«Choldren of the Night» 1992, перевод В. Малахова

Автор желал бы поблагодарить за неоценимую помощь в работе над этим романом следующих людей:

В Румынии

Искренне признателен поэту Эмилю Ману, его супруге и семье за их восхитительное гостеприимство. Выражаю особую благодарность Лучану и Иоанне Ману за их дружбу, проницательность и за экскурсии по Бухаресту, которого не видят большинство туристов. Кроме того, искреннее multumesc foarte mult (большое спасибо) Мариусу из НБТ, а также Ане Маноле и ее сестре из деревни Чофринджени за их доброе отношение к незнакомцам.

В США

Хотелось бы поблагодарить Гэхана Уилсона за приятный разговор во время ужина и за копию его статьи, напечатанную в «Плейбое» в 1977 году под названием «Страна Дракулы». Это был единственный источник, благодаря которому удалось отыскать следы Замка Дракулы. Благодарю и Кейта Найтенхелзера из университета в Дипоу за его участие в исследовании Роберта Кохрэна и Ласло Курти о «политике анекдотов» в Румынии и Восточной Европе. Хотелось бы поблагодарить еще и Дану Гэлл за уроки румынского языка, а также Родику Варну за то, что она удержала меня от поселения в отель, стены которого рухнули.

Особую благодарность выражаю Байрону Прайсу и Ричарду Куртису за то, что именно они в первую очередь заставили меня писать о Дракуле. И спасибо Крис Пеле из «Путнэм» за ее терпение и энергию.

В США, Румынии, Венгрии и Австрии

Явно недостаточную, но искреннюю благодарность выражаю Клаудии Логерквист за ее лингвистические знания, долготерпение, смелость и дух авантюризма.

И, наконец, признаю себя должником Раду Р. Флореску и Реймонда Т. Мак-Налли, — авторов книг «Дракула: князь со множеством лиц», «В поисках Дракулы» и других работ. Их работы сами по себе способны возбудить интерес к историческому Владу Дракуле, и я рекомендую их книги любознательному читателю (Одно замечание вдумчивому читателю: подпись под фотографией единственного достоверного бюста Влада Цепеша на стр. 170 книги «Дракула князь со множеством лиц» говорит о том, что скульптура якобы обнаружена в деревне Копитинени. В действительности бюст был обнаружен в окрестностях Замка Дракулы в Капацинени, что примерно в ста километрах от дворца в Тырговиште).

Благодаря исследованиям этих авторов и других ученых, могу сказать, что все воспоминания, приписываемые мной Владу Дракуле, кроме, пожалуй, тех, что касаются Причастия, являются правдивыми.

Глава 1

Мы вылетели в Бухарест почти сразу же, как закончилась стрельба, и приземлились в аэропорту Отопени вскоре после полуночи 29 декабря 1989 года. Нашу группу из шести человек, составлявших полуофициальный Международный наблюдательный контингент, встретили возле моего самолета «Лир». Для меня к трапу подкатили инвалидное кресло, но я отмахнулся и дошел до микроавтобуса сам, что было непросто. Нас провели через толчею, которая с начала румынской революции считалась таможней, а затем посадили в микроавтобус Национального бюро по туризму для особо важных лиц. Нам предстояла девятимильная поездка до города.

Встречавшая нас Донна Уэкслер из американского посольства показала на два пулевых отверстия в стене, возле которой стоял наш микроавтобус, но все и думать об этом забыли, когда проезжали по кольцевой развязке, соединяющей аэропорт с шоссе, и доктор Эймсли просто показал в окно.

Вдоль основного проезда, где в обычных условиях стояли бы такси, расположились танки советского образца, длинные стволы которых были направлены в сторону въезда на территорию аэропорта. Шоссе и крышу здания аэропорта обрамляли мешки с песком, натриевые лампы желтоватым светом освещали каски и оружие солдат-охранников, оставляя в тени их лица. Другие люди — кто в форме регулярной армии, кто в пестрой одежде революционной милиции — спали возле танков. На какое-то мгновение создалась полная иллюзия того, что все дорожки усеяны трупами румын, и я затаил дыхание, медленно выдохнув лишь после того, как один из «трупов» потянулся, а другой закурил сигарету.

