Глава двадцать шестая

Была гроза.

Молнии с треском разрывали серый кисель туч, призрачно высвещая едва видимые за пеленой дождя белые холмы за Доном. Походная колонна римских легионеров двигалась к Дону. Лица у легионеров были пасмурными, настроение — и того хуже.

Впереди, ревя двигателем на колдобинах быстро раскисающего грейдера, шел милицейский «уазик». Рядом с водителем на переднем сиденье восседал молчаливый подполковник Дыряев. На задних сиденьях, тесня друг друга, сидели Пригода, Волкодрало и нервно улыбающийся Сафонов. За ними, на откидной скамеечке, обычно используемой для перевозки административно задержанных, сидели взятые на всякий случай экстрасенс Онгора и переводчик Гладышев.

— Ну и дождина! — поежился Пригода. — Льет как из ведра!

Только не лови меня на банальных сравнениях, Читатель! Люди чаще ищут банальные сравнения, нежели ищут свежий и необычный образ. Если говорят о «пиве пенном», то и морда вспоминается соответствующая. Эпитет «кавказский» обязательно упоминается в сочетании с гостеприимством, здоровьем или упоминанием о лице и его национальности. Если «пьяный», то обязательно добавляется «как свинья», хотя редко кто может похвастаться тем, что видел это животное пьяным. Если «свободен», то «как птица», хотя вряд ли кто может назвать свободным существо, которое, не покладая крыльев, носится в поисках червячков и личинок своему прожорливому потомству. Чего ж удивляться, что первый секретарь райкома воспользовался уже не однажды использованным сравнением:

— Ну и дождина! Хлещет как из ведра!

Подполковник Дыряев промолчал. Еще в Бузулуцке он предложил центуриону занять место в машине. Присутствие экстрасенса было неприятно подполковнику, в нем угадывался махровый и циничный жулик, которого Дыряев с удовольствием посадил бы в камеру, но поскольку это было пока невозможным, хотя бы заставил его топать пешком по дождю. Соседство с жуликом в одной машине роняло подполковника милиции Дыряева в собственных глазах. Однако центурион оказался настоящим руководителем. На предложение подполковника он только пожал плечами.

— Хомо сум, — сказал он. — Эрго транзит а ме каликс исте! Плазиет дийс!

Конечно, центурион был человеком, и чаша сия никак не могла миновать его. Черт его знает, угодно ли это было богам? Но надо сказать, что римский начальник показал, как говорится, уби эт орби! В силу этого Федор Борисович испытывал недовольство собой. Духовное превосходство центуриона угнетало подполковника. Ишь гордый какой! Мол, катитесь, а я с солдатами своими под дождем мокнуть буду. Ну и хрен с тобой — не сахарный, не растаешь! Катись в эти свои… в Палестины! Откуда пришли эти Палестины, Дыряев не знал, но сама эта мысль доставляла ему определенное моральное удовлетворение. Конечно, прав Митрофан Николаевич — нечего этим римлянам делать в нашем времени. У них свои лексы, а у нас — свои. Не фига со своими лексами в чужой урбос соваться!

Он посмотрел в боковое зеркало на мерно вышагивающих по грязи легионеров и снова ощутил сожаление и угрызения совести. А все-таки термы они классные отгрохали! И хозяйственные — вон в скольких дворах колоннады стоят и цветники разбиты. А уж о законопослушании и говорить не приходится: глядя на них, даже гаишники на дорогах стеснялись мзду брать.

Дыряев вдруг подумал, что если говорить честно, то о римлянах ничего, кроме бене, сказать было нельзя. Ничего низи, кроме хорошего. Положа руку на сердце, надо было сказать, что поведение римских товарищей было чистым укором для всей бузулуцкой милиции. О си сик омниа! Но вечно так продолжаться, к сожалению, не могло.

Теперь они уходили. Может быть, они уходили обратно в свое прошлое, и уходили навсегда. Подполковник вспомнил строку Овидия, которую ему накануне с большим чувством продекламировал Птолемей Прист:

О навес референт ин мар то нови Флуктус!

Теперь подполковник чувствовал всю тоску этого стихотворения и снова ощутил сожаление. Себе-то чего врать? Друга он терял, настоящего друга. «Каждый должен жить в своем времени, — успокаивал себя Дыряев. — Если каждый будет по столетиям шастать, то весь мир изменится. Одно беспокойство от этих путешественников во времени! И мужики успокоятся, некому будет у них баб отбивать!»

