Ее звали Кристина. Кристина Рибадео. Девушка из аристократической семьи Севильи. Ее отец — граф Рибадео, а мать — дальняя родственница короля Хуана, отца королевы Изабеллы. Ей было тогда двадцать пять лет. Мы повстречались с ней декабрьским вечером, двадцать первого декабря, если точно, на свадьбе одной общей знакомой, дочери маркиза де Феррола. Описать вам эту встречу? Попытаться объяснить с разумной точки зрения, что произошло? Это невозможно. Обычно это называют «как громом поразило». Смешная фраза, но я не знаю, как выразиться иначе. Если бы я попытался описать это чувство, то сказал бы, что это не только порыв сердца, но и души. То есть такое, какое можно испытать лишь раз в жизни. Когда полностью погружаешься в слепое счастье любить, беззаветно, без оглядки, потому что знаешь — или думаешь, что знаешь, — что объект твоей любви — наконец-то найденная твоя половина. Много позже я понял, что такая любовь, какой бы настоящей и реальной она ни казалась — всего лишь попытка, проба. Я бы сказал, что это как набросок по сравнению с законченным творением гения.
Он сжал руку Мануэлы, словно черпал из ее ладони силы продолжать рассказ.
— Полагаю, это чувство было взаимным, — осмелилась предположить она.
— Я так думал. И довольно долго был в этом полностью уверен. Я и представить не мог, что такое чувство может не быть взаимным. Я ошибался. Можно узнать кого-то, с кем когда-то давно встречался, но совершенно не обязательно, что этот человек узнает вас. Кристина Рибадео не увидела во мне той частички себя. Но тогда я этого не знал. — Варгас немного помолчал. — В тот вечер наш разговор был из тех, что вы вынуждены вести в присутствии посторонних, тогда как всем сердцем жаждете остаться наедине. Празднество подходило к концу. Мы должны были вот-вот разлучиться, а я никак не мог сообразить, где и как смогу снова ее увидеть. Я не смел ни на что решиться. Из предосторожности, из застенчивости, из боязни выставить себя на посмешище, но более всего потому, что мне казалось, будто я сплю, и этот сон рано или поздно закончится. И тут произошло нечто неожиданное: она сделала первый шаг. Кристина упомянула, как бы мельком, что каждое воскресное утро она ходит на мессу в собор, а потом со своей дуэньей гуляет в саду Лас-Делисиас. Я впитывал ее слова, словно это были заверения в любви.
— И вы не пропустили этого свидания…
— Конечно, нет. В ближайшее воскресенье я отправился в собор и там, спрятавшись за колонной, пожирал Кристину глазами. А потом пошел за ней в сад. Хочу сказать одну вещь, которая вас наверняка удивит. Кристина не была красивой. И это дает возможность представить, какая была в ней бездна обаяния. Один друг, которому я поведал о ней, ответил мне вот что: «Если некрасивая женщина способна вызвать любовь к себе, значит в ней куда больше неотразимого шарма, чем в чистой красоте». — Он выпустил ладонь Мануэлы и сжал кулак. — Как известно, в любой пустыне есть миражи. Кристина и была таким миражем. Мы с ней тайно встречались, скрываясь от всех, и в первую очередь от ее семьи, которая и помыслить не могла, что она свяжется с мужчиной ниже ее по крови. Но уверяю вас, мне часто доводилось замечать в глазах мужчин и женщин, выходцев из одного и того же социального круга, столько горечи, словно судьба связала их брачными узами с оборванцами. — В голосе Варгаса зазвучали иные нотки. — Наша связь длилась пять месяцев. Я никогда не встречал существа столь страстного, как донья Рибадео. Вы удивитесь, но, как ни странно, ее пыл, вместо того чтобы успокоить, наоборот, поверг меня в состояние полнейшей беспомощности. Мне казалось, что меня несет по воле волн на корабле без руля и без ветрил.
Мануэла наморщила лоб.
