— Нужно спуститься вниз.

Ни слова. Ни взгляда.

— Ты не можешь оставаться здесь, Мадлен. Я Жанна, твоя тетя. Твои мама и брат внизу.

Шипящим голосом она спросила:

— Я что, не имею права остаться здесь с моим отцом?

— Не сейчас, Мад. Нужно спуститься.

Она пошла за Жанной, но было совершенно очевидно, что сделала она так скорее в виде вызова, чем подчинившись. В ее согласии чувствовалось нечто высокомерное, презрительное.

В кухне она обратилась не к тетке, а к матери, и ее голос от этого не стал мягче или почтительней:

— Это правда, что я тебе нужна?

— Ты могла бы говорить со мной по-другому, Мад.

— Тихо, — вмешалась Жанна. — Ты должна поесть, Мадлен. А потом пойти спать в комнату брата. Анри устроится на третьем этаже, если, конечно, ты сама не захочешь туда подняться.

Губы девушки дрожали, она жестко смотрела на тетку; вернувшийся со двора с сигаретой в зубах Анри был поражен ее видом.

— В чем дело, Мад? — спросил он.

— Ни в чем. Мне сказали, что я тут нужна, и я спустилась. Но поскольку это не так…

Он сделал слабую попытку удержать ее, но не настаивал, и она снова ушла наверх.

Жанна этим вечером так и не нашла времени ни предупредить служащих отеля, ни забрать свой чемодан. Ей пришлось снять платье и улечься в комбинации на освободившуюся постель Алисы, рядом с малышом; Жанна долго прислушивалась к его дыханию, прежде чем уснуть.

Боб разбудил ее около шести утра, когда бледное после дождя солнце проникло сквозь шторы в комнату. Чтобы не разбудить других, она сразу же спустилась в кухню с ребенком на руках, приготовила еду ему, сварила чашку кофе себе, а в семь часов, опять же с малышом на руках, перейдя через мост, вошла в гостиницу «Золотое кольцо».

Хозяева, как и каждое воскресенье, накануне легли спать очень поздно, поэтому еще не спускались вниз. В кафетерии небритый Рафаэль был занят подметанием древесных опилок между столами, на которых стояли перевернутые стулья.

— Дезире уже здесь? — спросила у него Жанна.

— В это время она, должно быть, ест, ведь очень скоро клиенты начнут заказывать первый завтрак. В понедельник всегда бывают те, кто уезжает очень рано.

— Не передадите ли вы ей, что Жанна хотела бы перекинуться с ней словом-другим?

Вокруг банкеток повсюду были развешаны зеркала, и Жанна вместе с удивленным малышом увидели себя в них. Улыбки у Жанны это не вызвало, и если ее лицо и выражало какие-нибудь чувства, то это было чувство спокойной покорности судьбе.

— Жанна! — закричала Дезире, увидев ее среди столов и с любопытством уставившись на незнакомого малыша.

— Это мой внучатый племянник, сын Жюльена, — объяснила Жанна. — Мне не с кем было его оставить, и я взяла его с собой. Они все там еще спят…

— Я слышала о том, что произошло! Это ужасно, Жанна! Бедная ты моя!

Ты ведь специально приехала повидать брата! Ты же была здесь накануне вечером…

Жанна отдавала себе отчет, что, вероятно, не права, действуя таким образом, что когда-то это приведет к осложнениям, если не конфликтам, но она делала то, что казалось ей самым срочным.

— Я пришла, чтобы попросить тебя об одной услуге, Дезире. Не согласилась бы ты хоть на какое-то время поработать у моей невестки? Я тебе чем смогу, помогу. Но я не в силах в одиночку тащить весь дом и…

— Я знаю. Я понимаю. Но…

Она колебалась. Они еще несколько минут поболтали вполголоса, в то время как Рафаэль с метлой крутился вокруг них, потом Дезире исчезла в кухне, надеясь, что хозяйка уже спустилась. Когда она вернулась — не меньше чем через четверть часа, — то издалека подала своей подруге условный знак, и Жанна поняла, что все идет хорошо: такими знаками они обменивались еще в монастырской школе.

