Сдававший дела майор Фомин, бывший ракетчик, остановился перед входом в бункер и, хитро сощурившись, спросил, верю ли я во внеземной разум? Я ответил, что так же самозабвенно, как в обещания правительства улучшить народу жизнь. Светило солнышко, в траве стрекотали кузнечики, за рекой темнел лес, который простирается, как мне сказали, на десятки километров. Сутулящийся, с натруженными крестьянскими руками, в черной куртке с надписью «ОХРАНА», майор усмехнулся ответу (он вообще посмеивался после каждой фразы), снял навесной замок и отворил массивную гермодверь, ведущую в бетонное подземелье. Изнутри дохнуло холодом, большим, чем летом из обычного подвала. Там же внутри спустя двадцать минут мои представления в корне переменились.
      Не о правительстве, конечно.
      Должность начальника спецхранилища одного московского института - единственное, что я сумел найти после демобилизации из рядов Вооруженных Сил, где служил в должности командира мотострелковой роты. Впрочем, «демобилизация» был щадящий термин, используемый мною в основном для жены. На самом деле я загремел из армии. Так загремел, что грохот прокатился по всей Ярославской области.
      Эту работу мне предложили в охранном предприятии «Вымпел». Директор ярославского отделения Гаджиев, большой квадратный дагестанец, едва умещающийся в кресле, внимательно выслушал мое резюме, потом поднял телефонную трубку и минут за пятнадцать по каким-то своим каналам получил дополнительную информацию гораздо большую, чем мне бы того хотелось. Почесав волосатыми пальцами бритую голову, он сказал, что у него есть работенка для такого, как я. Сразу предупредил, что она не ахти какая, что зарплата скромная, а условия жизни далеки от городских, но с моей ударной биографией на лучшее рассчитывать не приходится.
      - Отработаешь год-два без сбоев, - пообещал он, - заберу в город, в структуру охраны банка. Это предложение считай испытательным сроком. Либо соглашайся, либо сразу вали отсюда.
      Я думал ровно минуту, в течение которой вспоминал многочисленные отказы в других конторах, свои многочисленные долги, Настюху, которой вот уже два месяца не могу купить жалкую шоколадку - а моя дочь любит шоколадки!
      Ерзая на краешке стула, я попытался улыбнуться как можно шире.
      - Буду рад получить эту должность.
      - Ну конечно! - скривился Гаджиев. - Поселок дыра, работа тупая. Стеречь хранилище посреди поля. Раньше там стояла войсковая часть, но пять лет назад ее расформировали. Немногочисленные сооружения передали Институту, потому что в его ведении находится бункер на территории части. С Институтом у нас договор на охрану его отделений по всей России, поэтому на хранилище приходится держать штат. Твоя задача охранять объект, поддерживать сторожевую инфраструктуру и не позволять деградировать подчиненным. Их набрали из местных, так дешевле, да и с жильем нет проблем. Народец разношерстный, с гонором.
      Он покопался в ящике стола, после чего хлопнул обшарпанную столешницу бледно-зеленый бланк. Взглянув на шапку, я немало удивился. Это оказалась подписка о неразглашении. В случае нарушения условий подписки мне грозила не только уголовная статья, но и приличная сумма денежного штрафа, которую, учитывая мои нищенские заработки, пришлось бы выплачивать внукам, если Настя нас когда-нибудь осчастливит.
      - Это не моя прихоть, - угрюмо пробубнил Гаджиев, пока я заполнял пустые строки. - Институт требует. Откуда секретность, тебе Фомин объяснит, это нынешний начальник охраны. Он, кстати, свое отработал, поэтому забираю его сюда. А ты на его место.
      Спецхранилище Института, восемь гектаров луга с постройками, обнесенных колючей проволокой, размещалось в чистом поле на берегу небольшой реки в шести километрах от поселка Коровьино. На территории располагались полуразвалившиеся солдатские казармы, склад ГСМ под навесом, штабеля трухлявых ящиков с устаревшим оборудованием, два вросших в землю полуразобранных ЗИЛа, охранная вышка, плац, спортивный городок, а также другие мелочи, свойственные воинским частям. Относительно свежей выглядела караулка, одноэтажный некрашеный домик из бруса, оборудованный чугунной печью - в ней обитали во время караула мои будущие подчиненные. Но главной достопримечательностью, несомненно, здесь являлся подземный бетонный бункер, расположенный в глубине территории, я бы сказал, в самом ее сердце. В него-то мы и спускались с майором Фоминым по крутым пыльным ступеням.
      - Ключ от бункера будет только у тебя, - объяснял он, покачивая на пальце связкой с ключами. - У караульных нет допуска, незачем им. Для страховки я еще пломбирую внешнюю дверь, чтобы соблазна не было ключ подобрать. А то поначалу находились мастера. Пломба здесь же, на связке.
      Я кивнул, оглядывая арки сводчатого потолока.
      - Один приехал? - спросил Фомин.
      - Пока да. Жена с дочкой у тещи остались. Но как обустроюсь, перевезу их сюда.
      - Жена не будет возражать?
      - В смысле?
      - Ну, сменить город на поселок.
      - Моя жена чуткий и понимающий человек. Она поддерживает меня во всех начинаниях.
      Я всем так отвечаю. Кому какая разница, какие у меня отношения с женой?
      - Им здесь понравится, у нас хорошо, - простодушно ответил капитан. - Скоро земляника созреет, потом грибы высыплют. Если ружьишко имеешь, можно и поохотиться.
