– Вы что, собираетесь играть всю ночь напролет?

– Там видно будет, как решим.

«Если я выиграю, будет чем заплатить за отель и за билет на самолет», подумал Ромуальд. Он знал, что в Адене ему не продать даже часть своего жемчуга. Эксперт, у которого он консультировался, заранее предупредил его не сей счет. Его немек можно было понять как: «Только я могу купить у вас этот жемчуг», но поскольку тот был явный жулик – это было написано крупными буквами прямо у него на физиономии – то надул бы его, дав в обмен не жемчуг ровно столько, что едва хватило бы на ремонт одного западного донжона Фальгонкуля. Нечего было и думать о том, чтобы продать жемчуг в этой дыре. Серьезно думать о продаже можно было только в Париже, Лондоне или Амстердаме, городах, где процветает честность.

«А если я проиграю? – спросил себя Ромуальд, выходя с сумкой в руках из номера следом за неотвязным Пьянити. Ладно, посмотрим. Я дам им одну или две жемчужины. У них нет причин, чтобы их не брать. Меньше, чем через пять минут они получат доказательства того, что каждая жемчужина стоит целой пачки банкнот».

Наверху, как раз над комнатой Ромуальда, в салоне 318-го номера их ждали, овеваемые струями вентилятора, двое мужчин и одна женщина. Мужчины сидели за карточным столом, за которым должна была состояться партия в покер. Женщина стояла возле одного из игроков, своего любовника, и занималась тем, что теребила ему уши и нежно поглаживала шею, словом, недоедала ему. Прохладительные и крепкие напитки, а также закуски, принятые в Южной Аравии: холодная лососина, свежие фиги в мятном желе, рахат-лукум, обсыпанный сахарной пудрой, финики в сиропе – были выставлены рядом со столиком. Один из игроков, судя по виду швед, спортивного вида, очень светлый блондин, о лицом, изборожденным морщинами, с мешками под голубыми глазами – что от национальности не зевисит – расстелил коврик на карточном столе и заканчивал раскладывать карты. Другим игроком был Нини Комбинас, приятель Пьянити. Комбинас был страшно толстый, жирный великан, с нежной загорелой кожей. Трудно было на вид определить его возраст. Ему явно грозила слоновья болезнь. Он носил очень тонкое белье и галстук, как у Чарли Чана. Рубашка у него подмышками была мокрой от пота. От него сильно пахло духами и мускусом. Шея была толстая, лицо круглое, лоснящееся, одутловатое, зато без единой морщинки, волосы цвета воронова крыла, ресчесенные не ровный боковой пробор, глаза очень темные, маленькие брови домиком, губы толстые, необыкновенно красные – впечатление было такое, будто он целовался в засос с куском свежей кровяной колбесы в зубах или выпил флакончик лака для ногтей. Подбородок и пухлые, с ямочками щеки были как у маленького ребенке, уши – маленькие, слегка оттопыренные. Эти-то уши и теребила Гертруда, его подружка. Одета она была совсем легко, как баядерка, лицо сильно накрашено. Длинные серьги свисали до самых ключиц, а не ногах, руках и даже пальцах ног было надето огромное количество фальшивых браслетов. Гертруда состояла в труппе восточных танцовщиц и каждую ночь выступала в дансинге-кабаре по соседству с отелем. Она зарабатывала себе на жизнь, занимаясь танцами и легким стриптизом, пока ее толстый любовник играл в покер. Нини Комбинас никогда не расставался с оружием: великолепный пистолет венгерского производства лежал в специальном внутреннем кармане: его портной пришивал такие карманы ко всем его пиджакам. Кроме того, не поясе, в специальных ножнах из кожи он носил изящный флорентийский кинжал. Комбинасу в то время пришлось бежать из Франции из-за целого ряда совершенных там преступлений. Конечно же, все только и ждали, когда его можно будет осудить зе убийство – хотя у полиции не было ни малейших улик против этой туши сырого мяса, – но самое резкое осуждение вызывал даже не столько сам факт предумышленного убийства а жестокий, зверский характер этих преступлений. У него была мания расчленять труп своим кинжалом, выкалывать глаза, отрезать большой пелец или срезать лезвием чересчур большой нос, словом, отвратительно, патологически терзать труп человека, попросту убитого выстрелом из револьвера.

