– Кто у тебя попляшет, сынок? – невинно поинтересовался он и ткнул пальцем в мою сторону. – Она, что ли? Да ты хоть знаешь, с кем связался? Эта девочка водила за нос спецслужбы двух крупнейших стран! Если что-то втемяшилось в ее дурную башку, то она в лепешку расшибется, но добьется этого. А ты кто такой? Что ей показать решил, гундос? Уведите его… Нет, постойте.

Глеб Кириллович запустил руку во внутренний карман пиджака Арнольда и вытащил свиток. Я обреченно схватилась за голову. Господи, за что? Ну почему он все время ставит мне палки в колеса!

– А это что такое? – задумчиво спросил старый чекист. – А-а, понял. Тебе это от него было нужно?

Он уже меня спрашивал.

Я обреченно кивнула.

– Теперь можете увести его. Обоих в дежурную часть. Хулиганство на дороге, покушение на убийство. Сережа, заскочишь на центральный пульт ГИБДД и сделаешь копии записей с видеокамер наблюдения. Там должны быть все улики против них. Когда закончишь – доложишь.

– Слушаюсь, Глеб Кириллович! – задорно ответил один из помощников, заталкивая Арнольда в только что подкативший автомобиль. Через минуту они уехали, а огромный черный «БМВ» и старый хрыч остались возле меня.

Глеб Кириллович долго молчал, что-то обдумывая. Я тоже не знала, что сказать. К слову, с разбитой губой разговаривать не очень-то удобно.

– Вижу, ты не утратила форму.

– Можете не усердствовать с комплиментами, все равно не буду на вас работать.

– Не беспокойся, я не умею говорить комплименты…

Подкатили гаишники. Они неспешно выгрузились из патрульной машины. Один принялся восстанавливать движение на трассе, второй руководил проездом эвакуатора. На месте аварии сразу сделалось тесно. Мы с Глебом Кирилловичем прижались к полированному борту «БМВ».

– Собственно, я чего хотел-то, – сказал он. – Не договорили мы с тобой.

Я устало вздохнула. Мне не хотелось с ним разговаривать после того, что произошло. Я дико устала, у меня кружилась голова, и меня тошнило. И потом, я наперед знаю все, что он собирается сказать.

Однако Глеб Кириллович заговорил совсем о другом.

– Левиафан начал новые поиски, – произнес он негромко.

Меня прошиб озноб. Вместе с ним накатила такая слабость, что невозможно пальцем пошевелить. От произнесенного имени дохнуло холодом и тьмой. Сразу стало погано на душе. Раза в три поганее, чем после приключений на Московской кольцевой.

Левиафан, или Том Кларк.

Скорее чудовище, нежели человек. Глава международной сверхсекретной службы «Мгла», которая занимается поиском древних артефактов, разработкой сверхсовременных технологий и устранением граждан, которые мешают в достижении этих целей.

– Я полагала, что он исчез. Полтора года прошло…

– Он не исчез. Четыре месяца назад он запросил у Конгресса США крупную сумму на новое исследование. В ответ Конгресс сформировал комиссию, которая начала проверку деятельности «Мглы» за последние пять лет. Результаты шокировали конгрессменов.

– Почему-то я не удивлена. Кларк не чурался самых грязных методов.

– Результаты расследования таковы. Спецотдел «Мгла» закрыт, его финансирование прекращено. Была выдана санкция на арест Левиафана, но он скрылся.

Чудные дела творятся на белом свете! А я думала, что Кларк такой же всемогущий, как дьявол. Прав был Глеб Кириллович, говоря прошлый раз, что в мире все изменилось.

– А куда он скрылся? – спросила я.

– ЦРУ это тоже хотело бы знать. Забавно, мы сейчас с ними в некотором роде сотрудничаем, поэтому нам доступна информация разного рода… Вместе с Кларком исчезли ведущие оперативники. Никто не может понять – почему. В Америке у них остались дома, семьи, солидные банковские счета. Как эти люди связаны с ним?

– Ну здесь как раз большой тайны нет. Эти оперативники ему принадлежат. Зависят от него.

– Как это? – удивился Глеб Кириллович.