Он тешил себя этими мыслями, но в глубине души крамольно и сиротливо жила совсем иная мысль, не вписывающаяся в какие-либо правовые рамки: а что, если римляне правы и самое надежное воспитание хомо новалис заключается именно в своевременной и беспощадной порке, без излишней жестокости и исключительно для того, чтобы внушить нарушителю незыблемость вечных истин — ах, чуки-чуки, не ук-ра-ди!.. Не со-тво-ри!.. Чуки-чуки! Не воз-лю-би!.. Хм… да… Последнее, впрочем, и Богу не возбранялось!

Митрофан Николаевич Пригода ехал навстречу грозе с разгорающейся в душе надеждой. Не было, понимаешь, печали, так нет, этих голоногих принесло. Одно беспокойство от них было и полный раздор привычной и размеренной жизни. Это ведь как посмотреть, можно и конфискацию самогона за грабеж расценить, а в усмирении пьяных «чигулей» обычный бытовой мордобой увидеть. А о моральном облике этих выходцев из прошлого и говорить не приходится, одни жалобы от бузулукчан поступают. Казалось бы, проверенные партийные кадры, и те в душевном смятении находятся. Нет, господа цивиси да квириты, нечего в чужом времени к женщинам приставать. Нечего, понимаешь, свои имперские амбиции и фашистские замашки показывать! Не дадим избивать и грабить наших славных сельских тружеников! И ведь добро бы, так сказать, православные были, так ведь нехристи, мужиков своих да цезарей бабскими именами называют, на идолов молятся. Таким дай волю — в однораз партийных работников за ноги на крестах вдоль грейдера распинать начнут.

Всегда ведь как было? Кто смел — тот и съел. А с появлением этих язычников в районе полный бардак начался. Хотя, если честно говорить, так сказать, по-партийному, термы они знатные построили, на всю область одни такие, и те в Бузулуцке. Но термы, понимаешь, термами, а как бы и строительство это в волюнтаристские ошибки руководства не записали. Кирпич-то на бройлерный цех выписан был! Тут, братцы мои, выговором с занесением в учетную карточку пахнет. И не простым, понимаешь, выговором, а строгим.

При мысли о суровом наказании настроение Пригоды совсем упало. Он с неприязнью покосился в боковое зеркало автомашины, в котором сквозь дождь смутно виднелась походная колонна легионеров. Впереди браво вышагивал центурион. Ишь гусак, головы не опустит! И чего в таких бабы находят? Ну да ладно, недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Пригода искоса оглядел попутчиков. Дыряев был явно недоволен. Ясный перец, такого собутыльника потерял! Бог даст, избавимся от этого воинства, мы и тебя, Федор Борисыч, с почестями на пенсию отправим. Гладышев, тихоня, затаился, как мышь перед мышеловкой, боится, подлец, что отвечать придется за сотрудничество с оккупантами, за эту, понимаешь, аллею Цезарей! Трясись, сукин сын, трясись! Хоть ты и беспартийный, а перед народом ответишь. На всю катушку ответишь. На весь срок, предусмотренный нашим родным Уголовным Кодексом!

Волкодрало тоже был сумрачен. И ему происходящее не нравилось. Зря мы это затеяли, думал Иван Акимович. Но, как говорится, партия — наш рулевой. Главное — чтобы рулила в правильном направлении. Честно говоря, римляне в районе совсем ни к чему. И без слуг цезаря забот хватало. Но торопиться, пожалуй, не следовало. Онгора этот доверия предисполкома не внушал. Одно слово — жулик! И Сафонов Ванька жулик был известный, известное дело — торгаш, рубль заплатит, три в карман положит. А уж этот школьный прощелыга с острой бородкой у Ивана Акимовича не вызывал ни малейшего доверия. Вот уж Иудино семя! Это надо еще посмотреть, где он по-римскому балакать научился. Не иначе — засланный казачок. Ох чуял Иван Акимович, нутром своим чуял, что хлебнут они еще забот с этой римской шпаной! Заботы, они, понятное дело, как прыщ — появляются нежданно и избавиться от них сложно.

Кто ж сказал, что римляне эти так просто и уйдут? Уйдут они, как же! С чего бы им уходить? Район тихий, народ смирный, с самогоном опять же натуг не бывает. При воспоминании о самогоне Иван Акимович почувствовал, что в глубине его донской души пеной вскипает гнев. Сучьи дети! Триста литров браги свиньям скормить! И самогон изъяли, паразиты! Свояченица, стерва, проходу не дает, все попрекает, мол, в грош тебя, Ванька, не ставят, мыльный пузырь ты, Ванька, только щеки раздувать и горазд. Слова-то какие обидные выбирает, коза рыжая!

