«The Crook Factory» 1999, перевод Р. Волошина

Глава 1

В конце концов он сделал это 2 июля 1961 года в штате Айдахо, в своем новом доме с видом на высокие горные вершины, на реку, протекавшую в долине, и на кладбище, где были похоронены его друзья. Впрочем, подозреваю, этот дом ничего для него не значил.

Когда эта весть достигла моих ушей, я находился на Кубе.

Я вижу в этом некую иронию, поскольку не возвращался на Кубу в течение девятнадцати лет, миновавших с тех пор, когда я расстался с Хемингуэем. Еще более странным мне кажется тот факт, что 2 июля 1961 года мне исполнилось сорок пять лет. Весь этот день я ходил за низкорослым грязным мужчиной по грязным барам, а потом провел за рулем всю ночь, продолжая следить за ним — он проехал триста пятьдесят километров по необитаемым джунглям, мимо бронированного локомотива в Санта-Кларе, которым отмечен поворот на Ремедиос. Прежде чем покончить дела с грязным коротышкой, я провел в тростниковых полях и пальмовых зарослях еще день и ночь и впервые услышал радио только в отеле «Перла» в Санта-Кларе, где остановился промочить горло. Из динамика неслась печальная, едва ли не похоронная музыка, но я не обратил на нее внимания и ни с кем не разговаривал. О смерти Хемингуэя я узнал только вечером, по возвращении в Гавану, когда выписывался из гостиницы в здании, где находилось посольство США — до того, как несколько месяцев назад, в январе, Кастро вышвырнул из страны американцев.

— Вы слышали, сеньор? — произнес семидесятилетний носильщик, ставя мои сумки на тротуар.

— О чем? — спросил я. Старик знал обо мне только то, что я — делец из Колумбии, и если у него было для меня личное сообщение, это не сулило ничего хорошего.

— Писатель умер, — сказал старик. Его впалые щеки, покрытые седой щетиной, судорожно дрогнули.

— Какой писатель? — спросил я, глядя на часы. Мне нужно было успеть на самолет, отправлявшийся в восемь вечера.

— Сеньор Папа, — ответил носильщик.

Я замер, держа запястье у лица. Несколько мгновений мне было трудно сосредоточить взгляд на циферблате.

— Хемингуэй? — спросил я.

— Да, — сказал старик, продолжая кивать и после того, как произнес последнее слово.

— Как это произошло? — спросил я.

— Выстрел в голову, — объяснил старик. — Он сделал это собственной рукой.

«Еще бы», — подумал я и спросил:

— Когда?

— Два дня назад, — ответил старик и тяжело вздохнул.

Я почувствовал запах рома. — В Соединенных Штатах, — добавил он таким тоном, будто это все объясняло.

— Sic transit hijo de puta, — пробормотал я себе под нос.

В пристойном переводе это означало примерно следующее:

«Так уходит сын шлюхи».

Голова старика на морщинистой шее резко дернулась назад, словно ему закатили оплеуху. Его робкие слезящиеся глаза внезапно полыхнули гневом, граничащим с ненавистью.

Он поставил мой багаж на пол вестибюля, словно освобождая руки для драки. Я сообразил, что он, должно быть, хорошо знал Хемингуэя.

Я поднял правую руку, выставив ладонь вперед.

— Все в порядке, — сказал я. — Это слова самого писателя. Хемингуэй произнес их, когда во время Великой революции с острова прогнали Батисту.

Носильщик кивнул, но его глаза продолжали сердито сверкать. Я дал ему два песо и зашагал прочь, оставив вещи у двери.

Первым моим побуждением было разыскать автомобиль, на котором я ездил и который бросил на улице неподалеку от Старого города, и отправиться к финке. Но тут же понял, что это не слишком удачная мысль. Я должен был добраться до аэропорта и как можно быстрее покинуть страну, а не шляться по окрестностям, словно какой-нибудь турист. Вдобавок финку конфисковало революционное правительство, и теперь ее охраняли солдаты.

«Что они там охраняют?» — подумал я. Тысячи книг, которые он не смог вывезти из страны? Дюжины его кошек? Его винтовки, ружья и охотничьи трофеи? Его яхту? Кстати, где сейчас находится «Пилар»? Все еще на приколе у Кохимара или служит государству?

Как бы то ни было, я точно знал, что весь этот год поместье Хемингуэя служило лагерем для сирот и бывших попрошаек, которых теперь обучали военному делу. Правда, в Гаване ходили слухи, что этих оборванных вояк не пускали в дом — они жили в палатках рядом с теннисными кортами, но их команданте спал во флигеле для гостей, наверняка на той самой кровати, которая была моей, когда мы руководили оттуда «Хитрым делом». Под подкладкой моего костюма хранился негатив, на котором была ясно запечатлена противовоздушная батарея, установленная Фиделем в патио дома Стейнхарта на холме по соседству с фермой писателя, — шестнадцать советских стомиллиметровых зенитных орудий для обороны Гаваны с позиций на высотах. К ним были приставлены восемьдесят семь кубинских артиллеристов и шесть русских советников.

Нет, путь в финку мне заказан. По крайней мере, сегодняшним жарким летним вечером.

Я прошагал одиннадцать кварталов по улице Обиспо до «Флоридиты». Уже теперь, всего год спустя после революции, улицы казались вымершими, по сравнению с плотными потоками машин и пешеходов, которые я помню по началу 40-х.

Из бара вышли четыре советских офицера. Они были изрядно пьяны и орали песни. Кубинцы, оказавшиеся в эту минуту на улице Обиспо — юноши в белых рубашках и миловидные девушки в коротких юбках, — лишь отводили взгляд, когда русские стали мочиться при людях. Даже проститутки не приближались к ним.

Я знал, что «Флоридита» также отошла в собственность государства, но сегодня вечером бар работал. Я слышал, что в 50-х там установили кондиционеры, но либо мой информатор был введен в заблуждение, либо после революции охлаждение воздуха стало непозволительной роскошью, потому что все жалюзи были подняты, а двери открыты нараспашку — точь-в-точь, как в те времена, когда мы выпивали здесь с Хемингуэем.

Разумеется, я не стал входить туда. Я глубже надвинул свою «федору» и, проходя мимо бара, смотрел в другую сторону, лишь однажды заглянув внутрь, когда мое лицо оказалось в тени.

Любимый табурет Хемингуэя у дальнего левого края стойки рядом со стеной был свободен. Ничего странного. Нынешний хозяин бара — государство — распорядился, чтобы на нем никто не сидел. Над пустым табуретом, превращенным в мемориал, красовался бюст писателя — темный, бесформенный и аляповатый. Я слышал, что поклонники преподнесли его Хемингуэю, после того как он получил Нобелевскую премию за свою пошлую рыбацкую повесть. Бармен — не Константе Рибаилахия, мой знакомый «кантинеро», а более молодой мужчина средних лет — надраивал стойку напротив табурета, как будто в любую минуту ожидал возвращения писателя из морского похода.

Дойдя до узкой улочки О'Рили, я повернул назад к отелю.

— О господи, — прошептал я, смахивая пот из-под шляпной ленты. Того и гляди кубинцы сделают Хемингуэя кем-то вроде коммунистического святого. Я и раньше встречал такое в католических странах после успешных марксистских переворотов. Верующих изгоняли из храмов, но им по-прежнему были нужны эти чертовы «santos». Социалистические режимы повсеместно старались угодить им, возводя бюсты Маркса, расписывая стены гигантскими изображениями Фиделя и развешивая плакаты с портретами Че Гевары. Я улыбнулся, представив Хемингуэя в роли главного святого Гаваны, и торопливо пересек улицу, чтобы не попасть под колеса колонны русских военных машин.

— La tenia cogida la baja, — прошептал я, извлекая из памяти фразу на полузабытом гаванском сленге. Этот город, более чем все остальные, должен «знать свои слабые места», уметь угадывать подводные камни.

Тем вечером я вылетел из Гаваны, намного больше занятый размышлениями о возможных последствиях моего визита в замаскированный лагерь к югу от Ремедиоса, чем об обстоятельствах смерти Хемингуэя. Однако в последующие недели, месяцы и годы именно эти обстоятельства, именно эта смерть стали для меня навязчивой идеей.

В первых сообщениях «Америкэн Пресс» говорилось, что Хемингуэй чистил одну из своих винтовок, и та случайно выстрелила. Я сразу понял, что это чепуха. Хемингуэй ухаживал за своим оружием с юности и никогда не допустил бы такой оплошности. Чуть позже в выпусках новостей было подтверждено, что он вышиб себе мозги. Но каким образом? Я помнил, что единственный бой на кулаках между мной и писателем завязался из-за того, что он пытался продемонстрировать мне, как совершаются самоубийства. Он поставил приклад своего «манлихера» на циновку в гостиной, приложил дуло к губам, сказал: «В рот, Джо; небо — самое мягкое место черепа», — и нажал спусковой крючок большим пальцем ноги. Курок сухо щелкнул, Хемингуэй поднял лицо и улыбнулся, словно ожидая от меня одобрения.

«Это было очень глупо», — отозвался я.

Хемингуэй швырнул «манлихер» в кресло, расписанное цветами, покачался с пятки на носок, пошевелил пальцами и спросил:

«Что ты сказал, Джо?»

«Это было очень глупо, — повторил я. — Но даже будь все иначе, только „mariconi“ суют стволы себе в рот».

В самом мягком переводе слово «mariconi» означает «гомик», «голубой». Мы вышли из дома к бассейну и затеяли там драку, забыв о правилах — просто накинулись друг на друга с кулаками.

В тот июльский день 1961 года, в Айдахо, Хемингуэю не было нужды засовывать ствол себе в рот. Вскоре после сообщения о гибели его последней жены выяснилось, что он убил себя из винтовки — двуствольной винтовки двенадцатого калибра, хотя более поздние сообщения расходились на этот счет. Впоследствии брат Хемингуэя Лестер написал, будто бы тот застрелился из двуствольного «ричардсона» двенадцатого калибра. Первый биограф Хемингуэя утверждал, будто бы он выбрал двуствольный «босс» с глушителем, свою любимую винтовку для стрельбы по голубям. Я думаю, это был «босс».

«Ричардсон» с полированными стволами — отличное оружие для появлений на публике, но для того, чтобы снести себе верхушку черепа, он слишком аляповат. Я вспомнил, как однажды на «Пилар» Хемингуэй читал статью из «Нью-Йорк Тайме» о двух пистолетах-близнецах генерала Джорджа Пэттона с перламутровыми накладками на рукоятках. Хемингуэй расхохотался и сказал: «Пэттон будет взбешен. Он всегда поправляет этих слабоумных газетчиков. Накладки его пистолетов сделаны из слоновой кости. Он говорит, что носить револьверы с перламутровой рукояткой может только женоподобный вертопрах, и я с ним согласен». Для меня «ричардсон» с серебристыми стволами представляется чем-то в том же духе, когда речь идет о столь серьезном деле, как самоубийство.

Однако, по мере того как проходили недели, месяцы и годы, я начинал сознавать, что самым главным обстоятельством смерти Хемингуэя является отнюдь не то, какое оружие он выбрал.

За несколько месяцев до гибели писатель утвердился в мысли о том, что ФБР подслушивает его телефон, следит за ним и, сговорившись со службой бюджетных поступлений, фабрикует против него обвинение в неуплате налогов, которое грозило ему разорением. Именно этот навязчивый страх перед гонениями со стороны ФБР убедил четвертую жену Хемингуэя в том, что он превратился в параноика, одержимого манией преследования. Именно тогда жена и друзья поместили его в клинику «Мейо» для лечения электрошоком.

Сеансы разрушили память Хемингуэя, отняли у него сексуальное влечение, погубили его писательский талант, но не излечили от паранойи. Вечером накануне самоубийства жена и друзья повезли его ужинать в ресторан «Христиания» в Кетчуме. Хемингуэй потребовал, чтобы его усадили спиной к стене. Двое мужчин за соседним столиком показались ему подозрительными. Когда жена Хемингуэя и его друг по имени Джордж Браун подозвали официантку и спросили, кто эти люди, девушка ответила, что это продавцы из универмага «Твин Фоллз». «Нет, — заявил Хемингуэй, — они из ФБР».

Еще один его друг, А. И. Хотчер, написал о практически аналогичном происшествии в том же ресторане. За несколько месяцев до этого случая, в ноябре 1960 года, Хемингуэй рассказал ему о том, что за ним следит ФБР, что его телефон прослушивается, а в доме и в автомобиле установлены «жучки».

Хотчер и жена Хемингуэя Мэри повезли его в ту же самую «Христианию». На середине занимательного рассказа о тех временах, когда в Кетчуме бушевала «золотая лихорадка», писатель вдруг умолк на полуслове и заявил о своем желании уйти. На тарелках еще оставалось много еды, и когда Мэри спросила, что его беспокоит, Хемингуэй ответил: «Двое фэбээровцев у бара».

Хотчер подошел к своему приятелю — его звали Чак Эткинс, он ужинал вместе с женой за столиком неподалеку — и спросил, не знает ли он этих людей. «Еще бы, — ответил Эткинс, уроженец Кетчума. — Это продавцы. Бывают здесь раз в месяц уже пять лет. Только не говори мне, что Эрнест встревожился из-за них».

Теперь мне известно, что эти двое действительно наезжали в Кетчум раз в месяц на протяжении пяти лет и торговали вразнос энциклопедиями. Они и впрямь были сотрудниками ФБР, специальными агентами из отделения в Биллингсе, как и двое других мужчин, сидевших в «Христианин» субботним вечером 1 июля 1961 года. Они следили за Хемингуэем. Они подслушивали его телефон и установили «жучки», правда, только в доме — в автомобиле их не было. Минувшей зимой, а потом и весной еще двое агентов ФБР следили за Хемингуэем, когда тот летал на частном самолете в Рочестер, штат Миннесота, где его лечили электрошоком. Во время первого путешествия, в ноябре 1960 года, через две недели после «приступа паранойи» в ресторане, самолет с агентами приземлился спустя минуты после того, как на поле сел «Команч» с Хемингуэем и его врачом. Но там уже ждали четверо сотрудников рочестерского отделения, и они сопровождали писателя в двух неприметных «Шевроле» — один из них ехал позади, а другой впереди машины, которая везла Хемингуэя и доктора Савьерса.

Согласно рапорту — одному из тысяч «незарегистрированных» донесений, которые ложились в личные досье Эдгара Гувера под грифом «О/К» (официально/конфиденциальные), якобы «пропавшие» месяцы спустя после смерти директора Бюро в мае 1972 года, во время этой первой поездки наблюдавшие за Хемингуэем агенты проникли вслед за ним в госпиталь Св. Марии, куда его поместили под именем Джорджа Савьерса, однако, когда писателя перевели в клинику «Мейо», сотрудники ФБР остались за ее воротами и вскоре покинули свой пост. Судя по дальнейшим донесениям, ФБР допрашивало доктора Ховарда П. Рома, старшего консультанта психиатрического отделения, который руководил «психотерапевтической программой» лечения Хемингуэя. По свидетельству этих же документов, сотрудники ФБР обсуждали с Ромом целесообразность электрошоковых мероприятий в случае Хемингуэя еще до того, как их предложили писателю и его жене.

Как я уже упоминал, та часть досье под грифом «О/К», которая находилась в личном распоряжении Гувера — все двадцать три каталожных шкафа, — была «утрачена» после смерти директора 2 мая 1972 года, наступившей в возрасте семидесяти семи лет. Тем утром, спустя менее часа после известия о его кончине, генеральный прокурор США Ричард Клейндьенст, переговорив с президентом Никсоном, вызвал заместителя директора ФБР Джона Мора и приказал опечатать кабинет Гувера и обеспечить неприкосновенность всех документов.

Вскоре после полудня Мор направил генеральному прокурору следующее сообщение:

«В согласии с вашими инструкциями, личный кабинет мистера Гувера был опечатан сегодня в 11.40. Для этого нам пришлось сменить замок в двери. Насколько я могу судить, содержимое кабинета сохранено в том же состоянии, как если бы директор прибыл туда сегодня утром. Единственный ключ находится у меня».

Через час Клейндьенст доложил Никсону, что «документам ничто не угрожает», имея в виду тайные досье, наличие которых в кабинете Гувера не вызывало сомнений ни у одного человека из официальных кругов Вашингтона.

Однако Джон Мор умолчал о том, что Гувер не держал эти досье в своем кабинете. Все самые секретные документы ФБР хранились у секретаря директора, пятидесятипятилетней Хелен Ганди. К тому времени, когда начали опечатывать кабинет Гувера, мисс Ганди разобрала бумаги, рассортировала, отобрала ненужные и уничтожила многие из них, а остальные уложила в картонные коробки и спрятала их в подвале дома Гувера.

Через полтора месяца секретные досье были перевезены в новое место и навсегда утрачены для ФБР и официального Вашингтона.

Но я забегаю вперед. Сейчас для нас гораздо важнее события, происшедшие утром 2 июля 1961 года, в день моего сорокапятилетия и последний день земного существования Эрнеста Хемингуэя. Эти события заставили меня поклясться сделать две вещи, прежде чем я умру. Первая — отыскать и предать гласности секретные материалы ФБР о Хемингуэе — заняла более десятка лет и поставила под угрозу мою жизнь и свободу. Однако я с самого начала понимал, что куда труднее будет выполнить второе обещание, которое я дал себе в июле 1961 года. В своей жизни я составил тысячи рапортов, но этот опыт не помог мне написать данную повесть в той манере, которую я выбрал. Хемингуэй-литератор мог бы оказать мне помощь — его немало позабавило бы то, что в конечном итоге я был вынужден попытаться изложить эту историю, пользуясь хитроумными трюками из его репертуара. «Беллетристика — это попытка представить вымысел таким образом, что он звучит правдивее самой правды». «Нет, — возразил я тогда. — Правда есть правда. А художественная литература — это нагромождение лжи, маскирующейся под истину».

Что ж, посмотрим.

События утра 2 июля 1961 года в Кетчуме, штат Айдахо...

Только Эрнест Хемингуэй знает правду об этих событиях, но их результат достаточно очевиден.

Согласно показаниям четвертой жены писателя и его многочисленных друзей, за несколько месяцев до и после второй серии сеансов электрошока в мае и июне Хемингуэй не раз безуспешно пытался покончить жизнь самоубийством.

Однажды, возвращаясь в клинику «Мейо», он хотел войти в круг вращающегося пропеллера самолета, который разогревал моторы, дожидаясь его на аэродроме. В другой раз один из друзей Хемингуэя не без труда отнял у него заряженный пистолет. Это случилось в доме писателя.

Невзирая на это, Мэри Хемингуэй запирала его винтовки и пистолеты в подвальной оружейной комнате, но оставляла ключи на виду, на кухонном подоконнике, поскольку, мол, «никто не имеет права ограничивать доступ человека к его имуществу». Я размышлял над этим много лет. Жена и друзья сочли себя вправе подвергнуть Хемингуэя электрошоковой терапии, разрушившей его мозг и личность, и вместе с тем Мэри не пожелала держать оружие взаперти от Хемингуэя, когда его депрессия обострялась до такой степени, что он был готов наложить на себя руки.

Утром в понедельник 2 июля 1961 года Хемингуэй по своему обыкновению проснулся рано. Утро было прекрасное, солнечное и безоблачное. Кроме него, в доме находилась только Мэри, она спала в отдельной комнате. Она не проснулась, когда Хемингуэй на цыпочках прошел по застланной ковром лестнице, взял ключи с подоконника, спустился в оружейную и выбрал — по крайней мере, я так думаю — свой верный «босс» двенадцатого калибра. Потом он поднялся обратно, пересек гостиную, вошел в прихожую с плиточным полом, зарядил оба ствола, упер приклад в пол, приложил стволы ко лбу — я не думаю, что он сунул их в рот — и спустил оба курка.

Я привожу эти подробности, поскольку считаю очень важным то обстоятельство, что он не захотел попросту зарядить винтовку в оружейной комнате и выстрелить в себя там же, в подвале, где звук могли приглушить двери, ковры на полах и шлакобетонные стены. Он принес оружие в прихожую, на площадку лестницы, туда, где Мэри никак не могла бы добраться до телефона или выйти из дома, не переступив через труп и лужу крови, осколки черепа и брызги мозга, породившего все эти рассказы и повести, весь тот вымысел, который, как некогда пытался убедить меня Хемингуэй, был правдивее самой правды.

За несколько месяцев до этого Хемингуэя попросили написать пару простых предложений для книги в честь инаугурации президента Кеннеди. После нескольких часов бесплодных стараний Хемингуэй пал духом и расплакался в присутствии своего врача; великий писатель не мог завершить даже самую примитивную фразу.

Однако он еще был коммуникабелен, и, подозреваю, место и способ самоубийства оказались его последним посланием.

Разумеется, оно было адресовано Мэри, а вместе с ней и Эдгару Гуверу, ОСС — теперь оно называется ЦРУ — и всем тем, кто принимал участие в событиях конца апреля — середины сентября 1942 года, когда Хемингуэй играл в шпионов и имел дело с нацистскими агентами и «топтунами» из ФБР, британскими разведчиками, кубинскими политиками и полицейскими, испанскими священниками и аристократами, десятилетними соглядатаями и немецкими подлодками. Я не льщу себя надеждой, что Хемингуэй вспоминал обо мне в то утро, но если его послание было именно тем, чем оно мне кажется — последним яростным стремлением объявить пат в затянувшейся на десятилетия партии, вместо того чтобы получить позорный мат от терпеливого, но безжалостного врага, — то, пожалуй, и я был вплетен в замысловатую ткань мыслей, посетивших его в то утро, — неприметная фигура в вычурном узоре.

Я надеюсь, что в утро моего сорокапятилетия, в последние мгновения своей жизни, Хемингуэй думал — если, конечно, депрессия и мучительные страдания не отняли у него роскоши связного мышления — не только о своем последнем решительном жесте отчаяния двенадцатого калибра, но также о всех победах, которые он одержал в своей долгой войне с невидимыми противниками.

Мне хотелось бы знать, думал ли он о «Хитром деле».

Глава 2

В конце апреля 1942 года господин Гувер вызвал меня в Вашингтон. Телеграмма разыскала меня в Мехико-Сити.

В ней содержался приказ «явиться к директору со всей возможной быстротой, используя для этого любые средства». Это несколько облегчало мою задачу, поскольку все в ФБР знали, каким мелочным и прижимистым порой бывает Гувер. Как правило, вызов в Вашингтон, даже из Мехико или Боготы, сулил тебе путешествие верхом, на автомобиле, на лодке и поезде и подразумевал крайнюю бережливость.

Утром того дня, когда у меня была назначена встреча с директором, я после пересадок в Техасе, Миссури и Огайо очутился в международном аэропорту Вашингтона. Я не без любопытства выглянул в иллюминатор серебристого «ДС-3».

Было прекрасное утро, в ярком апрельском солнце отчетливо виднелись купол Капитолия и памятник Вашингтону, но меня интересовал сам аэропорт. До сих пор, прилетая в столицу, я приземлялся на старом аэродроме «Гувер Филд» по ту сторону Потомака, рядом с арлингтонским Национальным кладбищем. Я не был в городе с минувшего лета, но слышал, что еще до трагедии Пирл-Харбора армия, даже не получив разрешения президента, начала строить огромное пятиугольное здание своей новой штаб-квартиры на месте прежнего аэропорта.

Перед посадкой самолет описал круг, и я заметил, что новый Национальный аэропорт расположен удобнее прежнего, ближе к деловой части города. Было видно, что его сооружение еще не окончено; новенький терминал до сих пор был окружен строительной техникой и облеплен рабочими, словно муравьями. Также я заметил возводимое здание новой штаб-квартиры армии. Уже тогда пресса начала величать его «Пентагоном», и с моего наблюдательного пункта на высоте километра подобное название представлялось вполне уместным, поскольку, хотя это чудище было завершено только наполовину, его фундамент и растущие стены располагались отчетливым пятиугольником. Одни только парковочные площадки целиком занимали территорию бывшего аэродрома «Гувер Филд» и примыкавшего к нему увеселительного парка, и я видел колонны военных грузовиков, тянувшихся к завершенной части здания, вероятно, чтобы доставить туда столы, пишущие машинки и прочие бюрократические атрибуты обновленной, раздувшейся армии.

Звук двигателей изменился, самолет пошел на снижение, и я откинулся на спинку кресла. Мне нравился старый «Гувер Филд», хотя он представлял собой всего лишь травяную полоску между парком с одной стороны и болотами с другой.

Шоссе графства, Милитари-роуд, тянулось поперек посадочной полосы — не параллельно, а под прямым углом, — и несколько лет назад я читал, что в свое время управляющего аэропорта арестовали и отдали под суд за попытку установить светофор, чтобы прекращать движение на шоссе во время приземления большегрузных самолетов. Дорожная полиция графства ликвидировала незаконный светофор. Меня это не беспокоило; каждый раз, когда я прилетал в Вашингтон, пилотам хватало умения втиснуть самолет между легковыми и грузовыми автомобилями, пересекавшими его путь. Я припомнил, что в бывшем аэропорту не имелось диспетчерской башни как таковой, и конус-ветряк был прикреплен к высшей точке «русских горок» в соседнем парке.

Самолет приземлился и зарулил на стоянку; я вышел из салона третьим и торопливо спустился по трапу на теплый гудрон, поправляя на поясе пистолет. С собой у меня была сумка со сменой белья, чистой рубашкой и моим вторым темным костюмом, но я не знал, хватит ли мне времени снять номер в отеле, принять душ, побриться и переодеться перед встречей с Гувером. Эта мысль обеспокоила меня. Директор требовал, чтобы сотрудники являлись к нему в своем лучшем выходном костюме, даже если речь шла о специальных агентах, которые провели день и ночь, пересаживаясь из самолета в самолет, пересекая из конца в конец Мексику и Штаты.

Шагая по новому аэровокзалу, в котором все еще пахло краской и штукатуркой, я задержался у газетного киоска.

Один из заголовков «Вашингтон Дейли Ньюс» гласил: «Количество жертв венерических заболеваний таково, что ими можно переполнить стадион». Я попытался вспомнить, сколько зрителей вмещает старый стадион «Гриффитс». По меньшей мере, тридцать тысяч. Оглядев толпу юнцов в новеньких, с иголочки мундирах сухопутных войск, военного флота, военной полиции, берегового патруля и морской пехоты, каждый из которых целовался на прощание по меньшей мере с одной девушкой, я удивился тому, что эпидемия венерических болезней приняла с начала войны столь скромный размах.

Я пересек аэровокзал, направляясь к телефонным будкам у выходных дверей. Единственный шанс принять душ и переодеться заключался в том, чтобы разыскать моего друга Тома Диллона, с которым я учился в Квантико и проходил подготовку в Лагере "X", до того как его перевели в Вашингтон, а меня — в ОРС. Том до сих пор оставался холостяком — по крайней мере, когда я в последний раз говорил с ним десять месяцев назад, — а его квартира находилась неподалеку от Департамента Юстиции. Я сунул в щель десятицентовик и попросил оператора соединить меня с домашним телефоном Тома, надеясь, что сегодня у него выходной, и зная, что, как всякий полевой агент, он почти не бывает у себя в конторе даже по рабочим дням. Я услышал длинные гудки и, упав духом, уже начал нащупывать очередную монетку, когда поверх моего плеча протянулась волосатая рука и, выхватив у меня трубку, повесила ее на рычаг.