Нини Комбинас с раздражением сбросил руку Гертруды со своего плеча:

– Отстань! Ты мне надоела. Шла бы ты лучше на работу.

Молодая женщина слегка зевнула, прикрыв унизанной кольцами рукой свой похожий на куриную гузку рот, в который несчастному Комбинасу не удавалось даже при помощи рожка для обуви всунуть что-либо значительное. Толстяк хлопнул ее по заду:

– Иди, ягодка, трудись! У меня дела. Где он там пропадает, этот Пьянити?

– Хочешь, я схожу за ним? – Предложил швед.

– Подождем еще немного.

– Приятного вечера, мои птенчики, – сказала Гертруда, удаляясь, при этом ее зад ходил ходуном как ялик в бурю у мыса Горн. Она вышла из номера, оставляя за собой запах духов, словно шлейф дыма за самолетом «Мираж» в день праздника 14-го июля.

– Как я мечтаю поскорее смыться из этой страны верблюдов, – вздохнул Комбинес.

Вот уже восемь месяцев он отсиживался в Адене со своими дружками. Поскольку французская полиция села ему на хвост, он был вынужден покинуть Францию вместе с преданным ему Пьянити, своей правой рукой. Со шведом он познакомился во время одного из своих невздоь в Рим, после чего скандинав и примкнул к ним. После нескольких мелких краж в Африке, они совершили вынужденную посадку в Адене. И вот уже восемь месяцев Нини Комбинес пытался вернуть себе удачу. Но в Аден редко залетали птичкм, которым можно было пощипать перышки. К тому же, слух о том, что он карточный шулер, разнесся так широко, что сыскать партнеров для игры в покер – это была уже целая проблема.

Когда Бен Задриф, эксперт-ювелир сказал им, что какой-то тип из их отеля прогуливается с сумкой, полной редчайших жемчужин, они задумали, было, выкрасть этот жемчуг. Им не везло – а виноваты в этом были вредные типы из Французской полиции, недаром евшие свой хлеб – с Рима у них не хвосте висел Интерпол. В отеле местный детектив не спускал с них глаз, словно они были каторжники. Попробуй они умыкнуть жемчуг у француза не улице, и их бы срезу накрыли. Не в состоянии схватить их за убийство, полиция прищучит их за кражу. И тогда Комбинес решил украсть жмчуг, не нарушая закона: выиграть его в карты. Они попросту обставят француза, только и всего. Тот проиграет и откупится, отдав им свой жемчуг. Детективу из отеля и возразить на это будет нечего.

Когда Пьянити и Ромуальд с сумкой в руках вошли в номер, у Нини Комбинеса вырвался громкий вздох облегчения. Прибрав к рукам жемчуг, он сможет вернуться в Париж и вновь займется недвижимостью.

Пьянити подтолкнул Ромуальда к карточному столу. Дворянчик споткнулся. Сильной рукой Комбинес удержал его за локоть и усадил на стул рядом с собой, потом одарил его вполне дружеской улыбкой и налил ему виски.

Нини Комбинес энал много способов мошенничать в карты, он часто их менял, некоторыми трюками он пользовался в двух-трех десятках партий, а потоом уже больше к ним не прибегал.

Ромуальду предложили осмотреть карты со всех сторон, постучать по ним, взвесить на ладони, понюхать, посмотреть на свет и пощелкать по ним ногтем. Ничего подозрительного в них не было. Не такой уж идиот Нини Комбинас, чтобы пользоваться краплеными картами. Чтобы ощипать Ромуальда, а дополнение к тем классическим приемам, о которых нет даже нужды здесь говорить, Комбинас и его подручные решили применить способ «зеркальной зажигалки», в свое время произведший фурор в Лас-Вегасе и даже в Монте-Карло, где весьма трудно было мошенничать. А потом о нем забыли.