— На прошлой неделе они отбили несколько контратак войск режима и сил Секуритатя, — шепнула Донна Уэкслер По ее тону было ясно, что для нее это волнующая тема.

Раду Фортуна, маленький человечек, торопливо представленный нам возле аэропорта в качестве гида и уполномоченного переходного правительства, повернулся на своем сиденье и широко улыбнулся, словно его нимало не трогало происходящее.

— Они убивать много Секуритатя, — громко сказал он, улыбнувшись еще шире. — В три раза больше людей Чаушеску пытались взять аэропорт... в три раза больше их убили.

Уэкслер кивнула и натянуто улыбнулась, явно почувствовав себя не в своей тарелке. Доктор Эймсли перегнулся через проход, отблеск последней натриевой лампы осветил на несколько секунд его лысину, а потом мы въехали в темноту пустого шоссе.

— Так что, режиму Чаушеску действительно конец? — спросил он у Фортуны.

Я увидел только слабый отсвет улыбки румына во внезапно наступившей темноте.

— Чаушеску конец, да-да, — сказал он. — Вы знаете, они взяли его и эту его суку жену в Тырговиште... сделать, как вы это называть... суд.

Раду Фортуна опять засмеялся, и смех его звучал одновременно и по-детски, и жестоко. Меня слегка зазнобило в темноте. Автобус не отапливался.

— Они делать суд, — продолжал фортуна, — и прокурор говорить.

«Вы оба сумасшедшие?» Понимаете, если Чаушеску и миссис Чаушеску сумасшедшие, тогда, может быть, армия просто отправить их в психушку на сто лет, как делают наши русские друзья. Понимаете? Но Чаушеску говорить: «Что? Что? Сумасшедшие... Как вы сметь! Это грязная провокация!» А его жена, она говорить: «Как вы можете такое говорить Матери вашего народа?» Тогда прокурор говорить: «О'кей, никто из вас не сумасшедший. Вы сами сказать». И тогда солдаты, они тянуть соломинки — так много хотеть это сделать. Потом счастливцы выводить обоих Чаушеску во двор и стреляют им в головы много раз. — Фортуна довольно хохотнул, будто вспомнил любимый анекдот. — Да, режиму конец, — сказал он доктору Эймсли. — Может быть, несколько тысяч Секуритатя, они этого еще не знать и продолжать стрелять в людей, но это скоро закончится. Проблема побольше: что делать с каждым третьим человеком, который шпионить для старого правительства, а? фортуна снова хохотнул, и в свете фар неожиданно появившегося встречного армейского грузовика я увидел, как он пожал плечами. Стекла с внутренней стороны начали покрываться изморозью. Руки у меня закоченели, и я почти перестал ощущать пальцы ног в нелепых туфлях, которые надел утром. Когда мы въехали в город, я процарапал дырочку в инее на стекле.

— Я знать, что все вы очень важные люди с Запада, — сказал Раду фортуна; изо рта у него вырвалось и поднялось к потолку салона туманное облачко, напоминавшее покидающую тело душу. — Я знать, вы знаменитый западный миллиардер, мистер Вернор Дикон Трент, который платить за этот визит, — он кивком показал на меня, — но я бояться забыть некоторые имена.

Донна Уэкслер всех представила.

— Доктор Эймсли от Всемирной Организации Здравоохранения... Отец Майкл О'Рурк представляет здесь одновременно Чикагскую епархию и Фонд спасения детей.

— Ага, хорошо иметь здесь священник, — заметил Фортуна, и в его голосе мне послышалось что-то вроде иронии.

— Доктор Леонард Пэксли, заслуженный профессор Принстонского университета, — продолжала Уэкслер. — Лауреат Нобелевской премии за 1978 год в области экономики. фортуна поклонился престарелому лауреату. Пэксли не проронил ни слова во время полета из Франкфурта, а сейчас казался потерянным в необъятном пальто и складках шарфа: у него был вид старика, ищущего скамейку в парке.

