Прошли дни, и все будто не менялось в их маленьком мире. Маргарита, правда, собралась замуж. "Это у нее не в первый раз и не в последний", - вяло комментировала Елизавета Юрьевна. Она устала от событий и пока не жаждала перемен, по крайней мере - замужества Маргариты. Только не это! И все потому, что - увы - ревность. Подруги детства, имеющие неосторожность остаться подругами, не в силах слушаться здравого смысла. Такая дружба - уже патология, уже сладкое зло, вставляющее палки в колеса житейскому счастью. Друзья детства - в особой касте, они хранят близость на грани пропасти и готовы заранее простить друг дружке нож в спину из зависти. Один не должен обгонять другого ни в чем, иначе... кто знает, что может творить подсознание, и порой желание неизреченное - уже оперившаяся птица, и какой гадости только не пожелаешь мельком, чтоб сохранить себе товарища по играм.
      Грех великий - Лиза знала - но счастья Маргарите не желала. Пока. Ну пусть они полюбят одновременно, но только не сейчас, когда у одной гладко, а у другой - ком в горле. Да будет провидение хоть здесь милосердным!
      Надо заметить, Елизавета прибеднялась. Делишки медленно, но верно поковыляли в гору, столбик ртути пополз вверх - только неизвестно, на каком-таком термометре и что сия шкала значила. У движения нет ни плюса, ни минуса, или попросту плоды пожинаются позже. Лиза с Ритой почистили перышки и устроились в нехитрую конторку - сновать туда-сюда, демонстрируя коленки, что-то печатать, куда-то звонить. Рита сначала тушевалась, рассказывала о себе небылицы, вкрадчиво перешла с начальником на "ты" и даже на "Мишка", и в конце концов выбрала местного водителя. Это было слишком в ее стиле - полюбить рафинированного юношу неприхотливой профессии. То бишь простоватая форма затейливого содержания. Впрочем, затейливость большей частью проявлялась в воинствующем вегетарианстве, а Елизавета вообще сторонилась этого субъекта, зная, что с Марго они на вкус и цвет не товарищи.
      Про деньги Марго не вспоминала. Зато вспоминала Лиза, отъедаясь по вечерам у Юниса. Он был по-прежнему прекрасен и молчалив, но ведь это еще не значило, что забывчив. Конечно, он и жестом не обмолвился, и что за пустяк - деньги, когда Ритка воспряла духом, и новый мальчик обещал ей саксофон, вожделенное подержанное удовольствие!
      Юнис уже не делал предложений, но Лизе позволялось все. Или почти. Он даже послушался ее и купил билеты в балет. Лиза сама от себя не ожидала такого хода, но, видать, чтоб прилично обставить воссоединение мужчины и женщины, непременно требуется мимолетное прикосновение к прекрасному. Даже весьма мимолетное - если, например, три действия сидишь в буфете.
      Но в театр они так и не пошли, шуршали листьями у разливочной и разговаривали. О жизни. Юнис бормотал, сдвинув брови, что он боится приближаться к Елизавете - вдруг она сбежит. Лиза озадаченно молчала, не зная, как объяснить, что сбегать она не собиралась, даже напротив... Юнис каждый день звонил бывшей жене. Зачем же тогда еще Лиза, разве что в роли запасного игрока. Она не обижалась, ей вообще было лень сейчас ставить точки над "i". Когда есть кто-нибудь белый и пушистый, в смысле привечающий и кормящий, - какая разница, кем он приходится в иерархии запутанных людских отношений, и кем приходишься ему ты. Хоть горшком назови... только слово ласковое скажи, пусть и лживое, но щадящее, как режим у больного ребенка.
      Они повадились в эту разливушку - не ради хмельных паров, а для доброго ритуала, для чинного шествия туда под ручку, ради лизиной ладони, лежащей на шершавом драповом рукаве. Перчаток она не носила, какие имела - не нравились, а нравились дорогие, и было бы славно положить руку в хорошей перчатке, посему как нет эротичнее детали в одежде, чем вторая кожа руки, особенно длинная, до локтя, потому, как умело ее снять - позволить по капле представить море, любой стриптиз, то есть любые изощрения страсти... Перчаток не заимела, приходилось мерзнуть и прикидываться беспомощной, потому что озябшей, когда Юнис, спохватываясь, принимался их мять в своих ладонях. Греть. Бессмысленно, хотя и приятно. Лизины ладошки с младенчества холодели. Она будто и родилась с этими мертвыми лапчонками, с ледышками вместо костяшек. Чтобы их растопить, нужна была мартеновская печь. Они были настолько холодны, что даже забывали мерзнуть зимой. Но когда сердечным жестом их хотели согреть - нельзя же было противиться, глупо на все отвечать правдой. Нужно ведь иногда прикинуться нормальной.
      Так они с Юнисом и любили друг дружку - по мелочи...
 

      
      Гром разразился нежданно-негаданно. Сначала новая кошка столкнула единственные в доме часы - прямехонько в огонь. Газ у Наташи горел без передышки - ради тепла, не взирая на легкое обалдение и тяжесть в висках. Лучше угореть, чем замерзнуть - видимо, это было принято за аксиому. С утра Лизе расхотелось на работу, один день - можно, тем более она собиралась увольняться. Когда-нибудь. И в девять утра, в смраде горелой пластмассы, в сбившемся пододеяльнике, обнажившем грубое одеяло, показалось, что сегодня работать бесполезно. Даже делать вид бессмысленно. Время сгорело, какая может быть суета.
      Наташа даже обрадовалась, и дитятко ее неожиданно взбодрилось, и в общем все возликовало от того, что Елизавета Юрьевна решила прогулять. Как на притчу позвонил Толик и обреченно спросил: "А Ритка вправду что ли лечилась?.." Лиза было вальяжно напомнила Анатолию, что сифилис нынче уже не в моде и в тридесятый раз она бить себя пяткой в грудь... Да, мол, лечилась. На что Толик преспокойно сообщил, что переспал с дочкой Натальи Палны, и теперь могут быть дети, да еще и с шанкром впридачу. "И что же теперь...", - страдальчески вопрошал Толик, будто Елизавета была режиссером этой драмы. "Что я скажу Палне... она же меня растопчет! А Лялька мне теперь без конца звонит... может, у нее уже появились симптомы... Да, кстати. Можно я у вас перекантуюсь денька три?..." "Спрашивай у Наташи..." "Спроси ты..."
      Потом пришла Рита. Тоже с сюрпризом. Кающаяся Маргарита. Ей не удалось годичное монашество. И страшный призрак вновь посетил ее. То бишь рецидив... Какая-то укромная больничка диагноз подтвердила. Какая уж теперь работа.
      У Лизы не было сил ни комментировать, ни толковать, ни утешать. У телефона теперь царствовал Толик. Он был сегодня весьма аляповат - в бархатной жилетке, в бордовых брюках и с каким-то пошлым шарфиком на шее. Можно было заподозрить, что он собрался на педерастическую вечеринку "для тех, кому за 30". Рита не уступала ему - вся в коже, с зелеными ресницами. Похоже, все приоделись, чтобы достойно встретить апокалипсис. Толик кричал, что нужно бежать из этой страны, а то врачи погубят младую жизнь. Одновременно он назойливо призывал подать в суд на риткиных докторишек, и мучился вопросом "лечиться ли от сифона уринотерапией или пустить все на самотек". Болезни, дескать, затухают, сами если не оказывать им должного внимания. Но самое неприятное заключалось в том, что Толик нашел "своего парня-медбрата", который, якобы, и мертвеца на ноги поднимет, в смысле, что вылечит. "Я с ним договорился, идем все, плата щадящая", - в голосе друга Лиза с опаской улавливала параноидальные нотки. Даже если бы Анатолий поклялся мамой в компетенции медицинского светила, Елизавета Юрьевна этой рекомендацией ни за что бы не воспользовалась. А тут еще какой-то подозрительный медбрат, который, может, и исцелит мертвеца, зато живого скорее всего сведет в могилу. Толе нельзя было доверять ни в чем
      мало-мальски важном, а уж тем более в том, что касалось драгоценного бренного тельца. Это тебе не булавку к галстуку подобрать в белокаменном фирмастом магазине, когда и на метро не хватает. У Толика были экзотичные взгляды на здоровье. Здесь он находился где-то между средневековым деревенским лекарем и санитаром психушки. Почему-то любил с упоением вспоминать свою крестную, сделавшую самой себе семь абортов чайной серебряной ложечкой. "Лечение должно быть простым и лаконичным. Без мудрствований, без науки. Наука - от дьявола. Нужно дать Господу свободу выбора - исцелить естество человеческое или не исцелить. А то все эти новомодные открытия: лазеры, ультразвук, излучения, - просто мешают Богу. Иисус сказал в Вечной книге: искушает тебя рука - отруби руку"...
      И Елизавета сказала: "Стоп! Верните шляпу и пальто, видал я ваши именины". Она набрала номер и с неожиданной нервной четкостью изложила последние новости. Юнис ответил: "Я перезвоню" и сразу повесил трубку. Беспокойное сердце екнуло: "Прощай, Юнис".
      Он перезвонил - не успели и портвейн распечатать. "Завтра в три у первой больницы. Пусть возьмет пеленку. "Ах, да, разумеется... кого пеленать будем", - неудачно сострила Лиза. "Не пеленать, а под попу подкладывать", - вдруг разозлился Юнис. "Хорошо... хорошо", - запоздало лепетала Елизавета, но исход был ясен.
      И тут она обмякла, растворилась в тупом отчаянии, которое обволокло глаза туманом, и выхода как будто быть не могло. И Лиза напряглась, желая застенчиво скрыть минор, но чем больше напрягалась, тем сильнее краснел нос и глаза наливались липкой мешаниной из ресничной краски. Рита с Анатолием встревожились, но уж лучше бы притворились слепыми, и так уже настряпали блинов комом, не первых и не последних. Впрочем, Елизавета Юрьевна и сама на этой стезе постаралась, чего уж там говорить. Господи, что ж за бред вечный, почему и пустое лукошко терять жалко?! Она вяло убеждала себя, что Юнис ей совсем не нравился, не нравились его руки, каждая, согнутая в локте, напоминала спайку двух сосисок. Не нравилась коренастая шея. Не нравился распухший рисунок губ. Но все равно хотелось простого и нечестного: чтобы он полюбил, а Лиза - необязательно. Глупая подростковая мечта, часто бьющая бумерангом по лбу: обычно Лиза оказывалась "страдающим Вертером". И на плаксивый вопль "Почему?!" ответ был прост. Потому что. Оказывалась и все. Внезапно чихала на карточный домик, перед тем, как склеить уголки. Клялась себе: "Нет-нет, ни за что не скажу... не сделаю... не заплачу!" И тут же говорила, делала и плакала.
      И только теперь себя на том поймала. И в конце концов, спасибо шанкру за это. Венерической темочкой Лиза добила Юниса Халитовича. Он уже давно морщился. Лиза подлила масла в огонь. Что ж, пора открыть чистую страничку. По вселенскому разумению она всегда ценнее исписанной...
      "Ребята, не пьем, лавочка закрывается, завтра к врачу", - объявила Елизавета. Невероятно, но ее послушались. "А можно мне тоже завтра с вами... к врачу", - промямлил Толик. "Можно, зайка, можно, всех вылечат..."
      Лиза обреченно оперлась на подоконник. Внизу пропищал, как раненая сучка, знакомы "Жигуль". Сосед с предыдущего этажа, которого Наташа и компания вечно заливали вдали неисправной сантехники, откуда-нибудь вернулся.
 

      
      Маргарита завороженно смотрела на докторшу, отчества ее не помнила, Юнис все время называл ее Аней и на "вы", почтительно прогибал перед ней шею, будто в замедленном поклоне, и держался слишком учтиво и просительно - можно было вообразить, что Юнис в свое время задолжал ей изрядную сумму, а теперь пришел занимать снова. Марго робко отвечала на анины вопросы. Иной раз паузы затягивались, Аня терпеливо отводила глаза в изящных очках в сторону, догадываясь о том, что Рите стыдно, неловко и муторно от своей истории. Но у Ани настолько отсутствовала оценочная мимика, а только шустро ходила тоненькая чернильная ручка в ее пальцах , что казалось - Аня не врач, а прозрачная субстанция в голубоватом халате, снизошедшая из пыли небесной, легкая и безопасная. И сифилис для нее - такая же обыденная и заурядная неприятность, как разбитое блюдце или сбежавшее молоко.
      Эти спокойные токи, исходившие от Ани, или скорее всего только выдуманные нервическим воображением, выравнивали маргаритину речь, сжигали страхи и расслабляли Риту до того, что она уже рвалась рассказать всю свою подноготную и разреветься в целительной горечи откровений. Но тут же одергивала себя, и от жесткого и моментального прихода в фокус потели ладошки и верхняя губа. Аня будто бы чувствовала и это...
      "Ложитесь", - мягко и гостеприимно сказала Аня, будто предлагала чай с булочками. Смотрела она Риту долго, но без единого больного жеста. В отличие от фурии в консультации, Аня не морщилась, не раздражалась, не хлопала Маргариту по ляжкам с окриком "Ну-ка расслабилась!", от чего обычно хотелось, напротив, еще больше окаменеть, шипя "Но пассаран". Ничего такого Аня не выделывала. И когда Марго слезла с кресла, она решила разглядеть столь редкий экземпляр отряда "Белых шапочек". Аня была небольшого роста, коротковолосая, со стальной осанкой, и глаза ее уголками опускались к скулам, от чего лицо приобретало страдальческий библейский оттенок. Обычная маленькая женщина с блеклой помадой, отрешенно снимающая перчатки, - но стоило замылить взглядом детали, как в этой эфемерной фигурке проступала непонятная надежность и сила, и Рита медленно вплывала в знакомое с детства потустороннее обволакивающее удовольствие, обычно приходящее, если кто-то нежно и потихоньку расчесывал ей волосы, задумчиво шуршал страницами или по-особому вдруг касался шеи. Это чувство Рита, как ни старалась, никогда не могла вызвать специально, будто оно не зависело от нее совершенно, а было во власти неизвестных безымянных сил.
      "Вообще-то на ваш диагноз не похоже", - вывел Риту из оцепенения анин голос. "Конечно, не похоже," - с готовностью подумала Рита, - пора вообще кончать с этой гнусной историей". Подумала - и изумилась, будто ощутила моментальное пробуждение от затянувшегося сна. Но тут же решила "уснуть" снова, нацепила на себя деланную невозмутимость, мол, теперь уж дудки, раньше времени ликовать не будем... За результатом нужно было явиться завтра.
      Завтра. Ничто так не угнетало, как ожидание. Только-только покидая кабинет, Маргарита клялась себе - ни слова о забрезживших надеждах, как тут же и не сдержалась. Лизе сказать, конечно, святое дело, но смущал Юнис, уставившийся на Риту с вежливой неприязнью. Марго старалась не смотреть в его сторону, она знала, что здесь - пропащее дело, и ничего не изменишь, но что значит отвести глаза, если чуешь ненависть по запаху. Но за что, черт побери?! Никто ведь не просил Юниса о вспоможениях, чего ж теперь он гордо пыжится, как самец-топтун посреди курятника и зыркает на Лизу с досадой. Мол, что, довольна, спасли твою огневушку-потаскушку? Ах да, разумеется. Ведь Лиза просила за подругу. И укоризненно сдвигала бровки, когда Марго издевалась над эстонской мыслью, прибегающей к финишу последней среди прочих. И лучше было бы Маргарите прикусить язык. Отплатить Юнису за заботу было нечем. Да если б и было чем - издеваться над благодетелем неприлично. Но не будь это Юнис - Марго целовала бы спасителю ноги. А так - что-то не то. Маленькая сверлящая душу деталь: Рите протянули руку, но несколько брезгливо. "Может, с жиру бесишься?" - рассуждала сама с собой Маргарита, - сиди и радуйся, дубина, тому, что есть..." Но гонорок в карман не засунешь, и Рита знала, - уж ничего не поделаешь - знала, хоть к гадалке не ходи: Юнис дал деньги не из доброты своей, не из христианских соображений, которых у него - и конь не валялся, а просто дабы швырнуть Лизе в мордашку неоспоримое свидетельство - дескать, все друзья ваши в дерьме, и тут выхожу я в белом костюме!
      Неблагодарность. Бог накажет. Но нельзя же себя заставить не знать, не чувствовать, не давить нарыв, если он есть. Перед Лизкой стыдно за такие мыслишки. А ей стыдно перед Ритой. Ей-то уж из первых уст известно, какого мнения Юнис о непутевой подружке. Рита была уверена, что разговорчики такие велись, еще как велись. И Елизавета Юрьевна, конечно, самоотверженно возражала. А потом зачем-то врала во спасение, делала невинные глаза и звала Ритку в гости "на эстонские харчи". "Устроим любовь втроем", - вздыхала Рита. "Да брось ты, он будет рад", - уверяла Лиза. Зачем...
      Юнис, впрочем, не стал утомлять присутствием, посоветовал Рите не дарить завтра Ане дрянной коньяк, а лучше птичье молоко. И пошагал по делам. У него, в отличие от остальных, были дела.
      Лиза печальными глазами пожилой лошади посмотрела ему вслед. "Ну вот, сейчас разразится еще одно неразделенное чувство", - подумалось Рите. Но Юрьевна на удивление быстро переключилась на радужный медицинский прогноз.
      -Давай вдарим по мороженному! Я должна была давно сообразить. Никакого сифилиса и не было! Это фантом! Призрак.
      -О господи! Призрак бродит по Европе... Подожди ты радоваться, - Рита более всего теперь не желала обманутых надежд. Но Лизоньку уже понесло. И Рита была не в силах сопротивляться, ибо ей давно надоело, как пони, семенить по одному кругу. Но в радости есть одна существенная деталька - если никто о ней не знает, то ликовать как-то не с руки. Можно, конечно, с улыбкой маньяка замереть на стуле, но что за удовольствие! Радость непременно выхлестывается наружу - или артезианским фонтаном, или хотя бы ушлой струйкой. А в сей момент этого никак нельзя было допустить. Не хватало сейчас новой пачки сплетен, а также бегущего на запах чужого белья Габе и иже с ним. Опыт значительно укоротил девочкам языки. Никто ни о чем знать не должен. И даже Толик. Толик! Странным образом он стерся с повестки дня - ведь тоже вчера просился на визит к таинственной Ане, видимо, про себя не веря в своего "чудо-медбрата". Но о нем вспомнили только сейчас. Лиза устало махнула рукой. Для нее приблизительный диагноз Анатолия был ясен - проблемы не с головкой, а с головой. Однако Рита опечалилась. "Ну только вот о Толике не нужно печься, - раздраженно отрезала Лиза. - Он своего не упустит. Если ты так раскаиваешься, пойдем помолимся за него". Лиза брякнула это без всякого действительного намерения, просто потому что по левую руку проплывала церковь, но Рита вдруг просветленно и деловито крякнула: "Давай". И они вошли в восковую духоту храма.
 

 
      Было на удивление многолюдно, а может просто христианский праздник. Все что-то просили у святых, суетливо крестились; у алтаря, казавшегося отдаленным и невнятным в толпе, шла тихая распевная служба. Рита отошла за свечками. Лиза огляделась - львиную часть прихожан составляли полусогнутые женщины в мохеровых шарфах с болезненными глазами или богобоязненные бабули в нищих одеждах. Отдавало глубокой животной тоской, такой, что Лизе сразу захотелось всплакнуть и сбежать отсюда, что не имело бы никакой пользы - она чувствовала, что печальный вирус ею уже схвачен. За окнами стемнело и вяло застучал снежный ноябрьский дождик.
      Рита сунула ей в руку две свечки и сама куда-то по-деловому юркнула. Лизе в слезливости своей и вовсе растерялась, подняла глаза осмотрелась. Иконы звали на смерть - дескать, другого выхода не предвидится, молитесь и дохните, несчастные. Такие у святых были упаднические глаза. Только Николай Чудотворец выделялся светлым благодатным пятном. Лиза воткнула возле него свои свечки, и начала обстоятельное перечисление по принципу "ложку за маму, ложку за папу...". Народу кроме Толика на две свечки набралось чересчур много, но Лиза махнула рукой на ритуальные формальности. Светлый Никола все простит и копейки считать не будет. Он смотрел на Елизавету сверху вниз, не отводя глаз от нее, ловя ими каждое ее движение, и цепкий этот взгляд, хоть и являлся всего лишь чудным оптическим свойством портретов, воплощался в призрачную чувственную игру. Лукавая кисть здесь поработала, думала Елизавета, получился и Чудотворец, и Николай - по отдельности, как на переливных картинках. Левый глаз прикрой - вроде святой, а правый прищурь - мирской, седой, красивый. И сподручней докричаться до последнего, ибо он, как люди, легок и грешен в своих фантазиях и в фантазиях о нем.
      Лиза вдохнула свободно, чувствуя себя счастливо от того, что отдельно от преклоненного молящегося собрания сирых и слабых, и похоже, что даже бездомных и нищих. Оглянулась вокруг - и чуть поодаль, в левом приделе, увидела Яшу. Яше было все равно, у какой иконы плакать. И он плакал, ни на кого не смотря и ни за кого не молясь. Тупая паника овладела Лизой, менее всего ей хотелось сейчас встречаться взглядом с оголенным горюшком. Она юркнула в толпу, отыскала Маргариту, которая уж откровенно скучала, но повинуясь инерции, стояла и разглядывала прихожан, - и они быстро покинули обитель печали. "Ты чего?" - спросила Марго. "Да так. Не объяснить. Я увидела Яшу. Он, по-моему, плакал". "Да?.. мне Сонька вроде бы говорила, что у него мать умерла. Единственная его любовь... да я, собственно, ничего не знаю, Венька мало о нем рассказывал. Жалко Яшку. Надо было... А впрочем, ты права. Лучше было сбежать. Мы ему ничем не скрасим несчастья..."
      -А, может, он и не плакал. Я не так близко его видела. Просто подбородок поджатый, если слеза не уже, то вот-вот... Понимаешь? Мы ему были бы совсем некстати.
      -Наверное... его не назовешь счастливчиком.
      -Всегда не по себе, если мужчина плачет...
      -Хм... мужчина. Он не мужчина, он, как говорят, педрилка картонная. Голубые плачут там, где у мужиков не принято... Вот голубых и жалеют. А по сути говоря, пожалеть иногда стоит волосатое большинство - они даже разреветься лишний раз не могут. Голубые более инфантильны, они не душат в себе прекрасные и непрекрасные порывы. Особенно непрекрасные, то бишь естественные... Знаешь, как ни странно, голубым живется свободней... как говорят психологи, у них меньше внутренних свидетелей...
      -Ладно, давай уж не будем о том, что там психологи... У голубых своей неразберихи хватает. Давай покурим.
      Они отошли вглубь церковного дворика, где с наружной стороны его ограды алкоголизирующие распухшие лица продавали замусоленные мелочи жизни - устаревшие книжки, водопроводные смесители, детские ботиночки, старушечьи фасоны с рюшечками и прочую дребедень. Одна из них, жаждущих принять на грудь, продавщиц в смешной зеленой шапке, похожей на мохнатый ежиковидный полушар, нервно справляла нужду, не замечая зрителей. "Сейчас приду", - басовито отзывалась она не чей-то возглас, и Рита с Лизой внезапно развеселились, сбросили с себя весь этот "церковный джаз", критическая масса взорвалась внутри смешливым издевательским состояньицем из серии "так плохо, что уже и хорошо".
 

 
      Каждому по отдельности нужно много. Каждый жаден ко всем сущим лакомым кусочкам. Но двое часто могут довольствоваться малым. Любые двое, независимо от пола, разнополости и возрастных причуд. Лизе с Ритой хватало обычно шести чашек кофе, булочек с маком и разыгравшихся фантазий. Особенно после тревожного дня, сложившего мозаику из треволнений. Наташа, к счастью, принимала важную работодательную гостью, и на пришедших внимание не обратила. Они закрылись на кухне - безопаснее места здесь было не придумать. "Здесь тебе и постелим, Ритка", - радостно констатировала Лиза, указав на приятное изменение интерьера - маленькую тахтенку вместо кресла-развалюхи. Рита по случаю приятной возможности не ночевать у Сони сделалась размашистой и неловкой, и столкнула нечаянно свой кофе со стола. Кофе успел окатить висевшую на стуле чью-то ангорскую кофту, но темное на темном - шито-крыто. "Да бог с ним, какая-нибудь старая наташкина шмотка, - махнула рукой Лиза. - Вот увидишь, завтра она захочет мне ее подарить. Наташа всегда раздаривает всякий хлам, когда расстается с сожителем".
      -Что ж, очень мудро, - задумчиво заключила Марго. И черт все-таки дернул ее за язык. - Скажи, а что у вас с Юнисом?.. Ты чего-то в последнее время... не знаю, как поделикатней поглумиться... просто "Бедная Лиза". Чегой-то и не расскажешь ничего. Часом в Эстонию не намылилась?
      -Прекрати, - буркнула Лиза, - у меня все так, что лучше и не говорить. Одним словом "опять двойка".
      -Но может быть и к лучшему. Ну что бы ты с ним слаще морковки попробовала!
      -При чем тут морковка, - возмутилась Лиза.
      -Поговорка такая...
      -Поговорка совсем из другой оперы, шевели мозгой, когда языком мелешь.
      -Чего ты злишься... Я тебя развеселить хочу!
      -Спасибо, я уже навеселилась. С вами, с сифилитиками, - одно веселье. А Юнис, разумеется, пенек с глазами, нудный и паршивый. Куда ему до вас, до Толика, например... Юнис, конечно, с балкона не пописает, поздравляя женщин с 8 марта. Никакой в нем изюминки, никакой подковырки. Я и сама знаю. Но хочется чего-то серенького, когда вокруг одно пестренькое.
      -Не ври пожалуйста. Тебе всего-то нужен запасной козырь. Сухой паек на черный день. Не дуйся. Я не говорю, что это плохо. Просто сомневаюсь, прожила бы ты с эстонцем хотя бы неделю, ведь он и тебя, как Наташку, заставлял бы ложки кипятком окатывать и кожуру с яблок счищать. Каково, а?
      -Иди ты... Не собиралась я с ним жить, черт побери. Мне был нужен романчик. Бывает же такое - не вместе до глубокой старости и умереть в один день, а просто, например, красиво встречались... ну, полгодика, отвлеклись от неприятностей, от всякой шелухи, кормили голубей на площади Св. Марка ... символически, я имею в виду.
      -Вот именно, милая моя, - "символически". Это в мелодраме может быть символически. А на деле такие романчики чреваты сожительством, скандалами, залетами, детьми, разводами, воссоединениями,, изменами или такой вот, как у тебя сейчас, ипохондрией ... Мы ведь живые, срастаемся, прирастаем, пускаем корни - быть может, не там и не к тому, но тем не менее. Так уж повелось... Так что не дуйся. Я ведь тоже хотела с Веней завести... - Маргарита басовито и задумчиво протянула - рома-ннн-чик... А что вышло? Хочешь, чтобы и волки сыты, и овцы целы... уж прости за аналогии.
      Лиза недоверчиво зыркнула на проповедующую Маргариту и углубилась в свой "подводный" ход мыслей, хаотичный и спонтанный, но неизменно приводивший все к одним и тем же "баранам".
      -... теперь я вспоминаю. Точно-точно, он и раньше упоминал об Ане. И говорил вроде того: "она тоже жила на улице Коминтерна". Тоже, потому что на улице Коминтерна живет теперь его бывшая жена. Он постоянно говорит о ней. Я все время слышу о ее гастролях, о ее гастритах, о ее придатках, о ее карьере, которая вот-вот должна состояться, о ее выщипанных бровях и даже о ее бритом лобке. Оказывается Юнис - однажды он набрался и развязал язык - любит бритых "там" женщин. Из-за приятного щекотания, видишь ли. И по его просьбе жена брилась.
      -Вот и добрилась! Все равно ведь ушла. Лучше не иметь дело с теми, от кого уже кто-то ушел. Это уже внушает подозрения.
      -Что же, по-твоему, разведенные - не люди?! - возмутилась Лиза.
      -Ну зачем же.. Просто всегда надеешься на свою исключительность. Мол, та, другая, чего-то недопоняла. "Недонравилась". Недолюбила, и вообще у нее бюст на размер меньше, а бедра на два размера больше, и свинина у нее пригорала и не под теми звездами она родилась. А про себя думаешь - "уж я-то не подкачаю". А потом глядишь - у тебя та же бодяга, что и у бывших...
      Хватит. Замолкни. Одно расстройство от тебя, - уставшая от неутешительных сентенций Лиза была готова пустить слезу.
      -О господи, Лизка... Ну почему же у тебя все так всерьез. Только не плачь. Или - лучше поплачь тогда уж. Но не слушай ты меня лучше.
      -То есть? Зачем же ты тогда говоришь...
      -Говорю, потому что нести чушь всегда легче всего. Но ведь необязательно мне внимать в оба уха. Я не Кассандра и не Конфуций. Стряхивай лапшу с ушей. Как говорится, мнение редакции не всегда совпадает с мнением авторов. Поспорь со мной, наконец. Бей себя пяткой и кричи, что ты все равно его любишь. Я пойму. Так даже лучше.
      -Фигушки! Ничего я кричать не буду. Не хочу больше и говорить об этом. Хотя, конечно, говорить хочу. Самое ужасное, что только об ЭТОМ я и хочу говорить.
      -Ладно, не страдай. Я согласна. Так и быть. Посвятим творческий вечер Юнису Халитовичу...
      Так они и чесали языками до утра. Марго истерически гадала, и расклад ложился великолепный, дама крестовая-жена уходила в прошлое, почти в небытие, а приятное вранье ложилось Лизе бальзамом на душу. Вспоминали даже о Веничке ("чтоб его разорвало на части"), гоготали над катерининым вонючим парфюмом, который был прозван "клопомором", решили оставить Юниса "запасным", а "основного" завести, начав прибыльный служебный роман. Так и добрались до утра, от кофе пучило животы, глаза и мозги. Начиналась уже обычная идиотия бессонной ночи, от коей мир уже кажется до изнеможения потешным и одновременно до слезливости трагичным. Последнее перевесило, когда на кухне появилась заспанная Наташа, угрожающе поставившая чайник на свой вечный огонь. Она кинула смурной взгляд на происходящее и остановила глаз на скомканной, облитой кофе кофтенке, валявшейся на диванчике. Почему-то она ее заинтересовала...
      Через пару минут все стало ясно. Девочки забылись и пренебрегли святой коммунальной тишиной после одиннадцати, из-за чего августейшей гостье не спалось. Это - номер один. А номер два - злополучная одежка, которая по закону подлости так и не высохла, была вовсе не наташиным старьем, а принадлежала опять-таки пострадавшей визитерше. И неплохо бы девочкам привыкнуть хотя бы в чужие вещи "рыбу не заворачивать". В общем, что-то у Наташи не сложилось этой ночью, посему она без обиняков высказывала "фи" разгулявшейся Елизавете. Та поначалу хотела занять оборону, но раздумала, не увидев ничьей поддержки. Рита, напоминавшая встревоженного кролика, безмолствовала на скрипучей табуретке.
      Они быстро оделись, мельком прихорошились хозяйской пудрой и выскочили на улицу. К Ане было еще рано, но они решили, что лучше потоптаться в больнице, чем пугливо заседать дома под гневным наташиным оком. Сонливость выветрилась, оптимистическая обалделость от чего-то разыгралась, несмотря на Наташу. Рита безапелляционно заявила, что дело в гормонах и в ревности, и, мол, Натуля заскучала по крепкой эстонской руке, слыша, как на кухне перемалывают кости Юнису. Елизавета Юрьевна с неуместной серьезностью резюмировала: "Все-таки мы - эгоистки".