Я рывком развернулся, готовясь дать отпор солдату или моряку, имевшему глупость так подшутить надо мной, и увидел в нескольких дюймах от своего лица ухмыляющуюся физиономию Диллона.

— Я слышал, как ты назвал мой номер, — сказал Том. — Но меня нет дома.

— Тебя никогда там не бывает, — с улыбкой ответил я. Мы пожали друг другу руки. — Что ты здесь делаешь, Том? — Я понял, что он здесь не случайно.

— Меня прислал господин Лэдд. Он сказал, что у тебя встреча в Департаменте в половине двенадцатого, и велел тебя подвезти. Если хочешь привести себя в порядок, можем заехать ко мне.

— Отлично, — сказал я. Д. М. Лэдд — мои друзья в Бюро называли его «Мики» — был одним из заместителей директора и в настоящее время руководил подразделением внутренней разведки, в котором работал Том. Диллон не упомянул, что мне предстоит встретиться с директором, возможно, он даже не знал об этом, но и мне не следовало распространяться.

— Твой самолет прилетел раньше срока, — сказал Том, как бы извиняясь за то, что не встретил меня у входа.

— Пилотам не пришлось ждать, пока на шоссе образуется просвет, — ответил я. — Давай выбираться отсюда.

Том взял мою сумку и повел меня сквозь толпу к своему «Форду-Купе», припаркованному у обочины напротив центральных дверей. Крыша автомобиля была опущена; Том швырнул сумку на заднее сиденье и, спеша занять место за рулем, обежал машину с мальчишеской энергией, которая мне запомнилась еще по Квантико. Я откинулся на мягкую спинку кресла, машина выехала с территории аэропорта и помчалась к городу. Воздух был теплый и влажный, хотя и не такой жаркий и душный, к какому я привык за годы пребывания в Мексике и Колумбии. Уже миновало время года, когда в Вашингтоне можно видеть его знаменитые японские вишни в полной красе, однако широкие улицы все еще заполнял аромат их оставшихся цветов, смешиваясь с густым запахом магнолий, придававших городу столь знакомый южный колорит.

Я сказал «знакомый», но на самом деле этот город был совсем не похож на тот Вашингтон, в котором я провел несколько месяцев 38-го и 39-го и который ненадолго посетил прошлым летом. Тогда это был сонный южный городок, его просторные улицы не бывали запружены транспортом, а ритм жизни казался более спокойным и расслабленным, чем в большинстве латиноамериканских деревень, в которых я обретался с той поры. Теперь все изменилось.

Повсюду стояли «времянки», о которых я уже слышал, — мрачные серые здания из шиферного листа, каждое длиной в четверть квартала, с пятью пристройками вдоль фасада. Их возводили за неделю для прибывающих в город рабочих оборонной промышленности и чиновников, которым предстояло жить здесь на протяжении войны. «Времянки» протянулись по обе стороны Зеркального пруда напротив памятника Линкольну, загораживая водоем, — унылые строения, соединенные шаткими на вид мостиками, висящими над поверхностью пруда. Такие же «времянки» теснились вдоль Конститьюшнавеню, закрывая собой красивый парк, в котором я нередко наскоро перехватывал завтрак, и воинственно окружали памятник Вашингтону, словно серые пожиратели падали, собравшиеся на пир.

Улицы оставались такими же широкими, как я помнил, но теперь их заполонили легковые автомобили, грузовики и колонны оливково-зеленых армейских машин — в их кузовах я видел столы и кресла, пишущие машинки и каталожные шкафы, которые представлял себе, глядя в иллюминатор самолета. Америка готовилась к войне. На тротуарах было не протолкнуться, и, хотя я видел вокруг много военных мундиров, большинство прохожих носили гражданское — серые и черные костюмы, женские юбки были короче, чем мне помнилось, а открытыми плечами теперь щеголяли люди обоих полов. Все они казались молодыми и здоровыми и шагали с таким видом, будто спешили на важную встречу. У многих в руках были чемоданчики-кейсы; их носили даже женщины.

В густом потоке автомобилей по-прежнему попадались трамваи, но я заметил, что они выглядят более старыми, чем прежде; спустя минуту я сообразил, что они действительно одряхлели — должно быть, городским властям пришлось вернуть со свалок старые вагоны, чтобы удовлетворить потребности возросшего населения. Мимо меня проскрипела затейливая деревянная реликвия прошлого века со стеклами в крыше, на ее подножках висели люди, цеплявшиеся за бронзовые поручни и кожаные петли. В основном это были чернокожие.

— Ага, — сказал Том Диллон, проследив за моим взглядом. — В городе еще больше ниггеров, чем до войны.

Я кивнул. Посмотрев на нас, пассажиры трамвая могли решить, что мы — братья, а то и близнецы. Диллону исполнился тридцать один год, мне — двадцать девять, но его кожа была более гладкой и светлой, а у носа еще сохранились веснушки. Вдобавок его нос, в отличие от моего, ни разу не был сломан. В согласии с требованиями господина Гувера, мы оба носили темные костюмы и белые рубашки — разумеется, в настоящий момент рубашка Тома была свежее моей — и почти одинаковые фетровые шляпы с полями, загнутыми спереди книзу, а сзади — вверх. У обоих были уставные стрижки на пять сантиметров выше воротника, и если бы ветер сорвал с нас головные уборы, окружающие заметили бы, как тщательно мы укладывали волосы на макушках, избегая «остроконечных» причесок, столь нелюбимых директором. В правых передних карманах брюк мы оба держали обязательные в ФБР белые платочки, которыми можно вытереть ладони перед рукопожатием, если перед этим ты перенервничал или занимался физическим трудом. Господин Гувер терпеть не мог «влажных ладоней» и не хотел, чтобы это прозвище прилипало к его специальным агентам. Я и Том носили одинаковые полицейские пистолеты в черных кобурах, подвешенных к поясу и сдвинутых вправо, чтобы они поменьше оттопыривали наши пиджаки. Если Том еще не получил повышение, нам обоим платили 65 долларов в неделю — солидная сумма для 1942 года, но не слишком привлекательная для выпускников колледжей и юридических школ, отвечавших минимальным требованиям ФБР для приема на работу. Мы оба родились в Техасе в католических семьях, учились в захолустных южных колледжах и на юридических курсах.

Но на этом сходство заканчивалось. Том Диллон до сих пор произносил слова с протяжным техасским выговором. Моя семья переехала в Калифорнию, когда мне было три года, в шесть лет я вместе с родными оказался во Флориде, и, если не ошибаюсь, в моей речи не было сколько-нибудь заметного акцента. Том учился в колледже на родительские деньги. Я кое-как перебивался на стипендию футбольной команды и подрабатывал в неурочное время. Прежде чем поступить в ФБР, Том закончил юридическую школу и полностью соответствовал требованиям Гувера; я же, в виде исключения, был принят в Бюро в начале второго года учебы, в тот самый момент, когда собирался бросить курсы из-за отсутствия средств и перспектив. Причина такого исключения была проста — я бегло говорил по-испански, а Гуверу требовались испаноязычные агенты для работы в СРС, которую он тогда создавал, — агенты контрразведки, способные смешаться с латиноамериканской толпой, общаться с местными информаторами и сказать «здравствуйте» так, чтобы не получилось «травяная задница» <Испанское «грасиас» созвучно английскому «grassy ass».>.

Я оказался годен. Мой отец был мексиканец, мать — ирландка. Что обусловило еще одно различие между мной и Томом Диллоном.

Когда Диллон сказал, что в городе еще больше ниггеров, чем до войны, я с трудом подавил желание повернуться, схватить его обеими руками за затылок и ударить лицом о руль.

Меня ничуть не задела его оскорбительная реплика в адрес негров — я никогда не сотрудничал с чернокожими, не был близко знаком ни с одним из них и, подобно большинству, не скрывал своего пренебрежительного отношения к «низшему сословию» американских граждан, — но, когда Том произнес слово «ниггер», мне послышалось «цветной», «латинос» или «мокрая спина» <Нелегальный иммигрант из Мексики (переплывший или перешедший вброд реку Рио-Гранде).>.

Мой отец был мексиканцем. У меня достаточно светлая кожа, и я в достаточной мере унаследовал от матери-ирландки строение черепа и лица, чтобы сойти за типичного американского англо-протестанта, но с детства приучился стыдиться отцовского происхождения и дрался с любым и каждым, кто называл меня «мексиканцем». И поскольку мой отец умер, когда мне было шесть лет, а мать — менее года спустя, я еще более стыдился своего стыда — я не успел сказать отцу, что прощаю его за то, что он не был стопроцентным белым американцем, не успел вымолить у матери прощения за свою ненависть к ней из-за того, что она вышла замуж за мексиканца.

Это было странное чувство. С возрастом я все больше жалел о том, что не успел по-настоящему сблизиться с отцом.

Когда он ушел на Великую войну, мне еще не исполнилось пяти лет, а в шесть я узнал, что он умер за океаном — от простуды, три месяца спустя после окончания боевых действий.

Но разве я мог по-настоящему тосковать по человеку, которого почти не знал?

Между Томом Диллоном и Джо Лукасом, то есть мной, имелись и иные различия. Обязанности Тома в Отделе внутренней разведки ограничивались тем, чем занималось подавляющее большинство агентов ФБР — «расследованием». Господин Гувер многократно повторял ретивым сенаторам и конгрессменам, что Бюро ни в коем случае нельзя считать полицейским органом, что это — следственное агентство. Большую часть своего времени Том допрашивал, составлял отчеты, перепроверял данные при помощи других данных и иногда следил за людьми. Он обладал некоторым опытом «грязных» дел, а именно — установкой микрофонов и иных противозаконных средств наблюдения, но, в основном, этой деятельностью занимались специалисты. Я был одним из них.

Вдобавок Том Диллон никого не убивал.

— Итак, — заговорил Том, когда мы ехали мимо Белого дома. — Ты все еще в ОРС?

— Угу, — ответил я. Я заметил, что у входа в Белый дом со стороны Пенсильвания-авеню установлено нечто вроде пропускного пункта. Ворота по-прежнему были открыты, но создавалось впечатление, будто бы полисмен у входа готов проверить твои документы, если ты попытаешься проникнуть внутрь. Прошлым летом, когда я приезжал в город, кто угодно мог беспрепятственно пройти по территории Белого дома, разве что морской пехотинец спросил бы, что тебя привело сюда, если ты собирался войти в само здание. Когда я впервые попал в Вашингтон в середине 30-х, ворот вообще не было и на многих участках территории отсутствовала ограда. Я вспомнил, как тем летом играл на Южной поляне в бейсбол.

— Все еще в Мексике? — допытывался Том.

— Хм-мм... — пробормотал я. Мы остановились на красный свет. Мимо спешили рабочие Белого дома, у многих в руках были бурые пакеты с обедом. — Скажи мне, Том, — произнес я. — Что происходило во внутренней разведке после Пирл-Харбора? — Если бы Тома кто-нибудь спросил, он ответил бы, что «мы» поверяли друг другу тайны и говорили буквально обо всем. Правда заключалась в том, что Диллон поверял мне тайны. — Удалось ли поймать немецких или японских шпионов?

Том фыркнул. Загорелся зеленый свет, и он включил передачу.

— Черт возьми, Джо, мы с таким усердием гонялись за своими людьми, что ни на нацистов, ни на японцев не оставалось времени.

— За какими людьми? — спросил я, зная за Томом привычку опускать в разговоре имена. Когда-нибудь она может стоить ему работы. — За кем Бюро гоняется с тех пор, как началась война?

Том сунул в рот палочку резинки и начал с чавканьем жевать.

— За вице-президентом, — осторожно произнес он.

Я рассмеялся. Вице-президент Генри Эдгар Уоллес был идеалистом и честнейшим человеком. Также его считали недоумком, игрушкой в руках коммунистов.

Мой смех покоробил Тома.

— Я серьезно, Джо. Мы следим за ним с весны. «Жучки», магнитофоны и все такое прочее... Стоит ему сходить по малой нужде — и Гувер получает лабораторный анализ.

— Угу, — сказал я. — Уоллес — это нешуточная угроза...

Том не заметил моей иронии.

— Совершенно верно, — заявил он. — У нас есть доказательства того, что коммунисты намерены использовать его как активного агента.

Я пожал плечами:

— Если помнишь, русские пока еще наши союзники.

Том посмотрел на меня. Он был так потрясен, что прекратил жевать.

— Господи, Джо, не шути такими вещами. Мистер Гувер нипочем...

— Знаю, знаю, — перебил я. Японцы напали на Пирл-Харбор, а Адольф Гитлер был самым опасным человеком в мире, но Гувер славился своим стремлением в первую очередь покончить с коммунистической угрозой. — Кто еще занимает вас в настоящее время? — спросил я.

— Самнер Уэллес, — ответил Том, щурясь на ярком солнце. Мы вновь остановились у светофора. Перед нами с грохотом и звоном прокатил трамвай. Мы находились в нескольких кварталах от дома Диллона, и дорожное движение здесь было очень плотным.

— Самнер Уэллес? — переспросил я, сдвинув шляпу на затылок. Уэллес, заместитель госсекретаря, а также личный друг и советник президента, был знатоком политики латиноамериканских стран, и на нем держалась вся разведывательная деятельность в этом регионе. Не менее десятка раз его имя упоминалось в колумбийском посольстве в связи с критическими ситуациями, которые затрагивали меня лично. Ходили слухи, будто бы его сняли с поста в посольстве Штатов в Колумбии задолго до моего прибытия туда, но причин не знал никто.

— Стало быть, Уэллес — красный? — спросил я.

Том покачал головой.

— Нет. «Голубой».

— Что ты имеешь в виду?

Том повернулся ко мне, и на его лице появилась знакомая ухмылка.

— Ты слышал, что я сказал, Джо. Он — «голубой». Педик.

Гомик.

Я молча ждал.

— Это началось два года назад, в сентябре сорокового, в специальном поезде президента, возвращавшегося из Алабамы с похорон спикера Бэнкхеда. — Том повернулся с таким видом, как будто ждал, что я забросаю его расспросами. Я молчал.

Зажегся зеленый свет. Мы продвинулись вперед на несколько ярдов и остановились за колонной грузовиков и легковых машин. Чтобы перекричать гудки и рев моторов. Тому пришлось повысить голос.

— Если не ошибаюсь, Уэллес крепко выпил и позвонил, требуя прислать к нему носильщика... явились сразу несколько... и он разделся перед ними и предложил... ну, ты знаешь эти гомосексуальные штучки. — Том зарделся. Он был крутым парнем, настоящим солдатом, но в душе оставался ревностным католиком.

— Это подтвердилось? — спросил я, размышляя над тем, как отразится на СРС отставка Уэллеса.

— Да, черт возьми! — ответил Том. — Гувер приставил к Уэллесу Эда Тамма, и с тех пор Бюро уже полтора года следит за ним. Старый педераст напивается и катается по паркам, охотясь за мальчиками. Мы располагаем данными внешнего наблюдения, свидетельствами очевидцев, записями телефонных переговоров...

Я потянул шляпу вперед, чтобы прикрыть глаза. По словам людей в посольстве, которым я доверял больше остальных, Самнер Уэллес был самым мозговитым человеком в Госдепе.

— Гувер сообщил об этом президенту? — спросил я.

— Год назад, в минувшем январе, — сказал Том и выплюнул жвачку на мостовую. Машины тронулись с места, и мы свернули направо, на Висконсин-авеню. — Как утверждает Дик Феррис, который занимался этим делом вместе с Таммом, Гувер не предложил никаких рекомендаций... впрочем, у него их и не просили... и президент в сущности никак не отреагировал. Дик говорит, что впоследствии Генеральный прокурор Биддл еще раз пытался привлечь его внимание к данному вопросу, но Рузвельт лишь сказал: «Давайте не будем об этом в служебное время».

— Гомосексуальное домогательство — тяжкое преступление, — заметил я, кивнув.

— Еще бы. Дик говорит, что, по словам Тамма, Гувер особенно подчеркнул это в беседе с президентом и объяснил, что наклонности Уэллеса делают его уязвимым для шантажа.

Президент замял это дело, но ненадолго...

— Почему? — спросил я. Мне на глаза попался квартал, в котором я жил четыре года назад. Дом Диллона находился всего в трех кварталах к западу.

— Теперь Уэллесом занимается Буллит, — ответил Том, поворачивая руль обеими руками.

Уильям Кристиан Буллит. Человек, которому газетчики дали прозвище «Яго». Я не читал Шекспира, но эта аллюзия была мне понятна. У Гувера имелось досье на него, и, выполняя одно из своих заданий в Вашингтоне, я был вынужден ознакомиться с ним. Уильям Кристиан Буллит, близкий друг Рузвельта, был послом, заводившим врагов в каждой стране, куда его назначали, и ловким пройдохой, готовым втереться в печенки к любому нужному ему человеку. Как утверждало досье, он соблазнил наивную мисс Лехенд, секретаршу Рузвельта, боготворившую своего шефа, только чтобы облегчить себе доступ к президенту.

Если Буллит взялся за Самнера Уэллеса, когда-нибудь он доконает его, рассказывая о нем политическим противникам Рузвельта, нашептывая грязные истории журналистам, высказывая свои опасения госсекретарю Корделу Халлу. Буллит погубит Уэллеса не мытьем так катаньем, повергнув при этом в прах латиноамериканское отделение Госдепа, расстроив политику добрососедства, действующую в Южной Америке, и ослабив свою страну в военное время. В результате человек, которого в подпитии охватывает гомосексуальная страсть, будет изгнан с государственной службы, а Уильям Кристиан Буллит наберет очки в непрекращающейся борьбе за власть.

Ох уж этот Вашингтон!

— За кем еще охотится Бюро? — устало спросил я.

Как ни удивительно, напротив дома, в котором жил Диллон, нашлось место для парковки. Том втиснул машину в узкий промежуток и оставил двигатель работать, но затянул стояночный тормоз. Он потер переносицу.

— Нипочем не догадаешься, Джо. Я сам участвую в этом деле. Сегодня вечером мне предстоит работать. Я оставлю тебе ключи... может быть, мы увидимся завтра.

«Скорее всего, завтра меня здесь уже не будет», — подумал я и сказал:

— Отлично.

— Давай, попробуй догадаться. — Диллону явно хотелось затянуть игру.

— За Элеонорой Рузвельт, — сказал я, вздохнув.

Том моргнул.

— Будь я проклят. Ты слышал о расследовании?

— Шутишь? — отозвался я. У Гувера были досье О/К на всех влиятельных людей Вашингтона — вернее, Штатов, — и все знали, что он ненавидит Элеонору, но директор нипочем не осмелился бы преследовать члена семьи нынешнего президента. Он слишком дорожил своей должностью.

Том понял, что я ничего не знаю. Он уверенным жестом сдвинул шляпу на затылок, положил руку на руль и повернулся ко мне лицом.

— Никаких шуток, Джо. Разумеется, мы не следим за миссис Рузвельт лично, однако...

— Кажется, ты меня разыгрываешь.

— Ничуть не бывало, — сказал он, подаваясь ко мне, и я почувствовал запах мяты. — Три последних года старушка сходит с ума по некоему Джо Лашу...

Это имя было знакомо мне, я читал досье на Лаша в связи с деятельностью Конгресса американской молодежи, за которым следил в 1939 году. Я даже лично беседовал с Лашем под видом студента, интересующегося его организацией. Тогда Лаш был секретарем Конгресса — вечный студент, старше меня на десятилетия, но много моложе в душе, мальчишка в мужском теле, разменявший четвертый десяток, но оставшийся наивным зеленым юнцом. Конгресс молодежи объединял любителей словопрений левацкого толка — именно такие организации коммунисты обожают поддерживать материально и наводнять своими агентами — и пользовался особым расположением миссис Рузвельт.

— Они любовники... — продолжал Том.

— Чепуха, — перебил я. — Ей шестьдесят лет.

— Пятьдесят восемь, — поправил Том. — А Лашу тридцать три. У миссис Рузвельт собственная квартира в Нью-Йорке, и она отказалась от спец-охраны.

— Ну и что? — спросил я. — Это доказывает только то, что у нашей престарелой девушки все в порядке с мозгами. Кому захочется, чтобы типы из Казначейства дышали тебе в затылок двадцать четыре часа в сутки <Охраной членов семьи президента США занимается Федеральное Казначейство.>?

Том покачал головой.

— Господин Гувер понимает, что это кое-что значит.

У меня разболелась голова. На мгновение меня вновь одолело желание схватить Тома за галстук и бить мордой о руль до тех пор, пока его задорный веснушчатый нос не превратится в бесформенную окровавленную массу.

— Том, — негромко заговорил я. — Неужели ты хочешь сказать, что мы шпионим за миссис Рузвельт? Вскрываем ее почту?

Диллон опять покачал головой.

— Разумеется, нет, Джо. Но мы фотографируем корреспонденцию Лаша, подслушиваем его телефон и напичкали микрофонами его квартиру. Увидел бы ты письма, которые этот коммунистический прихвостень строчит для Первой Леди, Защитницы ниггеров... занятное чтиво, доложу я тебе.

— Еще бы. — Мысль о том, что и эта милая приветливая пожилая женщина пишет страстные послания мальчишке, повергла меня в уныние.

— Именно этим я займусь сегодня вечером, — продолжал Том, вновь водружая шляпу на место. — Пару недель назад Лашу отправили призывную повестку, и мы передаем его дело КРС.

— Разумно, — ответил я. Армейская контрразведывательная служба, отдел военной разведки, возглавляемый генералом Джоном Бисселем, можно было назвать кучей перепившихся обезьян, да и это прозвучало бы слишком мягко. Кто-нибудь мог бы назвать их бандой оголтелых реакционеров, но только не я. По крайней мере, не сейчас. Я знал наверняка одно — КРС не колеблясь пустила бы ищеек за миссис Рузвельт и обжучила ее квартиру и телефон. Знал я и то, что президент, при всей своей снисходительности к заблудшим овцам, вроде Самнера Уэллеса, сослал бы Бисселя на Тихий океан, как только стало бы известно, что армия следит за его женой.

Том сунул мне ключи.

— Холодное пиво в ящике со льдом, — сказал он. — Прошу прощения, но съестного в доме ни крошки. Мы сможем пообедать вместе завтра, когда я освобожусь.

— Надеюсь, — отозвался я, стискивая ключи в кулаке. — Спасибо тебе, Том. Если мне придется уйти до того, как ты вернешься завтра...

— Положи ключи под коврик, как всегда, — сказал Том.

Он наклонился, протянул ладонь поверх нагретого металла дверцы и пожал мне руку. — Мы еще увидимся, дружище.

Посмотрев вслед «Форду» Тома, влившемуся в поток машин, я торопливо побежал вверх по ступеням. Том Диллон был настоящим агентом ФБР, готовым прийти на помощь, но в общем-то ленивым, согласным жрать дерьмо мистера Гувера и его людей, если мистер Гувер велит жрать дерьмо, безупречно выполняющим приказы, но не склонным напрягать собственные мозги, поборником демократии, ненавидящим ниггеров, шлюх, гомиков и жидов. Вне всяких сомнений, Том усердно тренировался в стрельбе из пистолета в тире подвала Департамента Юстиции на дистанции, установленной для агентов Бюро, и отлично умел обращаться с автоматами, пулеметами и винтовками, а также обладал отменными навыками рукопашного боя. На бумаге он был опытным умелым убийцей. Он сумел бы выжить в трехдневной полевой операции ОРС.

Я поднялся по лестнице. Меня ждала ванная комната с душем, и я выбросил Тома из головы.

Глава 3

Главный вход в здание Департамента юстиции располагался на пересечении Девятой улицы и Пенсильвания-авеню.

По обе стороны перекрестка возвышались классические портики с четырьмя колоннами, которые начинались над окнами второго этажа и протягивались до самой крыши четырьмя этажами выше. Со стороны Пенсильвания-авеню, на пятом этаже слева от колонн, находился единственный в здании балкон — личный балкон господина Гувера. К 1942 году он успел увидеть с этого балкона восемь инаугурационных процессий сменявших друг друга президентов США и нескольких из них, возвращавшихся в гробу.

Разумеется, я знал это здание, но у меня никогда не было там своего стола. Всякий раз, приезжая в округ Колумбия, я получал назначение в районные отделения Бюро либо действовал под прикрытием. Как образцовый агент, я приехал на десять минут раньше назначенного срока, приняв душ, побрившись, напомадив волосы, в чистой рубашке и костюме, в сверкающих башмаках, аккуратно держа шляпу в сухих пальцах.

Здание было огромное, и я знал здесь кое-кого, а они, в свою очередь, — меня, однако никто из этих людей не попался мне по пути, когда я вышел из лифта на пятом этаже и направился в святая святых директора.

Кабинет Гувера находился не в центре здания, скорее — прятался поодаль. Чтобы добраться до него, приходилось идти по длинному коридору, миновать просторный конференц-зал с пепельницами, выстроившимися вдоль полированного стола, и пересечь приемную, в которой затаилась миссис Гэнди, словно знаменитый дракон, охраняющий девственницу из легенды. В 1942 году миссис Гэнди и сама уже была легендой — незаменимый сотрудник господина Гувера, отчасти страж, отчасти нянька, единственное человеческое существо, которому дозволялось просматривать, подшивать, систематизировать и читать личные досье директора. В 1942-м, когда я вошел в приемную, ей было сорок пять лет, но уже тогда в разговорах с друзьями мужского пола и с близкими сотрудниками Гувер называл ее «старой наседкой». В ней и впрямь было что-то от заботливой клуши.

— Специальный агент Лукас? — осведомилась она, когда я встал перед ней навытяжку со шляпой в руках. — Вы явились на пять минут раньше указанного времени.

Я кивнул.

— Присядьте. Директор принимает строго по расписанию.

Слово «директор» прозвучало с заглавной буквы; подавив желание улыбнуться, я послушно сел. Помещение казалось едва ли не неряшливым — два пухлых кресла и пружинный диванчик у стены. Я выбрал диванчик. Я знал, что это единственный уголок конторы директора (я думал о нем без всяких заглавных букв), который когда-либо доведется увидеть большинству агентов; как правило, Гувер встречался с подчиненными низшего ранга в конференц-зале либо здесь, в приемной. Я огляделся в надежде увидеть скальп Джона Диллинжера на одной из полок витрины у дальней стены, но экспонат, который Том Диллон и другие приятели восхищенно описывали мне в мельчайших подробностях, отсутствовал. Там было лишь несколько памятных дощечек и запыленный кубок.

Вероятно, скальп снесли в химчистку.

Ровно в одиннадцать тридцать миссис Гэнди сказала:

— Директор ждет вас, специальный агент Лукас.

Признаюсь, что, когда я входил в двери кабинета, мое сердце билось быстрее обычного.

Как только я вошел внутрь, Гувер вскочил на ноги, обежал стол, пожал мне руку в центре комнаты, жестом предложил сесть в кресло справа от стола и вернулся на свое место. По рассказам других агентов я знал, что такова была непременная процедура, когда кому-нибудь выпадало счастье встретиться с директором в его личном служебном помещении.