Нет, прав Митрофан Николаевич, надо от этих голо… ногих избавляться. Нехай в свою Римляндию двигают, без них в Бузулуцке только спокойней будет. И коза эта рыжая, свояченица, угомонится, и авторитет никто подрывать не станет. А то ведь в сельсоветах уже смеются: уронил, мол, Иван Акимович авторитет, до самого полу и уронил!

Иван Акимович покосился на сидящего рядом Сафонова. Иван Семенович улыбался. А хрен ли ему не улыбаться, если от всех этих пертурбаций и волнений ему лично одна выгода была. Как говорится, рупь пишем — три в уме держим. А еще лучше — четыре. Термы термами, но это достояние народа, а о тебе кто позаботится, если сам забудешь? Все это лабуда, никакого прохода там и нет, откуда эти римляне взялись, теперь и Господь не скажет. Главное, что денежки в кармане. И пусть экстрасекс этот лыбится, думает, что пощипал бузулуцкие власти. Да ежели бы он узнал, какие суммы под него списали, у этого экстрасекса челюсть бы нижняя отвалилась и язык бы в гармошку собрался. Тоже мне пролетарий умственного труда! Ивану Сафонову наплевать, вернутся ли римляне в свое время, или останутся в Бузулуцке. Останутся они — значит Пригоду снимут, и честно заработанные гроши будут шуршать в кармане. Вернутся эти голоногие к себе, тем более все будет в полном порядке — гроши в кармане, экстрасекс и все районное начальство на коротком поводке.

Сафонов покосился на сидящего рядом экстрасенса. Тот сидел с отсутствующим видом. Конечно, Сафонов был жмот, и львиная доля бабок осела у него в кармане. Но тут уж ничего не попишешь. Как говорится, кто что охраняет, тот это и имеет. Бог не фраер, он все видит и каждый грех на карандаш берет. В конечном счете ему, Онгоре, на этого кооператора было наплевать, как и на всю потребкооперацию Союза в целом. Да и район этот Богом проклятый Онгоре был глубоко безразличен. И на деньги ему было наплевать. Денег у него было столько, что можно было весь этот Бузулуцкий район купить, на куски порезать да знакомым раздарить. Не в деньгах, как говорится, счастье. Главное — авторитет и этот… как его теперь называют… имидж. Они к любым деньгам дорогу открывают. Главное, чтобы люди тебе верили. Сафонов, безусловно, ворюга — и трети из положенного не заплатил. Ишь, сучок, жмется, за карман свой переживает. Нечего сказать, тепленькая команда подобралась! Другие бы за этот феномен обеими руками ухватились бы, ведь, можно сказать, очевидцы, участники чуда. А этим своего места на курином насесте жалко. Тоже мне первые парни на деревне! Этот, из сельпо, только за хапнутое переживает, ему бы урвать кусочек — и в чулан.

Про мента вообще говорить не стоит. Скажут ему «фас», он тебя без штанов оставит, крикнут «фу», он и отвернется, вроде ничего не видел.

Легионеры громыхали по раскисающему под дождем грейдеру словно товарняк с сельхозтехникой на платформах.

В салоне автомашины было сумрачно. Широкие спины районных руководителей загораживали обзор, а в узенькое заднее окошко «уазика» врывались сполохи молний, крупно высвещая испуганное лицо переводчика.

Гладышев вздрагивал при каждом раскате грома, трусливо поглядывая вокруг.

«Ну, переводил. Что в том плохого? Не я, так другой нашелся бы. Я же взаимопонимание обеспечивал. А тут того и гляди впаяют срок за сотрудничество с оккупантами. И вполне свободно посадить могут. Или в психушку отправят. Там, говорят, вообще полный беспредел. А если еще и аллею Цезарей припомнят? Степа, Степа, лучше бы ты бюсты партработников лепил. Или рисовал комбайнеров на полевом стане среди колосящейся ржи. А может, мне с ними уйти? Латынь я знаю, смогу с тамошними властями взаимопонимание найти. Фидий не Фидий, а некоторые способности имею, буду бюсты тамошних па-ханов ваять, еще и в веках останусь! Нет, Степа, в этом что-то есть! Обдумать бы это хорошенько, да времени в обрез. А собственно, чего обдумывать-то? Там слава и деньги, здесь зона или психушка. Поставь перед таким выбором Репина или, скажем, Коненкова, только бы их в нашем столетии и видели! Да… Не горячись, Степа, такие решения с ходу не принимаются!»