— Простите, но каким образом взаимная любовь может спровоцировать неуверенность? Как правило, подобное ощущение вызывает обратная ситуация.
— Конечно. При условии, если слова соответствуют действиям. Но с Кристиной Рибадео ни в чем нельзя было быть уверенным, кроме как в полнейшей ее неспособности дополнять свои желания конкретными действиями. Некоторым свойственно внутреннее стремление идти наперекор судьбе, другие же до смерти боятся плыть против течения. Что вы хотите, природа несправедлива. Феи, склонившиеся над колыбелью, слетаются туда по принципу случайности. И среди тех, что слетелись к маленькой Кристине, были добрая фея богатства и благополучия, но и злая фея непостоянства. И я оказался на ее милости. Сейчас вы все поймете. Кристина довольно скоро поведала мне, что давным-давно обещана одному идальго, Педро де Ортеге, сыну нобиля из Севильи. Она заверила меня, что не питает никаких чувств к этому человеку, которого называла пошляком и олухом. И клялась, что никогда не свяжет с ним свою жизнь, добавляя со свойственным ей пылом, что скорее умрет. И действительно, даже говоря об этом, она буквально умирала в моих объятиях. Кристина постоянно твердила, что в один прекрасный день скажет об этом своим родителям и громко заявит, что отказывается выходить замуж за Педро де Ортегу. И поспешно добавляла: «Потому что я люблю вас. Потому что вы — моя жизнь, мое сердце, мой мужчина». — Рафаэль снова положил руку на ладонь Мануэлы. — Время шло, я становился более настойчивым. Однажды вечером я потребовал положить конец той лжи, в которой мы с ней жили уже несколько месяцев. И сказал, что пойду к ее отцу и расскажу ему о нашей любви. Она не протестовала, но попросила неделю отсрочки, однако вовсе не потому, что сомневается в своем выборе — она заверила меня, что ее решение твердо, — а чтобы дону Рибадео, который только начал выздоравливать после серьезной простуды, не стало хуже после столь неожиданных известий. И еще она сказала — словно эта мысль только что пришла ей в голову, — что всю эту неделю проведет у изголовья отца. Это ради нашей любви, объяснила она, чтобы подготовить графа к моему визиту.
— И вы согласились…
— А у меня был выбор? Я был связан по рукам и ногам, обречен идти, куда ведут, как слепец за поводырем. — Он вздохнул. — Мы договорились снова встретиться через неделю, в пятницу, возле фонтана, где обычно встречались. И я ее там ждал. Ждал до глубокой ночи. И на следующий день ждал, и еще несколько дней, показавшихся мне вечностью. Наконец я убедил себя, что Кристину держат взаперти родители, которым она в порыве откровенности поведала о нашей любви. И решил отправиться к ней, намеренный сразиться со всеми драконами семейства Рибадео. Это было теплое воскресенье мая. Весеннее солнце озаряло Севилью, наполняя воздух нежными ароматами. Я постучал в дверь особняка. Мне открыла служанка, угрюмая и недовольная. Мне следовало бы догадаться, что такой человек может быть только вестником беды. Она грубым тоном сообщила мне, что доньи Рибадео нет, как нет дома и самого графа и остальных членов семьи. Поскольку я удивился, она бросила: «В соборе! Они все в соборе!» И уточнила, прежде чем захлопнуть дверь у меня перед носом: «Сеньорита выходит замуж». — Пальцы Варгаса сжались, стиснув руку Мануэлы. — Бывают моменты, когда человеческий мозг отказывается воспринимать реальность, которую при других обстоятельствах он бы осознал и подчинился ей. Но я все же пошел туда и даже набрался мужества зайти в собор. Кристина Рибадео и правда была там, стоя на коленях подле Педро де Ортеги, того самого человека, которого буквально несколько недель назад называла олухом и пошляком.
