Один из тех четверых, что вернулись, держал в руке белую детскую простынку. Он прилепил ее лейкопластырем к стене. Потом к стене прислонили Дебору и детей.
      - Приведите-ка ее в чувство.
      Худощавый достал из кармана ампулу с нюхательной солью и разломил ее у Деборы под носом. Она сразу пришла в себя и вскинула голову. Два человека схватили Арона за плечи и за волосы, подтащили к стене и поставили на колени.
      Худощавый отступил назад, вытащил небольшой "Полароид" и сфотографировал Арона. Подождав, пока они проявятся, он показал снимки главарю. Еще один из налетчиков вытащил небольшой магнитофон "Сони" и поставил его рядом с Ароном.
      - Пожалуйста, прочитай вот это, - сказал вожак, разворачивая листок с напечатанным на машинке текстом и поднося его к глазам Арона.
      - Нет. - Арон напрягся, ожидая удара. Он хотел любым способом поломать им сценарий, хоть как-то выиграть время.
      Главарь задумчиво кивнул и отвернулся.
      - Убейте одну из девочек, - тихо приказал он. - На выбор.
      - Нет! Постойте! Прошу вас! - пронзительно закричал Арон. Худощавый приставил глушитель к виску Ребекки, взвел курок пистолета и глянул на своего предводителя.
      - Одну секунду, пожалуйста, Дональд, - тот снова поднес листок бумаги к лицу Арона и включил магнитофон.
      - Дядя Сол. Деб, детишки и я, мы все в порядке, но я прошу вас - сделайте все, что они вам скажут... - начал Арон. Он медленно прочитал те несколько абзацев, что были напечатаны на бумажке. Это заняло меньше минуты.
      - Прекрасно, Арон, - похвалил главарь. Два человека снова схватили Арона за волосы и с силой запрокинули его голову назад. Арон едва мог дышать - так напряглось его горло; скосив глаза, он пытался хоть что-то увидеть.
      Простынку сняли со стены и унесли. Один из банды вытащил из кармана куртки кусок черного полиэтилена и расстелил его на полу перед Деборой. От него несло запахом дешевой клеенки.
      - Тащите-ка его сюда, - приказал главный, и Арона снова поволокли к пуфику. В ту секунду, когда они отпустили его волосы, Арон распрямился, как пружина, ударил головой вожака в подбородок, повернулся, боднул еще одного в живот, уворачиваясь от множества потянувшихся к нему рук, ногой нацелился противнику между ног, но промахнулся, и тут его свалили - один потянул на себя, двое навалились сверху, он снова сильно ударился лицом, но ему уже было не до этого...
      - Что ж, начнем сначала, - спокойно сказал красавец, ощупывая разбитый подбородок. Позевывая, он пытался натянуть мышцы челюсти. Синяк, скорее всего, окажется ниже подбородка.
      - Кто вы? - выдохнул Арон, когда они снова рывком усадили его на пуфик. Один из них стянул его щиколотки липкой лентой.
      Ему никто не ответил. Худощавый подтащил Дебору и поставил ее на колени на черный полиэтилен. У двоих в руках были тонкие проволочки сантиметров по пятнадцать, заостренные с одного конца, а с другого заделанные в деревянные конусовидные рукоятки. В комнате страшно воняло газом. Арон чувствовал, что его вот-вот стошнит от запаха.
      - Что вы хотите делать? - Горло Арона так пересохло, слова звучали хрипло. Главарь что-то отвечал ему, но мысли Арона, казалось, пошли юзом, словно автомобиль на черном льду, мозг его переключился в какое-то другое измерение, и Арон стал смотреть откуда-то сверху на все происходящее, отказываясь принять, осознать то, что должно случиться, и все же зная, что это непременно случится, чувствуя, что нет никакой возможности изменить что-либо хотя бы на один миг - ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем... Сердце сдавило от невероятной, неумолимой безнадежности, той самой безнадежности, что ощущали до него сотни поколений евреев - у дверей крематориев или смертельных "душегубок", или перед стихией огня, пожирающего их храмы, города, гетто, или под ударами бичей свирепых гоев. "Дядя Сол знал", - подумал Арон, крепко зажмурившись и отказываясь понимать разумом происходящее.