— Мы приветствовать вас, — сказал Фортуна, — хоть у нас в стране и нет экономики в настоящее время.

— Черт возьми, неужели здесь всегда такой холод? — послышался голос из недр шерстяных складок. Нобелевский лауреат и заслуженный профессор топнул маленькой ножкой. — Холодина такая, что и у бронзового бульдога кое-что отмерзло бы.

— ..И мистер Карл Берри, представляющий Американскую телеграфную и телефонную компанию, — торопливо продолжала Уэкслер.

Сидевший рядом со мной коротышка бизнесмен вынул трубку изо рта, выпустил вверх струю дыма, и кивнув в сторону Фортуны опять принялся курить, будто трубка была необходимым источником тепла. Передо мной на мгновение мелькнуло нелепое видение: все семеро сидящих в этом автобусе сбились в кучу вокруг тлеющих в трубке Берри угольков.

— И вы сказали, что помните нашего спонсора, мистера Трента, — закончила Уэкслер.

— Да-а-а, — протянул Раду Фортуна.

Глаза его блеснули, когда он посмотрел на меня сквозь дым трубки Берри и облачко пара от собственного дыхания. Я почти разглядел свое отражение в его сверкнувших зрачках: некий очень старый человек с глубоко посаженными глазами, еще более ввалившимися после утомительной поездки, с каким-то скособоченным телом, облаченным в дорогие костюм и пальто. Уверен, что на вид я был старше Пэксли, старше Мафусаила... старше самого Господа Бога.

— Кажется, вы уже бывать в Румыния? — спросил фортуна.

Я обратил внимание на неестественный блеск глаз нашего гида, когда мы въехали в освещенную часть города. Сразу после войны мне довелось побывать в Германии. Сейчас картина, открывавшаяся из окна впереди Фортуны, напоминала увиденное там. На Дворцовой площади стояло множество танков, черные громады которых могли бы показаться безжизненными грудами холодного металла, если бы башня одного из них не повернулась вслед нашему микроавтобусу, когда мы проехали мимо. Были здесь и покрытые копотью останки автомобилей, и по крайней мере один бронетранспортер, представлявший из себя сейчас всего лишь гору обугленного железа. Повернув налево, мы миновали Центральную университетскую библиотеку: ее золоченый купол и затейливая крыша обрушились в пространство между испачканными сажей, выщербленными стенами.

— Да, — ответил я. — Я бывал здесь раньше. Фортуна наклонился в мою сторону.

— А может быть, на этот раз одна из ваших корпораций будет открывать здесь завод, а?

— Может быть.

Его взгляд неотступно следил за мной.

— Мы здесь очень дешево работать, — шепнул он так тихо, что я сомневаюсь, слышал ли его кто-нибудь еще, кроме Карла Берри. — Очень дешево. Работа здесь очень дешевый. Жизнь здесь очень дешевый.

Мы свернули налево с пустынной площади Виктории, потом еще раз, но уже направо, на бульвар Николае Бэлческу, и вот наш микроавтобус со скрипом остановился перед самым высоким зданием города — двадцатидвухэтажным отелем «Интерконтиненталь».

— Утром, господа, — сказал Фортуна, поднимаясь и показывая рукой в сторону освещенного вестибюля, — мы будем смотреть новую Румынию. Желаю вам сна без сновидений.

