– Ах, что с нами случилось, моя бедная Кэй!
      Очень просто она представила:
      – Друг, Франсуа Комб. Ты можешь говорить при нем. Я ему все рассказала.
      Значит, все-таки они были на «ты».
      – Давайте быстро поднимемся, так как у меня на работе через четверть часа важная встреча. Я не отпускаю такси.
      Он стал подниматься первым. Был он действительно маленький, франтовато одетый, от него исходил легкий запах духов, и видно было, что его темные и напомаженные волосы тщательно завиты.
      Он поискал ключ в кармане, откуда вынул целую связку. Комб отметил эту деталь со злорадством. Терпеть не мог людей, которые носят с собой связки ключей... Ключ от квартиры оказался в другом месте, в кармане жилета, где Энрико обнаружил его только после долгих поисков. Пока искал, он нетерпеливо и нервно переминался ногами в обуви из мягкой кожи.
      – Я был ужасно потрясен, когда пришел и никого не обнаружил! Я тогда решил позвонить к этому пожилому симпатичному господину, который вручил оставленную для меня записку.
      – И мне была записка.
      – Я знаю. Он мне сказал. Но я не знал, где тебя найти.
      Он машинально посмотрел на Комба, который улыбался. Может быть, он ожидал от Кэй какого-нибудь объяснения, но та ничего не сказала, только улыбнулась со счастливым видом.
      – Ну а затем, вчера я получил ключ, без всяких объяснений. Вечером я зашел сюда.
      Боже мой! До чего же все было просто! И так прозаично. От открытого окна создавался сквозняк, и пришлось быстро захлопнуть дверь, едва они протиснулись в квартиру. Она была совсем маленькой и до пошлости стандартной, как тысячи подобных квартир в Нью-Йорке, с непременным диваном и этажеркой в гостиной, с одинаковыми низкими креслами и столиком на одной ножке, с пепельницами около кресел и с миниатюрным книжным шкафом в углу, около окна.
      Так это здесь вот Кэй и Джесси...
      Комб улыбался совершенно машинально, как будто улыбка возникла сама по себе, без его участия. Очевидно, в его глазах мелькнули насмешливые огоньки, но едва заметные. Он, правда, быстро погасил их из опасения, что Кэй обидится. И чего это он столько напридумывал о жизни, которую она вела, и он этих мужчинах, заставлявших его страдать оттого, что все время слышал, как она называла их по имени?
      Вот один из них перед ним, и он отметил, что тот в десять часов утра носит яркий цветастый галстук с жемчужной булавкой!
      Кэй, закрыв окно, направилась в спальню.
      – Помоги мне, пожалуйста, Франсуа.
      Он понимал, как это было любезно с ее стороны и называть его на ты, и призывать выполнить довольно интимную роль.
      – Но Джесси не все увезла, она оставила часть своих вещей, удивилась она.
      Тогда Энрико, который только что закурил сигарету, ответил:
      – Я тебе все объясню. Я получил письмо от нее сегодня утром, которое она написала на борту парохода «Санта-Клара».
      – Как? Она уже в море?
      – Он потребовал, чтобы она отбыла вместе с ним на первом же пароходе. Все это произошло совсем не так, как я опасался. Когда он приехал, то был уже в курсе всего. Я тебе дам прочитать письмо, которое, по ее просьбе, отправил стюард, поскольку ее муж от нее ни на шаг не отходит. Итак, значит, он прибыл сюда и тут же спросил ее:
      – Ты одна?
      – Ты же видишь.
      – А не ждешь ли ты его с минуты на минуту?
      И Энрико продолжил, держа сигарету немного манерно, как это делают американки:
      – Ну, ты знаешь Джесси. Она не пишет всего в письме, но она, должно быть, протестовала, возмущалась, разыгрывала комедию.
      Комб и Кэй встретились взглядом, и оба улыбнулись.
      – Роналд, кажется, был очень холоден.
      Он, оказывается, тоже зовет его Роналдом.