– Как в тридевятом царстве…

– В каком?

– Тридевятом. Куда Иван-царевич обычно за молодильными яблоками или жар-птицей ходил. Или за царевной. Древние греки называли его Царством мертвых Аида. В Средневековье появилось название «ад». Читали «Божественную комедию»? Не читали? Я так и думала… Герой Данте прошел девять кругов ада, чтобы отыскать свою возлюбленную. Кстати, тоже фигурирует число «девять», заметили? Так вот, если выражаться образно, Том Кларк – повелитель такого царства. Его лаборатории, разбросанные по всему свету, его конторы, удивительные артефакты, которые могут в них храниться, – все это тридевятое царство, царство мертвых. Соответственно люди, которые живут в тех местах и работают там… Ну вы поняли, да?

Глеб Кириллович издал горлом неопределенный звук, и я поняла, что, как образцовый атеист страны Советов, он не в ладах с классической мифологией.

– Говоря условно, – продолжала я, – все оперативники «Мглы» мертвы с того момента, как начали работать в этой структуре. Мертвым не нужны ни дома, ни семьи, ни банковские счета. Однажды вступив в контакт с Томом Кларком, они не могут покинуть его команду так же, как мертвые не могут вернуться в наш мир из владений Аида. Кларк подчиняет себе людей и жестоко карает за любые попытки к бегству, дезертирству или предательству. Помните Джона Бейкера? Он мечтал уйти. Его мучила нервная болезнь. Он страдал, пытался бунтовать, но покорно выполнял все поручения своего повелителя.

– Существует тайное убежище, где сосредоточено сердце «Мглы», – сказал Глеб Кириллович. – Там располагается личная резиденция Кларка, в которой хранится много удивительных вещей и добытых им артефактов. Кроме того, там спрятаны несколько научно-исследовательских лабораторий, а также даже мини-завод по производству суперсовременного оружия. Это целый комплекс. Его охраняют не меньше двух сотен преданных Кларку людей и мощная ПВО. Убежище очень надежное. Оно упоминается в документах «Мглы», и скорее всего Кларк прячется там. Но ни мы, ни ЦРУ не знает, где находится это место.

– Неужели не могут вычислить?

– Вычисляют. Задействовали все ресурсы, даже нас попросили о помощи. Но пока безуспешно. Ты ничего не слышала об этом месте?

– К сожалению, нет.

– Может, знаешь людей, кто слышал?

Ого. А я, оказывается, являюсь хранилищем ценной информации. Даже не представляла.

– Есть один человек, который совершил невозможное и вырвался из царства мертвых. Потеряв жену и пройдя через смерть. Но даже после этого Кларк продолжает его преследовать. Его зовут Дуглас Чедвик.

Глеб Кириллович записал имя в кожаном блокноте. Затертом в том же стиле, что и пиджак.

– Хорошо, – сказал он. – Левиафан продолжает поиски даже после того, как ему отказали в финансировании. У него есть деньги, заработанные на продажах сверхтехнологий. Чертова уйма денег.

– А что он ищет?

– Мы этого не знаем. Ни мы, ни американцы…

И он посмотрел на меня многозначительно.

– Ну уж не-ет! – прочитала я его взгляд. – Я не хочу участвовать в новых поисках. Они всегда идут рука об руку с неприятностями. Мне совершенно не хочется вставать на пути Кларка, чтобы потом оказаться в тридевятом царстве. Мне хватает своих проблем.

– Отлежаться на печи не получится, Овчинникова. Ты нужна Левиафану. – Глеб Кириллович выдержал паузу. – И он придет за тобой.

От лопаток до поясницы меня пробила дрожь.

– Придет за мной?

– Работай на нас. И будешь в безопасности. В противном случае ничего не могу гарантировать.

От мягких уговоров и отеческого тона, который, впрочем, плохо получался, Глеб Кириллович перешел к прямому шантажу.

– Вам меня не заставить, – уверенно заявила я. И вдруг поймала себя на том, что не свожу глаз со свитка в его руках.

Глеб Кириллович проследил за моим взглядом. Скривил уголок рта. Задумчиво постучал свитком по ладони… И протянул его мне.