— Итак, специальный агент Лукас, — заговорил Гувер, откинувшись на спинку своего трона. Я упомянул о троне с сарказмом, ибо кабинет был оборудован соответствующим образом — стол и кресло стояли на возвышении, кресло директора казалось огромным по сравнению с креслом для посетителей, в котором я сидел, а за его спиной было высокое окно с поднятыми жалюзи, так что, если светило солнце, господин Гувер выглядел туманным силуэтом в ярких лучах. Но сегодня после ясного утра набежали облачка, свет в окне был тусклым, и я без труда различал черты лица директора.

В тот апрельский день 1942 года Эдгару Гуверу было сорок шесть лет, я видел его в первый и последний раз в жизни и смотрел на него оценивающим взглядом, пока он точно так же смотрел на меня. Я имею привычку — вернее сказать, слабость — при встрече с мужчинами судить о них по тому, как сложился бы между нами кулачный бой. С физической точки зрения Гувер не представлял для меня трудностей. Он был невысок для агента — примерно моего роста, как я отметил, пожимая ему руку — и если я принадлежал к легкой полусредней категории, то директор был тяжелее меня по меньше мере на двадцать фунтов. Его рост составлял около пяти футов десяти дюймов, а вес — примерно сто восемьдесят три фунта, намного больше минимальных параметров, которые он установил для сотрудников ФБР. Первым, что бросалось в глаза, была приземистость его фигуры — это впечатление подчеркивал широкий торс Гувера, переходящий в самые коротенькие ноги, какие я когда-либо видел у мужчины. Гувер был хорошо одет, его темный двубортный костюм был безупречно пошит, и он носил шелковый галстук в розовую и бордовую крапинку, который нипочем не отважился бы надеть ни один секретный агент. Я заметил в его нагрудном кармане платок той же расцветки. У Гувера были черные волосы, зачесанные назад с такой тщательностью, что казалось, будто бы его характерный мрачный взгляд вызван тем, что ему на голову натянули слишком тесный парик.

Чаще всего карикатуристы изображали Гувера в виде бульдога — прищуренные либо выпученные глаза, приплюснутый нос, массивная поджатая челюсть, — и я выхватил все эти элементы уже в первую секунду встречи, хотя мне он показался скорее китайским мопсом, чем бульдогом. Гувер двигался быстро — его выход к центру комнаты, рукопожатие и возвращение в свое кресло заняли меньше пятнадцати секунд, — и в этой быстроте угадывалась нервная энергичная целеустремленность. Если бы мне пришлось с ним драться, я бы ударил его в живот, очевидно, самое мягкое место тела, а потом в пах, но ни за что не повернулся бы к нему спиной, после того как он упал. Взгляд Гувера и то, каким образом были сложены его губы, выдавали в нем человека, который попытался бы загрызть тебя насмерть, после того как ты отсек ему руки и ноги.

— Итак, секретный агент Лукас, — повторил он, открывая толстое личное дело — вне всяких сомнений, мое. Если не считать еще нескольких папок и книги в черном кожаном переплете у его левого локтя — мы все знали, что это Библия, подарок матери, — стол Гувера был практически пуст. — Надеюсь, ваша поездка в Вашингтон была приятной?

— Да, сэр.

— Известно ли вам, зачем я вас вызвал, Лукас? — Гувер произносил слова быстро и отрывисто.

— Нет, сэр.

Директор кивнул, но, судя по всему, он не торопился посвящать меня в курс дела. Он листал мое жизнеописание, словно видел его впервые, хотя я ничуть не сомневался, что он тщательно изучил его перед встречей со мной.

— Вы родились в 1912 году, — сказал Гувер. — В... э-ээ... ага. В Браунсвилле, штат Техас.

— Да, сэр. — Гадать о причинах вызова было бессмысленно, и все же по пути из Мексики я потратил некоторое время на размышления. Я не льстил себя надеждой, что меня ждет повышение или награда. От подавляющего большинства четырех тысяч специальных агентов мистера Гувера я отличался в том году лишь тем, что убил двух человек... или трех, если он сочтет нужным прибавить к ним Кривицкого из минувшего года. Во всем ФБР не было человека, который годился на роль убийцы меньше, чем агент по особым поручениям Мелвин Пурвис, получивший награду за то, что застрелил Джона Диллинджера и Красавчика Флойда, и хотя все в Бюро знали, что этих преступников убил не он, было известно также, что Гувер заставил Пурвиса уйти в отставку в 1935-м. Пурвис стал знаменит... более знаменит, чем сам директор, который не убил и не арестовал ни одного человека. Широкая публика должна была связывать с ФБР только одно имя — Эдгар Гувер. Пурвису пришлось уйти. Именно по этой причине я никогда не требовал наград — ни за операцию в Мексике, когда мы выловили последних оставшихся там абверовских агентов, ни за два убийства в темном саманном доме, когда Шиллер и его наемный подручный пытались меня ликвидировать, ни за Кривицкого.

— У вас два брата и сестра, — сказал Гувер.

— Да, сэр.

Он оторвал взгляд от личного дела и посмотрел на меня:

— Для мексиканских католиков семья маловата.

— Мой отец родился в Мексике, а мать была ирландка, — объяснил я. Вполне могло быть и так, что Бюро лишь недавно выяснило национальность моего отца.

— Мексиканец и ирландка, — произнес Гувер. — Просто чудо, что в семье лишь четыре ребенка.

"Чудо, которое называется «эпидемия гриппа и воспаление легких», — подумал я, но ничем не выдал своих мыслей.

Гувер опять смотрел в папку.

— Вас называли дома «Хосе», специальный агент Лукас?

Отец называл меня так. Он получил американское гражданство лишь за год до смерти.

— В моем свидетельстве о рождении указано имя «Джозеф», господин Гувер.

Если меня вызвали в Вашингтон по этой причине, я был во всеоружии. Нельзя сказать, что в Бюро царила дискриминация. В 1942 году у нас служили 5702 чернокожих специальных агента — менее недели назад я видел эти цифры в отчете местного отделения ФБР в Мехико-Сити. 5690 из них поступили к нам в последние полгода, и все они работали водителями, уборщиками, поварами и письмоводителями, которых Гувер не хотел отпускать на военную службу. Он прилагал все силы, чтобы его специальные агенты были избавлены от призыва, однако после Пирл-Харбора дал понять, что любой сотрудник, пожелавший отправиться в армию, может сделать это, но обратная дорога в Бюро будет для него закрыта.

Я знал, что до Пирл-Харбора в ФБР было по меньшей мере пятеро нефов — три шофера Гувера, а также Джон Амос и Сэм Нуазетт. Амос был в преклонных годах. Он являлся слугой, телохранителем и другом Теодора Рузвельта — Рузвельт буквально умер на его руках, — и, когда в 1924 году Гувер возглавил Федеральное бюро расследований, Амос уже получал там жалованье. Однажды я видел старика на стрельбище — ему поручили чистить оружие.

Сэм Нуазетт являл собой более свежий пример того, что и негр способен добиться успеха в наших рядах; он был специальным агентом, состоявшим в личном штате Гувера — я удивился, не встретив его у входа в кабинет директора, — и зачастую служил для нас напоминанием о великодушной политике Бюро по отношению к чернокожим. Когда мне показали статью в журнале «Эбони», которая трубила о тесном сотрудничестве специального агента Нуазетта и господина Гувера, я невольно улыбнулся, прочтя фразу «отношения между этими людьми весьма точно отражают атмосферу расовых отношений, царящую в Бюро». Автор статьи был весьма недалек от истины, хотя и не в том смысле, который вкладывал в свои слова. Нуазетт — «мистер Сэм», как его называл Гувер и все остальные — был личным помощником директора и его мажордомом, которому вменялось в обязанности подать Гуверу сухое полотенце, когда тот выходит из своей персональной ванной, помочь надеть пальто и — самое главное — подшивать досье, к которым Гувер питал ненависть, сравнимую только с его страхом и ненавистью к коммунистам.

«Вас называли дома „Хосе“?» Гувер намекнул мне, что знает... вернее, Бюро знает о том, что, когда я родился, мой отец не имел американского гражданства, и с формальной точки зрения я был отродьем латиноса, «мокрой спины».

Я молча ждал, глядя на коротышку, похожего на мопса.

— В детстве вы немало путешествовали, специальный агент Лукас. Техас, затем Калифорния, Флорида. Потом вернулись в Техас, чтобы учиться в колледже...

— Так точно, сэр.

Гувер все еще смотрел в бумаги.

— Ваш отец умер во Франции. Из-за ранений, полученных на войне?

— От гриппа, — ответил я.

— Но он тогда служил в армии?

— Да, сэр. — «В трудовом батальоне, который должен был вернуться домой позже всех. Тогда-то он и подцепил грипп в самый разгар эпидемии».

— Да, да, — сказал Гувер, не отрывая глаз от папки. — Ваша мать умерла в том же году. — Только теперь он поднял лицо и чуть заметно вскинул брови.

— Воспаление легких, — объяснил я, а про себя сказал:

«Разбитое сердце».

Гувер шелестел страницами.

— Но вас и остальных детей не отдали в сиротский приют.

— Нет, сэр. Мою сестру взяла к себе семья тетки. — «В Мексике», — подумал я, молясь, чтобы в досье не оказалось сведений на этот счет. — Мы с братьями уехали во Флориду, к брату отца. У него был только один сын, который помогал ему ловить рыбу. Я и мои братья рыбачили с ним несколько лет, пока учились в школе, а потом, уже учась в колледже, я приезжал к нему каждое лето.

— Стало быть, вам знакомы острова Карибского бассейна, — сказал Гувер.

— Не то чтобы очень, сэр. Мы ловили рыбу в Заливе. Одно лето я служил на чартерном судне, которое ходило до Майами и далее до Бимини. Но на других островах я не бывал.

— Но вы знаете морское дело. — Выпуклые глаза Гувера непроницаемо уставились на меня. Я терялся в догадках, к чему он клонит.

— Да, сэр. В достаточной мере, чтобы плавать матросом.

Директор вновь посмотрел в бумаги.

— Расскажите мне об инциденте в Веракрусе, специальный агент Лукас, — велел он.

Я понял, что Гувер изучает мой рапорт, напечатанный на десяти страницах через один интервал, вложенный в личное дело.

— Известны ли вам подробности операции вплоть до того момента, когда Шиллер завербовал информатора в мексиканской полиции? — спросил я.

Гувер кивнул. На секунду солнце выглянуло из-за облаков, и его лучи хлынули в окно, создавая эффект, который так любил директор. Больше я не мог видеть глаза Гувера, только силуэт его мясистых плеч на фоне неясных очертаний спинки кресла... и блеск солнца на увлажненных маслом волосах.

— Я должен был встретиться с ними в одиннадцать вечера в доме на улице Симона Боливара и обменять сведения на деньги, — заговорил я. — Мы проделывали это десятки раз.

Я всегда приходил по меньшей мере за тридцать минут до встречи, чтобы осмотреть место. Но в данном случае они явились за полтора часа до назначенного срока, затаились в темноте и ждали, когда я возникну в проеме входной двери. Я заметил их присутствие в самый последний момент.

— Что насторожило вас, специальный агент Лукас? — произнес туманный силуэт голосом Гувера.

— Собака, сэр. Там была рыжая псина, и она лаяла всякий раз, когда я приходил. Как правило, собаки в Мексике добры к чужакам, но эта сука принадлежала крестьянину, который присматривал за домом по поручению Шиллера. Она сидела на цепи в заднем дворике. За двое суток до случившегося крестьянина взяли наши люди, и собака изголодалась.

— Значит, вы услышали ее лай?

— Нет, сэр. В том-то и дело, что не услышал. Думаю, она подняла шум, когда появился Шиллер, и тот велел своему напарнику перерезать ей горло.

Гувер усмехнулся.

— Точь-в-точь как было у Шерлока Холмса. Собака в ночи.

— Прошу прощения, сэр?..

— Вы не читали про Шерлока Холмса, специальный агент Лукас?

— Я не читаю выдуманных книг.

— Выдуманных? Вы имеете в виду романы и повести?

— Да, сэр.

— Хорошо, продолжайте. Что случилось дальше?

Я провел ладонью по полям шляпы, лежавшей у меня на коленях.

— В общем-то, ничего. Вернее, случилось многое, но очень быстро. Я уже стоял в дверях, когда сообразил, что собака не лаяла. Я решил войти. Шиллер и его компаньон не ждали меня так рано и не успели занять выгодную позицию для стрельбы. Я вошел быстро. Они стреляли в меня, но промахнулись в темноте. Я открыл ответный огонь.

Гувер сложил ладони, словно в молитве.

— Баллистическая экспертиза показала, что они вдвоем расстреляли более сорока патронов. Девятимиллиметровых.

Кажется, у них были «люгеры»?

— "Люгер" был у Лопеса, наемника, — ответил я. — Шиллер стрелял из «шмайссера».

— Из пистолета-пулемета, — сказал Гувер. — Должно быть, в маленьком доме выстрелы прозвучали очень громко.

Я кивнул.

— А вы стреляли из девятимиллиметрового «магнума» и выпустили всего четыре пули.

— Да, сэр.

— Два попадания в голову и одно — в верхнюю часть туловища. Лежа ничком. В темноте. В шуме и суматохе.

— Их выдало пламя из стволов, сэр. Я не старался непременно попасть в голову, просто целился во вспышки. Как правило, в темноте люди стреляют чуть выше, чем требуется.

Думаю, Шиллера сбил с толку грохот. Лопес был профессионалом, а Шиллер — простофилей и любителем.

— Теперь этот простофиля мертв.

— Да, сэр.

— Вы по-прежнему носите с собой девятимиллиметровый «магнум», специальный агент Лукас?

— Нет, сэр. Теперь у меня табельный полицейский пистолет.

Гувер перелистнул обратно несколько страниц.

— Кривицкий, — негромко произнес он, словно обращаясь к самому себе.

Я промолчал. Если меня ждали неприятности, то, вероятно, дело именно в том человеке, которого только что назвал Гувер. Он продолжал листать толстую папку.

Генерал Вальтер Григорьевич Кривицкий возглавлял НКВД. советскую разведывательную службу в Западной Европе, вплоть до конца 1937 года, когда он вынырнул из тени в Гааге и попросил убежища на Западе, сообщив репортерам, что «порвал со Сталиным». Ни один человек не мог бы порвать со Сталиным и остаться в живых. Кривицкий пошел по стопам Льва Троцкого, гибель которого в Мехико-сити стала самым ярким подтверждением этому неумолимому правилу.

Абвер, германская военная разведка, заинтересовалась сведениями, которыми располагал Кривицкий. Один из лучших абверовских агентов, Трауготт Андреас Рихард Протце, некогда служивший в «Marine Nachrichtendienst», военно-морской разведке Германии, поручил своим людям завербовать Кривицкого, который полагал, что, находясь у всех на виду в Париже, он может ничего не опасаться. Однако его надежды были напрасны. Теперь, когда за ним охотились убийцы из ГПУ, а вокруг кишели абверовские агенты — один из них вошел в контакт с Кривицким, представившись евреем-беженцем, которого разыскивают как нацисты, так и коммунисты, — жизнь бывшего агента НКВД значительно обесценилась.

Кривицкий переметнулся из Парижа в Штаты, и теперь, кроме ГПУ и Абвера, за этим низкорослым худощавым человеком с косматыми бровями стало гоняться еще и ФБР. И вновь Кривицкий решил, что его лучшей защитой будет жизнь на глазах у широкой общественности. Он написал книгу «Я был сталинским агентом», печатал статьи в «Сэтердей Ивнинг Пост» и даже выступал свидетелем перед Комитетом Диаса по антиамериканской деятельности. При каждом появлении на публике Кривицкий заявлял всем, кто его слушал, что за ним охотятся агенты ГПУ.

Разумеется, за ним следили, и эту охоту возглавлял киллер по кличке Ганс Красный Иуда, который только что приехал из Европы, убив там Игнатия Рейсса, еще одного перебежчика из советских секретных служб и близкого друга Кривицкого.

К тому времени, когда в 1939 году в Европе разразилась война, Кривицкий не мог выйти к газетному киоску на углу за экземпляром «Взгляда», чтобы при этом ему через плечо не заглядывали с полдюжины агентов, американских и зарубежных.

Я должен был выслеживать не Кривицкого — мне пришлось бы стоять в хвосте длинной очереди, — а Ганса Красного Иуду, который разыскивал Кривицкого. Его настоящее имя было доктор Ганс Веземанн; прежде он был марксистом и отличался по-европейски галантными светскими манерами.

Теперь он занимался похищениями и убийствами эмигрантов. Веземанн прибыл в Штаты по паспорту журналиста, и хотя ФБР узнало о его появлении в момент въезда в страну, о нем забыли до тех пор, пока не стало очевидно, что ему нужен бывший советский генерал.

Итак, в сентябре 1939 года меня вызвали в США и подключили к совместной операции ФБР и Британской координационной разведывательной группы (БКРГ), целью которой было обратить ситуацию с Кривицким и Красным Иудой к нашей пользе. Должно быть, Веземанн почувствовал, что его охота за Кривицким стала объектом внимания множества людей, поскольку он обратился к своему шефу Протце за разрешением покинуть Штаты и залечь на дно. Мы узнали об этом лишь впоследствии — британцам удалось разгадать немецкие шифры, и они время от времени скармливали нам крупицы сведений. Протце обсудил возникшее положение с главой Абвера адмиралом Канарисом, и в конце сентября 1939 года Веземанн отправился в Токио на японском судне. Там мы не могли следить за ним, но британской военно-морской разведке и БКРГ это удалось, и они немедленно сообщили нам, что сразу по прибытии в Японию Веземанн получил телеграмму от Протце с приказом возвращаться в Америку.

В этот момент я вступил в игру. Меня вызвали в Вашингтон предыдущей осенью, поскольку мы надеялись, что Веземанн укроется в Мексике, служившей центром большинства операций Абвера в западном полушарии. Однако немецкий агент провел октябрь и ноябрь в Никарагуа, дожидаясь возможности вновь попасть в Штаты. Силы Абвера в этой стране были весьма скромны, и к этому времени Веземанн опасался за свою жизнь не меньше Кривицкого. Как-то вечером на него напали три головореза, и от серьезных травм его спасло только вмешательство разжалованного моряка торгового флота США, заброшенного на чужбину. Он влез в драку и сумел разогнать убийц, отделавшись сломанным носом и ножевым ранением между ребер. Этих трех громил наняли БКРГ и ОРС — столь велика была их уверенность в моем рукопашном искусстве. Три недоумка едва не угробили меня.

У меня было простое, но надежное прикрытие. Я действовал под видом недалекого, но крепкого матроса, бывшего боксера, которого списали на берег за нападение на боцмана.

Он умудрился потерять все свои документы и американский паспорт, его разыскивала полиция Манагуа, и он был готов на все, лишь бы вырваться из этой дыры и вернуться домой. Следующие два месяца, выполняя поручения Веземанна, я и впрямь делал «все, что угодно» — в том числе работал посыльным у разрозненной группы абверовцев в Панаме, два года наблюдавших за каналом, и однажды вновь защитил Веземанна, на сей раз от настоящего нападения советского агента, — прежде чем мой подопечный начал доверять мне и свободно говорить в моем присутствии. Будучи в преклонных летах и страдая мозговым расстройством, «старина Джо» едва говорил по-английски, зато специальный агент Лукас без труда понимал немецкий, испанский и португальский, которыми пользовалась группа.

В декабре 1940 года Веземанну дали «добро» на переброску в Америку, и я был единственным помощником на жалованье, которого он взял с собой. Благодаря любезности Абвера я обзавелся поддельным паспортом взамен «утерянного».

Я заметил, что Гувер листает последние страницы моего рапорта под грифом «О/К». Именно он в начале 1940 года учредил ОРС, Особую разведывательную службу — независимое подразделение ФБР для тесного сотрудничества с БКРГ при осуществлении контрразведывательных мероприятий в Латинской Америке. Однако организация работы ОРС напоминала скорее принципы деятельности британской разведки, нежели процедуры, принятые в ФБР, и я ничуть не сомневался, что это весьма тревожило Гувера. К примеру, агенты Бюро обязаны находиться на связи круглосуточно, и для Тома Диллона было бы немыслимо потерять контакт со своим руководством более чем на час-другой. Работая с Веземанном в Никарагуа, Нью-Йорке и Вашингтоне, я порой неделями не общался с начальством и контролерами. Таковы реалии глубоко законспирированной контрразведки.

Как бы то ни было, я встретил новый, 1940 год в Нью-Йорке вместе с Веземанном и еще тремя абверовскими агентами.

Славный доктор и его друзья посетили с полдюжины самых роскошных ночных клубов Нью-Йорка — от серьезных шпионов вряд ли можно ожидать подобной опрометчивости, — а старина Джо торчал в тени у машины, прислушиваясь к радостным воплям, доносившимся со стороны Таймс-сквер и надеясь, что его задница не успеет превратиться в ледышку к тому времени, когда четверо веселящихся фрицев решат, что им пора на боковую. Злополучный Вальтер Кривицкий уже стал досадной помехой не только для НКВД и Сталина, но также и для Абвера и ФБР. Перепуганный генерал выболтал все известные ему сведения пятилетней давности о советской шпионской сети в Европе и надеялся сохранить себе жизнь, выложив данные о германской разведке, борьбу с которой он некогда возглавлял. Убийцы ГНУ по-прежнему охотились за ним, и Канарис через Протце передал Веземанну, что отныне Кривицкого не требуется похищать или допрашивать, а только ликвидировать.

Веземанн поручил это задание самому доверенному, наивному, тупому и безжалостному из своих наемников. Он поручил его мне.

В конце января Кривицкий покинул Нью-Йорк и ударился в бега. Я проследовал за генералом до Виргинии, где вошел с ним в контакт, представившись агентом ФБР и ОРС, который сможет защитить его от Абвера и ГПУ. Мы вместе вернулись в Вашингтон, округ Колумбия, и воскресным вечером 9 февраля 1941 года он зарегистрировался в отеле «Бельвью» неподалеку от Юнион-Стейшн. Вечер был холодный. Я отправился в ближайшую забегаловку и принес бутерброды в белой промасленной бумаге и стаканчики с прогорклым кофе. Мы вместе закусили бутербродами в его номере на пятом этаже.

На следующее утро горничная обнаружила в постели труп Кривицкого; рядом с его ладонью лежал чужой пистолет. Дверь номера оказалась заперта, а пожарной лестницы у окна не было.

Детективы вашингтонской полиции решили, что Кривицкий покончил жизнь самоубийством.

Доктор Ганс Веземанн был верен своему слову; он говорил, что вывезет меня из страны, и выполнил это обещание.

Поездом, машиной и пешком я добрался до Мексики, где должен был явиться к некому Францу Шиллеру и ждать дальнейших приказов. Я так и сделал. На протяжении десяти следующих месяцев, при поддержке БКРГ и местного отделения ФБР, мы выявили пятьдесят восемь абверовских агентов, практически полностью уничтожив разведывательную сеть немцев в Мексике...

Гувер оторвал взгляд от папки.

— Кривицкий, — повторил он, посмотрев на меня. Солнце вновь скрылось за облаками, и теперь я мог видеть темные глаза директора, буравящие меня. В рапорте было написано, как я трое суток уговаривал Кривицкого и наконец убедил его в безнадежности положения. Пистолет, найденный в его постели, разумеется, принадлежал мне. Я читал в темных глазах Гувера вопрос: «Не вы ли убили его, Лукас? Или попросту дали ему заряженный пистолет, не зная, выстрелит ли он в себя или в вас, и сидели в номере, пока он вышибал себе мозги?»

Молчание затянулось. Директор откашлялся и перевернул несколько страниц в папке.

— Вы проходили подготовку в Лагере "X".

— Да, — ответил я, хотя это был не вопрос, а утверждение.

— Что вы о нем думаете?

Лагерем "X" назывался британский центр секретных операций в Канаде, в предместьях Ошавы, на северном берегу озера Онтарио, неподалеку от Торонто. Его название напоминало мне дешевые кино-сериалы, однако там велась чертовски серьезная работа: обучение британских диверсантов и контрразведчиков, которым предстояло действовать по всему миру, а также агентов ФБР, для которых жестокое, кровавое ремесло шпионажа было внове. Все сотрудники ОРС прошли первоначальную подготовку в Лагере "X". Основной курс включал в себя слежку за корреспонденцией — перехват, копирование и возвращение ее в обычные почтовые каналы, — а также искусство тайного наблюдения: визуального, фотографического, электронного; кроме этого, нас учили убивать голыми руками, знакомили со сложными шифровальными системами, экзотическим оружием, радиотехникой и многим другим.

— Я получил там прекрасную подготовку.

— Лучше, чем в Квантико <Квантико — основной учебный центр ФБР.>?

— Там все было иначе.

— Вы знакомы со Стефенсоном, — сказал Гувер.

— Встречался с ним несколько раз, сэр. — Уильям Стефенсон, канадский миллионер, руководил всеми операциями Британской координационной разведывательной группы.

В 1940 году Уинстон Черчилль лично направил его в США с двумя заданиями: официально он должен был организовать масштабные операции MI6 для выслеживания в Штатах абверовских агентов, а вторая, секретная, задача состояла в том, чтобы любой ценой втянуть Америку в войну.

Эти замыслы меня не интересовали. Одной из моих целей в Лагере "X" было наблюдение за британцами, чем я и занимался — мне довелось сфотографировать не только секретную переписку Черчилля и Стефенсона, но и планы центра по внедрению диверсантов в Чехословакию в 1942 году для ликвидации шефа Гестапо Рейнхарда Гейдриха.

— Опишите его, — велел Гувер.

— Уильяма Стефенсона? — тупо переспросил я. Мне было известно, что Гувер знаком со Стефенсоном и работал с ним, когда канадец впервые появился в США. Гувер похвалялся, что именно он придумал название БКРГ.

— Опишите его, — повторил директор.

— Приятной внешности, — заговорил я. — Невысок ростом, в весе пера. Носит костюмы-тройки «Севиль Роу». Спокойный, но очень уверенный в себе. Никогда не позволяет себя фотографировать. К тридцатилетнему возрасту стал мультимиллионером... изобрел какой-то способ передачи изображений по радио. Специальной разведывательной подготовки не проходил, но обладает прирожденным талантом в этой области.

— Вы боксировали с ним в Лагере "X", — сказал Гувер, вновь заглянув в папку.

— Да, сэр.

— Кто кого?..

— Мы ограничились всего двумя раундами спарринга, сэр. Формально никто из нас не победил, поскольку...

— Но как вы сами считаете — кто сильнее?

— У меня длиннее руки и больше вес. Однако Стефенсон боксировал лучше. Если бы кто-нибудь вел счет, он бы выиграл оба раунда по очкам. Он без труда держал мои удары, оставаясь на ногах, и предпочитал ближний бой. Можно сказать, он победил.

Гувер усмехнулся.

— Считаете ли вы его хорошим руководителем контрразведки?

«Лучшим в мире», — подумал я и сказал:

— Да, сэр.

— Известны ли вам имена кого-нибудь из американских знаменитостей, которых он завербовал?

— Да, сэр, — ответил я. — Эррол Флинн, Грета Гарбо, Марлен Дитрих... писатель Рекс Стаут... Если ему требуется пустить тот или иной слух, он пользуется услугами Уолтера Уинчелла и Уолтера Липпмана. На него работает несколько тысяч человек, среди них — около трехсот американцев-любителей, вроде тех, которых я назвал.

