Окопы теперь были совсем близко. Минометный огонь прекратился как по команде, и Пантелеев безошибочно понял, что мин больше не будет, что минометчики боятся ударить по своим, в окопах сидят немцы, которые сейчас, сию секунду, или не выдержат и побегут, или откроют огонь.
      - Ура! - закричал он, повернувшись к поднимавшимся вокруг него с земли бойцам, сорвал винтовку с плеча и, привычно бросив ее на руку, не оглядываясь, побежал вперед.
      Застрочил и смолк немецкий пулемет, треснуло несколько винтовочных выстрелов, и Пантелеев увидел, как совсем близко, из окопа, один за другим торопливо выскакивают и бегут назад, к морю, немцы. Как ему показалось, он прыгнул в окоп первым, но в ту же секунду несколько бойцов, обогнав его, перемахнули через окоп, преследуя немцев.
      Пантелеев на мгновение прислонился горячей потной головой к стопке окопа, после быстрого бега ему не хватало воздуха, годы давали себя знать. Глотнув комок слюны, он выглянул из окопа. Чуть не задев его сапогами, через окоп перепрыгнуло еще несколько красноармейцев. Два десятка немцев опрометью бежали вниз, туда, где из-под воды торчали пролеты плохо взорванного моста. Бойцы гнались за немцами, стреляя на ходу. Пантелеев примостился поудобнее, сдвинул локтем осыпавшуюся землю и, каждый раз тщательно прицеливаясь, выпустил по немцам обойму. Он был хорошим стрелком, и двое из бежавших к воде немцев упали именно от его выстрелов. Второй - на самом берегу, головой в воду.
      Этот немец, кажется, был последним. Красноармейцы настигли всех, кто выбежал из окопов, и теперь на прибрежном песке были видны только серо-зеленые пятна трупов и фигуры суетившихся вокруг них бойцов, забиравших документы и оружие.
      - Эй! - закричал Пантелеев, вылезая во весь рост на бруствер. - Эй, Велихов, прекратите, ночью соберете, сейчас они из Геническа огонь откроют! Людей потеряете!
      Вошедший в азарт Велихов не слышал приказания и вдвоем с каким-то бойцом продолжал обыскивать труп здоровенного немца.
      - Эй ты, Велихов! - заорал Пантелеев. - Марш в окоп, сейчас убьют, как идиотов!
      Боец с натугой поднял на плечи грузное тело немца и поволок его наверх, к окопу, а Велихов, придя в себя, стал звать обратно других красноармейцев.
      Пантелеев боялся, что немцы откроют огонь из Геническа. Но немцы огня не открывали. Может быть, но своей самоуверенности, они еще не поверили в случившееся. Увидев, что бойцы благополучно возвращаются, Пантелеев вспомнил о корреспонденте.
      "Уж не убили ли этого очкастого, которого редактор просил по возможности беречь?"
      - Эй корреспондент, корреспондент! - позвал он, не в состоянии вспомнить забытую в горячке фамилию Лопатина.
      Лопатин был жив и находился всего в десяти шагах от Пантелеева за изгибом окопа. Когда он вскочил сюда вслед за Пантелеевым и бойцами, немцев тут уже не было. На дне окопа валялись солдатские ранцы, серо-зеленая немецкая пилотка, согнутая ложка и несколько гранат с длинными деревянными ручками; в полукруглой выемке, на земляном столе, стоял ручной пулемет с длинным, как червяк токарного станка, хоботом.
      Лопатин стоял возле этого пулемета, слыша, как где-то впереди еще стреляют; но сам он был не в силах сдвинуться с места. У него не было ни мыслей в голове, ни страха в душе - лишь одна усталость после всего пережитого.
      Выстрелы впереди смолкли. Лопатин еще раз поглядел на немецкий пулемет и решил, что надо перенести его через окоп и повернуть в сторону немцев так, как немцы сделали с нашими пушками. Он только что поднял на руки пулемет, как из-за угла окопа появился Пантелеев. От неожиданности Лопатин шагнул назад и выпустил из рук пулемет.
