Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)

      - Был, ушел.
      - Провожать тебя не явится?
      - Нет.
      - Скажи, как будет дальше с сыном? - спросил Иван Алексеевич, знавший, что Серпилин будет недоволен вопросом, и все-таки считавший необходимым спросить об этом.
      - Сказал, чтобы подал рапорт и ехал на фронт. Нечего ему тут в порученцах у Панкратьева тереться, - сказал Серпилин и замолчал, не желая продолжать разговор.
      - Это понятно, - сказал Иван Алексеевич. - А вообще как думаешь с ним дальше?
      И когда Серпилин так ничего и не ответил, стал рассказывать ему про сына: с какой энергией и отчаянием тот пробивался в Генштаб и как через все преграды все же пробился, чтобы вызвать отца и хоть что-то сделать для матери.
      Серпилин понимал, что Иван Алексеевич пробует смягчить его. Понимал, но отвечать не хотел, считая, что это в его жизни такой вопрос, который теперь, после смерти жены, не касается и не будет касаться никого другого, кроме него самого.
      - Так как же все-таки будет с сыном? - в третий раз спросил Иван Алексеевич.
      Он бывал в таких случаях настойчив. Сказывалась привычка к власти.
      - Слушай, Иван, - сказал Серпилин наполовину сердито, наполовину умоляюще, - не мотай мне душу. Не могу тебе ответить, сам еще не знаю. Теперь уже не от меня, а от пего зависит.
      Мальчик вошел уже одетый, в валенках и полупальто, держа в руках шапку.
      - Что ж ты оделся? - спросил Иван Алексеевич. - Я ж сказал: позавтракаешь с нами.
      - Мне в школу, - сказал мальчик.
      - Тогда возьми в карман, - сказал Иван Алексеевич. - Поешь по дороге.
      И, взяв булку и огурец, протянул мальчику.
      - Возьми, возьми, - сказал Серпилин, ужо понимая, что мальчик послушается только его. - И харчи, что на кухне остались, пусти в оборот. - Протянув на прощание руку, взглядом остановил мальчика от вопроса: помнит ли он, Серпилин, о своем обещании? Сказал глазами: "Помню, и переспрашивать меня лишнее".
      - Вот так, - когда мальчик вышел, сказал Серпилин, заканчивая этим "вот так" разговор о собственном сыне.
      Иван Алексеевич вылил на донышки стаканов остатки водки.
      - Последнюю в память твоей Вали.
      У него на глазах внезапно выступили слезы. Он вытер их и выпил не чокаясь.
      - Может, тебе что-нибудь нужно будет? За могилой приглядеть? Скажи, я адъютанту поручу, он все по-хорошему сделает.
      Иван Алексеевич посмотрел на часы и встал.
      - Он тебя на аэродром проводит. Сейчас явится. А меня извини, не поеду: надо поспать. Служба обязывает с утра свежими мозгами думать. Не обижаешься?
      Серпилин только пожал плечами.
      - Что, собираться будешь? - спросил Иван Алексеевич.
      - А что мне собирать?
      Они спустились вниз ощупью по темной лестнице.
      На улице было еще совсем темно. У подъезда стояла большая машина непривычного вида.
      - Трофей. "Опель-адмирал", - сказал Иван Алексеевич. - Взяли несколько штук на Дону, вот езжу вторую неделю. Как оцениваешь? - спросил он стоявшего возле машины шофера.
      - Хороша, товарищ генерал. Только прогревать чаще, чем ЗИС, приходится.
      Адъютанта не было. Серпилин вопросительно посмотрел на Ивана Алексеевича.
      - Вон он едет, - кивнул Иван Алексеевич на подъезжавшую "эмку". - Я на своей спать поеду, а ты с ним на дежурной.
      "Эмка" подъехала, адъютант выскочил из нее и доложил, что все в порядке, самолет уйдет в восемь пятнадцать.
      - Ладно, - сказал Иван Алексеевич. - Это возьми туда, к себе. - Он протянул адъютанту чемоданчик. - Для генерал-майора на дорогу приготовил?
      - Так точно.
      Иван Алексеевич так же коротко и крепко, как при встрече, молча обнял Серпилина, оторвался от него, сел в машину и первым уехал.