Время от времени – но это делали только при маленьких ставках – «голубку» давали возможность выиграть; метод уздечки – дать клиенту кое-какие преимущества с тем, чтобы у него создалось впечатление, что ему то везет, то не везет в игре, и в моменты невеэения постараться максимально ощипать его.

У Комбинаса, Пьянити и шведа, которого приятеля ввели в курс дела, – у каждого из них было по четыре-пять больших зеркальных зажигалок. На всякий случай, надо было быть предусмотрительными – ведь почуяв подвох, клиент мог потребоветь показать ему подозрительную зажигалку – у преступников в карманах, к слову сказать, достаточно глубоких, лежали такие же точно обычные зажигалки.

Игра началась, и три или четыре партии шла по всем правилам. Затем Комбинас подал знак, похлопав ресницами, что сказало напарникам больше, чем послание, переданное с помощью азбуки Морзе. Сдавал швед. Игроки посмотрели полученные карты. Ромуальд держал свои карты веером. Пьянити услужливо подвинул яшичек с сигаретами бывшему фотографу. Последний из Мюзарденов взял сигарету «Плейерс» и зажал ее губами. Разумеется, если бы Ромуальд не курил – а в баре Пьянити отметил про себя, что француз курит – его бы, очевидно, не взяли в «пассажиры» или прибегли бы тогда к какому-нибудь другому обманному трюку.

Не успел Ромуальд достать из кармана коробок спичек, а уже Комбинас протянул ему прямо под нос горящую зажигалку. Естественно, потрошители долго и упорно тренировались. На одной из сторон зажигалки, обращенной к Комбинасу, было крошечное, но очень яркое зеркало. Любезно протянутая Ромуальду зажигалка оказалась между сигаретой и картами у него в руках. Поднеся горящую зажигалку, толстяк едва заметно поводил ею слева-направо и справа-налево, в то время, как Ромуальд – классический жест курильщика – смотрел, хорошо ли он прикурил. Молниеносный взгляд, и толстяк увидел в зеркальце карты француза. У него был красивый «фул» из трех дам. Операция «перископ» длилась всего шесть секунд. Хитрость состояла, по-первых, в том, чтобы иметь орлиное зрение, дабы мгновенно разглядеть отраженные в зеркальце карты, во-вторых, сделать при этом вид, что карты партнера тебя вовсе не интересуют, в-третьих, устроить так, чтобы клиент взял сигарету из любезно предложенной ему коробки: в-четвертых, опередить его, поднеся ему зажигалку прежде, чем он зажжет спичку или достанет собственную зажигалку. Иногда заклинивало, клиент пользовался своей зажигалкой, в таком случае старались побыстрее закончить партию с наименьшим риском проиграть, но редко случалось, чтобы клиент отказался от столь любезно предложенного ему огня. Фокус заключался в том, чтобы зажигалка оказалась точно между картами и сигаретой; не предлагать прикурить, прежде чем простофиля не возьмет карты в руки и не развернет их веерам у себя под носом. Наконец, высшая ловкость заключалась в том, чтобы легким движением подтолкнуть коробку с сигаретами или сигарами другим игрокам и также услужливо поднести им зажигалку, чтобы простак не удивился, почему это его одного обслужили, а остальных нет; доходило до того, что клиент, вовлеченный в этот обмен любезностями, протягивал спичку или свою зажигалку кому-нибудь из партнеров, сидящему с сигаретой в зубах.

Ромуальд выкурил штук тридцать сигарет и пять или шесть легких сигар. Партии в покер, организованные мастерской рукой Нини Комбинаса, заканчивались всегда в насквозь прокуренных комнатах, где от дыма впору было вешать топор.

Около четырех часов утра, прикинув, что он проиграл уже достаточно – его долг вырос до 240 000 долларов – Ромуальд, отчаявшись отыграться, усиленно позевывая, выразил желание идти спать. Комбинас, Пьянити и швед переглянулись: это означало, что надо дать «голубку» возможность отыграться, чтобы у того возникло желание продолжать игру. Комбинас одарил его своей самой дружеской улыбкой:

– У вас есть чем заплатить, приятель?

