Вдоль решетки на циновках лицом к зрителям сидели заключенные, среди них старшина тюрьмы, его будущий преемник и его помощники. При этом зритель сразу видел, кто из них старший и кто младший: согласно старинной японской тюремной иерархии - чем положение заключенного было значительнее, тем на большем количестве циновок он сидел: на одной, на двух, на трех, на четырех. Старшина тюрьмы сидел почти что на втором этаже - на двенадцати положенных друг на друга циновках и смотрел на всех остальных сверху вниз.
      В сцене, которую репетировал Осава, происходил тюремный суд над заключенными, провинившимися, с точки зрения тюремной этики, а также над теми из них, кто раньше, будучи еще на свободе, нанес кому-нибудь из ныне заключенных в тюрьму ущерб, не поставленный в вину судом, но наказуемый теперь здесь, в тюрьме, где свое государство, свои законы и своя справедливость. Сцена заключалась в экзекуции: провинившеюся заключенного били доской по спине, делая при этом легкие условные замахи и удары, останавливавшиеся в сантиметре от спины актера.
      Репетиция и на этот раз шла еще не в полный голос. Суфлеры, которые на прошлой репетиции подавали текст очень часто, сейчас подавали его относительно реже, но все-таки, с нашей точки зрения, катастрофически часто для генеральной репетиции. Осава, исполнявший роль разбойника, который в этой сцене стал помощником тюремного старшины, как актер холодно и жестоко руководил экзекуцией, а как режиссер, выключаясь из своей роли, делал замечания, относившиеся главным образом к неточностям в тексте, произносимом актерами. Он казался очень усталым и был явно не в духе репетиция не клеилась, затягивалась, и мы и на этот раз так и не успели с ним толком поговорить: законы капиталистического театрального предприятия не давали ни отдыха, ни пощады даже ему - одному из крупнейших актеров всемирно знаменитого "Кабуки".
      Между прочим, хотя это не имеет прямого отношения к искусству, я в заключение все-таки хочу привести здесь несколько страниц из своей записной книжки, связанных с одним посещением, которое у меня было сразу же после репетиции "Кабуки".
      В тот день у меня была назначена беседа с главой одной из двух крупнейших компаний Японии, державших в руках все зрелищные предприятия страны. Его контора находилась недалеко от театра. Мы прошли туда пешком и поднялись на лифте на пятый этаж. Какой-то любезный молодой человек, улыбнувшийся мне так, словно мы с ним десять лет сидели на одной парте, проводил нас в большую комнату со старинным письменным столом и пыльными плюшевыми европейскими креслами. Едва мы успели усесться в этих креслах, как появился сам господин директор компании, владелец душ и тел нескольких тысяч японских актеров.
      Это был старик лет шестидесяти пяти, рослый, крепкий, в темном европейском костюме, с крупным скуластым лицом крестьянина, с короткой щетиной густых седых волос. У него был глухой, сиповатый, но еще сильный голос и сильные, уверенные движения. Этот человек вместе со своим братом еще в начале века впервые поставил дело эксплуатации искусства в Японии на капиталистическую ногу. Как говорят, оба брата по происхождению - из сословия Эта. Люди из сословия Эта - такие же японцы, как и все другие, но им издавна приписывается какая-то частица чужеродной крови, скорее мнимой, чем истинной. В результате в лице своих неимущих представителей люди из сословия Эта уже в течение столетий являются чем-то вроде японских париев.
      Разумеется, господину директору компании и его брату при их состоянии и размахе дел не приходится вести борьбу за равноправие, и слух о том, что они оба из сословия Эта, есть лишь намек на любопытный момент их биографии, намек, только оттеняющий их могущество. Оба брата держат компанию в твердых руках - один председатель совета акционерного общества, другой, тот, с которым мы встретились,- директор-распорядитель компании. В нем чувствовался властный хозяин и было что-то от размашистых и самобытных крупных русских купцов и предпринимателей, не раз выведенных на сцену Горьким: "сделаю все, чего моя левая нога захочет!" Это проскальзывало и в словах и в выражении его лица несколько раз за время нашего разговора.