Я остолбенела от этого жеста.

– Держи, держи, – сказал он. – Знаю для чего. Я, правда, не верю, что поможет. Но главное, чтобы ты верила, надежды не теряла.

Я приняла свиток, затаив дыхание. Даже не верилось, что держу его! Что это именно он, а не фантом, который нарисовал мой мозг, воспаленный от нестерпимого желания получить заветную тряпицу.

Трясущимися руками я сдернула шнурок и развернула ветхий рулон. То самое, никаких сомнений! «Слово Будды». На тканевой поверхности выписаны пять витиеватых строк. Буквы-иероглифы словно висят на нитях.

Санскрит.

– Спасибо, Глеб Кириллович. Вы не представляете…

– Представляю.

Он сел в свой «БМВ» и уехал, оставив меня одну посреди дороги. Разбитый кабриолет уже перевернули и затащили на эвакуатор. Вереницы машин медленно тянулись мимо меня. Моего помощника на «субару» уже не было. Я даже не помню, в какой момент он уехал. Собственно, мне на это наплевать. Стоя посреди потока, я не замечала ничего вокруг, кроме заветного артефакта в своих руках.

А потом возле меня притормозил «жигуленок» с одиноко светящей фарой. Леха молча открыл дверь, и я рухнула на задний диван. Там, на пропахшем бензином дерматине, меня настигла запоздалая реакция на шок. Колотило, ломало, трясло.

Леха глянул на меня в зеркальце, ничего не сказал и включил передачу.

Глава 2

Экзорцизм

Я помню свою мать нежной и прекрасной. От нее пахло цветочными духами и веяло неземной теплотой. Бабушка рассказывала, что она была настоящей женщиной. Гордой, сильной, невероятного обаяния. Мужчины сходили от нее с ума, добивались руки, но сердце она открыла только лучшему – моему отцу… Так странно после двадцати лет разлуки отыскать ее. Я словно вытащила маму из могилы, привела с того света. Лучше бы этого не делала. Потому что от той «настоящей женщины» остался обглоданный костяк. Из могилы поднялся зомби.

Разум моей матери заслонили какие-то тучи, и вот уже двадцать лет как она живет в другом измерении. Она не понимает, что происходит вокруг, и не желает понимать. Ее мозг, пораженный разлукой, отгородился от внешнего мира. Она разговаривает сама с собой, бредит. И все время зовет Алену – семилетнюю девочку, с которой ее разлучили обстоятельства. Меня зовет. Каждый час, каждую минуту. Наяву, во сне. Семилетняя девочка давно выросла и последние шестнадцать месяцев провела рядом с ней, но мама этого не ведает. Она меня не узнает. Когда глажу ее руку, когда обнимаю. Не узнает. От этого тяжко на душе.

Она высохла, превратилась в старуху. Взгляд потухший, даже бабушка выглядит свежее. Теперь от нее пахнет чем-то горьким, руки все время холодные. Надевает только все темное – юбки, туфли, чулки. Я попыталась это исправить и купила ей сарафан лимонного цвета. Мама разорвала его на лоскуты.

Вытащив маму из Марокко, где ее обнаружили на берегу моря после крушения корабля «Бельмонд», я сначала привезла ее в клинику Подмосковья. Надеялась, что, когда сама ею займусь, эффект будет непременно. В Марокко просто лечить не умели или делали это неправильно. Однако релаксационная терапия и гипноз не дали эффекта. Фенамин в сочетании с антидепрессантами внезапно вогнал ее в такой ступор, что испугался даже врач. Стало понятно, что не в Марокко дело, далеко не в нем.

Тогда я назанимала денег и повезла маму в Швейцарию, чтобы показать одному светиле психиатрии. Три месяца в клинике, чудовищные долги, которые я теперь не знаю, как возвращать – и все ради того, чтобы услышать от светила: «Аутизм глубокий. Дело в том, что она вас потеряла и до сих пор не нашла. Вы находитесь возле нее, но она об этом не знает. И не узнает, возможно, до конца своих дней». Это даже не диагноз, а пуля в голову.