– О, да, конечно, сказал Ромуальд, сжимая ногами сумку под столом, при этом у него перехватило в горле, и кадык заходил ходуном.

Двумя часами ранее Комбинас постарался – сукно на столе было залито вином из опрокинувшейся бутылки, – вынув из кармана газету, это была «Франс-Суар» двухмесячной давности, расстелить ее не столе прямо под носом у Ромуальда. Последний из Мюзарденов мог видеть на фотографии на первой странице жирное лицо своего соседа по столу, улыбающгося фоторепортерам, а под ним крупными буквами визитную карточку толстяка с жестокими глазами: «Самого жестокого после Петьо убийцу-садиста видели в Риме неделю тому назад. Действительно ли этот параноик выпустил кишки молодой бермешне, предварительно выколов ей глаза…?»

– Счет дружбы не портит, уточнил Комбинес, наливая Ромуальду полный стакан виски с мятой. Ну что, играем до пяти часов?

– Я. Да, конечно, – ответл Ромуальд, чувствуя, что у него мокрые трусы, а к животу словно приставили раскаленный утюг.

В 6 утра Комбинас решил, что, пожалуй, хватит, француз должен был им почти в десять раз больше, чем они потеряли из-за скандала в Ля-Виллет. Ночь оказалась прибыльной. Ромуальду позволяли отправиться спать, после того, как он отдаст деньги.

– День… Деньги у меня в номере… – пробормотал Ромуальд, не решаясь открыть сумку на глазах у бандитов. Он прикинул, что заплатив долг чести, у него еще останется примерно половина жемчужин, то есть, около сотни; не было никакой надежды оценить жемчуг по его настоящей стоимости; он на этом роковым образом терял; но иного выбора у него не было. Сумка лежала на его костлявых коленях. Если гангстеры пронюхают, что там у него ценностей как в витрине магазина Картье, они не отстанут, пока не выудят все.

Преступники обменялись взглядами.

– Наш друг Пьянити проводит вас, сказал Комбинас. На случай, если вы заблудитесь по дороге.

Пьямити встал, надел куртку, готовый сопровождать Ромуальда в его номер. Гертруда, оттанцевав и вернувшись около двух часов назад, поспала немного в соседней комнате, вышла, едва одетая, в турецких туфлях на босу ногу и принялась снова теребить уши своего толстяка.

– Мы можем вернуться в Париж, моя сладкая лапочка, и отныне Париж будет принадлежать нам, – шепнула туша.

Ромуальд и Пьянити вышли из номера, причем, последний слегка подталкивал бывшего фотографа указательным пальцем в спину. Тот изо всех сил прижимал к себе сумку.

– А как же полиция, Нини? – удивленно спросила тенцовщица. – Нас, вроде бы, не очень жаждут там видеть…

– Не переживай, теперь у меня есть деньги. Если на берегах Сены нас встретят не слишком приветливо, мы уедем в Италию или Марокко, тем будет видно. Одевейся и надень серьги, мы летим первым же самолетом.

Детектив отеля – бывший сотрудник ФБР, широкоплечий тип, не любящий шуток – потягивал свой утренний виски в баре на этаже, когда он увидел Ромуальда и Пьянити. Бандит с обезьяньим лицом заметил подозрительный взгляд, брошенный на него сышиком. Он счел за благо не идти следом за Ромуальдом и прошептал ему на ухо:

– Я жду вас на террасе. Подышу немного свежим воздухом… Давайте по-быстрому. Без глупостей, я за вами слежу.

Гангстер занял позицию на террасе, откуда видна была дверь, ведущая в номер Ромуальда. Безработный фотограф направился к этой самой двери. Подошедший к нему в эту минуту детектив любезно спросил, преграждая ему путь:

– Что-нибудь не так, мсье Мюзарден? Вы уверены, что все идет так, как вы того желаете?

– Все отлично, – еле слышно пробормотал Ромуальд.

– Должно быть, устали, всю ночь играли в карты…

– Довольно-таки, да.

– Держу пари, вы проиграли?

– Да, сказал Ромуальд, заметив угрожающий взгляд Пьянити, следившего за их разговором сквозь стекло.