Глава 2

Весь следующий день наша группа потратила на встречи с «официальными лицами» переходного правительства, в основном — членами недавно созданного Фронта национального спасения. День был настолько сумрачным, что включилось автоматическое уличное освещение вдоль широких бульваров Бэлческу и Республики. Здания не отапливались или, по крайней мере, этого не ощущалось. Те мужчины и женщины, с которыми мы разговаривали, выглядели практически одинаково в своих не по росту больших, однообразных шерстяных пальто тусклых расцветок. К концу дня мы успели переговорить с каким-то Джуреску, двумя Тисманяну, одним Боросойю (который, как в конце концов выяснилось, не имел никакого отношения к новому правительству и был арестован почти сразу же после нашего ухода), несколькими генералами, в том числе с Попеску, Лупоем и Дьюржу, и, наконец, с истинными руководителями, среди которых был Петре Роман, премьер-министр переходного правительства, а также Ион Илиеску и Думитру Мазилу, президент и вице-президент при режиме Чаушеску.

Все они высказывали одну и ту же мысль: мы несем ответственность за нацию, и любые рекомендации для наших учреждений и организаций будут восприняты с бесконечной благодарностью. Официальные лица обращались ко мне с величайшим почтением, потому что знали не только мое имя, но и представляли себе объемы стоявших за мной капиталов. Тем не менее даже это подобострастное внимание носило оттенок какой-то растерянности. Они напоминали лунатиков среди хаоса.

Возвращаясь в тот вечер в «Интерконтиненталь», мы видели, как толпа — в основном из конторских работников, уже покинувших свои каменные ульи в центре города, — била и пинала трех мужчин и женщину. Раду Фортуна ухмыльнулся и показал на широкую площадь перед отелем.

— Вон там... на Университетской площади на прошлой неделе... когда люди выходить на демонстрацию и петь, знаете? Армейские танки давить людей, еще больше стрелять. Эти, наверное, информаторы Секуритатя.

Прежде чем микроавтобус остановился перед отелем, мы заметили, как солдаты в форме уводили, подгоняя прикладами автоматов, предполагаемых информаторов, а толпа сопровождала их плевками и пинками.

— Нельзя сделать омлет, не разбив яйца, — пробормотал наш заслуженный профессор. Отец О'Рурк стрельнул в него взглядом, а Раду Фортуна поощрительно хохотнул.

— Мы думали, Чаушеску получше приготовился к осаде, — сказал после ужина доктор Эймсли. Мы оставались в ресторане, поскольку здесь казалось теплее, чем в наших номерах. По большому залу бесцельно бродили официанты и несколько военных. Репортеры управились с ужином быстро, издавая при этом максимум шума, и вскоре отправились в какое-то другое место, куда обычно ходят напиваться и говорить друг другу циничные вещи.

Раду Фортуна присоединился к нам, когда подавали кофе, и сейчас он обнажил в фирменной улыбке щербатые зубы.

— Вы хотеть видеть, как Чаушеску готовиться? Доктор Эймсли, отец О'Рурк и я кивнули в знак согласия. Карл Берри решил пойти в свой номер, чтобы дожидаться там звонка из Штатов, а за ним последовал доктор Пэксли, бормоча под нос, что нужно пораньше лечь спать. Фортуна вывел нас троих на холод и по темным улицам повел к закопченным стенам президентского дворца. Из тени появился ополченец, поднял ствол своего АК-47 и окликнул нас лающим голосом, но фортуна что-то спокойно сказал, и всех пропустили.

Во дворце не было света, не считая случайных огоньков в огромных, раскиданных повсюду бочках, в которых спали или сбились в кучу, чтобы согреться, солдаты и ополченцы. Кругом поломанная мебель, с окон двадцатифутовой высоты содраны портьеры, пол усеян бумажками, а строгий кафель испещрен темными полосами. Фортуна провел нас по узкому залу, через ряд комнат жилого вида и остановился перед чем-то вроде стенного шкафа без каких-либо пометок на дверцах. Внутри шкаф площадью фута в четыре оказался пустым, если не считать трех фонарей на полке. Фортуна зажег фонари, протянул один из них Эймсли, а другой мне, после чего прикоснулся к окантовке в верхней части задней стенки. Панель медленно сдвинулась в сторону, открывая каменную лестницу.

— Мистер Трент, — заговорил фортуна при виде моей трости и трясущихся рук старого человека. Свет фонаря отбрасывал на стены дрожащие тени. — Здесь много ступеней. Может быть... — Он потянулся к фонарю.

