Симонов К.М.
      "Мы не увидимся с тобой..."
      (Из записок Лопатина)
      Повесть
      Новая повесть Константина Симонова "Мы не увидимся с тобой..." завершает цикл повестей, объединенных общим подзаголовком "Из записок Лопатина". Первые повести этого цикла "Четыре шага" и "Двадцать дней без войны" давно известны читателю. Повесть же "Мы не увидимся с тобой..." лишь в начале 1978 года была впервые опубликована в журнале "Знамя".
      Как и ранее созданные К. Симоновым произведения, в том числе его замечательная трилогия "Живые и мертвые", повесть погружает нас в грозные дни Великой Отечественной войны. Действие повести, как и в романе "Последнее лето", развивается весной и летом 1944 года во время памятной Белорусской операции, в итоге которой советские войска вышли к государственной границе, подошли к Висле и Восточной Пруссии.
      Но публикуемая повесть не рассказ об этой военной операции, хотя герои ее и участвуют в боях. В центре ее образ писателя Лопатина, фронтового корреспондента газеты "Красная звезда". Рассказ о взаимоотношениях Лопатина на фронте и в тылу с близкими ему людьми, о его журналистской деятельности, его размышления об увиденном и пережитом и составляют основу этого произведения.
      "Из записок Лопатина"... Казалось бы, подзаголовок предопределяет дневниковую форму повествования: что увидел и услышал, о чем подумал, то и записал в своей тетради. Как же иначе мог вести фронтовой корреспондент свои записи? Но повесть "Мы не увидимся с тобой..." написана не от имени Лопатина, а от третьего лица. Этот литературный прием позволил К. Симонову, писателю, побывавшему в качестве военного корреспондента чуть ли не на всех фронтах Великой Отечественной войны, с начала и до конца, вложившего в "Записки" много лично познанного, решительно отделить себя от Лопатина. Не следует забывать и того, что майор Лопатин, живущий на пороге своего пятидесятилетия, был намного старше автора повести, которому в годы войны не исполнилось еще и тридцати.
      Читатель, знакомый с творчеством К. Симонова, обратил, наверное, внимание на то, что судьбы многих героев его военных романов и повестей не завершены. К примеру говоря, осталось неизвестным, найдется ли Маша, жена Синцова, одного из основных персонажей романа "Живые и мертвые", и как сложатся в конце концов его взаимоотношения с Таней Овчинниковой. Конечно, это не авторский просчет, не пренебрежение естественной читательской любознательностью. В статье "Из чего складывается работа" К. Симонов писал: "Судьбы людей: если я не кончаю последним днем войны - как можно знать судьбы людей на ней? Но судьба войны решена: началась война - какой она будет, как повернется судьба народа и страны? - вот вопрос, который вставал в "Живых и мертвых". На этот вопрос отвечено. Война заканчивается нашей победой над фашизмом. В этом смысле точка. В остальных смыслах многоточие..."
      Герои повести "Мы не увидимся с тобой...", как и персонажи заключительных книг романа "Живые и мертвые", не сомневаются в победном исходе Отечественной войны. Наши войска уже вступили на немецкую землю. Конечная победа очевидна, и в этом смысле Лопатину остается лишь размышлять, когда же мы овладеем Берлином. Но, несмотря на это, тревога читателя за судьбы многих героев и после прочтения повести остается. Даже название ее (читатель обратит, наверно, внимание на многоточие), название далеко не однозначное, подчеркивает эту неопределенность. Неопределенность ощущается уже в начале повести в личных взаимоотношениях Лопатина с любимой женщиной. Но еще более она возрастает к концу произведения. Дойдет ли до рейхстага командир полка майор Беликов, полюбивший дочь Лопатина Нину, как сложится дальнейшая судьба командарма Ефимова, самолично приказавшего своим войскам, вопреки установленной догме, отступить на господствующие высоты, дабы занять более удобные для обороны позиции, и уцелеет ли сам Лопатин, отважно отправившийся в самом конце повести через пограничную речку Шешупе на плацдарм в Восточной Пруссии, чтобы завершить сбор материала к недописанной корреспонденции Гурского, - на все эти вопросы читатель не получит ответа.
