Несмотря на ранний зимний закат, на улицах Трои продолжает кипеть жизнь. На рыночной площади у дворца Приама торговцы только что свернули свои навесы и теперь увозят непроданный товар на тележках. Даже с такой высоты Хокенберри слышит долетающий по ветру скрип деревянных колёс. Зато соседние проулки, на которых теснятся бордели, рестораны, бани и опять бордели, в это время лишь начинают пробуждаться, заполняясь мерцающими язычками факелов и шатающимися фигурами. Обычаи Трои требуют, чтобы на всех основных перекрёстках, а также углах и поворотах городской стены стояли огромные жаровни, где по ночам должны беспрестанно гореть дрова или масло; последние из них и поджигают сейчас ночные дозорные. Хокенберри видит, как тёмные тени жмутся ближе к таким кострам, чтобы согреться.

Ко всем, кроме одного. Погребальный сруб Париса продолжает полыхать на главной площади, затмевая прочие огни, однако никто не ищет его тепла. Лишь Гектор горестно стенает и плачет, призывая своих солдат, рабов и слуг подбрасывать в бушующее пламя больше дров, а сам то и дело черпает большим двуручным кубком вино из золотого сосуда и возливает его вокруг костра. Издали чудится, будто вымокшая насквозь земля сочится багряной кровью.

Ужин схолиаста почти закончен, когда на лестнице слышатся чьи-то шаги.

Сердце подскакивает к самому горлу; во рту появляется неприятный привкус страха. Кто-то подстерёг Хокенберри и даже осмелился на преследование. Тут и сомневаться ничего. Ноги ступают еле слышно: загадочный гость осторожно крадётся наверх.

«Может, какая-нибудь женщина позарилась на брошенные ли вещи?» – предполагает учёный, однако луч надежды, едва загоревшись, печально гаснет. Во-первых, из темноты слабым эхом доносится тихий звон металла – видимо, бронзовых доспехов, А во-вторых, насколько ему известно, троянские дамы во сто крат опаснее большинства мужей двадцатого и двадцать первого столетия.

Схолиаст как можно тише поднимается с места, убирает в сторону хлеб, сыр и вино, зачехляет свой нож, беззвучно вытаскивает клинок и делает шаг назад, к уцелевшему краю стены. Подумав, он прячет меч под алым плащом, тяжёлые складки которого треплет порыв ночного ветра.

«У меня есть квит-медальон». Левая рука невольно тянется к маленькому приборчику для квантовой телепортации, висящему на груди под одеждой. «С чего это я решил, будто не сохранил ничего ценного? Пусть этой штучкой нельзя воспользоваться без того чтобы жители Олимпа не засекли меня и не бросились в погоню, а всё-таки вещь редкостная. Настоящее сокровище», Хокенберри достаёт фонарик и держит ем на весу, как тазерный жезл. Кстати, сейчас бы он действительно не помешал…

Шаги звучат уже близко. Что, если это бог? Бессмертные и раньше пробирались в город в обличье простых людей. И разве у недостаточно причин, чтобы преследовать бывшего схолиаста, убить его и забрать драгоценный медальон? Таинственный гость одолевает последние ступени. Выходит под открытое небо. Мужчина щёлкает кнопкой, и луч фонаря выхватывает из темноты фигуру…

Это существо низкого роста, не выше метра, и вообще мало похоже на человека. Колени загнуты назад, руки сочленяются неправильно, правая ладонь ничем не отличается от левой, лица вообще нет, и всё заковано в тёмный пластик или серо-красно-чёрный металл.

– Манмут, – с облегчением выдыхает Хокенберри, отводя круг света от зрительной панели маленького европейца.

– Под этим плащом упрятан короткий клинок, – произносит моравек по-английски, – или ты просто рад меня видеть?

Поднимаясь на башню, учёный никогда не забывал прихватить с собой немного топлива про запас. Обычно это были засохшие коровьи лепёшки, но нынче удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым из-под полы торговали на площади лесорубы, собиравшие дрова для погребального сруба. И вот на площадке трещит костерок, а Манмут и Хокенберри сидят на камнях друг напротив друга. Дует пронизывающий ветер, и человек радуется тому, что может хотя бы погреться.

