.

— Это все Митрофан Николаевич придумал! — со слезами догадалась женщина. — Чтобы ты ко мне не ходил. Ревнует старый пень! Сколько раз он ко мне со всякими соблазнительными предложениями подкатывался! Пудры французские дарил! Вот козел лысый!

Клавдия и еще грубее выражалась, нанося непоправимый урон авторитету партийного руководителя, но центурион успокоил женщину, положив тяжелую руку на ее хрупкое плечо.

— Нет такого, кто воспрепятствовал бы нашей встрече, — сказал он. — Не родился еще такой, а если и родился, то долго не проживет!

— Да вас же в «Орленок» повезут, — всхлипывая, догадалась Клавдия. — Или в который имени Дзержинского… Это ж пятнадцать километров от Бузулуцка!

Центурион, уже знакомый с бузулуцкими мерами длины и веса, мысленно перевел километры в стадии. Выходило немалое расстояние, но терпимое.

— Не плачь, — снова сказал он. — Я к тебе ночью буду прибегать!

Последние слова Клавдия оценила по достоинству. В самом деле, много ли найдется мужчин, которые, целый день прометав копья и просостязавшись с другими мужчинами в беге и умении махать кулаками, будут способны, а главное — будут иметь желание отправиться в пятнадцатикилометровый путь, чтобы встретиться с женщиной, которая жаждет отнюдь не разговоров и бесед при ясной луне, а под утро отправиться в обратный дорогу, чтобы с первыми криками петухов уже оказаться в кругу друзей и товарищей?

Тут мне, конечно, могут возразить, что подобный героизм свойственен не только доблестным римлянам, но и русскому мужчине. Мне, конечно, напомнят армейские самоволки, когда за ночь дважды — туда и обратно пересекались обширные местности в зоне пустынь или полупустынь. Не спорю, дорогие товарищи, но согласитесь и вы, что в таких марш-бросках кроется благородное и святое безумие, достойное настоящего мужчины.

Пока русская женщина со странным мужским именем Клавдия убивалась из-за разлуки с центурионом Птолемеем Пристом, комиссия из области уже была на подступах к Бузулуцку.

Всегда и везде комиссии почему-то формируются из любителей халявы. Язвенники и сердечники в командировках преображаются — при одном только намеке на халяву болезни отступают, глаза командированных начинают блестеть, и в общении с народом командированные становятся значительно мягче и приветливей, а древний латинский принцип до ут дес, даю, значит, чтоб и ты сделал, становится понятным без перевода. Автор за свою жизнь не раз встречал и провожал различного рода комиссии и может смело сказать, что за обильным столом проблемы решать проще, нежели в кабинете, сама канцелярская обстановка которого весьма располагает проверяющего к усердию.

Интересно отметить еще одну особенность: командированный более стоек в условиях командировки, нежели дома. Если дома он падает мордой в салат уже после второго стакана, то на берегу заманчиво и аппетитно пропахшей шашлычным дымом реки стойкость и адаптация командированного к спиртному возрастает до пяти, шести и более стаканов.

Самое удивительное заключается в том, любой командированный способен к продолжению застолья уже с утра, хотя в домашних условиях этот же человек поутру не способен оторвать голову от подушки и даже не в состоянии прильнуть к стакану с живительным рассолом.

Наиболее адаптированы к командировкам жители столицы нашей Родины. Это и неудивительно — поколение за поколением москвичи адаптировались к роли командированных; истинные халявщики, они способны на многое. Автор в том твердо убежден, потому что общался со столичными жителями длительное время.

Впрочем, читатель и сам знает все изложенное. Командированные проникли во все сферы нашего быта. Дотошными статистиками нашей страны уже подсчитано, что на каждого работающего в нашей стране приходится три проверяющих, над которыми также имеются проверяющие, которых в свою очередь тоже есть кому проверять. Наше общество можно представить как перевернутую усеченную пирамиду, в которой каста проверяющих и контролеров имеет свою самоценную и обязательную роль.

Комиссия, направленная в Бузулуцк, была сформирована из проверяющих халявщиков среднего уровня. Проверяющие такого рода никогда не претендуют на коньяк и икорно-лососевые разносолы, на ресторанное обслуживание и вывоз продовольствия из оккупи… прошу прощения — из проверяемых районов. Но свои права они знают твердо — отсутствие обязательного обеденного стола с шашлыками и запотевшей водкой они приняли бы за оскорбление, а отмену вечерних выездов на природу вообще расценили бы как бунт против государственных устоев.