      - Сейчас произойдет взрыв газа, - звучал будто где-то далеко ненавистный спокойный голос главаря. - Потом пожар. Обгоревшие тела будут обнаружены в постелях. Опытный коронер или врач может установить, что люди умерли незадолго до пожара, в котором обуглились тела, но он этого не обнаружит. Проволочка вводится в угол глаза - и идет прямо в мозг. Остается очень маленькая дырочка, даже если тело не обгорело. - Он повернулся к остальным. - Я думаю, миссис Эшколь найдут в коридоре наверху - она будет обнимать руками своих детей. Им почти удастся ускользнуть от пламени. Женщину - первой. Потом близнецов.
      Арон пытался вырваться, кричал, сучил ногами, бился головой, но его держали крепко.
      - Кто вы?! - кричал он.
      - Кто мы? - переспросил красивый мужчина. - Да никто. Абсолютно никто. Он отошел в сторону, чтобы Арон мог лучше видеть то, что будут делать остальные.
      Когда к нему подошли с проволочкой, Арон больше не сопротивлялся...
      Глава 5
      МЕЛАНИ
      Направляясь к северу и наблюдая из окна автобуса бесконечную вереницу трущоб Балтимора и промышленной клоаки Вилмингтона, я вспомнила строчку из Блаженного Августина: "На севере дьявол обоснует свои города".
      Я всегда испытывала ненависть к большим северным городам - к их смраду неперсонифицированного безумия, мрачным, давящим столбам угольного дыма, ощущению безнадежности, которое словно окутывало грязные улицы и их не более чистых обитателей. Всегда считала, что самое очевидное проявление предательства Нины Дрейтон - это то, что она променяла юг на холодные каньоны Нью-Йорка. Однако я не собиралась углубляться на север так далеко.
      Внезапно обрушившийся снегопад скрыл унылые удручающие картины, мелькавшие за окном, и я вновь переключила внимание на то, что происходит в салоне автобуса. Женщина, сидевшая по другую сторону прохода, оторвалась от книги и лукаво улыбнулась мне, уже в третий раз с тех пор, как мы выехали из пригородов Вашингтона. Я кивнула ей и продолжала вязать. Я уже начала подумывать, что эта робкая дама, сидевшая неподалеку, вероятно, лет пятидесяти с небольшим, но отмеченная печатью дряхлости старой девы, может мне помочь разрешить кое-какие проблемы.
      По крайней мере, одну из них.
      Когда мы выехали из Вашингтона, я ощутила облегчение. В молодости мне еще нравился этот сонный, южного типа город; вплоть до самой второй мировой войны в нем царил дух свободной раскованной неразберихи. Но теперь этот мраморный муравейник казался мне претенциозным мавзолеем, кишащим суетящимися насекомыми, стремящимися к власти.
      Я взглянула в окно на снежные завихрения и какое-то мгновение не могла даже вспомнить число и месяц. Первым в памяти всплыл день недели - четверг. Две ночи - со вторника на среду и со среды на четверг - мы провели в каком-то жутком мотеле в нескольких милях от центра Вашингтона. В среду я приказала Винсенту отвезти "Бьюик" к окрестностям Капитолия, оставить его там и вернуться в мотель пешком. Это заняло у него три часа, но он не жаловался. В будущем он тоже не станет жаловаться. Во вторник ночью я заставила его позаботиться о некоторых необходимых частностях, снабдив его обычной ниткой и иголкой, которую накалила на пламени свечи.
      Покупки, сделанные мною в среду утром, - несколько платьев, халат, нижнее белье - удручающе контрастировали с теми изысканными вещами, оставленными в аэропорту, в Атланте. Однако в моей дурацкой соломенной сумке все еще оставалось почти девять тысяч долларов. Конечно, можно было получить деньги из сейфов и сберегательных счетов в Чарлстоне, Миннеаполисе, Нью-Дели и Тулоне, но пока у меня не было намерения воспользоваться этими суммами. Раз Нине было известно о моем счете в Атланте, она может знать и об остальных.