Степан Николаевич посмотрел в маленькое окошко заднего вида. Легионеры бодро шагали по раскисшему грейдеру, только комья грязи в стороны летели. Бравые ребята, таких дождем и молниями не смутить. Как говорил один русский поэт — гвозди бы делать из этих людей!

"Черт меня дернул с ними связаться! Цезарей поналепил, идиот. Лучше бы я аллею Колхозника создал. С бюстами доярок и механизаторов на постаментах. Особенно доярок. У них, если приглядеться, кроме бюстов, вообще ничего нет.

Господи! Громыхает-то как! Ни хрена у нас не получится. У нас вообще никогда ничего не получается. Потому что мы все через задницу делаем. Ну, Онгора, понятное дело, деньги отрабатывает. Но районное начальство почему ему поверило? Как пацаны купились, честное слово! Нет там, на Меловой, никакого прохода в прошлое. Напрасно только людей под дождем гоняют. И мент сидит, слова лишнего не скажет. А если все-таки получится? Может, все-таки есть проход? А мент для того и сидит, чтобы после ухода римлян наручники на руках их переводчика застегнуть? Тогда все припомнят — и пленэры с ученицами, и аллею Цезарей, и переводы, и вообще… Вполне могут весь изъятый римлянами самогон в вину мне поставить!"

Гладышев снова тоскливо посмотрел в окошко, и в это время с сухим треском, переходящим в орудийный грохот, раскатился гром. Сизо-черные тучи ходили совсем низко, и римский громовержец Юпитер высматривал с небес милицейский «уазик», чтобы поразить его молнией.

Меловая гора была уже совсем близко, и Степан Николаевич явственно ощутил на своих запястьях холодные ободки наручников. Боже мой! Учитель рисования едва сдержал бьющийся в черепе извечный русский вопрос — за что?

Он откинулся на узкой скамеечке, стараясь не встречаться взглядом с равнодушным экстрасенсом. Дождь шуршаще барабанил по натянутому брезентному верху «уазика». «Господи! — мысленно застонал Степан Николаевич. — Кто же знал, что так все получится? Кто знал?» — и Гладышев принялся осторожно и незаметно для окружающих биться затылком о натянутый влажный брезент.

Глава двадцать седьмая

Дождь настроения не прибавлял. Да и о каком настроении можно было говорить, если все до нитки промокли? Сидеть бы сейчас в теплой хате или, на худой конец, в сухой казарме, так нет, надо было тащиться за десять километров от Бузулуцка ради эфемерной возможности вернуться в свое время! Опять возвращаться в пески, где свирепствуют антропофаги, опять драться за цезаря и чужие богатства, опять хоронить погибших и залечивать раны…

Это только в исторических трудах моритури де салютант цезарю. Нормальному воину умирать не хочется. Нормальному воину хочется мира, денег хочется вдоволь, семьи хочется, баб хочется, детишек и внуков на колене потетешкать хочется…

Вот и представь, читатель, с каким настроением легионеры месили жирную бузулуцкую грязь. И даже идущий впереди центурион был задумчив и угрюм. Предположим, что местные начальники были правы. И что же? Возвращаться в африканские пески? Птолемею Присту и в Бузулуцке было неплохо. Говоря откровенно, именно в Бузулуцке центурион ощутил покой и, даже можно сказать, счастье. Хороший дом, уютная женщина, прекрасные собеседники — что еще нужно мужчине, растратившему себя в боевых походах, вдоль и поперек израненному, за сорок лет ничего не заработавшему, кроме ноющих к ненастью шрамов? Уж лучше в штанах ходить, лучше хлеборобством или скотоводством заниматься, чем сложить голову в никому не нужных песках во славу цезаря, который никогда не узнает о совершенном в его честь подвиге.

Холодные струйки дождя катились по бритому лицу центуриона.

Снова раскатился в небесах гром, впереди извилисто заплясали молнии. Слева в поле стояла высокая, уже наливающаяся колосом пшеница, справа бесконечной стеной тянулась лесополоса. Рычал впереди милицейский агрегат, на котором ехало высокое районное начальство, а позади в мареве дождя оставались белые домики Бузулуцка, в которых безутешно и нешуточно рыдали оставленные легионерами женщины.

Впереди в сполохах молний и тумане дождя вставала неизвестность.

Центурион обернулся.