– Что-то давно тебя не видел, – говорит схолиаст, глядя, как отсветы пламени пляшут на блестящей поверхности зрительной панели моравека.

– Я был на Фобосе.

Несколько мгновений бакалавр гуманитарных наук напрягает память. Ах да, Фобос. Одна из лун Марса. Кажется, самая близкая. Или самая маленькая? В общем, луна. Взгляд обращается к Дырке, теперь уже чуть заметной в нескольких милях к северо-востоку от города. На другой планете тоже ночь, и чёрный диск выделяется только за счёт особенных звёзд. Там они то ли светят ярче, то ли гуще насыпаны, то ли всё сразу. Марсианские луны – где-то вне поля зрения.

– Я ничего такого сегодня не пропустил? – интересуется Манмут.

Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.

– Ух ты, обалдеть, – отзывается моравек.

Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.

– Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, – продолжает Манмут.

– Вряд ли это из «Илиады», – соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.

– Воображаю, какое драматическое было зрелище, – не скрывает белой зависти европеец.

– Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.

– Филоктет? – Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. – Герой Софокла? – осведомляется он через мгновение.

– Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны

– У Гомера я с ним, кажется, не встречался, – произносит Манмут. – И здесь вроде бы тоже, Схолиаст качает головой.

– Ещё по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.

– С какой стати? – В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.

– Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.

– Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?

Хокенберри изумлённо хлопает глазами. Лет десять назад, воскреснув на Олимпе для новой работы, он и сам так считал, потом притерпелся. Через полгода или около того. «Интересно, может, я тоже…»

– Этот парень вонял особенно сильно, – поясняет бывший служитель Музы. – У него была гнойная язва.

– Язва?

– Змея укусила. Ядовитая. Как раз когда… Впрочем, это длинная история. Знаешь, обычные дрязги: кто-то что-то ворует у богов. Если в двух словах, его нога буквально источала гной, на палубе было не продохнуть от смрада, лучник вопил как резаный и поминутно терял сознание. В конце концов Агамемнон, по наущению Одиссея, попросту высадил старика на остров Лемнос, бросив товарища гнить в одиночестве.

– Но тот почему-то выжил? – уточняет моравек. ; Как видишь. Возможно, боги хранили его для некоей миссии. Правда, боли в ноге терзали беднягу всё это время.

Манмут опять наклоняет голову.

– Понятно… Теперь я вспоминаю пьесу. Лаэртид пустился в обратный путь за сыном Пеанта, как только гадатель открыл ахейцам, что им не покорить гордую Трою без лука, подаренного Филоктету… э-э-э… Гераклом.

– Ну да', лук перешёл к нему по наследству, – кивает Хокенберри.

– Погоди, а когда Одиссей успел его привезти? Я имею в виду реальную жизнь, последние восемь месяцев. Мужчина пожимает плечами.

– Всё провернули без лишнего шума. Сын Лаэрта незаметно отлучается недели на три, потом возвращается, и – хлоп! «Ребята, я тут ходил за вином и встретил старого друга…» Что-то вроде того.

– В трагедии Софокла, – произносит маленький европеец, – главным героем был Неоптолем, сын Ахилла. Отца он при жизни так и не встретил. Только не говори, что юноша тоже здесь.

– Нет, насколько мне известно, – качает головой схолиаст. – Один Филоктет. Со своим луком.

– И вот теперь Энона винит его в убийстве Париса.

– Угу.

Томас Хокенберри подбрасывает хвороста в огонь. Ветер яростно кружит золотые искры и уносит их к звёздам. Над океаном раскинулась непроглядная тьма, в которой медленно ворочаются тучи. Пожалуй, перед рассветом грянет ливень. А жаль: мужчина полюбил ночевать прямо здесь, под открытым небом. Дорожный мешок под голову, накидка с капюшоном – вместо тёплого одеяла, очень удобно!