      "Нина мертва", - в который раз твердила я себе.
      Но из нас всех она обладала самой сильной Способностью. Она использовала одну из пешек Вилли, чтобы уничтожить его самолет, в тот самый момент, когда сидела и болтала со мной. Возможно, она могла добраться до меня и из могилы, ее Способность не умирала, пока астральное тело Нины Дрейтон разлагалось в гробу. Сердце мое стало учащенно колотиться, и я искоса взглянула на лица, едва различимые в автобусном полумраке...
      "Нина мертва".
      Сегодня 18 декабря, четверг, значит - до Рождества остается ровно неделя. Мы встречались двенадцатого. С тех пор, казалось, миновала целая вечность. За последние двадцать лет в моей жизни происходило не так уж много видимых перемен, если не считать вынужденных поблажек, которые я делала себе. Теперь псе переменилось.
      - Извините меня, - не выдержала та дама, что сидела по другую сторону прохода, - но я не могу удержаться, чтобы не выразить свое восхищение вашим вязанием. Это свитерок для внука?
      Я одарила женщину своей самой лучезарной улыбкой. Когда я была совсем маленькой и еще не знала о существовании вещей, которых не положено делать барышне, я ездила с отцом на рыбалку. И больше всего ему нравились первые подергивания лески, робкие подрагивания и рывки поплавка. Именно в тот момент, когда рыбка готова была проглотить наживку, рыболов должен был проявить все свое умение.
      - О да! - ласково ответила я. От одной мысли о хнычущем внуке меня чуть не стошнило, но я давно уже открыла для себя целительное влияние вязания и психологический камуфляж, обеспечиваемый им в общественных местах, - Мальчик?
      - Девочка, - ответила я и проникла в сознание женщины. Это оказалось так же просто, как войти в открытую дверь. Я не встретила ни малейшего сопротивления. Как можно осторожнее и незаметнее я скользила по мозговым коридорам и переходам, минуя все новые и новые распахнутые двери, не оказывая насилия, пока не добралась до центра удовольствия. Представив себе, что ласкаю персидскую кошку, хотя терпеть не могу котов, я принялась поглаживать ее, ощущая, поток удовольствия, вытекающий из нее неожиданной струей теплой мочи.
      - Ax! - воскликнула она и залилась краской, сама не понимая, отчего. Внучка, как чудесно.
      Я стала поглаживать ее медленнее, меняя ритм, соотнося его с каждым робким взглядом, который она бросала на меня, и увеличивая давление, когда до нее доносились звуки моего голоса. Некоторые люди поражают этой своей способностью при первой же встрече. Среди молодежи это называется влюбленностью. У политиков это носит название плодотворной притягательности. Когда подобный талант проявляется у оратора, обладающего хотя бы намеком на Способность, это приводит к массовой истерии толпы. Например, современники и соратники Адольфа Гитлера часто упоминали, как хорошо они ощущали себя в его присутствии, однако почему-то этому факту - психологического воздействия личности на толпу уделяется мало внимания. Несколько недель подобной обработки, начатой мною сейчас, - и у этой женщины разовьется потребность в этом состоянии, гораздо большая, чем потребность в героине. Нам нравится быть влюбленными, потому что это единственное чувство, позволяющее людям максимально приблизиться к психологической наркомании.
      По прошествии нескольких минут малосодержательного, ни к чему не обязывающего диалога эта одинокая женщина, выглядевшая настолько же старше своего возраста, насколько я - моложе, похлопала рукой по свободному сиденью рядом и предложила, снова залившись краской:
      - Здесь достаточно места. Может, вы присоединитесь ко мне, чтобы мы могли продолжить беседу, не повышая голоса?
      - С радостью, - откликнулась я и засунула вязанье и спицы в сумку - они уже сделали свое дело.