      - Тише ты, слон, - охнул Пантелеев, потирая ушибленную ногу, и сам рассмеялся, - так не похож был на слона растерянно стоявший перед ним Лопатин.
      - Извините, - сказал Лопатин и, начав поднимать пулемет, уронил на него очки, одна дужка которых надломилась еще во время атаки, когда он в первый раз бросился на землю. Очки звякнули по железу, одно стекло разлетелось на мелкие осколки.
      Пока Лопатин поднимал очки, Пантелеев, нагнувшись, коротким движением подхватил пулемет, поставил на бруствер и стал рассматривать магазин.
      - Так и есть, - сказал он, взглянув на подошедших бойцов. - Заклинило патрон, поэтому и задохся; всего очередь выпустил. Значит, повезло нам с вами, а, братчики? - обратился он уже прямо к бойцам.
      - Выходит, повезло, товарищ дивизионный комиссар, - заметно окая, отозвался один из бойцов.
      - А вот и не угадал, вологодский, - чуть заметно передразнив его, сказал Пантелеев. - Напугали мы с тобой немца, смело шли на него - оттого и заклинило. Поспешил - и ленту перекосил. А если бы и перекосил, да не струсил - быстро поправил бы вот так. - Пантелеев сделал два четких, как на уроке, движения, нажал на гашетку и дал громкую очередь. - Раз-два, и готово, а он струсил и бросил!
      Пантелеев, так же как и все, отдыхал от пережитой опасности. Большой, но оставшийся позади риск; маленькая, но все-таки - победа; разговор с солдатами в только что отбитом окопе - такие минуты, как эта, были самыми счастливыми во фронтовой жизни Пантелеева. Он не считал обстрелянными солдатами людей, просто пролежавших под огнем, но не одержавших ни одной, хотя бы самой малой, победы. Люди способны привыкнуть и даже притерпеться к опасностям - но это одно, а стать обстрелянным человеком значило, в понимании Пантелеева, одержать свою первую победу. Не просто умом, а собственной шкурой понять, что ты способен на нее.
      - Товарищ дивизионный комиссар, разрешите доложить?
      Пантелеев обернулся. Перед ним стоял сиявший от счастья Велихов.
      - Немецкого полковника убили. Давай клади, - повернулся Велихов к здоровенному бойцу, тащившему на плечах тело громадного немца. - Опускай!
      Боец отпустил одну руку, и мертвец тяжело сполз на дно окопа. Это был немолодой немец, очень большого роста, с черными усами, белым лицом и зажмуренными глазами - так в ужасе зажмуривается человек, ожидающий удара в спину. Сукно его мундира дочерна намокло от крови.
      - Штыком его, - сказал принесший немца боец и коротким движением обеих рук показал, как он ударил немца штыком в спину.
      - Оно и видно, что штыком, - сказал Пантелеев, разглядывая немца. - А откуда же решили, что полковник?
      - А смотрите, пожилой и нашивок сколько, - все так же счастливо улыбаясь, сказал Велихов. - И пистолет взяли у него. - Он показал на засунутый за ремень гимнастерки парабеллум.
      Велихову, всем окружавшим Пантелеева бойцам и Лопатину, который без очков, близоруко нагнувшись, рассматривал немца, - всем хотелось, чтобы этот мертвый действительно оказался полковником. Но Пантелеев при всем желании не мог подтвердить этого. Хотя у немца, и правда, мундир был в нашивках, но погоны говорили, что он всего-навсего фельдфебель.
      - Полковник еще впереди, а это пока фельдфебель, - помедлив, сказал Пантелеев.
      Подошедший командир роты доложил, что все окопы заняты и немцев по первому подсчету уничтожено до тридцати человек.
      - Вчера с нашими запросто управились и решили - больше взвода не оставлять! - сказал Пантелеев. - Нахалы все-таки! Сколько у вас потерь в роте, подсчитали?
      - Подсчитываем! Около сорока. Кладу одну четверть на убитых, - с не понравившейся Пантелееву легкостью начал лейтенант.
      - Подождите класть, - перебил его Пантелеев, - лучше пошлите санитаров за теми, кто на косе раненый лежит. А то пока там, сзади, додумаются...