— Ничего, справлюсь, — сказал я сквозь зубы. Фонарь я не отдал.

Раду Фортуна пожал плечами и повел нас вниз. Следующие полчаса прошли как во сне, почти вне реальности. Лестница спускалась в гулкие подземелья, откуда расходился лабиринт каменных тоннелей и других лестниц. Когда Фортуна вел нас по этому лабиринту, свет фонарей отражался от сводчатых потолков и гладких стен.

— Бог ты мой, — пробормотал Эймсли минут через десять ходьбы, — это тянется на мили.

— Да-да, — улыбнулся Раду Фортуна. — На много миль.

Здесь были складские помещения с автоматами на полках и висящими на крюках противогазами; командные пункты с радиостанциями и выглядывающими из темноты телемониторами, причем некоторые из них были разбиты, будто некие сумасшедшие с топорами вымещали на них ярость, а другие — все еще под прозрачными пластиковыми чехлами, ожидали только операторов, которые бы их включили; были здесь и казармы с койками, печками и керосиновыми обогревателями, вызвавшими у нас зависть. Некоторые помещения казались нетронутыми, другие явно были исходным пунктом панического бегства или местом не менее панических перестрелок. Стены и пол одного из таких бункеров были заляпаны кровью, потеки которой при свете наших фонарей выглядели скорее черными, чем бурыми.

В дальних уголках тоннелей еще оставались трупы: одни лежали в лужах крови, стекавшей из люков сверху, а другие валялись за наспех сооруженными на перекрестках подземных улиц баррикадами. Под каменными сводами пахло, как в лавке мясника.

— Секуритатя, — сказал фортуна и плюнул на тело в коричневой рубашке, лежавшее лицом вниз в подернутой ледком луже. — Они разбегаться здесь, как крысы, и мы кончать их, как крыс. Понимаете?

Отец О'Рурк присел на корточки рядом с одним из трупов, склонив голову. Он довольно долго оставался в таком положении, а потом перекрестился и поднялся. Я вспомнил, как кто-то говорил, что этот бородатый священник был во Вьетнаме.

— Но Чаушеску не стал скрываться в этом... укреплении? — спросил доктор Эймсли.

— Нет, — улыбнулся Фортуна. Доктор огляделся.

— Но ради Бога, скажите почему? Если бы он отсюда руководил вооруженным сопротивлением, то смог бы продержаться несколько месяцев.

Фортуна пожал плечами.

— Я не знать... Это чудовище, он сбежал на вертолете. Он лететь... так? Летел, да... он летел в Тырговиште, семьдесят километров отсюда, понимаете? Там другие люди его видеть и его суку жену и сажать в машина. Они ловить.

Доктор Эймсли поднес фонарь ко входу в другой тоннель, откуда веяло страшным зловонием, и туг же отдернул руку.

— Но я не понимаю, почему...

Фортуна подошел поближе, и резкий свет выхватил из темноты застарелый шрам на его шее, который я заметил только теперь.

— Они говорить, его... советник... Темный Советник... сказал ему не ходить сюда. — Он усмехнулся.

Отец О'Рурк посмотрел на румына.

— Темный Советник. Звучит так, будто консультантом у него был сам дьявол. Раду Фортуна кивнул.

— А что, дьявол сбежал? — хмыкнул доктор Эймсли. — Или он среди тех бедолаг, что мы там видели?

Наш провожатый не ответил и вошел в один из четырех тоннелей, расходящихся от этого места. Каменная лестница уходила вверх.

— К Национальному театру, — негромко сказал он, показав рукой. — Он поврежден, но не разрушен. Ваш отель рядом.

Священник, доктор и я начали взбираться по лестнице при свете фонарей, отбрасывавших наши тени на пятнадцать футов вверх по закругленным каменным стенам. Отец О'Рурк остановился и посмотрел вниз, на фортуну.

— А вы не идете?

Маленький проводник улыбнулся и покачал головой.