      Ее звали Энн Бишоп, она возвращалась домой в Филадельфию после длительного и неприятного пребывания в Вашингтоне в доме своей младшей сестры. Через десять минут я уже знала о ней все необходимое. В уюзговом поглаживании не было никакой надобности - эта женщина изнемогала от жажды общения.
      Энн происходила из благопристойной и благополучной филадельфийской семьи. Трастовый фонд, основанный ее отцом, оставался главным источником ее дохода. Она никогда не была замужем. В течение тридцати двух лет этот усохший призрак женщины опекал брата Пола, страдавшего параличом нижних конечностей, который медленно переходил в полный паралич под воздействием какого-то нервного заболевания. В мае Пол умер, и Энн Бишоп еще не привыкла к состоянию, когда не нужно постоянно думать о нем. Ее визит к сестре Элейн - впервые за восемь лет - оказался неудачным: Энн раздражали неотесанный муж Элейн и ее плохо воспитанные дети - короче говоря, тетя Энн, в силу своих привычек старой девы, испытывала к этой семье лишь отвращение.
      Я была хорошо знакома с этим типом женщин, поскольку за время своей долгой спячки не раз прибегала к образу несчастной женщины-неудачницы с целью маскировки. Она была спутником в поисках планеты, вокруг которой можно было бы совершать свои обороты. Ее устраивал любой, лишь бы он не требовал холодного и одинокого эллипса независимости. Парализованные братья были даром Божьим для таких женщин, их могла бы заменить бесконечная и безраздельная преданность мужу или ребенку, но именно уход за умирающим братом представлял массу оправданий для пренебрежения другими обязанностями, проблемами и утомительными подробностями бытия. Неослабевающая забота и беззаветность этих женщин всегда превращают их в эгоистичных монстров. В ее робких, скромных и нежных упоминаниях о дорогом усопшем брате я ощущала извращенный фетишизм судна и кресла-каталки, тридцатилетнее мазохистское отрицание юности, женственности, зрелости, материнства, принесенных в жертву смердящим потребностям полутрупа. Я прекрасно поняла Энн Бишоп - она испытывала наслаждение из-за того процесса медленного самоубийства. При мысли об этом меня охватил стыд, что мы с ней принадлежим к одному полу. Зачастую, встречая таких несчастных, я с трудом преодолеваю искушение помочь им затолкать собственные руки в глотку, пока они не захлебнутся блевотиной и уже окончательно не распрощаются с этим миром.
      - Ну-ну. Я понимаю. - Я похлопала Энн Бишоп по руке, пока она, заливаясь слезами, рассказывала о своих страданиях. - Я понимаю, что это такое.
      - Вы понимаете, - восторженно прошептала она. - Так редко можно встретить другого человека, который понимает чужое горе. Я чувствую, что между нами много общего.
      Я кивнула и посмотрела на Энн Бишоп. Ей пятьдесят два, ей вполне можно было дать все семьдесят. Она была хорошо одета, но из-за ее сутулости дорогой костюм на ней сидел мешковато, казался просто безвкусной домашней одеждой. Темно-русые крашеные волосы были расчесаны на прямой пробор, не менявший своего направления в течение сорока пяти лет, грудь безвольно свисала, в глазах, обведенных темными кругами, всегда стояли непролитые слезы. Тонкий поджатый рот явно не был приспособлен для смеха. Все морщины на лице шли сверху вниз, глубоко запечатлев в себе непреодолимый закон земного притяжения. Мысли скакали беспорядочно, были отрывочны, как у перепуганной белки.
      Она подходила идеально.
      Я рассказала ей свою историю, назвавшись Беатрисой Строн, поскольку при мне все еще оставались документы на это имя. Мой муж был преуспевающим банкиром в Саванне. После его смерти, восемь лет назад, дело перешло к сыну моей сестры... Тодд - так звали моего выдуманного племянника, - похоже, собирался спустить не только все свои деньги, но и мои, пока осенью этого года не погиб вместе со своей развратной женой в страшной автомобильной катастрофе, оставив меня оплачивать расходы на похороны, огромные долги и своего сына Винсента. Мой родной сын со своей беременной женой жили на Окинаве, они преподавали там в миссионерской школе. Я как будто бы только что продала дом в Саванне, расплатилась с последними долгами погибшего олуха Тодда и теперь направлялась на север в поисках новой жизни для себя и своего внучатого племянника.