      Прежде всего, он, конечно, эксплуатировал искусство, ради этого он и занимался им. Но в то же время за сорок пять лет работы он невольно был сам втянут в орбиту искусства, которое эксплуатировал. В противоположность шустрым молодым директорам конкурирующей, более современной компании Тохо, с которыми я встречался раньше, этот человек сейчас, на старости лет, кажется, уже не смог и не захотел бы вылезти из искусства и даже ради несколько большей выгоды перетащить свои капиталы, скажем, в рыбную промышленность. Искусство уже стало для него слишком привычной питательной средой, предметом его самолюбия и честолюбия, а главное, он привык считать себя не только его меценатом, но и в какой-то мере творцом.
      В его старой памяти, как в гигантском сундуке, хранились судьбы актеров и целых актерских династий, сгоревших и вновь восстановленных театров, сожранных им в разное время маленьких антрепренеров и артистов, пытавшихся быть собственными антрепренерами. Он знал все свои театры, все свои труппы, всех своих актеров. Он бросал свои капиталы из кино в театр и обратно. Он получал прибыли на одном и покрывал ими убытки на другом, иногда даже рискуя частью денег ради того, чтобы сохранить какой-нибудь прогоревший театр, помнить о существовании которого за долгие годы стало его привычкой, Он делал имена в искусстве, и это было уже не только предметом дохода, но и составляло необходимую сторону его жизни.
      Сейчас, по слухам, он, то есть его компания, находился в затруднительном положении, ему не повезло и во время бомбардировок сгорело особенно много его театров и кинематографов. Кроме того, более американизированные деятели из компании Тохо зачастую обставляли его во взаимоотношениях с американцами. Однако еще львиная доля театров и кинематографов была в его руках, и, когда он вдруг гордо сказал мне, что как бы там ни было, но, покуда он жив, принадлежащий ему театр "Кабуки" не закроется, даже если начнет прогорать еще больше, чем сейчас,- в этой фразе была не только амбиция, но и чувство!
      Когда я перед уходом спросил его: сколько же театральных предприятий всего находится сейчас в руках его компании, он помолчал целые три минуты, вспоминая и, наверное, даже подсчитывая, потому что при этом непроизвольно шевелил пальцами. Наконец, после молчания он сказал, что прямо на жалованье у компании находится пятнадцать или шестнадцать трупп, около пятидесяти трупп работает по контрактам, но если считать мелкие труппы, которые работают и ездят по провинции и которые не все помнит даже он сам, то всего трупп, с которыми связана его компания, наверное, несколько сот.
      Выслушав это и вспомнив потогонную систему репетиций и спектаклей - по два каждый день, до тех пор, пока ежедневные сборы превышают ежедневные расходы! - я подумал, что действительно он имеет возможность уделить малую толику денег из своих прибылей и швырнуть их на то, чтобы не дать прогореть "Кабуки" - этой величественной визитной карточке его компании.
      Когда мы встали, чтобы уйти, старик быстро обвел глазами комнату, и я, несколько раз уже побывавший в подобных ситуациях с другими деловыми людьми, понял, что это значит: в Японии принято делать гостю какой-нибудь подарок на память. Чем беднее люди, тем чаще это делается от души, чем богаче - тем реже.
      Комната, в которой мы встретились, была убрана довольно убого, как и вообще большинство японских контор; только на книжном шкафу стояли три весьма посредственные - тоже, как это обычно бывает в конторах,- маленькие деревянные фигурки: самурай, женщина и мальчик. Старик бросил взгляд на эти фигурки. На его лице изобразилось короткое колебание, он еще раз посмотрел на каждую из трех, безошибочно выбрал самую плохую и быстро ткнул ее в руку переводчику, прося передать ее мне в качестве презента. После этого наступила секундная пауза, мне показалось, что старик собирается рассказать историю мнимой ценности этой фигурки - такие истории иногда рассказывают в подобных случаях,- но старик поколебался, посмотрел мне в глаза и ничего не сказал.
      Переводчик взял фигурку под мышку, я поблагодарил, старик проводил нас до дверей, и мы ушли от него прямо на очередной спектакль одного из театров его компании, который сегодня вечером приносил ей очередную прибыль, не знаю, как уж там в данном случае - на правах прямой собственности или на основе кабального контракта.
      ТЕАТР "НО" В КИОТО
      Через час нам предстоит посмотреть репетицию самого старинного театрального зрелища в Японии, так называемого театра "Но".