      Пантелеев вспомнил Бабурова, беспорядок, с которого началось утро, и нахмурился:
      - А наших, ночью убитых, возле окопов много лежит?
      - Несколько человек видел.
      - Командира батальона не нашли?
      - Нет, не опознали.
      - Похороните всех до одного, - строго сказал Пантелеев. - А то у нас так рассуждают: моей роты - похороню, а не моей роты - пусть птицы клюют. Водится у нас еще такое хамство.
      - Я и собирался похоронить, товарищ дивизионный комиссар.
      - А я не про вас. Я просто чтобы учли, как некоторые другие поступают.
      Пантелеева беспокоило, чтобы здесь не повторилась вчерашняя история. Уж больно невыгодна была эта открытая позиция, все подходы к которой просматривались немцами из Геническа. В то же время дать приказ отойти с этих неудобных позиций, предоставив немцам возможность снова высадиться здесь, Пантелеев не хотел, особенно после сегодняшней удачной атаки. Он верил, что роту можно оставить здесь: теперь она не побежит и будет драться. Но одной веры было мало: следовало наладить связь и организовать поддержку из глубины огнем, а в случае необходимости - резервами.
      Приказав поправить окопы, а в нескольких местах углубить их, Пантелеев отпустил командира роты и, оставшись вдвоем с комиссаром полка, сурово сказал ему, что если бы полчаса назад, во время атаки, он оказался не здесь, в роте, а там, где остался Бабуров, то пошел бы под трибунал вместе с командиром полка.
      - А этого прохвоста, - свирепо, но тихо, так, чтобы слышал один комиссар, сказал Пантелеев, - я еще сегодня с чистой душой отдам под трибунал, а вынесут расстрел - подпишу расстрел. Рука не дрогнет, будьте покойны!
      И он тяжело сжал в кулак свою большую волосатую шахтерскую руку.
      - А люди у вас здесь, в этих окопах, на острие ножа, и им брехать нельзя. Я им сказал от вашего имени, что комиссар им обещает порядок, поддержку, выручку, - так будьте любезны, чтобы это было не брехаловкой, а делом. Поняли? Я сейчас пойду обратно в батальон, пойдете со мной - наведем там порядок, а к ночи вернетесь сюда. Велихов! - крикнул он адъютанту. - Дай флягу, пить хочется.
      Он отхлебнул глоток воды, протянул флягу комиссару и, посмотрев на сидевшего на корточках и что-то писавшего Лопатина, обратился к нему:
      - Товарищ корреспондент, простите, забыл вашу фамилию...
      - Лопатин, - сказал Лопатин, отрываясь от записной книжки.
      - Возьмите выпейте, небось тоже горло пересохло... Да и пойдем, не зимовать же тут. Я ротой еще в гражданскую накомандовался. На сегодня с меня хватит. Тем более у вас с вами еще и другие дела есть, а?
      Лопатин обрадовался, что они пойдут назад. По правде говоря, после всего пережитого он был не прочь оказаться подальше от немцев. Но комиссар полка, до этого показавшийся ему человеком безгласным, заартачился.
      - Товарищ дивизионный комиссар, - сказал он настойчиво, - прошу подождать здесь, пока не стемнеет. Настаиваю на этом, товарищ дивизионный комиссар.
      - Это почему же? - спросил Пантелеев.
      - Как только вылезете из окопа - немцы по вас бить начнут.
      - Начнут или не начнут - это их забота, - сказал Пантелеев, вскидывая на плечо винтовку. - А мне тут сидеть некогда. Мне надо у вас в тылу порядок навести и к ночи до Симферополя добраться.
      Он повернулся к инструктору из Политотдела армии, стоявшему поблизости, и приказал ему оставаться здесь, в роте, безотлучно, пока не отзовет Политотдел. Потом вылез из окопа и, не оглядываясь, идут за ним или не идут, зашагал назад.
