ФУТБОЛ – ТОЛЬКО ЛИ ИГРА?

Только игра, был уверен мой отец, причем игра хулиганская. И никто не смог бы его разубедить, потому что в углу стояли мои разбитые – «Опять разбиты?!» – ботинки. Не хотел он понять, что за сила выдувала меня из дому и несла на сухумскую мостовую, камней которой не выдержали бы ни одни ботинки на свете.

Действительно, что за сила? Очень многие пытались разобраться в магии футбольного мяча. И многие книги о футболе, о жизни в футболе начинаются с поиска ответа на вопрос: почему миллионы людей так любят играть в футбол, сотни миллионов – смотреть, болеть?

В чем же таинственная магия футбола? В мужественной спортивной борьбе одиннадцати игроков, объединенных в одно целое? В неожиданных взлетах и спадах команд? В непредсказуемости матчей? В остроумии финтов и неотразимых голах?

«…Мы любим эту увлекательную спортивную игру, полную внутреннего драматизма и яркого зрелищного действия. Мы любим эту игру, требующую одновременно и стремительного мужества и хитроумного расчета, изощренной личной техники и безоговорочного слияния с коллективом соратников, изобретательной неожиданной выдумки и строжайшей дисциплины, мгновенного порыва и длительной волевой выдержки, сильных мышц и тренированного характера», – писал Лев Кассиль, заразивший футбольным азартом не одно поколение мальчишек. И до войны, и после войны зачитывались они его «Вратарем республики», подражая Антону Кандидову, и сейчас зачитываются. Bсe по-разному признаются в любви к футболу. И какими лиричными бывают эти признания!

«Красота футбола вот в чем: в ясном голубом небе раннего лета, когда сочно и опьяняюще пахнет свежая зелень, и трава промыта недавним дождем, и скамейки еще не совсем просохли, и мы подстилаем газеты и садимся, и футболисты с белыми, еще не загорелыми ногами, в ярких футболках, первые минуты поскальзываются на сырой траве, но потом все налаживается, игра идет ни шатко ни валко, по-весеннему, кто-то забивает случайный гол, и зрители шумят и аплодируют, взлетает вверх голубь, кто-то свистит, и вратарь в кепке с большим козырьком лениво разбегается, бьет по мячу, и гулкий кожаный стук разносится далеко и четко…

«Снова весна», – говорит художник, глядя на обнаженную землю с рыжей и влажной прошлогодней листвой.

«И снова любовь», – говорит девушка, которой надо готовиться к экзамену по теории права.

«И снова футбол», – говорит человек, купивший зонтик в магазине, и радуется неизвестно чему».

Так пишет Юрий Трифонов.

А Ильф и Петров, не изменяя своей ироничной манере, утверждают в «Честном слове болельщика», что «каждый хвалит тот вид спорта, которым увлечен». И тут же рисуют картину всеобщего преображения, начинающегося сразу, как только на большом травяном поле стадиона «Динамо» раздается «хватающий за душу томный четырехзвучный судейский свисток», извещающий о начале большого футбольного матча. Помните? Теннисист, забыв про свои «получемберленовские» манеры, про любимые белые штаны с «неувядаемой» складкой, цепляется за поручни трамвая, становится барсом. Оказывается, под его внешней оболочкой бьется честное футбольное сердце. Поспешают на стадион «ревнители городошной идеи», и «толстяки, манипулировавшие буферными тарелками», поднимают целые трамваи, чтобы поскорее попасть на трибуну… А трибунами овладевал «футбольный дух единства».

Кажется, все сказано о любви к футболу. И в то же время далеко не все. В чувствах у каждого все по-своему. И если б спросили меня… Впрочем, это не интервью, моя книга, и я сам могу задавать себе вопросы. С возрастом делаешь это все чаще и чаще. Что же такое для меня футбол? Могу ответить: прожив шестьдесят лет, многое бы отдал за то, чтоб «томный» судейский свисток звучал для меня не как для тренера, не как для нынешнего начальника сборной команды страны, а как для игрока.