      "Что, совсем один хочешь остаться?" - вспомнились Серпилину последние слова сына, когда "дуглас", поднявшись с Центрального аэродрома, делал прощальный разворот над утренней Москвой.
      "Дуглас" был полон пассажиров и грузов. С обеих сторон на откидных железных скамейках впритирку сидели люди, а на полу лежали мешки с почтой, несколько раций, обернутые мешковиной винты к истребителям.
      Половина желавших улететь на Донской фронт с этим рейсом осталась ждать следующего. Кроме Серпилина, в самолете летели еще два генерала, несколько полковников, судя по их петлицам и разговорам, из Главного артиллерийского управления, несколько человек из штаба гвардейских минометных частей, офицеры войск связи, летчики, два фотокорреспондента с "лейками" и кинооператор с тяжелым, оттягивавшим шею киноаппаратом. Состав пассажиров говорил о предстоявших под Сталинградом событиях, и Серпилин, хотя они летели еще только над подмосковными дачами и платформами, под влиянием атмосферы, царившей в самолете, почувствовал себя уже не здесь, а там, на фронте.
      Нет, он не только не хотел, но и не мог остаться совсем один. А если бы захотел, ему бы не позволила этого война. Через несколько часов ему предстояло принимать штаб армии, знакомиться с незнакомыми людьми и устанавливать новые отношения с теми, кого он уже знал. Предстояло с кем-то взаимно притираться, с кем-то временно мириться, кого-то переставлять, заново разбираться в чьих-то сильных и слабых сторонах, раньше видных только издалека.
      Если бы он летел обратно к себе в дивизию, это было бы в каком-то смысле легче для него, а в каком-то тяжелее. В дивизии были близкие ему люди, которых он, по фронтовым понятиям, уже давно знал. Их отношение к его горю, конечно, грело бы душу, но в то же время и бередило бы открытую рану гораздо сильней, чем то более формальное сочувствие, с которым ему предстояло столкнуться в штабе армии со стороны новых сослуживцев, не имевших причин входить в подробности его горя. В конце концов, возможно, это и к лучшему.
      Мысль об операции, которую ему впервые предстояло проводить в роли начальника штаба армии, беспокоила его уже сейчас, в самолете, не оставляя времени для других мыслей. По правде говоря, для человека в его состоянии трудно было придумать сейчас что-нибудь лучше предстоявшего ему нового дела. В глубине души он начинал сознавать это и был благодарен судьбе, которая облегчила его горе тем единственным, чем это горе можно было облегчить.
      - Товарищ генерал, - обратился к Серпилину сидевший напротив пего на скамейке пожилой востроносый маленький генерал-майор, - мне там, на аэродроме, сопровождавший вас подполковник сказал: вы к Батюку летите.
      - Да.
      - Тогда позвольте представиться: генерал-майор Кузьмин, Иван Васильевич, лечу туда же, к вам, принимать Сто одиннадцатую.
      - Серпилин, Федор Федорович, - сказал Серпилин, пожимая руку маленькому генералу и с удивлением думая о том, как тесен мир. 111-я дивизия была его, то есть теперь уже бывшая его дивизия, и этот летевший в одном с ним самолете генерал летел принимать бывшую его дивизию, а полковнику Пикину, стало быть, снова выходила судьба оставаться в прежнем положении.
      - Ну что ж, будем знакомы, - сказал Серпилин, с интересом глядя на маленького генерала.
      9
      Проводив генерал-майора Серпилина и, как было приказано, дождавшись, пока самолет не поднялся в воздух, подполковник Артемьев возвращался с аэродрома.
      Самолет ушел с опозданием, но ехать спать все равно еще нельзя было: требовалось до этого побывать в Бронетанковом управлении и лично забрать там один документ.
      Машина свернула с улицы Горького и пошла по кольцу "Б".
      "Все-таки понемногу наполняется", - подумал Артемьев про Москву и вспомнил неожиданный вопрос Серпилина, когда они дожидались посадки в самолет:
      - Семью в Москву не вызываете?
      - Не вызываю, товарищ генерал, - ответил он, не став объяснять, что живет на свете один как перст и вызывать ему некого.
