ГЛАВА 12

— Что ты здесь делаешь?

Ян приподнялся, его волосы взлохматились.

— Что ты здесь делаешь? — настойчиво повторил голос.

— Я… я спал.

Обдумывая ответ, запинаясь, он незаметно изучал мужчину, бесцеремонно разбудившего его. Небольшого роста, в черной сутане. Священник. У него было невероятно морщинистое лицо с маленькими серо-зелеными глазками, пристально впившимися в него.

— Как тебя зовут?

— Ян.

— Ян — это имя, а дальше?

Он выговорил первую пришедшую в голову фамилию:

— Ян… Костер.

— Почему ты здесь? У тебя, наверное, есть родители, дом.

— Нет. У меня нет больше родителей, нет и дома.

— Значит, ты сирота? Родни тоже нет?

Мальчик ответил отрицательно.

— Но ты ведь где-то жил?

— Конечно. Но отец и мать погибли во время пожара, сгорел и наш дом.

— Пожар? Где? Когда?

— Да около месяца. Меня сразу поместили в одну семью. Ужасные люди… они били меня целыми днями. Пришлось сбежать.

— Встань!

Поднимаясь, Ян чувствовал на себе тяжелый взгляд священника.

— Я не слышал ни о каких бедствиях, которые недавно случились в Дамме. Я уже десять лет в этой церкви и ни разу не видел тебя. Из какого ты города?

— Из Байеля.

— Байель? Но ведь до него больше ста лье! Каким ветром занесло тебя сюда?

— Я иду в Слейс. Дней через десять там будет разгружаться корабль, который направляется в Венецию. Я дол жен сесть на него.

Аббат перекрестился.

— Венеция… Почему Венеция?

Ян помедлил, прежде чем ответить:

— Родители часто упоминали этот город, в нем давно уже поселился брат моего отца. Семьи и родных во Фландрии у меня больше нет, и я решил найти пристанище и защиту у дяди.

— Господи милостивый! Да это безумие! В твоем возрасте не годится пускаться в такое плавание. Да и согласится ли капитан взять тебя на борт своего корабля?

— У меня есть деньги. Я могу оплатить свою поездку.

— Кто же облагодетельствовал тебя?

— Отец доверил мне их еще до своей смерти.

Аббат нахмурился и озадаченно посмотрел на мальчика.

— Повествование твое по крайней мере любопытно, — заявил он после минутного размышления. — Тем не менее мне хочется верить тебе. Что ты собираешься делать в ожидании прибытия этого судна?

— Не знаю. Я бы остался здесь, если вы разрешите.

Священник задумался.

— Ты знаешь, какой сегодня день?

Ян поколебался.

— Воскресенье?

— Прекрасно. Ты уже был на мессе?

— Нет.

— А пора бы. Ты хоть окрещен?

— О да!

— Следуй за мной.

Направляясь к дубовому шкафу с вырезанными на створках изображениями святых, священник спросил:

— Что ты умеешь делать? Тебя обучили какому-нибудь ремеслу?

— Я умею подметать, наводить порядок…

Ян чуть не продолжил: «…растирать краски, клеить панно…»

— Все это подходит… У тебя, должно быть, усердный ангел-хранитель. Я как раз остался без служанки. Кто знает? Может быть, ты мне пригодишься.

Он открыл одну створку и достал из шкафа белый стихарь, ризу, епитрахиль и омофор.

— Для начала ты поможешь мне одеться. Потом я научу тебя основным жестам. Надеюсь, ты быстро их усвоишь. Скоро явится моя паства.

— Не бойтесь. У меня превосходная память.

Ян протянул руки к облачению. Вообще-то он ловко выпутался. Ему и в голову не приходило, что он может врать с таким апломбом. Откуда он вытащил эту историю с венецианским дядюшкой? Аббат правду сказал: фортуна ему улыбалась; он мог поблагодарить своего ангела-хранителя. Здесь в безопасности он и дождется прихода караки. Жилье и еда обеспечены, убежище — тоже.