Я думала, что это конец. Да, я вытащила свою мать из могилы, но на кой, спрашивается, черт? Я езжу с ней везде, купаю, умываю, одеваю, кормлю, сажаю в кресло, пытаюсь приучить к телевизору. Первое время окружающие еще смотрели на меня понимающе, но после шестнадцати месяцев взирают уже с опаской. Однажды услышала: «Вот дура. Отдала бы в дом соответствующего адреса, там для таких место». Этот человек, не буду называть его фамилию, потом долго глотал воздух, когда я засадила ему под дых, и безуспешно просил прощения. Но его слова засели в голове. А может, и в самом деле? Может, я дура? Какого кентавра я таскаюсь с живым трупом, хороня заодно и себя?

В общем, современная психиатрия оказалась бессильна вернуть маму в сознание. И уж тем более не могла сделать ее такой, какой она была в прошлом. Та настоящая женщина больше не вернется. Я совершенно отчаялась. И тогда в одной древней рукописи я прочла о тряпице…

Ценностью является, конечно, не сам кусок льняной ткани, которому около двух тысяч лет, а то, что на нем начертано. С помощью этого текста я смогу вернуть разум матери. Я верю в это. Возможно, потому, что это последний шанс. Другого просто нет.

Я попросила Овчинникова, чтобы он вез меня прямо к бабушке. Нет смысла откладывать задуманное. Отложу до завтра, так ночь спать не буду. К тому же завтра на работу, отгулов нет, поездка в Камбоджу и так вышла за мой счет. Надо сделать это сегодня.

– За мамой твоей? – осторожно поинтересовался он.

– Ага.

Леха недовольно повел плечами. Отношения с моей мамой у него складывались странно. Я бы даже сказала – архизагадочно. Хотя мама не различала вокруг себя ни реальности, ни людей – Овчинникова она почему-то узнавала моментально. В первый день их знакомства случилось так, что я оставила эту парочку и комнате одних. Когда вернулась, Леха с ошарашенным видом прижимал маму к стене, припирая коленом и держа за руки. Я его тогда едва не убила. Позже выяснилось, что Леха не виноват. Мама пыталась расцарапать ему лицо, и он всего лишь защищался.

Со временем их антагонизм усиливался. Оказавшись рядом с Лехой, мама находила тысячу способов, чтобы нанести ему увечье. Толкала, пихала локтем, давала неожиданные зуботычины, дважды пыталась порезать: один раз ножом, второй – бутылочным осколком. Надо отдать Лехе должное, он стоически переносил все невзгоды, но маму боялся как огня и старался контактировать с ней как можно реже.

На протяжении всего пути по Ленинградскому проспекту мы молчали. Когда подъехали к бабушкиному дому, возле подъезда я обнаружила реанимобиль «Скорой помощи». Водитель за рулем читал газету.

Что случилось? Неужели с кем-то из моих беда?

Оставив Леху в машине, я вбежала в подъезд. Второй этаж. Тридцать шесть ступенек. А запыхалась так, словно вскарабкалась на Эверест.

Дверь открыла соседка. Неулыбчивая, худая, с тонкими холодными пальцами. В свои шестьдесят три она живет одна, продолжает работать медсестрой в поликлинике, поэтому бабушка иногда к ней обращается, чтобы сделать укол или просто поинтересоваться, отчего болит голова. Тетю Таю я знаю с детства.

– Проходи, Алена, – сказала соседка. – Ты видела, что брюки на коленке разорвала?

– Видела. Спасибо.

Я вошла в прихожую, сняла кроссовки. Соседка закрыла за мной дверь. В гостиной включены все плафоны, и было светло, как солнечным днем, хотя за окном стояла темень. Мебель у бабушки еще с восьмидесятых годов прошлого века: полированный сервант, забитый книгами (я читала каждую из них), тахта, которая скрипит, стоит присесть на ее краешек. Стол накрыт вязаной скатертью, а на ней – букетик засохших цветов в керамической вазе. На окне еще цветы. Мир моего детства.