Многое бы отдал за гудящие трибуны, за ободряющий крик «Никита, давай!». За общее ликование всех товарищей по команде: «Победили, победили!» За славу. Не боюсь, не стесняюсь этого сказать: естественно стремление человека к успеху, к признанию. Ходить в середняках – это не мечта для спортсмена.

Сейчас на футбол смотрю уже не теми глазами, что в пору юности, когда начинал. Сейчас понимаю, насколько это высокое искусство и что овладеть им можно с большим совершенством, чем владел когда-то. Нынешнюю бы мудрость да на прежние быстрые ноги!.. Но всему свой черед.

Многие интересовалась, почему я до сих пор не написал книгу. Говорили, что уже тридцатилетние итожат свою жизнь в футболе печатными трудами. «Так разве вам не о чем вспомнить, не о чем рассказать?» А мне все казалось, что о футболе уже достаточно написано. Что нового скажу? Но потом начинал яснее понимать, что опыт каждого человека неповторим, и у каждого свой взгляд на одни и те же события, а интерес к футбольным событиям всегда велик.

Эта книга о футболе. И не только о нем. О прожитом, о людях, которые играли и играют в моей судьбе заметную роль, оказали влияние на мое становление, развитие. Книга о тех поступках, о которых я ни тогда, ни после не жалел. И напротив – о тех, что вспоминаю с неудовольствием и горечью. О везении и невезении. О трудностях и преодолении их. О выборе, который каждый человек вынужден делать постоянно, и о том, чем он руководствуется, выбирая. Жизнь нельзя прожить заново, но нельзя, наверное, и жалеть о прожитом. Пусть читатель делает свои выводы.

Размышляя обо всем этом, тешу себя надеждой, что мой рассказ будет интересен не только тем, кто видел меня на футбольном поле, кто болел за меня как за игрока, а потом и за тренера, но и тем, кто еще не родился в ту пору, когда я уже заканчивал играть.

ХОЧУ ИГРАТЬ

Не могу похвастаться привычкой вести путевые дневники. Но вот от давней поездки в Южную Америку осталась маленькая записная книжка. Я разыскал ее в кипе старых журналов, газетных вырезок – собирал все, что писали о родной команде, – чтобы заглянуть в один из самых, пожалуй, трудных своих дней. Хотя и помню его, да время, как известно, сглаживает переживания. А каково мне было тогда?

Хрупкие страницы, полустертые карандашные записи возвращают к сезону 1959 года. Неудачно он сложился для «Спартака». В 1958-м мы стали чемпионами страны и выиграли Кубок. И вдруг после побед наступила полоса поражений. Правда, мы очень хорошо сыграли против СКА Ростова, где в то время выступали великолепные футболисты: Виктор Понедельник, Олег Копаев… Выиграли 3:1 в нашем чисто спартаковском стиле, показав хорошую игру, но это была, как говорится, лебединая песня. Дальше снова нас ждали неудачи.

Не стоит объяснять, какое настроение было у тренеров, у игроков. Единственная радость – предстоящая поездка в Бразилию, Уругвай, Колумбию, где мы должны были встретиться с клубными командами. Хотелось и побывать в незнакомых странах, и, главное, вновь увидеть ошеломлявший всех тогда бразильский футбол, да еще на родной его земле. Может, удастся понять, на чем и как произрастают талант, мастерство бразильских футболистов.

Словом, ждали встреч. В связи с этим вспоминается печально-смешной эпизод, который чуть было не стоил Сергею Сальникову поездки. В двусторонней игре кто-то ударил его в нос, и представьте картину: игрок со свернутым набок носом, падая, кричит: «Как же Южная Америка?» Мы подбежали: «Серега, о чем ты думаешь, о какой Америке? У тебя нос на боку!»

С поля его увезли в больницу, а возвратившись, он с гордостью рассказывал:

– Нос мне вправляла сама Зоя Сергеевна Миронова.

Уже в ту пору доктор Миронова, маг и волшебник, была знаменита. Справлялась с такими сложными вывихами и переломами, что ее вполне можно считать соавтором многих спортивных рекордов. Но тут Серегин нос нас несколько озадачил:

– Он же был прямой и красивый, – осторожно высказывались мы, – а сейчас кривоват.

– Пожалуй, действительно, кривоват, – всматривался в зеркало Сергей. – Но это даже лучше для путешествия: так я похож на гангстера…

И вот летим. Посадки в Париже, Севилье, Дакаре, и еще двенадцать часов полета через океан. Долог был путь – не нынешние скорости.

В Рио-де-Жанейро нашу команду поселили в отеле «Люксор» на Копакабане, красивейшем месте города: берег океана, шестикилометровый песчаный пляж, отели, как корабли. Нас сразу же окружили журналисты. Расспрашивали они, и расспрашивали мы, посягая на их привилегию задавать вопросы.

«Нас, естественно, интересовало все о бразильском футболе, о сборной, о том, что делают в настоящее время футболисты, с которыми мы встретились на поле во время чемпионата мира в Швеции, – записывал я вечером первого дня. – Мы расспрашивали и о процедуре продажи игроков иностранным клубам. Оказывается, львиную долю от этой сделки получает клуб.

Так, за знаменитого Диди клуб «Ботафого» получил 120 тысяч долларов, а сам он – 25 тысяч».

И сейчас идет продажа футболистов, только цены другие – выше!

Мы, помню, спросили, как же получилось, что клуб продал Диди, такого игрока? Нам объяснили: он уже в критическом возрасте и вряд ли будет играть так же сильно. Вот клуб и решил заработать на нем и ему, в свою очередь, предоставить возможность что-то скопить себе на жизнь.

Футболисту, ушедшему в иностранный клуб, как правило, быстро находят замену: в Бразилии много талантливых игроков. Что же касается Диди, то у «Ботафого» пока некем его заменить – выполнить роль диспетчера, как он, вряд ли кто сможет.

А вот Гарринчу клуб продать отказался: игрок молод, делает большие сборы, является национальной гордостью.

Мы тренировались на разных стадионах города и смотрели все игры, которые можно было посмотреть.

Вот игра «Ботафого» и «Канто де Рио». Записи об этом, думаю, интересны сегодня не только мне: в них футбольные страсти и футбольные звезды того времени.

«На разминке мы больше всего смотрели на Гарринчу. Хотя некоторые из нас и встречались с ним в Швеции, на чемпионате мира, мы вновь не могли не удивляться, глядя на его фигуру. Он припадал на одну ногу, когда ходил, но в беге этого совершенно не замечалось. Его левая нога была выгнута во внешнюю сторону, а правая – наоборот, вогнута вовнутрь, и такое впечатление, что она намного тоньше.

Другой участник чемпионата мира, защитник Нильтон Сантос, играл в полузащите, он-то и забил в матче первый гол. Команда «Ботафого» легко переигрывала своих соперников. Превосходно выглядела пятерка нападения, возглавляемая центрфорвардом Паулиньо, входящим в сборную страны.

Много говорилось и писалось о бразильцах, об их филигранной технике, о точной игре, о способности запутать любого соперника. Но все, что мы видели в играх команд «Васко да Гама», «Атлетико Минейро» в Москве, не шло ни в какое сравнение с игрой «Ботафого». Здесь все было подчинено одной цели: быстро пройти вперед и взять ворота. Ни разу я не заметил, чтобы пас шел ради паса. Свободный игрок, стоявший в пяти метрах от игрока, владевшего мячом, паса не получал: высматривался более острый ход, и туда мгновенно следовала точная и расчетливая передача. Если же такого хода не было, мяч отсылался на фланг, и оттуда быстрые Гарринча и Амарилдо, обыгрывая, как правило, своих сторожей, делали нацеленную передачу в центр.

Гарринчу постоянно опекали как минимум двое. Он с завидной легкостью срывался с места, обводил сторожа, и следовал точный пас…»

После матча к нам – мы сидели на трибуне – поднялся тренер «Ботафого» Жоао Салданья. Разговорились, он охотно рассказывал о клубе, об игроках, и Николай Петрович Старостин спросил его, за какое время Гарринча пробегает стометровку. Он подумал, улыбнулся и ответил: «Мне кажется, что ста метров Гарринча не пробежит…»

А в матче с «Канто де Рио» Гарринча поразил нас стартовой скоростью. Не знаю другого такого футболиста, который на отрезке в пять-шесть метров мог в рывке стремительно уйти от защитника, находящегося в метре от него. Какая-то тугая пружина была в этом игроке. Как пуля срывался с места, финтами уходил от опекунов, делал передачи и наносил удары по воротам. Один удар был настолько силен, резок, что вратарь не успел сгруппироваться, не успел выставить руки, мяч угодил ему в живот – и нокаут. Сбежались врачи, начали откачивать, и прошло несколько минут, прежде чем игра возобновилась.

Мы смотрели матчи не только знаменитых клубов.

«…Футболисты играют прямо на песке, в майках с номерами и босиком. Разыгрывается первенство района Копакабана. Тут же на тротуаре стоят болельщики, сюда же приходят тренеры, которые высматривают и отбирают в свои команды будущих гарринч, диди, вава…

Здесь, на песке Копакабаны, мальчишки целыми днями жонглируют мячом, вместе с ними балуются взрослые и даже девочки. Футбол настолько вошел в кровь и плоть бразильцев, что им занимаются и мал и стар.

– У вас балет, у нас футбол, – говорили нам здесь.

В воскресенье на Копакабане уйма народу. Весь шестикилометровый пляж усыпан купающимися. И на каждом шагу встречаешь мальчишек с футбольными мячами – стоят, жонглируют. Хороший пример для наших пацанов, которые любят только гонять мяч».

Мы не могли глаз оторвать от бразильских мальчишек. Они часами способны были держать мяч в воздухе. Сергей Сальников не вытерпел и решил тоже показать им свое искусство. И те приемы, которые он демонстрировал, юные гарринчи выполняли запросто, хотя лет им было по двенадцать-тринадцать, не больше. Мы потом говорили ему: «То, что ты им показывал, они спокойно повторяли, а вот ты не все их приемы смог бы повторить». Это, конечно, шутки – техникой он обладал высочайшей.

Не помню уже, как я выкраивал время для записей среди тренировок, интервью («Как вам бразильский футбол?», «Кого вы считаете лучшим игроком шведского чемпионата?» – бразильцы гордились, что их сборная стала чемпионом мира, перед входом на «Маракану» выставили гипсовые слепки ног футболистов), игр, которые мы смотрели, и матчей, в которых сами участвовали. Это было какое-то упоение бразильским футболом, старался ничего не упустить из впечатлений. Об играх «Спартака» с командами местных клубов писал более скупо.

Вот мы уже в Уругвае, в Монтевидео, отсюда наш путь лежит в Аргентину, затем снова в Бразилию, и уже из Рио мы летим в Колумбию, в Боготу.

«Богота находится на высоте 2700 метров над уровнем моря» – эту географическую справку я не случайно внес в свою книжку. Влияние высоты мы ощутили с первой же минуты. «Дышать тяжело. Поднимаешься по лестнице – дыхание резко учащается, чувствуется легкое головокружение. Да, играть здесь будет трудно… Такая команда, как „Васко да Гама“ сыграла здесь 1:3, „Реал“ (Мадрид) – 1:1. И вообще мало кто из гостей выигрывал в Боготе из-за тяжелых климатических условий».

Ищу странички с описанием игры «Спартака» с командой «Санта Фе». Интересно, что же я написал тогда и о самом матче, и о том, что произошло после?

«Проигрывая 0:1, закончили первый тайм со счетом 3:2, выиграли и второй тайм, и общий счет стал 6:3.

Нужно отметить, что колумбийская пресса исключительно высоко оценила игру «Спартака». Не менее тепло, с особой объективностью к нам отнеслись и зрители. Награждали бурными аплодисментами каждую нашу хорошо разыгранную комбинацию. Когда же судья ошибался в пользу «Санта Фе» или «Миллионариса», народ свистел. «Вива, Руссия», – неслось с трибун, когда счет стал быстро расти в нашу пользу».

После игры толпы зрителей устроили у автобуса овацию. Каждый старался похлопать наших ребят по плечу, пожать руку или возгласами выразить свой восторг…

«Сегодня мы покидаем гостеприимную Колумбию», – читаю на следующей странице. Странно, но нет ни слова о том событии моей жизни, из-за которого я, собственно, и разыскал эту старую записную книжку. Почему? Может, от непривычки изливать чувства, да еще на бумаге? Скорее всего было тяжело писать о происшедшем.

После матча я пришел в раздевалку, повесил на гвоздик бутсы и сказал: «Все! Я закончил!» Пронесся гул удивления – то ли верить мне, то ли нет. Но вроде бы слов на ветер никогда не бросал, и ребята это знали.

Первым, кто возмутился, был Николай Николаевич Озеров.

– Это же глупость! Ты понимаешь, что совершаешь преступление? Сегодня ты сыграл один из своих лучших матчей – и заканчиваешь?! Нельзя!

Молниеносным ли было мое решение? И да и нет.

Когда бежал по зеленому полю под солнцем, здоровался с соперниками, еще не знал, что меньше чем через два часа скажу «все!». В этом матче, по общему мнению, я забил красивый гол. А впрочем, что значит красивый? Гол есть гол. Все мячи, залетающие в чужие ворота, красивы. И если кто-то из болельщиков после игры досадовал: «Тебе бы надо красивее пробить!», – я обычно спрашивал: «Разве гол не засчитали?»

Но в Боготе, помнится, говорили именно о красоте моих голов, и пресса была восторженной, а я все-таки уходил.

Ни с кем не обсуждал накануне возможного своего ухода, и тем не менее, несмотря на внезапность, решение было зрелым.

Я уже говорил, что «Спартак» в том сезоне терпел неудачи, и, как всегда в таких случаях, искали причины. Возник вопрос: не стара ли команда? Пришлось уйти Алексею Парамонову, да и на других ветеранов – на меня, на Сергея Сальникова – смотрели косо.

Николай Алексеевич Гуляев, старший тренер, и Николай Петрович Старостин, начальник команды, приняли даже компромиссное решение: кто-то из нас двоих будет выступать за основной состав – или Сальников, или я. Предпочтение отдавалось Сальникову.

А мне в то лето так хотелось играть! Может, от предчувствия скорого конца – не знаю. Не уставал повторять тренерам: «Хочу играть! Не включаете в основной состав, ставьте в дублирующий! Хочу играть!»

Мне было тридцать три, и это считалось главным минусом. Сейчас об игроке больше судят по другим данным – по игре. Но тогда, в пятидесятые годы, в резком омоложении команд видели панацею от всех бед. Словно забыли, что Дементьеву, Соколову было за тридцать пять, а играли они хорошо. Наметилась твердая тенденция: тебе за тридцать – все, старый, пора списывать!

Наломали немало дров, расставаясь с хорошими игроками, обесценивалось мастерство. Никак не бралось в расчет, что молодые рядом с ветеранами быстрее растут. Да что говорить об очевидном! Теперь – очевидном. А тогда «стариков» не ценили. Что ж, пора прощаться, пока не напомнили, не попросили уйти. Достоинство – вещь не лишняя. Уйти хотелось, не вызвав к себе жалости. И тут самый подходящий момент. Пора, пока ты на коне.

В клубных встречах во время поездки я играл спокойно, без особого подъема. Но в Боготе… Не знаю, что со мной произошло. Может, второе дыхание открылось в тяжком для нас климате? Может, уязвленное самолюбие мобилизовало силы? Словом, игра удалась. Когда ты удачно сыграешь – состояние наступает непередаваемое, словно паришь над землей. У меня все в тот день получалось. Забил гол, слышал восторженные выкрики с трибун, аплодисменты. Так что не слишком и горьким получилось мое прощание.

Я еще не знал, что ждет меня впереди. Тренерская работа? Предложений пока никаких, да и институт физкультуры еще не окончен. Мне, как и каждому отыгравшему футболисту, предстояло начать жизнь заново. Найду ли в ней себя?

Не раз подсаживался Озеров, показывал колумбийские газеты.

– Переводчик говорит, что о тебе все пишут как об одном из лучших форвардов. Что же ты делаешь?

– Пути назад нет, – отвечал, – когда-нибудь надо решиться, не сегодня так завтра.

Но если бы меня тогда спросили, чего я больше всего хочу, я бы, не колеблясь, ответил: «Хочу играть!»

Когда я стал известным футболистом, играл в команде, не раз побеждавшей в чемпионатах страны, завоевывавшей кубок, мне, случалось, задавали вопрос: «Первый удар по мячу помните?» Разве это вспомнишь, если футбол для всех моих сверстников был естественным, как дыхание. Сколько себя помню, столько играю. Вот где начал, сказать можно. В Сухуми, куда моя семья переехала из Армавира.

Мне тогда исполнилось четыре года. И, наверное, как только меня одного выпустили за ворота, я оказался на перекрестке Могилевской и улицы Кирова, где обычно мальчишки гоняли мяч. Может, сначала я лишь бегал за мячом, улетевшим далеко от пятачка, где разыгрывались баталии, и почитал за счастье один раз пнуть его ногой, а потом незаметно пристроился к играющим.

Мальчишкой я был спокойным, довольно застенчивым (надо сказать, что эта черта, считающаяся возрастной, очень долго мешала мне в жизни), но, быстро поняв главный смысл игры – забить мяч, неистово рвался вперед, к воротам. Может быть, уже тогда родился во мне форвард? Не знаю. Во всяком случае, родился Микита, Микишка.

Родители дали мне имя Мкртыч. Но попробуй выкрикни его на поле в азарте игры. Пока произнесешь, спотыкаясь о пять согласных, мяч окажется у противника.

– Почему меня так неудачно назвали? – спрашивал я отца.

– У тебя красивое имя, – отвечал он. – Мкртыч значит креститель.

Меня это совсем не утешало, да и улица не замерла бы в почтении перед таким переводом. Она окрестила меня по-своему: «Микита». «Микишка! Бей!»

Мы играли на мостовой рядом с домом – благо машин до войны было мало, разве что прогремит изредка какая-нибудь полуторка, – на площадке у школы и на пустыре в центре города, где теперь разбит сквер и стоит здание Совета Министров Абхазии.

Наши команды, а они, понятно, перемешивались, перетасовывались, были многонациональными – русские, абхазцы, украинцы, армяне, греки. У моего друга Павла Сичинавы мама была армянка, а отец – мингрел. Языком общения на улице был русский. Я и дома больше говорил по-русски, огорчая отца.

– Родной язык надо знать, – внушал он мне.

Но так уж устроен человек: смысл внушений, которые слышит с детства, начинает понимать через много лет.

Не раз потом, особенно в ту пору, когда приехал работать в Армению, вспоминал отца, старался наверстывать упущенное, восполнять пробелы. Да, надо знать и родной язык, и историю родного народа – свои корни. Это знание помогает лучше понять и себя, и самых близких людей – родителей, свою семью, родной дом, его уклад. Почему он такой, а не другой.

Семья наша была небольшой по тем, довоенным, временам: отец, Погос Мкртычевич, или Павел Никитич, как звали его многие соседи, мама, Варсеник Акоповна, сестра Нина – она младше меня – и я. Но в доме еще жила бабушка, мать отца, его сестры – тетя Ермония и тетя Мерон, его племянники – мои двоюродные братья Петр, Акоп. И еще непременно гостил кто-нибудь из родни. Отец всегда в ком-то принимал участие. От него часто можно было услышать: «Надо ставить детей на ноги» – это не о своих детях, о детях родственников, близких или дальних. И помогал им всем, чем мог.

На долю отца выпало немало лишений. Родившись в Турции, пережил ужасы геноцида. В 1914 году, когда по наущению турецких властей началось массовое истребление армян, бежал в Россию. Настрадавшись, близко к сердцу принимал чужие беды, проявлял особое внимание к репатриированным: в двадцатые годы началась репатриация армян, разбросанных по разным странам, в Советский Союз. Наверное, в самой судьбе народа заложена особая крепость родственных уз, которая отличает армян. Об этом я, естественно, размышлял много позже.

По утрам нередко просыпался от постукивания молотка – это отец уже сидел за работой. Он был сапожником, вернее, чувячником. Шил чувяки, дешевую и ходовую в те времена обувь. Этим верным ремеслом кормил семью. И меня был не прочь к нему приучить. Но, видя, что я никакого интереса не проявляю к его инструментам, заготовкам, моткам дратвы, не насиловал, не неволил.

Я был одет, обут – плюшевые штаны, ботинки – и нередко имел гривенник на кино. Если афиши извещали о фильме «Вратарь», то попасть на него надо было непременно.

Сколько раз мы его смотрели? Да, наверное, столько, сколько шел. Крутили кино в летних кинотеатрах без крыш. Иногда на нас низвергались потоки дождя, но мы не обращали на дождь внимания, больше всего боялись, что сейчас кино остановят, и мы не успеем увидеть, как Кандидов возьмет страшный пенальти.

Мы не только смотрели «Вратаря», мы еще и пересказывали картину друг другу во всех подробностях. Как Кандидов выбросил мяч вперед, как помчался за ним… Как наши дали этим «Черным буйволам»!..

Потом, став взрослым, мастером, увидел, сколь наивен этот фильм. Мало что умеют актеры, исполняющие роли футболистов. Да и позже появлялись фильмы о футболе, где в ролях футболистов выступали актеры. Я всегда удивлялся, почему не пригласить настоящего футболиста? Хуже сыграл бы? Не знаю. Но фильм получился бы правдивее. А то выходит на поле человек с жирком и не может ударить по мячу, а трибуны при этом ему рукоплещут. Вот когда в художественные фильмы начали вставлять куски документальных лент, фрагменты настоящих матчей, впечатление стало несколько иным, уже легче верилось, что герои имеют отношение к футболу.

Но картина «Вратарь» по-прежнему дорога мне. Она из удивительного времени, она про утро нашего спорта. И с Кандидовым связаны лучшие дни детства. Мы верили, что в самом деле есть такой вратарь Антон Кандидов, который пропустил всего один мяч в жизни. А рядом рос свой «Кандидов» – Володя Маргания, который со временем будет защищать ворота тбилисского «Динамо».

Нередко собирались во дворе у Павла Сичинавы, моего близкого друга детства. Уже в мальчишескую пору он был на редкость справедливым, надежным человеком, и многие к нему тянулись. Мы играли в волейбол, пытались освоить баскетбол. В баскетбол здорово играл Шурка Седов. Его даже приглашали потом в тбилисское «Динамо» и другие команды мастеров, а он так и остался в родном Сухуми и сейчас преподает в школе.

Но больше всего мы все-таки любили гонять мяч. Отрабатывали обводку, удары. Гвалт, крик стояли непереносимые. Сегодня вряд ли кто из взрослых выдержал бы такое. Постарались бы нарушителей спокойствия урезонить. А родители и соседи Павла терпели. Иногда, правда, закрывали окна. Мы росли свободнее, чем нынешние ребята. Взрослые меньше нас опекали, меньше программировали нашу жизнь.

Так само собой получилось, что именно мы с Павлом были организаторами матчей: улица на улицу, район на район. Но город стал нам тесен, и мы вырвались на «международный» уровень.

Кто-то доложил, что в Гульрипши, местечке километрах в двенадцати от Сухуми, есть потрясающая площадка, почти как настоящее футбольное поле, и мы – Шурка Седов, Альберт Вартанов, Миша Датебов, Павел и я – устремились туда.

Электрички в ту пору по Черноморскому побережью не ходили, поезда были редки, и мы назубок выучили их расписание. Уговаривали какого-нибудь проводника подвезти нас, набивались в тамбур. Ездили и на товарняках.

Соперников не надо было специально оповещать о нашем прибытии – их всегда можно было найти на поле, в крайнем случае на пляже. Играли мы без судей, но строго придерживались мальчишеского кодекса чести – сзади не бить.

И еще: на поле все должно забываться во имя команды. Никто из нас не тянул одеяло на себя. На похвалы были скупы, славой не считались – победа общая. Помнится, я больше всего не любил задиристых, зазнаек. И по сей день не терплю пренебрежительного отношения к людям, высокомерного тона.

Часов, естественно, ни у кого не было, да и не хотели мы ограничивать себя во времени – играли до полного изнеможения. Когда ноги уже не держали, вспоминали о доме и о предстоящем двенадцатикилометровом пути.

Возвращались всегда пешком, нередко уже при луне. Давал знать о себе голод – гоняя мяч, не думали о еде, – и мы заворачивали в чьи-то сады, набивали за пазухи груши, персики. Вряд ли это можно назвать воровством – мы не наносили особого ущерба хозяевам.

Дома меня ждал нагоняй. Отец был человеком строгим до суровости. Ни в чем не терпел беспорядка. Требовал, чтобы мы с сестрой вовремя приходили обедать, вовремя возвращались домой. А тут уже ночь на дворе, и ботинки мои опять разбиты.

– Я не напасусь на тебя обуви! – кричал он, возмущенный. – Бросишь ты, наконец, эту хулиганскую игру или нет?

Много лет спустя, когда я жил уже в Москве, играл за «Спартак», папа приехал в гости. Купил ему билет на матч: «Посмотри хоть раз в жизни, как я играю». Сели на трамвай, поехали на «Динамо». Я проводил его на трибуну и побежал в раздевалку.

Был матч со сборной Чехословакии, и сложился он для «Спартака» очень удачно. Мы выиграли со счетом 2:0, и оба мяча удалось забить мне.

Отцу, видимо, льстили разговоры вокруг о «Спартаке» и крик болельщиков: «Молодец, Никита!», потому что он вернулся в прекрасном расположении духа.

– А помнишь, как ты меня ругал за хулиганскую игру? – подтрунивал я.

– Да не было такого, – скажет он, сам, вероятно, веря своим словам. – За другое тебе попадало, ты забыл…

Правда, его убеждение насчет никчемности дела, которому я себя посвятил, поколебалось несколько раньше.

Шел он как-то по улице мимо компании отдыхающих, которые яростно спорили о футболе. Среди них был полковник, болельщик «Спартака», и кто-то из местных сказал ему: «Вот идет Симонян-старший, отец Никиты». Тот сначала не поверил: «Не может быть! – А потом закричал: – Качать его, качать!»

Отца схватили и начали подбрасывать вверх…

Мама потом рассказывала, что домой он пришел несколько обескураженный, но довольный:

– Сына моего, оказывается, уважают в Москве, – говорил ей. – Вот и мне такое внимание…

Все это как хороший конец для кино, но будет он еще не скоро, а пока после отцовских оплеух душили слезы.

– Не обижайся на него, сынок, – успокаивала меня мама. – Он же на самом деле добрый. Ко всем людям добрый. А сейчас погорячился. Но ты тоже должен его понять: он так много работает, чтобы нам всем жилось хорошо…

Мама, человек мягкий, очень не любила ссор в доме и всегда переживала, если близкие люди не могли понять друг друга.

Нельзя сказать, что у нас была своя жизнь, у взрослых – своя. Началась война, и нам стали очень близки все их тревоги, заботы. Наш курортный город вмиг изменился – белые бумажные кресты на окнах, очереди в магазинах, где говорили о том, кого сегодня проводили на фронт и кого уже не надо ждать. Вместе со взрослыми мы слушали сводки Совинформбюро, а они становились все тревожней. Фронт приближался, бои шли на перевалах. Прибывало все больше беженцев, эвакуированных, и их, потеснившись, приняли во многих домах.