      Этот театр с древними народными истоками и с феодальной полурелигиозной оболочкой уже полтора века назад был потеснен с японской сцены пришедшим ему на смену, новым для того времени театром "Кабуки". Сейчас театр "Но" сохранился в Японии как редкость - во всей стране есть лишь несколько помещений, в которых нерегулярно играют несколько небольших трупп, принадлежащих к разным школам этого театра. Они играют спектакли для немногочисленных, но упорных любителей этого редкого зрелища. Искусство это давно с коммерческой точки зрения нерентабельно и содержится на средства знатоков и покровителей его.
      Мы сидим на циновках в моем номере в киотской гостинице и, перед тем как ехать на репетицию, разговариваем с почтенным старичком японцем, любителем "Но", его знатоком и историком.
      Он рассказывает мне, что история "Но" насчитывает около пятисот лет. Пятьсот лет назад у истоков этого театра появились два гениальных, по его словам, драматурга: отец и сын - Канами и Сэами. Три четверти пьес, которые играют до сих пор в театре "Но",- пьесы, написанные этими гениальными отцом и сыном. Они были одновременно драматургами, композиторами и актерами. Кроме того, они написали еще и трактат об искусстве, в котором и сейчас, по мнению моего собеседника, можно найти немало ценных мыслей.
      Я спрашиваю: сколько же всего пьес в репертуаре театра "Но"?
      На это следует ответ, что сейчас около двухсот, а было триста.
      Я спрашиваю: были ли с самого начала записаны эти пьесы на бумаге или передавались из уст в уста?
      - Да, они были записаны на бумаге.
      - А музыка?
      Мой собеседник отвечает, что музыка не была записана, потому что в Японии не было нот. Музыка передавалась из поколения в поколение по слуху. Но рядом с текстом пьес театра "Но" расставлялись точки и черточки, обозначавшие, где надо петь текст высоко и где низко, где сильнее и где слабее. Такие же точки и тире можно найти в старых буддийских молитвенниках. Вообще в музыке театра "Но" есть много мотивов старых, буддийских молитв.
      Особенностью "Но" было то, что его драматурги и композиторы одновременно были исполнителями своих пьес и мелодий.
      - А сейчас артисты "Но" - только артисты? - спрашиваю я.
      - Да, потому что за последние годы в репертуаре театра "Но" не появляется пьес, которые могли бы по высоте своего искусства заменить пьесы старого репертуара.
      Я спрашиваю: что означает для моего собеседника понятие "за последние годы"?
      Он отвечает, что имеет в виду последние двести лет, и, покончив с этой темой, переходит к рассказу о том, что, собственно, представляют собой традиционные представления "Но".
      Представления "Но" - это не одна, а несколько пьес с разделяющими их интермедиями, следующих одна за другой в определенном традиционном порядке. Каждое представление состоит из трех главных частей. Первая часть духовная, она должна показать на сцене божественное начало.
      Вторая часть, если так можно выразиться,- светская; она, в свою очередь, состоит из трех пьес: в первой по традиции главным героем должен быть выведен самурай, в центре второй должен быть сюжет из жизни женщины, а третья пьеса должна представлять собой сцены из народной жизни. Все три пьесы, вместе взятые, составляют вторую, центральную часть представления "Но".
      Наконец, последняя, третья, часть всего представления, небольшая и являющаяся как бы отдыхом после второй части, должна быть торжеством спокойствия и равновесия, торжеством духа.
      - Сегодня,- продолжает мой собеседник,- репетируется только вторая пьеса из средней, второй части представления. Он заранее расскажет мне ее содержание, чтобы я лучше смог понять то, что будет происходить на репетиции.
      Молодой самурай взял к себе молодую девушку, танцовщицу и певицу, и держит ее при себе. Мать этой девушки заболела и прислала своей дочери письмо, что она больна и просит ее вернуться. Молодой самурай не желает отпустить девушку - он слишком сильно любит ее, но девушка хочет ехать к матери и грустит, и, чтобы развлечь ее, самурай едет вместе с ней посмотреть, как цветут вишни. Девушка, глядя на осыпающиеся под дождем цветы вишни, сочиняет танку о том, что, подобно этим осыпающимся здесь вишням, вдали увядает жизнь ее матери. Взволнованный и опечаленный самурай отпускает ее.
      Таково содержание этой пьесы; вслед за ней я увижу так называемую саругаку, или, еще точнее, кёгэн-фарс, сюжет которого в представлениях "Но" развивается в промежутках между пятью основными пьесами.
      Я хочу расспросить поподробнее об этом кёгэн, но нам ужо пора идти. Беседа с переводом заняла, как всегда, гораздо больше времени, чем предполагалось, и мы опаздываем к началу репетиции.