— И что вы сделали? Ведь не стали же вы…
— Не волнуйтесь, ничего я не сделал. Не стал добавлять к боли еще и унижение. Нет. Я остался до конца церемонии, а потом стоял и смотрел, как она идет по центральному проходу под руку с тем, кто только что стал ее мужем. Она прошла буквально в шаге от меня. Увидела меня. И в глазах ее мелькнул огонек, в котором мне почудилась скрытая эмоция, нечто среднее между стыдом и отречением.
Варгас встал, подошел к окну, выходящему в монастырский сад, и молча застыл, упершись лбом в перекладину.
Пахло влажной землей — напоминание об отгремевшей грозе.
Мануэла встала и подошла к Рафаэлю.
— Могу себе представить вашу боль, — тихо произнесла она. — Но зачем было отказываться от жизни?
— Да просто потому, что я был мертв, — ответил он, не оборачиваясь. — Я вдруг оказался погруженным в беспросветный мрак. Мрак, наполненный чудовищами и призраками, цеплявшимися за меня и старавшимися увлечь в бездну. Рафаэль Варгас перестал существовать. Вместо него появился кто-то другой, с кем я не мог совладать. В моем мозгу непрестанно крутились слова, жесты, мечты, все то, что наполняло проведенные с Кристиной дни. Я был одержим ею. Где бы я ни находился, она все время преследовала меня, я даже начал мечтать, чтобы в каком-нибудь закоулке какой-нибудь убийца, милосердный палач, проломил мне голову, чтобы положить конец этой пытке. Случалось, я целыми днями бродил по Севилье, в конечном итоге неизбежно оказываясь на берегу Гвадалквивира. Там я садился и неотрывно смотрел на воду, желая лишь покончить со всем этим, стать рекой.
Мануэла очень внимательно слушала его.
— И как же вы снова обрели свет? Вкус к жизни?
И догадалась по судорожному движению — он сжал висевший на груди крест.
Варгас повернулся:
— В молитве. Поскольку всякая вера в людей меня покинула, то только вера в Господа нашего Иисуса Христа могла меня спасти. Однажды, когда я сидел на берегу, ко мне приблизился человек и, не спрашивая разрешения, присел со мной рядом. Он сообщил, что часто видел меня здесь, но не осмеливался оторвать от размышлений. Это был францисканский монах. Его звали Хуан Перес.
— Приор Ла-Рабиды?
— Да. Только тогда он еще им не был и жил в монастыре Святого Николая неподалеку от Севильи, дожидаясь назначения. В тот день он много говорил, а я только слушал. Потом мы с ним снова встретились два дня спустя и в последующие дни. Только уже я ходил к нему в монастырь. В тиши монастыря я обретал спокойствие и силу, о которых и не подозревал. В общении с этими монахами я находил успокоение, а главное — примирение с самим собой. Иными словами, душевное спокойствие. Через несколько месяцев, когда Хуану Пересу пришла пора отправляться в Ла-Рабиду, я попросил у него дозволения ехать с ним. Он согласился, но предостерег меня. Он спросил, всецело ли я уверен в своем желании вступить в орден? Не является ли мое решение лишь следствием разочарования и досады? Следствием отступничества, о котором вы говорили тогда в часовне, когда я поведал вам о моих терзаниях по поводу того, что считал — и считаю сейчас — убийством.
Мануэла воздержалась от комментариев и стала ждать продолжения.
— Я был полон решимости. Это уже не было следствием душевных ран, не пытался я и убежать от самого себя. Единственное, чего мне хотелось, это посвятить себя другим, положить конец жажде мирских радостей, а главное, больше никогда не становиться рабом чувств, не испытывать того, что Хуан Перес не без юмора называл «перебоями в сердце».
— Но вы ведь отлично понимали, что с этого мгновения все женщины в мире становились для вас Кристинами Рибадео.
— Верно. — Избегая ее взгляда, он застенчиво добавил: — Но сейчас все иначе.
Они стояли совсем рядом друг с другом. Мануэла чувствовала его дыхание, и его голос доносился как во сне. Дрожащий свет канделябра обволакивал их теплым облаком, оставляя как бы за пределами окружающего мира.