      – Меня все время мучает вопрос: а не приехал ли он сюда специально, когда от кого-то все узнал? Он сразу же подошел к стенному шкафу и, несмотря на все заклинания Джесси, выкинул оттуда на кровать мой халат и мою пижаму.
      Они так и лежали на кровати. Халат почти новый, с цветными узорами, и шелковая пижама кремового цвета с темно-красными вышитыми инициалами.
      – И совершенно спокойно, пока она рыдала, он перебрал ее вещи и позволил взять с собой только то, что было три года назад, когда она приехала из Панамы. Ну ты же знаешь Джесси...
      Уже второй раз он повторил эту фразу. Почему у Комба сложилось впечатление, что и он тоже хорошо знает Джесси? И не только Джесси, но и Кэй, которая стала ему настолько понятной, что невольно захотелось посмеяться над самим собой.
      – Ты же знаешь Джесси. Она не могла примириться с потерей своих платьев и некоторых других вещей и сказала:
      «Я клянусь тебе, Роналд, что это все я купила за собственные деньги».
      Вероятно, Энрико, несмотря ни на что, все же обладал некоторым чувством юмора.
      – Интересно, как она умудрилась столько мне рассказать в своем письме? Она пишет, что он не спускает с нее глаз, ходит за ней по пятам, следит за каждым ее шагом и взглядом, и при всем этом ей удалось написать мне целых шесть страниц, некоторые, правда, карандашом, и рассказать обо всем понемногу. Есть там несколько слов и для тебя. Она просит тебя сохранить все, что она не смогла увезти, и пользоваться этим, если захочешь.
      – Спасибо, Энрико, но это невозможно.
      – Квартира оплачена до конца месяца. Я еще не знаю, что мне делать со всем, что здесь есть, так как, понятное дело, я не могу это увезти домой. Если хочешь, я тебе на какое-то время отдам ключ... Впрочем, он и так сейчас останется у тебя, поскольку мне нужно срочно уходить. У меня сегодня действительно очень важные встречи. Я полагаю, что теперь, когда они в открытом море, Роналд оставит ее, хотя бы немного, в покое.
      – Бедная Джесси!
      Чувствовал ли он свою вину? Он сказал:
      – Иногда я задаюсь вопросом: а не мог ли бы я чтонибудь для нее сделать? Но я же ничего не знал. Как раз в тот вечер моя жена давала званый обед, и я не имел возможности даже позвонить. До свидания, Кэй! Ключ ты можешь прислать в мой офис.
      Энрико не очень хорошо понимал, как себя держать с этим незнакомым ему человеком, поэтому пожал ему руку с преувеличенной теплотой и поспешил его заверить, как бы давая этим гарантию:
      – Это самая близкая подруга Джесси.
      – Что с тобой, Франсуа?
      – Ничего, дорогая.
      Без сомнения, в первый раз он назвал ее так без тени иронии.
      Возможно, обнаружив, что Энрико столь незначителен, он и ее, может быть, счел не такой уж значительной, но он не был этим разочарован, скорее, напротив, почувствовал по отношению к ней почти беспредельную снисходительность.
      Энрико ушел, оставив в квартире неулетучивающийся запах духов, халат и пижаму на кровати и шлепанцы в открытом шкафу.
      – Теперь ты понимаешь? – прошептала Кэй.
      – Да, малышка, я понимаю.
      Это было правдой. Он хорошо сделал, что пришел сюда и наконец увидел и смог оценить по достоинству и ее, и ее окружение, всех этих мужчин, этих Энрико, этих Роналдов, этих моряков, этих друзей, с которыми она была без разбору на ты...
      Но не стал он из-за этого любить ее меньше, напротив, он любил ее теперь более нежно и вместе с тем без напряжения, ожесточения и горечи. Он больше почти не боялся ни за нее, ни за их будущее. Может быть, даже уже совсем перестал бояться и мог отдаваться своему чувству, не сдерживая себя?
      – Сядь, – попросила она. – Ты занимаешь много места в комнате.