«Против зтого возразить нечего», сказал сам себе детактив. «Он имеет право заплатить своими жемчужинами. Попытаюсь-ка я потрясти немного Комбинаса и получить мои комиссионные…»

– Мое почтение, мсье Мюзарден, и доброго вам дня, произнес детектив, направляясь обратно в бар.

Ромуальд поспешно вошел в номер, и Пьянити, видя, что сыщик ушел, проскользнул следом за ним в комнату. Тогда Ромуальд стремглав влетел в туалет и закрылся там. Бандит ждал в ванной и мыл руки, насвистывая «Пляску смерти» Сен-Санса. Трясущимися руками Ромуальд быстро засунул сотню розовых жемчужин в карманы, оставив другую половину в сумке. Он спустил воду, вышел из туалета и в сопровождении Пьянити вернулся в комнату.

– Я вынужден расплатиться с вами жемчугом, очень редкие и дорогию жемчужины, через минуту заявил Ромуальд, усаживаясь на кровать, тогда как Пьянити устроился в кресле и закурил сигарету.

Ромуальд встал, открыл сумку и вытряхнул ее содержимое на столик. Сверкающие ослепительным блеском жемчужины покатились по его поверхности. Понимавший толк в жемчуге Пьянити подошел и на мгновение залюбовался. Взяв одну из жемчужин двумя пальцами, чтобы рассмотреть поближе, он сказал:

– Ваша кошка превратилась в жемчуг?

– Нет, я… То есть…

– На трудитесь зря. Хорошо. Я думаю, что мои друзья согласятся взять эти жемчужины, но нужно переговорить с мсье Комбинасом. Мы обсудим это. Надо быть в полной уверенности, что они настоящие, ваши жемчужины, вы понимаете… На вид они недурны, но кто знает?

В ту же самую минуту самый крупный не Ближнем Востоке эксперт по жемчугу и драгоценным камням – Кольботорк, – будучи в Адене проездом по личному деду – и которому Комбинас уже позвонил – входил в номер толстяка с портфелем, набитым лупами и ручными весами.

Вернулся Пьянити, слегка подталкивая Ромуальда в спину. Ведикий Кольботорк, усевшись за стол, подверг все сто жемчужин, отданных бандитам, тщательному анализу. Исследование длилось добрых полчаса. Затем эксперт, едва скрывая свое восхищение жемчугом, который ему довелось изучать, клятвенно заверил, что тут его на немногим более десяти миллиардов. Комбинас королевским жестом протянул десяток жемчужин Ромуальду, потом они пожали друг другу руки и выпили по последнему бокалу шампанского, чтобы обмыть эту сделку, заключенную без споров и в добром согласии.

Ромуальд лег спать, когда жетокое аравийское солнце уже ударило своими пылающими лучами в стены отеля.

Приняв душ, последний из Мюзарденов с облегчением вытянулся на кровати – душа у него буквально пела от радости – он вырвался из лап мошенника, имеющего страшную репутацию убийцы и потрошителя трупов. У него осталось немногим более половины жемчужин, то есть, примерно на три миллиарда, достаточно, чтобы поселиться в Кьефране со всеми удобствами и стать тем сеньором, которым в глубине души он и не переставал никогда быть. Его станут уважать, и он приведет Ирен в свой дом и в свою постель. Единственное, за что он мог бы себя упрекнуть, это за то, что дал Комбинасу и его подручным завлечь себя в свои сети и так по-глупому согласился играть о ними в покер, а ведь он мог преспокойно покинуть отель, даже не заплатив по счету.

Чтобы купить билет на самолет, он продал одну жемчужину Бен Задрифу. Тот не стал делать ему подарков и отвалил ровно столько, сколько стоил билет до Марселя. В кафе в аденском аэропорту, прежде чем сесть на семолет, Ромуальд поспешно начертал на открытке, адресованной Ирен де Везуль, у господина Габриэля Фроссинета, Кьефран (Верхняя Сона), Франция: Горячо цвлую. Скоро возвращаюсь домой. Дела идут успешно. Получил средства. Твой Ромуальд.