— Мануэла, — пробормотал он, — вы…
Она прижала палец к его губам.
— Нет, не говорите ничего. К чему слова?
Но его губы, подчиняясь внутренней силе, беззвучно выговорили: «Я вас люблю».
Рафаэль схватил руку молодой женщины и прижал к своей щеке, вдыхая аромат ее кожи.
— Я люблю вас.
Мануэлу вдруг окатила волна грусти.
— Мы всего лишь набросок — или законченное творение? — спросила она.
— С тех пор, как я узнал вас, я понял, что существуют наброски, обладающие таким теплом, каким никогда не будет обладать законченный шедевр. — Он говорил как во сне. — Что они — редчайший миг, когда душа творца сама воплощается на полотне, без подготовки, без раздумий. Некоторые эскизы — законченный шедевр.
Он медленно привлек ее к себе. Мануэла поддалась, ее сердце рвалось из груди.
В тот миг, когда их губы должны были вот-вот слиться, все тело Варгаса вдруг резко напряглось, как от приступа острой боли. Он тихонько отстранился и мрачно уставился на крест на своей груди.
— Боже… — выдохнул он.
И в этом тихом возгласе было столько отчаяния, что он прозвучал как крик.
ГЛАВА 27
Влюбленные не могли существовать друг без друга.
В разлуке они были ни живы, ни мертвы.
Ж. Бедье. Тристан и ИзольдаВ Бургосе начался день, и соборные колокола звонили во всю мощь.
В тени арки Сан-Мартин человек с птичьей головой с расстроенным видом слушал Мануэлу. Но про себя он наслаждался ее яростью. Он спокойно позволил ей читать ему нотацию, а когда она закончила, пробормотал:
— Вы правы, я напрасно это сделал. Но я был совершенно уверен, что эти арабы заслуживали наказания.
— Лжец! Вы признались, что наблюдали за стычкой. Следовательно, вы отлично знали, что мы отпустили их с миром.
Мендоса прикинулся удивленным:
— С миром, сеньора? Господь свидетель, я этого не знал. Я просто подумал, что, разоружив их, вы не смогли их хладнокровно прикончить.
— И вы присвоили себе право сделать это. Он едва слышно пробормотал «да».
— Хорошо, так тому и быть. А пока что есть более срочное дело. Мне необходимо встретиться с Великим Инквизитором. Немедленно. У меня есть для него сведения чрезвычайной важности.
Мендоса с трудом удержался от улыбки. Нет, все же Господь определенно на его стороне.
— Увы, фра Торквемада отсутствует. Несколько дней назад по вызову Ее Величества он отбыл в Толедо.
На лице молодой женщины явственно читалось огорчение.
— А его секретарь?
Мендоса поколебался. Фра Альварес был на месте, Мендоса даже общался с ним не далее как вчера, чтобы сообщить о развитии событий. Но устроить этой женщине встречу с Альваресом означало подставиться. К тому же Мендоса отлично знал о привязанности королевы к своей подруге. Достаточно донье Виверо молвить слово, одно-единственное, и жизнь Мендосы превратится в ничто. В конце концов он ответил как можно более естественно:
— Положительно, сегодня не ваш день, сеньора. Фра Альвареса тоже нет. Он вернется в Бургос не раньше чем через неделю.
Она раздраженно топнула ногой.
— Вы сказали, что располагаете очень важными сведениями, — с невинным видом заметил он. — Вы выяснили, о чем идет речь в этой таинственной скрижали?
Мануэла, совершенно растерянная, кивнула.
— В таком случае, сеньора Виверо, вам следует написать Великому Инквизитору. Я передам ему ваше послание в кратчайшие сроки.
— Действительно, другого выхода я не вижу. Однако — и на этом я весьма настаиваю — скажите ему, что я жду немедленного ответа. Это понятно?
Человек с птичьей головой покорно склонил голову.
— Можете на меня положиться, донья Виверо. Будет исполнено.
Сарраг вернулся в келью, которую делил с Варгасом и Эзрой, и протянул маленькое круглое зеркальце, все в трещинах.