      Там, на аэродроме, глядя вслед пошедшему на Сталинград самолету, Артемьев с досадой подумал о своей временной, адъютантской судьбе. Хорошо, конечно, что попал в офицеры для поручений к начальству, у которого не просто "позвони", "подай", "принеси", а можно при желании набраться и ума на будущее. Но сегодня поглядел в хвост самолету, и потянуло на фронт.
      Когда после госпиталя, еще с палочкой, попал в Генштаб, считал это удачей. Но последнее время стал тревожиться: а что, если начальство привыкнет и не захочет отпустить на фронт? Хотя, когда брало, обещало. Генерал-лейтенант последнюю неделю какой-то странный, смурной. А почему неизвестно, и спрашивать не положено.
      В Бронетанковом управлении, несмотря на ранний час, жизнь била ключом. По всему чувствовалось, что танкисты за последние месяцы подняли головы, и не удивительно: танковые и механизированные корпуса с начала ноябрьского наступления давали немцам жизни!
      Забрав документ и спускаясь по лестнице, Артемьев посторонился, чтобы пропустить сбегавшего вниз генерал-майора с черными танкистскими петлицами. И, только уже пропустив, сзади увидев наголо бритую голову, понял, что этот генерал-майор - старый друг, халхинголец Костя Климович. В начале войны о нем говорили как о погибшем, но недавно он вдруг ожил и прошел по сводке, захватив в районе Тацинской сто самолетов.
      - Костя! - окликнул Артемьев уже добежавшего до самого низа лестницы генерала. Окликнул, рассчитывая, что, если ошибся, генерал не отзовется.
      Но генерал обернулся и стремительно пошел вверх навстречу Артемьеву. Они обнялись на середине лестницы.
      - А я как раз был сейчас у танкистов и вспомнил тебя и Халхин-Гол, сказал Артемьев.
      - Нашел что вспоминать! - усмехнулся Климович. И была в этой жесткой усмешке целая вечность, отделявшая теперь их обоих от Халхин-Гола.
      Они пошли вниз по лестнице.
      - Что хромаешь? - спросил Климович.
      - Был ранен.
      - А теперь что делаешь?
      - После ранения временно в Генштабе. Но скоро думаю обратно на фронт. А ты как здесь? Только недавно в сводке читал, что твоя бригада к Тацинской вышла.
      - К Тацинской вышла, а через неделю вся вышла... - сказал Климович. Четыре машины осталось. Послали на переформирование.
      - Наверно, обидно было в разгар таких боев...
      - Это только в стихах так пишут. Или у вас в Генеральном штабе в самом деле так думают?
      - Что думают?
      - А что командир бригады, когда у него из сорока машин четыре осталось, обижается, если его на переформирование отправляют? Не знаю, может, и есть такие дураки, я в них не записывался. Вот если бы у меня от бригады одно название, без танков, осталось, а мой личный состав все равно без ума в огонь как пехоту совали, вот тогда бы я обижался, что начальники боятся истинные потери в технике кому надо доложить. Бывает и так.
      - Будем считать, что отбрил, - улыбнулся Артемьев.
      - Да, представь себе, рад, - по-прежнему серьезно и страстно сказал Климович. - Рад, что своевременно вывели бригаду из боев; рад, что трезвое решение приняли и что обстановка это позволила; рад, потому что, по правде говоря, глупости еще творим. Бываешь свидетелем, как люди в общий котел победы свои глупости суют, рассчитывают, что там все перекипит и не будет видно, кто что положил.
      - Я вижу, ты в сердитом настроении, а там у вас, наверху, - в более радужном.
      - И я не в сердитом, а просто сплю и вижу, как бы поскорей научиться немцев не до полусмерти, а до смерти бить. А сердиться - что ж? Если б я солдатом был, тогда много на кого есть сердиться - и на взводного, и на ротного, на всех, до самого господа бога! А когда теперь я генерал, мне уже мало на кого остается сердиться, кроме себя. Ты когда воевать начал?
      - В декабре сорок первого, под Москвой, деревня Зеленино, вступил в бой, командуя полком.
      - Значит, прямо с наступления, с праздничка начал...