— Мать-настоятельница, — так Дезире назвала свою хозяйку, — в конце концов согласилась. Я уговорила одну девчонку, приехавшую сюда на выходные и уже собравшуюся уезжать, занять мое место. Меня здесь не очень-то любят, поэтому особенно и не удерживали. Если все будет нормально, я приду туда еще до десяти часов. А пока Рафаэль сходит с тобой и поможет отнести чемодан. Я сказала, что ты вернешься, чтобы оплатить счет. Теперь, когда они знают, кто ты такая…

Луиза спустилась вниз только в половине девятого, более усталая и бледная, чем накануне.

— Ты не видела детей?

— Нет еще. Думаю, они спят.

— Ты куда-то ходила? Мне казалось, я слышала, как хлопнула дверь.

— Я ходила в отель и договорилась с Дезире, которая была в монастырской школе одновременно со мной» чтобы она пришла нам тут помочь, всего лишь на несколько дней. Она официантка из «Золотого кольца». Она договорилась с хозяйкой.

— Она согласилась? — с удивлением спросила Луиза. — Уже давным-давно местные девицы отказываются работать у нас.

Она не стала возражать против инициативы своей невестки. Подобный ход событий устроил ее. Она соглашалась на все, что Жанна предлагала или решала, полностью положившись на нее.

— Я не знаю даже, где спала Мад.

— Около двух часов ночи она еще стояла у окна на третьем этаже. Я заснула раньше, чем она легла.

— А Анри?

— Не думаю, чтобы он не спал ночью.

— Вчера вечером он попытался было поговорить с сестрой, но она его прогнала.

По телефону звонили комиссар полиции и служащий похоронного бюро, потом заявился единственный репортер местной газеты, отсутствовавший вчера в городе. Дезире явилась как раз вовремя, чтобы освободить Жанну от малыша, которого она так и не спускала с рук.

— Если я не освобожусь через полчаса, попробуй уложить его спать, хотя я не думаю, что это будет очень легко.

Несмотря на солнце день в доме казался сероватым. Каждый чувствовал себя разбитым, с пустой головой, как чувствуют себя долго плакавшие люди, но вообще-то слез было очень мало; Луиза, против всякого ожидания, держалась бодро, старалась быть полезной и иногда пыталась даже улыбнуться Жанне.

Ей хотелось быть любезной — как совсем недавно ей хотелось быть хорошей! Может быть, она осознавала, что в ставшем внезапно столь спокойном доме любого неосторожного слова, неловкого жеста хватило бы, чтобы вызвать новое возбуждение, новые скандалы.

Она ходила осторожно, размеренно, мягко ступая, как передвигаются в больнице или в комнате больного.

Жанна не видела, спустились ли дети. Какой-то незнакомый человек лет тридцати вошел в кухню и спросил Луизу; Жанна угадала в нем бухгалтера.

Он говорил с Луизой в одной из комнат первого этажа довольно долго.

— Жанна! Ты не занята? Можно тебя на минутку?

Служащий похоронного бюро — очень чопорный, со шляпой в руке — стоя ожидал списка в первой комнате.

— Познакомься, это месье Сальнав, наш бухгалтер, Робер ему полностью доверял. Он сообщил мне плохие новости, и я не знаю, что делать. Я в этом ничего не понимаю. Я перестала понимать даже, где я нахожусь. Я вас покидаю. Не думай, Жанна, что я хотела бы все переложить на твои плечи.

Но мне кажется, будет лучше, если ты поговоришь с ним в конторе.

И, повернувшись к бухгалтеру, она сказала:

— Вы можете ввести мою невестку в курс дела, месье Сальнав. Она из нашей семьи, и она сильнее меня. Может быть, ей удастся найти решение.