— Эррол Флинн, — пробормотал Гувер, качая головой. — Вы ходите в кино, Лукас?

— Изредка, сэр.

Гувер вновь криво ухмыльнулся.

— Значит, вы готовы поверить в выдуманную историю, когда ее показывают на экране, но отвергаете, если она напечатана на бумаге?

Я не знал, что сказать, и промолчал.

Гувер откинулся на спинку кресла и закрыл толстую папку.

— Специальный агент Лукас, у меня для вас задание на Кубе. Вы вылетаете туда завтра утром.

— Да, сэр, — отозвался я. Куба? Что стряслось на Кубе?

Я знал, что ФБР держит там своих людей, как и повсюду в Западном полушарии, но вряд ли их больше двадцати человек.

Я вспомнил, что резидентом Бюро на острове был Реймонд Ледди, атташе гаванского посольства. Но больше об операциях ФБР на Кубе я ничего не знал и сомневался, что Абвер ведет там сколько-нибудь активную деятельность.

— Знаете ли вы писателя по имени Эрнест Хемингуэй? — спросил Гувер, облокотившись о кресло правой рукой. Он так крепко стиснул челюсти, что мне почудился скрип зубов.

— Только по статьям в газетах, — ответил я. — Если не ошибаюсь, он — прославленный охотник-любитель. Делает большие деньги. Водит дружбу с Марлен Дитрих. Его книги экранизируются. По-моему, он живет в Ки-Уэст.

— Жил раньше, — поправил меня Гувер. — Несколько лет назад он перебрался на Кубу и годами находится там безвыездно. Сейчас он со своей третьей женой живет неподалеку от Гаваны.

Я ждал.

Гувер вздохнул, протянул руку, коснулся Библии, лежавшей на его столе, и опять вздохнул.

— Хемингуэй — лжец и выдумщик, специальный агент Лукас. Лжец, хвастун и, возможно, коммунист.

— В каком смысле — лжец? — спросил я, гадая, почему это так волнует Бюро.

Гувер вновь улыбнулся. Уголки его губ чуть раздвинулись, на мгновение показав мелкие белые зубы.

— Минуту спустя вы увидите его досье, — сказал он. — Впрочем, могу привести один пример. Во время войны Хемингуэй водил в Италии санитарный фургон. Рядом с ним взорвалась мина, и его доставили в госпиталь со шрапнельными ранами. Год спустя Хемингуэй заявил репортерам, что его вдобавок настигла очередь, выпущенная из крупнокалиберного пулемета — одна из пуль задела коленную чашечку, — и после этого он протащил раненого итальянского солдата сто пятьдесят шагов до командного поста и только там потерял сознание.

Мне оставалось лишь кивнуть. Если Хемингуэй и впрямь сказал такое, значит, он действительно лжец. Ранение в колено — самое болезненное из всех, какие только можно себе представить. Если в коленную чашечку Хемингуэя угодила шрапнель и он смог пройти несколько шагов, не говоря ужо том, чтобы тащить раненого, то он — чертовски крепкий сукин сын. Однако пулеметные пули — это массивные стремительные дьяволы, назначение которых — разрывать кости и мышцы и убивать дух. Если писатель утверждал, будто бы ему в колено и ногу попала очередь и он еще нес кого-то сто пятьдесят шагов, то он, несомненно, лжец. Но что из того?

Казалось, Гувер прочел мои мысли, хотя я был уверен, что на моем лице отражалось только вежливое внимание.

— Хемингуэй хочет организовать на Кубе группу по борьбе со шпионажем, — сказал директор. — В понедельник он говорил об этом в посольстве с Эллисом Бриггсом и Бобом Джойсом, а в пятницу его принял посол Спруилл Браден, и Хемингуэй официально предложил ему свой план.

Я кивнул. Сегодня была среда. Я получил телеграмму Гувера в четверг.

— Полагаю, вы знакомы с послом Браденом, — сказал Гувер.

— Да, сэр. — Я работал с Браденом в прошлом году, когда он действовал в Колумбии; теперь он был послом США на Кубе.

— Вы хотите что-то спросить? — произнес Гувер.

— Да, сэр. Почему гражданскому лицу... писателю было позволено отнимать время у посла, предлагая идиотскую мысль об учреждении самодеятельной шпионской сети-?

Гувер потер подбородок.

— У Хемингуэя на острове множество друзей, — сказал он. — Многие из них — ветераны Гражданской войны в Испании. Хемингуэй утверждает, что в 1937 году он организовал в Мадриде группу для выполнения секретных операций...

— Это правда, сэр?

Гувер моргнул, словно изумляясь тому, что его перебили, открыл было рот и, прежде чем заговорить, покачал головой.

— Нет. Хемингуэй действительно был в Испании, но только как корреспондент. По всей видимости, разведывательная сеть — плод его фантазии, хотя он поддерживал там контакт с многими агентами коммунистов. Коммунисты бессовестно использовали его, чтобы передавать свои сообщения... а он был только рад помочь им. Все это есть в досье, которое я дам вам сегодня для ознакомления. — Гувер склонился над столом и вновь сцепил пальцы. — Специальный агент Лукас, вы будете осуществлять связь с Хемингуэем и его полоумной шайкой. Вы будете действовать под прикрытием. К Хемингуэю вас прикомандирует посольство, а не ФБР.

— Кого же я в таком случае буду там представлять, сэр?

— Браден сообщит Хемингуэю, что ваше участие — непременное условие, при котором посольство одобрит его замысел. Вас представят как оперативника ОРС, специалиста по контрразведке.

Я невольно улыбнулся. Гувер сказал, что я буду действовать под чужой маской, но это было мое истинное лицо.

— А если Хемингуэй догадается, что ОРС — это ФБР?

Директор покачал массивной головой, и на его напомаженных волосах сверкнули отблески солнца.

— Вряд ли он знаком хотя бы с азами шпионажа и контрразведки, а уж тем более — с подробностями организационной структуры. Вдобавок Браден заверит Хемингуэя, что вы будете получать приказы только от него — то есть от Хемингуэя — и что вы не станете связываться ни с посольством, ни с курьерами без его разрешения.

— Перед кем же я буду отчитываться на самом деле, сэр?

— В Гаване вас найдет наш человек, — ответил Гувер. — Мы будем действовать, минуя посольство и местное отделение ФБР. В сущности, между вами и мной будет только один курьер. Инструкцию по осуществлению связи вы получите у мисс Гэнди.

Выражение моего лица не изменилось, но я был потрясен.

Неужели это задание настолько важно, что меня и директора будет разделять одно-единственное звено? Гувер обожал созданную им систему и ненавидел людей, стремившихся ее обойти. К чему такое грубое нарушение субординации?

Я плотнее сжал губы, дожидаясь продолжения.

— Для вас забронирован билет на утренний рейс до Гаваны с пересадкой в Майами, — сказал директор. — Завтра вы ненадолго встретитесь со своим связником, а в пятницу будете присутствовать на совещании в посольстве, в ходе которого Хемингуэй изложит свой план. План получит одобрение. Хемингуэю дадут возможность осуществить свою глупую затею.

— Да, сэр, — отозвался я. Вероятно, в этом и состояло наказание, которого я ожидал — бросить меня в непривычные условия, заставить играть в глупые игры, пока у меня не истощится терпение и я не подам в отставку или не попрошусь в армию.

— Известно ли вам, какое название для своей организации Хемингуэй предложил Бобу Джойсу и Эллису Бриггсу? — натянутым тоном осведомился Гувер.

— Нет, сэр.

— "Преступная лавочка".

Я лишь покачал головой.

— Теперь слушайте приказ. — Гувер подался ко мне еще ближе. — Вы должны заручиться доверием Хемингуэя и докладывать мне, кто этот человек. Кто он и что он. Приложите все свои силы и умение и выясните, что стоит за его бредовыми идеями. Мне необходимо знать, что им движет и чего он на самом деле хочет.

Я молча кивнул.

— И держите меня в курсе относительно деятельности его дурацкой шайки на Кубе, Лукас. Докладывайте подробно и ежедневно. Если потребуется, с картами и иллюстрациями.

Казалось, директор почти закончил, но я чувствовал, что это еще не все.

— Этот человек сует свой нос в район, где возможно проведение ответственных операций по обеспечению национальной безопасности, — заговорил наконец Гувер, откидываясь на спинку кресла. Из-за окна, у которого он сидел, послышался звук грома. — Хемингуэй может только помешать нам, — продолжал директор. — Ваша задача — ставить нас в известность о его поступках, с тем чтобы мы могли нейтрализовать ущерб от деятельности любительской группы, которую он намерен создать. И прекратить эту деятельность, если мы сочтем это необходимым. Но до поступления соответствующего приказа вы будете играть при Хемингуэе роль советника, помощника, благосклонного наблюдателя и солдата.

Я в последний раз кивнул и поднял с колен шляпу.

— Сегодня вы изучите официально-конфиденциальное досье на Хемингуэя, полагаясь при этом исключительно на свою память, — добавил директор.

Он мог бы и не говорить этого. Ни один документ под грифом «О/К» не покидал здания ФБР.

— Мисс Гэнди выдаст вам досье на два часа, — сказал Гувер, — и найдет для вас место, где вы сможете прочесть его без помех. Если не ошибаюсь, кабинет моего заместителя Толсона сегодня свободен. Папка объемистая, но двух часов вам хватит, если вы достаточно быстро читаете. — Директор поднялся на ноги.

Я последовал его примеру.

Мы не стали вновь обмениваться рукопожатием. Гувер обогнул свой стол с той же энергичной стремительностью, с которой приветствовал меня, но на сей раз он подошел к двери, распахнул ее и велел мисс Гэнди приготовить досье.

При этом он одной рукой придерживал дверную ручку, а другой поправил носовой платок в нагрудном кармане.

Я вышел в дверь, поворачиваясь на ходу, чтобы не оказаться спиной к директору.

— Специальный агент Лукас, — заговорил он, и мисс Гэнди застыла поодаль в почтительном ожидании.

— Слушаю, сэр.

— Хемингуэй — лжец и хвастун, но, говорят, он обладает своеобразным грубоватым обаянием. Не поддайтесь ему и не забудьте, на кого вы работаете и что должны сделать.

— Да, сэр... я хотел сказать, ни в коем случае, сэр.

Гувер кивнул и захлопнул дверь. Больше я с ним не встречался.

Вслед за мисс Гэнди я прошел в кабинет Толсона.

Глава 4

В самолете Вашингтон — Майами было людно и шумно, зато после пересадки до Гаваны я летел практически в пустом салоне. Прежде чем ко мне подсел Иен Флеминг, у меня было несколько минут поразмыслить об Эдгаре Гувере и Эрнесте Хемингуэе.

Мисс Гэнди задержалась вместе со мной в кабинете заместителя директора ровно настолько, чтобы убедиться, что я сел в кресло для посетителей, а не в личное кресло господина Толсона, после чего едва ли не на цыпочках удалилась, беззвучно притворив за собой дверь. Несколько секунд я осматривал кабинет — обычную комнату вашингтонского бюрократа: по стенам висели снимки хозяина, пожимающего руки всем подряд — от Франклина Делано Рузвельта до совсем еще юной Ширли Темпл, множество фотографий дипломов, врученных ему Гувером, и даже одна фотография встревоженного Толсона, стоящего за массивной кинокамерой в Голливуде, где он, вероятно, присутствовал в качестве консультанта на съемках какой-нибудь художественной либо документальной ленты, курируемой ФБР. Кабинет Гувера был весьма примечательным исключением из традиции развешивать снимки на стенах; я заметил, что там было лишь одно фото — официальный портрет Харлана Фиска Стоуна, бывшего Генерального прокурора, который рекомендовал Гувера на должность директора Бюро в 1924 году.

В кабинете заместителя директора не было снимка, на котором Клайд Толсон и Эдгар Гувер держались бы за руки или целовались.

В 30-е годы ходили слухи, сплетни, даже появилось несколько грязных статеек — одну из них тиснул в «Кольерсе» некий Рей Такер, — утверждавших, будто бы Гувер — «голубой» и с ближайшим соратником Клайдом Толсоном его связывают интересные отношения. Все, кто знал директора многие годы — и я в том числе, — понимали, что это полная чушь.

Эдгар Гувер был маменькиным сынком, он жил с матерью вплоть до ее смерти, когда самому ему исполнилось сорок два, а их обоих, Гувера и Толсона, считали застенчивыми, нелюдимыми во внерабочее время людьми, и за несколько минут, проведенных в обществе директора, я ощутил в его поведении корректность учителя пресвитерианской воскресной школы, начисто отвергавшую любые намеки на постыдную тайную жизнь, которую ему приписывали.

Мои природные склонности и подготовка, полученная в ОРС, теоретически должны были сделать меня специалистом по оценке людей, способным втереться в доверие к предполагаемому законспирированному агенту и разглядеть истинное лицо под тщательно продуманной маской. Однако было бы смешно полагать, что короткое пребывание рядом с директором и еще более короткое — в кабинете Толсона могут что-либо сказать мне об этих людях. Тем не менее впоследствии я никогда не задумывался об отношениях, связывающих директора с его заместителем.

Закончив любоваться стенами кабинета Толсона, я раскрыл досье Хемингуэя и приступил к чтению. Гувер выдал мне папку на два часа. Она не была уж очень толстой, но обычному человеку потребовалось бы все отведенное время, чтобы изучить напечатанные через один интервал рапорты агентов и газетные вырезки. Мне хватило двадцати минут, чтобы прочесть их и выучить назубок.

В 1942 году мне еще не встречалась фраза «фотографическая память», но я знал, что обладаю этой способностью. Это не был приобретенный навык, я ему не учился, однако с детства умел безукоризненно запоминать страницы текста и сложные изображения и в полном смысле этого слова «воочию» видел их, извлекая из памяти. Вероятно, это была одна из причин моей неприязни к выдуманным романам и повестям — помнить тома лжи, слово за словом, картинку за картинкой, было бы для меня непосильной ношей.

Досье Эрнеста Хемингуэя было не слишком увлекательным чтивом. Его открывала стандартная биографическая справка, и, как подсказывал мне опыт, в ней наверняка содержались фактические ошибки. Эрнест Миллер Хемингуэй родился в Оук-Парк, штат Иллинойс, 21 июля 1899 года — тогда это был самостоятельный населенный пункт в предместьях Чикаго. Указывалось, что он был вторым из шести детей в семье, но имена братьев и сестер не приводились. Отец: Кларенс Эдмондс Хемингуэй, по профессии врач. Мать в девичестве — Грейс Хилл.

Сведения о юности Хемингуэя ограничивались тем, что он окончил школу в Оук-Парке, некоторое время работал в «Канзас-Сити Стар» и пытался попасть в армию в течение Великой войны. В досье был вложен отказ по причине дефекта зрения. Внизу этой страницы чьей-то рукой — очевидно, сотрудника Бюро — было приписано: «Вступил в Красный Крест, водил санитарную машину в Италии, ранен осколками мины у Фоссалита ди Пьяве в июле 1918 года».

Справку завершали данные о семейном положении:

«В 1920 г, вступил в брак с Хедли Ричардсон, развелся в 1927 г.; в 1927 г, вступил в брак с Полин Пфейфер, развелся в 1940 г.; в 1940 г, вступил в брак с Мартой Геллхорн...»

В разделе «профессия/занятия» справка была лаконична:

"В качестве источника средств к существованию Хемингуэй указывает литературный труд; он является автором таких романов, как «И восходит солнце», «Прощай, оружие», «Иметь и не иметь» и «Великий Гэтсби».

По всей видимости, Бюро всерьез заинтересовалось писателем в 1935 году, когда он опубликовал в левацком журнале «Новые массы» статью «Кто убил ветеранов?» В статье из 2800 слов — она была подшита к досье — Хемингуэй рассказывает о последствиях урагана, пронесшегося над Флорида-Кис в День труда 1935 года. Это была самая сильная буря столетия, и она унесла множество человеческих жизней, в том числе около тысячи сотрудников Федерального агентства по борьбе с безработицей, в большинстве своем — ветеранов, проживавших во временных поселениях на островах. Судя по всему, писатель одним из первых добрался до района бедствия на шлюпке и едва ли не с наслаждением описывает трупы двух женщин, «обнаженные, заброшенные водой на деревья, разбухшие и воняющие, с мухами между ног». Однако в основном статья посвящена критике вашингтонских политиков и бюрократов, которые послали людей в столь опасное место и не сумели спасти их, когда разразилась буря.

«Состоятельные люди, яхтсмены и любители рыбной ловли, вроде Гувера и президента Рузвельта, — писал Хемингуэй, — избегают приближаться к островам Флорида-Кис в штормовую погоду, чтобы не подвергать опасности себя и свои суда — их личную собственность. Однако ветераны, особенно те, кто вынужден трудиться в поте лица, — не собственность. Это всего лишь человеческие существа, неудачники, которым нечего терять, кроме своей жизни». Хемингуэй бросает бюрократам обвинение в непредумышленном убийстве.

В досье имелись и рапорты агентов, но это были копии с донесений, в основном американских или коммунистических агентов — среди них были и американские коммунисты, — принимавших участие в Гражданской войне в Испании. Хемингуэй упоминался в них лишь мельком. В 1937 году интеллектуалы левого толка слетались к Мадриду, словно мухи на кучу навоза, и попытка подать участие Хемингуэя в этой войне как нечто из ряда вон выходящее показалась мне наивной. Основным источником материала для Хемингуэя в отеле «Гайлорд» был Михаил Кольцов, молодой корреспондент «Правды» и «Известий», и американец, казалось, принимал все, что ему скармливали коммунисты, за чистую монету.

Гораздо больше рапортов с тревогой сообщали о причастности Хемингуэя к пропагандистской ленте «Испанская земля» — он писал об этом фильме и выступал на коммунистических митингах по сбору денежных средств, — но я не усмотрел в этом признаков подрывной деятельности. После пика Депрессии две трети голливудских звезд и девяносто процентов интеллигенции Нью-Йорка боролись за звание марксистов; в сущности, Хемингуэй примкнул к этому движению одним из последних.

Самые свежие донесения сообщали о контактах Хемингуэя с коммунистами и левацки настроенными американцами. Среди них был рапорт агента ФБР, следившего за писателем в прошлом месяце в Мехико-Сити. Хемингуэй и его жена нанесли визит американскому миллионеру в его мексиканском летнем доме. Агенты, подобные Тому Диллону, называли его «одним из множества богачей, оболваненных коммунистами». Я знал миллионера, о котором шла речь, и сам наблюдал за ним два года назад, но в совершенно иной связи.

Его никто не оболванивал, просто он был чересчур впечатлительным человеком, разбогатевшим во время Депрессии, разорившей миллионы людей, и до сих пор искал способ искупить свои грехи.

Последним документом в досье была записка.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

ОТ АГЕНТА ФБР Р. Г. ЛЕДДИ, ГАВАНА, КУБА

ДЛЯ ДИРЕКТОРА ФБР ЭДГАРА ГУВЕРА, ДЕПАРТАМЕНТ ЮСТИЦИИ, ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ

15 АПРЕЛЯ 1942 г.

«В начале 40-х Бюро подверглось нападкам в связи с арестами в Детройте лиц, обвиненных в том, что они нарушали нейтралитет, участвуя в вербовке солдат для Республиканской армии Испании. Господин Хемингуэй был в числе тех, кто подписал декларацию с уничтожающей критикой в адрес Бюро, в связи с вышеупомянутым делом. На матче хай-алай господин Хемингуэй представил меня своему другу как сотрудника Гестапо. Я выразил свое неудовлетворение по этому поводу, и он тут же поправил себя, сказав, что я — один из консулов США...»

Я громко рассмеялся. Документ описывал предложения Хемингуэя об организации контрразведывательной группы, недавно сделанные им Роберту Джойсу, первому секретарю посольства, но Ледди вновь и вновь упоминал об оскорблении, которое ему нанесли во время игры в хай-алай. Разумеется, ФБР было ничем иным, как американским гестапо, и этот намек довел Реймонда Ледди до белого каления, хотя он и скрывал свою ярость за уклончивыми двусмысленными фразами, типичными для официальной переписки ФБР.

Я покачал головой, вообразив, как прозвучали слова писателя на фоне зрительского рева и выкриков букмекеров. Господин Гувер был прав. Если я не буду осторожен, то и впрямь начну симпатизировать Хемингуэю.

— Джозеф? Джозеф, старина! То-то я гляжу — знакомый затылок. Как поживаешь, приятель?

Я сразу узнал этот голос — отрывистый и вместе с тем протяжный оксфордский выговор и занудный тон человека, склонного к ироничности.

— Здравствуйте, коммандер Флеминг, — сказал я, поднимая взгляд на его худощавую фигуру.

— Ян, дружище. Если помнишь, в лагере мы перешли на «ты».

— Ян, — сказал я. Флеминг выглядел точно так же, как во время нашей последней встречи более года назад; высокий, подтянутый, с длинным носом, чувственными губами и завитком волос на бледном лбу. Невзирая на время года и жару, на нем был традиционный твидовый британский костюм, который казался дорогим и хорошо сшитым, но скроенным на человека двадцатью фунтами тяжелее. Флеминг курил сигарету в мундштуке, и то, как он стискивал мундштук в зубах либо размахивал им, подчеркивая свои слова, наводило меня на мысль о том, что он подражает манерам Рузвельта. Я лишь надеялся, что он не сядет рядом со мной в кресло у прохода.

— Позволишь к тебе присоединиться, Джозеф?

— Разумеется. — Я отвернулся от иллюминатора, в котором зелень прибрежного мелководья сменялась синевой глубин Залива, и бросил взгляд через плечо. Четыре ряда кресел за нашими спинами были свободны; самолет шел практически пустым. Наш разговор никто не мог подслушать из-за гула двигателей и пропеллеров.

— Забавно, что мы встретились здесь. Куда ты направляешься?

— Это рейс до Кубы, Ян. А ты куда летишь?

Он стряхнул пепел в проход и взмахнул мундштуком:

— Возвращаюсь домой через Бермуды. Решил выкроить немного времени для чтения.

Куба была так же далека от его пути, как если бы он летел через Бермуды в нью-йоркскую контору БКРГ, но его слова о чтении были мне понятны. Одним из самых крупных успехов Британской координационной группы безопасности за последние три года была организация огромного перлюстрационного пункта на Бермудах. Вся переписка между Южной Америкой и Европой, включая дипломатическую почту всех посольств, шла через эти острова. Уильям Стефенсон открыл на Бермудах пункт перехвата, где корреспонденцию вскрывали, фотографировали либо копировали, после чего ее обрабатывала большая группа шифровальщиков, а иногда, прежде чем отправить в Берлин, Рим, Мадрид или Бухарест, в нее вносились изменения.

Меня лишь удивило, почему Флеминг говорит об этом едва ли не открытым текстом.

— Кстати, Джозеф, — произнес британец, — на прошлой неделе я виделся с Уильямом, и он просил передать тебе привет, если наши дороги пересекутся. По-моему, ты был его любимчиком, старина. Самым лучшим, умным и все такое прочее.

Жаль только, что не все ваши парни отличаются такой сообразительностью Я познакомился с Яном Флемингом в канадском Лагере "X". Нас представил друг другу Уильям Стефенсон. Флеминг был еще одним из тех одаренных любителей, которых британцы — особенно Черчилль — предпочитали упорным и методичным, но медлительным профессионалам. Флеминга «открыл» не Черчилль, а адмирал Джон Годфри, глава английской морской разведки, коллега и противник Канариса, руководителя германского Абвера. Как мне рассказывали, в 39-м, когда разразилась война, Флемингу исполнился тридцать один год, и он был лондонским хлыщом, тяготившимся своей работой в семейной брокерской конторе. Также он слыл одним из тех вечных юнцов, которые ищут развлечений на горнолыжных склонах, за рулем скоростных автомобилей и в постелях прекрасных дам. Вероятно, адмирал Годфри увидел в этом денди творческую жилку, потому что он присвоил молодому брокеру звание морского офицера и назначил его своим личным помощником по особым поручениям, после чего отпустил в свободный поиск с заданием генерировать идеи.

Некоторые идеи Флеминга открыто обсуждались в Лагере "X". Воплощением одной из них стала штурмовая группа номер 30 — отряд из бродяг и преступников, которых готовили для совершения поистине невероятных операций в германском тылу. Группа Флеминга, заброшенная во Францию после того, как страну захватили фашисты, похищала целые корабли с самой современной военной техникой. Ходили слухи, что Флеминг нанимал швейцарских астрологов, дабы убедить крайне суеверного Рудольфа Гесса, будто бы лучшее, что он может сделать для своего фюрера, — это заключить мир между Германией и Англией. В результате Гесс совершил свой безумный перелет в одиночку до британских островов, был сбит над Шотландией и навсегда заключен в тюрьму, где он выдал службам MI5 и MI6 множество сведений о внутреннем мире германской иерархии.

— Главная трудность с теми парнями, которых Эдгар присылал в лагерь после тебя, старина, — продолжал тянуть Флеминг, называя «Эдгаром» директора ФБР, — заключается в том, что их отправляют в поле с единственным напутствием — «пойти и посмотреть». Все парни Эдгара отлично умеют смотреть, но лишь немногие из них способны «видеть».

Я скептически кивнул, хотя был готов согласиться с мнением Флеминга и Стефенсона о способностях сотрудников ФБР к разведывательной деятельности. Невзирая на утверждения Гувера о том, что мы — следственная служба, а не силовая, Бюро в сущности оставалось полицейской организацией.

ФБР арестовывало шпионов — Гувер даже хотел арестовать Стефенсона, когда выяснилось, что именно он распорядился ликвидировать нацистского агента в Нью-Йорке. Этот агент передавал сведения о маршрутах конвоев, на нем лежала вина за гибель тысяч тонн грузов союзников, и тем не менее директор не желал нарушать законы США. Если не считать нескольких сотрудников ОРС, никто в Бюро не мыслил категориями разведки и не был склонен следить за шпионами, перевербовывать или ликвидировать их, вместо того чтобы просто арестовывать.

— И уж если речь зашла о способности видеть, — продолжал Флеминг, — то я вижу, что этот ваш писатель, который обретается в Гаване, может попасть в сферу наших профессиональных интересов.

Я уверен, что мое лицо осталось бесстрастным, хотя в глубине души был искренне изумлен. С тех пор, когда Хемингуэй впервые обратился со своим предложением в гаванское посольство, прошло... сколько? Неделя?

— Вот как? — произнес я.

Флеминг вынул мундштук изо рта и бросил мне кривую ухмылку.

— Ах да, я и забыл, старина. Если не ошибаюсь, мы говорили об этом в Канаде. Ты ведь не читаешь беллетристику?

— Я покачал головой. Зачем, черт возьми, он столь откровенно выведывает мои намерения? Почему Стефенсона и БКРГ так интересует бессмысленное задание, которое мне поручили?

— Джозеф, — голос Флеминга зазвучал тише, серьезнее, почти без этого раздражающего меня акцента, — ты помнишь наш разговор об излюбленном приеме Желтого адмирала, который он использует против своих конкурентов?

— Смутно. — Да, я помнил эту беседу. Флеминг, Стефенсон и еще несколько человек говорили в лагере о потрясающей способности Канариса — именно его называли Желтым адмиралом — столкнуть лбами соперничающие с ним разведывательные службы, в данном случае — М15 и М16, английские органы внутренней и, соответственно, внешней разведки.