– Да, но как Филоктет проник в Медленное Время? – спрашивает Манмут, поднимается и подходит к отколотому краю площадки, явно не страшась обрыва в сотню с лишним футов. – По-моему, такая возможность была только у Париса.

– Тебе виднее, – отвечает схолиаст. – Это ведь вы, моравеки, накачали героя нанотехнологиями, чтобы он одной левой управлялся с богами.

Европеец возвращается к костру, но не садится на камень, а продолжает стоять, вытянув ладони к огню, словно желая их согреть. «А может, он и правда греет, – размышляет про себя Хокенберри. – Они у него вроде бы органические».

– Кое-кто из героев – Диомед, например, – до сих пор сохранили в крови нанокластеры, отвечающие за эту функцию, впрыснутые когда-то Афиной или другими богами, – говорит

Манмут. – Но ты прав: перед поединком эти клетки обновили одному Парису.

– А Филоктета здесь не было десять лет, – произносит учёный. – Так что вряд ли олимпийцы потрудились накачать его наномемами. Кстати, при этом ведь получается ускорение, а не торможение, верно?

– Верно, – подтверждает его догадку моравек. – Время назвали «Медленным» по ошибке. Тому, кто туда попадает, кажется будто все вокруг застыло в тягучем янтаре, тогда как на самом деле именно путешественник наделяется сверхбыстрой реакцией и движением.

– А почему же он не сгорает? – удивляется Хокенберри, который без труда мог бы проследить за поединком Аполлона и брата Гектора. И проследил бы, окажись он в нужное время на месте. Боги прямо-таки напичкали его кровь и кости наномемами для сходных целей, к тому же бывший схолиаст не раз наблюдал, как олимпийцы готовили угодных им ахейцев или троянцев для битвы. – Из-за трения там… о воздух или… – Тут он беспомощно запинается, исчерпав познания в дан ной области. Однако Манмут кивает, как будто услышав что-то разумное. Ускоренное тело, конечно, должно загореться – прежде всего из-за внутреннего перегрева, но специальные нанокластеры заботятся и об этом тоже. Организм "окружает особая защитная оболочка.

– Как у Ахилла?

– Да.

– А не мог ли Парис погибнуть из-за сбоя нанотехнологии? – осеняет вдруг учёного.

– Вряд ли. – Моравек выбирает камень поменьше и снова садится. – С другой стороны, зачем Филоктету проливать кровь Приамида? Разве у него был мотив? Хокенберри разводит руками.

– В книгах, не имеющих отношениям «Илиаде» Гомера, Париса убивает именно сын Пеанта. Из лука. Отравленной стрелой. Все сходится с рассказом Эноны. Если не ошибаюсь, во второй песни вещий слепец упоминает пророчество, согласно которому Троя падет лишь после того, как сын Пеанта вступит в сражение.

– Разве греки теперь не союзники троянцев? Собеседник только улыбается.

– Надолго ли? Ты не хуже меня знаешь, какие заговоры плетутся, сколько подспудного недовольств! закипает в обоих лагерях. Никого, кроме Гектора и Ахиллеса, не радует эта война с богами. Думаю, нам недолго ждать очередных возмущений,

– Да, но Приамид и быстроногий сын Пелея – практически непобедимая пара. И у каждого за спиной десятки тысяч верных товарищей.

– Это сейчас, – отрезвляет приятеля схолиаст. – Кто знает, когда и как в дела людей вмешаются боги?

– К примеру, помогут смертному вроде Филоктета войти в Медленное Время? – перехватывает его мысль Манмут. – Не понимаю, зачем? Согласно принципу бритвы Оккама, если бы они желали гибели Парису, Аполлон убил бы его, как все и верили. До нынешнего дня. Пока не вмешалась Энона со своими упреками. Для чего было подсылать грека… – Он умолкает и смущённо бормочет: – А, ну да.

– Угадал, – вздыхает Хокенберри. – Олимпийцы желают ускорить мятеж, убрать с дороги Ахилла и Гектора и натравить сегодняшних союзников друг на друга.