Когда я жила здесь, то занимала спальню. Но сейчас дверь в нее была закрыта. У двери стояла бабушка, как всегда аккуратно одетая и причесанная. Держа в руке рецепт, она негромко разговаривала с остролицей светловолосой женщиной в синей униформе «Скорой помощи». Женщина рассказывала, как часто надо принимать таблетки, и бросала осторожные взгляды на закрытую дверь.

Я дождалась, пока она закончит, чтобы обратить на себя внимание бабушки.

– А вот и моя внученька! – сказала она и поцеловала меня в щеку сухими губами. Ее взгляд сделался строже, когда она оглядела «внученьку» с ног до головы: – Ты где устряпала новые джинсы?

Я махнула рукой.

– Что случилось?

– Говори тише. Что ты раскричалась, как на базаре?

– Что случилось? – прошептала я.

– Захожу к ней в комнату, – ответила бабушка, указывая взглядом на закрытую дверь, – а она лежит и не двигается. Тело твердое, как камень. Я уж грешным делом подумала, что умерла. Так перепугалась, что вызвала всех, кто только в голову пришел.

Я тоже покосилась на дверь. Бабушка продолжала:

– Но врач говорит, что такой… простите, как вы сказали?

– Кататонический синдром, – быстро ответила остролицая женщина.

– Да, он… Характерен для людей, у которых подобное maladie psychique[1].

– А сейчас она как? – спросила я у врача.

– Сейчас нормально. Это был легкий приступ, он прошел… Извините, мне пора. Есть другие вызовы. А ее нужно положить в клинику для обследования.

Она ушла, деловито топая каблуками по затертому паркету. Мы с бабушкой остались перед дверью в спальню, шепчущиеся, словно два заговорщика.

– В клинику! – сказала бабушка. – Она думает, будто мы не знаем… Алена, ты случайно не брала мой лак для волос? Никак найти не могу.

– Я им не пользуюсь. Ба, я заберу маму.

– Зачем еще? – недовольно ответила mamie[2].

Я едва не раскололась, что завтра привезу ей совершенно другую маму. Ту, которую мы обе помним и чьего возвращения так ждем… Только говорить ей это нельзя. Бабушка не только мне не поверит, но еще из дому не выпустит. Слава богу, она никогда не зацикливается на одном вопросе, а задает их россыпью. Словно дробью стреляет – какой-нибудь да попадет в цель.

– Куда на ночь глядя? Как ты с ней поедешь в метро?

– Там внизу Лешка на машине. Он довезет.

Бабушка недовольно покачала головой, но отошла в сторону, освобождая мне дорогу. Оставшись перед дверью в одиночестве, я почувствовала себя неуютно. Словно мне шесть лет, я разбила вазу, в которую полезла за конфетами, и меня ждет серьезный разговор.

– Веди себя с ней кротко, – наставляла бабушка, оказавшись у меня над ухом, – не перечь ни в чем и не спорь. Лишнего не говори, лучше вообще помалкивай.

– Я все знаю, ба! – раздраженно ответила я и толкнула дверь.

По сравнению с гостиной в спальне было мрачно. Так мрачно, что на меня накатила тихая безотчетная паника. В углу горел синий торшер, отчего в комнате царил какой-то предгрозовой сумрак.

Мама сидела в кресле, прямо напротив входа. Расправив спину, с необъяснимой величественностью подняв подбородок. Руки спокойно лежали на подлокотниках, широкие черные кружевные рукава походили на опущенные крылья птицы. Платье, тоже кружевное и темное, закрывает шею до самого подбородка. Лицо в тени, отчего казалось, что на его месте пустота. В фигуре мамы чувствовалось нечто темное и недоброе.

Я судорожно сглотнула.

– Мама, – осторожно позвала я.

Она не откликнулась. Никогда не откликается, хотя поворачивает голову на звук включившегося холодильника и кривится, заслышав мяуканье бабушкиной кошки.

– Мама, это я. Я вернулась.

Она меня не услышала.

Овчинников успел задремать на руле. Услышав, как хлопнула дверь подъезда, он поднял голову. Придерживая маму под руку, я провела ее через двор и усадила на заднее сиденье прямо за Лехой.

– Не, так не пойдет, – сказал он.