      И тем не менее новая повесть К. Симонова, психологически точно, без риторики выявляющая патриотизм советских людей, по исчерпывающей обрисовке характеров и развитию взаимоотношений героев вполне завершена.
      Прочитав повесть, читатель убедится в этом.
      В. КАТИНОВ
      (c) Издательство "Художественная литература", 1978 г.
      "Мы не увидимся с тобой..." (Из записок Лопатина): Повесть
      1
      Дочь приехала к Лопатину в госпиталь, в Тимирязевку, когда все опасное было уже позади. Да и вообще все самое опасное было там, в армейском госпитале, под Шепетовкой, гае он лежал первые две недели после ранения. А когда его перевезли сюда, в Москву, он уже был вполне жилец на этом свете.
      Сюда, в одну из офицерских палат Тимирязевки, дочь привез Гурский. Обычно он вырывался из редакции накоротке через два дня на третий, чаще при всем желании не выходило, и Лопатин удивился его появлению сегодня, второй день подряд.
      - Что вы там, забастовку, что ли, редактору объявили? - спросил Лопатин, увидев Гурского в халате, нацепленном на одно плечо поверх синей редакционной спецовки, в свою очередь, надетой поверх его любимого рыженького пижонского костюмчика.
      - Как себя ч-чувствуешь? - продолжая стоять в дверях, спросил Гурский. - П-почему сегодня лежишь, а не ходишь?
      - Потому что вчера им опять не понравилась моя плевра. И лечащий дружески посоветовал полежать впритык до комиссии, а то не выпишут.
      - Так что появление п-прибывшей издалека особы женского пола не подорвет твое п-пошатнувшееся?
      "Неужели она так-таки явилась в Москву и он приволок ее сюда?" подумал Лопатин о своей бывшей жене и сказал, что его здоровье теперь может выдержать все, что угодно.
      - Тем более что я п-привез совсем не то, что ты п-подумал, усмехнулся Гурский и, приотворив дверь и оборотясь назад в коридор, сказал: - Он в п-полном п-порядке, заходи.
      В палату вошла дочь - длинная, широкоплечая, неузнаваемая, похожая на себя прежнюю только своим прежним детским липом - больше ровно ничем. Шагнула в дверь, на секунду остановилась. перемахнула палату своими голенастыми ногами и, затормозив на полном ходу, обхватила отца руками не за плечи, а сзади, под подушкой, осторожно. И, почувствовав ее осторожность, Лопатин вспомнил, что она уже второй год. ходит на дежурства ночной санитаркой в, госпиталь тем у себя, в Омске, поэтому и обняла через подушку и боится прижаться, только, тычется губами в щеки.
      - Не бойся, как бы сама не запищала! - сказал он, крепко прихватывая ее за плечи и с удовольствием чувствуя, что он уже почтя здоров и руки у него все такие же сильные, какими она помнит их с детства.
      - Не запищу, - счастливо сказала она, оторвалась и посмотрела на него своими зелеными круглыми материнскими глазами на детском лице. И все-таки нет, не таком уже детском, каким оно было два года назад, когда она провожала его под Харьков. Лицо стало шире и заострилось в скулах, и Губы стали шире - уже не детские, а женские губы.
      "Большая, совсем, совсем большая девочка!" - подумал Лопатин.
      Продолжая глядеть на него, она несколько раз подряд моргнула, но не заплакала.
      - Не д-дочь, а кремень! - сказал Гурский, подсевший на табуретку с другой стороны койки. - У меня, старого циника, п-понимаешь, очки вспотели, а она не п-плачет.
      Он снял очки и стал протирать их носовым платком, - кто его знает, шутил или серьезно, с ним никогда не знаешь до конца.
      - А я никогда не плачу, - сказала Нина с вызовом в голосе. И, смутившись, добавила: - Больше никогда не плачу. - Вспомнила, наверное, как тогда, в сорок втором, уткнулась отцу в шинель и зарыдала при том же самом Гурском, которому сейчас сказала, что никогда не плачет.