      А не стала ли и ей эта комната, которую она делила с Джесси, казаться меньше? Она была светлая и веселая. Стены ярко-белые, две кровати стояли рядом, накрытые кретоновым покрывалом, украшенным какой-то яркой картинкой, занавеси на окнах были тоже из кретона. Сквозь них просачивались солнечные лучи.
      Он покорно сел на кровать, около халата с цветными узорами.
      – Ведь я правильно поступила, что не захотела ничего брать из того, что принадлежит Джесси? А вот посмотри! Тебе нравится это платье?
      Это было вечернее платье, довольно простое. Оно показалось ему красивым. Она держала, развернув его перед собой жестом продавщицы универмага.
      – Ты часто его носила?
      Нет, никак нельзя допустить, чтобы она неверно истолковала его вопрос. На этот раз он спросил не из-за ревности. А просто чтобы сделать ей приятное, ибо был благодарен за то, что она с таким искренним простодушием выставляла напоказ свое кокетство.
      – Всего лишь два раза, и когда я была в нем, никто, клянусь тебе, никто не прикасался ко мне, даже не целовал.
      – Я тебе верю.
      – Правда?
      – Я тебе верю.
      – Вот туфли, которые были куплены к этому платью. Золотой их цвет слишком яркий и чересчур броский на мой вкус, но ничего другого не могла найти по моим деньгам... Тебя не раздражает, что я тебе все это показываю?
      – Совсем нет.
      – Наверняка!
      – Напротив. Подойди и поцелуй меня.
      Она чуть помедлила, но не из-за нежелания, а, скорее, из уважительного отношения к нему. Она наклонилась и коснулась губами его губ.
      – А знаешь, ты сидишь как раз на моей кровати.
      – Ну а Энрико?
      – Он проводил здесь ночь не более двух раз в месяц, а то и еще реже. Он был вынужден всякий раз говорить своей жене, что уезжает в деловую поездку. А это было сложно, потому что она всегда хотела точно знать, в каком отеле он должен был остановиться, и могла, не колеблясь, позвонить туда среди ночи.
      – Она ничего не знала?
      – Я думаю, все-таки знала, но делала вид, будто не знает, защищалась как могла. Я убеждена, она никогда его не любила или перестала любить, что не мешает ей быть ревнивой. Но если бы она стала чересчур на него давить, он был бы способен развестись с ней и жениться на Джесси.
      Этот маленький человек в галстуке, перехваченном жемчужной булавкой! Как было приятно слушать все это теперь и воспринимать естественным образом и слова, и вещи в их реальном виде.
      – Он часто приходил вечером. Каждые два-три дня.
      И должен был удалиться до одиннадцати часов. Все эти вечера я чаще всего уходила в кино, чтобы оставить их одних. Хочешь, я покажу тебе этот кинотеатр, совсем недалеко отсюда, где мне доводилось смотреть один и тот же фильм по три раза, так как у меня не хватало духу садиться в метро и куда-то ехать.
      – А тебе не хочется надеть сейчас это платье?
      – Как ты угадал?
      Платье она по-прежнему держала в руке. Он даже не знал, что она способна делать такие проворные движения, каким она скинула свое черное будничное платье. Ему показалось, что она впервые предстала перед ним в таком интимном виде. Да собственно говоря, он действительно первый раз созерцал ее в дезабилье.
      Более того, он вдруг понял, что вообще еще не проявлял любопытства к ее телу. Еще сегодняшней ночью они сжимали друг друга в объятиях до боли, и казалось, летели в пропасть, и тем не менее он не мог сказать, как она сложена.
      – А комбинацию мне тоже переменить?
      – Конечно, дорогая.
      – Пойди закрой задвижку на двери.
      Это было похоже на игру, очень увлекательную игру.
      Они были вместе уже в третьей комнате, и в каждой он не только обнаруживал новую Кэй, но и находил основания любить ее по-новому.
      Он снова сел на край кровати и стал разглядывать ее, пока она рылась в белье. Ее обнаженное тело золотилось свете солнечных лучей, проникавших через занавески.