– Что не пойдет?

– Не сажай за моей спиной. Ты не представляешь, как я ее боюсь.

– Алена… Где ты, Аленушка? – протянула мама, страдальчески глядя на мои коленки.

– Ну вот, началось! – поморщился Овчинников.

Я пересадила маму подальше от Лехи, в противоположный конец салона. Сама села на переднее сиденье.

– Где ты, Аленушка?

– Здесь я, здесь, – пробормотала я, думая совершенно не об этом.

От дома бабушки мы снова выехали на Ленинградку и взяли курс за пределы Москвы. Периодически Леха с опаской поглядывал на маму в зеркальце, но та вела себя тихо. Возможно, уснула, но по ней не поймешь. Она спит с открытыми глазами. Иногда бредит во сне. Говорит о прошлом. Но в эти моменты создается впечатление, словно этот бред она видит прямо сейчас, в режиме реального времени.

Двадцать один год назад в Средиземном море у берегов Испании потерпел крушение сухогруз «Бельмонд». Доподлинно неизвестно, что с ним произошло. Сухогруз бесследно исчез, а с берега люди наблюдали над морем зарево. Из нескольких десятков человек, которые находились на борту, выжили только трое. Одного из них я сейчас усадила на задний диван «копейки» подальше от Лехи. Это моя мать.

Она знает, что там случилось, она видела это. Вероятнее всего, она видела гибель моего отца, который и привез ее на борт сухогруза. Но докопаться до этих сведений невозможно. Я пыталась разобрать то, что она бормочет во сне, но ее фразы звучат как полный бред. Она говорит о страшном ветре и электрических трансформаторах, о несущейся смерти и черных знаках. Соединить все это в стройную осмысленную версию невозможно. Я пыталась.

– Ален, – подал голос Леха, – заходи ко мне завтра. Посидим, выпьем…

– Осточертело пить в одиночестве, Овчинников? Собутыльница понадобилась?

– Чаю выпьем, – поправился он.

– Вряд ли. Мне сейчас не до этого… И потом, знаю я твой чай!

Он уставился на дорогу и больше ничего не сказал. А я вдруг ощутила на заднем сиденье какое-то движение. Прежде чем я успела повернуться, послышалось шипение газа, запахло цветами, а в следующую секунду Лехе под мышку выстрелила струя полыхающего лака для волос.

Леха отчаянно заорал. Я насмерть перепугалась, потому как его фланелевую рубашку охватили нешуточные языки пламени.

Реагируя на экстренную ситуацию, хотя, скорее всего, просто в истерике, Овчинников дал по тормозам, прижимая «жигуленок» к обочине. К одиннадцати часам на проспекте транспорта поубавилось, поэтому в аварию мы не попали. Я в тот момент еще успела подумать, что после сегодняшнего вечера теперь неделю не сяду даже на велосипед.

А с заднего сиденья последовала новая атака. Свежий «фаербол» врезался в Лехин рукав. Весь в огне, Леха кричал уже жалобно. Пламя от него поднималось высокое, жар разъел обивку салона на потолке. Нужно прекратить это безобразие, кто-то должен избавить Овчинникова от кремации заживо!

Естественно, что в качестве защитника выступила я.

Поток пены из огнетушителя вместо полыхающей рубахи сперва хлестанул по лицу.

Овчинников заорал уже безнадежно.

– Прости! Сейчас!

Я сместила прицел и снова вдавила тугой рычаг. Огнетушитель дернулся в руках, пушистая пена накрыла пламя, облизывающее рубаху, и поглотила его.

Леха замер. Выглядел он так, словно только что выбрался из пенистой ванны, в которую нырнул прямо в одежде.

Выставив баллончик перед собой, мама держала палец на кнопке, выпуская новую струю лака. В другой руке у нее была одноразовая китайская зажигалка. Мама ожесточенно чиркала ею, чтобы воспламенить газ и в третий раз устроить для Лехи аутодафе. Я успела выхватить баллончик прежде, чем вырвался оранжевый язычок.

Леха ожил. Он быстро выскочил из машины и стал прыгать по асфальту, стряхивая с себя пену и плюясь. Похоже, я набила ему полный рот. Я тоже вылезла на свежий воздух и распахнула дверь со стороны мамы.