      Это была полная ахинея, но я помогала Энн Бишоп поверить в себя, сопровождая каждое откровение легкими поглаживаниями ее центра удовольствия.
      - У вас очень красивый племянник, - промолвила Энн.
      Я улыбнулась и взглянула через проход, туда, где сидел Винсент, На нем была дешевая белая рубашка, темный галстук, синяя ветровка, отглаженные брюки и черные ботинки, купленные для него в Вашингтоне. Я хотела постричь ему волосы, но потом по какому-то наитию решила оставить их длинными - они теперь были чистыми и аккуратно собраны назад в хвостик.
      Он безучастно смотрел в окно на снегопад и проносившиеся мимо пейзажи. Изменить его лицо, напоминавшее мордочку хорька из-за отсутствия подбородка, или уничтожить на нем прыщи оказалось мне не под силу.
      - Спасибо, - улыбнулась я. - Он пошел в мать.., да упокоит Господь ее душу.
      - Он такой спокойный, - продолжила Энн. Я кивнула и позволила слезам увлажнить свои глаза.
      - Несчастный случай... - начала было я и умолкла, выдержав паузу. Бедняжка почти лишился дара речи после той автомобильной катастрофы. Мне сказали, что он уже никогда не сможет говорить.
      - Боже мой, боже мой, - закудахтала Энн. - Нам не дано понять Божью волю, остается лишь терпеть.
      Так мы утешали друг друга, пока автобус с шипением проносился по виадуку над бесконечными трущобами южной Филадельфии.
      Энн Бишоп была в восторге, когда мы приняли ее приглашение погостить у нее несколько дней.
      Окраины Филадельфии были перенаселены, изобиловали шумом и грязью. Вместе с Винсентом, который нес наши сумки, мы добрались до метро, и Энн купила билеты до станции "Челтен-стрит". Пока мы еще ехали в автобусе, она успела рассказать мне о своем очаровательном домике в Джермантауне. И хоть она упомянула, что за последние десятилетия квартал сильно пришел в упадок в силу появления "нежелательных элементов", я все же представляла его себе как нечто обособленное от неуклюже расползшейся металло-кирпичной Филадельфии. Однако все оказалось иным. В тусклом дневном свете за окном поезда мелькали ряды одноквартирных домов, разваливающиеся кирпичные заводы, осевшие пристани, узкие улочки, запруженные металлическими каркасами брошенных автомобилей, пустые стоянки и негры. Казалось, город полностью населен черными, за исключением нескольких пассажиров и водителей машин, мчавшихся по шоссе параллельно рельсам поезда. Уставшая и отчаявшаяся, я взирала сквозь грязное окно поезда на негритят, носившихся по пустым стоянкам, на негров, бредущих с тупой угрозой на лице по пустым улицам, толстых негритянок, толкавших перед собой краденые тележки с продуктами, случайные черные лица, мелькавшие за темными окнами...
      Прижавшись лбом к холодному стеклу, я с трудом сдерживалась, чтобы не заплакать. Мой отец был прав, когда в те последние солнечные дни перед войной предсказывал гибель страны, если цветным будет предоставлено право голоса. Они превратили когда-то великую нацию в рассеянные обломки собственной отчаянной лени.
      Нина никогда не найдет меня здесь. Последние несколько дней я двигалась на ощупь, поступая наугад. Неделя или, возможно, несколько недель, проведенных у Энн, даже если они означали сосуществование с безработными неграми, еще больше усугубят непредсказуемость уже и так довольно сумбурного плана моих действий.