Лица идущих следом легионеров были мрачны, но солдаты привычно держали строй. Мало уцелело из тех, кто на шестидесяти восьми кораблях когда-то отправился к песчаным знойным берегам, кто дрался во славу цезаря и Рима; уцелевшие остатки легиона, ветераны и юнцы, месили грязь северных земель, возвращаясь в пенаты.

И в который раз центурион задал себе вопрос: чего ради?

Им сказали, что чужая им эта земля и чужды они земле этой.

Так ли это?

Сомнения мучили центуриона, сомнения мучили его солдат.

Гней Квин Мус пребывал в отчаянии, потому что он любил и оставил возлюбленную. Все доблестные победы во славу цезаря и великого Рима он бы отдал, чтобы никогда не расставаться с предметом своей любви. Старший Широков, как выяснилось, совсем не возражал против брака Гнея Квина Муса с Леночкой. «Ты, Гней, паренек правильный, — сказал он. — А что ходок, так в том беда невелика, сам по молодости лет не одну курочку пощупал да потоптал». Смысл непонятной Мусу идиомы объяснил закадычный друг Валя Аверин: «Ты, Гней, дурного не подумай, Семен тебе говорит, что в молодости сам к бабам неравнодушным был. Как говорится, по феминам шастал. Это дело молодое, а возьмешь девку за себя, станешь серьезнее, детишки пойдут, хозяйством обзаведешься. А я тебя могилки копать научу, без куска хлеба, друг Гней, не останешься!» «О Валентине, — возразил ему Гней Квин. — Дело воина убивать врагов, а не копать для них могилы». "За убивать у нас в тюрьму сажают, — сказал Аверин. — Не хочешь могилки копать, иди в менты. Самая для бывшего легионера работа! «По мне — хоть коров пасти, — пылко сказал римлянин. — Лишь бы Эллен согласилась в моем доме шерсть прясть». Аверин усмехнулся. «Будешь за коровьи хвосты держаться, — сказал он, — быстро один останешься. У нас профессия пастуха для убогих, крепкому мужику и профессия подходящая требуется». Они с Эллен уже строили семейные штаны, и Гней Квин Мус обещал возлюбленной пойти в вечернюю школу и окончить ее экстерном, да и против семейной фамилии Широков не особенно возражал. В Риме был он Гнеем Квином Мусом, а в Бузулуцке станет Геной Широковым. Неплохо звучало, совсем неплохо — Геннадий Квинтович Широков. И что гладиаторскому сироте были римские пенаты?

Ноги Гнея Квина Муса по прозвищу Челентано шли вперед, а душа оставалась далеко позади, в скрытом пеленой дождя Бузулуцке, где рыдала, уткнувшись в подоконник, Леночка.

Гней Квин Мус поднял тоскливый взгляд и встретился глазами с хмурым и полным нежелания продолжать путь взглядом центуриона.

Птолемея Приста Гней Мус уважал. Центурион в бою за спинами других не отсиживался, раненых на боле боя не бросал, славословий в адрес цезаря и начальства не высказывал. Не зря же молодые легионеры сочинили в честь таких людей, как центурион, ставшую популярной в Бузулуцке песню:

Слава — удел немногих. Смерть чаще настигает воина в курятнике, из которого надо обязательно выбить уже никому не нужного неприятеля. Больше всего солдат погибло не в массовых сражениях, а при событиях незначительных и малозаметных историкам.

Что с того, что после твоей гибели ее воспоют поэты и воплотят в масштабных полотнах художники? Кто помнит Брюса Корнелия Сульпиция, павшего в битве при Пренесте, да и кто теперь помнит, во имя чего велась эта битва?

Кто помнит Марка Клавдия Марциелла, попавшего в засаду и убитого неприятелем? Никто уже не помнит, кто был его неприятелем и почему этот неприятель устроил коварную засаду. В черную Лету канули и победители, и побежденные.

Гнею Квину Мусу не хотелось в безвестное прошлое. Ему нравилось в настоящем. Ему хотелось остаться с Леночкой Широковой. Что влюбленному цезарь? Только еще одна досадная помеха в любви.

И Гней Квин Мус остановился. Остановилась и вся походная колонна легионеров. Центурион не поторопил их своим зычным голосом. Впервые в жизни центурион выжидал. А может быть, он просто не видел впереди врага, с которым надо было сражаться?

Молчали корникулярии, подставляя ливню однорогие шлемы и воткнув в жидкую землю шесты с командными ладошками и значками легиона.

Молчали легионеры, хмуро вслушиваясь в грозовые раскаты над Доном.