      Вслед за ним вылезли Велихов, Лопатин и комиссар полка. Комиссар вылез последним, и Лопатин слышал, как он вздохнул и внятно чертыхнулся. Лопатин повернулся к нему. На выпачканном землей лице комиссара было выражение огорчения и нерешительности, словно он даже теперь, уже вылезши из окопа, все еще собирался переубедить Пантелеева, но не знал, как это сделать.
      - Вытрите щеку, - сказал Лопатин. - Земля. Нет, не на этой стороне.
      Комиссар вытер ладонью обе щеки.
      - Как теперь?
      - Стерли.
      - Боюсь, убьют, - отрешенно от себя сказал комиссар, кивнув на шедшего впереди Пантелеева.
      Лопатин улыбнулся. Вопреки всякой логике ему казалось, опасности позади и немцы на обратном пути не будут стрелять в них. Но едва он подумал об этом, как немцы дали сверху, из Геническа, первую пулеметную очередь. Упав и вдавившись в землю Лопатин слышал, как срезаемая пулями трава шуршит совсем рядом. Потом стало тихо; Пантелеев поднялся, крикнул: "Ходу!" и, быстро пройдя несколько шагов, перешел на бег.
      Следующая пулеметная очередь застигла их через пятьдесят шагов. Все легли, вскочили вслед за Пантелеевым, побежали, снова легли, и Лопатин заметил, что только что бежавшего вместе с ним комиссара полка ужо не было рядом. Опять упав еще через сто шагов, Лопатин полуобернулся и, не отрывая голову от земли, увидел, как двое вылезших из окопов бойцов волоком, не поднимая с земли, тащат комиссара обратно к окопам. Пантелеев тоже обернулся. Может быть, теперь он решит вернуться назад?
      Но Пантелеев и не думал возвращаться. Перебежка шла за перебежкой, пулеметные очереди резали траву. Лопатин вскакивал, бежал за Пантелеевым, падал, не выпуская из рук винтовки и всякий раз больно ударяясь о землю костяшками пальцев. Ему хотелось бросить винтовку, но он с утра видел столько брошенных винтовок, что ему было стыдно это сделать. Падать приходилось быстро, как подкошенному. Один раз, когда Лопатин упал особенно стремительно, проехавшись носом по песку, Пантелеев, упавший рядом, повернул к нему лицо и усмехнулся:
      - Ловко землю пашете!
      Лопатин потерял счет перебежкам; ему казалось, что все это никогда не кончится. Наконец они еще раз вскочили - и наступила долгая пауза. Еще не веря, что немцы перестали стрелять, Лопатин пробежал сто метров и вслед за Пантелеевым перешел на шаг. И вдруг снова треснуло. Очередь легла далеко впереди них.
      - Теперь не вдогонку, а по рубежам стреляют, - сказал Пантелеев. Возьмут на прицел рубеж и будут ждать, пока подойдем.
      Голос у него был хриплый, и Лопатин впервые за день понял, что Пантелееву тоже страшно.
      Немцы стреляли долго. То короткими, то длинными очередями. Одна из них взрыхлила песок у самой головы Велихова. Велихов пошарил рукой и вынул из песка пулю.
      - К самому носу подлетела, - сказал он, силясь улыбнуться.
      Когда вслед за этим раздалась еще одна очередь, что-то сильно ударило Лопатина в бедро. Он пощупал рукой, полез в карман и вытащил оттуда две обоймы от полуавтомата, которые, сам не зная зачем, подобрал в окопе. Одна обойма была разворочена, другая поцарапана; в штанине была дырка. Не поднимая головы, Лопатин показал развороченную обойму Пантелееву.
      - А вы поглядите, может, ранило? - озабоченно спросил тот.
      Лопатин потрогал ногу - нога нигде не болела.
      Наконец пулеметы перестали трещать. Все трое поднялись и пошли. Бежать не осталось сил. Немцы больше не стреляли. Никому из троих не хотелось говорить.
      Так молча прошли метров триста. Лопатин чувствовал, как что-то мешает идти, колет ступню.
      - Может, пуля провалилась в сапог? - неуверенно сказал он.
      - Вполне возможно, - отозвался Пантелеев. - Дойдем до пионерлагеря, разуешься, посмотришь.