Выглядела она страшно. Морщины углубились. Глаза бешеные и больные. Рот кривился от гнева. Впечатление такое, словно в нее вселилась зловещая потусторонняя тварь.

– Мама, ну что с тобой!

– Алена…

– Что, мама?

– Где ты, Алена?

– Да здесь я!

Овчинников выплюнул остатки пены изо рта.

– Ну, блин! В цирк ходить не надо! Чего я ей сделал, скажи? – Он наклонился к маме и прокричал ей в лицо: – Что я вам сделал?!!

– Не кричи на мою мать! – огрызнулась я.

– Алена? – поинтересовалась мама в две тысячи первый раз. – Где ты?

Леха схватился за голову, изображая «что я тут делаю?!», сделал несколько яростных шагов, затем вернулся к машине.

– Алена, признай, что я ангел!

– Это сильное утверждение, я должна над ним подумать. Ты ангел, потому что весь в белой пене?

– Потому что я еще терплю тебя и твою маму. И даже готов довезти вас обеих до бабушкиной дачи, только чтобы этот вечер наконец закончился!

– Хорошо, ты ангел. Правда, в тебе присутствуют элементы ангела падшего, но это ведь не меняет сути, которую ты желал услышать. Ведь так?

– Арьяварта! – раздалось из салона, где осталась мама. – Там Арьяварта! Арьяварта!!

Мы с Лехой разом повернули к ней головы. Мама переместилась на левую часть дивана и Лехиной авторучкой, которая раньше торчала на торпеде, черкала спинку водительского сиденья.

– Арьяварта! – провозгласила она.

– Ален, ну скажи ты ей, – взмолился Леха. – Она же мне испортит салон!

– Было бы что портить. – Я с коленками влезла на заднее сиденье и отвела мамину руку от «граффити»: – Мам, не надо, прошу тебя…

И осеклась.

Черканина имела вполне законченную форму. Тонкая вертикальная линия тянулась от основания спинки до подголовника, где заканчивалась ветвистым клубком, к изображению которого мама подошла с особым старанием. Мне на миг показалось, что в хаосе линий есть некий порядок, что в нем зашифровано послание… Но затем иллюзия развеялась. Я не видела ничего, кроме беспорядочных чернильных завитков.

– Мама, что это?

Ее взгляд беспокойно метался по салону.

– Арьяварта! Арьяварта!

Рядом со мной возникла физиономия Овчинникова. Он прижался к моему лицу колючей щетиной. На его подбородке оставался кусочек пены.

– Хм, – задумчиво произнес он. – На что-то похоже.

– На атомный взрыв, – предположила я.

Леха подумал и произнес:

– Не-а, ты не права. Это дерево.

А ведь в самом деле… Ну, Леха, головастый мужик!

Только после его указания я поняла, что вижу дерево. С тонким стволом и ветвистой кроной, вырисованной особенно кропотливо.

– Мама, что это? Зачем ты нарисовала дерево?

Мама откинулась на спинку. Взгляд заледенел. Добиться от нее признания невозможно. Мне ли это не знать.

Щитовой домик бабушки стоял в стороне от дачного поселка, в мрачном ельнике лесополосы, неподалеку от железнодорожной ветки. И если ночью поселок освещали фонари в проездах, то на бабушкиных четырех сотках стояла темнота.

Леха бросил машину на грунтовой дороге, заканчивавшейся перед ельником. Пока я отпирала калитку, возясь с замком в темноте, мама дотянулась до моего бывшего мужа и попыталась оставить его без левого уха. Так сильно дернула, что оно хрустнуло. Овчинников орал недолго, но после этого держался от нее в четких пяти шагах.

Путь от калитки до крыльца преодолели по грядкам. Было похоже, будто мы двигаемся через проросшие могильные холмики. Достанется мне потом от бабушки. Ну а что делать, если не нашла я тропинку в ее посадках. А не надо заросли устраивать!