— Завтра мы везти вас туда, где все это началось. Завтра мы ехать в Трансильванию.

— Трансильвания, — повторил доктор Эймсли. — Тени Белы Лугоши[1].

Он повернулся, чтобы сказать что-то Фортуне, но маленький человечек уже исчез. Ни звуки шагов, ни отсвет фонаря не указывали, по какому из тоннелей он ушел.

Глава 3

Полет в Тимишоару, город примерно с трехсоттысячным населением в Западной Трансильвании, на стареньком, восстановленном турбовинтовом «Туполеве», теперь принадлежащем государственной авиакомпании «Таром», до-, ставил нам немало неприятных минут. Власти не позволили передвигаться по стране на моем «Лире». Нам повезло, вылет задержался всего на полтора часа. Большую часть пути мы летели в облаках, а салон самолета не освещался, но это не имело значения, потому что стюардесс не было и никто не надоедал нам предложениями еды или легкой закуски. Доктор Пэксли почти все время ворчал или стенал, но рев двигателей и скрип металла, когда самолет, раскачиваясь и подскакивая, преодолевал восходящие воздушные потоки и грозовые тучи, почти полностью заглушали его жалобы.

Сразу после взлета, за несколько секунд до входа в облака, Фортуна перегнулся через проход и показал в иллюминатор на покрытый снегом остров посреди какого-то озера милях в двадцати к северу от Бухареста.

— Снагов, — сказал он, наблюдая за выражением моего лица.

Глянув вниз, я успел заметить темную церковь, перед тем как облака закрыли вид, и перевел взгляд на фортуну.

— И что?

— Здесь похоронен Влад Цепеш, — пояснил Фортуна, все еще наблюдая за мной. Он именно так и произнес: «Цепеш».

Я кивнул. Фортуна, несмотря на тусклый свет, погрузился в чтение одного из номеров взятого у нас журнала «Тайм», хотя для меня так и осталось загадкой, как можно читать или просто на чем-то сосредоточиться при такой болтанке. Через минуту сзади ко мне наклонился Карл Берри и шепотом спросил:

— А кто это такой, Влад Цепеш? Кто-нибудь из погибших в боях?

В салоне было так темно, что я едва различал лицо Берри в нескольких дюймах от себя.

— Дракула, — ответил я представителю АТТ. Берри разочарованно выдохнул, и откинувшись на спинку кресла пристегнулся ремнем, так как болтанка стала нестерпимой.

— Влад Прокалыватель, — прошептал я, ни к кому не обращаясь.

Электричества не было, так что помещение морга охлаждалось самым простым и практичным способом: были открыты все высокие окна с грязными стеклами. Но среди темно-зеленых стен и в условиях сплошной низкой облачности этого все равно было недостаточно. Однако этого вполне хватало, чтобы разглядеть трупы, наваленные на столы и занимавшие чуть ли не каждый дюйм кафельного пола. Нам пришлось идти кружным путем, осторожно ступая среди босых ног, белых лиц и вздувшихся животов, чтобы добраться до Фортуны и румынского врача, стоявших в центре помещения. В длинном зале находилось не менее трехсот-четырехсот тел...

— Почему эти люди не похоронены? — требовательно спросил отец О'Рурк, прикрывая лицо шарфом. В его голосе звучали гневные нотки. — Ведь после бойни прошла уже по крайней мере неделя, верно?

Фортуна перевел его слова тимишоарскому врачу, который пожал плечами. Фортуна сделал тот же неопределенный жест.

— Одиннадцать дней как Секуритатя это делать, — ответил он. — Похороны скоро. Э-э... как вы говорить... власти здесь хотеть показать западным журналистам и таким очень важным людям, как вы. Смотрите, смотрите. — Он раскинул руки почти гордым жестом шеф-повара, демонстрирующего накрытые для банкета столы.