— Впрочем, неважно, — сказал Флеминг, стряхивая пепел. — Недавно мне в голову пришла интересная мысль. Хочешь, я расскажу тебе одну историю, Джозеф?

— С удовольствием послушаю, — ответил я. Флеминг начинал свою шпионскую карьеру как любитель, но он был отнюдь не дурак — по крайней мере в том, что касалось разведки, — и теперь, после трех лет войны, он стал настоящим специалистом своего дела. Я ничуть не сомневался, что история, которую он вознамерился мне рассказать, и была истинной причиной его «случайной» встречи со мной на борту самолета до Кубы.

— В августе прошлого года, — заговорил Флеминг, — я оказался в Лиссабоне. Ты бывал в Португалии, Джозеф?

Я покачал головой, уверенный в том, что ему известно, что я никогда не покидал Западное полушарие.

— Интересный город. Особенно сейчас, во время войны, если ты понимаешь, что я имею в виду. Как бы то ни было, в ту пору там находился югослав по фамилии Попов. Я несколько раз столкнулся с ним нос к носу. Тебе что-нибудь говорит эта фамилия, старина?

Я сделал вид, будто напрягаю память, и вновь покачал головой. Должно быть, «история» Флеминга имеет огромную важность, если он решился упоминать настоящие имена в присутствии посторонних. Даже в практически пустом салоне, наполненном гулом моторов и винтов, я чувствовал себя так, словно мы занимаемся чем-то едва ли не постыдным.

— Совсем ничего, Джозеф?

— К сожалению, — ответил я.

Душан Попов родился в Югославии, но был заслан Абвером в Англию и действовал там в условиях глубокой конспирации. Практически сразу после заброски Попов начал работать на Англию как двойной агент. К тому времени, о котором говорил Флеминг — в августе прошлого, 1941 года, — Попов передавал Германии правдивые и ложные сведения уже в течение трех лет.

— Но и это тоже несущественно, — продолжал Флеминг. — Ты мог и не знать Попова. Так вот, возвращаясь к моей истории — я никогда не был хорошим рассказчиком, старина, и тебе придется потерпеть, — в Лиссабоне этот Попов, известный под кличкой «Трехколесный велосипед», получил от своих работодателей на континенте шестьдесят тысяч долларов для расчетов со своими людьми. В приступе щедрости он решил подарить эти деньги нашей конторе.

Я слушал нудный голос Флеминга, попутно переводя его слова. Ходили слухи, что именно Флеминг дал Попову кличку Трехколесный велосипед за то, что он, будучи поклонником женской красоты, практически никогда не ложился в постель один и предпочитал делать это в компании сразу двух дам.

«Работодателем с континента» был Абвер, полагавший, что Попов и поныне руководит шпионской сетью в Британии.

Шестьдесят тысяч долларов, которые ему передали в Лиссабоне, предназначались для его мифических информаторов.

«Подарить деньги нашей конторе» означало, что Попов собирался отдать наличность службе М16.

— Неужели? — скучающим тоном отозвался я, сунув в рот палочку жевательной резинки. Предполагалось, что салон герметизирован, однако каждая перемена высоты полета нещадно терзала мои уши.

— Именно так, — сказал Флеминг. — Беда в том, что, прежде чем отдать деньги, нашему приятелю Велосипеду пришлось задержаться в Португалии. Наши коллеги из «пятерки» и «шестерки» оказались в хвосте очереди желающих развлекать бедолагу, и в итоге именно мне выпало пасти его вплоть до возвращения домой.

Перевод: службы М15 и М16 ввязались в юридическую схватку из-за того, кто должен наблюдать за Поповым и проследить, чтобы деньги были доставлены по адресу. Флеминг, работавший в более или менее юридически нейтральной военно-морской разведке, получил задание надзирать за двойным агентом в течение нескольких дней августа, пока у Попова не появится возможность выехать в Англию и привезти деньги.

— Все ясно, — сказал я. — Некто загреб в Лиссабоне кучу деньжищ и решил передать их Англии в качестве благотворительного дара. Надеюсь, тебе доставило удовольствие показать ему Португалию?

— Не я, а он показывал мне Португалию. Вслед за ним я добрался до Эстроли. Слышал о таком?

— Нет, — честно ответил я.

— Это маленький симпатичный курортный городок на португальском побережье, — объяснил Флеминг. — Приличные пляжи и роскошные казино. А уж Велосипед знал толк в игорных домах.

Я сдержал улыбку. Попов славился своим азартом. Получив деньги от Абвера, он посулил их службе MI6 и поставил на кон.

— Он выиграл? — Я не забывал об осторожности, но рассказ начинал увлекать меня.

— В общем-то, да, — ответил Флеминг, вставляя новую сигарету в длинный черный мундштук. — Я просидел там ночь напролет, наблюдая, как Попов обирает до нитки бедного литовского графа, которого он невзлюбил. В один момент наш трехколесный приятель выложил на стол пятьдесят тысяч наличными... несчастный литовец не смог поддержать ставку и был вынужден с позором удалиться. Это зрелище показалось мне довольно поучительным.

Я не сомневался в этом. Флеминг всегда ценил отвагу превыше большинства иных добродетелей.

— Какова же мораль? — спросил я. Звук двигателей изменился. Мы начали снижение перед посадкой на Кубе.

Флеминг пожал плечами.

— По-моему, никакой морали тут нет, дружище. Я провел восхитительную ночь в Эстроли за счет своей конторы. Но порой результат бывает не столь удачным.

— Да?

— Ты знаком с еще одним Уильямом, по фамилии Донован? — спросил Флеминг.

— Нет, — ответил я. — Мы никогда не встречались. — Он говорил об Уильяме Доноване по прозвищу «Дикий буйвол», главе одной из американских организаций по борьбе со шпионажем, Координационной службе контрразведки (КСК) и самом грозном сопернике Гувера. Донован был любимчиком Франклина Делано Рузвельта — именно с ним президент совещался в ночь трагедии Пирл-Харбора — и тяготел к образу действий Уильяма Стефенсона и Яна Флеминга, экстравагантному, дерзкому, чуть безумному, в противоположность бюрократической методичности, которой придерживалось ФБР и его директор. Я знал, что Стефенсон и БКРГ все более сближались с Донованом и КСК, в то время как Гувер постепенно терял интерес к сотрудничеству с британцами.

— Тебе стоило бы познакомиться с ним, Джозеф, — сказал Флеминг. — Я знаю, что тебе нравился Уильям С. Уильям Д. понравился бы тебе по тем же причинам.

— Имеет ли этот Уильям Д. какое-либо отношение к твоей истории, Ян?

— В общем-то, да, — сказал Флеминг, глядя поверх моего плеча на зеленый остров, который, казалось, поднимался навстречу нам. — Тебе ведь известно о... э-ээ... неодобрительном отношении Эдгара к методам Уильяма, старина?

Я пожал плечами. Вероятно, я знал о ненависти Гувера к Доновану больше, чем сам Флеминг. Одной из наиболее успешных операций КСК за последние полгода было тайное проникновение в вашингтонские посольства — как вражеские, так и союзные — и похищение их кодовых книг. В ближайшие недели Донован собирался вломиться в испанское посольство, коды которого оказались бы настоящим сокровищем для американской разведки, поскольку фашистская Испания регулярно отправляла шпионские донесения в Берлин.

От своих источников в ОРС я знал, что Гувер намерен объявиться там в ночь операции с полицией, сиренами и проблесковыми маячками и арестовать агентов КСК в момент проникновения в испанское посольство. Юридические соображения вновь заставляли Гувера поступиться национальными интересами.

— Главное в том, — продолжал Флеминг, — что вскоре после замечательной ночи в Эстроли в августе прошлого года наш приятель Велосипед, по-видимому, посетил Соединенные Штаты.

Я знал, что это действительно так. В прочитанных мной донесениях указывалось, что 12 августа 1941 года Душан Попов прибыл из Лиссабона в США на «летучей лодке» «Боинг-314», которую называли «Клипером Пан-Америкэн». В Америку Попова направил Канарис, поставив ему задачу организовать там шпионскую сеть наподобие той, которая «успешно действовала» в Англии. Шесть дней спустя, 18 августа, Попов встретился с заместителем директора ФБР Перси Фоксуортом по прозвищу «Бад». По сообщению Фоксуорта, Попов показал ему 58 тысяч долларов в мелких купюрах, полученные от Абвера в Лиссабоне, и еще 12 тысяч, которые, по словам Попова, он выиграл в казино. Попов готовился сыграть с американской разведкой в ту же игру, которую столь удачно провел в Британии.

В докладе упоминалось о «многообещающей информации», которую выдал Попов, но подробности не приводились, что, на мой взгляд, было весьма необычно для Бюро.

От друзей в ОРС и в вашингтонском отделении ФБР я узнал, что Уильям Донован и другие горячие головы из КСК потребовали, чтобы им предоставили возможность встретиться с Поповым и ознакомиться с переданной им информацией.

Донован послал к Гуверу сына Рузвельта Джимми в надежде вытрясти из директора Бюро сколько-нибудь достоверные данные. Гувер держался вежливо, но сведениями не поделился. Их утаили даже от собственной контрразведывательной службы ФБР.

Ян Флеминг внимательно наблюдал за мной. Он медленно кивнул, подался ко мне и зашептал, перекрывая усиливающийся рев моторов:

— Попов привез с собой вопросник, Джозеф. Это был жест помощи Желтого адмирала своим желтолицым союзникам...

Я перевел это так: Канарис и Абвер прислали с Поповым список вопросов для абверовских оперативников в Америке — вопросов, ответы на которые должны были помочь японцам. Такие случаи бывали, хотя и редко. В ту пору до нападения на Пирл-Харбор оставалось четыре месяца.

— Он был снят на микропленку, — шептал Флеминг. — Парни Эдгара... ваши ребята, Джозеф... закончили перевод 17 сентября. Хочешь увидеть вопросник, дружище?

Я посмотрел ему в глаза.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я обязан доложить о нашем разговоре до последнего слова, Ян.

— Совершенно верно, приятель. — Взгляд Флеминга был холоден и невозмутим. — Ты сделаешь то, что тебе повелевает долг. Так ты хочешь увидеть вопросник?

Я промолчал.

Флеминг достал из кармана пиджака два сложенных листа бумаги и протянул их мне. Я прикрыл их от стюардессы, которая прошла мимо, возвещая, что мы вот-вот приземлимся в аэропорту Хосе Марти, и предлагая пассажирам пристегнуть ремни. Если кто-нибудь из нас не умеет, она к нашим услугам.

Флеминг отделался от нее шуткой, и я заглянул в листки.

Увеличенные фотокопии микропленки. Оригинал был на немецком. На второй странице был перевод. Я выбрал первоначальный вариант. Для оказания помощи японским союзникам Попову предписывалось добыть в августе 1941 года следующие сведения:

1. Точный план государственной судоверфи, мастерских, энергетических и нефтеналивных установок, план сухого дока номер 1, а также нового сухого дока, строящегося в порту Пирл-Харбор, Гавайи.

2. План береговых сооружений и причалов для подводных лодок.

3. Местонахождение эскадры минных тральщиков, темпы работ по разминированию у входа в порт, а также у восточной и юго-восточной плотин.

4. Промеры глубин и количество якорных стоянок.

5. Существует ли в Пирл-Харборе плавучий док и планируется ли доставка туда подобного дока?

Отдельное задание — доложить о противоторпедных сетях, недавно взятых на вооружение американским и британским флотами. Какой процент торговых и военных судов уже оборудованы ими?

Я поднял взгляд на Флеминга и протянул ему листки с таким видом, словно они обрызганы кислотой. Нацистские агенты собирали информацию о Пирл-Харборе еще в августе 1941 года, хотя и не для себя, а для японцев. Я не был уверен, что этот вопросник помог бы нам предвидеть нападение, но точно знал, что летом и осенью прошлого года у Билла Донована в КРС работала большая группа аналитиков, пытаясь разгадать планы японцев — головоломку, решение которой прозвучало на весь мир 7 декабря. Быть может, микропленка оказалась бы тем самым кусочком, которого не хватало аналитикам, если бы Гувер ее не утаил?

Я не знал этого наверняка, но понимал, что вопросник, копию которого Флеминг держал в руках, — не подделка; я увидел на ней знакомые подписи и печати ФБР. В период истерии и потоков обвинений, захлестнувших страну в конце зимы после событий в Пирл-Харборе, она могла стоить Гуверу должности.

Я во все глаза смотрел на Флеминга. Вплотную приблизившись к разогретой земле, самолет качнулся и вздрогнул, готовясь соприкоснуться с посадочной полосой. В маленьком иллюминаторе противоположного борта я видел зеленые холмы, пальмы и синий океан, но мой взгляд был прикован к британцу.

— Зачем ты рассказал мне все это, Ян?

Флеминг вынул окурок из мундштука и медленно, аккуратно вложил длинную трубочку в тот же карман, куда спрятал фотокопии.

— Я лишь хотел продемонстрировать, что может произойти, когда одно из агентств... скажем так, чересчур озабочено своим престижем и забывает делиться с другими важной информацией.

Я продолжал таращить на него глаза, не понимая, какое отношение все это имеет ко мне.

Флеминг положил длинные пальцы на мой рукав.

— Джозеф, если ты направляешься в Гавану в какой-либо связи с этим вашим писателем и его забавами, то не приходилось ли тебе задуматься, почему Гувер выбрал именно тебя?

— Не понимаю, о чем ты, — ответил я.

— О да, конечно, — сказал Флеминг. — Разумеется. Но ты обладаешь уникальной способностью, которая может пригодиться в этом деле. Умение и опыт, которые, по мнению Эдгара, могут оказаться самыми ценными, если, к примеру, этот писатель сунет нос куда не следует. Умение и опыт, которые выделяют тебя из числа остальных работников Эдгара.

Я покачал головой. Теперь я и впрямь не понимал, к чему он клонит. Самолет коснулся земли. Завизжали шины, взревели винты. В салон хлынул воздух.

Сквозь шум я услышал негромкий, едва уловимый голос Флеминга:

— Ты убивал людей, Джозеф. И делал это по приказу.

Глава 5

Мы встретились утром в пятницу в американском посольстве в комфортабельном кабинете Спруилла Брадена.

Я приехал заранее и обсудил положение с послом, который помнил меня по Колумбии, где я осуществлял взаимодействие Госдепартамента и ОРС; он знал, что меня следует представить Хемингуэю именно в этом качестве. После нашего разговора с Браденом с глазу на глаз появились Роберт Джойс и Эллис Бриггз. Джойс был одним из первых секретарей посольства — учтивый, хорошо одетый мужчина с крепким рукопожатием и мягким голосом. Бриггз, до назначения Брадена, занимал должность посла, однако не выказывал недовольства по поводу понижения в ранге, и атмосфера в кабинете была теплой и сердечной. Пробило десять утра — срок аудиенции Хемингуэя у посла. Прошло еще десять минут. Хемингуэя все еще не было.

Мы втроем болтали о пустяках. Бриггз и Джойс, по всей видимости, приняли на веру мою легенду, согласно которой я был сотрудником Государственного департамента, прикомандированным к ОРС. Вероятно, мое имя попадалось им в депешах из Колумбии и Мексики, а в сообщениях такого рода моя настоящая должность упоминалась крайне неопределенно.

Разговор зашел о запаздывающем писателе, и Бриггз рассказал об их общем с Хемингуэем увлечении стрельбой по тарелкам и живым голубям — они занимались ею как в местных клубах, так и в походах неподалеку от Сиенфуэгоса. Чтобы вспомнить, где находится Сиенфуэгос, мне пришлось мысленно обратиться к карте Кубы, которую я держал в голове; я словно воочию увидел нужное место, когда Бриггз, продолжая рассказ, упомянул об охоте за ягуарами в провинции Пинар дель Рио. Сиенфуэгос был бухтой, портом, городом и провинцией на южном берегу острова.

Пока Бриггз рассказывал о стрелковом искусстве Хемингуэя, я тайком бросил взгляд на часы. Двадцать минут одиннадцатого. Терпеливость Брадена изумляла меня. Большинство послов, которых я знал, отменили бы встречу, если бы человек, просивший о ней, так сильно опоздал.

Дверь рывком распахнулась, и в кабинет вошел Эрнест Хемингуэй, ступая энергичным пружинящим шагом, будто боксер, выходящий к центру ринга. На фоне нашего приглушенного разговора его звучный голос показался очень громким.

— Спруилл... господин посол... примите мои извинения.

Мне чертовски жаль. В проклятом «Линкольне» кончился бензин, и мне пришлось ехать аж до университета в поисках открытой заправки. Боб... извини, я опоздал. Эллис... — Хемингуэй пожал руку послу, приблизился к Джойсу и стиснул обеими ладонями его пальцы, потом быстро повернулся к Бриггсу и хлопнул его по спине, не выпуская руку первого секретаря. Наконец Хемингуэй, улыбаясь, вопросительно посмотрел на меня.

— Эрнест, — заговорил Браден, — это Джо Лукас. В Госдепе решили, что Джо может оказаться полезен в твоей «Преступной лавочке».

— Рад познакомиться с вами, Джо, — сказал писатель. Он пожал мне руку с силой, но не стараясь расплющить пальцы.

Его глаза сияли, он искренне улыбался, но на короткое мгновение в его взгляде мелькнуло беспокойство — вероятно, он пытался понять, что на самом деле может сулить мое присутствие.

Браден жестом предложил нам садиться.

Я быстро оценил физические данные Хемингуэя. Это был крупный человек, ростом чуть больше шести футов и весом около ста девяносто пяти фунтов, и эта масса в основном располагалась в верхней части его тела. Мы трое были в костюмах, а Хемингуэй носил грязноватые холщовые штаны, старые мокасины и легкую хлопчатобумажную рубашку, которую местные жители называют «гайаберра» — «рубаха навыпуск».

У Хемингуэя были массивные квадратные плечи, которые делали его еще крупнее, и длинные мускулистые руки. Я заметил, что левая рука писателя чуть вывернута в локте, и его пересекает неровный шрам. У Хемингуэя были выпуклая грудь и намечающееся брюшко, но из-за мешковатой рубахи его бедра казались очень узкими; он словно целиком состоял из мощного торса.

Как только он уселся и посмотрел на меня, я увидел, что у него прямые темные волосы — коричневые, почти черные, — а в густых, аккуратно подстриженных усах нет ни одного седого волоска. У него были карие глаза и яркий румянец — хотя он и загорел от долгого пребывания под карибским солнцем, на его лице проступала краска возбуждения, а от уголков глаз разбегались крохотные светлые морщинки. Улыбаясь, он показывал белые зубы, а на обеих щеках появлялись ямочки.

У него была массивная нижняя челюсть, но еще не заплывшая жиром, как это бывает в зрелом возрасте. У меня создалось впечатление, что при желании он способен вскружить голову любой женщине.

Как всегда, я невольно попытался представить, кто из нас взял бы верх в боксерском поединке. Хемингуэй перемещался по комнате, двигаясь, как заправский боец, и, даже замирая в неподвижности, сохранял напряженную позу. Разговаривая, он чуть покачивал головой из стороны в сторону, и это движение продолжалось и тогда, когда он слушал, тем самым создавая у собеседника впечатление подчеркнутого внимания к его словам. Когда они с Браденом обменивались любезностями, я отметил, что, невзирая на долгие годы пребывания за границей и в Канаде, Хемингуэй сохранил акцент, типичный для жителей Среднего запада. В его речи слышался чуть заметный дефект — вместо "л" и "р" он произносил "в".

Хемингуэй был более высок, массивен и мускулист, чем я, однако небольшой животик под рубахой свидетельствовал о том, что он находится не в лучшей спортивной форме. Поврежденная левая рука — вероятно, это была старая рана, поскольку он не пытался беречь руку или устраивать ее поудобнее — вряд ли была способна нанести сильный прямой удар, и это давало сопернику возможность уклоняться, смещаясь влево.

Я вспомнил, что в свое время Хемингуэя не взяли в армию из-за плохого зрения. Несмотря на длинные руки, он, вероятно, предпочитал действовать в ближнем бою, входить с противником в клинч и наносить короткие мощные удары, пока хватает дыхания. В схватке с Хемингуэем следовало постоянно заставлять его двигаться, а самому держаться слева, перемещаясь из стороны в сторону, чтобы ни на мгновение не оказаться для него неподвижной целью, а потом, измотав его, сократить дистанцию и нанести серию ударов по животу и ребрам...

Я заставил себя отвлечься от мыслей о боксе. Боб Джойс и Эллис Бриггз смеялись над замечанием Хемингуэя, который шутливо упрекнул Брадена в том, что сотрудники посольства постоянно проигрывают пари на матчах хай-алай. Я улыбнулся. Хемингуэй излучал веселье и жизнерадостность. Его присутствие ощущалось буквально физически — этого не могли передать никакие досье и фотографии. Он был одним из тех редких людей, которые становятся центром внимания в любой компании.

— Ну хорошо, Эрнест, — произнес посол, как только утих смех. — Теперь поговорим о твоей «Преступной лавочке».

— Я изменил название, — сказал Хемингуэй.

— Прошу прощения?..

Писатель просиял.

— Я решил назвать свое предприятие «Хитрым делом».

«Преступная лавочка» звучит глуповато.

Браден улыбнулся и бросил взгляд на бумаги, лежавшие на его столе.

— Очень хорошо, пусть будет «Хитрое дело». — Он посмотрел на Бриггза и Джойса. — Эллис и Боб ознакомили меня с твоими первоначальными предложениями, но, может быть, ты объяснишь все подробнее?

— С удовольствием. — Хемингуэй встал и заговорил, двигаясь легким шагом и покачивая головой. Чтобы подчеркнуть свои слова, он делал короткие скупые жесты мощными грубоватыми ладонями. — Господин посол, Куба находится в девяноста милях от берегов США, и здесь быстро увеличивается число людей, сочувствующих нацистам. Паспортного контроля на острове практически не существует. У ФБР здесь есть свои люди, но их слишком мало, им не поставлены конкретные задачи, и они выделяются из толпы, словно уличные торговцы во время карнавального шествия. Мы с Бобом рассчитали, что только в Гаване живут более трех тысяч сторонников фашизма, и многие из них имеют возможность помогать немецким агентам проникать на остров и скрываться здесь.

Хемингуэй мягкой поступью приблизился ко мне на расстояние шага и повернул обратно. Руки и голова писателя находились в непрерывном движении, но не до такой степени, чтобы отвлекать внимание от его слов. Он не спускал темных глаз с посла.

— Черт возьми, Спруилл, большинство испаноязычных общин острова откровенно настроены против Штатов. Их убогие газетенки ликуют всякий раз, когда войска Оси добиваются успеха. Ты уже прочел сегодняшние выпуски центральной прессы Кубы?

— "Diario de la Marina"? — отозвался Браден. — Просмотрел мельком. Ее отношение к Америке никак не назовешь уж очень дружелюбным.

— Ее редактор, он же и владелец, плясал бы от радости на улицах, если бы немцы захватили Нью-Йорк, — сказал Хемингуэй. Он вытянул вперед мозолистую ладонь. — Я знаю, что на это можно было бы не обращать внимания, если бы в Карибском бассейне не шныряли стаи немецких субмарин.

Но ситуация именно такова. Танкеры союзников тонут едва ли не каждый день. Черт возьми, в море уже нельзя забросить крючок на марлина, не попав при этом в рубку подводной лодки! — Хемингуэй улыбнулся.

Посол потер пальцами щеки.

— И что же твоя «Преступная лавочка»... или «Хитрое дело»... называй, как хочешь... намерено противопоставить подлодкам, Эрнест?

Хемингуэй пожал плечами.

— Я не склонен преувеличивать свои возможности, Спруилл, но у меня есть яхта «Пилар», тридцативосьмифутовая красотка с дизельной тягой. Я приобрел ее в тридцать четвертом. Два двигателя, основной и вспомогательный. Если у нас появится информация о немецких субмаринах, я мог бы выходить в море и проверять ее. У меня отличный экипаж.

— Эрнест, — вмешался Боб Джойс. — Расскажи послу о разведывательной сети, которую ты организовал в Испании.

Хемингуэй вновь пожал плечами, как бы из скромности.

Я знал из досье, что, когда Хемингуэй говорит о подобных вещах, ни о какой скромности не может быть и речи.

— Ничего особенного, Спруилл. В тридцать седьмом я был в Мадриде и помог наладить работу частной разведывательной организации. Около двадцати агентов, действовавших на постоянной основе, и примерно вдвое больше людей, поставлявших информацию от случая к случаю. Нам удалось добыть кое-какие полезные сведения. Да, все это были любители, но если бы нас разоблачили, немедленно расстреляли бы.

Я заметил, что при этих словах голос Хемингуэя стал более пронзительным и отрывистым. Возможно, так случалось всякий раз, когда он лгал.

Браден слушал, кивая.

— С кем ты намерен работать на Кубе, Эрнест? Эллис говорил о каком-то священнике.

Хемингуэй вновь просиял.

— Дон Андрее Унтзайн. Мой добрый друг. Когда-нибудь он станет епископом. Он служил в испанской правительственной армии пулеметчиком. Дону Андресу нет никакой разницы, пристрелить ли нациста или отпустить ему грехи. Пожалуй, при случае он сделает и то и другое.

Я старался ничем не выразить своих чувств, хотя в это мгновение Хемингуэй стоял ко мне спиной. Выдавать имена своих агентов в разговоре с посторонними, даже если тебя об этом не просят — верх глупости и непрофессионализма.

Посол Браден, казалось, был одновременно изумлен и доволен.

— Кто еще?

Хемингуэй широко развел руками.

— У меня на Кубе десятки надежных людей, Спруилл.

Сотни. Официанты, шлюхи, газетчики, игроки хай-алай, рыбаки, которые еженедельно встречаются с немецкими подлодками, испанские аристократы, которые были бы счастливы разогнать свору мерзавцев, вынудивших их эмигрировать... все они будут рады принять участие в игре и дать отпор нацистским крысам, которые хлынули на берег, словно устричная икра.

Посол сцепил пальцы:

, — Сколько это нам будет стоить?

Хемингуэй улыбнулся:

— Ни гроша, господин посол. Это будет самая дешевая контрразведывательная организация, которой когда-либо располагали Штаты. Я возьму на себя все расходы. Вероятно, нам потребуется ручное оружие и другие мелочи... может быть, радиостанции или оборудование для «Пилар», если мы воспользуемся ею... но все остальное будет делаться на добровольной основе либо оплачиваться из моего кармана.

Браден выпятил губы и постучал кончиками пальцев по столу.

Хемингуэй налег на стол посла. Я увидел шрам на его левом локте и обратил внимание на то, какие мощные и волосатые у него предплечья. Мне было трудно поверить, что это руки автора романов.

— Господин посол, — негромко заговорил Хемингуэй, — я верю в свой замысел. Это серьезный план. Я не только готов нести основное бремя расходов, но и отказался от приглашения в Голливуд, чтобы писать там сценарий этого дурацкого кино-сериала «Марш времен» о «Летучих тиграх» в Бирме. Две недели работы, сто пятьдесят тысяч долларов. Но я сказал им «нет», поскольку считаю, что «Хитрое дело» намного важнее.

Браден посмотрел снизу вверх на нависшего над ним гиганта.