Перед тем как выйти во двор, Жанна напомнила:

— Не забудь список, Луиза!

— Я сейчас им займусь.

— Слушаю вас, месье Сальнав, хотя, несмотря на то, что вам сказала моя невестка, дела моего брата меня не касаются.

Во всем доме только контора и винные склады не изменились; между комнатой, где еще позавчера работал Робер, и комнатой, которую всегда занимал бухгалтер, так и стояла застекленная перегородка. Более того, сохранилась и та же самая, знакомая Жанне с детства, угольная печь, на которой, когда дед бывал в разъездах, ей случалось жарить каштаны. На крючках черной деревянной этажерки висели те же самые бутылочки чеканного серебра; их снимали, когда нужно было предложить клиентам продегустировать вино или спирт.

— Подозреваю, что ситуация очень плохая, верно? Будет лучше, если я вам сразу же задам вопрос. Вы думаете, что брат совершил самоубийство по финансовым причинам?

Бухгалтер был человеком простым и, вероятно, искренним, происходил из скромной семьи, и трудиться ему Приходилось много. У него, должно быть, имелись какие-то убеждения, сложившиеся представления, и некоторые слова пугали его; слово «самоубийство» явно покоробило его, и Жанна пожалела, что произнесла это слово.

— Точно известно, что месье Мартино пережил крупные неудачи, а последние год или два ему трудно было расплачиваться в срок, вот и сейчас тоже. Он не мог не знать, что сегодня утром предъявят некоторые векселя, но, раз уж вы спрашиваете мое мнение, я не думаю, что дело только в этом.

— Я хотела бы задать еще вопрос, месье Сальнав, поскольку считаю, что так будет быстрее. Я очень мало понимаю в делах вообще, а в делах моего брата совсем ничего, но мне нужно уяснить ситуацию.

— К вашим услугам.

— Я покинула дом тридцать пять лет назад, а в то время торговля процветала, и, кажется, процветала еще долго. Когда же начались трудности?

— Я понимаю, что вы хотите сказать, но точно ответить на ваш вопрос непросто, потому что все это случилось не сразу. Когда перед войной умер ваш отец, я как раз был принят на службу; дела тогда шли хорошо, не больше того. Нам «жилось», как говорят в деревне. Потом началась война, и, как вы, безусловно, знаете, цена на вино резко поднялась за очень короткое время, чуть ли не в один день.

Он подбирал слова, стараясь быть одновременно чистосердечным и объективным, но в то же время смущался, касаясь некоторых вопросов.

— Месье Робер заработал очень много денег, — произнес он с некоторой торжественностью.

— Занимаясь черным рынком?

Она намеренно употребила эти нежелательные слова, считая ненужным бесконечно крутиться вокруг да около.

— Это не совсем так. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть.

Понятно, что какое-то время торговля шла не совсем по правилам. Из-за всяких регламентации, которые просто нельзя было соблюдать, иначе пришлось бы прикрыть торговый дом, приходилось вести бухгалтерские книги таким способом, который в другие времена привел бы к серьезным последствиям.

— Кажется, я поняла. Дом перестроили во время войны?

— Ему потребовался ремонт. Месье Луи никогда не согласился бы, чтобы дом трогали или перестраивали. Благодаря такой хорошей обменной валюте, как вино, месье Робер легко добывал строительные материалы, хотя достать их было трудно, а иногда почти невозможно.

— Что же произошло потом?

— Вы были во Франции во время Освобождения?

— Нет.

— В течение нескольких дней и даже недель ожидали беспорядков, и месье Роберу, как и многим другим, случалось получать письма с угрозами.

Какой-то комитет, который тогда организовался, поговаривал о том, чтобы отправить его в концлагерь. Потом порядок установился довольно быстро.

— И с тех пор дела стали идти хуже?

— По правде говоря, нет. Торговля продолжала процветать. Прошло еще почти два года, пока не начались серьезные затруднения, причем они совпали с предвыборной кампанией.

— Брат занимался политикой?

— Не совсем так. Он бы натурой очень великодушной, широкой. Он считал себя более или менее обязанным давать деньги всем партиям. Он раздавал очень много, поверьте мне, гораздо больше, чем должен был, и я спрашиваю себя: не это ли навлекло на него неприятности? Может быть, из осторожности, под видом приобретения страховки, он передавал деньги и в фонды коммунистической партии, как и в другие прочие, но это ничего ему не дало. Началась целая кампания травли, однако против других, а не против него. Тем не менее как-то, я помню, в понедельник, как раз тогда, когда никто не ждал ничего подобного, мы получили письмо в несколько строчек от налогового инспектора, требовавшего разъяснений по одной декларации четырехлетней давности. Месье Робер пошел туда сам. Он был в хороших отношениях с мэром и другими влиятельными людьми, так что все вроде бы уладилось.

Если вы хотите знать мое мнение, то именно этот долгий период неуверенности, надежды и отчаяния подкосил его. Он, как обычно, хорошо выглядел, казался таким же увлеченным и уверенным в себе. Тут абсолютно ничего не изменилось… Я не знаю, знакомы ли вы с месье Буржуа?

— Гастоном Буржуа?

В тринадцать лет он — худой, прилежный, всегда погруженный в книги был уже другом Робера.

— Он преподает философию в лицее. Он был очень близок с вашим братом; наверное, он был единственным его настоящим другом. Однако после войны месье Буржуа в один прекрасный день перестал с ним видеться и даже здороваться. В течение некоторого времени так же сделали и другие, правда потом они изменили свое мнение. Кое-кто из них даже извинился. Мне очень трудно, мадам, говорить обо всех этих вещах, но вы сами сказали, что хотите понять.

— Прошу вас, месье Сальнав. Итак, у моего брата была не совсем спокойная совесть.

— Это сказано слишком сильно, но он, может быть, не всегда чувствовал себя в своей тарелке. Когда здесь дела, казалось, утряслись, из Пуатье, а потом, через несколько недель, из Парижа, на самом высоком уровне, пришли новые неприятности, но уже более значительные. Месье Робер ездил туда несколько раз и по возвращении всегда говорил, что ему удалось уладить дело. Но они все-таки прислали инспектора, он расположился здесь, на моем месте, и почти два месяца, не раскрывая рта, разве только для того, чтобы уточнить какой-нибудь вопрос, проводил ревизию всех бухгалтерских книг, проверял все счета, какие сумел отыскать.

В течение всего этого времени месье Робер оббегал всех, подключил всех влиятельных лиц и раздавал деньги полными пригоршнями. Но это ни к чему не привело. Инспектор выиграл партию.

Я могу, если пожелаете, объяснить всю механику выплат штрафов и различных взысканий. Если бы вашему брату пришлось выплатить все, что ему предъявили, полностью, то он смог бы это сделать, лишь продав дом и мебель, да и то вряд ли.

Ему в конце концов удалось заключить соглашение не только с государственной налоговой инспекцией, но и с администрацией, ведающей доходами и взиманием налогов, которая тоже принимала участие в ревизии.

Ну а потом дела пошли снова. Сейчас они в прекрасном состоянии. Но существует некая бездонная дыра, и при наступлении очередного платежа возникают прежние сомнения и прежнее жонглерство. Вы знали этот дом до меня. С тех пор торговый оборот увеличился раз в пятьдесят, если не в сто.

Так вот, мадам, сегодня утром моя касса пуста, абсолютно пуста! О крупных платежах я могу, в крайнем случае, договориться. Самое трудное это найти наличные деньги, несколько тысяч франков, для малых выплат, на текущие расходы, которые ждать не могут.

И это повторяется дважды в месяц вот уже почти два года. Я не могу пойти в банк, который принимает еще со скрипом наши векселя, и заявить, что мне до полудня крайне нужны десять тысяч франков, а я не знаю, где их взять. Если я не заплачу, сразу же начнут говорить — да вы и сами так думали, — что месье Робер покончил с собой из-за того, что попал в тупик финансового краха.

— Вы рассказывали все это моей невестке?

— Примерно. Не в таких точных терминах.

— Что она ответила?

— Что она ничего не может поделать. Она посоветовала мне поговорить об этом с вами.

— Вы действительно сумеете выбраться из тупика сегодня утром с десятью тысячами франков?

— Не совсем так. Цифру я вам назвал с потолка, это, скорее, грубая оценка. Но…

Он перелистал какие-то бумаги, что-то подсчитал на полях:

— Для самого неотложного надо тринадцать тысяч пятьсот франков.

— Я принесу их вам через минуту.

Все ее богатство, лежащее в сумочке, составляло восемнадцать тысяч франков. Сюда она приехала в поисках денег, Луиза не так уж ошиблась.

У нее никогда не было намерений требовать свою часть. Она приехала, скорее, из крайней нужды, потому что чувствовала себя старой и усталой, потому что была вынуждена отказывать себе во всем, потому что не имела больше сил работать.

— Благодарю вас, — проникновенно сказал месье Сальнав, словно ему оказали личную услугу.

Жанна улыбнулась ему.

Вокруг моста толпилось много народу, некоторые устроились на террасе «Золотого кольца», потягивая из огромных пол-литровых стаканов белое вино в ожидании появления кортежа.

После долгих переговоров, в которых угадывалась борьба противоположных мнений, епископ решил, что отпевания не будет, а покойнику будет дано лишь благословение на паперти церкви Сен-Жан.

На рыночной площади стояло не менее полусотни распряженных одноколок с торчащими вверх оглоблями, как во время ярмарки; на этих одноколках прибыли окрестные фермеры, они один за другим проходили через задрапированный черным портал, чтобы склониться перед гробом.

В коспоме из плотного сукна, с раскрасневшимися с самого утра щеками, Анри стоял у зажженных свечей, склонив голову, и бросал взгляды исподлобья на каждого, кто подходил пожать ему руку, тогда как его мать, казавшаяся совсем маленькой рядом с ним, сжимая в ладони скомканный носовой платок, благодарила пришедших грустной улыбкой.

Алиса тоже была там, в сопровождении своих родителей. Ее отец работал кассиром банка в Пуатье. Вместе с ними был их сын лет двенадцати, которого они не знали, куда деть.

Мад согласилась принять участие в этом параде лишь в последнюю минуту и, разумеется, в знак протеста невозмутимо смотрела прямо в лицо — так, словно сидела в театре — всем сновавшим взад-вперед и выражавшим свое сочувствие.

Четким, абсолютно не приглушенным голосом она отвечала:

— Большое спасибо.

Или так:

— Вы очень любезны.

В течение трех дней она ни разу не предложила свою помощь. С утра понедельника, когда Жанна, вернувшись из конторы, обнаружила ее за столом, Мад вполне естественно держалась с теткой как с новой прислугой. Вернее, не совсем так, поскольку ей случалось обращаться к Дезире, чтобы попросить какую-нибудь вещь, но с Жанной она никогда не вступала в общение первой, притворяясь, что не замечает ее присутствия, или принимая как данность, что по какому-то таинственному стечению обстоятельств, которые ее совершенно не интересовали, отныне по дому бродит старая женщина с лунообразным лицом.

Это настолько бросалось в глаза, что иногда смущало и даже раздражало Анри, и ему случалось посылать сестре за спиной Жанны осуждающие знаки.

Если же Жанна обращалась к девушке, то та оборачивалась с удивленным лицом:

— Что, извините?