      Передо мной лежат записи, сделанные во время репетиции "Но". Я привожу их в той последовательности, в какой они появились у меня в блокноте. Пожалуй, они лучше, чем тщетная попытка связного рассказа, дадут представление о том неожиданном противоречивом и сильном впечатлении, которое на меня произвело это необычайное зрелище.
      Вот они, эти записи.
      На полу посредине сцены медленно поворачивается огромная фигура в раззолоченной женской одежде, с женской белой маской на лице. Фигура поворачивается с тихим скрипом: она скрипит ступнями обутых в белые носки ног об отполированный, как зеркало, пол сцены. Фигура поворачивается, двигаясь беспрерывными, крошечными, медленными шажками, при каждом шажке заворачивая носки ног внутрь.
      На деревянном заднике сцены нарисовано громадное изображение сосны. Это не просто изображение сосны - это изображение священной сосны из Нары, старой императорской резиденции, находящейся неподалеку от Киото.
      Зрительный зал представляет собой ряд ящиков, похожих на детские ящики для песка. Ящики расположены один за другим вплотную, слегка приподнимаясь друг над другом. У них низкие деревянные барьеры и застланное циновками дно. Это своего рода ложи. Они сделаны традиционно, как в старину, хотя само помещение театра не особенно старое.
      "Дорога цветов", в противоположность театру "Кабуки", идет не в глубь зала, а уходит под углом вбок и назад от сцены, которая выдвинута вперед, в зал.
      В театре "Но" нет и никогда не было декораций. За сценой всегда одна и та же нарисованная на деревянном заднике сосна, а вдоль "дороги цветов" стоят три небольшие живые сосны, стволы которых вставлены, как в вазы, в большие куски бамбука.
      В далеком прошлом спектакли "Но" часто проходили на воздухе. Сосны на "дороге цветов" - остаток прошлого; нарисованная на заднике сосна тоже напоминает о том, что спектакли игрались среди природы.
      Между передними местами зрителей и квадратной, выдающейся в зал площадкой сцены остается пустое пространство метра в три с половиной шириной. Некогда в старину на этом пространстве разбивался низкий карликовый сад.
      Актер на сцене, играющий девушку, полуговорит-полупоет, Тембр голоса нарочито низкий, какой-то угрожающий. Вообще это пение производит мрачное, угрожающее впечатление.
      Актеры поворачиваются так, как если бы очень сильно замедленной киносъемкой заснять строевой поворот хорошо обученных солдат.
      Как объясняет мне спутник, сцена "Кабуки" по сравнению со сценой "Но" постепенно пятилась назад и наконец превратилась в обыкновенную сцену, а мост с тремя соснами театра "Но" постепенно повернулся к публике и стал "дорогой цветов".
      Перед самой сценой, в самой ближней н ней ложе, сидит знаменитый любитель театра "Но", известный тем, что за многие десятилетия он не пропустил ни одного спектакля. Старик сидит почти один в пустом зале, на репетиции. Перед ним привычно разложены книги, коробочка с завтраком, чайник с чаем, палка. У актера, играющего героиню, старинная маска школы Тонда. Эта маска считается одной из лучших масок "Но". Но маска только на героине; на актере, играющем молодого самурая, нет маски. Я спрашиваю почему. Знаток "Но" отвечает мне, что маску надевает только ситэ, то есть только тот, кто играет главную роль, а ваки, то есть тот, кто играет второстепенную роль, не надевает маски.
      - Почему?
      - Такова традиция. Маску надевает только тот, кто играет главную роль.
      Меня продолжает удивлять, почему у героя-любовника нет маски.
      - Разве это второстепенная роль, это же герой-любовник? - спрашиваю я.
      - Да, это второстепенная роль и второстепенный артист. Второстепенный артист никогда не играет главную роль.
      Я спрашиваю: во всех ли пьесах маску надевают только женщины?
      - Нет, и мужчина надевает маску, когда он является ситэ, то есть играет главную роль. Но эта пьеса женская, потому что в ней главную роль играет женщина, и в таких женских пьесах мужчина всегда ваки и поэтому не надевает маску.
      - Кто сидит там, в коричневых кимоно рядом с самураем? Это хор?
      - Да, хор. Сейчас их шестеро, но хор бывает до десяти человек.
      - А на чьи деньги содержится театр?
      - На средства господина Тонда.