— Понимаю, Эрнест, — мягким голосом произнес он. — Мы тоже считаем, что это важное дело. Чтобы получить разрешение, я должен переговорить с кубинским премьер-министром, но это чистая формальность. Госдепартамент и ФБР уже одобрили твой план.

Хемингуэй кивнул, улыбнулся и сел в свое кресло.

— Отлично, — сказал он. — Отлично.

— Но есть два условия, — произнес Браден, вновь заглядывая в бумаги на своем столе, как будто эти условия были напечатаны там.

— Как скажете, — отозвался Хемингуэй, удобно откидываясь на спинку кресла.

— Во-первых, — заговорил Браден, — ты будешь посылать мне донесения. Они могут быть короткими, но должны поступать еженедельно. Боб и Эллис устроят так, чтобы ты встречался с ними с глазу на глаз... так, чтобы вас никто не видел.

— В моем кабинете на четвертом этаже есть запасной выход, Эрнест. Ты можешь входить через магазин на углу, и никто не будет знать, что ты находишься в посольстве.

— Прекрасно, — ответил Хемингуэй. — Можно считать, что мы уладили это.

Браден кивнул.

— Во-вторых, — негромко сказал он, — тебе придется взять в свою команду господина Лукаса.

— Вот как? — Все еще улыбаясь, Хемингуэй посмотрел на меня ледяным пронизывающим взглядом. — Это еще зачем?

— Джо консультирует Госдепартамент по вопросам контрразведки, — объяснил Браден. — Он прекрасный практический работник. Я встречался с ним в Колумбии, Эрнест. Он был очень полезен там.

Хемингуэй продолжал буравить меня взглядом.

— И чем же он может оказаться полезен «здесь», Спруилл? — Не дождавшись ответа посла, Хемингуэй обратился ко мне:

— Вам знакома Куба, господин Лукас?

— Нет, — ответил я.

— Бывали здесь когда-нибудь?

— Ни разу.

— Habia usted espanol <Говорите по-испански?>?

— Si, — ответил я. — Un poco <Да, немного.>.

— Un poco, — с легким презрением повторил Хемингуэй. — Вы носите с собой пистолет, господин Лукас?

— Нет.

— Знаете, как из него стрелять?

— Теоретически, — сказал я и пожал плечами. Мне не хотелось продолжать это собеседование при приеме на работу.

Видимо, посол разделял мои чувства, потому что он сказал:

— Это второе и последнее условие, Эрнест. В Госдепе настаивают на нем. Им нужен связной.

— Связной, — произнес Хемингуэй, смакуя слово, будто какое-нибудь французское ругательство. — И перед кем ты будешь отчитываться, Джо?.. Я могу называть тебя по имени?

Я улыбнулся.

— Только перед вами. По крайней мере до завершения операции. Потом я составлю рапорт для начальства.

— Рапорт, — повторил писатель, посерьезнев.

— Да, рапорт, — сказал я.

Хемингуэй потер нижнюю губу костяшкой пальца.

— Значит, ты никому не будешь докладывать, пока мы работаем вместе?

Я покачал головой.

— Это входит в твои обязанности, Эрнест, — сказал Браден. — Ты будешь иметь дело с Бобом и Эллисом... либо связываться непосредственно со мной, если того потребуют обстоятельства. Джо Лукас будет твоим заместителем... впрочем, можешь распоряжаться им по своему усмотрению.

Хемингуэй рывком поднялся на ноги и подошел ко мне.

Нависнув надо мной, он потребовал:

— Покажи мне свои руки, Джо.

Я протянул руки.

Хемингуэй повернул их к себе ладонями, потом тыльной стороной.

— Ты занимался настоящим делом, Джо. Не просто отстукивал на машинке доклады. Вот эти пятна, наверное, старые ожоги?

Я кивнул.

— Умеешь ходить на малых судах?

— Довольно неплохо, — ответил я.

Хемингуэй выпустил мои руки и повернулся к послу.

— Так и быть, — сказал он. — Я принимаю ваши условия и нового члена команды. Когда я могу начать свое «Хитрое дело», Спруилл?

— Может быть, завтра?

Хемингуэй широко улыбнулся.

— Может быть, сегодня? — Он быстрым легким шагом двинулся к выходу. — Боб и Эллис, я угощаю вас выпивкой за обедом... Джо, где ты остановился?

— В «Амбос Мундос», — ответил я.

Писатель кивнул.

— Я жил там когда-то. Написал там большую часть чертовски хорошей книги. Но ты там больше не живешь, Джо.

— Не живу?

Он покачал головой.

— Если ты хочешь участвовать в «Хитром деле», должен поселиться в нашей штаб-квартире. Собирай свои вещи. Я заеду за тобой примерно в три часа. Поживешь в усадьбе, пока мы не переловим немецких шпионов или не устанем друг от Друга. — Хемингуэй кивнул послу и вышел.

Глава 6

Выйдя из посольства, я отправился в долгий путь до отеля «Амбос Мундос», пробираясь по улочкам Старой Гаваны. Я купил в табачном киоске газету, прошагал до портового шоссе и спустился по улице Обиспо. За мной следили.

В девяти кварталах от отеля я увидел черный «Линкольн», остановившийся у обочины. Из машины выбрались Эрнест Хемингуэй, Боб Джойс и Эллис Бриггз. Они вошли в бар «Флоридита». Еще не было одиннадцати утра. Я бросил взгляд в стекло витрины, убеждаясь в том, что «хвост» по-прежнему идет за мной, выдерживая дистанцию в половину квартала, после чего свернул с Обиспо направо и еще раз — по направлению к порту. Человек тоже повернул. Он был настоящим профессионалом, все время держался за спинами прохожих и не смотрел на меня, но было видно, что ему безразлично, знаю я о его присутствии или нет.

Миновав площадь кафедрального собора, я вошел в бар «Ла Бодегида дель Медио» и занял место у открытого окна, выходящего на улицу. Человек, шедший за мной, остановился напротив, облокотился о подоконник, развернул выпуск «Диарио де ла Марина» и углубился в чтение. Его голова находилась в половине метра от меня. Я рассматривал медно-рыжие волосы на его подбритой шее и линию над белым воротником его рубашки там, где заканчивался темный загар.

Ко мне подбежал официант.

— Un mojito, рог favor, — попросил я.

Официант вернулся к стойке бара. Я раскрыл свою газету и принялся изучать таблицы боксерских поединков в Штатах.

— Чем все закончилось? — спросил человек за окном.

— Хемингуэй добился своего, — ответил я. — Сегодня после обеда он перевезет меня к себе на финку. Я буду жить там.

Человек кивнул и перелистнул газету. Его широкополая шляпа была глубоко надвинута на лицо, прикрывая даже щеки и подбородок, видневшиеся в тени. Он курил кубинскую сигарету.

— Связь через явочный дом, — сказал я. — По условленному расписанию.

Дельгадо вновь кивнул, выбросил окурок, сложил газету, отвернулся от меня и произнес:

— Присматривай за писателем. «Era un saco de madarrias». — С этими словами он ушел.

Официант принес «mojito», который Дельгадо порекомендовал мне накануне вечером — коктейль из рома, сахара, льда, воды и мяты. У него был вкус лошадиной мочи, и вообще я редко пью до полудня. «Era un saco madarrias». Непростой парень. Что ж, посмотрим.

Я оставил бокал на столе и зашагал по улице Обиспо к своему отелю.

Я встретился с Дельгадо вчера вечером. Покинув отель «Амбос Мундос», я пешком добрался до бедного района Старой Гаваны, где многоквартирные дома уступали место хижинам.

В зарослях носились цыплята и полуголые ребятишки, ныряя в прорехи некрашеных оград. Я узнал явочный дом по описанию, которое содержалось в инструкциях, нашел ключ под покосившимся крыльцом и вошел внутрь. Там царила непроглядная темнота и не было электричества. Я ощупью отыскал стол, который должен был стоять в центре комнаты, нашарил на нем металлическую лампу и поджег фитиль зажигалкой. Свет был тусклый, но после темноты в доме и снаружи он резал глаза.

Человек сидел в четырех шагах от меня, развернув задом наперед старое деревянное кресло и небрежно положив руки на его спинку. В правой ладони он сжимал длинноствольный «смит-и-вессон». Его дуло было направлено мне в лицо.

Я поднял правую руку, желая показать, что не намерен делать резких движений, вынул из левого кармана пиджака половину долларовой купюры и положил ее на стол.

Человек не моргал. Разжав правый кулак, он швырнул вторую половину купюры рядом с моей. Они точно соответствовали друг другу.

— Просто удивительно, как много здесь можно купить на эти деньги, — негромко сказал я.

— Вполне достаточно, чтобы наделить подарками целую семью, — отозвался мужчина и спрятал пистолет в наплечную кобуру под белым пиджаком. — Дельгадо, — представился он.

Судя по всему, нелепый ритуал опознавания нимало не смущал его. Он и не подумал извиниться за то, что целился мне в голову.

— Лукас.

Мы обсудили мое задание. Дельгадо не тратил слов попусту. Он был деловит и резок на грани грубости. В отличие от многих агентов ФБР и ОРС, с которыми мне довелось работать, он не желал беседовать на отвлеченные темы. Он говорил о запасном явочном доме, тайниках, о том, почему я должен, словно чумы, избегать сотрудников ФБР и некоторых районов Гаваны, коротко упомянул о противнике — на Кубе было много профашистски настроенных людей и сочувствующих немцам, однако сколь-нибудь организованная шпионская сеть отсутствовала, — подробно описал усадьбу Хемингуэя, рассказал, где находится ближайший телефон-автомат, объяснил, как звонить в Гавану и другие места и предупредил, что я ни в коем случае не должен обращаться к местной полиции.

Пока мы разговаривали, я внимательно рассмотрел его в свете лампы. Я никогда не слышал об агенте ОРС по фамилии Дельгадо. Он выглядел серьезным человеком и серьезным профессионалом. Он показался мне очень опасным.

Просто удивительно, сколь разные впечатления производят на нас разные люди. Эдгар Гувер казался злобным толстым мальчишкой в хорошем костюме — мстительным неженкой, усвоившим язык и манеры крутого парня. Хемингуэй, когда я наконец познакомился с ним лично, оставил у меня впечатление сложного, притягательного человека, который может быть самой интересной личностью, когда-либо тебе попадавшейся, и одновременно — занудным до отвращения сукиным сыном.

Дельгадо был просто опасен.

Его лицо, покрытое темным загаром, в тусклом свете лампы казалось плоским; судя по всему, его нос был сломан и сросся криво, на высоких скулах, щеках, левом ухе и кустистых бровях виднелись шрамы, маленькие живые крысиные глаза остро выглядывали из тени под бровями. У него был необычный рот. Чувственный. Ироничный. Жестокий.

Когда Дельгадо наконец поднялся на ноги, я отметил, что он лишь на дюйм или около того выше меня, но ниже Хемингуэя, и, судя по тому, как на нем висел костюм, в его теле не было ни капли жира. Однако, когда он швырнул половину долларовой купюры на стол и сунул пистолет в кобуру, я заметил крепкие мускулы на его предплечьях. Его движения представляли полную противоположность движениям Хемингуэя.

Дельгадо экономил энергию точно так же, как слова. У меня создалось впечатление, что он способен воткнуть нож тебе под ребра, протереть лезвие и спрятать оружие в карман одним плавным движением.

— Вопросы? — осведомился он, закончив излагать расписание наших встреч в явочном доме.

Я посмотрел на него.

— Мне знакомы почти все сотрудники ОРС в этом регионе, — произнес я. — Вы новичок?

Дельгадо чуть заметно улыбнулся:

— Другие вопросы будут?

— Я обязан отчитываться перед вами, — сказал я. — Но что я буду получать взамен?

— Я буду прикрывать ваши тылы здесь, в Гаване, — ответил он. — А также на территории финки. Ставлю три против одного, что писатель заставит вас переселиться туда.

— Что еще? — спросил я.

Дельгадо пожал плечами.

— Мне приказано добывать любую информацию, которую вы попросите.

— Например, досье? — уточнил я. — Полные досье?

— Разумеется.

— И даже документы под грифом «О/К»?

— Да. Если они вам потребуются.

Кажется, я не выдержал и моргнул. Если Дельгадо имеет возможность поставлять мне личные документы Гувера, значит, он действует в обход ОРС и резидентуры ФБР на Кубе.

Он отчитывается только перед Гувером и получает приказы, исходящие непосредственно от него.

— Чем еще могу быть вам полезен, Лукас? — спросил он, подходя к двери. В его голосе явственно звучал сарказм. Дельгадо говорил с легким акцентом, но я не смог его определить.

Он точно американец... но откуда именно? Вероятно, с запада.

— Не подскажете ли какое-нибудь приличное заведение? — попросил я. — Бар? Ресторан? — Мне хотелось выяснить, знакома ли ему Гавана, или он такой же новичок здесь, как я.

— Хемингуэй и его дружки околачиваются в «Флоридите», — ответил Дельгадо. — Но я бы вам его не рекомендовал.

В «Ла Бодегита дель Медио» смешивают убойный коктейль.

Когда-то его называли «дрейк» в честь Френсиса Дрейка. Но теперь он зовется «mojito».

— Хорош на вкус? — спросил я.

— Напоминает лошадиную мочу, — ответил Дельгадо и вышел в жаркую темную ночь.

Хемингуэй пообещал заехать за мной в «Амбос Мундос» в три часа — я полагал, что он пришлет шофера, — и к указанному времени собрал вещи, выписался из отеля и сидел в вестибюле, поставив у ног брезентовый вещмешок и сумку для одежды, но ни писатель, ни его шофер так и не приехали.

Вместо них появился управляющий отеля, держа в руках записку. Из его пулеметной речи, сопровождавшейся множеством поклонов, мне стало понятно, что, получив телефонное сообщение от самого сеньора Хемингуэя, я стал гораздо более важной персоной, и какая это трагедия, что работники скромного, но превосходного отеля «Амбос Мундос» и его управляющий не ведали о нашем знакомстве раньше, иначе они бы сделали мое пребывание здесь еще более восхитительным.

Я поблагодарил управляющего, который отступал от меня спиной вперед, продолжая отвешивать поклоны, будто члену королевской фамилии, и прочел записку: "Лукас, ты, наверное, хочешь насладиться местной экзотикой. Садись на автобус до Сан-Франциско де Паула. Езжай до вершины холма.

Встречу тебя у финки. Э. X."

Я потащил сумки к двери, и в вестибюль вбежали управляющий и два носильщика. Не позволит ли сеньор Лукас донести его вещи до такси?

Нет, сеньор Лукас не поедет на такси. Он отправится на автовокзал.

От Гаваны до деревни, в которой находилось поместье Хемингуэя, было всего двадцать миль, но поездка на автобусе заняла больше часа. Обычные дорожные впечатления человека, путешествующего в южных странах: скрежет шестеренок и полное отсутствие амортизации, отчего мне казалось, что автобус вот-вот опрокинется; остановки через каждые сто шагов; галдящие люди; квохтание цыплят и хрюканье по меньшей мере одной свиньи на фоне общего шума; сопение, смех и неприличные звуки, издаваемые пассажирами; густой черный выхлоп автобуса и сотен других машин, проникающий через открытые либо разбитые окна; багаж, который подхватывают мальчишки на крыше.

День был чудесный, и я в должной мере оценил бы местную экзотику, если бы не маленький белый седан, ехавший следом. Я по привычке устроился у заднего окна автобуса и поглядывал за спину, не поворачивая до конца голову. Автомобиль я заметил сразу, как только автобус вырулил из вокзала в центре города. Белый «Форд» 38-го года и два человека в нем — тот, что потолще, крутил баранку, а второй, худощавый, в фетровой шляпе, сидел на пассажирском месте. Они взирали на автобус с нарочитым равнодушием. Следить за ним, не вызывая подозрений, было нелегко, особенно в беспорядочном городском потоке машин, и они старались на совесть, то и дело отставали, сворачивали на боковые улицы, когда автобус останавливался, на перекрестках выглядывали из окон, перебрасываясь словцом с продавцом газет или зеленщиком, но не было никаких сомнений в том, что они преследуют мой автобус. Преследуют меня. Из-за значительного расстояния и отблесков солнца на ветровом стекле я не мог хорошо рассмотреть их лица, однако был убежден, что Дельгадо там нет.

Кто же эти люди?

Возможно, ФБР. Следуя инструкции, я не стал докладывать о своем прибытии резиденту Ледди и встретился в Гаване только с послом и Дельгадо, однако местное отделение Бюро почти наверняка прослышало о том, что к безумной затее Хемингуэя подключают человека из ОРС. Но зачем за мной следить? Гувер должен был прислать распоряжение оставить меня в покое. Немцы? Я сомневался в этом. Дельгадо укрепил меня в уверенности, что разведывательная сеть нацистов на Кубе слаба либо вовсе отсутствует, и вряд ли их разрозненные сторонники могли так быстро меня вычислить. Билл Донован? Я не имел ни малейшего понятия, имеет ли КСК свое представительство на Кубе, но они избегали сталкиваться с людьми Гувера в Колумбии, Мексике и прочих знакомых мне вотчинах ФБР и СРС. Может быть, Флеминг со своей БКРГ?

Гаванская полиция? Кубинская национальная полиция? Кубинская военная разведка?

Я усмехнулся себе под нос. Нелепая ситуация превращалась в откровенный фарс. Хемингуэй заставил меня ехать на автобусе, чтобы преподать предметный урок и обозначить свое место в складывающейся иерархии. Черт побери, я должен радоваться, если меня не заставят чистить его плавательный бассейн. Пока я по профессиональной привычке стараюсь не замечать вонь, гомон и скрежет автобуса, два агента неизвестно какого правительства тратят силы и время, гоняясь за мной в послеполуденную жару.

Автобус остановился, должно быть, в сотый раз после того, как мы покинули центр Гаваны, водитель что-то крикнул, я подхватил свои сумки и вышел из салона вместе с двумя женщинами и их свиньей. Они втроем торопливо пересекли шоссе, а я несколько минут стоял, вдыхая выхлоп и пыль, которыми меня обдал автобус. Белого автомобиля нигде не было. Я поднял свои пожитки и побрел вверх по холму.

С равным успехом я мог оказаться в Колумбии или Мексике. Те же запахи пива и кухни из открытых окон, тряпки, сохнущие на веревках, старики на перекрестках, все те же дорожки, которые начинаются асфальтовым покрытием и превращаются в пыльные тропинки через двадцать шагов после того, как ответвились от шоссе. Маленький мальчик следил за мной, укрывшись в своем наблюдательном пункте в кроне невысокого дерева, нависшего над дорогой, и теперь он спрыгнул на шоссе и сломя голову бросился бежать, взметая босыми ступнями клубы пыли. Один из секретных агентов Хемингуэя? Я подумал, что, должно быть, так оно и есть.

Сан-Франциско де Паула был крохотным городком с кривыми улочками, и уже через несколько минут я оставил позади скопление хижин, шагая по единственной дороге, ведущей к вершине холма. Там виднелись несколько маленьких домов, но мальчишка направился к двум столбам, между которыми проходила более длинная дорога, ведущая к зданию большего размера. Я двинулся в ту же сторону.

Хемингуэй вышел мне навстречу. На нем были испанские сандалии, мятые шорты-бермуды и все та же пропотевшая «gayabera», в которой он утром явился к послу. Под рубаху он надел толстый пояс, заткнув за него пистолет 6-мм калибра.

В правой руке он держал бокал, а левую ладонь положил на затылок юного следопыта.

— Muchas gracias, Santiago <Большое спасибо, Сантьяго (исп.).>, — сказал писатель. Он потрепал мальчонку по спине, и тот, благоговейно подняв на него глаза, ринулся мимо меня к городку. — Добро пожаловать, Лукас, — добавил Хемингуэй, как только я вошел в ворота.

Мы двинулись по пыльной дорожке к дому. Хемингуэй не предложил мне помочь с сумками. — Как тебе понравилась автобусная поездка?

— Местная экзотика, — ответил я.

Хемингуэй улыбнулся.

— Ага. Я и сам порой люблю на нем прокатиться.

Я посмотрел на писателя и поймал его взгляд.

Хемингуэй рассмеялся.

— Ладно, черт побери, ты прав. Я ни разу не ездил на этой колымаге. Но было бы неплохо попробовать.

Мы приблизились к главному входу в дом. У крыльца росло огромное дерево, затенявшее широкие ступени. Шероховатый ствол обвивали орхидеи, и я заметил, что его иссохшие корни кое-где приподняли плитки террасы. Дом представлял собой старую виллу, выстроенную из известняка, он был крепким и просторным, но рядом с деревом казался скромным и приземистым.

— Сюда, — сказал Хемингуэй, ведя меня вдоль стены. — Оставим твои вещи во флигеле для гостей, а потом я покажу тебе окрестности.

Мы обогнули дом по дорожке, вошли в ворота, ведущие в глубь поместья, прошагали по плиткам мимо плавательного бассейна и, войдя в тень манговых деревьев, платанов и королевских пальм, которые выстроились шеренгой в лучах палящего солнца, словно понурые часовые, остановились у маленького белого дощатого домика.

— Флигель для гостей, — сообщил Хемингуэй, распахивая низкую дверь и входя внутрь. — Эта комната служит штабом «Хитрого дела». Спальня у заднего фасада.

В «штабе» имелся длинный стол с расстеленной на нем большой картой Кубы — она была прижата витыми морскими раковинами и камнями — и стопкой картонных папок. Хемингуэй аккуратно открыл дверь в крохотную спальню и указал рукой с бокалом на низкий платяной шкаф. Я спрятал в нем свои сумки.

— Ты привез с собой оружие? — спросил писатель.

Утром он спрашивал, ношу ли я с собой оружие, и я ответил отрицательно. Теперь я вновь ответил тем же. И это была правда — накануне вечером я спрятал свои оба пистолета, 8-и 9-мм калибра, в явочном доме.

— Вот, — сказал Хемингуэй, вынимая пистолет из-за пояса и протягивая его мне рукоятью вперед.

— Спасибо, не надо, — отозвался я.

— Храни его в ящике прикроватной тумбочки, — сказал Хемингуэй, по-прежнему держа пистолет за ствол так, что дуло было направлено ему в живот.

— Спасибо, не надо, — повторил я.

Хемингуэй пожал плечами и вновь заткнул пистолет за ремень.

— Это тебе, — заявил он, подавая мне бокал.

Поколебавшись мгновение, я протянул руку, но прежде чем успел его взять, Хемингуэй поднял бокал, кивнул мне и выпил сам. Потом опять протянул бокал.

Я понял, что это нечто вроде ритуала. Взяв бокал, я выплеснул в рот остаток. Виски. Не самый лучший. От него у меня заслезились глаза. Я вернул бокал Хемингуэю. Было всего половина пятого вечера.

— Готов к экскурсии?

— Да, — ответил я и вслед за писателем вышел в относительную прохладу штаба «Хитрого дела».

Экскурсия началась с колодца, в котором утопился человек.

Хемингуэй провел меня мимо теннисных кортов, плавательного бассейна и главного дома, потом мы прошли по саду и заросшему сорняками полю к маленькой, но густой бамбуковой рощице. В миниатюрных джунглях пряталось кольцо из камней с металлическим щитом. Судя по влажному воздуху вокруг и доносившимся из него промозглым запахам, колодец был старый.

— В прошлом году, — заговорил Хемингуэй, — бывший садовник поместья бросился в этот колодец и утонул. Его звали Педро. Старик Педро. Его нашли только четыре дня спустя. Один из слуг заметил стервятников, кружащих над колодцем. Неприятная история, Лукас. Как ты думаешь, почему он это сделал?

Я посмотрел на писателя. Он это серьезно? Или затеял еще какую-нибудь игру?

— Вы знали его? — спросил я.

— Познакомился с ним, когда мы переехали сюда. Попросил его не обрезать растения. Он сказал, что в этом и состоит его работа. Я ответил, что отныне его работа будет заключаться в том, чтобы «не» стричь растения. Он уволился. Не смог найти другую работу. Вернулся через несколько недель и попросился обратно. Но я уже нанял другого садовника. А через неделю после того, как я отказал ему, старик утопился в колодце. — Хемингуэй скрестил волосатые руки и замолчал с таким видом, словно я должен был отгадать эту загадку, если хочу участвовать в «Хитром деле».

У меня чесался язык заявить ему, чтобы он отправлялся ко всем чертям, что я уже получил должность в его предприятии, хотя прежде имел гораздо лучшую — настоящую работу в разведке. Вместо этого я сказал:

— Так в чем, собственно, вопрос?

Хемингуэй ухмыльнулся:

— Почему он бросился именно в этот колодец, Лукас? Почему именно в мой колодец?

Я улыбнулся и сказал по-испански:

— Все очень просто. Ведь он был бедным человеком, верно?

— Да, очень бедным, — по-испански ответил Хемингуэй и по-английски добавил:

— У него не было даже ночного горшка.

Я развел руками:

— А значит, у него не было собственного колодца, чтобы в нем утопиться.

Хемингуэй улыбнулся и вывел меня из тенистой рощицы.

— Вы пили оттуда? — спросил я, шагая вслед за ним по дорожке к главному дому. На шее Хемингуэя над воротником топорщились неровно подрезанные волоски. Я подумал, что он не пользуется услугами парикмахера и его, должно быть, стрижет жена.

— Воду, в которой лежал труп? — переспросил он со смешком. — Воду из колодца, в которой старина Педро пролежал мертвым четверо суток? Ты еще спрашиваешь?

— Да.

— Когда случилась трагедия, всех интересовало именно это, — отрывисто бросил он. — Меня это не беспокоит, Лукас.

Мне приходилось пить из луж, в которых гнили трупы. Если потребуется, я высосу воду из горла мертвеца. Мне на это наплевать.

— Значит, пили? — настаивал я.

Хемингуэй остановился у двери черного хода.

— Нет, — сказал он, распахивая дверь и приглашая меня внутрь нетерпеливым взмахом чуть искривленной левой руки. — Из этого колодца брали воду для бассейна. Так что, может быть, мы в ней купались. Точно не знаю.

— Марти, это Лукас. Лукас, это моя жена Марта Геллхорн.

Мы находились в кухне — старой кубинской кухне, а не новомодной, электрифицированной. Меня уже представили шести или семи кошкам, которые казались настоящими хозяевами дома, и я познакомился с большинством слуг и поваром-китайцем Рамоном. Внезапно на кухне появилась эта женщина.

— Господин Лукас... — произнесла жена Хемингуэя, протягивая мне руку почти мужским жестом и коротко стискивая мои пальцы. — Насколько я понимаю, вы поселитесь в поместье, чтобы вместе с Эрнестом играть в шпионов. Вас устраивает флигель?

— Как нельзя лучше, — ответил я. «Играть в шпионов?»

Я заметил, как при этом замечании покраснели щеки и шея Хемингуэя.

— Сегодня вечером у нас соберется компания, — продолжала Геллхорн. — Мужчин мы разместим в свободных комнатах главного дома, а женщине нужно вернуться в Гавану, поэтому спальня во флигеле нам не потребуется. Кстати, вы тоже приглашены на вечеринку. Эрнест уже сказал вам?

— Еще нет, — вмешался Хемингуэй.

— В таком случае я сама вас приглашаю, господин Лукас.