      Ступени закончились небольшой площадкой перед гермодверью со штурвалом. Она была гораздо тоньше бронированной дуры, что стояла на входе в бункер. Фомин не стал крутить штурвал, запор оказался не заперт, а потянул за него. Гермодверь легко отворилась. В лицо дохнуло теперь уже отчетливым холодом.
      После июньского пекла оказаться в прохладном бункере было так же приятно, как в кондиционированном офисе. Я подумал, что мог бы иногда спасаться здесь от жары. Это, конечно, идет в разрез с предписаниями должностной инструкции, но раньше меня не останавливало даже нарушение устава.
      Мы оказались в коридоре, прорубленном в бетоне. Над головой нависали угрюмые тяжеленные перекрытия, неоштукатуренные стены до моего плеча покрывал тонкий слой коричневой краски. Кое-где под самым потолком чернели большие круглые дыры вентиляционных отверстий. Справа и слева из проемов выглядывали штурвалы гермодверей. Всего их было четыре, по две с каждой стороны. В дальнем конце коридора виднелись обычные деревянные двери, а также перила лестницы, ведущей, по всей видимости, на второй подземный ярус. Перед лестницей на стене белой краской было выведено: «Вход без средств защиты дыхания строго воспрещен!»
      Из-под пола раздавалось мерное гудение чего-то могучего.
      - Раз в три месяца сюда приезжают академики из Института. - «Академики» Фомин произнес с насмешкой. Вероятнее всего имелись в виду не настоящие академики, а кто-то попроще. Солдаты от скуки любят придумывать прозвища. - Накануне приезда они звонят на мобильный. Я встречаю их на КПП, осуществляю допуск в бункер, показываю, что все объекты находятся на своих местах. Потом мы расписываемся в журнале, что я сдал, а они, дескать, приняли. Когда они заканчивают работу, я назад принимаю все объекты спецхранилища. Увозить они ничего не имеют права, только по специальной бумаге, согласованной с нашим директором.
      - Гаджиевым?
      - С ним. Но на моей памяти никто ничего не увозил. Академики здесь вообще подолгу не задерживаются. Дольше одного дня я их не видел. Им здесь не интересно. Рутина.
      Мы остановились перед гермодверью с циферкой «1». Фомин достал откуда-то журнал в чумазых обложках, раскрыл его. На первом листе мелькнул вклеенный перечень с несколькими росписями и расплывшейся синей печатью.
      - Значит, в комнате номер один у нас хранится объект под инвентарным номером ноль-ноль-один.
      - Человек, расставлявший номера, большой оригинал.
      Фомин с интересом посмотрел на меня и затрясся от своего уже опостылевшего смеха, похожего на икание. Под эти странные звуки мы и вошли в комнату.
      Посреди голых бетонных стен, разбавленных лишь люминесцентными лампами и архаичными розетками с заземляющей жилой, устроился обыкновенный стол, какие выпускали годах в восьмидесятых прошлого века. На столе, на подложке из зеленого сукна, покоился обыкновенный камень… Точнее, поначалу она показался мне камнем, темным бугристым осколком горной породы, которыми укрепляют железнодорожные насыпи. Щебнем. Когда мы приблизились, стало ясно, что о щебне речь не идет. Темный камень имел форму правильной пирамидки. Все четыре грани были одинаковыми и ровными, ближе к основанию объект ноль-ноль-один опоясывал узкий паз. На каждой из четырех граней темнела то ли нарисованная, то ли выжженная иероглифическая буква.
      - Вот он, наш первый объект, - объявил Фомин, заглядывая в журнал. - В наличии.
      Хоть убейте меня, я не понимал, почему эта побрякушка хранится здесь, а не в музее японского искусства. На кой ляд было прятать ее в подземном бункере, окруженном колючей проволокой, находящимся под охраной путь не морских пехотинцев, но людей тоже не с пустыми руками.
      - Для чего она?
      Фомин неопределенно пожал плечами.
      - Про эту фигнюшку ничего не могу сказать. Да и про остальные знаю не намного больше. Мне только известно, откуда они появились. А для чего нужны - этим вопросом занимались академики. Хотя сейчас уже не занимаются, только вид делают.
      Он говорил это так, словно считал свои объяснения исчерпывающими…
      - Хорошо. Показывай, что там дальше, - нетерпеливо сказал я.
      В следующей комнате, как две капли воды похожей на первую, на зеленом сукне хранились осколки граненного мутноватого стекла. Инвентарные номера: 002, 003, 004. На вид еще менее полезные, чем камень из первой комнаты. Какого лешего их здесь держат? Валяйся они на обочине дороги, прошел бы мимо.
      В комнате под циферкой «3» находилось несколько бесформенных металлических обломков. На самый крупный из них можно было сесть, как на велосипед.
      - Я так понимаю, что кому-то просто негде складировать металлолом.
      - Давай, давай. Я тоже так поначалу зубоскалил, когда принимал это добро… Дальше идем?
      - Погоди, капитан. Потрогать можно?
      - Отчего ж нельзя, потрогай.
      Среди четырех гнутых железок, имеющих инвентарные номера от 012 по 015, я выбрал средненьких размеров брусок с обломанным концом. Судя по толщине и массивности я бы сказал, что в нем не меньше пары килограммов веса. Но стоило взять его в руку, как от моих прикидочных оценок остался пшик. Брусок оказался необычайно легким, легче алюминия, хотя судя по твердости и блеску скорее напоминал легированные стали.