Молчали Плиний Кнехт и Ромул Луций, которым совсем не было нужды уходить с легионом в прошлое. Уж они-то там точно ничего не оставили.

Автомашина, в которой ехало районное руководство, притормозила, юзом скользя по лужам.

Над Меловой робко и неровно вспыхивала радуга; она дрожала, гасла и загоралась вновь, и в центре ее над мокрой и оттого кажущейся серой вершиной плясало марево, овитое голубоватыми струйками молний.

Районное начальство бежало к вершине, размахивая руками и призывая легионеров. Бежал Митрофан Николаевич Пригода, одной рукой придерживая черную велюровую шляпу. Бежал председатель исполкома Иван Акимович Волкодрало, зычно и хрипло призывая легионеров следовать за ним. Бежал председатель райпотребкооперации Иван Семенович Сафонов, одной рукой заманивая легионеров. Другой рукой он прижимал к груди большой весело позвякивающий и булькающий пакет. Бежал начальник районной милиции Федор Борисович Дыряев, одной рукой придерживая фуражку, а другой — прыгающую на поясе кобуру со служебным пистолетом. Рядом с ним трусил учитель рисования Степан Николаевич Гладышев, на бегу натягивая на мокрую лысину измятый берет. Мелкой рысью поспешал за ними экстрасенс Онгора, всем своим видом показывая, что бежит лишь из чувства коллективизма.

Легионеры молча смотрели на бегущих бузулуцких руководителей, не изъявляя желания догнать их и даже перегнать по пути во вчерашний день.

— Сюда! Товарищи римляне! Сюда! — закричал Митрофан Николаевич, делая вполне понятные знаки рукой. — Быстрее, товарищи! Быстрее, квириты!

Взгляды легионеров обратились к центуриону. Птолемей Прист молчал. Яростный и гневный Юпитер рвал над их головами небесную парусину, пытаясь открыть легионерам обратную дорогу к славе и смерти.

Центурион молчал. Что он мог сказать? Разве что подать еще одну никому не нужную команду?

Ударила молния.

Мутные вихри под радугой взвились, языки пустоты лизнули вершину Меловой. «Товарищи римляне-е-е-е! — донесся слабый голос первого секретаря райкома партии. — Сюда-а-а! Сюда, товарищи!»

Центурион ткнул рукой в первых попавшихся под руку легионеров.

— Ты! И ты! Вернуть их! Мы… остаемся!

Плиний Кнехт и Ромул Луций спринтерами рванули к вершине Меловой. Промедлить значило подвергнуться очередному наказанию. Это было выше оставшихся у них душевных сил. Уж лучше смерть от молнии на вершине холма!

Легионеры молча смотрели вслед бегущим товарищам. За шумом дождя не каждый расслышал, что сказал центурион, но каждый надеялся, что он сказал именно то, чего они все ждали.

Мутные вихри закружились над Меловой, захватывая мечущиеся человеческие фигурки. Прогрохотал гром. Над вершиной Меловой высветилось призрачное голубоватое и ветвистое дерево, достигающее темных туч. Голубоватые ветви этого фантастического дерева мерцали, и вместо листвы на ней горели многочисленные голубоватые огоньки. Вокруг этого чудесного дерева многоцветно вспыхивала гигантская радуга. Легионеры изумленно смотрели на открывшуюся перед ними изнанку Вселенной.

Радуга над вершиной Меловой погасла.

Гней Квин Мус вышел из рядов и швырнул меч к ногам центуриона

— …, — убежденно сказал он по-русски и повернулся к легионерам — Вы, квириты, как хотите, а я остаюсь!

Центурион посмотрел вперед. Человеческих фигурок на вершине Меловой не было видно, и это обстоятельство придало центуриону уверенности.

— Легион! — крепнущим голосом сказал он, и лица легионеров с надеждой повернулись к начальнику. — Кругом! — подал центурион Птолемей Прист свою последнюю команду. — В город ша-а-гом! Марш!

Легион четко исполнил команду своего начальника. Проходя мимо центуриона, легионеры бросали к его ногам мечи и щиты, и груда никому уже не нужного оружия быстро росла.

Птолемей Прист пропустил легионеров вперед, постоял над кучей железного хлама, потом бросил поверх него свой меч и пустился догонять товарищей, оставив позади заляпанный грязью «уазик», в котором ошалевший милицейский сержант никак не мог отвести взгляда от безлюдной вершины горы, над которой медленно расходились облака, открывая прозрачную и ясную синеву неба.

декабрь 1998 года.