      – Интересно, а что мне делать с тем бельем, что находится в прачечной? Они же принесут его сюда, а здесь никого не будет. Наверное, придется нам туда зайти. Ты не будешь возражать?
      Она не сказала «мне зайти», а «нам зайти», как если бы отныне они не должны больше разлучаться ни на одно мгновение.
      – У Джесси белье гораздо лучше моего. Вот посмотри.
      Она помяла шелк в руках, поднесла к его глазам, заставила его пощупать.
      Она и сложена лучше, чем я. Хочешь, я надену вот тот гарнитур? Он не слишком розовый, как ты находишь? У меня ведь есть еще и черный. Мне всегда хотелось иметь белье черного цвета, и в конце концов я купила. Но не решалась надевать. Мне кажется, что в нем делаешься похожей на проститутку.
      Взмах гребня. Ее рука сама совершенно естественно нашла гребень, ей не надо было его искать. Это зеркало находилось точно на своем месте, там, где ему положено быть. В зубах она держала шпильку.
      – Застегни мне, пожалуйста, сзади.
      Это было впервые. Невероятно много чего они делали сегодня в первый раз, в том числе и то, что он подошел к ней и деликатно поцеловал ее в шею, вдыхая запах ее волос на затылке, потом тихо отошел и снова сел на край кровати.
      – Не правда ли, красивое платье?
      – Да, очень.
      – Я купила его на Пятьдесят второй улице. Знаешь, оно стоило очень дорого, во всяком случае для меня.
      Она посмотрела на него умоляющим взглядом.
      – А ты не против, если мы куда-нибудь сходим вместе? Я надену это платье, и ты принарядишься.
      И вдруг, когда он меньше всего этого ожидал, да и она сама этого явно не ожидала, крупные слезы появились у нее на глазах, при этом даже улыбка еще не успела сойти с лица.
      Кэй отвернулась и сказала:
      – Ты никогда меня не спрашивал, чем я занимаюсь.
      Она так и стояла, в вечернем платье и в золотых туфлях на босу ногу.
      – А сама я не решалась тебе рассказать, потому что это было унизительно для меня. Я предпочла, по-глупому, позволить тебе черт знает что обо мне думать. Иногда я это делала нарочно.
      – Нарочно делала что?
      – Ты это прекрасно сам знаешь! Когда я познакомилась с Джесси, я работала в том же здании, что и она. Тогда мы и встретились. Мы обедали в одном и том же кафе, я тебе его покажу, оно находится на углу Мэдисонавеню. Меня взяли на работу, чтобы делать переводы, так как я говорю на нескольких языках.
      Но есть тут одно обстоятельство, ты его не знаешь, оно может показаться тебе смешным. Я тебе немного рассказывала о моей жизни с матерью. Когда она начала приобретать известность как пианистка и мы стали путешествовать, ибо она не хотела со мной разлучаться, я практически прекратила ходить в школу. Я училась понемногу в разных местах, в зависимости от того, где были гастроли. И должна тебе признаться, что почти ничему не научилась.
      Только, пожалуйста, не смейся надо мной. Вот уж чего я никогда не смогла освоить – так это орфографию. Ларски мне часто говорил хладнокровным тоном, от чего я еще острее чувствовала унижение, что я пишу, как горничная.
      Теперь ты понимаешь? Расстегни, пожалуйста, мне платье. Сможешь?
      На этот раз она подошла к нему сама и наклонилась, подставив свою худенькую спину беломолочного цвета, которая виднелась в разрезе платья.
      Когда он стал ее ласкать, она попросила:
      – Нет, не сейчас, прошу тебя! Я хотела бы еще кое-что тебе рассказать.
      Она осталась раздетой, только в трусах и бюстгальтетере. В таком виде она отправилась на поиски портсигара и зажигалки. Потом села на кровать, поджав под себя ноги и поставив поблизости пепельницу.
      – Меня перевели на другую работу – рассылать циркулярные письма. Находилось это место в глубине помещения, в комнате без окон, без воздуха, где мы никогда не видели дневного света. Мы втроем рассылали эти письма. Две другие были настоящими скотинами. С ними невозможно было общаться. Меня они ужасно ненавидели. Мы носили халаты из сурового полотна из-за клея, который постоянно пачкал одежду. Я устраивалась так, что мой халат был всегда чистым. Тебе, наверное, скучно все это слушать. Но забавно, не правда ли?
      – Вовсе нет.
      – Ты просто так говоришь. Ну, пускай... Каждое утро я обнаруживала на моем халате новые пятна клея. Они пачкали и внутри халата, чтобы я испортила платье. Однажды я даже подралась с одной из них, коренастой ирландкой с калмыцкой рожей. Она была сильнее меня и постаралась порвать мои совсем новые чулки.
      И он произнес с глубокой нежностью и вместе с тем очень легко и просто:
      – Моя бедная Кэй.
      – Ты думаешь, я из себя разыгрывала супругу секретаря посольства? Совсем нет, клянусь. Если бы Джесси была здесь, она могла бы тебе сказать...
      – Но я тебе верю, дорогая моя.
      – Должна признаться, что у меня не хватило сил оставаться там. Из-за этих двух девок, как ты понимаешь. Я думала, что легко найду job [2]. Я три недели была без работы. И вот тогда-то Джесси предложила мне поселиться у нее, потому что я больше не могла платить за свою комнату. Она жила в Бронксе, я тебе уже говорила. Дом там напоминал огромную унылую казарму с железными лестницами вдоль фасада из черного кирпича. Он весь сверху донизу был пропитан почему-то запахом капусты. Несколько месяцев подряд мы жили с постоянным привкусом капусты во рту.
      В конце концов я нашла работу в одном кинотеатре на Бродвее. Помнишь? Ты еще вчера говорил мне о кинотеатрах...
      Глаза ее снова стали влажными.
      – Я рассаживала людей на места в залах. Вроде бы это кажется нетрудным делом, не так ли? Я знаю, что я не очень крепкая, поскольку вынуждена была два года провести в санатории. Но и другим было не легче, чем мне. К вечеру от усталости у нас ломило поясницу. Ну а от непрерывного снования в толпе по нескольку часов подряд, от постоянного раздражающего грохота музыки, от невероятно усиленных звуков голосов, будто они исходят прямо от стен, голова шла кругом.
      Не менее двадцати раз я видела, как некоторые из моих коллег теряли сознание. Но ни в коем случае нельзя было, чтобы это случалось в зале. Тогда немедленно увольняли.
      Это же производит дурное впечатление на зрителей, ты понимаешь?
      Я тебе еще не наскучила?
      – Нет. Подойди сюда.
      Она приблизилась, но они оставались каждый на своей кровати. Он ласково погладил ее кожу и удивился тому, какая она нежная. Он любовался с умилением ранее ему неведомыми линиями и тенями между лифчиком и трусиками.
      – Я была очень больна. А четыре месяца тому назад я попала в больницу, где пробыла семь недель. Меня навещала только Джесси. Говорили, что мне надо бы опять в санаторий, но я не захотела. Джесси уговорила меня какое-то время отдохнуть и не работать. Когда ты меня встретил, я уже почти неделю, как искала новый job.
      Она храбро улыбнулась.
      – Я в конце концов найду.
      И без всякого перехода:
      – Ты не хочешь выпить чего-нибудь? Тут должна быть бутылка виски в шкафу. Если только Роналд ее не выпил, но на него это непохоже.
      Она вернулась из соседней комнаты действительно с бутылкой, в которой оставили немного алкоголя. Портом она направилась к холодильнику. Он не видел ее, но слышал, что она вскрикнула.
      – Что там такое?
      – Ты будешь смеяться. Роналд даже холодильник не счел необходимым выключить. Ты понимаешь? Вряд ли это могло прийти в голову Энрико, когда он здесь был вчера. Это характерно именно для Роналда. Помнишь, что писала Джесси? Он не горячился, ничего не говорил.
      Но зато перебрал все ее вещи. И заметь, что не разбросал их по комнате, как это сделал бы любой другой на его месте. Когда мы пришли, все было в порядке, мои братья висели на своем месте. Словом, все на месте, кроме халата и пижамы Энрико. Ты не находишь это забавным?
      – Нет, он ничего не находил. Он просто был счастлив. Каким-то совсем новым счастьем. Если бы накануне или даже этим утром ему сказали, что он будет лениво и с удовольствием нежиться в этой спальне, он бы ни за что не поверил. В чуть приглушенном солнечном свете он лежал, вытянувшись на кровати, которая была кроватью Кэй. Закинув руки под голову, с наслаждением впитывал в себя атмосферу, фиксировал самые мельчайшие детали, подобно художнику, который наносит все новые мазки на тщательно выписанную картину.
      Это относилось и к Кэй. Он спокойно, без спешки мысленно дорисовывал ее образ.
      Надо будет, когда он в конце концов наберется сил, чтобы встать, бросить взгляд в кухоньку и даже в этот холодильник, о котором шла речь, ибо ему было любопытно увидеть все, даже разные мелочи, которые могут Попасться на глаза.
      В комнате было несколько фотографий, которые, без сомнения, принадлежали Джесси. На одной была изображена пожилая, солидная, полная дама, очевидно ее мать.
      Он потом расспросит обо всем Кэй. Она может говорить, не опасаясь, что утомит его.
      – Пей.
      И она выпила после него, из того же стакана.
      – Видишь, Франсуа, все это далеко не блестяще выглядит, и ты совсем напрасно...
      Напрасно что? Фраза была довольно туманная. И все же он ее понял...
      – Видишь ли, теперь, когда я тебя узнала получше...
      Совсем тихо, так, что он скорее угадал слова, чем услышал:
      – Подвинься немного, не возражаешь?
      И она скользнула к нему на кровать. Она была почти голой, а он в одежде, но они на это не обращали внимания, это не мешало их объятиям.
      Она прошептала, почти прижав губы к его уху:
      – Знаешь, здесь никогда ничего не было, клянусь.
      Он не испытывал страсти, физического желания. Ему, наверное, пришлось бы вспомнить отдаленные времена, может, даже детство, чтобы вновь ощутить то сладостное и чистое состояние, в которое он сейчас погрузился.
      Он ласкал ее, но не только тело, а как бы ее целиком. У него было впечатление, что он вбирает в себя всю Кэй и сам без остатка растворяется в ней.
      Они долго лежали так, не двигаясь, не говоря ни слова, и всем своим существом тянулись друг к другу. В это время глаза их были полузакрыты, и каждый видел совсем рядом зрачки другого и читал в них невыразимый восторг.
      Опять же в первый раз, он не проявил сегодня заботы о возможных последствиях их близости и увидел, как округлились ее зрачки и приоткрылись губы, почувствовал ее легкий вздох и услышал голос, который произнес:
      – Спасибо.
      Тела их теперь могли спокойно отдыхать. Им нечего было на этот раз опасаться того чувства легкой горечи, которое наступает обычно после страсти. Они могли спокойно лежать, не стесняясь и не стыдясь друг друга.
      Сладостная истома заставляла их двигаться в замедленном темпе по комнате, залитой солнечным светом. Как будто солнце старалось специально для них.
      – Ты куда, Франсуа?
      – Пойду загляну в холодильник.
      – Ты голоден?
      – Нет.
      Разве же он полчаса тому назад, а может и больше, не собирался пойти бросить взгляд в кухню? Она была цветастенькая, недавно покрытая эмалевой краской. В холодильнике оставался кусок холодного мяса, грейпфрут, лимон, несколько переспелых помидор и масло в плотной бумаге.
      Он стал есть холодное мясо, беря его прямо руками, был похож на мальчишку, который грызет яблоко, украденное в чужом саду.
      Не прерывая еды, пришел в ванную к Кэй. И она заметила:
      – Ну вот видишь, ты же проголодался.
      Но он упрямо отрицал это, не переставая и улыбаться, жевать.
      – Нет.
      Потом он расхохотался оттого, что она не может понять.

7