В доме было зябко. Пахло сеном, пылью и стариковскими лекарствами. За окном окончательно стемнело, но я попросила Овчинникова не включать свет. Мне так нужно. Хватит отблеска кривого месяца из окошка.

– Почему ты сюда ее привезла? – опасливо спросил Овчинников, когда я усадила маму на потертый диван.

– А ты предлагаешь делать это в многоквартирном доме, в центре Москвы? Может так шибануть, что людей придется из-под завалов вытаскивать.

Мама сидела прямо, не касаясь спинки дивана. Такая худая, что больно смотреть. Впрочем, я такая же, только в плечах и спине пошире. Убедившись, что она не собирается вставать, я достала из шкафчика свечу.

– Можешь ехать, – сказала я Овчинникову, поджигая восковую нить отсыревшей, плохо горящей спичкой. – Хотя я срывалась на тебе сегодня, но, видимо, хотела этим сказать, что бесконечно благодарна за помощь.

– А можно мне остаться?

– Нечего тебе здесь делать. Уезжай.

– Все равно я опоздал, куда мне надо было. И потом, я хочу посмотреть на твое колдовство.

– Это не колдовство! Это… Ну как ты… Ничего ты не понимаешь!

– Ладно, ладно. Не кипятись, Баль.

Выпустив воздух сквозь сжатые зубы, я бережно вытащила из кармана тряпицу. Пять строк замысловатых символов предстали перед глазами в дрожащем пламени свечи. Это не колдовство. Не знаю, поверите ли вы, но это неважно, потому что, как сказал Глеб Кириллович, главное, чтобы верила я.

И я верю.

Давным-давно, еще до Шумера и Древнего Египта, на Земле существовала могущественная цивилизация прелюдий. Их еще называют атлантами и лемурийцами. Их жизнь протекала в тесном контакте с природой и по ее законам. Их языком был санскрит – тот самый, который в Индии называют языком богов. Ученые-лингвисты считают его праязыком, от которого произошли все современные языки человечества. Корни санскрита находят везде, начиная от Европы и заканчивая пушту и панджаби. В русском, кстати, есть потрясающие примеры: «когда» – «kadA», «путник» – «pathika», «дом» – «dham», «вода» – «vaja», «жена» – «jani», «мать» – «mAtR».

На мой взгляд, такое заимствование далеко не случайно. Издревле слова считались не только средством передачи информации от человека к человеку. Шаманы и знахари использовали их для разного рода магических заклинаний. Мне трудно сказать, насколько успешно это у них получалось, но какие-то корни языка прелюдий, какие-то древние фразы и интонации они озвучивали правильно. И природа откликалась на этот зов, и происходили чудеса, сведения о которых дошли до нашего времени в форме преданий и сказок. Я сама дважды сталкивалась с фразами истинного языка. Потрясающие впечатления. Произнесенное с особой интонацией единственное слово вливалось в мир и что-то меняло в нем. Двигало предметы, шевелило кости мертвых.

Биологи и физики сейчас все больше задумываются над тем, что колебания звуковых волн могут улавливаться травой, листьями, деревьями, камнями – всем тем, что нас окружает. Ученые пытаются поймать эти связи, зарегистрировать приборами, хотя такие воздействия ничтожны. Но что, если это только низший уровень? Что, если колебания, вызываемые голосовыми связками, могут сливаться с естественными гармониками пространства, усиливать их и концентрировать в определенной точке? В результате происходит то, что не поддается объяснению. Телекинез, полтергейст, психометрия[3]… Прелюдийский санскрит – эссенция звуков. Собрание воедино самых могучих слов, воздействующих на окружающий мир. Невероятно точный инструмент управления природой.

Человек является частью природы, поэтому магия древних слов воздействует и на него. В речах наших собеседников иногда проскальзывают отголоски и тональность тех великих слов древности (все-таки основные корни заимствованы из санскрита). И мы чувствуем в себе изменение, хотя не всегда можем понять, что явилось для него толчком. Слова и тон, которым они сказаны, проникают в нас помимо нашего желания. И вдруг поднимается настроение, приходит ясность ума, а душа взлетает. Острее всего это проявляется при знакомстве с мифами, просмотре фильмов и прослушивании музыки.