– Вот зачем этот яд, – кивает европеец. – Чтобы Парис успел рассказать первой жене, кто подлинный убийца. Теперь троянцы станут искать возмездия, и даже преданные Пелиду мирмидонцы будут вынуждены бороться за свои жизни. Умный ход, ничего не скажешь. А больше ничего интересного не случилось?

– Агамемнон вернулся.

– Без фуфла? – изумляется моравек.

«Надо будет потолковать с ним насчёт молодёжного сленга, – обещает себе учёный. – Такое ощущение, будто бы говоришь с новоиспечённым студентиком из Индианы».

– Ну конечно, без фуфла, – подтверждает он. – Приплыл на месяц или два раньше срока, и у него более чем странные вести.

Манмут наклоняется вперёд и выжидающе смотрит. По крайней мере схолиасту так кажется, ибо совершенно гладкое «лицо» из металла и пластика не отражает ничего, кроме языков костра.

Хокенберри откашливается.

– Там, куда плавал царь, люди пропали. Исчезли. Сгинули. В этом месте маленькому европейцу полагалось бы издать удивлённое восклицание, но он молчит и внимательно слушает.

– Никого не осталось, – рассказывает учёный. – Первым делом Атрид отправился к себе в Микены, повидаться с женой Клитемнестрой и сыном Орестом. Но не нашёл ни души вообще. Города обезлюдели. На столах стоит нетронутая пища. В конюшнях изголодавшиеся лошади. Собаки воют у холодных очагов. Недоенные коровы мычат на пастбищах, а рядом бродят нестриженные овцы. Корабли Агамемнона обогнули весь Пелопоннес двинулись дальше – пусто. В Лакедемоне, царстве Менелая – пусто. На родине Одиссея, на Итаке, – пусто…

– Ну да, – вставляет Манмут.

– Постой-ка, – смекает Хокенберри, – ты в курсе! Моравекам уже известно, что города и царства греков стали необитаемыми. Но как?

– В смысле, как мы узнали? Очень просто. Всё это время мы должали следить за ними с орбиты, посылая беспилотные летательные аппараты для записи данных. Тут целая уйма интересного материала, на этой Земле, тем более за три тысячи лет до твоих дней… вернее, за три тысячи лет до двадцатого или двадцать первого века.

Схолиаст ошарашен. Ему и в голову не приходило, что моравеки могут уделять внимание чему-нибудь, кроме Трои, близлежащих полей сражений, Дырки, Марса и пары-тройки спутников, Олимпа, богов… Чёрт, разве этого недостаточно?

– И когда они все… испарились? – наконец выдавливает он. – По словам царя, пища на столах была ещё свежей, бери да ешь.

– "Свежесть" – понятие растяжимое, – фыркает европеец. – По нашим наблюдениям, люди пропали четыре с половиной недели назад, когда флот Агамемнона приближался к Пелопоннесу.

– Господи Иисусе, – шепчет Хокенберри.

– Вот именно.

– Вы видели, как всё произошло? Наши камеры или зонды… они засекли что-нибудь?

– Не совсем. Сначала земляне были на своих местах – и вдруг словно провалились, и наблюдать стало не за кем. Это случилось около двух часов утра по местному времени… э-э-э… в греческих городах.

– В греческих городах, – медленно повторяет Хокенберри.– То есть… ты хочешь сказать… другие люди… Они тоже исчезли? Ну, хотя бы… в Китае?

– Да.

Внезапно ветер налетает на костер и раздувает искры во все стороны сразу. Схолиаст прикрывает лицо ладонями, чтобы не обжечься, потом аккуратно стряхивает угли с плаща и туники.

Дождавшись, пока нежданная буря уляжется, он подбрасывает в огонь остатки хвороста.

Не считая Илиона и склонов Олимпа – который, как выяснилось, вообще находился на другой планете, – Хокенберри бывал только в доисторической Индиане, где бросил на попечение индейцев единственного уцелевшего коллегу, когда озверевшую Музу понесло убивать схолиастов направо и налево. Рука безотчётно тянется к волшебному медальону. «Надо проверить, как там Найтенгельзер».