Возглавлял комиссию Рудольф Константинович Скубатиев. Это был высокий пожилой мужчина, лицо которого вследствие постоянных выездов на проверки было в частой сеточке морщинок. Темные подглазники придавали лицу Скубатиева надменно-страдальческое выражение — казалось, что судьба взвалила на его плечи все тяжести мира.

Рудольф Константинович относился к тому типу партийных работников, которые способны в любое время руководить любым предприятием независимо от его профиля. Послужной список Скубатиева подтверждал это в полной мере. С тридцатилетнего возраста Скубатиев руководил более чем шестьюдесятью предприятиями, учреждениями и организациями. Он организовывал производство мебели на Царицынском деревообрабатывающем комбинате, руководил музеем изобразительных искусств, спустя полгода увлеченно занимался вопросами захоронения экологически вредных веществ в НПО «Радон», а еще через год увлеченно организовывал заготовку шкурок сусликов и тушканчиков, руководил областным ансамблем казачьей песни и пляски имени Степана Разина, заведовал канализацией и водопроводом, бился за повышение производительности труда местного ликеро-водочного завода, руководил комиссией по борьбе с пьянством и алкоголизмом, и наконец он возглавил контрольно-ревизионную комиссию обкома партии и понял, что нашел свое место в жизни: здесь он пустил корни, расцвел справками, указаниями и постановлениями, обжившись до такой степени, что его уже побаивалось самое высокое областное начальство.

Приезд Рудольфа Константиновича Скубатиева в район соотносился руководителями этого района со стихийным бедствием малого порядка: пожаром, наводнением и недостачей в кассе взаимопомощи.

Появившись в любом районе, Скубатиев немедленно завладевал любимой служебной автомашиной местного первого секретаря, и его передвижения по местности носили хаотичный и малопредсказуемый характер

Рудольф Константинович являл собой законченный тип сердцееда — он приставал ко всем появляющимся в поле его зрения женщинам и их отказ в благосклонности полагал преступлением против системы управления. Нарвавшись на отказ, Рудольф Константинович откладывал все служебные дела и принимался плести интриги и строить козни, пока не добивался увольнения или перемещения предмета своей страсти со значительным понижением.

Растопить лед в его сердце, заставить забыть причиненные глупой, не понимающей своего счастья женщиной обиды могло только одно — халява!

И чем халявнее было угощение, чем скуднее становились партийные и общественные кассы, тем добрей и милостивей становился Рудольф Константинович.

Членов комиссии Скубатиев всегда подбирал сам. На этот раз в комиссию вошел главный ветеринарный врач области Николай Гордеевич Небабин и секретарь парткома тракторно-танкового завода Иван Яковлевич Цыцыгуня. Небабина знала вся область, меткая народная молва называла его не иначе как Ящуром Цаповичем. За глаза, разумеется. А вот Цыцыгуню почти никто не знал, хоть и был он представителем гиганта сельской индустрии. Вероятно, это было следствием секретности, царившей на заводе.

Комиссия прибыла в Бузулуцк во второй половине дня. Митрофан Николаевич Пригода смотрел в окно и увидел, как из бежевой «волги», которую притащил «Кировец», сгибаясь, выбирается долговязый Скубатиев. За ним вылез полный, дородный и чем-то похожий на спокойного племенного быка Николай Гордеевич Небабин. Цыцыгуня оказался невысоким худощавым старикашкой лет шестидесяти пяти. Он был в пиджаке, и на пиджаке кругло желтели правительственные награды, рассмотреть которые невозможно было из-за расстояния.

Прка Скубатиев и Небабин приводили себя в порядок, Цыцыгуня успел дважды обежать автомашину, переговорить с водителем, достать из салона солидные коричневые папки и раздать их владельцам. Шустрый был этот Цыцыгуня, как вирус гриппа. Пригоде он не понравился.

Именно от таких шустрых и деловитых следовало ждать всяческих неприятностей!

Митрофан Николаевич повернулся к ожидавшему за столом партийно-хозяйстве иному активу.