      Фомин глядел на меня с хитрым прищуром.
      - Ну как?
      - Странная штуковина, - задумчиво пробормотал я.
      - Главное, что лежит на своем месте. Двигаем дальше.
      За четвертой гермодверью я ожидал увидеть обломки из нового материала, скажем, пластмассы. Но ничего подобного. Симметрия размещения оказалось варварски нарушена, и вместо ожидаемых камушков, стеклышек или железок передо мной предстали два заурядных баллона высокого давления, установленные на сварной конструкции. Баллоны были самые обыкновенные, такие используют в аквалангах. Манометр одного показывал давление 1,5 атмосферы, другого - 1,2.
      Для логического вывода мне потребовалось секунды три.
      - Я так понимаю, что самое важное находится внутри этих баллонов.
      - Правильно понимаешь.
      - Ладно, майор, колись, что все это такое?
      Майор-ракетчик поскреб неровно торчащую щетину на подбородке, облизал губы и произнес:
      - Это обломки летательного аппарата. Металлические фиговины - элементы корпуса. Стеклышки - устройство управления. В баллонах - воздушная среда. Пирамидка… она тоже для чего-то нужна.
      Я, признаться, в армии не зеленый новобранец. Всякую технику повидал, в том числе самую современную, последних разработок. Но я впервые слышал, чтобы устройства управления состояли из стеклышек, похожих на мутные кусочки льда.
      - Его сбили в 1986-ом, на границе Ярославской и Ивановской областей, - продолжал Фомин. - Основную часть увезли в Москву, в секретную лабораторию во Внуково-2. Мелкие детали изучали здесь. Говорят, лет пять измеряли, взвешивали, определяли химический состав. А потом то ли все измерили, то ли интерес пропал. Теперь дай бог, чтобы раз в три месяца появились. Никому это барахло больше не требуется.
      Я продолжал смотреть на него непонимающе, и Фомин продолжил с усмешкой:
      - НЛО это, землячок! Неопознанный летающий объект. Точнее то, что от него осталось. Я слышал, много таких спецхранов по стране разбросано. Где-то это склады воинских частей, где-то ангары на аэродромах, а где-то бункеры, как у нас… В семидесятых-восьмидесятых годах прошлого века Министерство обороны и Академия наук активно собирали рапорты о появлении тарелочек, а если повезет - сбивали их. Сбивали и изучали. Только сейчас все это забросили, я ж говорю, никому не нужно. Правда секретность не сняли, за этим ФСБ строго следит. Вот и приходится охранять по старой привычке.
      Признаюсь, я не поверил. Не было в этих железках и стекляшках ничего такого, что заставило бы поверить. Просто какой-то дядя, сидящий в высоком кресле, очень хочет думать, будто этот мусор является обломками НЛО. По его приказу их засунули в бункер, приставили охрану. Ради соблюдения приличий в бункер периодически засылают «академиков», как их называет майор-ракетчик.
      Меня разобрал смех.
      Фомин серьезно поглядел на меня. Он мог подумать, что я его передразниваю, но, клянусь, ничего такого я не имел в виду. Это была истеричная реакция.
      - Оно и верно, - примирительно сказал майор, - не сразу поверишь. На это время надо. Что ж, пошли дальше.
      Мы покинули комнату и направились к лестнице, возле которой грозная надпись запрещала вход без средств защиты дыхания. Под надписью на гвоздике висели четыре респиратора. Фомин снял два: один дал мне, второй надел себе на лицо. После этого двинулся вниз по лестнице навстречу поднимающемуся холоду. Стараясь не отстать, я поспешил следом, натягивая респиратор на ходу. Смех все не унимался, поэтому, спускаясь за майором, из-под моей маски раздавалось сдавленное хрюканье. Впрочем, хрюкать пришлось недолго. То, что я увидел двумя пролетами ниже, начисто отшибло желание посмеяться. Вместо этого дико захотелось выпить, немного, граммчиков сто, только чтобы поставить на место сдвинутые мозги.
      На нижнем ярусе путь нам преградила огромная дверь, судя по всему, морозильной камеры. Вот что урчало под ногами! Прежде чем Фомин распахнул ее, подсознательно я уже знал, что увижу внутри, хотя продолжал не верить.
      Мы вошли в железную, покрытую инеем комнату. Посреди нее на хирургическом столе лежало белое бескровное тело. У тела не хватало левой руки, видимо оторванной: из-под асбестовой кожи плеча торчали мышцы и сухожилия. Правая рука, вытянутая вдоль туловища, заканчивалась четырьмя тонкими пальцами. Ноги худые, журавлиные, одна согнута под неестественным углом. Голова в верхней части черепа была крупной, нижняя челюсть, наоборот, узкой. Грудную клетку вспарывал Y-образный шрам, оставленный аутопсией, края шрама соединяли аккуратные стяжки.
      Я оглядывал последний объект спецхрана с некоторого расстояния. В голове крутилось: «Этого не может быть! Не может быть!» Подойти к хирургическому столу вплотную, как это сделал Фомин, желания не возникло в принципе. Единственное только, что хотелось выяснить: есть ли у него что-нибудь на месте пениса? Я перевел взгляд на низ живота. Ничего особенного там не было, безволосый лобок. На теле вообще не росло ни волоса.