      Наконец мы вышли из поезда на станции под названием "Челтен-стрит". Рельсы здесь пролегали между голыми бетонными стенами, а сам город нависал сверху. Мне вдруг стало страшно, и, чувствуя, что слишком устала, чтобы подниматься на улицу, я опустилась на неудобную скамейку цвета желчи и несколько минут приходила в себя. Поезд с ревом промчался мимо, устремившись к центру города. По лестнице поднималась группа цветных подростков - они выкрикивали непристойности, толкая друг друга, а также всех попадавшихся им на пути. Издали доносился уличный шум. Дул нестерпимо холодный ветер. Неизвестно откуда пошел снег. Винсент, однако, даже не шелохнулся и не стал застегивать свою ветровку.
      - Давайте возьмем такси, - сказала Энн. Я кивнула, но продолжала сидеть, до тех пор пока не увидела, как из расщелины в бетонной стене напротив появились две крысы, размером с небольших кошек, и начали рыться в отбросах и пересохшей сточной канаве.
      Водитель такси оказался угрюмым негром. Он содрал с нас немыслимую плату за расстояние в восемь кварталов. Джермантаун представлял из себя смесь камня, кирпича, неоновых вывесок и рекламных стендов. Челтен и Джермантаун-стрит были запружены машинами, изобиловали дешевыми магазинами и барами и кишмя кишели человеческими отбросами, характерными для любого северного города. Однако далее по Джермантаун-стрит ездили настоящие троллейбусы, а между банками, барами и лавками старьевщиков кое-где виднелись прекрасные старые каменные дома, или вдруг попадался кирпичный магазинчик постройки прошлого века, или небольшой клочок парка с позеленевшими статуями за железной изгородью. Пару веков назад здесь, вероятно, находилось крохотное поселение с изысканными коттеджами и воспитанными фермерами или антикварами, предпочитавшими жить в десяти милях от Филадельфии. Еще сто лет назад это был тихий городок в нескольких минутах езды от Филадельфии, сохранявший свое очарование, с большими домами вдоль тенистых улиц и редкими тавернами, жавшимися к проезжей дороге. Сегодня Филадельфия поглотила Джермантаун, как какой-нибудь огромный донный карп заглатывает гораздо более прекрасную, но маленькую рыбку, оставив лишь обглоданные белые косточки прошлого, которым суждено перемешаться со свежим хламом в ужасающем пищеварительном процессе прогресса.
      Энн так гордилась своим домиком, что, показывая его нам, постоянно заливалась краской. Он представлял собою явный анахронизм - с белеными стенами (вероятно, когда-то здесь жили фермеры) располагался он в нескольких десятках ярдов от самого Джермантауна на узкой улочке под названием Квин-лейн. Высокий деревянный забор, почти скрывавший домик из виду, был жестоко исцарапан и расписан, несмотря на явные попытки поддерживать его в аккуратном состоянии; пятачок двора был еще меньше моего в Чарлстоне, перед входной дверью находилось крохотное крылечко, два мансардных окна намекали на наличие второго этажа, рядом с домом виднелось единственное чахлое персиковое дерево, которому, похоже, никогда уже не суждено расцвести. Сам домик был зажат между химчисткой, рекламирующей дохлых мух в витринах своих окон, и заброшенным трехэтажным зданием, которое можно было бы принять за пустующее, если бы не черные лица, маячившие за окнами. На противоположной стороне улицы высились разнообразные склады из осыпающегося кирпича, переделанные под жилье, а через полквартала, к югу, тянулась вереница вездесущих одноквартирных домов.
      - Не слишком шикарно, но зато свое, - промолвила Энн, ожидая, что я опровергну первую часть ее заявления. Я опровергла.
      Большая спальня Энн и комната поменьше - для гостей - располагались на втором этаже. Крохотная спальня за кухней принадлежала ее брату, там все еще пахло лекарствами и сигарами. Энн, вероятно, собиралась предложить нижнюю комнату Винсенту, а маленькую гостевую - мне. Я ненавязчиво продиктовала ей: уступить нам две верхние комнаты, а самой перебраться вниз. Пока она переносила свою одежду и личные вещи, я осмотрела остальной дом.