      - В общем, близко к истине, - сказал Лопатин, глядя в неизвестно как попавшие сюда вдруг из Омска зеленые круглые глаза дочери и вспоминая обильные и незатруднительные слезы ее матери.
      - Кто тебя привез?
      Лопатин повыше подоткнул под себя подушки и сел на кровати.
      - Сюда - Борис Александрович, - сказала Нина, поворачиваясь к Гурскому.
      - Не Борис Александрович, а дядя Боря. Мы с т-тобой договорились об этом всего д-два года назад, не так давно, чтоб уже забыть.
      Она улыбнулась. И Лопатин улыбнулся вместе с ней, подумав, что в ее семнадцать- - пятнадцать - это очень давно.
      - Сюда д-доставил я, а в Москву наш с тобой редактор, - сказал Гурский. - Вызвал меня в кабинет час назад и сказал: - Г-гурский, сегодня каким-то поездом должна приехать из Омска дочь Лоп-патина. Я ее вызвал, и ее отправили. Ноих п-поте-рял листок, где записан этот поезд. Найдите ее и отвезите к Лопатину. Но при этом Попомните, что за вами к двадцати часам п-передовая.
      Но не успел я выйти от него, как мне п-позво-нил вахтер, что меня ждет внизу какая-то б-ба-рышня. А поскольку своим б-барышням я кат-те-горически запретил переступать п-порог редакции, я сразу п-понял, что это твоя дочь и у нее хватило ума самой добраться до редакции.
      - Я бы и госпиталь сама нашла, - сказала Нина.
      - Этого я уже не доп-пустил, и -вот она перед тобой. Вы поговорите, а я п-перекурю в коридоре. Тем более что мне полезно подумать над п-пере-довой. Такие вещи он никогда не забывает, это не бумажка с п-поездами.
      Гурский оглядел палату, спавшего, завернувшись с головой в одеяло, левого соседа Лопатина и сидевшего в халате на своей койке правого соседа, с интересом слушавшего их разговор.
      - Майор; будь человеком, п-пойдем покурим вместе мой "Казбек", если к-курящий.
      - Курящий, но капитан, - поднимаясь с койки, сказал сосед справа.
      - Ну так будешь майором! В таких случаях важно не ошиб-биться в п-противоположную сторону.
      Они вышли.
      - Этот отсыпается за три года воины, - кивнув на спящего соседа, сказал Лопатин, - железа набрал в себя за троих, а нервы так и не расшатал. Абсолютно невредимы.
      - Я сама, когда дежурила, удивлялась, как некоторые спят. Одни совсем не могут спать, а другие спят и спят, - сказала Нина.
      - И я, несмотря на боли, сначала все спал. Как объясняли врачи - от потери крови.
      - Я знаю. А какие боли, отчего?
      - Отчего боли бывают? Оттого, что болит. Он хотел отшутиться, но она строго прервала его.
      - Папа, не говори со мной, как с мамой! У лечащего врача спрошу, если сам не объяснишь. Расскажи все сначала.
      Ее слишком уж требовательная серьезность чуть не заставила его улыбнуться.
      - Ладно, сначала так сначала! Но чтоб не повторяться: что и от кого ты уже знаешь?
      - Ничего я ни от кого не знаю. Я же прямо с поезда, - сказала она укоризненно.
      - А Гурский? - спросил он, подавив в себе желание Погладить ее по волосам.
      - Твой Гурский только шутит: "Сейчас увидишь своего отца-молодца. Он в п-полном п-порядочке, и все тебе лично д-доложит". - Она сердито передразнила Гурского, но не выдержала и улыбнулась тому, как это хорошо у нее вышло. - Я только знаю наизусть твою телеграмму: "Получил сквозное пулевое грудь переправлен Москву всякая опасность миновала. Не верь никаким болтовням. Отец". Так? - спросила она, выпалив наизусть телеграмму.
      - Так. И цени, что написал как взрослой, прямо тебе, а не тетке.
      - И правильно. И хорошо, что я без нее получила. Я потом; два дня ее готовила.