      - Этот последний, - прогудел Фомин из-под респиратора. - Инвентарный номер ноль-ноль-семь. Наш Джеймс Бонд. В списках значится как человек с многочисленными врожденными уродствами. Но ты не обманывайся, это название для любопытных. Помни о том, что я говорил наверху.
      Глазницы гуманоида были огромными. Из-под кожистой пленки полуприкрытых век виднелись остекленевшие белки. Именно при виде огромных глазниц мои представления в корне переменились. Когда тебе показывают тело, и ты уверен, что ни одно уродство, ни одна мутация не может привести к подобным деформациям плоти - представления в корне, знаете ли, меняются.
      Майор Фомин прошелся возле стола с невозмутимым видом. В морозильной камере он чувствовал себя непринужденно, словно спустился в подполье набрать картошки. Меня же начало мутить. Я старался не подавать виду (смеяться давно перестал), но ситуация могла закончиться блевотиной в респираторе.
      Признаться, я многое повидал на своем веку и не терял хладнокровия в самых критических ситуациях. Но при виде нечеловеческого существа на хирургическом столе моя физиология почувствовала себя крайне неуютно. От приплюснутых замороженных останков тянуло непонятной жутью, я не мог объяснить своего чувства. Гуманоид был мертв больше двадцати лет, его грудная клетка вскрыта патологоанатомом, а внутренности, вероятно, вытащены, погружены в формалин и хранятся где-то отдельно в баночках, но в то же время от него разило чем-то ненормальным и чужим. Находиться рядом с этим было выше человеческих сил. По крайней мере, моих.
      - Почему об этом молчат? - выдавил я сквозь зубы.
      - Отчего ж молчат? Некоторые газеты много об этом пишут. Только никто не верит… - Фомин взглянул на меня. - Ты живой ли, Валера?
      Под ручку он вывел меня из бетонных подземелий на свежий воздух. Я опустился на травку, подставив лицо мягкому ветру, наполненному запахами сена и речной прохлады. Пока я приходил в себя, Фомин запер внешнюю гермодверь на навесной замок, оставил оттиск пломбы на лепехе из пластилина, фиксирующей конец кордовой нити. Потом подошел ко мне, на ходу свинчивая пробку с фляги. К полевым запахам добавился новый, остро пахнущий ингредиент.
      Заскорузлые пальцы майора поднесли к моему лицу наполненную до краев винтовую пробку. Мне очень хотелось взять ее у майора-ракетчика, но я покачал головой:
      - Спасибо, не надо.
      - Что так! - удивился Фомин.
      - Не пью.
      - В завязке, что ли?
      Я предпочел не отвечать.
      Фомин без стеснения оприходовал предложенную порцию. Крепко навинтил пробку на флягу.
      - Ты молоток, хорошо перенес. А я прямо в маску блеванул, когда Захарыч, мой предшественник, показывал объекты в первый раз. Но потом ничего, привык. И ты привыкнешь.
      - Значит, это мне охранять? Гребаные обломки НЛО и Джеймса Бонда?
      - Там в кладовках на первом ярусе еще барахло разное. Электронные приборы для лабораторных исследований, средства радиационной защиты, кой-какое обмундирование…
      - Не будем смотреть. Я тебе верю.
      - Ну тогда тебе это и охранять, да.
      Фомин опустился рядом со мной на траву. Некоторое время мы просто сидели, глядя на реку сквозь ряды колючей проволоки.
      - Работка не блеск, но привыкаешь, - сказал он со вздохом. - Знаешь, что хуже всего? Рассказать никому нельзя. Хотя под водку и в хорошей компании очень хочется. Охраняй периметр - и все будет нормально. Сюда не лазают, знают, что у охраны карабин имеется. Единственные, кто слов не понимают, это зайцы - самые злостные нарушители, вот… Кроме академиков иногда с проверкой появляются из нашего «Вымпела», но это совсем редко. На моей памяти только два раза и было.
      Он все это рассказывал, а я слушал его одним ухом, не в силах поверить, что еще десять минут назад был счастливым человеком, не ведавшим того, что скрывает бункер. Теперь меня лишили уверенности, спокойствия, нормального сна, а также других прелестей, свойственных человеку, с которого не брали подписку о неразглашении.
      - Возникнут проблемы с вентиляцией, звони в Институт, чтобы присылали людей для ремонта. - Он вручил мне обшарпанный мобильник «нокиа». - Это рабочий телефон. Там в памяти забито несколько полезных номеров… Если электричество отключится, сперва запусти дизельный генератор, чтобы холодильная установка не встала, а после звони на Коровьинскую подстанцию и матюгайся, чтобы немедленно дали электричество. Будут резину тянуть, угрожай, что позвонишь в ФСБ, они этого боятся. По поводу остального в инструкциях расписано, почитаешь.
      - Типа, где здесь заросли клюквы и когда собирать грибы?
      Фомин опять затрясся от смеха.
      - Слава богу, в себя пришел, - сказал он, хлопнув меня по плечу.
      - Да я и не уходил.
      Когда мы возвращались через плац к караулке, Фомин неожиданно посерьезнел, вспомнив о чем-то.
      - Забыл рассказать кое-чего важное. Короче это… Не спускайся часто в бункер. Первое время жуть как хочется глазеть на вещицы, которые там лежат, но лучше этого не делать.