Тем не менее она выполняла то, о чем ее просили, но делала все с таким подчеркнутым равнодушием, что это выглядело оскорблением.

До обряда благословения, на котором — как было решено — должны присутствовать и женщины, как они присутствовали бы и на отпевании, ничего не случилось. Кризис произошел позднее, когда траурная процессия медленно направилась в сторону кладбища, а Луиза в сопровождении дочери, Алисы с матерью, старой кузины Серой Мышки, мадам Лалеман и еще двух-трех человек отправилась домой.

Жанна оставалась дома, чтобы помочь Дезире приготовить обед для двадцати человек, собиравшихся отбыть только вечером; кроме того, она, как всегда, занималась ребенком.

Уложив его спать и спустившись вниз в гостиную, наполненную запахом хризантем, она увидела женщин, сопровождавших ее невестку. На лестнице она столкнулась с Алисой, поднимавшейся наверх под предлогом навестить Боба. Мад не дала себе труда радушно принять вошедших и сидела в углу около окна с недовольным видом, держа на коленях шляпу.

В комнате ощущалась некоторая неловкость, и Жанна, заметив, что Луизы там нет, пошла на кухню и спросила Дезире:

— Ты не видела мою невестку?

Поискав ее какое-то время и не найдя, Жанна решила предложить гостям по стаканчику аперитива с печеньем. Все было расставлено на подносах.

Огромные кастрюли томились на огне, а стол в столовой был раздвинут во всю длину. На камине даже лежала коробка сигар.

— Не поможешь ли ты мне немного, Мадлен?

Та медленно поднялась, кинула шляпу на кресло, с которого встала, и подошла к Жанне.

— Будь любезна, отнеси этот поднос. Ты не знаешь, где твоя мать?

Все казалось как бы несколько призрачным. Какие-то мужчины, взобравшись на лестницы, снимали со сводчатого входа драпировку с серебристыми блестками. Из комнаты в комнату перетекал запах увядших цветов и свечей; к нему уже начал примешиваться запах аперитива. Мать Алисы что-то говорила ровным, монотонным голосом, а сидящая напротив нее старая кузина Серой Мышки сонно покачивала головой, держа стакан у поросшего волосками подбородка.

Случайно получилось так, что Мад и ее тетка одновременно оказались в кухне и несколько минут были чем-то заняты, стоя друг к другу боком.

Внезапно девушка подняла голову. Жанна не сразу поняла, что происходит. Мад уже вышла из кухни, когда Жанна узнала доносящийся из гостиной голос Луизы, но это не был голос последних дней: он звучал пылко и трагично, как в воскресенье вечером во время грозы.

— …Всю мою жизнь я хотела быть хорошей… Всю мою жизнь…

Жанна устремилась туда так быстро, как могла. Недостаточно, однако, быстро, чтобы перехватить Мад. Жанна услышала:

— …Я хорошо знаю, что все на свете меня презирают…

Когда она добралась до двери в гостиную, Мад — с прямой спиной, затянутая в черное платье, в черных шелковых чулках на длинных ногах, — стуча каблуками по навощенному паркету, пересекла по диагонали всю комнату, прошла, не извинившись, перед озадаченными дамами и, внезапно остановившись перед матерью, прижала ладонь к ее губам. При том она произнесла резким голосом:

— Иди в свою комнату.

Луиза подняла руки, словно пытаясь защититься от ударов, и умоляюще уставилась на дочь:

— Не бей меня! Прошу тебя, не бей меня!..

— В свою комнату!.. — повторила дочь.

Она была на голову выше матери, которую теперь толкала впереди себя.

— Позволь мне хоть сказать им…

— Иди!

Она следовала за Луизой и по лестнице, где та спотыкалась о ступеньки. Очень скоро раздались звуки закрываемой двери, поворачиваемого в замочной скважине и вынимаемого ключа.

Мадлен заперла свою мать…