В дальнейшем вы будете питаться самостоятельно. Вы, вероятно, заметили, что во флигеле имеется отдельная кухня. Но мы решили, что сегодняшняя компания неплохо развлечет вас.

Я кивнул. Геллхорн любезно указала мне мое место — вас пригласили на ужин, но впредь на это не рассчитывайте.

Женщина отвернулась с таким видом, как будто поставила в списке галочку и тут же забыла обо мне.

— Хуан отвезет меня в город на «Линкольне», — сказала она Хемингуэю. — Я куплю мясо для обеда. Тебе что-нибудь нужно?

Хемингуэй попросил купить ленту для пишущей машинки, писчую бумагу, а также забрать его костюм из чистки.

Пока он говорил, я рассматривал профиль женщины.

Из досье Хемингуэя я знал, что Марта Геллхорн — его третья жена. Они оформили свои отношения менее двух лет назад, но начали жить вместе по крайней мере за три года до свадьбы. Геллхорн заняла место Полин Пфейфер Хемингуэй, которая в свое время сменила Хедли Ричардсон.

Геллхорн была высокой блондинкой с волосами до плеч, уложенными мелкими колечками при помощи химической завивки. У нее были сильные открытые черты лица средне-западного типа, хотя она говорила с явственным южным акцентом. В тот день она надела ситцевую юбку до середины икр и блузку бледно-голубого цвета с белым воротником. Она не казалась уж очень радостной и счастливой, но, похоже, это было ее обычное настроение.

Когда Хемингуэй закончил перечислять предметы, которые Марта должна купить для него — между прочим, сам он приехал из города лишь час назад, — Геллхорн вздохнула и посмотрела на меня:

— А вам что-нибудь нужно в городе, господин Лукас?

— Нет, мэм, — ответил я.

— Прекрасно, — быстро произнесла она. — В таком случае ждем вас к ужину в восемь. Наденьте костюм с галстуком. — Она вышла из кухни.

Несколько мгновений Хемингуэй молча смотрел ей вслед.

— Марти тоже писатель, — сказал он, как будто что-то объясняя мне.

Я промолчал.

— Она из Сент-Луиса, — добавил Хемингуэй, словно ставя точку в разговоре. — Идем, я покажу тебе остальные помещения дома.

Финка «Вихия» представляла собой классический одноэтажный дом в испанском стиле, обширный и нелепый. Такие дома заполонили Кубу в последние десятилетия девятнадцатого века. Стены и пол огромной гостиной — она была, вероятно, метров пятнадцати в длину — занимали книжные шкафы и разнообразные охотничьи трофеи. На одной из торцевых стен, рядом с написанным маслом портретом матадора, висела оленья голова. На противоположной стене были укреплены две головы каких-то африканских копытных, возможно, антилоп, которые выглядели так, словно в этой комнате им не по себе. Вдоль длинных рядов низких книжных стеллажей и по стене с окнами были развешены еще несколько голов животных. Мебель в гостиной была старинная и уютная на вид, но отнюдь не такая, какую ожидаешь встретить в писательском доме. В центре комнаты стояли два мягких кресла, одно из которых явно пользовалось особой любовью Хемингуэя — его сиденье было продавлено, на расстоянии вытянутых ног стояла скамеечка с потертой вышитой обивкой, а рядом — маленький столик, ломившийся от бутылок и миксеров. На большом столе за креслами стояли две одинаковые лампы и еще несколько винных бутылок. Я подумал, что здесь очень удобно читать. Либо напиваться вдрызг.

Хемингуэй заметил, что, выходя из гостиной, я бросил взгляд на трофеи.

— Впервые я отправился на сафари в тридцать четвертом, — сказал он. — И опять поеду, как только закончится эта проклятая война.

Библиотека примыкала к гостиной, и хотя стены почти целиком были заняты полками от пола до потолка, набитыми книгами и безделушками, на крохотных свободных участках стен опять-таки были развешаны головы травоядных. Пол был выстлан блестящими плитками, и только у широкой низкой тахты лежала львиная шкура, голова которой скалила на меня зубы. Справа от входной двери стояла деревянная стремянка, и, увидев ее, я понял, каким образом Хемингуэй добирается до верхних рядов книг.

— Здесь, в поместье, у меня более семи тысяч томов, — сообщил Хемингуэй, скрестив руки на груди и покачиваясь с пятки на носок.

— Неужели? — отозвался я. До сих пор мне не приходилось слышать, чтобы люди хвалились книгами.

— Именно так, — подтвердил писатель. Подойдя к одной из нижних полок, он снял с нее несколько томов и протянул мне один из них. — Открой, — велел он.

Я заглянул в книгу. Она называлась «Великий Гэтсби», и на титульном листе было начертано пространное посвящение, подписанное: «С любовью, Скотт». Я чуть удивленно вскинул глаза. Согласно официально/конфиденциальному досье Гувера, эту книгу написал сам Хемингуэй.

— Это первое издание, — сказал Хемингуэй, держа остальные тома в огромной руке. Кончиками пальцев другой руки он провел по корешкам книг на трех длинных полках. — Все это — первые издания с автографами авторов. Джойс, Гертруда Стайн, Дос Пассос, Роберт Бенчли, Форд Мэдокс Форд, Шервуд Андерсон, Эзра Паунд. Естественно, все они мои знакомые.

Я безучастно кивнул. Мне доводилось слышать некоторые из этих имен. В ФБР имелись толстые досье на Дос Пассоса, Паунда и еще кое-кого из упомянутых Хемингуэем людей, но у меня никогда не возникало желания читать их книги.

Хемингуэй забрал у меня «Великого Гэтсби», небрежно сунул его на полку и отправился в свою спальню.

— Спальня, — объявил он. — Там, над кроватью, висит «Гитарист» Хуана Гриза. Ты, вероятно, заметил еще одного Гриза в гостиной, рядом с Кли, Браком, «Фермой» Миро и Мэссонсом.

Мне потребовалась секунда, чтобы понять, что он имеет в виду странную картину над кроватью, а имена, перечисленные Хемингуэем, — это фамилии других художников либо названия их произведений. Я кивнул.

В спальне Хемингуэя был большой стол, заваленный газетами, конвертами, журналами, незаведенными часами, деревянными фигурками африканских животных и прочей дребеденью. Кружки, набитые карандашами. Из чернильницы торчали перьевые ручки. На полу лежали пачки бумаги. Со стены напротив кровати презрительным вызывающим взглядом смотрела большая голова буйвола.

— Значит, вы пишете здесь свои книги, — сказал я, рассматривая захламленный стол и делая вид, будто бы он произвел на меня глубокое впечатление.

— Нет. — Хемингуэй кивком указал на низкий, высотой по пояс книжный шкафчик у кровати. Я увидел на нем портативную пишущую машинку и тонкую пачку бумаги. — Пишу стоя. По утрам. Но я не люблю говорить о своей работе. Не вижу смысла.

Это устраивало меня как нельзя лучше.

Когда мы выходили из спальни, я мельком заглянул в ванную Хемингуэя. На полочках было столько же пузырьков с таблетками, как в гостиной — бутылок с джином и виски. На вешалке для полотенец висел прибор для определения артериального давления. Белые стены были исчерканы цифрами, и я решил, что это ежедневные промеры давления крови, веса и других медицинских параметров. Подобная манера вести записи показалась мне уж очень эксцентричной, и я сделал мысленную пометку поразмыслить об этом на досуге.

Всего в финке было восемь больших комнат, не считая двух кухонь. Столовая была длинная и узкая; со стен на стол из красного дерева взирали еще несколько мертвых животных.

— Мы всегда ставим лишний прибор на тот случай, если появится нежданный гость, — объяснил писатель. — Сегодня вечером им будешь ты.

— Надеюсь, — сказал я. У меня возникло впечатление, будто бы Хемингуэй чувствует себя несколько смущенно, водя меня по дому. — Кажется, ваша жена упомянула о костюме с галстуком? — Требование Марты Геллхорн удивило меня, если учесть, как небрежно был одет Хемингуэй утром в посольстве и какой грязный наряд был на нем сейчас.

— Да, — подтвердил он, оглядывая комнату с таким видом, будто что-то позабыл. — Садясь за ужин, мы притворяемся цивилизованными людьми. — Его карие глаза вновь обратились ко мне. — Черт побери, уже поздно. Хочешь выпить, Лукас?

— Нет, спасибо. Пойду разберу вещи и приму ванну.

Хемингуэй рассеянно кивнул.

— А я выпью. Как правило, до ужина я выпиваю три порции скотча. Если не ошибаюсь, ты пьешь вино, Лукас?

— Да.

— Отлично, — произнес Хемингуэй, почесывая щеку. — Сегодня вечером подадут отличную выпивку. Ты ведь понимаешь, нынче знаменательная дата...

Я не видел, чем сегодняшний день отличается от других — разве только тем, что Хемингуэю и его «Хитрому делу» дали «добро».

Внезапно он вскинул глаза и заулыбался.

— Сегодня у нас несколько гостей, но двое из них...

Я ждал.

— Двое из них окажутся для тебя настоящим сюрпризом, Лукас. Ты будешь потрясен до глубины души.

— Очень приятно, — отозвался я и, кивком поблагодарив Хемингуэя за «экскурсию», вышел на улицу через заднюю дверь и зашагал по дорожке к флигелю.

Глава 7

— Тебе нужно подстричь волосы, дочка, — заявил Хемингуэй. — И открыть уши. Надеюсь, у тебя красивые уши.

Бергман стянула волосы в тугой пучок и склонила голову.

— У тебя красивые уши, — сказал писатель. — Вернее, идеальные. Именно такие уши у Марии.

— И до какой же длины мне подстричься? — спросила Бергман. — Прежде чем мне отказались дать роль, я прочла сюжет добрый десяток раз, но не запомнила, какой длины у Марии волосы.

— Короткие, — ответил Хемингуэй.

— Но не такие короткие, как у Веры Зориной, — сухо заметил Купер. — Она похожа на кролика, угодившего в молотилку.

— Тише, — попросила Бергман, робко, но ласково прикасаясь к его руке. — Вы говорите ужасные вещи. К тому же Вера получила роль. А я — нет. И вообще, весь этот разговор о длине волос кажется мне глупым. Ведь правда, Папа?

Эти ее слова были обращены к Хемингуэю. Я впервые услышал, как его называют Папой.

Хемингуэй, сидевший во главе стола, нахмурился.

— Нет, это не глупый разговор, дочка. Ты и есть Мария.

И всегда ею была. И ты обязательно будешь Марией.

Бергман вздохнула. Я заметил на ее ресницах слезы.

Марта Геллхорн, сидевшая напротив мужа, откашлялась:

— На самом деле, Эрнест, Ингрид не всегда была Марией.

Если помнишь, ты утверждал, что писал Марию с меня.

Хемингуэй сердито посмотрел на нее.

— Разумеется, — едва ли не прорычал он. — И ты об этом знаешь. Но Ингрид всегда была актрисой, которая должна сыграть Марию. — Он вскочил на ноги. — Подождите минутку. Я принесу книгу и прочту вам, какие у Марии волосы.

Разговор утих. Мы сидели за длинным столом и ждали возвращения Хемингуэя с книгой.

Я услышал звук подъезжающих машин, еще сидя в ванне флигеля. Пробило лишь половину седьмого. Потом со стороны бассейна и лужайки донесся смех и плеск напитков, разливаемых по бокалам. Я услышал чистый звучный тенор Хемингуэя, рассказывающего какой-то анекдот, и еще более громкий смех после того, как он произнес ключевую фразу. В одном нижнем белье я уселся в кресло и до четверти восьмого читал гаванскую газету. Потом я надел свой лучший льняной костюм и торопливо прошагал по дорожке к главному дому.

Мальчик-слуга по имени Рене впустил меня внутрь. Одна из горничных проводила в длинную гостиную. Там было пятеро гостей — четверо мужчин и молодая женщина — и, судя по их розовым лицам и раскованному смеху, они продолжали возлияния с тех самых пор, когда появились здесь. Все были хорошо одеты. На Хемингуэе был мятый костюм с криво повязанным галстуком, но, побрившись и тщательно зачесав волосы назад, он выглядел опрятным и подтянутым. Остальные мужчины также носили костюмы, а Геллхорн и молодая женщина — черные платья. Хемингуэй представил меня собравшимся:

— Познакомьтесь с господином Джозефом Лукасом, сотрудником нашего посольства. Он поможет мне в океанографических исследованиях, которыми я займусь в ближайшие месяцы. Джозеф, это доктор Хосе Луис Геррера Сотолонго, мой личный врач и добрый друг еще с тех пор, когда мы вместе воевали в Испании.

— Доктор Сотолонго... — Прежде чем пожать ему руку, я коротко кивнул. На докторе был строгий костюм по моде двадцатилетней давности. Он носил пенсне. То, что он уже навеселе, выдавала только порозовевшая шея над высоким воротником.

— Сеньор Лукас... — отозвался доктор, кивая в ответ.

— А этот джентльмен маленького роста, но весьма приятной наружности — сеньор Франциско Ибарлусия, — продолжал Хемингуэй. — Все зовут его Пэтчи. Пэтчи, поздоровайся с Джо Лукасом. По всей видимости, нам придется вместе плавать на «Пилар».

— Сеньор Лукас, — заговорил Ибарлусия, подаваясь вперед и пожимая мне руку, — для меня большая честь познакомиться с человеком, который изучает океан. — Пэтчи действительно был невысок, но являл собой пример физического совершенства. У него был безупречный загар, блестящие черные волосы, жемчужные зубы и тело выдающегося спортсмена, словно отлитое из пружинной стали.

— Пэтчи и его брат — лучшие в мире игроки хай-алай, — сообщил Хемингуэй. — А сам Пэтчи — мой любимый партнер по теннису.

Улыбка Ибарлусии стала еще шире.

— Лучший игрок хай-алай — это я, Эрнестино. Я лишь позволяю своему брату играть вместе со мной. Точно так же, как иногда я позволяю тебе победить меня на корте.

— Лукас, — сказал Хемингуэй, — познакомься с моим другом и лучшим старшим офицером «Пилар», господином Уинстоном Гестом. Мы зовем его Волфером, или Волчком. Он один из лучших яхтсменов, теннисистов, лыжников и спортсменов-многоборцев, каких ты когда-либо знавал в жизни.

Гест тяжело поднялся на ноги и, шагнув ко мне, дружески встряхнул мою руку. Он был крупным мужчиной, но казалось, будто он еще больше, чем на самом деле. Он чем-то напомнил мне Яна Флеминга; у него было полное, румяное, открытое лицо, чуть оплывшее от выпитого. Его пиджак, брюки и галстук были безупречно скроены из дорогого материала, и он носил их с элегантной небрежностью, присущей только очень состоятельным людям.

— Рад познакомиться с вами, господин Гест, — сказал я. — Почему вас называют Волфером?

Гест улыбнулся.

— Это Эрнест придумал. Как-то раз Джиджи заявил, что я похож на парня из фильма про волка-оборотня. Ну, вы знаете... как бишь его? — Я решил, что Гест американец, но он говорил с легким английским акцентом.

— Лон Чейни-младший, — подсказала хорошенькая молодая женщина. У нее был на удивление знакомый голос и шведское произношение. Все присутствующие поднялись на ноги, готовясь перейти в столовую.

— Ага, — отозвался Гест. — Волк-оборотень. — Он опять улыбнулся.

Он действительно был похож на Чейни.

— Джиджи — это младший сын Эрнеста, Грегори, — объяснила Марта Геллхорн. — Ему десять лет. Они с Патриком приезжают сюда каждое лето.

Хемингуэй прикоснулся к руке молодой женщины.

— Дочка, — заговорил он, — надеюсь, ты извинишь меня за нарушение этикета знакомств, но я приберег самое лучшее напоследок. Так сказать, драгоценный камень в короне.

— Это значит, что следующим буду я, господин Лукас, — сказал последний мужчина, еще не представленный мне. Он вышел вперед и протянул руку:

— Гарри Купер.

Потребовалось несколько секунд, чтобы его слова проникли в мое сознание. Я уже упоминал о том, что обладаю фотографической памятью, однако способность вызывать изображение из памяти не всегда означает, что ты можешь мгновенно узнать человека по имени. На секунду я растерялся, словно этот симпатичный мужчина и женщина-шведка были подозреваемыми, которых я откопал в секретных досье и менее всего ожидал увидеть здесь, в этом доме.

Мы с Купером обменялись рукопожатием и взаимными любезностями. Он был высок и худощав, сплошные кости и мышцы, и выглядел лет на сорок — примерно одного возраста с Хемингуэем, но казался более зрелым, хотя это и не было уж очень заметно. У Купера были очень светлые глаза, темный загар профессионального спортсмена либо человека, который работает на открытом воздухе. Он говорил негромким почтительным голосом.

Прежде чем я успел вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел Купера, Хемингуэй потянул меня к молодой женщине.

— И, наконец, главная драгоценность в нашей сегодняшней компании, Лукас. Ингрид, это Джозеф Лукас. Джо, это миссис Петтер Линдстром.

— Миссис Линдстром, — сказал я, пожимая ее крупную, но изящную ладонь. — Очень рад познакомиться с вами.

— А я — с вами.

У нее было красивое лицо с крупными чертами, характерными для женщин Скандинавии, но все в ней, от темно-коричневых волос и густых бровей до пухлых губ и прямого взгляда, излучало куда больше тепла и чувственности, нежели у большинства северянок, с которыми я встречался до сих пор.

— Вероятно, вы знаете ее под именем Ингрид Бергман, господин Лукас, — пояснила Геллхорн. — Вы могли видеть ее в «Гневе на небесах», в «Докторе Джекилле и мистере Хайде».

Вскоре ей предстоит сыграть в... как он называется, Ингрид?

«Танжер»?

— "Касабланка", — ответила миссис Линдстром, издав мелодичный смешок.

Лишь через секунду-другую я понял, что речь идет о названиях фильмов, ни один из которых я не видел, и наконец сообразил, почему Купер и Ингрид кажутся мне такими знакомыми. Я редко ходил в кино, разве только чтобы отвлечься от навязчивых мыслей и выбросить фильм из головы сразу по выходе из зала. Но мне нравился «Сержант Йорк». Я ни разу не видел Ингрид на экране, однако мельком встречал ее фотографии на обложках журналов.

— Быть может, теперь, когда мы все познакомились друг с другом, — заговорил Хемингуэй, кивая, словно метрдотель, — мы на время забудем о любезных манерах и сядем за стол, пока сюда не явился Рамон со своим кубинским мачете?

Мы гуськом направились в столовую.

— Ты забываешь о любезных манерах, — прошипела Марта Хемингуэю, беря под руку доктора Герреру Сотолонго и входя в длинную комнату следом за Купером и Бергман. Хемингуэй посмотрел на меня, пожал плечами, подал руку Ибарлусии, который толкнул его в спину, и кивком велел Уинстону Гесту и мне первыми войти в столовую.

Уже подали главное блюдо — ростбиф в великолепном соусе с гарниром из свежих овощей — и мы ждали возвращения Хемингуэя с книгой, когда меня окликнула Бергман, сидевшая напротив:

— Вы читали его последний роман, господин Лукас?

— Нет, — ответил я. — А какой именно?

— "По ком звонит колокол", — сказала Геллхорн. На протяжении всей трапезы, чрезмерно чопорной и формальной — вдоль стен выстроились слуги в белых перчатках, — она вела себя как гостеприимная умелая хозяйка, но не могла скрыть неудовольствия в голосе, когда заговаривала со мной. Судя по всему, она считала, что каждый из присутствующих обязан до мелочей знать деяния и произведения Хемингуэя. — Этот роман был бестселлером в прошлом и позапрошлом году и непременно получил бы Пулитцеровскую премию, если бы этот ублюдок Николае Мюррей Батлер — прошу прощения за сквернословие — не наложил вето на единодушное решение комиссии. Клуб «Книга месяца» издал двести тысяч экземпляров, а «Скрайбнерс» — еще вдвое больше.

— Это много? — спросил я.

Словно желая предупредить язвительный ответ Марты, Бергман сказала:

— О, это восхитительная книга, господин Лукас. Я прочла ее несколько раз. Я без ума от героини по имени Мария — она такая чистая и вместе с тем такая упорная. И так умеет любить. Мой друг Дэвид Селжник считает, что эта роль словно создана для меня — видите ли, брат Дэвида, Майрон — кинематографический агент Папы...

— Он продал сюжет «Парамаунту» за сто пятьдесят тысяч долларов, — добавил Купер, поднося к губам скромный кусочек ростбифа. Он ел, повернув вилку по-европейски. — Потрясающе. Извини, Ингрид. Я тебя перебил.

Бергман вновь прикоснулась к его рукаву:

— Вы правы. Это потрясающе. Но ведь и книга невероятно хороша.

— Значит, вы будете играть Марию? — негромко спросил доктор Сотолонго.

Бергман опустила глаза.

— Увы, доктор, — вздохнула она. — Я пробовалась на роль, но Сэм Вуд, который сменил Демилля на посту директора, решил, что я слишком высока и стара и что у меня слишком большая задняя часть, чтобы весь фильм бегать в брюках.

— Чепуха, сеньора Бергман, — заявил Ибарлусия, подняв бокал с таким видом, будто предлагал тост. — Ваша задняя часть — настоящее произведение искусства... подарок небес всем ценителям истинной красоты.

— Спасибо, сеньор Ибарлусия, — с улыбкой ответила Бергман. — Но мой муж согласен с Сэмом Вудом. Как бы то ни было, я не получила эту роль. Ее отдали норвежской балерине Вере Зориной.

— Невзирая на мои протесты, — заявил Хемингуэй, который вернулся с книгой и возвышался над столом, буравя присутствующих сердитым взглядом. — Именно поэтому Купер и Ингрид приехали сюда с кратким визитом. Втайне. Если кто-нибудь заявит, что видел их здесь, они откажутся это признать.

Мы решили в обстановке секретности подобрать нужных людей для этой проклятой ленты. Купер прав... я с самого начала знал, что он должен сыграть Роберта Джордана. Теперь Ингрид сыграет Марию.

— Но съемки уже начались, Папа, — сказала актриса. — Еще в прошлом апреле. В горах Сьерра-Невада.

Купер поднял длинный палец, словно стремясь привлечь к себе внимание, прежде чем открыть рот.

— Сняты только кинопробы и батальные сцены, — заметил он. — Я слышал, что Вуд и его люди трудились там не покладая рук в глубоком декабрьском снегу, подготавливая эпизод, в котором самолеты бомбят Эль Сордо — Сэм арендовал специально для этой сцены несколько армейских штурмовиков, — и как-то в воскресенье они торчали весь день на улице, промерзнув до костей и гадая, куда запропастились их самолеты, когда им сообщили, что штурмовиков не будет, и что если они увидят какие-либо самолеты, то им следует доложить о них и спрятаться. Это было 7 декабря.

— День трагедии Пирл-Харбора, — пояснила Марта мне, Уинстону Гесту и врачу, будто слабоумным. Потом она улыбнулась актрисе. — Ингрид, вы должны помнить из нашего разговора двухлетней давности в Сан-Франциско, что именно я первой рекомендовала вас на роль Марии. Задолго до того, как Эрнест высказал эту мысль на страницах «Лайф». Еще до того, как мы поженились. — Она посмотрела на мужа. — Помнишь, дорогой? Я плыла на «Рексе» из Италии, читая твою книгу, и увидела там Ингрид — вы несли малыша за спиной в маленьком рюкзачке, словно красавица крестьянка, бегущая от нацистов; а потом я увидела вас в фильме с Лесли Ховардом...

— "Интермеццо", — перебила Бергман.

— Совершенно верно. И я сказала Эрнесту: «Вот твоя Мария. Эта девушка — настоящая Мария».

Хемингуэй уселся за стол:

— Кто-нибудь хочет услышать описание ее внешности?

За столом воцарилась тишина.

— Да, с удовольствием, — откликнулась Бергман, отставляя бокал.

Хемингуэй потер подбородок, раскрыл книгу и начал читать бесцветным голосом:

— "Ее зубы казались белоснежными на загорелом лице, а кожа и глаза были одного и того же медно-орехового оттенка... Каштановые волосы золотились, как спелая пшеница, сожженная солнцем, но они были подстрижены очень коротко, чуть длиннее меха бобровой шкурки..." — Он умолк и посмотрел на Бергман. — Короткие волосы, дочка. Такие короткие, что из-под них видны уши.

Бергман улыбнулась и провела пальцами по своим густым волосам.

— Я согласилась бы подстричь их коротко, но только если бы это сделал лучший в Голливуде мастер по коротким прическам. А потом сказала бы всем, что обрезала их сама... кухонными ножницами.

Присутствующие вежливо рассмеялись.

Ингрид склонила голову скромным, едва ли не застенчивым движением, которое одновременно казалось наигранным и невинным.

— Но роль Марии досталась Вере Зориной, и я желаю ей удачи. И вам, разумеется, — добавила она, вновь прикасаясь к рукаву Купера. Потом она просияла. — Однако несколько дней назад мне предложили другую роль, и теперь я отправляюсь сниматься в «Касабланке».

— Это не опасно? — спросил я. — Ведь этот район целиком контролируется немецкими подлодками.

Все от души рассмеялись. Я молчал, дожидаясь, когда утихнет веселье.

Бергман подалась вперед и положила руку мне на ладонь.

— Фильм будет сниматься в Голливуде, господин Лукас, — сказала она, улыбаясь скорее мне самому, нежели моей наивности. — Сценария еще никто не видел, но ходят слухи, что самой дальней точкой в наших разъездах будет лос-анджелесский аэропорт.

— Кто играет главную роль? — спросила Геллхорн.

— На нее прочили Рональда Рейгана, но досталась она Хамфри Богарту, — ответила актриса.

— Вы, наверное, с нетерпением ждете возможности поработать с ним, — продолжила Марта.

Бергман вновь опустила глаза.

— Честно говоря, я боюсь. По слухам, он очень замкнут, требователен к своим партнерам и большой интеллектуал. — Она улыбнулась Куперу. — С гораздо большим удовольствием я бы поцеловала перед камерами вас.

Купер улыбнулся ей в ответ.

— Ты будешь играть Марию, дочка, — проворчал Хемингуэй, как будто все усиливающаяся близость между актерами внушала ему ревнивое чувство. — Вот. — Он черкнул что-то в книге, которую держал в руках, и подал ее Ингрид.

Она прочла надпись и посмотрела на Хемингуэя сияющим взглядом.

— Можно я прочту это остальным, Папа?

— Конечно, — чуть хрипловатым голосом ответил Хемингуэй.

— Тут написано: «Ингрид Бергман, настоящей Марии из этой книги». Спасибо. Огромное спасибо. Я буду дорожить этой книгой больше, чем дорожила бы самой ролью.

— Ты получишь эту роль, дочка, — заявил Хемингуэй. — Рамон! — прогремел он, повернувшись в сторону кухни. — Где десерт, черт побери?

За кофе с бренди разговор зашел о войне и людях, которые ею заправляют. У своего конца стола Марта Геллхорн — она сидела слева от меня, и нас разделял Пэтчи Ибарлусия — рассказывала о том, что она провела немало времени в Германии в середине — конце 30-х, и что она в жизни не видела ничего более отвратительного, чем нацистские громилы — как на улицах, так и в правительстве. Пэтчи взмахнул бокалом с бренди и объявил, что Гитлер — это «puta, maricon» и трус и что война закончится еще до Рождества. Доктор Геррера Сотолонго, сидевший справа, негромко ответил, что до окончания войны может миновать не одно Рождество. Уинстон Гест молча поглощал вторую порцию лаймового пирога.