— Вот, — сказал он, отдавая вещицу раввину. — Должно сгодиться.
— Но оно же разбито! Не могли найти что-нибудь получше?
— Ну, у вас и запросы! Спросите у нашего друга монаха. И он вам скажет, что шансов найти зеркало в обители столько же, сколько разыскать крест в синагоге!
Варгас подтвердил, но чувствовалось, что мысли его витают где-то еще.
— Ну и где же вы его нашли? — поинтересовался раввин.
— Мне его дала одна из монашенок, причем с такими предосторожностями, словно вручает ключи от царствия небесного. По-моему — хотя я, естественно, ей об том не сказал, — она единственная из всех обитательниц Лас-Уэльгас, которая еще сохранила некоторое кокетство. — И с досадой заметил: — Ах, какая пустая трата, все эти женщины в покрывалах!
Губы Эзры дернулись в беззвучном смехе.
— Удивительное замечание из уст араба! Значит, по-вашему, женщинам лучше в ваших гаремах или когда вы вынуждаете их закрывать лица, выходя на улицу?
— С закрытыми лицами или нет, но они хотя бы доставляют мужчинам удовольствие.
Отпуская этот комментарий, шейх покосился на францисканца, выжидая его реакции. Однако ее не последовало. Да слышал ли его Варгас вообще?
Озадаченный его молчанием шейх обратился к раввину:
— Вернемся к тексту. Для чего вам понадобилось зеркало?
Еврей взял листок.
— Сами посмотрите. Если поставить зеркало так, чтобы эти слова в нем отражались, то их можно прочесть, и получается вот что: «ЭРВИГ — ИКАГЭ — ЦИНВЕНТ РЕФРЕР, и ИКСТС».
— Но это все равно совершенно непонятно!
— Только на первый взгляд, шейх Сарраг, только на первый взгляд. Нам ведь отлично известно, что у дорогого Абена то, что непонятно, таковым остается недолго. Не в первый раз он погружает нас в мир, где все вверх тормашками. Точнее, в перевернутый мир, — акцентировал раввин. — Вспомните тот кусок из второго малого Чертога, где он дает последовательность цифр: 30, 10 и 12 с половиной. А потом 30 и 20. Мы нашли размеры Храма в Иерусалиме, умножив на два цифры первой серии, и размеры Каабы — делением цифр второй серии, то есть обратным действием.
— А в данном случае?
— Я же вам только что сказал: применим правило перевернутого мира. Эти анаграммы можно вертеть по-разному, но лишь в одном случае мы получаем известные имена. Я просидел за этим часть ночи и вот что получил: Эрвиг — Эргив, икагэ — Эгика, цинвент рефрер — Винцент Феррер и, наконец, икстс — Сикст. — Эзра положил листок на стол. — Ну? Что вам напоминают эти персонажи? Спешу сообщить, что я сумел их вычислить.
Поскольку Варгас по-прежнему молчал, то ответил араб:
— Это слишком просто. И я задаюсь вопросом, нет или в вопросе подвоха. Первые два имени — это правившие на Полуострове визиготские короли.
— Превосходно!
— Но вот кто такие Сикст и этот Винцент Феррер, я не знаю. Может, фра Варгас нас просветит?
Монах не прореагировал.
— Я вам скажу, — предложил Эзра. — На настоящий момент имя Сикст носили четыре папы. Пока что я не могу сказать, который из них имеется в виду. Что до Винцента Феррера, то это убийца, кровный враг иудеев. Его имя вызывало дрожь во всех еврейских гетто Испании с 1406-го по 1409 год. На его руках крови моих братьев не меньше, чем у проклятого Пабло де Санта-Мария. Единственная между ними разница: Винцент Феррер не еврей по происхождению, а потомственный христианин и доминиканский монах.
— Два короля-визигота, один папа, один палач, — скрестил араб руки на груди. — И что дальше?
Он взял листок с четвертым главным Чертогом.
ЧЕТВЕРТЫЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕРТОГ
Да славится И. Е. В. Е. в царствии его.
Имя есть 3.
Предостерег он народ Израиля:
Если же не будешь слушать гласа Господа, Бога твоего, и не будешь стараться исполнять все заповеди Его и постановления Его, которые я заповедую тебе сегодня, проклят ты будешь в городе и проклят ты будешь на поле.
Отведет Господь тебя и царя твоего, которого ты поставишь над собою, к народу, которого не знал ни ты, ни отцы твои, и там будешь служить иным богам, деревянным и каменным.
Пошлет на тебя Господь народ издалека, от края земли; как орел налетит народ, которого языка ты не разумеешь, народ наглый, который не уважит старца и не пощадит юноши. И будет теснить тебя в жилищах твоих, доколе во всей земле твоей не разрушит высоких и крепких стен твоих, на которые ты надеешься.
И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли. Но и между этими народами не успокоишься, и не будет места покоя для ноги твоей, и Господь даст тебе трепещущее сердце, истаивание очей и изнывание души.
И умер Гофониил, сын Кеназа. Сыны Израилевы опять стали делать злое дело пред очами Господа, и предал их Господь ЭРВИГ, царю Моавитскому, и служили сыны Израилевы ему восемнадцать лет.
Когда умер Аод, сыны Израилевы стали опять делать злое дело пред очами Господа, и предал их Господь в руки ИКАГЭ, царя Ханаанского, который царствовал в Асоре.
Сыны Израилевы стали опять делать злое пред очами Господа.
И предал их Господь в руки Мадианитян на 1391 год. Тяжела была рука Мадианитян над Израилем.
Когда умер Гедеон, сыны Израилевы опять стали блудно ходить вслед Ваалов и поставили себе богом Ваалверифа.
И предал их Господь в руки ЦИНВЕНТ РЕФРЕР.
Сыны Израилевы продолжали делать злое пред очами Господа, и служили Ваалам и Астартам, и богам Арамейским, и богам Сидонским, и богам Моавитским, и богам Аммонитским, и богам Филистимским; а Господа оставили и не служили Ему. И воспылал Господь на Израиля, и Он предал их в руки ИКСТС, четвертому царю Аммонитян.
Сыны Израилевы опять стали делать злое дело пред очами Господа, и Он предал их в руки потомка Соломона, сира де Винцелара.
И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному. И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и взял одно из ребер его, и закрыл то место плотью. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. С тех порA'h nA'hoth соединились на глазах смиренных и властвующих, там, куда нет входа ангелам. Они соединились, тогда как неподалеку оттуда мертвец пометил отпечатком своим две одинаковые тени.
Это на заходе склоненной тени найдете вы 3 у подножия стены, где написано: Моисей принес вам неопровержимые доказательства, вы же в отсутствие его тельца для поклонения взяли. Вы были не правы!
— Ну, самое малое, что можно сказать: перечисляя все эти проклятия, Баруэль проявил в отношении к вам чудовищную жестокость, ребе.
Замечание, казалось, Эзру нисколько не обидело, и он спокойно ответил:
— Единственное, что доказывают эти стихи, — Всесильный проявил неизмеримую терпимость к своему народу, простив все эти прегрешения, значит, Он любил народ израилев больше всех других народов.
— На вашем месте я бы не был так в этом уверен. Некоторые цитаты весьма впечатляют. Настолько, что невольно задаешься вопросом, а прощал ли Всевышний вас вообще.
— Объясните!
Шейх забрал у Эзры листок.
— Вот смотрите, например: Отведет Господь тебя и царя твоего, которого ты поставишь над собою, к народу, которого не знал ни ты, ни отцы твои, и там будешь служить иным богам, деревянным и каменным. Вам не кажется, что тут есть некоторая параллель между исходом евреев из Вавилона и их приходом в Испанию, где они очень скоро познали жуткие унижения? И вот этот отрывок: Пошлет на тебя Господь народ издалека, от края земли; как орел налетит народ, которого языка ты не разумеешь, народ наглый, который не уважит старца и не пощадит юноши.