      - Наверное, театр работает в убыток?
      - Да. Представления бывают только раз в неделю, по воскресеньям.
      - А почему самурай сидит сейчас на этой штуке? (Я показываю на довольно высокое сиденье цилиндрической формы, лакированное, черное с золотом,)
      - А он сейчас не участвует в действии и поэтому сидит на своем месте.
      - Такая штука всегда ставится на сцене, это традиция?
      - Да, это место сидения для ваки.
      Костюм самурая - не костюм настоящего самурая, он не связан с какой-то определенной эпохой, так же как и костюм героини. Это условный костюм, обозначающий, что человек в этом костюме - самурай, а женщина в этом костюме - героиня пьесы.
      Героиня условно плачет на сцене. Ее рука приподнята до уровня глаз и повернута ладонью к лицу, а веер в другой руке полураспущен - это означает, что героиня плачет.
      Героиня плачет, а самурай приказывает подать повозку с быками, чтобы ехать смотреть на цветущие вишни. Невидимка в сером кимоно приносит белый каркас повозки и устанавливает его на сцене. Героиня входит в этот четырехугольник из досок, изображающий собой арбу, в которую запряжены быки. Теперь, когда она вошла в арбу, герои уже не стоят, а едут смотреть цветущие вишни. Однако самурай не влезает в арбу. Держась за небольшой меч, он стоит возле арбы. Одет он в очень широкие белые штаны, похожие на пышную женскую накрахмаленную юбку, и в ярко-зеленую куртку, похожую на короткое кимоно. На голове у него черная шляпа, больше всего похожая на шляпы современных дам. Она сильно надвинута на лоб я вздернута кверху сзади.
      Я спрашиваю, почему, раз они едут, самурай не влезает в арбу, рядом со своей возлюбленной. Не должно ли это означать, что он едет рядом с арбой верхом?
      Но мне отвечают, что моя догадка ошибочна. Самурай тоже едет сейчас в арбе, но так как реально на сцене в этом ящике им вдвоем будет тесно, то он не влезает в ящик, а просто стоит неподалеку от него, но это все равно значит, что они вместе едут в арбе.
      Сев в арбу, герой и героиня начинают петь, сменяя друг друга и рассказывая в своей песне о той дороге, которая ведет их от дома самурая до того дома, возле которого они будут глядеть на цветущие вишни. Героиня, проезжая на арбе, видит горы, покрытые лесами, и плачет, вспоминая свою мать. Пока она поет и плачет странным, натянутым, берущим то очень высокие, то очень низкие ноты голосом, я потихоньку спрашиваю, полный ли зал бывает по воскресеньям, когда здесь играют спектакли, и кто ходит на эти спектакли.
      Мне отвечают, что на них ходят обычно любители театра "Но" и люди, которые хотят учиться этому искусству.
      - А широкая публика? - спрашиваю я.
      - Нет. Главным образом только любители.
      - Сколько всего людей помещается в зале?
      - Триста, четыреста, но он редко бывает полным. На сцене тем временем в действие вступает хор. Когда хор поет, герои молчат, и наоборот.
      - О чем поет хор? - спрашиваю я.-Он объясняет душевное состояние героев или рассказывает о происходящих событиях?
      - И то, и другое. Хор рассказывает о том, что происходит на сцене, и о том, что творится в душе героев. Вот сейчас хор поет о том, что на дороге встретился храм. А теперь героиня начинает молиться...
      После того как героиня помолилась, арба продолжает двигаться дальше, и наконец хор поет о том, что герои приехали на место. Слуга-невидимка уносит арбу, героиня стоит, полуприподняв перед собой одну руку, а в другой держа полураскрытый веер. Я уже знаю, что эта комбинация жестов означает молитву. Героиня снова молится. Ее движения отражаются на полу сцены, сделанном из удивительно отполированного дерева.
      - Почему самурай без большого меча? - спрашиваю я.
      - Потому что он поехал недалеко от дома.
      Я смотрю на инструменты в оркестре. Один инструмент похож на флейту, другой - на маленький барабан, третий представляет собой тоже нечто вроде барабана - он состоит из двух тарелок, соединенных палочками, словно это большая клетка для птиц. Человек, у которого в руках этот инструмент, от времени до времени сам издает голосом звук, похожий на близкий визг пятидесятикилограммовой бомбы, и заканчивает этот визг разрывом, изображенным при помощи удара по тарелкам.