— Приехали, — сказал он.

— А Цыцыгуня? — поинтересовался Волкодрало.

— Вон он, твой Цыцыгуня, — едва не сплюнул Пригода. — Шустрый что твой вибрион!

Глава четырнадцатая,

Рудольф Константинович Скубатиев вошел в кабинет первого секретаря с широко расставленными руками, словно собирался ловить Пригоду.

— Митрофан Николаевич! — Он обнял вставшего ему навстречу первого, троекратно расцеловал его, прочувствованно похлопывая по спине. — Сколько лет, дорогой мой, сколько зим! Я уж и забывать стал, как ты выглядишь!

«А я бы тебя столько же не вспоминал!» — с любезной улыбкой подумал Пригода, в свою очередь охлопывая Скубатиева, как лучшего друга.

Скубатиев за руку поздоровался с каждым районным активистом и представил членов своей комиссии. С Ящуром Цаповичем все были хорошо знакомы. Пожимая руку Цыцыгуне, все косились вопросительно на Скубатиева: смирный? не тяпнет ли?

Обошлось.

Все расселись вокруг стола. Рудольф Константинович достал из кармана пачку «Краснопресненских», подождал, пока к нему пододвинут массивную пепельницу, и, прикурив, игриво поинтересовался у Пригоды:

— А Клавдия твоя где? В отпуске? Не рано ли отправил женьчину гулять, Митрофан Николаич?

Пригода промолчал. Объяснять ничего не хотелось. Короткое объяснение породило бы лишь сальные намеки, в длинных же легко было запутаться самому.

Вместо ответа Митрофан Николаевич деловито оттопырил нижнюю губу:

— С чего начнем, товарищи?

Скубатиев посмотрел на ветеринара, на шмыгающего сухоньким носом Цыцыгуню и торопливо сказал:

— С хозяйства, разумеется. Время-то не ждет. Больных животных много?

Пригода уклончиво отозвался:

— Эпизоотию мы, в общем, локализовали… Цыцыгуня согласно закачал остреньким носом. Ветеринарный врач медленно разлепил полные губы.

— Этхорошо, — сказал он. — Этзамечательно, товарищи руководители!

— В дороге не растрясло? — проявил бережное отношение к областным кадрам первый секретарь. — Все-таки не шутка, двести верст по бездорожью отмахали!

— Да, — с достоинством согласился Скубатиев. — Пришлось нам помучиться. Бездорожье — это наш бич, товарищи!

Пригода хитро и добро прищурился.

— Может, перекусим малость с дороги? — предложил он. — Посмотрим, как говорится, что нам Бог сегодня дал! Сытый, как говорится, голодного не разумеет, а сытые друг друга завсегда поймут.

Скубатиев вновь посмотрел на улыбающихся членов комиссии.

— Только, как говорится, на скорую руку, — согласился он. — И работать, работать, работать! Обком нас сюда не отдыхать направил и не закусывать. Обком, — поднял он длинный и желтый указательный палец, похожий на церковную восковую свечу, — послал нас сюда определить перспективы. — Он значительно оглядел нервно скрипящий стульями партийно-хозяйственный актив. — Определить перспективы и выяснить степень вашей опасности, так сказать, для соседних районов.

И так он это сказал, что члены актива нервно переглянулись — а что, если и в самом деле у них ящур, сибирская чума или, скажем, сап?

— Квид хок ад бовес? — негромко шепнул предисполкома Волкодрало.

К быкам это действительно не имело никакого отношения, и первый секретарь честно признался в этом:

— Рее ностра агитур!

— Нас? — уже по-русски удивился Иван Акимович. Скубатиев строго глянул на них.

— Это, товарищи, хорошо, что вы занимаетесь повышением своего духовного и интеллектуального, так сказать, уровня, — заметил он. — Изучение различных языков — вещь полезная и нужная. Партия нас всегда призывала, так сказать, учиться, учиться и еще раз учиться, но она же учит нас не выставлять свои знания напоказ!

Удовлетворенно оглядев порозовевших от смущения партийных руководителей, Рудольф Константинович иронично к в то же время уважительно обратился к первому секретарю:

— Ну, как говорится, ведите нас, товарищ Сусанин!