Ромуальд высадился в Тулоне со своими ста редчайшими восточными жемчужинами в кармане. На стоянке, там где он ее и оставил два месяца тому назад, он нашел свою микролитражку – бак был почти полон – и без промедления, послав Ирен еще одну открытку, пустился по дороге в Париж. Мчась на север, он обдумывал дальнейший план действий. Сбыть жемчуг по самой лучшей цене и затем отправиться в Кьефран? Он хотел продать жемчуг либо в Париже, либо в Лондоне. Адресов он не знал, но, справившись у своих богатых друзей-роялистов, быть может, он найдет серьезных покупателей. Однако, после Валанс он передумал и решил сначала двинуть в Кьефран, настолько велико было нетерпение увидеть ту, ради которой он перенес испытание похлеще, чем ураган у островов Зондского архипелага. Увидеть Ирен, покататься с ней на соломе, в чем мать родила… Теперь, когда он стал господином при деньгах, быть может, она согласится покинуть Кьефран и отправится с ним в Париж? Он чувствовал, что больше всего его волновало, как сделать, чтобы Ирен согласилась стать его второй половиной, чтобы она никогда его не покинула, протягивала бы руки, шепча ему нежные слова – и обдряющие – когда он будет умирать, учитывая тот факт, что смерти. Радостная перспектива стать хозяином в Кьефране, поселиться в отреставрированном замке, получить теплое местечко депутата от округа, все это отошло куда-то на второй план. Захочет ли Ирен покинуть деревню, где ее унижали эти мужланы, где она, вполне логично, желала бы явить себя во всем великолепии? Вопрос, ответ на который он вскоре узнает. Он проскочил Лион и двигался прямо не север, к Верхней Соне. Сумка лежала с ним рядом на «пассажирском» сиденье, и при каждом сотрясении жемчужины не дне сумки издавали легкий, такой ласкающий душу, хрустальный звон.

Приближалась ночь. Изрядно уставшему после долгого путешествия – перелет Аден-Марсель под ярким средиземноморским солнцем, потом монотонная езда в автомобиле, когда ему не с кем было перекинуться словом – Ромуальду надо было хоть немного отдохнуть. У него оставалось денег как раз на номер в гостинице и ужин. Не мог же он всю дорогу отдавать по жемчужине за гостиницу или за обед в ресторане. Здесь же не дикари, люди предпочитают банкноты. До тех пор, пока он не сбагрит жемчуг, надо найти способ как-то перебиться. Он выбрал ничем не примечательную с виду, никому не известную и обойденную туристическими справочниками маленькую гостиницу, расположенную прямо в чистом поле, неподалеку от Турню.

Он заснул, положив сумку с жемчугом себе под подушку.

В тот день, как обычно, Ирен встала с зарей. Летом это было в четыре, зимой в половине шестого. Поскольку пришла весна, набросив на поля нежную, зеленую дымку и расцветив их розовыми и желтыми цветочками, пастушка встала в половине пятого. На колокольне Кьефрана пробили часы, разбудив кюре и заставив его выскочить из теплой постели, в которой он спал в горячих объятиях толстой почтальонши Эмильенны Армайош.

Ирен встала со своего скромного ложа – ржавой металлической кровати, притулившейся в жалком подобии хижины, примыкавшей к овчарне, откуда тепло и едко пахло овцами и козами. Она ласково шуганула кота Жозефа, который потягивался, топорща усы, на столике красного дерева. Одетая в просторную ночную рубашку из грубого шершавого полотна, Ирен нецепила сабо, взяла полотенце и кусок дешевого туалетного мыла с ночного столика времен Людовика XVI, украденного из замка Фальгонкуль сыном ее хозяина, накинула на свои красивые округлые плечи фиолетовую шаль, связанную прошлой осенью, когда она пасла овец на парадном дворе замка, и вышла, поеживаясь от утренней свежести, на улицу. Она проскользнула во двор дома Фроссинетов, самого большого и красивого во всей округе, с огородом позади дома, хлевом и службами. День еще только начинался, утки барахтались в луже, а на самой нижней ветке старой яблони соловей распевал свою утреннюю песню. Воздух был прохладным. Ирен зашла в домик облегчиться, потом подошла к старому колодцу, у которого каждое утро, независимо от погоды, она совершала свой туалет, поливая ледяной водой нежное тело.