Перед нами лежал труп пожилого человека. Кисти рук и ступни у него были ампутированы чем-то не слишком острым. В нижней части живота и на гениталиях виднелись ожоги, а на груди — открытые раны, напомнившие мне фотографии марсианских рек и вершин, сделанные «Викингом» Румынский доктор заговорил, фортуна перевел:

— Он говорить, Секуритатя играть с кислотой. Понимаете? А вот...

На полу лежала молодая женщина, полностью одетая, если не считать того, что платье на ней было разодрано от груди до промежности. То, что я поначалу принял за еще один слой разрезанных красных тряпок, оказалось окаймленными запекшейся кровью стенками распоротого живота и чрева. На коленях у нее, как отброшенная кукла, лежал семимесячный плод, который мог бы стать мальчиком.

— Сюда, — скомандовал Фортуна, и пробравшись через изуродованные тела, показал рукой.

Мальчику было скорее всего лет десять. За неделю с лишним пребывания в промороженном помещении его тело раздулось и приобрело окраску крапчатого, с мраморными разводами пергамента; на запястьях и щиколотках еще была видна колючая проволока. Руки у него были с такой силой скручены за спиной, что плечи полностью вышли из суставов. Веки мальчика облепили мухи, и из-за отложенных ими яиц казалось, будто на глазах у ребенка бельма.

Заслуженный профессор Пэксли издал какой-то звук и шатающейся походкой пошел прочь из зала, едва не наступая на тела, выложенные здесь на обозрение. Сзади казалось, что в штанину профессора вцепилась скрюченная рука какого-то старика.

Отец О'Рурк схватил Фортуну за отвороты пальто, чуть не оторвав маленького человечка от пола.

— Чего ради вы все это нам показываете?! Фортуна ухмыльнулся.

— Это еще не все, святой отец. Пойдемте.

— Чаушеску называли вампиром, — сказала Донна Уэкслер, прилетевшая позже, чтобы к нам присоединиться.

— Отсюда, из Тимишоары, все и пошло, — проговорил Карл Берри, попыхивая трубкой и оглядывая серое небо, серые здания, серую слякоть на улице и таких же серых людей.

— Здесь, в Тимишоаре, по сути дела и зрел заключительный взрыв, — продолжала Уэкслер. — В течение какого-то времени молодое поколение становилось все неспокойнее. Воистину, Чаушеску подписал себе смертный приговор, создав это поколение.

— Создав поколение, — хмуро повторил отец О'Рурк. — Поясните.

Уэкслер объяснила. В середине 60-х годов Чаушеску запретил аборты, прекратил импорт противозачаточных средств и объявил, что иметь много детей — обязанность женщины перед государством. Более существенно было то, что правительство выделяло премии за рождение детей и снижало налоги для семей, выполнявших призыв руководства к повышению рождаемости. Супруги, имевшие менее пяти детей, подвергались штрафам и усиленному налогообложению. Как рассказала Уэкслер, с 1966 по 1976 год рождаемость повысилась на сорок процентов, причем одновременно резко возросла и детская смертность.

— Вот этот-то избыток молодых людей в возрасте от двадцати и старше к концу восьмидесятых и стал силой революции, — сказала Донна Уэкслер. — У них не было ни работы, ни шансов на высшее образование, ни даже возможности получить приличное жилье. Именно они и начали акции протестов в Тимишоаре и других местах.

Отец О'Рурк кивнул.

— Ирония судьбы... но похоже на правду.

— Конечно, — продолжала Уэкслер, остановившись у вокзала, — в большинстве крестьянских семей не могли прокормить лишних детей... — Она замолчала, изобразив дипломатическое замешательство.

— И что же происходило с этими детьми? — спросил я.

Вечер еще не наступил, но дневной свет уже перешел в зимние сумерки. Уличные фонари на этом участке центрального проспекта Тимишоары не горели. Где-то вдали на железнодорожных путях загудел тепловоз.

Дама из посольства в ответ покачала головой, но Раду Фортуна подошел поближе.

— Мы поедем на поезде в Себеш, Копша-Микэ и Сигишоару, — сказал улыбающийся румын. — Вы увидеть, куда деваться дети.