      Когда упала первая мина, Лопатин не услышал ни свиста, ни гула, лишь почувствовал силу удара чего-то рванувшегося вблизи. Потом, вспоминая, не мог понять, как никого из них не задело ни одним осколком, но в ту секунду не успел подумать об этом. Едва разорвалась мина, едва он успел упасть, как Пантелеев уже вскочил и, крикнув: "Скорей перебегай, пока дым не разошелся", побежал вперед. Пробежав метров сорок, он бросился на землю. Лопатин и Беликов - вслед за ним; и почти сразу же сзади разорвалась вторая мина.
      - Левей! - снова вскочив, крикнул Пантелеев. - Левей, к воде!
      Он добежал до самой воды и быстрыми шагами пошел по берегу.
      - Теперь те, что слева, - не страшные, в воду упадет - навряд ли убьет.
      И когда, словно торопясь подтвердить его слова, невдалеке от берега взлетел высокий водяной столб и Лопатин и Беликов присели, Пантелеев даже не пригнулся.
      Потом над головами раздался сильный, булькающий, рассекающий воздух звук, не похожий на все другие, бывшие до этого, и тяжелый взрыв грохнул за их спинами, в Геническе. Снова быстрое бульканье над головами, снова тяжелый далекий взрыв за спиной, еще и еще - двенадцать раз подряд.
      - Догадался артиллерист, - облегченно сказал Пантелеев. - Ударил все-таки по немецким минометам.
      Он стряхнул землю с колен.
      - Интересно, начальство приказало или своим умом допер? Прикрыл все же нас.
      Лопатин долго потом не мог забыть чувства, с которым он, наконец дошагав до пионерлагеря, остановился под прикрытием крайнего дома. Ему не было видно из-за этого дома Геническа, а значит, и из Геническа не было видно его, Лопатина. Дом был жиденький, полуразбитый артиллерией, но Лопатину казалось, что он никогда еще не чувствовал себя в такой безопасности.
      6
      Начальник штаба батальона, которого Пантелеев утром посулил расстрелять, если тот не переменит своего командного пункта, перебрался в пионерлагерь и встретил Пантелеева старательным докладом: что свой КП, если не будет других приказаний, он расположил здесь, что связь к артиллеристам протянута, а кроме того, он выбросил вперед, в поддержку роте, два приданных ему полковых миномета.
      - Куда выбросили? - спросил Пантелеев.
      Начальник штаба показал рукой вперед и налево. Уходившая к морю коса закрывалась пригорком, и минометы были не видны отсюда, но зато, наверно, могли быть видны из Геническа.
      Тяжелые минометы вполне можно было поставить и здесь, в пионерлагере. Но у Пантелеева была слабость: пережив в начале войны всю горечь отступления от Ломжи до Витебска и в душе не примирясь с происшедшим, он каждый раз радовался стремлению людей запять позиции поближе к противнику и редко отменял в таких случаях даже нецелесообразные приказания подчиненных. Так поступил и сейчас. Минометы были не на месте, но в батальоне начинал чувствоваться порядок.
      - Товарищ дивизионный комиссар, не обнаружили старшего лейтенанта Васина? - волнуясь, спросил начальник штаба батальона, с самого начала хотевший задать этот вопрос, но не посмевший сделать это раньше доклада.
      - Какого Васина?
      - Командира батальона.
      - В плен забрали вашего Васина, - сказал Пантелеев, неохотно возвращаясь в мыслях к событиям ночи. - Среди убитых нет, значит, в плен забрали. Что он из себя представлял-то у вас?
      - Хороший командир батальона, - горячо сказал начальник штаба. - Я его знаю с училища. И учился одним из первых, и кончил хорошо.
      - Кончил хорошо, - вес так же угрюмо сказал Пантелеев, - а войну начал плохо. А вы как училище кончили, тоже хорошо?
      - Средне, товарищ дивизионный комиссар.
      - Ну вот, кончили средне, а теперь за командира батальона приходится вас оставлять. Доложите командиру полка. Где он, кстати?
      - Не знаю, товарищ дивизионный комиссар. Здесь его пока не было.