      - Сдала она? Сильно? - с тревогой спросил Лопатин, помнивший краеугольный характер своей старшей сестры и не представлявший, чтоб ее нужно было к чему-нибудь готовить.
      - А что ты думаешь? - горько, по-взрослому, сказала Нина. - Конечно, сдала. Знаешь, как сейчас учителям?
      - Догадываюсь.
      - У нее в классе, где она классной руководительницей, больше чем у половины уже отцов нет. А она двадцать шестой год в этой школе и все считает и считает, скольких ее бывших учеников убили. Она почти про всех знает, ей говорят. Недавно пришла домой и заплакала - из-за какого-то Виктора Подбельского, что его убили в сорок пять лет, что он второгодник, из самого ее первого, после революций, выпуска, что у него уже внуки. А потом перестала плакать И говорит: "Теперь мне сто лет". Я говорю: "Тетя Аня, какие же вам сто лет?" - "Нет, - говорит, - теперь, после этого, мне сто лет. И я больше жить не хочу. Буду жить, потому что нужно, но не хочу". И Андрей Ильич, - вздохнула Нина и остановилась.
      - Что Андрей Ильич? - спросил Лопатин. Андрей Ильич был муж его старшей сестры.
      - По-моему, он потихоньку умирает, - сказала Нина. - Но по нему не так заметно, он все время больной, как я приехала. А тетя Аня, ока, знаешь, в этом году вдруг... - Она подыскивал, как бы получше объяснять Отцу его "вдруг", а он все равно не мог поверить, что сестра стала другой. чем та, к которой Ой привык.
      Дочь замолчала и выжидающе посмотрела на него. И он рассказал ей о том, что с ним было, помня, что Гурский курит и ждет в коридоре.
      История с ним вышла довольно глупая, хотя и не такая уж редкая для этой весны. Отправив во время осады Тарнополя две корреспонденции по телеграфу, он после взятия города был вызван в редакцию и поехал в Москву с третьей, начерно написанной статьей в полевой сумке. Глупость состояли в том, что, боясь напороться на бандеровцев, он не рискнул ехать глядя на ночь с другими корреспондентами из-под Тарнополя в штаб фронта, - перенес на утро. Корреспонденты накануне ночью проехали благополучно, а он среди бела дня нарвался на обстрел в лесу. Незнакомый шофер, которого ему дали, чтоб добраться до штаба фронта, вместо того чтобы гнать дальше, маханул из "виллиса" в кювет, а он, еще не успев схватиться за баранку, получил пулю в грудь. И на том бы и окончил свои дни, если бы не шедший сзади "студебеккер" с какой-то командой. Солдаты открыли огонь из автоматов по лесу. Бандеровцев, как видно, было кот наплакал: они смылись. Шофер вылез из кювета, случившийся в команде санинструктор перебинтовал грудь; через три километра стрелка с крестом показала налево, на какую-то медицину, я через двадцать минут - на стол!
      - Рана удачная, - заключил он. - Навылет я без особых последствий, кроме потери крови. Уже через две недели отправили сюда, в Москву, это говорит само за себя, тем более тебе, медичке. А телеграмму дал, потому что в Москве языка длинные и - чтоб страшней - любят отсчитывать от сердца: еще бы на сантиметр левее или правее - и все, конец! Вот в дал на всякий случай!
      - А почему у тебя боли потом были? - спросила Нина. - Пневмоторакс получился?
      - Смотри, какая дошлая! Нет, миновала чаям сия. А боли были потому, что плеврит. А потом где-то прохватило, может, в самолете, пока сюда везли, - кашель, а кашлять мне и до сих вор еще нельзя. И курить нельзя и неизвестно, когда будет "льзя". А очень хочется.
      - Еще бы! - Она погладила его по голове, как маленького.
      - Слушаю тебя про тетю Аню, - сказал Лопатин, возвращаясь мыслью к старшей сестре. - Не верю, что надо было ее готовить к тому, что я ранен. Не в ее натуре такие нежности.