Растирая жесткой рукавицей грудь, она принялась напевать от счастья. Накануне, получив открытку от Ромуальда, она чуть не закричала во весь голос, торжествуя победу. Крепко он к ней прикипел, и поставила она на него верно. Это тебе не деревенские, которых она пыталась завлечь в свои сети и которые оставались нищими как церковные крысы. Этот простофиля из Парижа сумел-таки составить себе состояние. В трех пришедших друг за другом открытках последний из Мюэарденов трижды сообщал ей, что он стал богат, очень богат. Так значит, близок день, когда она уйдет от Фроссинета, перестанет жить в унизительной роли пастушки. Она спрашивала себя, что Ромуальд имел в виду под словом «богат»? Сколько у него денег в кубышке? Целое состояние? Не слишком ли он расхвастался? С виду-то он простоват… Уж не идет ли речь о деньгах, добытых преступным путем?

В доме зажегся свет. Габриэль Фроссинет встал. Она вспомнила, что мэр и депутат сегодня утром должен ехать в Париж на вечернее заседание в Национальном собрании. Он приезжал на неделю пожать руки фермерам и раздать обещания. Сегодня он вместе с сыном отправляется обратно. Студент приезжал на пару дней отдохнуть в деревню.

Габриэль Фроссинет был уже готов к отъезду. Солидный Мерседес ожидал в гараже, вымытый и с полным баком. Студент Административной школы, молодой человек высокого роста и с очень высоким коэффициентом интеллекта эаканчивал свой туалет в специально отведенной для этого комнате. Отец, вот уже полчаса как готовый к отъезду, торопил его. Надев начищенные ботинки, повязав галстук и положив в карман чистый носовой платок, он складывал папки с бумагами в толстый портфель, все это были документы, которые он собирался представить комиссии по сельскому хозяйству. Последннее, что он засунул в портфель, была рубашка, взятая из-под пресс-папье: череп одного из Мюзарденов, украденный его сыном в склепе Фальгонкуля.

– Поторопись, сынок, мы опаздываем. Если получится, я хотел бы заехать в Матиньон прежде чем попаду в Палату.

Габриэль Фроссинет представлял собой тип довоенного радикал-социалиста. Плотный и коротконогий, на толстом животе свисала цепочка от золотых часов, не слишком-то опрятный человек, заросший бородой. Рубашка на груди, широкий галстук и лацканы двубортного серого в черную полоску пиджака были обильно заляпаны жиром и соусом от блюд, подаваемых на банкетах. Уроженец Верхней Соны, Фроссинет учился в Париже и много лет ошиваля в столице и потому говорил с грассирующим парижским акцентом:

– Давай в темпе, мой мальчик, мы опаздываем… Небо хмурится, я боюсь, что дорога будет скользкой…

– Еще минуту, папа, прокричал студент звонким голосом. Чищу зубы и иду.

– Чищу зубы! Сколько кокетства в этих нынешних студентах. В наше время, при Даладье, так не манерничали…

– Это потому, что я должен встретиться с директором Гравишолем. Только поэтому…

Толстячок-радикал его больше не слушал. Словно крыса он юркнул в соседнюю комнату, легко взбежал по лестнице, так же легко как взбегал на трибуну Нацианального собрания, осыпаемый градом насмешек, оскорблений и грубых шуточек со стороны как левых, так и крайне правых, чтобы поведать депутатам о судьбе лотарингского крестьянина, – касаясь плечами стен узкого коридора и задевая толстым задом мебель, он прошел в комнатку своей служанки и пастужки-сироты, воспитание которой пятнадиать лет тому назад доверил ему опекунский совет. Здесь девица спала, когда было совсем холодно, зимой, в январскую стужу. В комнате хранились кое-какие ее личные вещи: платьица, безделушки, купленные на ярмарке в Грей или Везуль. Там же стояли два чемодана и комод, ящики которого доверху были набиты фотографиями певиц и киноактеров – кумиров пастушки, – а также иллюстрированными журналами, в которых рассказывалось о девушках низкого происхождения, вышедших замуж за прекрасных принцев и ставших важными дамами, так что богатеи, детям которых они в свое время подтирали попки, были вынуждены им кланяться.