      Пантелеев вздохнул. Вето желчь, которая накопилась у него за день, он, сливая по капле, оставлял до предстоящей встречи.
      - Комиссар полка ранен, и, как видно, тяжело, - сказал он. - Как только стемнеет - вынесите. И теперь же тяните связь в роту, чтобы до полной темноты связь была! Понятно?
      - Понятно, товарищ дивизионный комиссар.
      - Где моя машина?
      - Сейчас придет, товарищ дивизионный комиссар, - с виноватым видом сказал начальник штаба. - Поехала ящики с минами подвезти к минометам. - И он снова указал рукой налево за песчаный гребешок. - Она и минометы туда под огнем отвезла - подцепила и отвезла, одни за одним. Боевая дивчина, добавил он с молодым восхищением.
      Пантелеев посмотрел на его залившееся румянцем лицо и сказал насмешливо:
      - Дивчина-то боевая, да вы-то не больно боевые. Что же у вас, других шоферов нет - гоняете ее то с минометами, то с минами. Обрадовались, что одна дивчина храбрее всех вас, мужиков, нашлась, так и ездите на ней взад и вперед!
      - Тут под рукой других шоферов нет, товарищ дивизионный комиссар, а она сама вызвалась, прямо говоря, напросилась.
      - Могли бы и сами на руках минометы подтащить вперед.
      - Песок, товарищ дивизионный комиссар, долго, а нам побыстрей хотелось.
      - Ну что ж, подождем. К медали представлю, если живая вернется.
      В последних словах была укоризна, и начальник штаба вновь покраснел.
      - Товарищ дивизионный комиссар, - сказал он, - разрешите доложить шпионку задержали.
      - Шпионку? - недоверчиво переспросил Пантелеев. - Небось какая-нибудь баба посмелей осталась в подвале, когда все ваши драпанули, а теперь вылезла, и готово - шпионка! А уполномоченный уже рад стараться! Кто ее задержал - уполномоченный?
      - Так точно, уполномоченный.
      - Позовите его ко мне.
      Через минуту к Пантелееву подошел уполномоченный особого отдела полка рослый парень с красивыми серыми глазами. Одет он был не по форме, вместо шинели - черпая кожанка.
      - Что еще с гражданской войны таскаете? - неприязненно посмотрев на кожанку, съязвил Пантелеев. - Комиссарите?
      - Нет, товарищ дивизионный комиссар, - заметив насмешку но не теряясь, ответил уполномоченный. - Шоферская привычка. Я в финскую в шоферах служил, а потом перевели в особисты
      - Шофер, значит, - сказал Пантелеев. - Мины под огнем у вас девка перебрасывает, а вы шофер!
      - Я не мог отлучиться - с задержанной допрос снимал, - сказал уполномоченный.
      Он держался с достоинством, но любивший это в людях Пантелеев и тут не смягчился.
      - Задержанная, - пробурчал он, - наверное, тетку Марфу из-под картошки вытащил - вот и вся ваша шпионка.
      - Нет, товарищ дивизионный комиссар, задержана женщина из Геническа. Переправилась сюда, на Арабатскую Стрелку, ночью вместе с немцами, а дальше пошла с заданием - посмотреть, где и что, и вернуться в Геническ. Сообщает, что мост при взрыве только в воду осел, можно в Геническ по пояс в воде перейти. Вообще важные показания даст - может быть, вы сами с ней поговорите?
      - Ладно, посмотрим, что за птица, - сказал Пантелеев, смущенный тем, что, кажется, невпопад придрался к уполномоченному. Он был доверчив и не стеснялся этого, потому что доверчивость редко обманывала его в жизни. Хотя теоретически и верил, что среди советских людей могут существовать шпионы, но душа его этого не принимала.
      - Пойдем посмотрим, - сказал он Лопатину. - Когда еще живую шпионку увидишь, если, конечно, она шпионка! - продолжая гнуть свое, искоса взглянул он на уполномоченного.
      Задержанная женщина сидела у стены сарая на кирпичах сушеного кизяка. Подле нее стоял скучающий конвоир. Пантелеев грузно опустился на козлы для пилки дров; уполномоченный и Лопатин стали рядом.