      - Ну, положим, насчет праздничка... - перебил Артемьев и махнул рукой, подумав про себя, что как ни хорош Костя Климович, а все же, значит, из танка не видно, что такое пехота, и кто такой командир полка, и сколько пудов войны у него на горбу. Знал бы - не сказал бы про праздничек...
      - Насчет праздничка не обижайся, - сказал Климович. - Празднички на войне тоже в крови. Это мне известно. Просто позавидовал тебе, что начал воевать с других картин, чем я...
      Они стояли теперь внизу в вестибюле.
      - Ну что ж, Паша, мне, к сожалению, на вокзал, да и у тебя, наверное, жизнь на колесах.
      - Да, - сказал Артемьев. - Надо документ в Генштаб везти. - И вдруг спохватился: - Как семья?
      - Семью похоронил, - ровным, без выражения голосом сказал Климович. Всех разом, в одной воронке... И могилу не сам выбирал, и плакать времени не дали. Вот так. Еще вопросы есть?
      - Извини.
      - Ничего. Уже полтора года всем на этот вопрос отвечаю. Привык. А ты не женился?
      - Нет.
      - А я осенью после госпиталя чуть не женился. А потом подумал: зачем вдов и сирот плодить, когда их и без тебя хватает? Если так просто другое дело. Ты - просто, и она - просто...
      - Чтобы в случае чего: "Пускай она поплачет, ей ничего не значит..." сказал Артемьев. - Что смотришь? Не мое.
      - Это я догадался. Просто раньше не знал за тобой любви к стихам.
      - А много ли, Костя, мы вообще раньше друг за другом знали? - сказал Артемьев. - Себя самих и то лишь на войне узнали...
      Они вышли на улицу. После полутемного вестибюля на солнце резало глаза. Машина Артемьева стояла у подъезда. Климович высмотрел свою и махнул, чтобы подъезжала.
      - Куда едешь?
      - Новое соединение формировать. Для начала - на Казанский. А потом туда, где танки делают. Ах, танки, танки! - воскликнул Климович. - Перед теми, кто их делает, - шапки с голов, а тем из нас, кто такие машины без рассудка губит в первом же бою, - палкой по роже!
      Они спустились с крыльца. Артемьев заторопился и, неловко ступив раненой ногой, охнул.
      - Не рано ли о фронте начал думать? - спросил Климович.
      - Может, и рано, да больно уж сводки за живое берут!
      - Это верно, - сказал Климович, - время такое, что не соскучишься. Ну ладно, воюй. Будь жив по возможности.
      Они обнялись. Климович сел в машину и, закрывая дверцу, прощально махнул рукой.
      Когда Артемьев вернулся в Генштаб, в приемной на дежурстве сидел второй адъютант - Косых. Этот у генерал-лейтенанта еще с довоенного времени. Офицеры для поручений третий раз меняются, а этот бессменный. Привык и другого в жизни не ищет.
      - Насчет меня не звонил? - спросил Артемьев.
      - Нет, - сказал Косых. - Можешь спать до четырнадцати.
      Артемьев запер в сейф привезенный документ, сладко потянулся и с удовольствием представил себе, как доберется сейчас до маленькой комнаты на третьем этаже, где стояло пять коек для адъютантов. Казарменное положение в Генеральном штабе хотя и было отменено, но практически еще сохранялось.
      - Позвони мне в тринадцать, чтоб не проспал.
      - Позвоню, не беспокойся, - сказал Косых и, посмотрев в свой блокнот, вдруг вспомнил: - Генерал Шмелев звонил, приказал для тебя адрес записать. Какая-то женщина тебя ищет. Сейчас я тебе перепишу.
      Но взволнованный Артемьев, не дожидаясь, пока Косых перепишет ему адрес, сам быстро обошел стол и заглянул в блокнот. Он знал, что его сестра, заброшенная в немецкий тыл, по сведениям партизанского штаба Западного фронта, еще год назад погибла при выполнении задания. Никаких подробностей он так и не добился и не до конца верил в эту смерть, зная случаи, когда такие известия потом оказывались ложными. В блокноте, из которого переписывал адрес Косых, стояла незнакомая фамилия: "Спросить Овсянникову..."
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.