«Я бы тебя повел! — подумал про себя первый секретарь. — Я бы тебя действительно завел бы куда-нибудь. Как Сусанин тех поляков! Так бы тебя заплутал, что ты бы у меня оттуда до полной победы коммунизма не выбрался!»

Любезно улыбаясь, Митрофан Николаевич Пригода поднялся и предложил всем пройти в стеклянное кафе напротив райкома партии. Официально кафе называлось «Тихий Дон», но из-за обилия «рыбных дней» местные жители метко обозвали это предприятие общественного питания «минтайкой».

Разумеется, в связи с приездом высокой областной комиссии кафе в этот день не работало, минтая в него не завозили, а столы были накрыты на членов комиссии и партийно-хозяйственный актив — а именно на тринадцать персон.

В кафе Рудольф Скубатиев остановился сразу в фойе, внимательно разглядывая висящую на стене картину кисти местного художника Степана Гладышева. Картина называлась «Донские просторы», и изображен был на ней казачий сотник верхом на лошади, который из-под руки с зажатой в ней нагайкой вглядывался в бескрайние ковыли Придонья. Сотника Гладышев рисовал с управляющего четвертым отделением колхоза «Заветы Ильича» Ивана Укустова, который в районе славился своей нетерпимостью к пьяницам, прогульщикам и иным злостным нарушителям общественной дисциплины, поэтому завсегдатаи кафе картину называли «Кого бы выпороть?», а сотник на ней получился как живой — злой, жилистый, с горящим взглядом, в общем, под стать своему жеребцу из настоящих дончаков.

Как уже отмечалось, Рудольф Константинович одно время руководил Царицынским музеем изобразительных искусств, поэтому считал себя знатоком и ценителем живописи. Прищурив левый глаз, Рудольф Константинович долго и с разных ракурсов разглядывал картину и даже зачем-то присел на, корточки, неестественно выворачивая шею, чтобы разглядеть картину снизу.

— Талант, — наконец сказал он, — он, так сказать, везде талант!

Цыцыгуня согласно закивал головой. Голова у него была маленькая и от частых кивков напоминала поплавок, прыгающий на мелкой донской ряби.

Надо сказать, что Рудольф Константинович в живописи придерживался принципов социалистического партийного реализма, поэтому картины религиозной тематики и сомнительных направлений он в бытность директором музея изобразительных искусств держал в подвальном запаснике. Выставочные залы радовали народ светлыми и по-партийному ясными сюжетами. В основном картины иллюстрировали жизнь партии и ее верных руководителей. Иосиф Виссарионович Сталин в меховом полушубке и валенках оглядывал окрестности Енисея и прикидывал, как лучше ему навострить лыжи из ссылки и оставить в дураках цепных псов прогнившего царского режима. Владимир Ильич Ленин ловко пробирался по льдинам через Финский залив к заветному шалашику в Разливе. Лазарь Каганович сноровисто забивал первый костыль в будущее полотно московского метрополитена. Никита Сергеевич Хрущев довольно оглядывал могучие поросли краснодарской кукурузы. Леонид Ильич Брежнев нес на плече первую женщину-космонавтку Валентину Терешкову. Юрий Владимирович Андропов встречал с советского подводного крейсера улыбающегося и довольного Кима Филби. Справедливости ради надо сказать, что по мере снятия руководителя с занимаемых постов картины с его изображением также подвергались остракизму и в дальнейшем перемещались из выставочных залов в подвалы, где мирно соседствовали с запретными картинами эротического и религиозного содержания.

Помнится, в музее широко была представлена военная тематика.

Хороша была картина художника В. Андреева «Фельдмаршал Паулюс докладывает Гитлеру о капитуляции Шестой армии». Вид у фельдмаршала был подавленный, сразу было видно, что фюрер кроет его разными нехорошими словами, а фельдмаршал переживает, что эти нехорошие слова станут известны русским генералам. Слева на тарелке лежал кусок прессованного пополам с отрубями хлеба, справа была немецкая карта со стрелками наступления советских войск, смыкающимися в котел. На заднем плане сидел фельдмаршальский адъютант Шмидт, который уже, судя по его виду, писал свои разоблачительные мемуары.