      Как показалось Лопатину, женщине было уже за тридцать, не меньше. Она была некрасива, даже уродлива: землистого цвета лицо, глубоко запавшие глаза, короткая верхняя губа, обнажавшая неровные темные зубы, прямые пряди жидких и сальных волос, вылезавших из-под черной в мелкий горошек косынки. Шея у женщины была тощая, а одно плечо перекошено - она была кособока и казалась худой. Но у нее были широкие бедра и грязные босые толстые ноги, никак не сочетавшиеся с маленькой птичьей головкой.
      Пантелеев с минуту молча рассматривал ее и лишь потом начал задавать вопросы, к которым уполномоченный изредка добавлял свои. Женщина отвечала на все вопросы одинаковым голосом, равнодушно глядя в одну точку перед собой, независимо от того, о чем ее спрашивали и кто говорил с ней - Пантелеев или уполномоченный.
      Пантелеев после первого же ее ответа понял, что уполномоченный прав женщина действительно переправилась ночью вместе с немцами из Геническа и оставлена ими здесь. Она не отрицала этого.
      Ее признанно и полученное от нее подтверждение уже появившейся собственной догадки - что немцы могут переходить пролив по плохо взорванному мосту - исчерпывали практический интерес Пантелеева к задержанной. Однако он продолжал задавать ей все новые и новые вопросы, казалось уже не имевшие прямого отношения к делу. Он ждал ответа на один главный вопрос, который беспокоил его сейчас: что случилось, почему эта вот сидящая перед ним простая, плохо одетая женщина стала тем, кем она стала, - немецкой шпионкой? Почему она согласилась служить немцам, которые пришли в Геническ всего три дня назад, немцам, которых она раньше не знала и не видела и с которыми ее до этого ничто не связывало?
      - Пиши, Лопатин, пиши, - все более расстраиваясь по мере допроса, говорил Пантелеев. - Пригодится для истории. Если мы с тобой доживем до истории, - мрачно, непохоже на себя, пошутил он.
      И Лопатин писал.
      На самом деле женщине оказалось двадцать восемь лет, она назвала большое село под Геническом, где она родилась в семье самою богатого из тамошних хозяев, у которого уже после революции были и мельница, и сельская лавка, и батраки, работавшие на арендованной земле. Отец в детстве, по пьяному делу, ударил ее поленом, разбил ключицу и на всю жизнь оставил се кособокой. Но потом жалел ее и обещал за ней большое приданое.
      - Всего много давал, трех коней давал. - Впервые за время допроса потухшие, глубоко запрятанные глаза ее блеснули от воспоминания. Наконец ее высватали, но в это время началось раскулачивание. Отца раскулачили первым в селе, и он с матерью и старшими братьями поехал в теплушке куда-то на север - говорили, в Кемь - и сгинул там. Почему ее не выслали, оставили, она не сказала, а Пантелеев не спросил. Может, потому что ей не исполнилось еще восемнадцати.
      Жениха как ветром сдуло, вместо невесты с приданым осталась некрасивая девушка с перебитым плечом, никем не желанная, да еще раскулаченная, без кола и двора. Она ушла из села в Геническ, ходила с постирушками, мыла полы, была на поденной работе, а под конец устроилась судомойкой в городской столовой, снимая углы то у добрых, то у недобрых людей. Кто знает, что творилось в ее душе все эти годы, но ее сверкнувшие снова глаза сказали Лопатину, который, следя за выражением ее лица, писал, не глядя на бумагу, что, наверное, она до сих пор все еще горит в аду воспоминаний о несостоявшемся женском счастье.
      За год перед войной в Геническ вернулся ее троюродный брат, тоже из раскулаченных. Вернулся с документами на имя кого-то другого, умершего в ссылке.
      - Сбежал? - спросил Пантелеев.
      - Может, и сбежал, - равнодушно сказала она.