      - Почему? - спросил я. Жизнь во мне снова начала пробуждаться. Свежий воздух подействовал ободряюще.
      - Захарыч рассказывал, мой предшественник, кстати тоже капитан. Он служил на спецхране, когда здесь шли исследования. По его словам, в конце восьмидесятых в этом бункере сошел с ума ученый.
      Я превратился во внимание.
      - Было их двое в смене, - продолжал майор-ракетчик, - несколько лет работали вместе, товарищи, что ли. По крайней мере оставались ими до тех пор, пока один из них не притащил из дому обрез и не высадил другому мозги. После этого он ногтями выцарапал свои глаза. Когда его спросили, дескать, чего ты, урод, наделал, он ответил, что никак не мог увидеть Сияющее Великолепие.
      - Что он не мог увидеть?
      - Сияющее Великолепие. Ну с выцарапанными глазами, наверное, виделось лучше… Короче, никто не знает, что стало причиной того инцидента, хотя расследование долго вели. Пришли к выводу, что этот хмырь много времени коротал наедине с чужеродными элементами, вот психика и не выдержала. Я, сказать по правде, в эту историю не особо верю. Но в бункер без лишней надобности не спускался. Что и тебе советую.
      - Сдался он мне.
      - Ну да, сдался, - усмехнулся Фомин. - Видел я, как у тебя глазки загорелись, когда ты про НЛО услышал.
      В караулке я принял у него ключи, папку с инструкциями, журналы, ведомости, личные карточки караульных.
      - Ну, удачи, Валера! - сказал Фомин, когда мы расставались возле ворот. Он долго не отпускал мою ладонь в прощальном рукопожатии. - Не переживай, здесь все не тухло, как кажется.
      Он снова хихикнул, затем горбясь и прихрамывая на левую ногу, отправился через луг по утоптанной проселочной дороге в сторону Коровьино. Я и восемь гектаров, обнесенных колючкой, остались у него за спиной. Когда на этом чертовом спецхранилище все пошло кувырком, я вспоминал его последнюю ухмылку. Майор Фомин будто знал, что самое интересное меня ждет впереди. Спецхранилищу пришлось пережить такой штурм, с каким не сталкивалась ни одна крепость, ни один осажденный город.

      Семья для меня всегда была чем-то святым. Чтобы ни происходило в моей жизни, какие бы соблазны я ни испытывал - я не смел изменять жене. Ни-ко-гда. Однако Юлька однажды сказала, что лучше бы я гулял налево, чем наблюдать мое «скотообразное», как она выразилась, состояние… Ну да, я пил. Чуть больше обычного. То есть, обычно - это по выходным, в праздники и дни рождения. А я пил чуть больше.
      Каждый день.
      Конечно, поначалу за мной такого не водилось. Я был молодым и нахальным лейтенантом, отличником боевой подготовки, только что вернувшимся со Второй Чеченской, где мне даже удалось немного пострелять под Шали. Юлька говорила, что вышла за меня замуж потому, что я показался ей не таким, как все. Особенным. Не знаю, что она во мне нашла. Сейчас она говорит, что и сама не помнит. От молодого улыбчивого лейтенанта остался только призрак с четырьмя звездочками на погонах.
      С каждым годом маховик алкогольного влечения раскручивал обороты. Поначалу я не признавал водки без хорошей компании. Но потом наличие компании стало несущественным, на замену водке пришел спирт, одеколон и аптекарские настойки. Я потерял форму, располнел, стал быстро пьянеть. Раньше поллитра для меня были как включение двигателя на прогрев, настоящий полет начинался лишь после дозаправки. Теперь, к тридцати четырем годам, печень словно уменьшилась в два раза. Поллитра вполне хватало, чтобы у организма начались проблемы с памятью и координацией. Возможно, надо начать закусывать. Хотя правильнее - бросить пить.
      На самом деле удивительный факт, достойный книги рекордов Гиннеса, что я так долго продержался на службе, что меня не выкинули с нее намного раньше. А все потому, что не похмелялся по утрам. Сколько бы ни вошло в меня накануне, стоит поспать три-четыре часа - и утром я встаю как огурец, только запах один. Обычно я перебивал его одеколоном, отчего в части получил кличку «Богема» - из-за сопровождавшего меня повсюду аромата. Солдаты от скуки любят придумывать прозвища. Короче, мое хобби пить все, что горит, касалось службы только краем. Остальными же сверкающими и многочисленными гранями оно обрушивалось на семью.
      Юлька говорит, что уже и не помнит, какой я бываю трезвый. Только на фотографиях в альбоме. Она, конечно, кривит душой, в разнос-то я пошел только в последние годы. За это время она трижды порывалась уйти, но каждый раз я клятвенно обещал, что завяжусь как морской узелок. Знаете, когда захочу, я могу быть очень убедительным. Я сажал ее за кухонный стол и, преданно глядя в глаза, повторял: «Ну посмотри на Настю! Как она будет расти без отца? Как?!» Настя у нас чистый и светлый ребенок, открытая душа. И я, и Юлька прекрасно понимали, что развод обернется для нее психологической травмой. После моих слов Юлька обычно сдавалась и шипела сквозь зубы, какая я все-таки сволочь… Вообще она у меня не злая: закончила филфак и работает учителем литературы у старшеклассников. Они ее уважают, потому что она привлекательная, знаете, нечто вроде подросткового секс-символа, а кроме того к изучению предмета подходит нестандартно, учиться у нее интересно. Коллеги ее жалеют: такая замечательная женщина и такой непутевый муж.