      - Вот теперь они любуются на цветы вишни,- говорит мне знаток "Но", за несколько минут перед этим, как мне показалось, начавший чуть-чуть придремывать, клонясь на барьер ложи. Должно быть, это зрелище слишком привычно для него, но сейчас он вновь оживился.
      Героиня раскрывает веер и начинает танцевать; ее танец - это целый ряд следующих друг за другом очень медленных движений, причем поза героини не меняется, а веер остается почти в одном и том же положении. Музыканты параллельно с пением, которым они сопровождают танец, издают временами сильные горловые звуки. Для непривычного слуха они кажутся угрожающими и даже страшными... "О-о!" - кричит один. "И-о-о",- отзывается другой. "0-у! И-о-о! И-е-о-о..."
      Та лакированная цилиндрической формы табуретка, которую я заметил, когда на нее присаживался ваки, оказывается, действительно является только местом для отдыха. Сейчас, когда ваки нужно сесть, не выключаясь из игры, а по ходу действия, он садится не на табуретку, а на пол, рядом с ней.
      Самурай дает согласие отпустить героиню, и она концом веера, изображающего в этот момент кисточку, пишет письмо матери. Пьеса кончается. Музыканты провожают действующих лиц, повернувшись в их сторону, и лишь потом поворачиваются к публике.
      Сразу же вслед за окончанием пьесы начинается кёгэн - интермедия. На сцену выходят два актера в таких необыкновенно широких штанах, что мне все время кажется, что это очень высокие люди, которые ходят на коленях. Они без масок и говорят в нос, искусно и резко гнусавя.
      Я спрашиваю у своего спутника, какой эпохи эти костюмы. Он говорит, что это домашние костюмы самураев, которые носили примерно шестьсот лет назад.
      Актеры быстро двигаются по сцене, встряхивая своими шароварами так, словно они все время лягаются. Наконец, после прогулки и длинного разговора они оба садятся отдыхать.
      На сцену выходит актер, одетый в старое крестьянское платье, и говорит, что он должен идти в город, что он обыкновенно ходит вдвоем со своим другом, но сейчас очень спешит и поэтому идет один. Самураи предлагают ему идти вместе с ними, потому что им по дороге, но крестьянин отказывается идти с ними. Во время этого разговора все трое двигаются по сцене, не касаясь друг друга, условными зигзагообразными линиями. Разговаривают комическими, натруженными, петушиными голосами. Самураи требуют, чтобы крестьянин нес их мечи, но он отказывается. Тогда они грозят ему, и он соглашается и берет их мечи. Взяв их в руки, он спрашивает у самураев, так ли надо держать их мечи. Самураи над ним смеются. Он спрашивает во второй раз, но самураи снова смеются над ним. Наконец, один из самураев показывает ему, как надо держать мечи.
      Голоса самураев при этом вдруг до удивления напоминают мне искусственные голоса старых клоунов на арене цирка: "Скажи, Жорж, ты не видел сегодня моей жены?.." - "Нет, я не видел сегодня твоей жены..."
      Шапки у обоих самураев похожи на петушиные гребни, и они, вдруг вскочив с земли, начинают кричать, поднимают полы, распускают их, прыгают друг перед другом, как два петуха. Но крестьянин, подняв оба меча и пригрозив им, приводит их в состояние смирения. Оба самурая становятся на колени и низко кланяются ему. При этом по ходу действия они снимают свои верхние костюмы и обувь и отдают все это на хранение крестьянину, оставшись в белых шелковых рубашках и нижних штанах.
      - Вы похожи па ворон,- говорит крестьянин самураям.- Делайте, как делают вороны. Самураи послушно каркают.
      - Вы похожи на собак,- говорит крестьянин,- делайте, как делают собаки.
      И самураи послушно лают.
      После этого он заставляет их петь песни и кувыркаться, и они выполняют ряд блестящих акробатических номеров, а крестьянин стоит возле них в центре сцены, в условно угрожающей позе, держа мечи в широко раскинутых руках.
      Самураи поют, крестьянин тоже начинает подпевать им, высоко поднимая то одну, то другую ногу.
      Допев песню, самураи ложатся и засыпают, а крестьянин с разными ужимками забирает и уносит их костюмы и мечи, На этом кончается интермедия и сегодняшняя репетиция.