      - Ну и не верь, а я знала, что надо. Она весь день в школе держится и дома, при Андрее Ильиче, держится. А при мне не может. При ком-то же надо? Она тебе письмо со мной прислала, но про себя ничего не пишет, все только про меня, чтоб ты не оставлял меня в Москве: это мне вредно, тем более если ты опять на фронт уедешь, а мама за это время вернется, что я вам не мячик, - и так далее.
      - Ты что, читала? - спросил Лопатин.
      - Она мне сама дала. Сказала: "Запечатывать непорядочно, а испытывать тебя не собираюсь - на, читай". А я совершенно и не собиралась оставаться в Москве.
      Она вынула из старенького школьного портфельчика, с которым пришла, письмо и отдала отцу. Он взял я положил на табуретку под очешник.
      - Потом прочту. В Москве оставаться не собираешься, а что ты собираешься?
      - Побуду немножко у тебя" вернусь, окончу школу, пойду на курсы сестер - на дневные, потом поработаю еще два-три месяца там же у вас, в Омске, в госпитале - меня обещали взять. Стану настоящей хирургической сестрой и уйду в армию. А что?
      - Ничего, - сказал Лопатин, прикинув, через сколько же все это будет: через месяц окончит школу" потом курсы медсестер и эта практика в госпитале... Значит, к началу будущего - сорок пятого... - Остается только одно - ускорить дела
      - Какое дело? - не поняла она.
      - Известно какое! Которое на войне делают. Чтобы такие, как ты, при всем желания на нее не попали. Не успели. Не удивляйся. Не только у вас, и у родителей могут быть дурацкие мечты. У вас одни, у нас - другие. От матеря писем не получала?
      - Последнее время - нет, - сказала Нина. Она не хотела говорить с ним о матери. - А ты что, против того, чтобы я кончила курсы медсестер и пошла на фронт? Вот уж никак от тебя не ожидала.
      - Наверное, нет, не против, - сказал Лопатин, - просто не привык еще к этой мысли. Два года не видел, была маленькая, стала большая. Растерялся.
      - Ну да, растерялся! Кто тут у вас растерялся? - входя, спросил Гурский.
      - Папа, - сказала Нина.
      - Я бы тоже на его месте раст-терялся. Прощался с какой-то тощей козявкой, нос да косички, а теперь одних ног п-полтора метра. Не красней, д-дурочка, много ног - это хорошо, если только они не за счет головы. Ну и довольно о твоей внешности. Посмотри на меня и зап-помни на всю жизнь, что внешность - дело десятое. А теперь слушайте меня. - Он усмехнулся над собой, но все-таки произнес эту, хорошо знакомую Лопатину фразу, которая значила, что Гурский уже все решил - и за себя, и за других. - Ее план, который она изложила мне п-по дороге, а тебе, очевидно, еще нет, - если тебя не выпишут раньше ее отъезда, жить здесь в госпитале и раб-ботать временной санитаркой. Мой план: в принципе одобрить ее п-план, но внести коррективы. П-посколь-ку она приехала из Сибири, немытая как чушка, я немедленно сажаю ее в "эмку", где лежат ее скромные, как говорили в таких случаях в старину, п-пожитки, и везу к себе домой, где моя мама, Берта Б-борисовна, кормит ее всем, что у нас есть, моет ее всем, что у нас есть, и кладет спать на двух креслах и одном ст-туле. Д-девочка, запомни на всю жизнь, что заик ост-танавливать нельзя, они от этого б-болеют и в конце концов умирают. Завтра утром, как только п-проснется редактор, я объясню ему твое желание, и он позвонит начальнику госпиталя, без которого никто тебя здесь не ост-тавит. Наш редактор - генерал, а генералы обладают даром уб-беждения. Не возражай мне, тут нет ничего неудобного, ты же просишься в санитарки, а не в премьерши ансамбля песни и п-пляски! Твой отец останется здесь и до завтрашнего утра будет думать, что ему с тобой делать д-дальше. А ты поедешь ко мне и будешь до завтрашнего утра есть, мыться и сп-пать у меня дома, в п-промежутках удовлетворяя нездоровое любопытство моей мамы, Берты Б-борисовны. Лично я сп-пособен удовлетворить чье угодно любопытство, кроме маминого. Посмотрим, как с этим сп-правишься ты. Ну, так к-как? повернулся он к Лопатину. - - Ты, как всегда, умней всех.