      Так что в армии я мог служить хоть до старости, если бы не один досадный случай, из-за которого все и полетело кувырком. Накануне того дня поспать мне не удалось вовсе. Из Германии на побывку приехал мой школьный друг Димка Самсонов, с которым мы не виделись лет пять. Гудели ночь напролет. Наутро глаза у меня были красными, ноги заплетались, а запах изо рта шел такой, словно из пасти Змея Горыныча - никакой одеколон не спасал. А тут еще в часть приехал проверяющий из штаба округа. «Это что у вас такое? - опешил он, когда я вывалился отдать рапорт командиру части. - Да он же в говно!» И тут же - уволить. Наш «батя» Савелыч, хороший мужик из Иваново, попытался замять дело. Дескать, строгача мне влепят и все такое. И проверяющий почти согласился на компромисс. Только я не знал о достигнутом соглашении и при первой удобной возможности от души смазал ему по мордам… Под трибунал не попал лишь чудом. Зато в военном билете появилась замечательная запись: «Уволен из рядов Вооруженных Сил РФ за невыполнение условий контракта».
      Считаете, что я алкоголик? Ошибаетесь. Я глушил душевные позывы. Служба в войсковой части, если честно, меня убивала. Поначалу, когда это все разворачивалось перед восемнадцатилетним юношей, мне нравилось. Я потомственный военный: мой прадед служил в царской армии, мой дед сражался с фашистами и погиб в сорок четвертом, мой отец дослужился до подполковника (он сейчас на пенсии, живет на дачке под Тутаевым). Я с десятилетнего возраста собираю «калаш» с закрытыми глазами, имею корочки кандидата в мастера спорта по пулевой стрельбе. Но потом, после Чечни, когда я осел в гарнизоне, а ощущение новизны от службы растаяло, я обнаружил, что мне чего-то не хватает. Трудно сказать чего, но одно я знаю точно - солдат не должен сидеть в казарме. Он должен сражаться, бить врага, Родину там защищать. Вон викинги - опытные вояки, прекрасно об этом знали. Когда им становилось скучно, они отправлялись искать счастья в дальнем походе: резать врагов и громить города. Максимум, что я громил, - витрины магазинов. Но это совершенно не тот адреналин.
      Когда меня выкинули из армии и нам пришлось съехать с гарнизонной квартиры, жена поставила мне ультиматум. Я бросаю пить и нахожу работу. Только при исключительном выполнении двух этих условий она и Настюха остаются со мной. В противном случае наша семья перестает существовать. Я попросил дать мне два месяца. Она дала один. И я справился. Самое главное было в том, чтобы найти замену водке. Ведь я пил, чтобы заполнить пустоту в своей жизни.
      Замена отыскалась с неожиданной стороны. Я стал вырезать деревянные ложки.
      Когда меня прихватывало желание вмазать стакан, я брал в руку резец и заготовку. Чем больше мне хотелось удовлетворить желание, тем сосредоточеннее я вонзал жало в податливую древесину и выводил контуры. К тому моменту, когда Гаджиев предложил мне работу в «Вымпеле», деревянные ложки валялись по всей квартире тещи, у которой мы временно разместились. Настюха ради развлечения расписывала некоторые красками, а Юлька пошутила, что работу я уже нашел, осталось только найти рынок сбыта.
      Конечно, я бросил пить вовсе не потому, что начал вырезать ложки. Все гораздо сложнее. Я взялся за переоценку своих ценностей и приоритетов. Не сделай я этого, снова бы вернулся к водке, никакие бы ложки не спасли. Может и хорошо, что меня выкинули из армии? Не быть мне военным. Не достоин я отца, подполковника в отставке, и деда, сгоревшего в танке. Надо искать другой смысл в жизни и другие пути самореализации. Какие? Я пока не знал. Но эта тихая работа на спецхранилище за тридевять земель от городской суеты позволяла не спеша пораскинуть мозгами.

* * *

      На протяжении первых недель работы в новой должности я постигал смысл фразы «охрана объекта, заброшенного к черту на рога». На меня обрушились организационные и хозяйственные вопросы, требующие незамедлительного решения. С энтузиазмом человека на новом рабочем месте я окунулся в них с головой.
      Первым делом мне пришлось искать лампочки для фонарей, освещавших территорию. Караульные жаловались, что по ночам не видят и половины объекта. У лампочек был особый цоколь, в хозтоварах поселка таких не нашлось, но сердечные люди направили меня к электрику ткацкой фабрики Коле. Коля обещал осыпать меня такими лампочками, если я позволю ему демонтировать пятьдесят метров кабеля с задней стены казармы на спецхранилище. Так как казармы были уже основательно пограблены войсковой частью, уходившей с объекта, я решил, что кабеля никто не хватится, и мы ударили по рукам.
      Разобравшись с этой проблемой, я обнаружил, что у нашего служебного карабина СКС закончился срок разрешения на хранение и использование. Пришлось срочно ехать в город в УВД для оформления нового разрешения, да еще самому печатать приказ по «Вымпелу», без которого разрешение было не получить. Крутясь с этими бумажками в головном офисе, я попутно получил на складе для своих новую спецодежду и кой-какие мелочи по хозяйству.