Гарри Купер говорил немного; он высказал робкое предположение, что истинным нашим врагом является Япония — в конце концов, именно японцы, а не немцы бомбили Пирл-Харбор.

Хемингуэй буквально взревел. Повернувшись к Бергман, он сказал:

— Теперь ты понимаешь, почему мы с Купом не можем говорить о политике, дочка? Он невежественнее Аттилы, предводителя гуннов. Чертовски странно, что именно его выбрали на роль моего Роберта Джордана — человека, который бросает все и вступает в бригаду Линкольна, чтобы воевать с фашистами. — Как бы желая смягчить язвительность своих слов, он улыбнулся актеру. — Но я люблю Купера и придумывал Джордана, имея его в виду, так что, полагаю, ему лишь остается сыграть эту роль, а нам — поменьше говорить о политике.

Купер кивнул и отсалютовал ему кофейной чашкой, потом повернулся к Геллхорн и спросил:

— Если не ошибаюсь, вы хорошие друзья с Элеонорой Рузвельт, Марта?

Геллхорн пожала плечами, но все же кивнула.

— Бывали ли вы с Эрнестом в Белом доме, после того как началась война? — продолжал расспрашивать Купер. — Каково приходится Рузвельту в нынешних обстоятельствах?

Ему ответил Хемингуэй, хрипло рассмеявшись:

— Марта довольно часто встречается с Элеонорой, но с президентом мы не виделись с 1937 года, когда вместе обедали в «Касабланке». Мы ездили туда, чтобы представить публике мою «Испанскую землю».

Все вежливо ждали продолжения. Я заметил, как сверкнули глаза Ингрид Бергман, которая подалась вперед и положила подбородок на сцепленные пальцы.

— В Белом доме кормят на редкость скверно. — Хемингуэй рассмеялся. — Совершенно несъедобная еда. Марта предупреждала нас... она закусила бутербродами в буфете аэропорта Ньюарк. На дворе стоял июль, и Белый дом превратился в парилку. Все за столом пропотели, как свиньи. Само здание выглядело как старый дешевый отель — потертые ковры, пыльные портьеры, из подушек кресел выпирают пружины. Я не преувеличиваю, Марта?

— Нет, — ответила Геллхорн. — Элеоноре безразлично, как выглядит ее жилье, а президент попросту не обращает на это внимания. Их повара следовало бы пристрелить.

— Каковы ваши впечатления от того вечера? — спросила Бергман, старательно выговаривая каждый слог. Помимо акцента, на ее речь начало оказывать воздействие выпитое спиртное.

,Хемингуэй вновь рассмеялся.

— Мне понравились Элеонора и Гарри Хопкинс, — сказал он. — Будь Хопкинс президентом, а Элеонора — министром обороны, мы и впрямь выиграли бы эту войну к Рождеству.

— А президент? — спросил Купер. При таком росте и столь внушительной наружности его голос звучал едва ли не застенчиво.

Хемингуэй пожал плечами.

— Ты сам видел его вблизи, Куп. Он какой-то бесполый, правда? Похож на старую женщину... вернее, на пожилую светскую даму с этим своим напыщенным гарвардским произношением. — Название университета Хемингуэй выговаривал, как «Ха-вард». — А чего стоит запихнуть его в кресло на колесах или вытащить оттуда? — продолжал он, хмуро заглядывая в бокал с бренди. — Чтобы усадить его в эту повозку, требуется едва ли не полдня.

Честно говоря, при этих словах я моргнул. Все знали, что Рузвельт парализован, но никто об этом не говорил вслух, а его кресло и скобы на ногах никогда не показывали в выпусках новостей. Большинство американцев словно забыли о том, в каком состоянии находится их президент. Со стороны Хемингуэя было жестоко говорить такие вещи.

За столом воцарилась тишина, и писатель вскинул голову.

— Впрочем... какого черта? — добавил он. — Что ни говори, Рузвельт — наш главнокомандующий, и все мы поддерживаем его борьбу с этим моральным уродом Гитлером, верно?

Присутствующие хором согласились, и Хемингуэй принялся подливать нам в бокалы бренди, не спрашивая нашего желания.

Беседа о политике еще не завершилась. Доктор Сотолонго захотел узнать, как выглядит Гитлер и что он за человек.

— Несколько лет назад я снялась в Германии в ряде фильмов, — нерешительно заговорила Бергман. — Это было в 1938-м, я тогда была беременна своим Пиа. Карл Фролих повел меня на один из нацистских митингов в Берлине. Ну, вы сами знаете... громадный стадион, повсюду яркие огни и факелы, играют оркестры, вышагивают штурмовики в стальных касках... Там был Гитлер, в самом средоточии этого организованного безумства. Он буквально сиял, поднимая руку в ответ на приветствие «Зиг Хайль!»... — Бергман выдержала паузу. Мы молча ждали. Я слышал сквозь жалюзи голоса ночных птиц и насекомых. — В общем, — более уверенно произнесла Бергман, и в ее голосе мне почудилась фальшивая нотка, — все, кто находился в этой чудовищной толпе, орали «Зиг Хайль!», вскидывая ладони, словно марионетки, а я оглядывалась по сторонам. Происходящее забавляло меня, а Карл Фролих был едва ли не шокирован. «Майн готт, Ингрид, — шепнул он, — ты не приветствуешь фюрера!» — «А зачем это нужно, Карл? — спросила я. — Вы отлично справляетесь без меня».

Все вежливо рассмеялись, и Бергман опустила глаза. У нее были длинные красивые ресницы; смех за столом не утихал, и ее щеки залились нежным румянцем удовольствия.

— Отменное самообладание, дочка! — прогремел Хемингуэй, обнимая актрису правой рукой и прижимая ее к себе. — Вот почему ты должна сыграть мою Марию!

Я пригубил кофе. Было очень интересно наблюдать за тем, как Бергман выходит из роли застенчивой актрисы и начинает играть по-настоящему. Я был уверен, что она рассказала не правду о случае с фашистским приветствием, но зачем она солгала и в чем именно, даже не догадывался. Мне пришло на ум, что только четверо из сидящих за столом — Уинстон Гест, доктор Геррера Сотолонго, Пэтчи Ибарлусия и я сам — живут в реальном мире. Хемингуэй и Геллхорн создавали литературные произведения, а Бергман и Купер играли их на экране.

Потом я едва не рассмеялся вслух. Я находился здесь по выдуманной причине, а о настоящей не мог обмолвиться и словом — шпион, который лгал, предавал и убивал, зарабатывая себе на хлеб. Итак, за столом сидели только три настоящих человека — врач, спортсмен и миллионер. Остальные были аберрациями, отклонениями от нормы, тенями теней, бесплотными силуэтами, вроде кукол в индонезийском театре, которые пляшут за ширмой на потеху толпе.

В конце концов Хемингуэй откупорил еще одну бутылку, четвертую за вечер, если считать бренди, и предложил распить ее на террасе. Бергман посмотрела на часы, объявила, что уже почти полночь, и сказала, что ей необходимо вернуться в отель, поскольку рано утром она вылетает в Майами и пересаживается на лайнер до Лос-Анджелеса, чтобы встретиться с режиссером «Касабланки» Майклом Куртисом и сняться в предварительных костюмерных пробах, хотя работа над фильмом должна начаться только через месяц. Все на террасе принялись обниматься и целоваться — Бергман сказала Хемингуэю и Куперу, что ей очень жаль, что она не будет играть в «По ком звонит колокол», а Хемингуэй упрямо заверял ее, что роль достанется ей — и наконец шофер Хуан захлопнул за ней заднюю дверцу черного «Линкольна», и автомобиль плавно покатил по дорожке. Остальные, вслед за Хемингуэем и Геллхорн, прошли на террасу у заднего фасада дома.

Я уже хотел извиниться и сбежать во флигель, но Хемингуэй подлил вина мне в бокал, и мы уселись в удобные кресла на террасе, прислушиваясь к ночным звукам, наслаждаясь прохладой, рассматривая звезды и далекие огни Гаваны.

— Очень, очень милая леди, — сказал Пэтчи Ибарлусия. — Эрнесто, кто такой этот Линдстром, за которого она вышла замуж, и почему она носит другую фамилию?

Хемингуэй вздохнул.

— Ее муж — врач. Его зовут Петтер... с двумя "т". По крайней мере, в Швеции он был врачом. Теперь он живет в Рочестере, штат Нью-Йорк, и пытается получить сертификат или аккредитив — словом, документ, который позволяет врачам-иностранцам заниматься своим ремеслом. В Рочестере Ингрид знают как миссис Петтер Линдстром, но в фильмах она играет под девичьей фамилией.

— Впервые мы встретились с ними за обедом в Сан-Франциско, — сказала Геллхорн, нетерпеливо качая головой в ответ на предложение Хемингуэя добавить ей вина. — Петтер очень милый человек.

Хемингуэй лишь фыркнул.

— Что ж, — медленно заговорил Купер, — я рад, что приехал сюда и познакомился с ней. Очень жаль, что Сэм Вуд выбрал не ее, а Веру Зорину. Разумеется, мистер Голдвин не хотел одолжить «Парамаунту» и меня тоже...

— Одолжить? — переспросил я.

Купер кивнул. Я видел, что он — по-настоящему элегантный мужчина и чувствует себя в дорогом костюме с шелковым галстуком совершенно непринужденно, в отличие от Хемингуэя, которому строгая одежда была в тягость. После ужина писатель выглядел мятым и взъерошенным, но костюм Купера казался таким же свежим и безупречно выглаженным, как до начала вечеринки. На протяжении трапезы я замечал, как Геллхорн то и дело переводит взгляд с Купера на супруга и чуть хмурится при этом, словно сравнивая двух мужчин. Купер сидел рядом со мной, и когда он повернул ко мне лицо, я уловил легкий аромат мыла и лосьона для бритья.

— Да, господин Лукас, — вежливо произнес он. — Кинобизнес чем-то напоминает работорговлю, существовавшую до Гражданской войны, либо высшую бейсбольную лигу наших дней. Мы прикованы кабальными контрактами к своим студиям и имеем дело с другими, только если нас одалживают им — как правило, в результате некой торговой сделки. В данном случае Сэм Голдвин отпустил меня в «Парамаунт» для участия в фильме в основном благодаря настоятельным заявлениям Эрнеста в прессе, будто бы я — лучший кандидат на эту роль.

— На каких условиях? — спросил Уинстон Гест. — Что было предметом торга?

Купер улыбнулся.

— Голдвин сказал Сэму Вуду — теперь он режиссер фильма вместо Демилля, — что позволит мне сняться в «По ком звонит колокол», если Вуд возьмет меня на роль в фильме на бейсбольную тему.

— Когда будет сниматься этот фильм, сеньор Купер? — спросил Геррера Сотолонго.

— Он уже готов, доктор, — ответил актер. — Мистер Голдвин поставил условием, чтобы его сняли до того, как я начну работать в «Парамаунте». Его скоро выпустят на экраны. Он называется "Гордость «Янки». Я играю там Лу Герига.

— Лу Гериг! — вскричал Ибарлусия. — О да! Но ведь вы не левша, сеньор Купер.

Купер улыбнулся и покачал головой.

— Меня пытались научить бить слева, — с сожалением произнес он. — Но, боюсь, я не слишком преуспел. Я вообще никогда не любил бейсбол. Надеюсь, им удастся поправить дело искусным монтажом.

Я во все глаза смотрел на Купера. Он ничуть не напоминал Герига. Я следил за карьерой Лу с 1925 года, когда он начал выступать за «Янки». В июле 1932 года я слушал по радио репортаж о матче, в котором Гериг осуществил одну за другой четыре перебежки «домой» на протяжении одной игры. За семнадцать лет пребывания в команде Стальной Жеребец сыграл без перерыва 2130 матчей с уникальной результативностью.

4 июля 1939 года я взял первый отпуск за пять лет, чтобы съездить в Нью-Йорк на стадион «Янки» — билет обошелся мне в восемь долларов, целое состояние — и увидеть его прощание с бейсболом. Гериг умер в прошлом году, в июне 41-го.

Ему было тридцать семь лет.

Я смотрел на Купера, думая о том, каким самонадеянным человеком нужно быть, чтобы пытаться сыграть Герига в кино.

Словно прочитав мои мысли, актер пожал плечами и сказал:

— Я не годился на эту роль, но Гериг не возражал. Я провел немало времени с Беби Рутом и другими...

— Ш-шш! — зашипел Хемингуэй.

В наступившей тишине мы слышали звон цикад, песни ночных птиц, рокот одинокого автомобиля на шоссе, смех и музыку, доносившиеся из усадьбы на вершине соседнего холма.

— Проклятие! — рявкнул Хемингуэй. — Этот ублюдок Стейнхарт опять устроил вечеринку. А я ведь его предупреждал!

— Господи, Эрнест, — сказала Геллхорн. — Прошу тебя, не надо...

— У вас с ним война, Эрнестино?! — по-испански вскричал Ибарлусия.

— "Si", Пэтчи, — ответил Хемингуэй, вскакивая на ноги. — Это война. — Повернувшись к дому, он воскликнул:

— Рене! Пичило! Оружие! Тащите оружие и боеприпасы!

— Я иду спать, — заявила Марта Геллхорн. Она встала, наклонилась к Куперу, поцеловала его в щеку и добавила:

— Увидимся утром, Куп. — Остальным она бросила:

— Доброй ночи, джентльмены, — и отправилась в дом.

Мальчик-слуга Рене и Хосе Герреро, который ухаживал за садом и бойцовыми петухами Хемингуэя — знакомя меня с ним, писатель назвал его Пичило, — вынесли из дома ящики с фейерверками и длинные полые бамбуковые шесты.

— Уже поздно, — сказал я, отставив бокал с вином и поднимаясь на ноги. — Мне пора...

— Чепуха, Лукас, — отрезал Хемингуэй, протягивая мне полутораметровый шест. — У нас каждый человек на счету.

Выбирай боеприпасы.

Купер, Уинстон Гест и Ибарлусия уже сбросили пиджаки и закатывали рукава. Доктор Сотолонго посмотрел на меня, пожал плечами, снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку своего кресла. Я последовал его примеру.

«Боеприпасов» было два ящика — сигнальные ракеты, рассыпные фейерверки, бутылочные бомбы, дымовые шашки и шутихи.

— Вот эту штуку очень удобно запускать вашим устройством, господин Лукас, — сказал Ибарлусия, протягивая мне ракету с коротким запалом. Он улыбнулся и кивком указал на мой бамбуковый шест.

— У всех есть зажигалки? — осведомился Хемингуэй.

У нас с Купером зажигалки были.

— Долго ли тянется ваша вражда? — спросил Купер. Он сдерживал улыбку, но краешки его губ то и дело подрагивали.

— Довольно долго, — ответил Хемингуэй.

Звуки фортепиано и смех доносились из дома, стоявшего к северо-востоку. Дом Стейнхарта был единственным крупным зданием на соседнем холме — чуть ниже финки Хемингуэя, но гораздо старше и обширнее, если судить по сиянию электрических огней, пристройкам и фронтонам, проглядывавшим сквозь деревья.

— Пэтчи, Волфер и доктор, вы знаете, что нужно делать, — сказал Хемингуэй, усаживаясь на корточки у края террасы и пальцем рисуя схему на влажной почве. Он уже снял пиджак и галстук и, по-видимому, чувствовал себя гораздо лучше с расстегнутым воротом. Его палец чертил линии и петли, как будто он рисовал планы футбольных комбинаций. — Мы проникаем сюда сквозь деревья. Куп, — прошептал писатель. Все сгрудились вокруг него. Актер улыбался. — Это финка... Это усадьба Стейнхарта... вот здесь. Мы проникаем сюда сквозь деревья... колонной по одному... и пересекаем границу противника вот здесь, у ограды. До тех пор, пока не окажемся по ту сторону вот этой стены, сохраняем полную тишину. Открываем стрельбу только по моему приказу. И уж тогда мы зададим им перцу!

Купер приподнял бровь.

— Если я правильно понял, вы не хотите, чтобы ваш сосед устраивал вечеринки?

— Я предупреждал его, — проворчал Хемингуэй. — А теперь набивайте карманы.

Мы запаслись ракетами, дымовыми шашками и большими шутихами. Ибарлусия и Гест накинули на плечи связки фейерверков, словно патронташи. Вслед за писателем мы прошагали по саду и полю, перелезли через невысокую каменную стену, спустились по холму и пробрались сквозь частокол деревьев, которые отделяли нас от огней и шума вечеринки Стейнхарта.

Я понимал, что наша затея — чистое ребячество, но мои гормональные центры, по-видимому, об этом даже не догадывались. Сердце учащенно билось, и я был переполнен ощущением растянутого времени и обостренных чувств, всегда сопровождавшим меня при определенных обстоятельствах.

Хемингуэй приоткрыл калитку сетчатого забора, пропуская нас внутрь, и прошептал:

— Будьте осторожны, когда начнется стрельба. Говорят, при появлении непрошеных гостей Стейнхарт спускает собак и принимается палить из пистолета двенадцатого калибра.

— Матерь божья, — по-испански пробормотал доктор Сотолонго.

Мы сидели на корточках, пока Хемингуэй вновь не занял место во главе отряда — я мысленно отметил единодушие, с которым мы признали за ним лидерство, и ту легкость, с которой он взял на себя эту роль, — после чего следом за ним преодолели еще один небольшой подъем, пробираясь сквозь редеющую полосу манговых деревьев и пересекая пустырь. Наконец мы остановились у каменной стены высотой по пояс — вероятно, ей было не меньше сотни лет.

— Еще двадцать метров, — прошептал Хемингуэй. — Мы обойдем усадьбу слева и займем позицию для стрельбы прямой наводкой по столовой и террасе. Куп, ты пойдешь за мной.

Потом доктор, потом Пэтчи, а Лукас прикроет тылы. Домой возвращаемся самостоятельно, поодиночке. Я прикрою ваш отход у забора.

Гарри Купер улыбался. Щеки Уинстона Геста раскраснелись. Я увидел, как в темноте сверкнули белоснежные зубы Ибарлусии. Доктор вздыхал, качая головой.

— Это может плохо отразиться на твоем артериальном давлении, Эрнестино, — сказал он по-испански.

— Ш-шш! — прошипел Хемингуэй. Он с ловкостью кота перепрыгнул через каменную стену и начал беззвучно подниматься по холму.

Как только мы засели в кустах, менее чем в пятнадцати метрах от ярко освещенной террасы Стейнхарта и широких стеклянных дверей столовой, Хемингуэй подал нам сигнал заряжать. Все принялись возиться с ракетами и шашками.

Я пожал плечами и повернулся спиной к цели. Никакая сила на свете не заставила бы меня швырять огнеопасные предметы в дом одного из самых влиятельных жителей Гаваны.

Поворачиваясь, я уловил движение слева от нас, за каменной стеной, которую Хемингуэй во время сегодняшней экскурсии по финке назвал «свиным забором».

На курсах военной подготовки и в канадском «Лагере X» инструкторы особо подчеркивали, что лучший способ увидеть противника в темноте — это смотреть чуть в сторону от его предполагаемого местонахождения, поскольку в условиях слабой освещенности периферийное зрение чувствительнее прямого взгляда. Еще нам рекомендовали следить за любыми движениями.

И я увидел его — человеческая фигура на мгновение заслонила огни Гаваны, проникавшие сквозь деревья. Потом еще раз. Кто-то в черной одежде обходил нас слева. Отблеск отраженного света на стекле подсказал мне, что у него винтовка с оптическим прицелом, наведенная в нашу сторону... в сторону Хемингуэя.

— Давай! — крикнул писатель и вскочил на ноги. Вложив ракету в полый шест, он поджег фитиль своей золотой зажигалкой и выстрелил в окно столовой Стейнхарта. Ибарлусия выпалил секундой позже. Гест швырнул длинную гирлянду фейерверков. Купер бросил на террасу бутылочную бомбу.

Доктор покачал головой и запустил ракету, которая взмыла вверх, влетела в открытое окно на третьем этаже и взорвалась где-то в глубине дома. Хемингуэй перезарядил свое оружие и выстрелил опять. Сигнальные ракеты, которым положено вспыхивать облаком искр на высоте десятков метров над землей, взрывались вновь и вновь, осыпая стены и террасу раскаленными частицами серы и окиси магния. Из дома донеслись крики и треск фейерверков. Фортепиано умолкло.

Я продолжал краешком глаза ловить движения темной фигуры, притаившейся за «свиным забором». Силуэт приподнялся, и в его прицеле мелькнул отраженный свет взрывов.

Выругав себя за то, что при мне нет пистолета или хорошего клинка, я зажег короткий фитиль своей ракеты, сунул ее в бамбуковый шест и выстрелил в сторону каменной стены и шоссе. Ракета пролетела слишком высоко и взорвалась среди нижних ветвей мангового дерева. Я зарядил новую ракету и побежал к стене, стараясь держаться между человеком с винтовкой и Хемингуэем.

— Лукас! — послышался сзади крик писателя. — Какого черта ты...

Я продолжал мчаться вперед, продираясь сквозь кукурузные стебли и топча ногами помидоры. Мне почудилось движение за стеной, и что-то прожужжало рядом с моим левым ухом. Я подбросил вверх осветительную ракету и стиснул в левом кулаке нож с коротким лезвием, держа его как можно ниже. Мгновение спустя я перепрыгнул через стену, отшвырнул бамбуковый шест и затаился в темноте, присев на корточки и выставив вперед нож.

По ту сторону стены никого не оказалось. В десяти метрах от меня шуршали высокие кусты, отделявшие усадьбу от дороги. Я встал и двинулся в ту сторону, но тут же упал плашмя, услышав, как за моей спиной началась пальба.

Хлопок выстрела. Два взрыва. Крики. Раздался истеричный лай крупных собак — судя по звуку, доберманов. Потом псы умолкли — должно быть, их спустили с цепи. Затрещала связка фейерверков, и испуганные собаки вновь залились истошным лаем.

Поколебавшись секунду, я вновь перепрыгнул через «свиной забор» и быстро побежал к каменной стене Стейнхарта, пересекая пространство, разделявшее две усадьбы. В тот самый миг, когда я переваливал через стену, из усадьбы Стейнхарта послышался еще один выстрел. Пуля прошла высоко — стрелявший либо опасался попасть в нас, либо целил в сторону финки Хемингуэя.

У сетчатого забора виднелись пригнувшиеся человеческие силуэты. На террасе Стейнхарта вопили люди. Дымную пелену пронизывали острые лучи по крайней мере двух поисковых прожекторов. Взорвался еще один рассыпной фейерверк.

— Будь ты проклят, Хемингуэй! — рявкнул мужчина, стоявший на террасе. — Будь ты проклят! Это не смешно!

Вновь послышался выстрел — пуля сбила листья с мангового дерева над нашими головами.

— Уходим! Уходим! — повторял Хемингуэй, похлопывая по спинам остальных. Гест дышал с трудом, но довольно резво припустил по склону. Я заметил на лице Купера улыбку. Его брюки были разорваны на колене, рубашка покрыта грязью или кровью, но он двигался достаточно проворно. Ибарлусия помог доктору подняться по холму и протиснуться сквозь заросли деревьев.

Хемингуэй схватил меня за воротник.

— Какого дьявола ты там делал, Лукас? Зачем стрелял в сторону дороги?

Я отнял его руку от своей рубашки. Позади раздавались крики, трещали кусты — это доберманы мчались вниз по склону к ограде.

— Уходим! — сказал Хемингуэй и толкнул меня в спину, Я побежал, задержавшись лишь на секунду, чтобы оглянуться.

Я увидел, как писатель достал из брючного кармана кусок сырого мяса и перебросил его через ограду на звук приближающихся собак. Потом он хладнокровно поджег последний фейерверк, швырнул его и неторопливой трусцой начал подниматься на холм.

Добравшись до забора, Стейнхарт и его гости прекратили погоню и подозвали собак. Некоторое время с полей слышались крики, потом вновь заиграло фортепиано.

Купер, доктор, Пэтчи, Гест и Хемингуэй рухнули в кресла, смеясь и переговариваясь громкими голосами. Актер поранил руку о забор, и Хемингуэй принес марлю и виски — прежде чем забинтовать рану, он плеснул на нее дорогим напитком, потом наполнил бокал Купера.

Несколько минут я стоял на границе света, льющегося с террасы, но не уловил на шоссе ни малейшего движения.

Я вернулся к дому, надел пиджак и пожелал всем спокойной ночи. Купер пожал мне руку, извинившись за то, что подает ладонь в бинтах.

— Был рад познакомиться с вами, новым членом нашей команды, — сказал он.

— Взаимно.

— Спокойной ночи, господин Лукас, — произнес Уинстон Гест. — Полагаю, мы еще увидимся на борту «Пилар».

Доктор никак не мог отдышаться. Он лишь кивнул мне.

Пэтчи Ибарлусия улыбнулся и стиснул мое плечо.

— Стаканчик виски на сон грядущий, Лукас? — предложил Хемингуэй. Его лицо было серьезным.

— Нет, — ответил я. — Спасибо за ужин.

Я вернулся во флигель, надел темные слаксы и свитер, вынул из рюкзака маленький фонарик и пробрался к «свиному забору» и шоссе. Совсем недавно на влажной траве у обочины стоял автомобиль. Несколько ветвей кустарника были сломаны. В грязи у подножия забора я нашел латунную гильзу, сверкнувшую в свете моего фонарика. Судя по запаху, считанные минуты назад из нее была выпущена пуля.

Я вернулся к усадьбе и остановился в темноте у террасы, на которой Хемингуэй и его гости продолжали негромко смеяться и беседовать, пока наконец Купер не отправился спать.

Ибарлусия увез доктора на красном «Родстере». Чуть позже Гест уехал на «Кадиллаке». Свет в финке продолжал гореть еще минут двадцать, потом лампы погасли.

Я затаился во мраке под манговыми ветвями у темных стен флигеля, прислушиваясь к звукам тропической ночи, жужжанию насекомых и голосам птиц. Некоторое время я размышлял о писателях, актерах, мальчишках и их играх, потом выбросил все мысли из головы и стал ждать, превратившись в слух.

Я лег спать вскоре после рассвета.

Глава 8

В понедельник утром Хемингуэй отвез нас в портовый город Кохимар, где стояла на якоре его яхта «Пилар». Уинстон Гест, Пэтчи Ибарлусия и кубинец Грегорио Фуэнтес, первый помощник и кок Хемингуэя, уже ждали нас там, готовые к отплытию. Судя по взглядам, которые искоса бросали на меня спутники, и по ноткам в голосе Хемингуэя, они собирались устроить мне испытание.

Хемингуэй велел мне одеться к морскому походу, и я натянул матросские веревочные туфли, шорты и синюю рабочую блузу. На Хемингуэе были мешковатые короткие брюки, испанские сандалии, в которых он явился в посольство в прошлую пятницу, и рваная рубашка с обрезанными рукавами.

Фуэнтес, его помощник, оказался худощавым, загорелым дочерна мужчиной с прищуренным взглядом и коротким энергичным рукопожатием. В этот день он надел черные штаны, свободную длинную белую рубаху навыпуск и ходил босиком.