Зимний вечер за окнами вагона сменился зимней ночью. Поезд шел через горы, неровные, как изъеденные зубы, — тогда я не мог вспомнить, был ли это Фэгэраш или Бучеджи, — и унылая картина беспорядочно разбросанных деревушек и покосившихся ферм пропадала в темноте, лишь иногда озаряемой отсветами керосиновых ламп в далеких окнах. На секунду меня охватило ощущение, что я перенесся в пятнадцатый век, еду по горам в карете в замок на реке Арджеш, спешу через эти перевалы в погоне за врагами, которые...

Вздрогнув, я вышел из полудремотного состояния. Был канун Нового года, последняя ночь 1989, и с рассветом наступит то, что считается последней декадой тысячелетия. Но за окнами так и оставался пейзаж пятнадцатого века. Единственными признаками современной цивилизации при отъезде вечером из Тимишоары были одинокие военные грузовики на заснеженных дорогах да редкие провода, змеившиеся над деревьями Потом исчезли и эти скудные напоминания, и остались лишь деревни, керосиновые лампы, холод и случайные телеги на резиновом ходу, запряженные костлявыми лошадьми, да их закутанные в темное сукно возницы. Были пустыми даже улицы деревень, через которые без остановок проскакивал поезд. Я заметил, что некоторые поселки лежат в совершенной темноте, хотя нет еще и десяти вечера, и, придвинувшись поближе к окну и счистив иней, увидел, что деревня, по которой мы ехали, была мертвой — снесенные бульдозерами дома, взорванные каменные стены, обрушенные фермы.

— Систематизация, — шепнул Раду фортуна, до этого сидевший молча через проход от меня. Он грыз луковицу.

Пояснений я не просил, но наш гид и уполномоченный улыбнулся и продолжил:

— Чаушеску хотеть разрушить старое. Он ломать деревни, перемещать тысячи людей в городе вроде бульвара Победы Социализма в Бухаресте... километры и километры высоких жилых домов. Только дома, они не закончены, когда он переселять людей туда. Нет тепла. Нет воды. Нет электричества... он продавать электричество в другие страны, вы понимаете. Поэтому люди из деревни, у них здесь маленький домик, жить семьей три, может быть, четыре сотни лет, но теперь жить на девятом этаже плохой кирпичный дом в чужом город... Нет окна, дуть холодный ветер. Приходится носить воду за милю, потом по лестнице на девятый этаж.

Он откусил от луковицы большой кусок и кивнул почти удовлетворительно.

— Систематизация, — и пошел по задымленному проходу.

Годы уходили в ночь. Я опять задремал, потому что не выспался предыдущей ночью и в самолете вчера тоже не спал... но все же вздрогнул и пробудился, когда рядом со мной уселся профессор Пэксли.

— Чертовски холодно, — шепотом сообщил он, поплотнее закутываясь в шарф. — Можно было надеяться, что от всех этих чертовых крестьян, козлов и цыплят — всего, что есть в этом так называемом вагоне первого класса, станет немножко теплее. Но тепла здесь не больше, чем в сиське покойной мадам Чаушеску.

Я согласно прикрыл веки.

— На самом деле, — заговорщически прошептал Пэксли, — все не так плохо, как они говорят.

— Вы насчет холода? — спросил я.

— Нет-нет. Насчет экономики. Чаушеску, наверное, единственный в нашем столетии национальный лидер, который действительно выплатил внешний долг своей страны. Конечно, ему приходилось отправлять в другие страны продукты, электроэнергию, товары, но сейчас у Румынии нет внешнего долга. Совсем нет.

— М-м-м, — промычал я, пытаясь вспомнить обрывки сна, увиденного за несколько секунд дремоты. Что-то насчет крови и железа.

— Положительный торговый баланс в один миллиард семьсот миллионов долларов, — бубнил Пэксли, придвинувшись достаточно близко, чтобы я мог определить, что сегодня на ужин он тоже ел лук. — И они не должны ничего ни Западу, ни русским. Невероятно.