      - Спасибо. Мое тщеславие удовлетворено, и мы удаляемся, потому что мне некогда, п-передо-вая есть п-передовая.
      Нина, поднявшаяся, когда вошел Гурский, подсела к Лопатину на кровать, поцеловала его и тихо спросила:
      - Ты согласен, так все будет правильно? Он ничего не сказал, только кивнул.
      - П-пошли. - Гурский взял за руку Нину и двинулся к дверям, но остановился. - Тебе пришло в редакцию п-письмо от ее матери, и я хотел было вернуться и отдать его тебе втихую, без
      твоей дочери, но в последний момент уст-тыдился, это было бы не по-товарищески по отношению к ней. - Он отпустил руку Нины, подошел к Лопатину и отдал ему письмо Ксении. Судя по толщине конверта, наверное, длинное. Лопатин посмотрел на дочь, и ему показалось, что она тоже заметила толщину конверта.
      - Это она, наверное, тебе про обмен квартиры. Она мне еще три месяца назад написала про это, просила, чтоб я на тебя подействовала.
      В голосе ее был недетский холодок.
      - П-пошли. - Гурский снова взял ее за руку и потянул за собой из палаты.
      2
      Лопатин положил письмо Ксении на табуретку, туда же, где лежало письмо сестры, и, закрыв глаза, вспомнил дочь маленькой, семилетней, когда они с Ксенией отводили ее первый раз в школу. У нее и тогда были длинные-предлинные ноги, и он дразнил ее жирафой, но она не обижалась: жирафы ей нравились за то, что они быстро бегают. А "потом она стала нескладным подростком, у которого все было не так, как хотелось матери.
      "Ну почему, почему? - говорила Ксения. - Я во время своих мучений думала только о красивом, а она все больше и больше похожа на тебя".
      Родила она легко, едва успев доехать до родильного дома, но, вспоминая роды, всегда повторяла слово "мучения", оно ей нравилось, а то, что ее дочь похожа на Лопатина, - не нравилось, потому что у нее с самого начала все было задумано по-другому: чтобы Нина была похожа на нее и все обращали на это внимание.
      А теперь Нина была не похожа ни на кого из них двоих. Вдруг снова появились длинные ноги, только не тогдашние тонкие, как у жеребенка, а стройные и сильные, как у бегуньи, и вся стать не материнская - с покатыми плечами и доброй ленью, а какая-то задорная, размашистая. А лицо - как групповой фамильный портрет.
      Лопатин усмехнулся. Вся нелепость их семейной жизни с Ксенией, вся их несоединимость друг с другом, словно в насмешку, отпечатались на лице дочки: прекрасные глаза Ксении и между ними его, лопатинский, нос. Да, не повезло девке с этим носом, хорошо бы не оседлывать его еще и очками, обойтись без этой наследственности. Он уже раз спрашивал ее в письме: как с глазами? Отвечала, что хорошо. Но может быть, все-таки послать ее к окулисту, пока она будет здесь, в госпитале?
      А тогда в школу они с Ксенией вели ее за руки, один за одну, другой за другую. И Ксения потом любила вспоминать этот день, а если на нее нападала меланхолия, говорила, что это был последний счастливый день в их семейной жизни.
      Это была неправда. Счастливые дни в определенном смысле этого слова были у них и потом, иначе не прожили бы еще семь лет. А счастливых дней в том идеальном смысле, который имела в виду Ксения, уже давно не было и до этого. Просто была запомнившаяся Ксении умильная картинка: папа и мама, держа один за правую руку, другая - за левую, вели дочку в первый класс школы начинать новую жизнь. Вели каждый за свою руку и думали об ее будущем каждый по-своему.