Словно прочитав мысли друга, Манмут поясняет:

– За радиусом пятисот километров от Трои сгинули все без исключения. Африканцы, китайцы, австралийские аборигены. Индейцы Северной и Южной Америки. Гунны, датчане и будущие викинги северной Европы. Протомонголы. На планете никого больше не осталось. По нашим подсчётам, исчезло примерно двадцать два миллиона человек.

– Невероятно, – говорит Хокенберри.

– Пожалуй.

– Какая же мощность нужна, чтобы…

– Божественная, – отзывается моравек.

– Ты ведь не имеешь в виду олимпийцев? Они просто… ну…

– Усовершенствованные гуманоиды? Мы тоже так думаем. Значит, в игру вступили иные силы.

– Господь? – хрипло шепчет человек, некогда променявший строгую, ясную веру своих родителей-баптистов на мантию учёного.

– Что ж, может, и так, – произносит маленький европеец. – Но тогда Он должен жить на Земле или околоземной орбите. Где-то там высвободилось чудовищное количество квантовой энергии, причём в то же самое время, когда жену и детей Агамемнона будто корова языком…

– На Земле? – повторяет мужчина и озирается. Внизу, под ногами, огонь лижет погребальный сруб Париса; в городе кипит ночная жизнь; вдали горят костры ахейцев, а ещё дальше мигают звёзды. – Здесь?

– Я не эту Землю имел в виду, – поправляется Манмут. – Другую, твою. Похоже, мы туда скоро отправимся.

Целую минуту сердце Хокенберри так сильно грохочет, что тот пугается за своё здоровье. Потом до схолиаста доходит: речь не совсем о его планете из двадцать первого века, которую он время от времени припоминает, на которой окончил свою первую жизнь, пока олимпийцы не воскресили учёного, взяв ДНК, книги и Бог знает что ещё, не о том потихоньку воскресающем в сознании мире, где был Индианский университет, его жена и студентыI. Конечно же, моравек говорит о Земле – современнице террафрмированного Марса, существующей сейчас, через три тысячи лет после того, как закончил свой короткий и не слишком удачливый век преподаватель классической литературы Томас Хокенберри.

Не в силах усидеть на месте, он поднимается и начинает расхаживать взад-вперёд по разрушенному одиннадцатому этажу между разбитой северо-восточной стеной и вертикальным обрывом. Нога в сандалии задевает камень, и тот летит со стофутовой кручи в уличную темноту. Свистящий ветер отбрасывает назад капюшон и длинные с проседью волосы. Рассудком схолиаст понимал уже восемь месяцев, что видимый в Дырку Марс относится к Солнечной системе будущего, где есть и Земля, и прочие планеты, но только сейчас учёный осознал простую истину: его родина – там, и она ждёт.

«Голубой шарик, где кости моей жены давно рассыпались прахом… – Хокенберри смахивает слезу и вдруг усмехается про себя: – Чёрт, мои тоже!»

– Как же вы туда полетите? – произносит мужчина и сразу проникается нелепостью собственного вопроса.

Ведь он уже слышал рассказ о путешествии Манмута с Юпитера на Марс в компании его гигантского друга Орфу и других моравеков, не переживших первую встречу с богами. «На это есть космические суда, Хокенбеби». Хотя и возникшие словно по волшебству из квантовых Дырок, появившихся при помощи его собеседника, но всё же настоящие.

– На Фобосе строится специальный корабль, – мягко промолвил моравек. – На сей раз мы полетим не одни. И не безоружнымими.