— Я отлично вижу, на что вы намекаете, — мгновенно отреагировал Эзра. — Но почему вы тогда ограничиваетесь Полуостровом? Во многих странах нас преследовали и гнали. Так что мы можем сколько угодно твердить: И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли. Но и между этими народами не успокоишься, и не будет места покоя для ноги твоей. — Он скупо улыбнулся. — Я как-то сказал фра Варгасу. Евреев не существует. Это изобретение человека. Нынче умираем мы, завтра настанет черед кого-то другого. — Он ткнул скрюченным пальцем в шейха: — Вас, например. Вас или других вашей крови.
— А разве уже не так?
— Нет, дорогой мой. Пока еще нет.
— Тогда да хранит нас Милосердный…
— Оставим эти мрачные предсказания и покончим лучше с этой загадкой, — предложил раввин. — Помимо воли Баруэля, который хочет провести параллель с былыми предсказаниями и нынешними событиями, в перечислении этих кар Господних он вставил подсказки, которые должны привести нас к следующему этапу пути. Если хорошенько проанализировать данный текст, то выявляются четыре неточности. Возьмем первую: И предал их Господь в руки Мадианитян на 1391 год.
— Если доверять вашей памяти — а как иначе? — то это цитата из Книги Судей.
— Это как раз одна из странностей, о которых я говорил. Точная цитата звучит следующим образом: «И предал Господь их в руки Мадианитян на семь лет. Тяжела была рука Мадианитян над Израилем». Вы хорошо расслышали? Семь лет. А Баруэль, однако, пишет 1391 год. Полагаю, для всех нас совершенно очевидно, что это вовсе не ошибка. Мы можем, как вы понимаете, ночами напролет пытаться найти смысл этой цифры, подвергая ее всяким математическим действиям. Что, на мой взгляд, совершенно излишне. Я считаю, что эти четыре цифры всего лишь означают год.
— А что в нем такого особенного?
— Тысяча триста девяносто первый год был поворотным. Тогда произошли первые погромы за столетия совместного сосуществования. Чудовищная волна погромов смела еврейские кварталы в Севилье, потом в Андалусии и Арагоне. По весьма приблизительным оценкам погибло от пяти до десяти тысяч человек. И это было исходным моментом дальнейших событий. С этого года подобные погромы, более или менее зверские, повторялись несколько раз и привели к дискриминационным указам, принятым Кортесом Вальядолида в 1412 году. Согласно этим указам, евреи не должны покидать пределов своих кварталов, их общение с христианами сведено к минимуму. А также это сильно усложнило проведение религиозных отправлений.
Сарраг, не подтверждая и не опровергая слов раввина, предложил ему продолжать.
— Вторая странность — имя Винцента Феррера в следующей цитате из Книги Судей. Цитирую: «Когда умер Гедеон, сыны Израилевы опять стали блудно ходить вслед Ваалов, и поставили себе богом Ваалверифа». Зачем вставлять сюда Феррера? Зачем этот анахронизм? Что же до третьей странности… Опять цитирую: «Сыны Израилевы продолжали делать злое пред очами Господа, и служили Ваалам и Астартам, и богам Арамейским, и богам Сидонским, и богам Моавитским, и богам Аммонитским, и богам Филистимским; а Господа оставили и не служили Ему. И воспылал Господь на Израиля, и Он предал их в руки Аммонитян». Там нет никакого Сикста, четвертого царя Аммонитян. Папа Римский, царь Аммонитян? Это смешно! И последняя странность Баруэля: Сыны Израилевы опять стали делать злое дело пред очами Господа, и Он предал их в руки потомка Соломона, сира де Винцелара. Предлагаю вам на спор найти во всей Торе хоть один стих, где упомянут этот сир де Винцелар. Вам ведь известно мое знание Священного Писания… — воззвал он к монаху.
Рафаэль рассеянно кивнул.