      После репетиции мы прошли в закулисное помещение театра и познакомились там с господином Тонда, хозяином этого театра и руководителем одной из школ театра "Но" (школы в смысле художественного направления), человеком, связанным с театром "Но" наследственно. Так же как в театре "Кабуки", в "Но" есть свои актерские династии, и фамилия Тонда - это одна из таких династий владельцев, знатоков, актеров и теоретиков "Но".
      Господин Тонда - немолодой, лет около пятидесяти, очень красивый японец с усталым, умным, одухотворенным лицом. С первых же минут свидания мне кажется, что это человек, бескорыстно и самоотверженно любящий свое искусство и в то же время понимающий, что оно все больше становится историей. Это первое впечатление подтверждается последующими разговорами. В этот первый день и у нас и у господина Тонда мало времени, и мы говорим недолго, отложив более подробную беседу на завтра.
      - Сколько различных школ сейчас есть в театре "Но"? - спрашиваю я.
      - Пять школ. Из них четыре очень старых, они имеют более чем пятисотлетнюю историю, а пятая появилась сравнительно недавно - триста лет тому назад.
      - Этот театр принадлежит господину Тонда?
      - Да, раньше на этой сцене играла только его школа, но во время войны в разных городах пострадали многие театры "Но", и сейчас в этом помещении репетируют и играют различные школы.
      Я спрашиваю об интермедии, которую мы видели после пьесы:
      - Актеры, играющие в этих интермедиях, не принадлежат к школам "Но"?
      - Да, это совершенно другая школа актеров,- говорит Тонда.- У них отдельные труппы, и их приглашают специально для интермедии. Раньше, когда театр "Но" был в расцвете, при каждой школе "Но" существовала своя специальная небольшая труппа таких комических актеров, но в последнее время все смешалось и приходится просто приглашать комических актеров со стороны.
      Тонда начинает вынимать из ящиков и показывать нам удивительные по мастерству исполнения старые деревянные маски театра "Но". У него замечательная коллекция их, а кроме того, он вообще является самым крупным знатоком масок и костюмов "Но" во всей Японии. Об этих масках и костюмах "Но" у него написаны десятки статей и несколько книг.
      Каких только масок тут нет! Вот тончайшей работы женская маска - ей триста лет. Высоко поднятые брови, скорбный рот. Вот маска старика с выдвинутой челюстью, густыми седыми бровями. Еще одна маска веселого старика, маска злого старика, маска старухи...
      - Маски бывают, как видите, с открытым ртом и с закрытым,- объясняет мне Тонда.- С открытым ртом - они более мягкие, с закрытым ртом - они более сильные. Эти два принципа масок соответствуют двум принципам игры - более мягкому, расслабленному, и более сильному, резкому.
      Я говорю о том, что маски производят на меня разное впечатление. То при взгляде на одну из масок мне кажется, что у нее вообще нет никакого выражения, то при взгляде на другую кажется, что одна и та же маска включает в себя все мыслимые выражения человеческого лица.
      Продолжая показывать маски, Тонда объясняет, что если, измерив расстояние между зрачками маски, поставить посредине циркуль и сделать круг и если в этот описанный циркулем круг войдет рот маски, то это молодая маска. Если провести две линии от центра зрачков прямо вниз, и ширина рта будет уже расстояния между этими двумя линиями, то это будет лицо ребенка или подростка, а когда рот будет выходить далеко за пределы этих двух линий, то маска будет изображать жадность,
      - Вот эта женская маска сделана так,- говорит Тонда, держа в руке прекрасную женскую маску и то нагибая ее лицом вниз, то поднимая вверх,что если актер, надев маску, поднимет голову, маска становится надменной и грустной, а когда, вот видите, я немножко наклоняю лицо маски вперед, маска начинает чуть заметно улыбаться. Это секрет старых мастеров: их маски в разных ракурсах приобретают разное выражение лица.
      Тонда снова и снова поворачивает в руке женскую маску; брови у этой маски помещены удивительно высоко и нарисованы очень нечетко, как два удлиненных расплывшихся пятна. Расстояние от глаз до этих бровей, по крайней мере, в три пальца.
      Я спрашиваю, почему брови на маске нарисованы выше, чем они бывают у человека. Тонда объясняет, что красота японского лица, которое обычно является более плоским, чем у европейцев,- главным образом в глазах и бровях. Поэтому в старину часто брили брови и потом рисовали их выше, чем они находятся на самом деле. Это делали и женщины и мужчины, и этот обычай нашел свое выражение и в масках.