      Здесь была еще маленькая столовая, слишком официальная для своих размеров, крохотная гостиная, забитая мебелью и изобиловавшая большим количеством пятен на стенах, кухня, такая же холодная и неприютная, как и сама Энн, комната брата, ванная и миниатюрное заднее крыльцо, выходившее во дворик размером не больше собачьей конуры.
      Я открыла заднюю дверь, чтобы впустить немного свежего воздуха в затхлый дом, и мимо моих ног проскользнул толстый серый кот.
      - Ой, Пушок! - воскликнула Энн, застыв с целой охапкой одежды. - Это мой ребеночек. За ним присматривала миссис Пагнелли, но он почувствовал, что мамочка вернулась. Ты без меня не плакал? - обратилась она к коту.
      Я улыбнулась и сделала шаг назад. Считается, что женщины в моем возрасте должны любить котов, тащить их к себе в дом при каждой возможности и вообще прыгать как идиотки вокруг этих надменных и предательских животных. Когда я была девочкой лет шести-семи, не больше, моя тетка каждое лето привозила с собой толстого сиамца. Я всегда боялась, что как-нибудь ночью он уляжется на мое лицо и я задохнусь. Помню, как задушила этого кота в мешке, пока взрослые пили лимонад на заднем дворе. Потом запихала его в корыто с водой и оставила за соседским сараем, где часто собиралась свора рыжих собак. Когда обработка Энн будет закончена, я не удивлюсь, если с ее "ребеночком" произойдет подобный несчастный случай.
      Человеку, обладающему Способностью, весьма несложно использовать окружающих, гораздо сложнее подвергнуть их успешной обработке. Когда Нина, Вилли и я почти полвека тому назад начали в Вене Игру, мы забавлялись тем, что использовали посторонних людей и мало задумывались о необходимости последующей ликвидации этих одушевленных инструментов. Позднее, когда мы повзрослели и усовершенствовались в применении своей Способности, каждый из нас ощутил потребность в компаньоне - полуслуге-полутелохранителе, - который был бы так идеально настроен на восприятие наших нужд, что использование его не требовало бы от нас почти никаких усилий. До того как двадцать пять лет назад я нашла мистера Торна в Швейцарии, я путешествовала с мадам Тремон, а до нее - с молодым человеком, которого я называла Чарлзом, из дешевой юношеской сентиментальности дав ему имя своего последнего возлюбленного. Нина и Вилли сменили целую вереницу пешек, пока рядом с Вилли роковым образом не оказались два его последних компаньона, а рядом с Ниной - ненавистная Баррет Крамер. Такая обработка требует некоторого времени, хотя решающими становятся первые дни. Сложность заключается в необходимости сохранить пустую оболочку личности, но исключить для нее какую-либо возможность независимых действий. И хотя поступки становятся регулярными, они должны оставаться автономными в том смысле, что простые ежедневные обязанности и действия осуществляются самостоятельно без какого-либо прямого руководства. Чтобы появляться на людях с такими обработанными ассистентами, в них необходимо сохранять некое подобие неповторимой индивидуальности Преимущества такой обработки очевидны. Тогда как использовать одновременно двух людей трудно, даже почти невозможно, хотя Нина и была способна на это, управлять действиями двух обработанных пешек не представляет никакого труда. Вилли никогда никуда не отправлялся без двух своих "приятелей", а Нина, до того как впала в феминизм, разъезжала с пятью-шестью молодыми красивыми телами.
      Обрабатывать Энн Бишоп было просто - она сама стремилась к тому, чтобы подчиниться. За те три дня, что я отдыхала в ее доме, она была доведена до соответствующей кондиции. С Винсентом дело обстояло иначе. Хотя мое начальное "обучение" уничтожило в нем все проявления воли высшего порядка, его подсознание продолжало оставаться необузданным и плохо управляемым клубком страхов, предрассудков, желаний, похоти и взрывов ненависти. Я не хотела их вытравлять - ведь они были источниками той энергии, которая могла потребоваться мне позднее. В течение этих трех длинных дней перед Рождеством 1980 года я отдыхала в чуть спертой атмосфере дома Энн Бишоп и изучала темное подсознание эмоциональных джунглей Винсента, оставляя в нем пути и механизмы для дальнейшего использования.