— Да что с вами сегодня? — встревожился раввин. — Вы нездоровы? Вы сегодня оживленный, как весенняя муха.
— Должно быть, устал…
По правде говоря, Рафаэль всю ночь не сомкнул глаз.
— Не сказать, что сегодня от вас много толку! Я говорил шейху, что, возможно, будет лучше, если мы попросту возьмем слова, которые не соответствуют точным цитатам, и выстроим по порядку, как они есть: Эргив и Эгика — два короля-визигота, преследовали евреев. На первый взгляд непонятно, какая связь между датой 1391 и этими персонажами: Винцентом Феррером, Сикстом и сиром де Винцеларом. Но более пристальное изучение позволяет нам увязать 1391 год с Винцентом Феррером и визиготскими королями.
— И что же между ними общего?
— Преследование еврейского народа. Это при Эргиве в шестьсот восемьдесят первом году совет Толедо приказал иудеям отказаться от заповедей Моисея в течение года. Эгика обратил сефардов в рабство, а детей у них отобрали. Что же касается тысяча триста девяносто первого года и Винцента Феррера, то вряд ли стоит повторять. Эта дата и этот человек — тоже символы преследования.
— Тогда можете добавить сюда и еще одного: Сикста, — сообщил ему Варгас.
— Почему?
— В тексте же четко сказано: четвертый царь Аммонитян. Если перенести эту нумерацию на папство, то все становится ясно.
И тут Эзру осенило, и он хлопнул себя по лбу.
— Ну не дурак ли я? Вы совершенно правы!
— А меня не просветите? — попросил Сарраг. — Какими такими деяниями прославился этот папа, чтобы заслужить право числиться в вашем перечне ужасов?
— Сикст IV — не кто иной, как автор приснопамятной буллы «Exigit sincerae devotionis». Той самой буллы от 1 ноября 1478 года, разрешающей Изабелле с Фердинандом самим назначать инквизиторов. Теперь это собрание из четырех персонажей и дата обретает смысл. Остается пятый персонаж. Кем же может быть этот таинственный сир де Винцелар?
Бургос, этот же день
Фра Альварес перечитал заново письмо Мендосы. Поверить невозможно. Скрижаль? Скрижаль, содержащая послание, автор которого не кто иной, как сам Господь Бог? Ересиархи вечно изобретают всякие глупости и нелепости, но эта далеко превосходит все, что ему доводилось слышать прежде. И все же нельзя сбрасывать со счетов эту криптограмму. Каждый день Менендес влетает к нему в кабинет с сообщением, что нашел то или иное соответствие с городом или местом. Бедолага сон потерял с тех пор, как заполучил эти листки. Он их облизывает и вертит так и эдак с такой страстью, словно это величайшее теологическое творение всех времен и народов.
В голову клирика вдруг пришла совершенно несуразная мысль: «А вдруг это правда… Если такая Скрижаль действительно существует…» Возможно ли такое? Можно ли представить Господа Всемогущего обращающимся к ничтожествам, мусульманину, жиду, и — еще хлеще — священнику-ренегату? Нет, это просто немыслимо!
Но рвение Менендеса, его убежденность, что эти Чертоги — творение гения, да-да, он ведь неустанно твердит, что этот Абен Баруэль гений, — все это отнюдь не способствовало уменьшению опасений Альвареса. Если и можно заподозрить Менендеса в некоторой слабости к бывшим единоверцам, то сомневаться в его талантах каббалиста никак нельзя.
Альварес резко поднялся, вытащил из ящика связку ключей и направился к внушительному шкафу из темного дуба. Он был закрыт на три новеньких сверкающих замка, установленных не далее как нынче утром. Тремя днями ранее Томас Торквемада приказал, чтобы во всех городах, где есть трибунал Инквизиции, шкафы или ящики с архивами закрыли на три замка, ключи от которых должны быть розданы по одному двум нотариусам и генеральному прокурору. Таким образом они не могли ознакомиться с архивами в отсутствие двух других.
Альваресу повезло.