Пока студент неводил красоту, радикал рылся в тряпках своей пастушки, которую ненавидел, как можно ненавидеть существо желанное, но недоступное, потому что с тех пор, как овдовел, он не однократно пытался переспать с ней, но всегда получал оскорбительный отказ, звонкие пощечины или удары ногой в живот. Он хотел знать, что это за почтовые открытки, которые бесстыжая получала вот уже целый месяц. Ему настучал почтальон, старый радикал, соратник по партии. У Фроссинета было множество осведомителей по всей округе. Политикан рассматривал открытки с яркими видами Аравии, Марселя. Тулона. Одна открытка была из Лиона. На ней был запечатлен парк Тет-Дор. Больше всего заинтриговала его открытка из Адена с видом отеля «Дворец Муфтия» Он попытался даже отклеить красивую марку. Не получилось. Прочитав то, что было написано на обороте, он остолбенел и с глазами, налившимися от ярости кровью, рухнул на стул:

– Так вот оно что! Ей пишет этот Ромуальд Мюзарден!

Этот нищий и грязный аристократишка!..

Его передернуло, как Розенберга на электрическом стуле. Тело дернулось так сильно, что его галстук, весь в пятнах от подливки к телятине по-лионски, встопорщился дыбом, словно по нему кто-то щелкнул В одной из открыток Ромуальд Мюзарден спокойно заявлял, что у него «появились средства», скоро в карманах будет полно денег и он вернется в Кьефран под звон фанфар.

Взбешенный, еще более неряшливый, чем обычно, в брюках штопором, сползающих на грубые башмаки, держа в руке открытки и брызжа слюной, радикал-социалист выскочил во двор, где Ирен заканчивала свой утренний туалет.

– Ничего себе! Что означает эта переписка, Ирен? Ты что, с ума сошла? Он же роялист! Я, Габриэль Фроссинет, этого не потерплю.

Он схватил ее за руку и затряс так, словно это был колокольчик, за который он бы схватился во время перепалки в парламенте, если бы – увы! Карьера его не провалилась и он стал бы его председателем!

– Что это значит, черт побери? Это что серьезно, эта идиллия? Он что, спал с тобой, потаскуха ты этакая! Ну, говори же!

Ирен отбивалась:

– Я вольна делать, что хочу, толстый вы дурак! Мне скоро двадцать один год! Я знаю, вы против того, чтобы совершеннолетними считались с восемнадцати лет!

Она вырвалась из рук Фроссинета, который, продолжая ругаться, старался полапать ее, подхватила свои вещички и побежала за баранами.

– Если ты уйдешь к Ромуальду, то вылетишь отсюда! – закричал Фроссинет, разрывая на мелкие клочки злополучные открытки.

Фроссинет-младший, наглаженный, напомаженный, в начищенных ботинках, появился на пороге. Подмышкой он держал портфель с завтраком, а в руках – папки с бумагами:

– По этому поводу…,– начал он, наморщив лоб.

– Иду, сынок! – закричал Фроссинет-старший.

Он двинулся навстречу сыну, головой вперед на манер «Быков Верхней Соны», как говаривали некоторые льстецы из разряда его сторонников. Ромуальд Мюзарден богат и обоснуется в Кьефране! Это конец всему! Он был в курсе амбиций молодого бездельника: – его люди донесли ему, о чем в свой последний приезд болтал в местных бистро этот разорившийся владелец замка. При деньгах-то он и замок перестроит, будет в нем жить и очень скоро станет настоящим господином, займет важное положение. А через некоторое время, на выборах местные жители – настоящие флюгеры – проголосуют за этого выскочку, а он, Фроссинет, останется не у дел и лишится такой синекуры.