      В воскресенье, 21 декабря, я завтракала тем, что приготовила Энн, и расспрашивала ее о друзьях, средствах к существованию и прочих житейских подробностях. Выяснилось, что друзей у нее нет, да и жизни как таковой тоже. Время от времени ее навещала миссис Пагнелли, соседка, она же иногда присматривала за Пушком. При упоминании о пропавшем коте глаза Энн наполнились слезами, и я почувствовала, как мысли ее заскользили в сторону, будто машина по черному льду. Я увеличила мозговое давление и вернула ее обратно к новой и главной страсти - желанию доставить мне удовольствие.
      На банковском счете Энн находилось 73 тысячи долларов. Как многие эгоистичные старухи, ощущающие приближение унылого конца своей унылой жизни, в течение многих десятилетий она жила на грани нищеты, копила деньги и акции, как сумасшедшая белка, складывающая желуди, которые ей никогда не понадобятся. Я предложила Энн перевести все ее ценные бумаги в наличные деньги на следующей неделе, и она сочла, что это прекрасная мысль.
      Мы как раз обсуждали источники ее доходов, когда она упомянула Ропщущую Обитель.
      - Общество платит мне небольшую стипендию за то, что я приглядываю за ней, вожу туда иногда частные экскурсии, проветриваю, когда она закрывается на долгое время, как, например, сейчас...
      - Что это за Общество? - поинтересовалась я.
      - Филадельфийское Общество сохранения достопримечательностей, - пояснила Энн.
      - А что это за достопримечательность - Ропщущая Обитель? - спросила я.
      - О, мне бы очень хотелось показать ее вам! - с энтузиазмом откликнулась Энн. - До нее отсюда всего один квартал ходьбы...
      Три дня отдыха и обработки этих двоих утомили меня, и я с готовностью кивнула.
      - После завтрака, - промолвила я. - Если у меня возникнет желание пройтись.
      Даже сейчас мне трудно передать все очарование и внешнюю несуразность Ропщущей Обители. Хотя она и была довольно несуразна. Располагалась Обитель непосредственно на вымощенной разбитым кирпичом Джермантаун-стрит - несколько прекрасных старых зданий в окружении баров, лавок старьевщиков, гастрономов и дешевых магазинчиков. Переулки, отходящие от главной улицы в этом месте, упирались в самые настоящие трущобы, ряды одноквартирных домов и пустующие стоянки. Но здесь, под табличкой "Джермантаун-стрит 5267", за рядом парковочных счетчиков и двумя почерневшими от копоти дубами, немилосердно изрезанными ножами, в десяти футах от оживленного движения, громыхающих троллейбусов и бесконечного шествия цветных пешеходов, высилось старинное каменное чудо, покрытое дранкой, с настоящими резными ставнями на окнах.
      Внутрь вели две парадные двери. Энн достала ключи на искореженном кольце и открыла восточный вход. Внутри было темно - сквозь окна с тяжелыми шторами и плотно подогнанными ставнями свет не проникал. Пахло стариной, вековым деревом и мебельным лаком. Мне показалось, что я вернулась домой.
      - Здание построил в 1744 году Джон Вистер, - начала Энн. Голос ее становился громче, постепенно приобретая интонации гида. - Он был филадельфийским купцом и пользовался этим домом в летнее время. Потом дом стал круглогодичной резиденцией семьи.
      Мы перешли из маленькой прихожей в гостиную. Пол, выложенный резным паркетом, был натерт до блеска. Лепнина потолка была выполнена в элегантном и скромном стиле "обручального кольца". У камина стояло кресло. Рядом, на столике XVIII столетия, высилась единственная свеча в старинном шандале. Ни электрических лампочек, ни штепсельных розеток не было видно.