      Попутно с решением этих и других насущных вопросов, съедавших львиную долю моего времени, я знакомился с поселком, где жили мои подчиненные и где на ближайшие полтора-два года осел я. Коровьино населяли около двух тысяч человек. Панельные пятиэтажки, бревенчатые многоквартирные дома и частные дворы расположились вокруг дореволюционной ткацкой фабрики, работниками которой являлась половина жителей. «Вымпел» снял для меня квартиру на окраине в многоквартирном бревенчатом доме, населенном в основном бабушками-пенсионерками. Так как на дворе стояло лето, к ним на каникулы понаехали внучки и внучата. Дом и прилегающий двор, порой, гудели от их визга, крика и гуканья. Моей Настеньке, перешедшей в третий класс, скучать здесь явно не придется.
      Впрочем, квартирой свое жилище я погорячился назвать. Это была коммуналка, которую разделили перегородками на три крошечные каморки с отдельным входом, комнаткой и коридорчиком, выполняющим роль прихожей и кухни. Общий выгребной туалет располагался в задней части дома. Ни душа, ни, тем более, ванной не предусматривалось в принципе - большинство жителей поселка пользовались баней. Вода в «квартиру» доставлялась при помощи рук и ведра из водопроводной колонки.
      Моя семья продолжала жить в городе у тещи: Юлька принимала выпускные экзамены. К концу июня они закончатся, она отгуляет на выпускном балу подшефного класса, сходит с ним в маленький поход на Волгу, после чего приедет ко мне. К этому времени я собирался привести в порядок жилье, так как Фомин, обитавший здесь до меня, оставил настоящий разгром. Юлька и Настя поживут здесь до осени. Что будет дальше, я не знал. В принципе Настя могла бы ходить в Коровьинскую школу, а Юлька преподавать в ней. Правда, ей не хотелось уходить из своей школы, там у них сложился дружный коллектив. Да и я не собирался навечно оставаться в Коровьино, меня ждала охранная структура банка. В общем, надолго мы пока не загадывали.
      В заботах пролетели первые недели на новом месте. Все это время меня неудержимо тянуло в бункер. В детстве кроме книг про войну я периодически читал научную фантастику. Поэтому неудивительно, что мне хотелось еще раз взглянуть на инопланетные артефакты, пощупать их, убедиться, что они существуют и реальны, а не привиделись мне от полуторамесячного алкогольного воздержания.
      Однако больше всего притягивал пришелец в морозильной камере. Мне хотелось изучить его тщательно, а не сквозь мутную пелену выступивших от тошноты слез. Хотелось разобраться в строении тела. Рассмотреть лицо. Заглянуть под веко. Есть ли под ним зрачок? Какой он? Круглый, как у человека, или щель, как у рептилии? В общем, пришелец был мне страшно интересен. Но я оттягивал поход в бункер до лучших времен, словно бутылку марочного коньяка, уверенный, что новизна работы уйдет, решение хозяйственных вопросов наскучит, и моими единственными развлечениями останутся деревянные ложки и это.
      Правда, обстоятельства заставили меня спуститься в бункер намного раньше, чем я планировал.

* * *

      Тот день начался с того, что ранним утром я проснулся с неожиданной идеей проверить, не дрыхнут ли на посту мои караульные. Я побрился, сварил яичко вкрутую, позавтракал, покурил на крылечке, глядя солнышко, поднимающееся над лесом за рекой, потом надел черную куртку с надписью «ОХРАНА» поперек спины и отправился в путь. Уже в шесть утра в воздухе ощущалась духота, и я подумал, что грозы сегодня не миновать.
      Сильной грозы.
      Путь от Коровьино до спецхранилища пролегал по проселочной дороге через луга, холм и перелески. Расстояние было внушительным, порядка шести километров. Транспорт здесь не ходил, разве что УАЗик фермера Ипатова, хозяйство которого располагалось за моим объектом, и его же трактор. Так что добираться до места службы мне приходилось пешком. Утром туда, вечером обратно. Каждый день. Поначалу такой расклад показался мне забавным и даже полезным для здоровья, но дня через два, попав под ливень, я всей душой возненавидел этот путь. Проселок моментально раскис, подошвы скользили, норовя опрокинуть меня в грязь, одежда промокла до нитки. Домой я добрался без сил. После того случая я стал подумывать о велосипеде.
      По пути на спецхран мне попалась пастушка Дарья, перегонявшая общественное стадо через дорогу на берег реки, где трава была посочнее. Под выцветшим на солнце платком багровели обветренные щеки. Завидев меня, Дарья улыбнулась. В рту у нее отсутствовала добрая половина зубов. Я вскинул руку, показывая, что тоже рад ее видеть. Мы пересекались с ней каждое утро и каждый вечер, словно работали в одну смену.
      До спецхрана я добрался за час с небольшим. Спустившись с холма, сошел с дороги, крадучись прошел вдоль колючки, преодолел ворота и незаметно подобрался к караулке. Дежуривший сегодня Морозов, белобрысый двадцатилетний парень, не спал, но занимался чем-то недозволенным - чем, я не успел рассмотреть. При виде начальника, выросшего в дверном проеме на час раньше положенного срока, он вскочил, опрокинув табурет, испуганно что-то пряча за спиной.
      Я кашлянул, прочищая горло. Не поздоровавшись, прошел через помещение. Налил холодного кипятка в стакан из чайника. Морозов с волнением наблюдал, как я неторопливо пью.
      - Ты вдоль периметра ходишь? - Я вытер губы.