      На первых порах она стала подкармливать беглеца, вынося ему по вечерам из столовой что попадалось под руку, а он стал жить с ней. Потом, осенью, его так под чужой фамилией и взяли в армию, и он уехал в часть под Измаил. А три дня назад пришел в Геническ вместе с немцами. Он рассказывал ей, что служит у них в комендатуре, приносил немецкую водку и по ночам спал с ней, как раньше. Вчера он пришел к ней среди ночи и сказал, чтоб она шла с ним. Она пошла, не расспрашивая. Они сначала сидели на берегу и слушали стрельбу внизу, под Геническом, на Стрелке, а потом сели в лодку вместе с немецкими солдатами и переехали сюда, на косу. При этом она видела, как другие немцы в это же время переходили пролив по взорванному мосту. Он велел ей, пока не рассвело, дойти до пионерлагеря, а потом пойти в деревню Геническая Горка и еще дальше, на соляные промыслы, и посмотреть, много ли там советских или немного, есть ли пушки и где они стоят. Он велел ей, если ее спросят в Генической Горке, откуда она, ответить: "С Сольпрома", а если спросят об этом же на Сольпроме, сказать, наоборот, что она из Генической Горки. И еще он велел ей ждать, пока стемнеет, а ночью выйти берегом обратно к мосту, он встретит ее там. Он сказал, что, когда она вернется, немцы дадут ей много денег.
      - Когда она перестала вспоминать о прошлом, глаза се снова потухли, и обо всем, что произошло вчера и сегодня, она говорила с поразившим Лопатина бездушием, без раскаяния и сожаления. Она просто рассказывала все, как было, не выражая никаких чувств, в том числе и страха. Лишь один раз, говоря про то, как ее сожитель пришел за ней ночью и повел ее на берег, она вдруг сказала: "И я пошла за ним, как собака..." Но в этом не было самоосуждения: просто он был единственный, кто снизошел до нее, жил с ней раньше и жил с ней сейчас, и она пошла за ним, как собака, туда, куда он мелел, и сделала то, что он велел.
      О деньгах она сказала с бесстыдной простотой - это было не главное, главное было то, что он ей велел.
      Ответив на последний вопрос, она подождала, не спросят ли еще, облизала пересохшие губы и вытерла их кончиком платка.
      - У, ведьма, - раздался звонкий и злой девичий голос за спиной Лопатина, - так бы и стреляла тебя!
      Он повернулся. Сзади него стояла неизвестно откуда ваявшаяся шоферка Даша Горобец.
      Задержанная вскинула на нее глаза, и они долго смотрели друг на друга: черная тихая женщина, похожая и своей неподвижности на узел темного тряпья, из которого торчали только лицо и толстые ноги, и звонкая, вся, как струна, натянувшаяся от негодования, голубенькая шоферка, с голыми коленками, голыми до локтей, сжатыми в кулаки руками, с растрепавшимися во время езды и упавшими на шею косичками желтых пыльных волос.
      - На Сольпром к нам ходила, - сказала девушка, и голос ее задрожал от гнева. - За сольпромовскую хотела себя выдать... - Это, казалось, сердило ее больше всего. - Я на Сольпроме всех знаю, я сама сольпромовская, и никогда она сольпромовской не была, - обращаясь к Пантелееву, продолжала шоферка, и чувствовалось, что это очень важно для нее - что черная женщина не сольпромовская и что на Сольпроме никогда таких не бывало.
      - А она и не говорит, что она сольпромовская, - сказал Пантелеев, - она геническая, да и не геническая она, а немецкая. Пришли фашисты, и пошла за ними, как собака, - по-своему повертывая то, что сказала женщина, добавил Пантелеев, вставая.
      - Чего на нее смотрите, товарищ начальник, стрелите ее, и все, просто, как о чем-то само собой разумеющаяся, сказала шоферка. Потом помолчала и, уже ни к кому не обращаясь, убеждённо добавила: - Я бы ее стрелила.
      - "Стрелить" успеем, - сказал Пантелеев, - а вот посмотреть на нее что в нашей жизни бывает, это надо! Смотри на нее, Паша, - повернулся он к шоферке. - Смотри и запоминай.
      - А чего мне ее запоминать, - с обидой и голосе отозвалась девушка. Очень мне надо ее запоминать.