— Кстати, — сказал священник, — меня зовут Гуго Литтенбург. А теперь подай мне стихарь…

— Стихарь?

Священник показал на полотно из белого льна.

— А та лента с вышитым крестом — епитрахиль. Она должна быть одного цвета с литургическим облачением. Крест должен располагаться ближе к шее. А риза надевается поверх стихаря и епитрахили. Усвоил?

Все это было ой как далеко от беличьих хвостов и щетины. Менее увлекающим, конечно, но не трудным.

Тяжелый гнилостный запах наполнял общую палату больницы Сен-Жан; можно было подумать, что разлагались и гнили нуждающиеся в лекарствах тела пациентов. Ставни на окнах были плотно прикрыты, очевидно, для того, чтобы свет не беспокоил больных. Шаги мужчины почти не были слышны на белых плитах. Не проявляя ни малейшего интереса к рядам соломенных тюфяков, он дошел до места, где лежал в забытьи Лоренс Костер.

В облике нидерландца не было ничего человеческого. Все тело скрывали повязки с пятнами гноя и древесного дегтя. Он еле дышал.

Когда мужчина приблизился, неожиданно Костер очнулся. Он приоткрыл глаза, зрачки сразу расширились, ожившие губы пытались что-то произнести, но тщетно. От страха и неимоверной слабости слова застряли в горле. Ужас усилился, когда Костер увидел в руках мужчины пеньковый шнурок. На этот раз — все. Огонь не отнял у него жизнь, это сделает пеньковая веревка. Ледяной холод пробежал по его телу. Смерть, должно быть, похожа на падение в бесконечную зиму.

Шнурок коснулся его шеи; Костер попытался защититься, осознавая вместе с тем, что у него нет никаких шансов. Пеньковое колье обвилось вокруг его шеи, стягивало ее, и от медленного, неумелого натяжения он задыхался. Лоренс икнул. Он открыл рот, чтобы ухватить глоток воздуха, но воздуха не было. В полутумане у него мелькнула мысль, что никто даже и не шевельнулся вокруг, и его охватила тоска, когда эта мысль переросла в убеждение, что он так и угаснет в атмосфере безразличия. На мгновение в сознании появился просвет, и Костеру показалось, что он различает на потолке оловянные буквы, пергамент с чернильными строчками, не рукописными — мечту своей жизни — и большой знак вопроса: почему? Что он сделал, почему навлек на себя такой гнев?

Оставались ли у него еще проблески сознания, когда в палате появился другой человек, очень высокий, почти гигант?

Другому понадобилось всего несколько шагов, чтобы очутиться за спиной мужчины, пытавшегося удушить Костера. С беспощадной решительностью он просунул левое предплечье под подбородок мужчины и потянул к себе, в то время как правая рука легла на его затылок и толкнула голову в обратном направлении. Раздался глухой треск, похожий на хруст ломаемой ветки. Все произошло так быстро, что душивший Костера наверняка не успел осознать происшедшего. Он осел в руках гиганта, в его глазах застыло удивление.

Смирно сидя в правой стороне алтаря, Ян с сосредоточенным видом слушал проповедь, но краем глаза рассматривал присутствующих. Горожане, крестьяне, буржуа, ремесленники собрались под нефом; все они считались прихожанами в Дамме. Их было немного — от силы человек двадцать. В три раза меньше, чем он привык видеть по воскресеньям в Сен-Клер, в Брюгге. Зато сидели они с теми же выражениями лиц — смесью сокрушенности и раскаяния.

По какой причине люди поддерживали с Богом отношения, основанные на страхе и покаянии? Из Библии, которую Яну часто читал Ван Эйк, ему особенно запомнилось, что Бог сотворил человека по своему образу и подобию. Из этого он сделал вывод, что Создатель был слабым и бренным, как и его создания. Однако Яну постоянно внушали, что образ Бога — образ карающий. Где истина? Религия была тайной, недоступной пониманию ребенка. Может быть, дьявол нашептывал Яну эти святотатственные умствования? Он незаметно перекрестился и попросил прощения у Господа за свои греховные мысли.

Опершись руками о бархатные края кафедры, священник продолжал читать свою проповедь.

Ян скользил взглядом по нефу, каменным стенам, дубовой резной двери и увидел двух мужчин, входивших в церковь. Небрежно сунув пальцы в кропильницу, они перекрестились и — странно — вместо того чтобы сесть на скамью, остались стоять в тени колонны. Было в их одежде, манере держаться что-то, отличавшее их от присутствующих в церкви: роскошные рукава кожаных камзолов, пальцы унизаны сверкающими перстнями. Никакого сомнения, что они принадлежали к знатным людям Даммы. Ян перевел взгляд на отца Литтенбурга. И вовремя. Тот только что сошел с кафедры и шествовал к Горнему месту, обратив к Яну сердитое лицо. Ян проворно встал с табурета. Почти одновременно женский голос затянул молитву, хором подхваченную прихожанами. Торжественное богослужение продолжало развиваться без помех.

Ян незаметно взглянул в сторону нефа. Тех мужчин там уже не было. Они, наверное, ушли во время чтения пролога из жития святого Иоанна.

Тщательно расправив и повесив священническое облачение в шкаф, отец Литтенбург закрыл створку и повернулся к Яну.

— Первейшей обязанностью мальчика из хора является полная самоотдача мессе в честь Господа Нашего. Этого я в тебе не увидел. О чем ты мечтал? — Ответить Ян не успел, потому что священник продолжал: — Я заметил, что кончаются облатки. Сбегай к булочнику Клаасу. Выпечка должна быть уже готова. Тебе надо принести ее.

— Хорошо. А где находится его лавочка?

— Ты не заблудишься. Она стоит в нескольких шагах от приюта Сен-Жан, около сторожевой башни, самой высокой в городе.

Винный рынок кишел народом, оправдывая свою репутацию лучшего рынка низинной страны. Тут прощелыги, там буржуа Даммы, упорно бились за цену каждой бочки, несмотря на то что они пользовались налоговыми льготами на всех рынках Фландрии. Чуть подальше вырисовывалось здание, в котором хранился продукт, по значимости стоявший на втором месте после вина: сельдь. Над зданием развевался флаг с вышитым на нем гербом города. Любопытная деталь: среди традиционных геральдических фигур красовалось изображение собаки. Яна это не очень удивило. Ему была известна легенда. В ней рассказывалось, что первые жители города только тем и занимались, что заделывали брешь — всегда одну и ту же, образовавшуюся на дамбе, сооруженной ими на берегу Рея. Виновником этой дыры, как говорили, был некий «пес-горлан». Борьба продолжалась многие месяцы до дня, когда жителям удалось наконец замуровать животное в этой бреши. И вот с этого часа собака неотделимо вписалась в герб Даммы.

Священник оказался прав: еще на подходе к булочной Клааса нос мальчика учуял теплые запахи хлеба, витавшие в воздухе. Кругленький жизнерадостный мужчина предложил Яну потерпеть несколько секунд. Пшеничная лепешка уже испеклась. Его жена как раз нарезала ее. Он угостил мальчика сладкой булочкой и указал на табуретку. Ян сел, заметив:

— Забавно: у вас такое же имя, как у отца Уленшпигеля. Ведь его тоже звали Клаас?

— Правильно. И я горжусь этим! Я фламандец, настоящий, чистых кровей! Если бы я почаще прислушивался к себе, то немало насолил бы дворянам, духовенству и особенно бургундцам!

— Духовенству?

— Вот именно духовенству. А что ты думаешь? Если я выпекаю облатки для этого ворона Литтенбурга, значит, я святой Бавон? Если бы я мог дать тебе совет, малыш, то предложил бы держаться подальше от всех, кто носит сутаны: в их сложенных ладонях прячется лицемерие.

Ян улыбнулся:

— А бургундцы?

— Что за вопрос! Мыслимо ли, чтобы нами управлял какой-то герцог Бургундский, который по фламандски-то говорит, как француз, и свояк которого англичанин? Человек, который не нашел ничего лучшего, как выдать врагу эту несчастную девчонку, Орлеанскую деву, послать ее на костер! Когда подумаешь обо всех наших детях, кровь которых проливалась десятилетиями…

Булочник яростно ударил кулаком по всходившему тесту, подняв в воздух столб белой пудры.

— Еще придет времечко золотых шпор и «Брюггской заутрени»!

— Золотых шпор?

— Как? Фландрский мальчик не знает самой славной страницы нашей истории? Стыдно!

Он оставил свою квашню и, подбоченясь, встал перед Яном.

— Придется восполнить твое образование, сынок. Слушай хорошенько: все произошло почти полтора столетия назад, но для нас это вчерашний день. Измученные, подавленные, уставшие от французской тирании, установленной Филиппом Красивым, бывшим в то время королем Франции, ремесленники Брюгге выплеснулись в одно прекрасное утро на улицы города и набросились на французов. Ураган! Одних они убивали в их кроватях, других отлавливали в переулках. Менее чем за час они захватили все городские ворота и весь город целиком. Обезумев от ярости, король послал на выручку цвет своего рыцарства. Он был полон решимости подавить восстание. Но король не учел отваги наших людей. Встреча состоялась у стен Куртре, недалеко от аббатства Тренинг. Представь сцену! С одной стороны — наши, плохо вооруженные крестьяне, с другой — рыцари, закаленные в боях. Битва явно была неравной. Командующий французской кавалерией, некий Робер д'Артуа, с боевым кличем бросил свою конницу на крестьян. И что, ты думаешь, произошло?

Ян, зачарованный, затаил дыхание.

— Разгром! Всадники наткнулись на стену из пик, выставленных нашими крестьянами, тогда как наши лучники натягивали свои луки. Ливень стрел обрушился на врага; он был таким плотным, что почернело небо. Опустошив колчаны, наши отважные воины сорвали тетивы со своих луков и кидали дуги в ноги лошадей. Кони спотыкались, а наши сбрасывали всадников с седел. Затем началась страшная резня. Бойня, которую не описать никакими словами. Почти все военачальники королевской армии погибли, другие в панике бежали; вынуждены были потом продавать свои доспехи за кусок хлеба. Семьсот золотых шпор валялись на поле битвы. Победители собрали их и, чтобы отблагодарить небо за свою победу, развешали в нефе церкви Нотр-Дам, в Куртре. — Булочник гордо добавил: — Вот чем была «Брюггская заутреня»! Земля и каналы до сих пор помнят об этом…

Ян откинул голову назад, словно оглушенный звоном скрещивающихся мечей.

Клаас вернулся к своей квашне. Хитрая улыбка заиграла на его губах, и он тихо произнес:

— Когда-нибудь я, как Тилль, по-своему рассчитаюсь с этими бургундцами. — Еще больше понизив голос, он едва слышно прошептал: — Спорынья ржи…

— Простите?

— Спорынья ржи — это небольшие наплывы удлиненной формы, на вид безобидные; они вызываются опасным грибком, который развивается в зерне, отравляя его. Достаточно добавить ее в муку, идущую на выпечку хлеба для Принценхофа…

Глаза Яна округлились.

— А потом?

Клаас зло рассмеялся:

— Нет больше бургундцев, нет больше герцога Филиппа, никого нет! Ужасный огонь пожрет внутренности этих сеньоров, у них начнутся судороги и невыносимая боль, и мало-помалу их конечности отвалятся и обратятся в пыль. Ничего не останется от их тел. Ничего! Только маленькая кучка пепла…

Мальчик испуганно подскочил на табуретке. Да это сумасшедший!

— Я… лепешка… — заикаясь выговорил он. — Мне пора возвращаться.

Булочник молча сверлил его глазами. Он походил на людоеда.

— Я напугал тебя? Ты и впрямь поверил в эти бредни? Признайся!

— Д-д-да… — с трудом произнес Ян.

Мужчина легонько шлепнул его:

— Ну-ну, я же шутил! Я не убийца. Я булочник. Я раздаю жизнь, а не смерть. Кстати, я все это выдумал. Спорынья ржи — все равно что масло на вертеле… Ты успокоился?

Нисколько не успокоенный, Ян тем не менее подтвердил это, потребовав в то же время:

— Могу я получить облатки?

— Вот они, малыш! — услышал он женский голос.

Занавеска раздвинулась, пропустив маленькую женщину с милым приветливым лицом. Мальчик торопливо взял коробку, которую она ему протягивала, и, чуть слышно поблагодарив, поспешил к выходу. Но Яну не удалось переступить порог булочной: дорогу ему преградили двое мужчин, которых он сразу узнал. Они были те самые, виденные им в церкви. Он пробормотал слова извинения, попытался проскользнуть между ними. Но вместо того чтобы отодвинуться, один схватил Яна за руку и на полуитальянском-полуфламандском жаргоне спросил:

— Это ты, что ли, сын Ван Эйка?

Мальчик не успел ответить, ответ прочитался на его испуганном лице.

— Пойдем с нами.

Ян уже пришел в себя:

— Кто вы?

Вместо ответа мужчина, державший его за руку, сжал ее еще сильнее и старался вытащить его на улицу.

— Отпустите меня!

— Заткнись, а то достанется!

— Отпустите же меня!

Было ли то состояние паники или отчаяния? Яну удалось вырваться из тисков и отскочить, ища защиты у булочника. Тот схватил скалку, которой раскатывал тесто, и потрясал ею, словно дубинкой:

— Спокойнее, минхеер.

В его голосе не слышалось агрессивности, только лишь недоумение.

Булочник поинтересовался:

— Что он сделал? Что вы от него хотите?

— Тебе, друг, если не желаешь неприятностей, советую не вмешиваться в это дело!

Произнесший это — на великолепном фламандском — шагнул к Яну с явным намерением схватить его.

— Нет! — закричал мальчик, крепче прижимаясь к булочнику.

Женщина тоже вступилась за него:

— Остановитесь, ради Бога! Не видите, что ребенок на пуган?

Ее фраза закончилась вскриком.

— Мужчина, державшийся сзади, вытащил кинжал, шагнул вперед и приставил острие лезвия к горлу булочника.

— А теперь ты отойдешь, милейший.

— Не раньше, чем пойму, что вы хотите.

— Очень хорошо. Я сейчас объясню…

Резким движением с ужасающей решимостью его рука описала полукруг на горле булочника. Тотчас хлынула кровь, потом стала брызгать толчками. Несчастный поднес руку к горлу, но сразу тяжело повалился на пол.

Теперь ничто не отделяло Яна от нападавших. Тот, что стоял ближе, поднял его и понес к выходу. Его сообщник тщательно вытер лезвие кинжала о платье женщины, оцепеневшей и стоявшей с открытым ртом. Он ухмыльнулся и выбежал на улицу.

Тошнота подступила к горлу Яна, когда его несли по улочкам. Перекинутый через плечо, он раскачивался, небо дрожало над ним и смешивалось с брусчаткой мостовой.

Мужчина так сильно сжимал его, что перехватывало дыхание. Куда его тащили? Что это за люди? Они не могли быть ни агентами, ни судебными исполнителями; служители закона так не убивают! Ян завопил:

— На помощь! Помогите!

Удивленные прохожие оборачивались на проходившее трио, но никто не осмелился вмешаться.

На углу тупичка смирно стояли две белоногие лошади. Мужчина, тащивший мальчика, забросил его, словно обычный сверток, на шею одного животного, а другой вскочил в седло. Через несколько мгновений они во весь опор пронеслись на улицам, проскочили городские ворота и помчались в направлении канала, который связывал Дамму со Слейсом и Брюгге.

Лежа на животе, подпрыгивая на гриве, Ян смотрел в землю, убегавшую из-под копыт в безудержном ритме. Страх, ужасный страх сковывал его члены и путал мысли.