Неизгладимое впечатление на Рудольфа Константиновича произвело масштабное полотно царицынского классика А. Кобеля «Пленные немцы идут на восток». Немцы на картине выглядели откормленными, радовались плену и были сплошь в очках и пенсне, а на худой конец — при моноклях. Окружившая дорогу толпа сердобольных русских женщин швыряла в немецкую колонну буханки хлеба, и, надо это откровенно признать, швыряла метко.

Вот с этим А. Кобелем и его особым художественным видением мира Рудольф Константинович и погорел так, что ему пришлось уйти из музея. А. Кобель представил на обсуждение общественности свой очередной художественный опус «Царицынские тракторостроители у пивного ларька на улице Дегтярева». Не успели картину внести в каталоги музея, как посыпались нарекания критиков и общественности. Одни говорили, что тракторостроители не ходят к пивным киоскам в шевиотовых костюмах. Другие допускали наличие у тракторостроителей таких костюмов, но не верили, что пиво у киосков пьют ведрами. Третьи замечали, что советские продавщицы пива крайне редко ходят на работу в изумрудных колье. Четвертые вообще утверждали, что картина так называемого народного художника А. Кобеля бросает тень как на тракторостроителей, так и на работников советской торговли.

Художник презрительно отмалчивался, отстаивая свое право на особое художественное видение мира, будь оно трижды неладно! Рудольф Константинович художника в этом поддерживал и, как оказалось, проявил в этом политическую незрелость и слепоту.

Глаза ему открыла инструкторша из отдела культуры горкома партии. Она подвела Рудольфа Константиновича к картине и поинтересовалась, чем, по мнению директора музея, занимаются два тракторостроителя у боковой стенки пивного киоска. «Нет, вы приглядитесь, приглядитесь!» — горячилась инструкторша. Рудольф Константинович пригляделся и призвал для объяснений художника. А. Кобель объяснил, что картины рисует с натуры, а следовательно, ответственности за действия лично ему неизвестных тракторостроителей нести не может. Фигуры же у боковой стенки пивного киоска понадобились ему для сохранения так называемой золотой симметрии, если это понятие что-то говорит директору музея, а тем более неискушенной в живописи инструкторше.

«Неискушенная в живописи? — взъярилась инструкторша. — Я в жизни видала такое, что этому пачкуну и не снилось! Но вы только вглядитесь! Где вы такое видели у царицынских тракторостроителей? Покажите мне хоть одного царицынца с таким, чего нам этот художник очки втирает? Пусть он честно скажет, где он такое видел!» А. Кобель высокомерно заявил, что он живописец, а не работник бюро знакомств. «Нахал!» — сказала инструкторша. «Искательница приключений!» — парировал художник, негодующе тряся бородкой.

«Фигляр!» — подытожила спор жрица культуры и отправилась писать докладную записку своему начальству. Результатом перепалки явилось то, что А. Кобель на долгое время был отлучен от зрителя и прослыл в городе диссидентом, а Рудольфа Константиновича Скубатиева перебросили на другой руководящий пост.

Сергей Синякин

«Ты меня, Рудольф, извини, — в порыве откровенности сказал Скубатиеву третий секретарь обкома, — но тут уж Лидия Марковна права. Она за жизнь столько видела, шестерых мужьев сменила, горком поштучно перебрала, но уж если и она возмущается и обвиняет этого художника в приукрашивании действительности, значит, этот твой А. Кобель действительно переборщил. У нас, слава Богу, не Африка и не Америка, чтобы такие уродства на всеобщее обозрение вытаскивать, но уж коли вытащил, то имей адрес, чтобы все это доказательствами подтвердить!»

Рудольф Константинович отошел от картины Гладышева на несколько шагов и вновь восхищенно поцокал языком. Митрофан Николаевич Пригода, боясь ненужных расспросов об авторе картины, который именно сейчас должен был находиться по пути в пионерлагерь вместе с выходцами из прошлого, торопливо пригласил:

— К столу, к столу, товарищи! Водочка киснет!