      - Хожу, - осторожно ответил он.
      - Неправда. Трава вдоль колючки даже не примята.
      - А че я-то сразу! - заволновался Морозов, тараща на меня белесые глаза. - Вдоль колючки никто не ходит. Там бурьян выше головы.
      Сухой стук возвращенного на столик стакана оборвал его оправдания.
      - Что у тебя за спиной?
      Гоша съежился. Пристально глядя, я шагнул к нему.
      - Тебе известно, что во время дежурства караульный не имеет права заниматься посторонними делами. Что там у тебя? - Я протянул ладонь. - Дай сюда.
      Он вытащил руку из-за спины. В ней оказалась книга в мягких обложках: «Сборник типовых упражнений по физике для поступающих в вузы».
      Я повертел книжку в руках.
      - Это еще зачем?
      - А всю жизнь что ли в караулке сидеть? - огрызнулся Морозов, глядя на меня волком. - Следующим летом в город поеду, в политехнический поступлю. А в Коровьино только два занятия: ткацкая фабрика и бухло. Я тупею с каждым днем.
      - Пока ты читаешь книжки в караулке, враг сейчас проникает на территорию вверенного тебе объекта.
      - Да, конечно! Толпами валит на эти развалины!… Кому они нужны!
      - Все равно, тебе по должностной не положено отвлекаться.
      - Ничего вы не понимаете! - вспыхнул Морозов. - Вы такой же, как и остальные военные. У вас только одно на уме: чтобы сапоги блестели да маршировали в ногу!
      Я вернул ему книжку.
      - Спрячь. Это нужно читать дома, а не в карауле. Еще раз увижу - влеплю выговор.
      Он забрал книжку, взирая на меня с лютой ненавистью. Ершистый парень, думает, все на свете знает. Но люблю таких. В боевых условиях при соответствующем обучении они набираются ума и становятся отличными солдатами… Если прежде не схлопочут по глупости пулю.
      То, что мои подчиненные не обходят периметр, стало для меня открытием. Майор Фомин, этот гад-хохотун, держался с ними в панибратских отношениях, отчего караульные распустились и стали принимать работу за нечто вроде оплаченного безделья на свежем воздухе. Оставлять это без внимания было никак нельзя.
      К полудню я собрал перед караулкой на пятачке вытоптанной травы всю четверку. Морозова, Сидельникова, Тарасыча и Орехова. Они обливались потом в душном предгрозовом воздухе и были страшно недовольны, что я вытащил их на объект в нерабочую смену среди белого дня, оторвав от грядок, домашних дел и телевизора.
      Но нужно было поставить вопрос ребром.
      - Сегодня мне стало известно, что вы не выполняете прямые обязанности, - сказал я, прохаживаясь перед строем со сложенными за спиной руками. - Вы не обходите периметр. Это недопустимо. Это нарушение вашей должностной инструкции.
      - Да нам насрать на твою инструкцию! - с вызовом произнес Орех, молодой обалдуй с глазами садиста и прокуренным голосом. Этот тип людей я тоже знаю. И не люблю. Обучению не поддаются.
      - Периметр не обойти, там чертополох с репейником в человеческий рост. - Сидельников был единственным, кто служил в армии, причем не абы где, а в десантных войсках. Коренастый, основательный по характеру, в разговоре каждое его слово звучало весомо. К нему обращались «дядя Саня», хотя Сидельникову не было и тридцати. Вот и сейчас, когда он говорил, все повернулись к нему. Все кроме Ореха, который с кислым выражением лица плевал себе под ноги.
      - Если проблема в этом, - сказал я, - тогда нужно скосить сорняки. У нас есть коса?
      Косы у нас не оказалось.
      - Ничего, я найду где-нибудь, - пообещал я. - Предлагаю с завтрашнего дня в дополнение к графику смен выводить на покос по человеку.
      Они взвыли.
      - Ну вот еще!
      - Размечтался, начальник!
      - Это наше личное время!
      Бог мой, мне достался настоящий сброд.
      - Если кому-то не нравится, я не держу.
      - Да увольняли нас уже! - нервно пробубнил Тарасыч. У него на плече синела татуировка якоря. Он говорил всем, что в 1965-ом служил на боевом крейсере, хотя на самом деле работал в порту на узле связи. - Увольняли, только потом назад взяли - никто на эту работу не идет!
      Блин, как же с ними, чертями, бороться? Увольнения не боятся, наказания по барабану, гауптвахты нет, да и не в армии мы, свободные вольнонаемные.
      Сидельников неожиданно вырос возле меня.
      - Ты это, начальник, - сказал он, обняв меня за плечо, - занимайся своими делами, ладно? А нас не трогай. Мы сами разберемся, как нам службу нести.
      Подтвердив свои слова широченной, составленной из крепких зубов улыбкой, Сидельников отодвинулся в сторону. Я вытер взмыленную шею. Во рту было сухо, как в Сахаре. Пальцы сжались, пытаясь стиснуть рукоять несуществующего резца. Не хватало мне сейчас только ложки вырезать!
      Я обвел подчиненных суровым взглядом.
      - Вы получаете премиальные, - произнес я с расстановкой. - На мой взгляд, слишком большие. Я поговорю с Гаджиевым, чтобы сделать их соразмерными выполняемым обязанностям. Думаю, это пойдет вам на пользу.
      Они затихли. Ропот прекратился. Лица выглядели обескураженными.