      И еще Ксения любила говорить, что ей потому так вспоминается этот день, что он, Лопатин, постепенно лишил ее радости следить за тем, что происходит с девочкой в школе. "Да, - без раскаянья подумал Лопатин. Сначала и не думал лишать, а потом как-то само собой постепенно вышло, что лишил. После ее глупых, а в сущности, безнравственных разговоров с учителями все, что было связано со школой, раз и навсегда взял на себя". Да и не так уж это было и трудно. Сладкая возможность говорить об этом как о лишении стала для Ксении привычной и вполне заменила ей то, чего она лишилась.
      Он подумал о ее письме, которое ему предстояло прочесть.
      Да, конечно, живя с ней, по каким-то пунктам он никогда ей не уступал. Таким пунктом была работа, те, не подлежавшие семейному обсуждению четыре часа в день, Когда Ксения могла хоть кулаками стучать в запертую дверь его комнаты, грозя слезами, ссорой, уходом - чем ей заблагорассудится. Таким пунктом были его поездки, иногда далекие и долгие, от которых, уже решившись, он никогда потом не отказывался, хотя перед каждой из них выяснялось, что она не желает оставаться без него одна - вначале это было вполне искренне, впоследствии - вполне неискренне. Но где кончилось одно и началось другое, он затруднился бы ответить.
      Третьим пунктом была дочь и то, что он считал ее воспитанием. Оно сводилось к тому, чтобы стараться быть справедливым и не становиться на сторону дочери только потому, что она твоя дочь; знать, что она думает, то есть требовать от нее правды и самому говорить ей правду. Во всяком случае, о себе. В сущности, он хотел, чтобы их дочь стала им, а не Ксенией. И его жена, хотя и не сразу, поняла это.
      Вот, пожалуй, и все пункты, где он стоял на своем, и сколько ни пробовала сдвинуть его Ксения. так и не сдвинула.
      А вся остальная их жизнь шла через пень-колоду, в духе полного взаимонепонимания, как пошутил когда-то Гурский, заставший клочок их семейного быта в первое лето войны.
      В невеселом старом анекдоте, кончавшемся утренней просьбой женщины: "Ну а теперь скажи мне, что ты меня уважаешь", - было что-то, горько напоминавшее ему его собственную семейную жизнь. Так это бывало и у них только не просьба, а требование: "Ну а теперь скажи мне" что ты меня уважаешь!" И сколько раз он всуе исполнял это требование, исполнял уже в ту пору, когда тянуло ответить: нет, не уважаю. Но как после такого ответа жить вместе завтра и послезавтра?
      Чем беспощадней он думал сейчас о своей жизни с Ксенией, тем ясней ощущал, что одно из двух - или безнравственно вспоминать так о женщине, с которой прожил пятнадцать лет, или - раз не можешь вспоминать о ней по-другому - значит, безнравственно было жить с ней. Если не с самого начала, то с какого-то дня и часа. Есть что-то непростительно рабское в многолетней власти чужого тела над твоей, чужой этому телу, жизнью.
      "Но отлетела от любви душа, а тело жить одно не захотело", - вспомнил он читанные ему вслух на фронте стихи одного из нынешних молодых поэтов. Вспомнил и усмехнулся простоте решения задачки. В жизни у него вышло потрудней: душа-то отлетела, а тело все-таки захотело жить и дальше, и еще долго и унизительно хотело. Унизительно не потому, что домогался, - нет, этого не было, с этим все, как говорится, было у них хорошо. Но в самом этом "хорошо" было тоже что-то унизительное, какая-то - черт ее знает игра в жмурки с человеком, на которого потом, развязав глаза, смотришь, как на что-то чужое и несовместимое с тобой.
      Мысли были не новые, только более жестокие, чем обычно. Приехавшая сегодня девочка с ее желанием, Кончив курсы медсестер, ехать на фронт, была оправданием его стойкости в той прежней семейной жизни. Но рядом с собственной стойкостью собственная слабость казалась еще очевидней. А письмо Ксении, хочешь не хочешь - все равно надо читать, а прочитав его, что-то делать, потому что письмо толстое, а толстые письма она пишет, когда для нее надо что-то сделать.
      Скосив глаза на письмо, он бессмысленно представил себе, что Ксении вообще не было. Просто-напросто не было, нет и не будет - ни раньше, ни теперь, ни потом.