Глава пятнадцатая,

Гней Квин Мус по прозвищу Челентано влюбился в самый неподходящий для того момент. Что ж, Амур шаловлив и не спрашивает, когда ему пускать стрелы

Был ранний вечер, и Гней Квин Мус отправился на северную окраину Бузулуцка, чтобы попить чаю с молоденькой бухгалтершей из районного управления потребкооперации. Звали бухгалтершу Ларисой, она была одинокой, фильм «Блеф» с участием Челентано смотрела пять или шесть раз, а фотографию импульсивного итальянца повесила в углу под доставшейся от матери иконкой, отчего обаятельный мошенник оказался в хорошей компании, и можно было надеяться, что он обязательно исправится.

Так вот, Гней Квин Мус шел к ней домой и предвкушал уже все радости вечернего чаепития. Он очень хотел быть похожим на героя из бухгалтерских снов и даже надел на свидание широкополую черную шляпу, которая в совокупности с солнцезащитными темными очками делала его спортивный прикид совершенно неотразимым.

Только, пожалуйста, не надо говорить, что Гней Квин Мус опасался бузулуцких «чигулей» и таким образом замаскировался. Вам уже было сказано, что дело было вечером, поэтому маскироваться особенной нужды не было. Кроме того, всем известно, что римские легионеры — народ отчаянный, а Гней Квин Мус был именно из таких.

Гней шел на свидание, а Леночка Широкова, окончившая школу в прошлом году, но не выбравшая пока будущую жизненную стезю, стояла у колонки и наполняла ведра водой

Легионер посмотрел на девушку, и именно в этот момент мучающийся от безделья бузулуцкий Амур наугад выпустил стрелу. Разумеется, что этой стрелой римлянин был сражен прямо на месте.

— При-вьет! — сказал легионер, снимая шляпу с обритой головы.

Леночка посмотрела на него, покраснела и опустила взгляд. Надо ли говорить, что Амур и в этот раз не промахнулся?

— Не сцио вое, — только и смогла пролепетать она по-латыни с милым акцентом.

— Ах ты, мимоза пудика! — привычно и оттого несколько развязно сказал Гней Мус, коварно и обольстительно улыбнулся девушке и попытался цепкими длинными руками измерить тонкую талию мимозы-недотроги.

Не на ту нарвался! Леночка сердито вырвалась.

— А пурис манибус? — издевательски засмеялась она. — А то лезут тут с грязными руками!

— Пурис, пурис… — Челентано в доказательство показал ладошки. — Чистые они у меня!

— А совесть? — Улыбка у Леночки была… Гней Мус воленс-неволенс почувствовал угрызения совести. Ах этот Амур! Сейчас легионера можно было есть ин крудо, даже не подогревая.

«Каве!» — шепнул Гнею внутренний голос. Но всем известно, что влюбленный не внемлет рассудку. Вот и Мус забыл обо всем на свете, в том числе и об обольстительной одинокой бухгалтерше, к которой он шел на чай. От аморис абундантиа Мус ощутил вдруг небывалый прилив сил, он схватился за ведра с водой, готовый нести их за предметом своей неожиданно вспыхнувшей страсти на край Ойкумены, о которой однажды при нем спорили египетские жрецы. Реальный путь оказался значительнее короче: он закончился у крашенных коричневой краской ворот, где стоял уже, недобро глядя на легионера, угрюмый отец Леночки.

При виде его Гней Мус смутился, поставил ведра, с неожиданной для него учтивостью снял шляпу и очки и некстати вспомнил Вергилия. Казавшиеся ранее совершенно невинными строки неожиданно поразили бравого легионера открывшимся тайным смыслом:

Кви легитис флорес эт хуми наскентиа фрага, фригидус, о риэри, фудите хине, латэт анжуис ин.

Раньше Мус никак не мог понять, почему мальчики, собирающие цветы и низко стелящуюся землянику, должны убегать только из-за того, что в траве, по мнению поэта, скрывается холодная змея. Сейчас, ощутив на себе немигающий взгляд Леночкиного отца, Гней Мус понял, что поэт был прав и у мальчиков, собирающих цветы, все-таки имеются веские причины для бегства.

Но Гней был воином, и он не побежал. Он с достоинством надел на бритую голову шляпу, с вежливым нахальством посмотрел во внимательные глаза Широкова-старшего, изысканно попрощался с девушкой и ее родителем. Широков долго смотрел вслед удаляющемуся легионеру, покачал головой, поднял ведра и педагогически цыкнул на дочь, провожающую Гнея Муса задумчивым томным взглядом: