Может, я несправедлива к бедному Костомарову? Ну и что, что он толстый. Может, у него нарушен обмен веществ, а может, он страдает булимией. Ну и что, что он вор. Может, он Робин Гуд, сначала ворует - потом раздает, и я стала свидетелем и самым непосредственным участником исторического события передачи капитала нуждающимся слоям населения?
      Теперь нуждающиеся слои преспокойно дрыхнут в отдельной двухкомнатной квартире и мучают себя сакраментальным вопросом об отношении наемного работника к работодателю. Под боком сопит Василий и всеми конечностями спихивает меня с койки. За такое счастье я готова расцеловать Костомарова и впредь писать только на кулинарные темы.
      С восторженно бьющимся сердцем я встала с постели и босиком, еще в угаре предрассветного сна, прошлепала до стола. Вот она, злополучная кассета. Плевать мне на все эти подковерные интриги, Лелик тоже не одобрил. Пододвинув стул к окну, я распахнула форточку. Звонок в дверь привел меня в чувство. На часах шесть утра, почти нагишом я торчу на подоконнике, чтобы добровольно расстаться с уникальным информационным поводом. Нет, что ни говори, а наш брат - дуры, особенно спросонья.
      - Собирайтесь, - отчеканил приехавший за мной шофер. - Костомаров ждет, какие-то неясности с материалом.
      Пришлось еще сонного Василия запихивать в джинсы, свитер, ботинки и волочь на себе все четыре этажа вниз. Определенно я его перекармливаю.
      Стоя на пороге непривычно пустой группы, Василий прямо-таки по-мужски оглядел меня.
      - Мама, я не женюсь на Маше.
      - Почему?
      - Она ходит вот так. - Он неуклюже поставил ноги: носки вместе, пятки врозь.
      - Василий, в девушке главное душа, а не ноги, ноги - это тьфу, сказала я и как можно незаметней скорректировала свою поступь.
      До машины, стоящей у ворот детского сада, пришлось бежать под дождем. Такая погода легко переживается весной, а вот осенью - противно, тем более когда без зонта.
      - Давайте заедем за зонтом, - попросила я водителя.
      В знак согласия он кивнул.
      Я быстро взбежала по лестнице на свой этаж, у самой двери вытащила из кармана ключ и тут услышала за дверью какой-то шум. Едва успев вознестись на верхний этаж, различила звук открывающейся двери и отшатнулась в глубь площадки. Кто-то вышел на лестничную клетку, щелкнул замок, я вжалась в стену. Шаги все ниже и ниже, хлопнула входная дверь.
      Я припала к окну, козырек над подъездом закрывал обзор. Потом я увидела, как, пересекая двор, прямо к вишневой "девятке" направился мужчина в кожаной куртке. С высоты четвертого этажа лица не разглядеть, но он явно не из числа знакомых. "Девятка" выехала со двора.
      Почему-то на цыпочках я подошла к двери и осторожно, стараясь не шуметь, повернула ключ. На первый взгляд все было на месте, даже незаправленная постель, но вот стол, его содержимое... Конечно, в столах у меня всегда бардак, но не такой живописный. Одно из двух: или я такая грязнуля, или в моих бумагах кто-то рылся. Ну нет! Как раз вчера при переезде у меня случился приступ хозяйственности, и я разложила все по своим местам. Картину ограбления венчали аккуратно притулившиеся двести долларов, моя заначка на черный день. Неужели побрезговали? Значит, искали не деньги. А если все-таки деньги? Значит, двести баксов для них не деньги.
      Под окном надрывалась машина, я выскочила на лестницу. Конечно, забыла взять зонтик. Пришлось вернуться и - для хорошей дороги - глянуть в зеркало. От такой суеты вроде бы худею. Это плюс. С зонтиком, с чувством собственного достоинства и обреченности спокойно спустилась к машине. Как ни крути, а выкручиваться придется: номер сдали в печать час назад и, видимо, без моего материала.
      - Не суетись под клиентом, - глаголит Муза Пегасовна.
      И верно, ни к чему была эта моя спешка. Тем более что в ту минуту, когда я распахнула дверь, под главным редактором суетилась редакционная профурсетка Ирочка Сенькина. Жутко неловко, все взмокли, я - особенно. Стою под дверью кабинета, кляну себя за беспардонное вторжение. А Ирке хоть бы хны, распахнула дверь: "Твоя очередь!" - и ну дефилировать по коридору.
      Оказывается, Костомаров сначала чего-то не понял в моей статье, потом понял, в общем, не было во мне надобности. Пожурил, конечно, не без этого:
      - Что-то вы долго, милочка, просыпаетесь. Язык мне ваш нравится, пишете живо, точно, свежо. Вот вы-то и будете своим нетленным языком петь гимн нашей армии в лице командира дивизии, генерал-майора авиации Чуранова Тимофея Георгиевича.
      - Почему я?
      - На прежней работе вы тоже задавали вопросы? Потому что на носу предвыборная кампания, а Тимофей Георгиевич баллотируется в губернаторы. Полная крейзи! Я ее еще уговариваю! Ты хоть знаешь, какие бабки слупишь? Не надоело на колготках экономить? Если не надоело, так и скажи, за дверью очередь лизоблюдов. Значит, так, завтра едешь к генералу, знакомишься... Да ты его знаешь, еще проще... В среду материал у меня на столе, на полосу. Начни с юности, подушевней напиши, как ты умеешь, но без лишних соплей и слюней, можно небольшой компромат, чтобы видели - он парень с нашей улицы: в третьем классе таскал деньги у отца на сигареты.... Накопаешь?
      - Легко.
      - Ладно, иди просмотри подшивку, у нас было несколько статей о нем, поройся...
      Выходя из кабинета, я вдруг вспомнила.
      - Владимир Николаевич, можно я в квартире замок поменяю?
      - Чего так? - насторожился Костомаров.
      - Ключ куда-то засунула, целое утро не могла найти...
      Выдвинув ящик стола, Костомаров достал связку ключей, один протянул мне.
      - Повесь на шею. Будешь терять, выселю.
      Оказывается, генерал не просто казнокрад, а казнокрад с понятием. Понимает, что рано или поздно придет конец его безнаказанности, потому и хочет обеспечить себе неприкосновенность на высоком уровне. Только при чем тут я? Почему именно я должна обеспечить генералу продвижение к губернаторскому креслу и прочим райским кущам? Ведь, как признал сам Костомаров, лизоблюдов достаточно.
      Взять хотя бы Сенькину. Наши столы стоят напротив, так что докричаться можно, не повышая голоса. Сейчас Ирочка сосредоточена на глазах, тщательно накладывает тушь на ресницы. Хороша: и глаза, и ноги. Крупные серьги с перламутровыми вставками удивительно гармонируют с ее персиковой кожей. Впору обозлиться на природу-мать и впасть в уныние от неравномерного распределения красоты, одна радость - пишет убого. А вот в авиации понимает, потому и просвещает меня, непросвещенную, битый час. Конечно, получить информацию разумнее было бы из какого-нибудь справочника, не прибегая к Ирочкиным поверхностным сведениям, но уж больно хочется знать, каким это волшебным методом Сенькина доводит себя до совершенства.
      - Что значит буква "К" в названии истребителя?
      - "К" - это корабельная авиация. Су-27 не может сесть на палубу, а Су-27К - может, - без всякого удовольствия объясняет Ира и, тяжело вздохнув, через губу, продолжает: - На авианосце есть аэрофинишер, у Су-27К есть гак. И он этим гаком за аэрофинишер - и на палубе. Главное - зацепиться.
      Ирочка сцепляет свои длинные, изящные пальчики и с вожделением глядит на полученную конфигурацию. Не девушка, а сплошная эротика - даже этот невинный жест в ее исполнении имеет глубокий сексуальный смысл.
      - Главное - зацепиться, - проясняется у меня в голове от Ирочкиных слов на фоне очередного визита уборщицы.
      Последняя совершенно неоправданно горит на работе: вчера с энтузиазмом терла окна, сегодня - и без того чистейшую мебель. На мой взгляд, таких уборщиц не бывает. Такими бывают сотрудники ФСБ, ЦРУ и стукачи по призванию.
      Раскопав мобильник на развале содержимого сумки, я намеренно приближаюсь к уборщице и, набрав номер, произношу громко и внятно:
      - Привет, я оставила у тебя диктофон с кассетой. Приеду сейчас. Он мне необходим для работы.
      Как писал поэт: не повернув головы качан... Точь-в-точь наша уборщица, как терла, так и трет. Ирочка тем временем извлекает из косметички духи и орошает свое изысканное тело. Тонкий аромат горечи и осеннего ветра наполняет кабинет.
      - Что за духи? - спрашиваю я.
      - К интервью с Тимофеем Георгиевичем готовишься?
      - И с ним тоже, - киваю я.
      - Бесполезно, - лениво бормочет Ирочка и беспардонно убирает бутылек в косметичку. - Генералу вообще женщины до фени, он тебя и голой не заметит.
      Неужели генерал пренебрег Ирочкой? Судя по ее признанию, кастрация на призывной комиссии имела место.
      Оказывается, я страшно соскучилась без Лелика. Надавила кнопку звонка и поняла - так ясно, так отчетливо, до кома в горле и тягучей тоски в области живота: жребий брошен... жизнь продлится... только если буду уверена ...что увижу...
      И он открыл дверь. И взял меня за руку. Я просто сделала шаг, я просто переступила порог. Мы стоим в дверях близко-близко, его дыхание на моих волосах, его запах. Он рядом.
      - Лелик, - говорю я.
      - Вака, - смеется он и, прижав к себе, целует мою макушку. Я обретаю возможность дышать, я снова живу.
      - Ну, где твой диктофон? Я опаздываю на военный совет.
      Вместо ответа достаю диктофон из сумочки.
      - Вот. Просто хотела тебя увидеть.
      Отступив на шаг, я наслаждаюсь паузой в предвкушении реакции. И не узнаю его, доброго и нежного, того, что еще минуту назад стоял близко-близко.
      - Вон отсюда! Меня ждут тридцать старших офицеров только потому, что Вака просто хочет меня видеть.
      Он не повышает голоса, не рвет на себе волосы, не бросает в меня тарелки, он - приказывает, такой приказ поднимает в атаку с одного взгляда. Только теперь до меня по-настоящему, впервые с момента узнавания, доходит, что он - Герой России и командует не ясельной группой, а полком. Впервые в жизни я встретила достойного противника, способного скупыми средствами поставить меня на место. Я упиваюсь нашей схваткой, я упиваюсь его лицом его восторгом от моего сопротивления. Не знаю, смел ли еще кто-нибудь так разговаривать с ним.
      - Лелик, весь твой личный состав уверял меня, что ты душка, не ворчишь...
      - Да, я ни с кем не позволяю себе так разговаривать! Потому что никто не заслоняет мне горизонт жизни. Только ты, для тебя это все так, развлечение...
      Я занимаю свое дежурное место на столе, достаю сигарету, закидываю ногу на ногу, говорю назидательно и манерно:
      - Лелик, ну почему ты наше высокое светлое чувство называешь "развлечением"? Давай определимся, это - любовь.
      Он скрипит от ярости зубами, он приближается ко мне так близко, что тяжело дышать. Господи, как похожи любовь и ненависть! Властно и трепетно он сжимает мои плечи и разворачивает к себе, его рука на моей щеке, его рука на моем лбу, его пальцы очерчивают мой рот, моя голова следует его ладони, мои губы обмирают под его пальцами. Вопреки воле? Не знаю, способна ли я ответить хоть на один вопрос... Лелик - способен. Не ослабляя объятий, вполне адекватно он реагирует на телефонный звонок.
      - Власов слушает. Здравия желаю, товарищ генерал!
      Его способность говорить оскорбляет меня. Ничего себе всеядность: и я и генерал одновременно.
      - Брось генерала, - шепчу я прямо ему в ухо.
      Он трется щекой о мои волосы и прижимает меня к плечу. В одной руке я, в другой - трубка. Я отстраняюсь и медленно, пуговица за пуговицей, расстегиваю его рубашку.
      - Товарищ генерал, нам необходимо топливо. Завтра на пять утра запланирована предполетная подготовка, на семь - полеты. - Его рука в попытке пресечь демарш страсти на второй пуговице твердо, до боли держит мою ладонь.
      Я вырываюсь, я опускаюсь все ниже, ниже. Я добираюсь до брючного ремня, я вытягиваю ремень; сантиметр за сантиметром наматываю его кожаную, узкую плеть на кулак. Он замирает в ожидании, дыхание сковывает его грудь, и я прижимаюсь к ней лицом, и мои губы скользят вниз, к солнечному сплетению, к животу. Я слышу его глубокий вздох, он тяжело и натужно рвется из самых глубин тела.
      Генерал повержен: в унисон с дрожью, сотрясающей наши тела, летит прочь трубка. Его сильные руки стягивают с меня свитер, обнажают мою плоть, его губы пьют мое желание. И было ему счастье: я хочу - и было мне счастье: он хочет.
      Где-то далеко рычит голос деклассированного генерала:
      - Але! Але! Где Власов! Немедленно соедините!
      Мы собираем разбросанную по всей квартире одежду, торопливо натягиваем ее. Телефонная трубка, успокоившаяся на полу, молчит.
      - Генерал не дышит. Довел старшего по званию? Не стыдно вот так немилосердно обращаться с начальством? Влетит тебе, Лелик.
      Мои слова вытаскивают его из-под дивана, так вот куда улетели колготки! Он накидывает их мне на шею и затягивает узлом.
      - Не твое дело, Вака.
      - Как так не мое? С сегодняшнего дня и до конца предвыборной гонки генерал мне родней родного. Между прочим, сам редактор определил меня его штатным биографом. Завтра у нас первое свидание. - Лелея романтическую интонацию, я наивно вздыхаю. - И знаешь, что меня мучает, отчего я вся дрожу и потею: неужели он тоже имеет обыкновение набрасываться на невинных девушек? Скажи, Лелик!
      Проигнорировав скабрезный намек, он оставляет мою шею, а вместе с ней и желание затянуть на ней колготки.
      - Если ты напишешь эту статью, я не подам тебе руки.
      С колготками на шее я пристраиваюсь прямо на полу, напротив Лелика, зашнуровывающего высокие летные ботинки, и рассуждаю просто, без аффекта:
      - Лелик, все, что ты говоришь, - ужасно: нам что, придется заниматься любовью, даже не пожав руки? Радость моя, это просто разврат какой-то! По тебе плачет полиция нравов. Что же касается генерала и статьи о нем, это тебя не касается. Я сама решаю, о ком мне писать и что.
      Сто мужчин из ста в ответ на мое непослушание выставили бы меня за дверь и больше не открыли, но, судя по всему, Лелик относится к редкостному нынче классу настоящих мужиков. Принадлежность к этому реликту определяет прежде всего отношение к женщине, которой дозволено многое, но не все. Не путать с подкаблучниками! Так отцы взирают на забавы дочерей, даже поощряя эти забавы, но степень дозволенности контролируют строго.
      Обычно мужчины этого круга имеют высокий социальный статус, и многие горизонты власти им открыты, но они никогда не вступят в схватку с женщиной, и даже не в силу благородства натуры, а исходя из постулата, что женщина слабей и, в общем, что с нее взять. Не к лицу мужчине всерьез тягаться с ребенком. По-моему, это их кредо.
      Нет никакого противоречия в том, что слабые женщины зачастую управляют этими столпами мироздания. И в степени управления есть равновеликое заблуждение обеих сторон. Сесть на шею такому непросто. Но возможно. Главное, не забывать: мужчина - часть природы, причем дикая. Дрессуре поддается не на основе общих методик, а при индивидуальном подходе. Индивидуумов из реликтовой группы, у которых глаз замылен властью: "Я сказал - все прогнулись" - надо бить с пофигистской небрежностью к регалиям, внезапно и влет.
      Лелик поднял ко мне лицо, и я увидела, что он смеется, подавшись вперед, легко потянул меня за колготки. Сожалеет об утраченной возможности?
      - Вака, понимаешь, есть люди, которых просто надо гнать из авиации, пока они все не разворовали, не развратили подчиненных, не загубили все, что создано.
      - Так не молчи, напиши рапорт командующему, кассету приложим...
      - Вака, я офицер и кляузами не занимаюсь. И вообще, я не собираюсь объяснять женщине то, чего она никогда не сможет понять.
      Я чувствовала себя лошадью на привязи, и колготки здесь ни при чем. Пока Лелик собирал планшет, я улучила время и сунула кассету в угол, под диван. Судя по колготкам, пол там не моют годами.
      Мы вместе вышли из подъезда. Впервые при свете дня мне представилась возможность разглядеть летный гарнизон. Если сравнивать его с гарнизоном подводников, в котором я прожила значительную часть своей жизни, то различие лишь в приоритетах: здесь статус памятника имеет стоящий на постаменте списанный самолет. В нашем гарнизоне памятником была списанная субмарина. В остальном же - полная идентификация объектов: однояйцевые коробки пятиэтажек - типичный образец гарнизонного домостроения на всем Кольском полуострове. Нет даже минимального архитектурного изыска, и это при том, что до города, небольшого, но обладающего некими архитектурными традициями, всего несколько километров.
      Естественно, при полном отсутствии в данной местности чего-либо впечатляющего мы с Леликом произвели фурор. Повсюду распахивались окна, дамы стекались на улицу, бойко занимали места на скамейках. Тронутая до глубины души, я готова была отвесить публике поклон. Совершенно непроизвольно подруги по разуму создали критическую ситуацию, идеально подходящую для тестирования мужика на прочность. Скажем так: способен ли кавалер пренебречь ради дамы сердца общественным мнением и с большой степенью вероятности отшить соперниц?
      Оглядев собравшихся, я вытащила из сумочки носовой платок классическое средство мести - и приблизилась к Лелику; затем, привстав на цыпочки, тщательно потерла ажурным платочком его щеку.
      Лелик, демонстрировавший прежде безукоризненное поведение, граничащее с полной слепотой, обнял меня.
      "Ого!" - подумала я.
      Но в этот миг мои уши уловили его шепот:
      - Перебор, Вака, перебор.
      Я играю в карты, я поняла, о чем он. Обидно, что он понял, о чем я. Сунула платок в карман и повернулась к партеру спиной, на языке сцены это означало "занавес". Мы двинулись к автобусной остановке.
      - Лелик, - пожаловалась я, - мне страшно, кто-то влез сегодня в мою квартиру, все перевернул, приезжай, будешь меня охранять.
      - Вакочка, - сказал он, - я знаю, ты девочка способная, особенно когда врешь. Я не могу бросить гарнизон. Не придумывай, приезжай сама, у тебя же есть ключ.
      Болван стоеросовый! Вбил себе в голову, что я вру на каждом шагу. Да, я вру, но не так часто и не сейчас!
      - Да не могу я приехать, меня Василий не пускает, - раздраженно возразила я.
      - Кто это?
      - Мой сын.
      - У тебя есть сын?
      Он смотрел на меня как на инопланетянку. Хотя что тут удивительного, я - половозрелая тетка и вполне могу иметь сына. Сейчас с его глаз спадет пелена: моя девственность нарушена не им. Позор моей семье! Что скажет мама?
      - А ты решил, что я рожаю одних дочек?
      Я дерзко уставилась на него. Конечно, мне доводилось слышать о подобных неандертальцах, коих пугают чужие дети, для них женщина с ребенком явление абсолютно аморальное. Такое впечатление, что они к процессу деторождения не имеют никакого отношения, но чтобы герой неба Лелик...
      - Дочки? - купился он, как первоклассник.
      Это же эпатаж, всего лишь игра слов. Обидно: ложь в моих устах модифицируется в правду, правда - в ложь.
      - Ага, детсадовская группа.
      Мне надоел этот разговор, я разворачиваюсь и иду наперерез к приближающемуся автобусу.
      А еще звезду героя повесил! Странно, о чем думают мужики, когда бросают семя? О том, что не взойдет, а если взойдет, то они ни при чем, при чем всегда только женщина. Это ведь они, гады, придумали обтекаемую формулу "земля родила". Родить-то она родила, а кто сеял? Садовники хреновы! Мои дети ему помешали! Ну, в смысле Василий.
      Сильная, крепкая рука Лелика настигает мое плечо и притягивает к себе.
      - Вака, я застрелюсь из-за тебя, - смеется он.
      - Неужели ты окажешь мне такую честь? Неровным почерком в записке: "В моей смерти прошу винить Ваку Синицыну. И подпись: Лелик Власов", нараспев, словно стихи произношу я и смиренно добавляю: - Между прочим, сын Василий имеет свое мнение. Он очень строг. Боюсь, ты ему не понравишься.
      - Я тоже боюсь, но буду стараться, Вака.
      От его слов, таких простых и понятных, защипало в глазах.
      Торопливо кивнув Лелику, я зашла в автобус и намеренно села у противоположного от остановки окна. Все время, пока автобус стоял и пассажиры заполняли салон, я разглядывала сопки и тетку в малиновой шляпе. Автобус тронулся, я обернулась и не увидела его лица. Точкой маячила его удаляющаяся фигура.
      По дороге в редакцию я заехала к местному Кулибину, глухонемому Валерке. Несколько лет назад, когда я вела репортаж из школы для глухонемых детей, подо мной треснул каблук. Реанимировать его взялся старшеклассник Валерка. Делал он это очень естественно, без всякого напряга. С тех пор, как, впрочем, его одноклассники и администрация школы, я зову его "Кулибин".
      Валерка действительно способен сотворить многое, а может - и все. По крайней мере для человека, желающего обезопасить свое имущество с помощью техники, Валерка - клад.
      Не прошло и часа, как моя сумочка пополнилась противоугонным средством. Внешне, когда она болталась на плече, средство сие ощущалось только моим скособоченным под его тяжестью телом. Зато, когда сумку открывали, она ревела аки бизон. На месте покушающихся на мое имущество я бы запаслась штанами. Кстати, как ревет бизон, я не слышала. Но предполагаю, что орет он, как моя сумка.
      Еще на повороте с автобусной остановки я увидела вишневый "мерс". Так и есть: под дверью редакции слоняется Сеня, мой первый муж. Лучше бы он бегал за мной в бытность его моим мужем. Что делает с человеком полная независимость от него! Неужели он не понимает - поздно. Или понимает, потому и бегает: возбуждает - и никаких обязательств, приятно во всех отношениях.
      Все-таки любопытная штука - отношение полов. Вот я, например, любила Сеню, родила ему Василия. Именно в такой последовательности. А он бегал от меня с кем попало и где попало. В результате все человеческие комплексы: стопроцентная глупость, нулевая сексапильность и толстая задница - стали моими. Думаю, в то время Сеня появлялся дома только затем, чтобы, шарахнувшись от приторной верности, посеять очередной комплекс на перегное моей души. Красиво, однако, звучит!
      Когда душа изнемогала под гнетом обильного урожая, вслед за летом внезапно наступила осень. Я внимательно присмотрелась к мужу и обнаружила у него толстые губы. Кто-то скажет, что толстые губы - не повод для развода. Но когда проходит любовь, толстые губы - весомый фактор.
      Самое любопытное, что этот губошлеп был против развода. Вдобавок принялся петь дифирамбы, лейтмотивом коих являлись мои зеленые глаза. Конечно, глаза у меня зеленые. С рождения. Вот такая рокировка: он ко мне я от него. Любовь - нелюбовь.
      - Варенька! - бросился ко мне Сеня.
      Судя по напомаженности, он ждал меня с большим нетерпением. Вот ведь задача: когда человек тебе близок, находишь очарование даже в его драных носках, в Сене же меня раздражало все - от парфюма до плаща. Разоделся как баба. Нет, мужчина должен, прямо-таки обязан радикально отличаться от женщины. А этот взвизг: "Варенька!" Пришлось осадить.
      - Остынь, сейчас выйду.
      Я распахнула дверь и поднялась в свой кабинет. Никого, штат роет материалы на местах событий. На Ирочкином столе благоухает букет лилий, поклонники не дремлют. Может, это главный расщедрился за доставленное ранним утром удовольствие - или удовлетворение?
      Тщательно оглядевшись, дабы не пропустить вездесущую уборщицу, я сняла сумочку с плеча и аккуратно водрузила ее на свой стол, прямо в центр, на самое видное место. Дело за малым. Чтобы привлечь уборщицу в кабинет, необходимо обеспечить ей фронт работ: намусорить, напачкать, разбить. Остановилась на последнем - извлекла из шкафа бутылку чернил. Быть бы на полу фиолетовому несмываемому пятну, но тут мой взгляд сфокусировался на Ирочкином букете. Пришлось пожертвовать. Я взяла вазу, заключившую в хрусталь нежные лилии, в свои кровожадные руки и грохнула об пол.
      На зеленом паласе в обрамлении темного мокрого пятна покоились желтые лепестки, осколки хрусталя ярко отражали солнечные лучи. С точки зрения живописца, все выглядело очень даже ничего, но наша уборщица, влетевшая в кабинет со звоном разбивающегося стекла, была явно далека от искусствоведческой оценки напольного рисунка. А вот от двери, судя по скорости перемещения, близко. Возможно, даже находилась под дверью.
      Я приуготовила себя к укорам и ворчанию, недоуменно развела руки как пингвин, но уборщица, не удостоив меня даже взглядом, споро приступила к ликвидации учиненного мною кавардака.
      - Наверное, сквозняк... уберите, пожалуйста, меня внизу муж ждет, пролепетала я и вышла из кабинета, оставив дверь нараспашку.
      Намеренно громко стуча каблуками, я миновала коридор и лестницу, вышла на крыльцо. Затем навалилась на тугую дверь, которая всеми своими пружинами норовила вернуться в исходное положение. Сеня за время моего отсутствия собрал эмоции в кулак и не спешил вылезать из машины. Пришлось пошевелить пальчиком.
      Нехотя, чуть скосоротившись, он побрел ко мне. Исключительно из желания придать бойкость его легкой походке, я крикнула:
      - Что стряслось, радость моя?
      Выпустив эмоции из кулака, Сеня ринулся ко мне. Проклятая дверь, стремившаяся к преимуществу в нашем единоборстве, толкала меня в его объятия.
      - Из сада позвонили, сказали срочно принести Васино свидетельство о рождении.
      - Гад! - Я бросилась на Сеню, совершенно забыв о своем противнике.
      Не по своей воле, исключительно в силу сопротивления двери, вышедшей из-под контроля, всем своим телом я придавила Сеню к стене.
      - Так это ты рылся в моих вещах! В моей квартире!
      - Варька, ты что, рехнулась... нигде я не рылся... когда позвонили, я приехал к тебе... а тебя уже нет, - лопотал бледный Сеня, пытаясь вырваться.
      Вот и пойми: сам мечтает о жарких объятиях, и сам же вырывается. Будет потом вспоминать в эротических снах, да поздно.
      - И ты решил: замок стандартный, дверь стандартная и сам ты стандартный! Твое преследование - вот мне где! - Я резанула ладонью по горлу, но как-то неубедительно. Что ни говори, а полегчало: бывший муж - это не так страшно, как настоящий взломщик.
      Почувствовав послабление, Сеня предпочел близости со мной свободу на нижней ступеньке.
      - Господин грабитель, свидетельство хоть нашел? - выкинула я флаг перемирия.
      Ошалевший Сеня только замотал головой.
      - И не ищи - не найдешь. Я сама отнесу его.
      - Угу, - теперь уже закивал Сеня и попятился к машине. - Василия можно?
      - Да можно, можно, докучливый ты мой.
      Прыгнув в машину, Сеня отчалил от моего берега. Вот дурак, напугал. Хотя могла бы и догадаться: кто, как не Сеня, пренебрег бы моей заначкой? Неразумно красть свои же алименты. А Сеня - человек разумный, тем более в денежном вопросе.
      Словно в подтверждение сомнений, развеявшихся с признанием Сени, моя сумочка, так и не издав ни единого звука, стояла там, где я ее оставила. Цела и невредима. Зазря погибшие лилии немым укором торчали из мусорной корзины.
      Вечером, собирая дорожную сумку, - ведь утром лететь в гарнизон, обнаружила под столом монету. На одной стороне профиль какого-то деятеля, судя по сохранившейся надписи, профиль сей при жизни звался Константином, императором всероссийским. Рядом с именем "Константин" две заглавные буквы "Б.М." Что за "Б.М." - ясности нет, то ли "быть может", то ли "боже мой", а может, и просто "были мужики". Судя по чеканке - были. Ничего себе монетка! Рубль серебром, 1825 года выпуска. И как этот антиквариат оказался под столом? Что любопытно, не в пыльный, темный угол закатился, а культурно прилег на видное место. Я серебром не сорю, Сеня в этом также не замечен. Учитывая монету, контрабандой проникшую в мой дом, утренний визитер, безжалостно разбомбивший содержимое стола, - не Сеня. Тогда - кто?
      Зябким утром, когда город лениво скидывает ночную негу, а от заиндевевшего асфальта поднимается морозный пар, я иду по пустынным улицам и переулкам к дому Юнеевых. Подниматься в квартиру лень, да и не имеет смысла: в это время точно по расписанию, как курьерский поезд, Роман совершает моцион по периметру квартала.
      Между прочим, бесхозного холостяка Романа Юнеева захомутали узами брака не без моего участия. Неловко хвастать, но метод помрачения разума жениха, кормление его заговоренными пирожными, после чего жених созрел до бракосочетания, изобретен и внедрен в жизнь лично мною. Эх, такой уникум и дрогнет у подъезда! Честно сказать, я и сама не знаю, как это получилось. Ромка пять лет волочился за Надеждой, дарил подарки и просто замечательно ухаживал, но игнорировал все разговоры о свадьбе, напрочь. И это при том, что Надька - красавица, умница, одной игрой на фортепиано доводит до оргазма - даром, что ли, консерваторию закончила!
      Женихов навалом, но бывшая консерваторка любила этого балбеса. Не знаю, любил ли Роман Надежду, а вот пламенную страсть имел. Надеждину конкурентку звали нумизматика. Это ей он посвящал все свои помыслы, это на нее он тратил основной капитал, моей подруге доставались лишь жалкие объедки, не вложенные по причине малости в очередное пополнение коллекции.
      Однажды Роман чуть было не стал мужем Надежды. И пошли б они под венец, если бы в неведомых нам далях не замаячил жениху "семейник". Когда Роман среди ночи, после междугородного звонка, начал судорожно собираться в дорогу, приговаривая как безумный: "Семейник, семейник", - Надежда подумала, что жених решил приобрести, пусть и в неурочный час, что-то полезное для семьи. Пользы же в этом, оказалось, никакой, зато разочарований - хоть отбавляй. Ради серебряного рубля полуторавековой давности, на реверсе которой отчеканен Николай Первый в окружении семейства (поэтому и "семейник"), Роман продал свой "Лендкрузер" и отбыл в неизвестном направлении. Представляете ужас невесты, чей жених пропал за день до свадьбы!
      Между прочим, мне было не лучше. Бритоголового Романа Надежда нашла у меня дома, на моем диване, что возлагает на автора этих строк определенную ответственность.
      Несколько лет назад послали меня строчить репортаж с чемпионата города по боксу. Бокс - не мой любимый вид спорта, поэтому все состязания, в ходе которых боксеры истязали друг друга, я провела в кафе напротив. К чему мне, рассудила я, девушке слабой и беззащитной, мучить себя такими ужасами, достаточно знать итог, а уж досочинить кошмар я могу и без видеоряда.