      Он резко повернулся на койке, чтоб взять письмо, и чуть не вскрикнул: ребро почти срослось, но при каком-то, еще не уловленном до конца, движении давало себя знать - задевало плевру.
      Оттягивая необходимость читать письмо Ксении, он сначала взял все-таки письмо от сестры.
      "Я рада, что она едет к тебе, она учится хорошо и, если не задержишь ее дольше недели, школу кончит нормально. Не вздумай оставлять ее с собой. Думай о ней, а не о себе. До сих пор тебе это удавалось. Ты будешь уезжать и приезжать, а она - болтаться без тебя в Москве, куда в любой момент может явиться ее мать. Наедине с этой проблемой ей пребывать еще рано. Пусть возвращается, кончает школу и идет на курсы медсестер. Влияние не мое, а хирурга из госпиталя, где она дежурила, но я одобряю. Иногда слышу, что мы, педагоги, до войны как-то не так воспитывали своих учеников. Не уверена в этом. Заранее воспитывать в детях готовность убивать себе подобных не бралась и не берусь. Бралась и берусь воспитывать в них только честь и совесть, которые продиктуют им, как поступать в жизни, в том числе на войне. Столкнулась с людьми, думающими иначе, в том числе с человеком, который при этом считает себя педагогом, а меня пацифисткой. Скажи свое мнение об этом своей дочери. Она склонна считать, что прав он, а не я, потому что он воевал, он инвалид войны, а я невоевавшая и не нюхавшая войны старуха. Что невоевавшая - верно, что не нюхавшая войны - неправда: нюхала и нюхай ее каждый божий день. Медики не педагоги. Медики всегда правы. Тем более, когда война. Пусть идет в медики. Я за это. Не давать живому делаться мертвым - самая бесспорная профессия. Письмо дам прочесть твоей дочери. Обо всем этом с нею не раз говорено. Мой Андрей Ильич шлет тебе привет, он, к сожалению, плох. Нина объяснит тебе. Будь здоров. Анна".
      Интересно, кто этот инвалид войны из педагогов, не новый ли директор их школы, с который Анна Николаевна уже успела схлестнуться?" Лопатин вспомнил, как вскоре после его женитьбы Анна Николаевна, остановившись у них в Москве, вечером выслушала первую исповедь Ксении, а утром съехала от них к своим знакомым.
      Ксения плакала я говорила, что ни в чек не виновата и ничего не понимает.
      Лопатин поехал объясняться с сестрой, которая заявила ему, что нежелание его жены разобраться в собственных чувствах, прежде чем вываливать их на первого попавшегося родственника, есть не что иное, как привычка жить за чужой счет, - не за счет чужого кармана, а за счет чужой души, что еще хуже.
      Выслушав это, Лопатин спросил ее: "А что ты сказала Ксении?" "Сказала, что я дура, неспособная выдерживать рассказы жен об их отношениях с их мужьями. И она с сожалением посмотрела на меня как на действительную дуру, которая лишает себя в жизни самого интересного. А тебе скажу другое: думаю, что вы с ней - люди, живущие по разным духовным законам, и тебе предстоит одно из двух: или найти в себе силы ц заставить ее жить по твоим духовным законам, или поднять руки вверх. Что-нибудь третье вряд ли возможно!"
      Тут она ошиблась. Вышло как раз третье. Ксения продолжала жить по своим духовным законам, а он - по своим. Другой вопрос, что его старшая сестра не считала это жизнью.
      Нет, судя по ее письму, тетка не так уж сдала, как показалось племяннице. Может быть, девочке било в глаза несоответствие между силой духа и слабостью плоти и у нее появилось материнское чувство по отношению к больной старухе? Перед соблазном побольше взять на себя сильные натуры беззащитней слабых.
      Да, сильная. Так ему казалось по некоторым письмам дочери, показалось и сегодня. Хотя война перетолкла на его глазах в одной ступке все поколения, все-таки хуже всего он знал тех, кому сегодня еще нет полных семнадцати, тех, которые в большинстве своем еще не были и, дай бог, не будут на войне!