Схолиаст беспокойно меряет шагами пространство. У самого края неровной площадки его охватывает страстное желание сигануть вниз, навстречу, гибели: этот соблазн с юных лет преследовал его на любых возвышенностях. «Не потому ли меня и тянет сюда? Мечтать о прыжке? Грезить о самоубийстве?» Пожалуй и так. Одиночество последних восьми месяцев давит на сердце невыносимым грузом. «Теперь и Найтенгельзер исчез – улетел за компанию с индейцами в недра неведомого космического пылесоса, который очистил Землю от жителей, пощадив лишь несчастных проклятых троянцев и греков». Хокенберри знает: ему достаточно покрутить квит-медальон на груди, чтобы во мгновение ока очутиться в Северной Америке, точнее, в доисторической Индиане, и устремиться на поиски оставленного там старого друга. Однако ещё схолиасту известно, что боги тут же выследят его сквозь прорехи в Планковом пространстве; потому-то он больше и не квитируется – вот уже долгих восемь месяцев.

Мужчина возвращается и тёмным силуэтом на фоне костра замирает над маленьким европейцем.

– Какого хрена, Манмут, к чему этот разговор?

– Ты приглашён в путешествие, – спокойно изрекает моравек.

Хокенберри тяжело опускается на ближайший камень и целую минуту не издаёт ни звука. Потом произносит:

– Господи, зачем? Какой от меня в подобной экспедиции прок?

Европеец по-человечьи пожимает плечами.

– Ты – существо из того мира, – просто отвечает он. – Пусть даже из другого времени. Видишь ли, на той Земле по-прежнему живут люди.

– Правда? – В голосе схолиаста звучит изумление невежды. Об этом ему даже не приходило в голову спросить.

– Да. Их не так много – похоже, четырнадцать веков назад большая часть каким-то манером переродилась в постлюдей и переселилась в города на орбитальных кольцах. Однако, по нашим наблюдениям, на планете осталось несколько сотен тысяч землян старого образца.

– Старого образца, – повторяет Хокенберри, даже не пытаясь изобразить хладнокровие. – То есть вроде меня.

– Именно, – кивает Манмут и поднимается. Его зрительная панель едва доходит человеку до пояса. Отроду не слывший великаном учёный вдруг понимает, как должны себя чувствовать олимпийцы рядом с простыми смертными. – Полагаем, тебе лучше отправиться с нами. Моравеки рассчитывают на твою бесценную помощь при контактах с людьми на Земле будущего.

– Господи Иисусе, – вновь говорит схолиаст.

После чего задумчиво поднимается, в который раз бредёт к неровному краю над пропастью, в который раз прикидывает, как было бы просто шагнуть с уступа в темноту (уже не надеясь на воскрешение) и повторяет:

– Господи Иисусе.

У погребального костра скитается неутешной тенью Гектор, без устали возливая вино, покрикивая на своих людей, чтобы усерднее кормили жаркое пламя.

«Это я убил Париса, – думает Хокенберри. – Это на моей совести кровь каждого мужчины, женщины, ребёнка и бога, погибших с того злосчастного дня, когда я принял вид Афины и, притворившись, будто прикончил Патрокла, выкрал якобы мёртвое тело, дабы поднять Ахиллеса на битву с Олимпом…» Хокенберри разражается горьким смехом. Плевать, если маленькая живая машинка решит, будто бы он потерял рассудок.

«А что, разве не так? Всё бред и чушь! Ну почему я до сих пор не прыгнул с этого долбаного обрыва? Отчасти – стыдно признаться! – из чувства долга. Как будто бы всё ещё обязан отчитываться перед Музой. Нет, я точно свихнулся». При этой мысли к горлу опять подступают рыдания.

– Так вы полетите с нами на Землю, доктор Хокенберри? – негромко спрашивает Манмут.

– Конечно, гори оно всё, почему бы и нет? Когда?

– Как насчёт прямо сейчас? – говорит маленький европеец.

Оказывается, шершень давно и беззвучно парил где-то в сотне футов над ними, отключив навигационные огни. Чёрный шипастый летательный аппарат возникает из мрака с такой внезапностью, что схолиаст едва не падает с края площадки.

Особенно сильный порыв ночного ветра толкает человека обратно, и он шагает в сторону от обрыва. В ту же секунду из фюзеляжа шершня выдвигается лестница и клацает о камень, Хокенберри видит, как изнутри струится красное мерцание.

– После вас, – произносит Манмут.